Рассказ матери Валерии Борц, Борц Марии Андреевны.

    1/I - 1943 г. начались аресты подпольной организации "Молодая гвардия". О существовании этой организации я знала раньше и многих её членов знала лично.
    1/I к нам на квартиру пришёл Тюленин Сергей - было часов 10 утра - Сергей сообщил, что в городе начались аресты членов организации, и сейчас же ушёл. Валерии не было дома.
    Я пересмотрела все книги, вещи, документы. Все то, что могло вызвать подозрение или послужить уликой уничтожила, но у нас была громадная немецкая шуба. Один раз Валерия явилась домой в шубе, из карманов шубы торчали гранаты, она воскликнула:
    - Мама, принимай с трофеями!
    Передо мной встал вопрос, что сделать с шубой?
    Сжечь было невозможно, так как возле нашей квартиры то и дело пробегали полицейские. Я решила изрезать шубу на куски и сшить из неё одеяло. Приняв её решение, я быстро вооружилась иглой, ножницами и взялась за работу. Рука дрожала, мысли летали далеко, а тревожный взгляд то и дело останавливался на дверях. Вдруг в дверь постучали. Я быстро положила изрезанные куски шубы на кровать и прикрыла их покрывалом. В квартиру зашла соседка и, к счастью, скоро ушла. Затем пришёл член организации Остапенко. Это был здоровый, красивый, черноволосый юноша. Обычное спокойствие его покинуло, он немного волновался и яркий румянец выступал на его щеках. Он сказал, что Валя в безопасности, и чтобы я отдала тексты листовок, напечатанные бланки, плакаты, гранаты и аммонал. Я сказала, что гранаты я уже выбросила, а всё остальное передала ему. Он ушёл, я продолжала свою работу. На сшитые куски я натянула пододеяльник и, завернув концы, пришила к меху.
    Кое-что из самых необходимых носимых вещей решила спрятать. Все носимые вещи вынести невозможно, так как это сейчас же вызвало бы подозрение у полицейских. Пару узлов я отнесла соседке (в одном из узлов было злополучное одеяло), и поспешила возвратиться в квартиру.
    Я вышла на крыльцо, ночь была тёмная. Вдруг раздался тихий, едва уловимый шорох. Я стала всматриваться в темноту и заметила в углу силуэты, в это же время протяжный свист пронеся в воздухе. Так часто свистала моя дочь, я направилась к силуэтам. Это были Валерия и Сергей. Они сообщили мне о своём решении перейти фронт, я одобрила их решение и сказала, что к утру приготовлю маскировочный материал и продукты, если буду на свободе. Мы условились о месте и времени встречи. Я знала характеры этих голов и все время говорила о том, чтобы они были осторожнее, с огнем не шутили и убирались из Краснодона, как можно скорее.
    Я им посоветовала не брать с собой никакого оружия, но как я позже узнала, они не послушали меня.
    Мы были очень взволнованы. Мне казалось, что я больше никогда не увижу этих ребят. Я спросила, организован ли переход через фронт? Они ответили как-то неопредёленно. Я подумала, что им с этого часа предстоит стать на собственные ноги, существовать без помощи родных, да ещё в таких условиях! Денег у меня не было, ценных вещей я также не имела, пришлось проводить их в чем они стояли.
    Темнота ночи всё сгущалась. Я сказала:
    - Ну, ребята, пора уходить!
    Валерия простилась со мной, Сергей также обнял и поцеловал меня. Мне казалось, что от меня отрывают часть моего тела, и сердце заныло сильнее, но я не плакала, мне хотелось казаться более сильной и ободрить своих птенцов. В это время мы услышали отдалённые шаги. Я поспешила в квартиру и закрыла за собой дверь. Со двора доносился разговор, и я прислушалась. Сердце сильно билось и каждый его удар мне казалось, был слышен за несколько шагов от меня.
    В дверь постучали. Я спросила:
    - Кто?
    Ответ:
    - Полиция, откройте!
    Я подумала: "Ну, началась история".
    В квартиру вошли: помощник начальника полиции Захаров, один полицейский и с ним был немец. Захаров спросил:
    - Где дочь?
   Я ответила, что она ушла в село менять. Последовали вопросы с кем, куда и что она с собой взяла? Я ответила, что накануне мы с ней говорили о менке, но куда и с кем этих вопросов мы не затрагивали, нас интересовал больше вопрос, что взять и что ещё можно променять лучше и выгоднее. Утром я ушла на базар, а когда возвратилась домой, дочери уже не было. Они произвели обