Анна Ивановна Киреева
"А помните?.."
(Продолжение)
   (воспоминания учительницы Киреевой А.И.)

Оккупация.

    На нашей земле чужеземцы, хозяйничают они в нашем Краснодоне. Вон в глубине парка летняя кухня. Там их стоянка.
   Я шла по когда-то самой людной, самой уютной части. Всё было до неузнаваемости обезображено. Всюду слышен чуждый, гортанный говор, тарахтенье мотоциклов с фашистской свастикой.
   Вот и он, жалкий кленок на обочине, уже не в силах держать окрашенные в цвет солнечного заката с кружевным узором листья. Я нагнулась, чтобы собрать их, и в эту минуту за спиной услышала шаги. Кто-то подошёл и остановился.
   Я не видела, но чувствовала присутствие человека, слышала его дыхание и не могла поднять головы. Кто? Враг или друг?
   С длинными тонкими пальцами юная рука в рукаве из светлосерого материала мягко легла на мою руку. Я вздрогнула. Взгляды наши встретились.
   - Витя? Это ты? - прошептала я.
   Передо мной немного смущённый, а может быть удивлённый неожиданной встречей, стоял Виктор Третьякевич.
   - Я пришла на свидание с...
   Сжав и без того тонкие губы, он изучающее смотрел на меня. Это был уже далеко не тот мальчик, который после внимательного прослушивания сказки или рассказа, как обычно вставал из-за парты и с любопытством спрашивал:
   - А это была или нет?
   Разговор не вязался. Вот Витя слегка повернул голову в сторону. Я узнала в этом движении давнюю, ещё ученическую его привычку. Многие ребята в думах обращают свои взоры на потолок. Он же всегда смотрел вправо, точно срывал лучшие слова для ответов с вихрастых голов своих товарищей.
   - А я жду ребят, - просто, глядя теперь прямо на меня, сказал Виктор.
   - Каких ребят?
   - О! - продолжал он с притворством. - Мы заворачиваем большими делами. У нас есть театр, а мы все артисты.
   Всё, от головы до тупоносых блестящих ботинок, было на нём словно с иголочки и отдавало терпким запахом духом "Шипр".
   - Мы служим "великим завоевателям", - он медленно поднял руку вверх, а опустил очень резко. И в этом был заложен понятный смысл.
   - Приглашаем и вас, Анна Ивановна, спеть для наших зрителей "славных фрицев", ну хотя бы "Шумлять верби".
   Я улыбнулась и смутилась. Ведь те самые "Шумлять верби", исполнительницей которых была украинская певица Оксана Петрусенко, когда-то пришлось во время любительской игры в "Назарее Стодоля" петь и мне.
   Правда, исполняла я их неудачно.
   А Витя поняв мою неловкость, предложил:
   - Или лучше всего "Вiють вiтри".
   При этом он положил мне в руки книжечку с множеством закладок. Машинально перелистала. Это был томик Котляровского. А в ней совсем безобидные исписанные вдоль и поперёк с зануменорованным заголовком "Роль" тетрадные листки.
   - Вы, Анна Ивановна, очень бы помогли нам своим голоском. Увлекли бы публику на момент нашей "Закулисной игры".
   Звуки металлического рокота нарастали. Прислушиваясь к ним, Витя с деланной грустью сказал:
   - А мои кореши не идут.
   - Они пришли, - направляясь к выходу сказала я и показала на подходившие немецкие машины.
   - На всякий случай мы артисты. Осматриваем здание подходящее для театральной работы, - предупредил Витя.
   С места, где мы стояли хорошо виден главный парк, куда на мотоциклах врывались "мировые покорители".
   Витя пристально смотрел и напряжённо думал.
   - Мальчик, как же ты вырос, в свои восемнадцать лет повзрослел до мужчины...
   Лицо его с каждым мгновением менялось.
   То он недовольно морщил нос, то в гневе кривил губы, то расплывался в иронической улыбке.
   - Вот бы вознести этот парк со всем его теперешним содержанием в царство небесное, - заговорил он. - И это будет, Анна Ивановна, обязательно будет. Если не сейчас, то немного позже. И зашумит листвой в будущем молодой парк. А посадим его мы с вами.
   Думая, что фашисты все в парке, вышли на Садовую улицу и столкнулись с немцами.
   - А чёрт их подери! Держитесь! Не забывайте, мы артисты, - напомнил Витя.
   Фашисты уже бежали к нам, громко кричали на своём языке: "Партизан! Прокламац..."
   Как бы нечаянно я уронила книжку.
   Из неё вылетели листки. Выдавливая смех, мы с Витей поспешно подбирали их. Бегали за листками и фашисты, пока не убедились в безобидном их назначении.
   - Концерт, концерт! - кричали они.
   - Мы будем бороться и жить, - сказал Витя, когда немцы оставили нас в покое и остановились мы у здания школы им. XIX МЮД (а).
   Тогда и поведал свои мысли. Если годы и время сведут его с пути комсомольского организатора, он пойдёт по пути партийного работника.
   "Не подумайте, Анна Ивановна, что в этом я ищу что-то лёгкое. Нет, я буду знать всякий самый тяжёлый труд".
   Последний заходящего солнца лучик зайчиком перепрыгнул через его губы. Поднялся на нос, потом взобрался на крутой лоб и спрятался в светлорусых волосах под приподнятой фуражкой.
   
    Поздно вечером при коптившей лампочке-шахтёрке выводила призывающие слова листовок и вспоминала сказанное Виктором.
    "Там у вас в Чурилинской балке дебри и пустыни. Ночью туда фашисты ни за какую плату, ни за что... Зато ребята наши в такое время бесстрашны и смелы. Без особого пароля вы сможете признать их за "своих".
    Форма, цвет и даже запах будут надёжными помощниками".
    - Витя... Что там в клубе им. Горького? Всё ли пройдёт хорошо? Ведь пьесы и роли остались у меня.
    Я так размечталась, что послышались будто знакомые мелодии музыки. А в них настойчиво и отчётливо вплетался новый дребезжащий стук по стеклу.
    Прислушалась. Стук повторился. Кто это мог быть? Открывая дверь уловила запах шипровских духов, значит свои.
    Ввалился невысокого роста человек. Это был уже знакомый мне Пётр Золотов.
    - Я с подарочком от комиссара, - сказал и медленно опустил тяжёлый брезентовый мешок на пол.
    - Что здесь? - спросила я.
    - Военная тайна.
   "Тайну" эту с места сдвинуть не смогла.
   - Как же может больной человек такую тяжесть таскать? - возмутилась я. Золотов был болен и серьёзно.
   - Дайте отдышаться, - он шапкой вытер мокрое от пота лицо и тут же с удивлением посмотрел на кленовые листки.
   - Постойте, постойте. Значит свидание с комиссаром состоялось?..
   - Да, - ответила я с гордостью.
   Кленовые листья. Как много с ними приходит воспоминаний. Словно живые свидетели стоят они на моём столе и напоминают те тревожные и далёкие времена, моих милых и бесстрашных учеников.
   - Бабушка, ты плачешь? - вывел из забытья звонкий голос внучёнка.
   - Да так, Витенька, вспомнила былое.
   - Что тебе вспомнилось, бабушка? - заглядывая в глаза, спрашивал он.
   И я рассказала мальчику о Вите Третьякевиче. Он жадно слушал, а засыпая, пробормотал:
   - Я тоже Витя и тоже буду таким...
   - Спи, мой мальчик, спи!
   
    А.И. Киреева
    Вторник, 2 июня 1970 г. "Приазовская звезда".
   
   
    
   

Кадушка с начинкой

    Петр Золотов проснулся очень рано. Остановившись возле кровати, на которой несколько дней назад лежал отец, стал забинтовывать черной повязкой раненую голову. Делал он это быстрыми привычными движениями. Когда утренний убор был готов, с сожалением сказал:
    - Нет старика. На сей раз совет держать не с кем...
    В задумчивости потоптался ещё немного и, натянув шапку, вышел. В дворике раздались звонкие металлические удары.
    С вечера здесь ничего не было, а сейчас стояли кадушки и Пётр стал что-то с ними мудрить. Снимая обручи, с деловитым видом копался в их рассыпавшихся частях, какие-то выбирал, складывал, опять набивал те же ржавые обручи.
    Вдруг он насторожился. По дорожке через осыпавшийся вишнёвый сад шёл повар Зепель.
    Пока немец выговаривал - "Страсте", Золотов тихо постукивал по уже набитым мешкам.
    - Гут, гут, - говорил немец, показывая на карманные часы. - Кадушка к утру будет сделана? Я надеется.
    - Да, да, ночь не буду спать, а сделаю, - чуть заметной иронией отвечал Пётр.
    - Мастер хорош, очень хорош. Почему не в армии? - спросил немец.
    Пётр, сильно припадая на правую ногу, ходил вокруг бочки и между ударами молотка коротко отговаривался:
    - В шахте помят, такого не взяли.
    Говорил он неправду. Но неправда была такая, которую добрые люди называют святой.
    Пётр Савич Золотов, советский лётчик. Воевал. Бил фашистов. Потом по заданию попал в оккупированный фашистами Краснодон.
    А дальше? Дальше труднейшие и опаснейшие условия разведки. Главное, перед каждой подрывной операцией надо суметь войти в доверие врага и он шёл на всё. Был на все руки мастером. Выполнял для врага любую работу. А потом горел хлеб, подготовленный для увоза в Германию. Но фашистам было невдомёк, что рядом со складами накануне Пётр клал печи. Если было нужно, Золотов крыл крыши. Теперь он старался над бочками. И надо было полагать, что это манёвр, предшествующий хитроумному действию.
    Зепель старательно ощупывал бочки. Щелчками проверял их прочность. Удовлетворившись осмотром, он отлучился, и мгновенно в руках у Золотова появились металлические вещицы, в большинстве своём зажигалки. Он их быстро затолкнул в пазы, которые аккуратно вырезал в днищах бочек.
    От садовой скамейки беспечно неслась музыка. То Зепель на губной гармошке наигрывал "Русский, немец и поляк танцевали краковяк".
    А в ту ночь, когда горела биржа, Золотова, как по обыкновению дома не было. Пришёл он утром. И выдавил с трудом:
    - Итак биржа сгорела, - в изнеможении упал на кушетку.
   
   А.И. Киреева
   Четверг, 6 февраля 1975 г. "Приазовская звезда".
   
   
    
   
   

Ни пуха, ни пера!

   
    Опять "Военная тайна!" Тяжёлый защитного цвета мешок. Золотов заталкивал под кровать:
    - В эту же ночь его эвакуируем. Здесь всё весьма секретное. К тому же очень опасное. Только не для нас, - предупредительно приговаривал он.
    Но прошла ночь, прошёл и день, а "Военная тайна" всё оставалась лежать под кроватью. Вот и вечер второй. Золотов настроился куда-то уходить. Может сейчас и будет удобным напомнить ему о ней. Да нет же, не стану. Он и так к чему-то готовится. Что-то вспоминает. О чём-то тревожится.
    - Знаете, - вдруг сказал он, - Я представил вас сейчас не в этой стёганке...
    - А в чём? - в смятении спросила я.
    - В шубке каракулевой... Да, да не в платке картатом, в шапочке меховой. Не в этих же ватных сапогах, а в ботиках фетровых, белых, белых, как снег белых, - скороговоркой он выпалил всё.
    Я обогнула себя глазами и молчала. Что скажешь. И впрямь, в своём наряде, я была неулюжиной. Он ходил, останавливался. То одевал, то снимал шапку. Сжимал её в руках.
    - Поверьте мне, так будет. Только не сразу, а тогда, когда наше дело станет правым...
    Я верила ему. И в то же время понимала, что говорил он так ещё и для того, чтобы хоть немного притушить огонь волнения своей души.
    Редким словом, как умела, поддерживала его. Но и думала, как бы вкленить и то, что уже давно готовым вертелось на уме.
    Да, Золотов, не дождавшись сострадательных напоминаний, нагнулся у кровати. Вытащил мешок и понёс его.
    - Стемнело, значит пора! Это тоже приближает желаемое свершение, - торопливо сказал он, плотно прикрывая за собой дверь.
    Скоро вернулся. И нечто уже похвальное отпустил в мой адрес:
    - Тайник самый верный. Отыскано умно.
    А отыскала я его ещё тогда, когда в доме появилась первая "Военная тайна".
    Далеко ходить не пришлось. Улица наша "Чурилинская балка" или 26-й квартал оправдывала своё название. Располагалась она по обе стороны балки, на дне которой журча бежал ручей. Восточной стороной вплотную присоединялась к Донецкому кряжу. С огородами и садами маленькие домики, как бы украшающим венком сплетались у голого кремнистого кремня.
    Под N41 в этом ряду был и домик наш. Здесь же, с тыловой стороны жилья в известняковом карьере находился тайник.
    Золотов стал петь. Пел он всегда, как было замечено, когда волновался.
    - Куда, куда вы удалились... - при том, хитро щуря глаза и улыбаясь, с комизмом шарил по карманам.
    - Знаете, предстоит нам сегодня веселиться. Где-то была пригласительная... Ну ладно, не нашёл... Приходите так, без неё. Ольга Фёдоровна Толочко устраивает именины. Я туда уже иду. Приходите!
    Поражённая невероятным сообщением сразу же, как надломленная, я села, соображая по-своему, что тут что-то не так, вслед Золотову только и могла вымолвить:
    - Ни пуха, ни пера! - только и могла.
   
    Ольга Фёдоровна Толочко по специальности горный техник. Во время оккупации города Краснодона жила в семье свекрови. Муж её был на фронте.
    Свою отдельную комнату она часто представляла для дел молодогвардейских. Сама же тогда становилась на караул.
    Такое удовольствие досталось и на мою долю. Это было в одну из декабрьских ночей 1942 г.
   
    А.И. Киреева.

Именины

    Темно, хоть глаз выколи, темно. Я, спотыкаясь и натыкаясь на булыжники, перехожу балку. Почти ползком поднимаюсь на взгорок и останавливаюсь у чёрного, как гроб домика. (В дни фашистской оккупации дома чернили сажей).
    Сразу же из-за угла раздался короткий металлический звук.
    - Хорошо, что пришли! - вслед за тем звуком тихо отозвалась и сама Ольга Федоровна. В руках у неё было ведро и лопаточка. - За топливом вышла. Заходите! Там веселье...
    И она меня затолкнула в узкий тёмный коридор. Тут тоже я начала скользить и спотыкаться. Будто назло под ногами со звоном катались бутылки. "Шикарные именины, шикарные!" - думала я.
    А нащупав нужную дверь, открыла. Дым, гарь и ещё что-то тяжело и едкое пахнуло навстречу.
    Я резко покачнулась назад, но влипнув в притолок, стала. И в комнатке, по обыкновению всегда уютной и чистой, увидела нечто необычное. В плите пылало пламя. Здесь же на диванчике раздетые до маек, сидели ребята. В одном без труда я узнала Виктора Третьякевича. Другой был Золотов. На коленях у Третьякевича лежал громадный черный портфель из которого он не спеша извлекал бумажки. И предварительно просмотрев, каждую передавал Золотову.
    Тот с напряжённой серьёзностью на лице читал их у огня. По всякому крутил, вертел и, как показалось мне, просвечивал.
    За спинами у них кто-то непробудно спал. Выдавали о том, вразбос торчащие широкие немецкие сапоги.
    Дальше, за газовой завесой, у стола о чем-то возбуждённо толковали полицейские...
    Как же не ожидала я, чтобы учащихся нашей школы: Леонид Дадышев, Михаил Григорьев, Василий Пирожок да стали полицейскими. Никак не ожидала. Ну ладно, для тех условий борьбы с оккупантами такое было допустимо.
    Обогнув взором ещё раз обстановку, вышла.
    - Ну что там? - спрашивала меня Ольга Фёдоровна, прижимая к груди пустое ведро и лопаточку.
    - Именины! - пополам с кашлем, почти сердито выдавила я.
    - Да знаю, что именины. Пусть хоть и сам маскарад, но если только его переживу, пожить ещё должна на свете. Всё ж узнала кого-нибудь?
    Я отрицательно качнула головой, но иронически добавила, что как не узнать, ведь Золотов сидит прямо против огня в плите. На него летят ясные искорки. Но полицейских, полицейских разве узнаешь? Они же все трое в темный угол сбились. А того, что разбросав ноги, храпит за спиной Золотова и подавно не узнать.
    - Значит уже храпит? Тому гаду надо храпеть, - с живостью зашептала мне в ухо женщина. - Это Кулешов. Он в угоду фрицам против наших идёт, - а помолчав немного, с убеждением сказала, - Теперь нужные документы ребята добудут...
    На том и закончился наш тайный разговор. Объятая зимней ночью, во дворе я осталась одна. И пока сквозь плотно прикрытую коридорную дверь шлёпанье удаляющихся шагов Ольги Фёдоровны, состояние души моей было нормальным. А как все звуки затихли и мне стало не по себе. Одно за другим передо мной представали какие-то паршивые видения.
    - Да пропадите вы! - молча вскрикнула я и с необычным своим оружием: ведром и лопаточкой зашагала у тщательно замаскированного окна. Там (указала я на окно) дорогие мне люди. И на случай, если на фоне темноты да покажутся непрошенные, надо действовать так.
    Овладев собой, почти с бодростью стала считать шаги к угольному ящику. Этой последней точки решила держаться. Тут, будто насыпая уголь в ведро, смогу с успехом издать предупредительные звуки. И, взмахнув лопаточкой, примерилась, как это буду я делать.
    Здесь же на промерзшей, безснежной земле начала топтаться. Конечно же без такта к переменным шагам, пусть на одну пятую, десятую своего голоса я запела: "Ой не свiти, мiсяченьку". Как нужным было он тогда и не светил. Звёзды, будто по большой просьбе, тоже не сияли. Только изредка черный купол неба озарялся на все цвета светящимися вражескими ракетами.
    Пела, а как петь перестала, поняла, что чужеземцам не спалось. Лязганье, скрежет, треск раздавались в морозном воздухе. Наверное же, по дорогам в эту темень, тянули смертоносную силу к востоку. Однако не дремала и Советская Армия. Она победно шла вперёд. Извещал о том её гул орудийный.
    - Эй, ребята! - хотелось мне кричать. - Наши уже идут! Они скоро придут!
   
    А.И. Киреева
   

В госпитале

    Золотов помогал нам мудрить над приготовлением пищи. Он расталкивал в ступе кукурузные зерна. Я сквозь сито просевала драгоценные мучные пылинки. А с тех пылинок мать лепила и жарила на сковороде коржи. С крупы - отходов, оставшихся в сите, варила суп. Вот такой нехитроумной была тогдашняя наша еда.
    - Э так не выйдет, слишком трудоемкая работа, - вдруг перестал толочь Золотов и выбежал. Тут же вернулся с заржавленной мясорубкой в рукав. Начав колдовать над ней, запел. - Спи, мой любимый, усни...
    Разобрал, почистил. Одни детали удалил, другие вставил. Что-то напильником заточил. Что-то стамеской нарезал...
    - Ну-ка дайте сюда посуду.
    Я подставила миску и уже не мясо размельчала, как бывало, а из машинки посыпалась мука.
    - Совсем другое дело, - с одобрением покачала головой мама. - Есть теперь у нас своя мельница.
   Почувствовав на своем лице улыбку, я села рядом с Золотовым. Игриво закрутила ручкой.
   - Трись- трись-трись, - недовольно трещали кукурузинки.
   - Хорошо, хорошо, - вторила я им.
   - Видно, что хорошо, а вот силёнок ваших и для такой работы мало, - вмешался сюда Зотов.
   - Где же нам их взять? - спросила просто я, и в то мгновенье в серых глазах его увидела совсем непростой прищур.
   - Есть где взять. Надо для подкрепления пойти в госпиталь.
   - Куда, куда?
   - В госпиталь, говорю.
   Чаще забилось моё сердце. "Ох этот Золотов! Опять что-то затевает" - подумала, а помолчав сказала.
   - За силой да прямо в зубастую пасть врагу...
   - Не такая она пасть и зубастая. Там большинство уже с выбитыми зубами. Понимаете, - ещё горячее заговорил Золотов. - Надо наших людей вывести из плена...
   - Хватит, понимаю, - почти прокричала я.
   - Короче говоря, нужна связная...
   - Вот, вот, другой кандидатуры не сыскать. Вы самая и есть подходящая.
   Бытуем среди врагов, находимся в оккупации. С чувством напряжённости видим напряжённые муки близким нам людей. В то же время знаем до тонкостей о кровопролитных боях нашей родной Советской Армии, о невероятной цене её продвижения вперёд.
   Смерть, костлявая смерть везде... И в такой обстановке для особы, как я, вдруг госпиталь и стационарное лечение в нём. Нет, на такой шаг не сразу соглашалась, не знала в каких рамках показывать себя перед несведущим мнением и взором. Но главным сознанием спешила, по возможности скорее внести лепту в спасение людей наших, в скорость победы над заклятой фашистской сворой.
   Да и в самом деле всё сложилось как-то просто. В палате, где лежали с разными болезнями женщины не смотря ни на что: ни на войну, ни на холод, голод, страх перед смертью, появлялись на свет даже новорождённые. Ни густо их было, но как никак при мне родились два мальчика.
   Коек в палате восемь. Со своей койки у дальнего угла, видела, что знакомых нет. К тому же без всяких знакомств, разговорных объяснений состав больных ежедневно менялся. Всем было не до того. И как на тот раз - к лучшему...
   Осторожность и боязнь, не отступая следовали за каждым. Вот же по коридору забинтованные, громыхая костылями прогуливались раненые фашисты. Их палаты против.
   Обыкновенная наша городская больница превратилась в абсолютное владение гитлеровцев. В ней же на нижнем этаже гестапо, а значит шпионили здесь гестаповцы.
   Выходить нам из своей палаты было недозволенным. Но хоть как, а шум, крики, стон пробивались и сквозь закрытую дверь.
   Особенно прислушивалась я к стенаниям соседней палаты. Там были наши. Один в бреду всё звал, звал к себе Зою.
   Как бы между прочим, во время утренних процедур, о палате с русскими сообщила и медицинская сестра. Она называла цифры умерших и ещё бодрствующих, надеющихся на лучший исход людей. И уже, созревший на почве увиденного, услышанного вывод, я передавала через мать. Ей хоть изредка, хоть с трудом удавалось приходить ко мне. Дескать, что можно спрашивать у трижды раз старой старухи. Она шла в больницу навестить тяжело больную дочь. И только всего...
   Однажды я поднялась с кровати и, набросив на себя своё старое пальто, осмелилась стать у окна.
   Уж очень гудело, жужжало там, во дворе. В коридоре с уханьем, оханьем раздавалось бесконечное топанье. Но и от того, что увидела, ужаснулась.
   В воздухе, как и положено быть зимой, кружился белый лапастый снег. Да, упав на землю, удавалось оставаться ему белым лишь в сугробах близких к стенам здания. Вся же подъездная к госпиталю площадь была черной. Она шипела, чвякала под колёсами множества черных машин. Подвозили и подвозили раненых: безногих, безруких, а главное безголовых своих фашистских завоевателей.
   А тут уже без устали работали санитары. Они беспрерывным конвейером таскали носилки с полумёртвыми ношами. Одним словом картина была что называется страшной.
   - Ага льётся, льётся ваша вражеская кровь! Так вам и надо. Ведь сами в том виноваты!.. - мелькало в моих мыслях.
   Но тут потянули меня за полу.
   - Отойдите! - сказала женщина. - Они вас через окно расстреляют.
   - Да лучше отойти! - ответила я ей и пошла к своей кровати.
   - Им конец! Они теперь злые!.. - заговорили все, до сего времени молчавшие.
   Ждали завтрак. В конце-концов в железных мисках его принесли. Это был суп или просто-напросто мутная вода и в придачу из половы слепленный ломтик хлеба. Но каким бы он не был, каждому хотелось не столь насытиться, как согреть душу горячим. (Палата женская и палата русских военнопленных не отапливались).
   И только принялись за еду, как вдруг гул...
   - Это наш! - радостно выкрикнул кто- то.
   - Это наш! - насторожённо зашептали и мои губы. Ложка прекратила работу, на всю силу была сжата обеими руками и прижата к груди.
   И вот взрывы: один-два- три...
   Будто от землетрясения содрогнулось здание, со звоном посыпались оконные стёкла. Не удержались на койках, свалились на пол больные.
   Расплескались, расшвырялись во все стороны завтраки. А в распахнутую на всю ширь дверь к нам в палату валили перепуганные фашисты. С перекошенные во все лады лицами, они падали, ползали, становились на колени, молились.
   Некоторые молились перед женщиной. Поднимали руки вверх, давали клятву-обещание ей - больше не убивать.
   И ещё, к великому удивлению, сюда, в эту потерявшую разум, паническую, наполненную хаосом гущу, цокая шпорами, хлынули полицейские. Это они: Григорьев, Дадышев, Пирожок, Третьякевич... Золотов...
   В шинелях и вообще в одежде немецкой с ними были другие, незнакомые.
   - Чудо, словно бомбёжкой разнесло. Палата соседняя совершенно пуста, - говорила на следующее утро медицинская сестра.
   - Так, - думала я. - Дело нужное свершилось. Наши советские люди вышли из плена. Они будут ещё воевать - гнать, гнать врагов с Советской земли.
   
   А.И. Киреева.
   
   
    
   

Наши пришли

    Отбыла я в госпитале своих двадцать дней. На двадцать первый пришла за мной мама. Вышли. Пахнула холодная свежесть, и внезапное состояние подсказало, что надо скорее сойти с каменного крыльца. Потеряв сознание, я упала. И тогда досталось матери намучиться со мной, пока дотащились до дома.
    Дома пришла в себя.
    - Ничего не знаю, мама. Сходи к Ольге Фёдоровне к Николаенковым.
    "Что с ними? Где Золотов?" - забеспокоилась я.
    Мама ушла, а я собрав свои усилия и силы, опираясь на плетни и заборы пошла в другом направлении, к родственникам Любы Шевцовой, (к тёте).
    Дома была одна Наташа, двоюродная сестра Любы.
    - Ой, Анна Ивановна, все арестованы. И Люба...- спеша и волнуясь говорила она. - Уже идут по нашему 26-му кварталу...
    Вернулась я к себе, легла и накрылась одеялом.
    - У Николаенковых одна старуха-мать. Шура, Володя и отец скрываются. Прячется Ольга Фёдоровна со своей семьёй. Видимо и Золотов тоже с ними. По всей вероятности все в шахту опустилися, - тихо рассказывала мама.
    Тут вошли трое.
    - Где ваши мужчины? - сразу спрашивал полицейский.
    - А у нас нет мужчин. Был один старенький, плохенький и тот умер, - это мама так об отце говорила.
    Я лежала и прямо перед собой чувствовала её спину. Мама, дорогая мама моя, она своим телом прикрывала меня.
    - Но здесь кто-то лежит?! - шагнул полицейский к кровати.
   Мама замахала руками:
   - Это тяжело больная дочь. У неё туберкулёз, много лет болеет. Сейчас есть нечего, совсем слегла.
   Я отвернула одеяло, хотела рассмотреть и может быть узнать пришедших.
   Сначала услышала голос давнего по любительской сцене партнёра Шурки Рейбанда. Теперь он немецкий переводчик, сидел за столом. А с автоматом у самой двери немец.
   - Да чего там, - сказал Шурка. - Мы с ней ещё сыграем...
   Чтобы подтвердить доводы матери, я свесила голову до пола и сильно закашляла. Полицейский попятился назад.
   - Weg! - гортанным голосом нетерпеливо закричал немец.
   Ушли. Но это не всё. Ещё были страдания, муки.
   Фашисты отступали. Из центра города вышли, а опорно засели в нашей "Чурилинской балке".
   Карьеры, кряж, заросли, как на большое зло служили им теперь надёжной опорой.
   Грохот, гул кругом. Падают снаряды, разрываются. Что в голоде, холоде мы, на сей раз забыто. Но сердце есть сердце. Оно содрогается за каждым выстрелом, взрывом. И нервы натягиваются так туго, будто вот-вот готовы разорваться.
   Мама считает снаряды от наших.
   - Маловато, - говорит она. - Но и те обнадёживают, что всем страхам скоро будет конец!
   Трёхсуточная длительность им казалась вечностью.
   Однако столь долгожданное пришло. Только что обложенный оружием, окружённый врагами домишко наш вдруг широко распахнул двери. К нам поспешно входили беженцы. Не такие уж и беженцы.
   - Мы жители железно-дорожного вокзала "Верхнедуванная" - как-то по особому бодро сообщали они. - Соседи ваши. Перебудем у вас до утра. А потом опять - домой. К тому времени незваные накивают пятками.
   Мама суетилась, помогала им располагаться.
   Я вслушивалась в разговор и прикидывала, что ежели фашисты накивают пятками и с "Верхнедуванной", то считай тогда весь город Краснодон будет от них совершенно чист.
   Ночь была сплошным беспокойством, но несравнимо с другими ушедшими ночами, чем-то отдавала радостным. Будто и надо было, чтобы плакали дети, а взрослые, хлопая дверьми, часто выходили во двор. Именно в этой нетишине произнеслись два желанные слова: "Наши пришли!"
   Выделяя их очень особо, сказала женщина. Другая подтверждала. Третья добавляла, что это ещё только советская разведка.
   - Ну да всё равно наши, наши пришли! - поднялись и заговорили восторженно все.
   Теперь было не до сна. Шуршали стружки, солома. Беженцы собирались. И ещё не развиднелось, а они уже отправились в обратный путь.
   Как-то по новому щемило сердце. Жаль было с ними расставаться. Хорошие люди. И приходили словно бы для того, чтобы оповестить многорадостным "Наши пришли!"
   Вот и 14 февраля 1943 года. Утро. По дорогам в наш город чеканила шаг доблестная Советская Армия. Её встречали измученные 8 месячной оккупацией люди. Бежали навстречу ей женщины, дети.
   - Краснодон освобождён! Краснодон освобождён! - торжеством звучало в зимнем, морозном воздухе.
   - Если бы ты могла увидеть! - обратилась ко мне до слёз растроганная мама.
   - Могу! - твёрдо ответила я ей. Поднялась, оделась, вышла. И увидела, услышала то о чём и сказала выше.
   
   А.И. Киреева.
   
   
    
   

Ушёл, чтобы остаться

    ...И пошла в центр города. Иду, останавливаюсь. Гляжу по сторонам и места свои родные не узнаю. Развалины, развалины везде. Да иначе не могло быть. Здесь прошла война. Она то и оставила страшные следы.
    Уцелевшие, в былом разноцветные домики, теперь трауром чернели на белом снегу. Кругом, из сугробов торчали наскоро срубленные кресты.
    Крест - конечный крах фашизму. Сам фашизм, превращая русскую землю в сплошной могильник, оставлял перечёркивания нечеловеческим действиям своим.
    Вот и кресты... Сколько оком оглянуть - кресты. Подошла к зданию начальной школы им. 19 МЮД (а). Оно без окон, с пробоинами в стенах, в крыше. Такой же на вид была и школа им. Ворошилова. Но в ней уже обосновался госпиталь для наших воинов.
    Ещё здание, более собранное, целое. На нём реял красный флаг. Отправилась туда и обнаружила, что рядом с красным, полыхал в воздухе флаг черный.
    Возле и внутри здания метушилися люди. Они, как узнала, налаживали дела городского Совета. А суровость и печаль на лицах говорила и о другом; что траур, что в трауре город наш. Всем было не до рассказывания. Да и я не из тех, чтобы расспрашивать. То, о чем надо знать - прочитала. Бумажный лист лежал здесь на столе, который стоял у входа в помещение.
   Под крупным и черным заголовком "Жертвы фашизма", были записаны имена, фамилии. Тут же при списке теснились пояснения: "Казнены", "Расстрелянные", "После зверских пыток сброшены в 53 метровый шурф шахты N53", "Зарыты живыми".
   Всё смешалось, всё спуталось. Вытекало лишь одно страшное, непоправимое, что тех, с кем так недавно встречалась, в живых уже нет.
   Вдруг истошный крик женщины:
   - Володечку достали, Володечку достали! - это ломая руки, кусая губы, кричала-плакала мать Володи Загоруйко Ольга Петровна.
   В тот же миг мне стало плохо. Хотелось, как быстрее присмотреть уголок, где могла бы присесть или даже прилечь. Однако успела только ухватиться руками за стол. Да обвести взглядом список погибших, уже с фамилией Владимира Загоруйко в конце.
   Потом бездна - ночь.
   Очнулась дома. Кто и как доставил меня домой, не знала.
   - Так делается с тобой потому, что не плачешь, - сквозь слёзы говорила мне мама. - Надо плакать, плакать, выплакаться. Ведь сколько людей погибло своих, родных, близких...
   - Погибли. На веки вечные ушли! - сказала тихо я и, как по школьному журналу назвала их в алфавитном порядке:
   
    1. Виценовский Юрий
    2. Григорьев Михаил
    3. Дадышев Леонид
    4. Ковалёва Клавдия
    5. Лукьянченко Виктор
    6. Минаева Нина
    7. Осьмухин Владимир
    8. Орлов Анатолий
    9. Тюленин Сергей
    10. Шевцова Любовь.
    Не жив и наш школьный комиссар, комиссар "Молодой гвардии" Виктор Третьякевич. Ушёл, чтобы остаться в сердцах живых.
    Война шла, продолжалась. Краснодон восстанавливался. Залечивал раны. Поднимал свой корпус из пепла и руин. Начал увековечивать святую память о тех, кто перестал жить, дышать.
    Умер за мир, за наше будущее.
   
    А.И. Киреева.
   

А помните?..

    Тридцатилетие победы в Великой Отечественной войне мне посчастливилось праздновать в родном городе Краснодоне. Тогда же и состоялись столь желанные встречи со старыми друзьями- краснодонцами.
    Одна из незабываемых - с матерью участника "Молодой гвардии" Юрия Виценовского.
    Были объятия, радостные восклицания, а потом воспоминания, воспоминания...
    Раскладываются на столе фотографии. Смотрят с них в белых рубашечках Юра и Лёня - сыновья Марии Александровны.
    - Знаете, - говорит после задумчивого молчания Мария Александровна. - Что Юра погиб - это точно, но вот Лёля... (его все звали девичьим именем). Лёлю жду каждый вечер, ночью жду, во сне жду... Прислушиваюсь к самому малейшему шороху...
    Нет ничего вернее материнской любви. Ведь сколько лет прошло, а мать всё ждёт.
    Жизнь складывалась трудно. Овдовела, когда мальчики были совсем малютками. Учительствовала. Вместе с детьми чужими воспитывала в коллективе и своих. Росли мальчики славными. Слушались мать во всём.
    - А помните? - в который раз спрашивает с грустной улыбкой в черных глазах Мария Александровна.
    Да как же не помнить?! Память, словно с экрана, может показать опять всё, что было много лет назад.
    ...1936 год. Зима. Засыпало сугробами железную дорогу. Остановились поезда. Тут призыв: "Все на очистку путей!" Первыми откликнулись на него учащиеся. На белом снегу замелькали густо их черные маленькие фигурки. Молодой рыхлый снег летел с путей во все стороны. Среди учащихся начальной школы им 19 МЮД (а) были все будущие молодогвардейцы. Григорьев, Дадышев, Осьмухин, Третьякевич, Тюленин... Были здесь и Юра с Лёней.
    В 1940 году в качестве воспитательницы Мария Александровна с пятилетними краснодонскими детсадовцами все лето была на даче в селе Макарьевом. Сыновья были с нею. Во всем помогали матери.
    - Мамочка, отдохни, мы с малышами сами.
    И мальчики с детьми играли, пели, лепили, рисовали, проводили физкультурные занятия, плавание...
    1941 год. Черные крылья над Советской страной распространила война. Все взрослые ушли защищать Отечество. А учителям и учащимся вменялась в обязанность уборка урожая в колхозах.
    Работали по плану. При самой высокой дисциплине выполняли и перевыполняли его. А когда ливневый дождь заставлял всех укрываться в степном амбаре, вынужденный отдых старались провести организованно, активно.
    - Даёшь концерт! - бросали клич девочки.
    - Концерт, концерт! - вторили им мальчики. И концерт начинался.
    Неизменный конферансье Али Дадышев ставил на средине амбара длинную скамейку, при том сообщал, что концерт будет ученически- учительским...
    Давно, очень давно то было. Но память может жить вечно. Смотрит Мария Александровна на фотографии, вспоминает. Будто с пластинки слышит родные голоса:
    "Мою маму для выступления не вызывать. Я за неё что-нибудь сам" - это тихо говорит Юра Виценовский, когда Дадышев возвращается в мальчишеский угол.
    - Да, да и я тоже, - тут же вставил своё Лёля.
    - Ну и ребята. С Виценовских толк будет! - восхищённо высказывалась Елизавета Харитоновна Овчарова.
    - Хорошие дети. Мать в обиду не дадут, - поддерживала сказанное коллегой Анна Алексеевна Буткевич.
    Давно нет ребят. Есть только вещи, напоминающие о них. Та же однокомнатная квартира, фотографии... Да милые, милые сердцу внуков голоса. Родной сестры внуки, но очень любимы и ею. Чем-то, хоть не кровинка в кровинку, на Юру и Лёлю похожи они.
    Есть у матери медаль "Партизану Отечественной войны" I степени, медаль Виценовского Юрия Семёновича...
    На столе стоит маленький монумент, воплотивший в себе легендарные образы героев-молодогвардейцев: Громовой, Земнухова, Кошевого, Тюленина, Шевцовой. Мария Александровна невольно тянется к нему, обхватывает обеими руками, приближает к груди и опять спрашивает: "А помните?.."
   
   А.И. Киреева
   
   Суббота, 17 июля 1976 г. "Слава Краснодона"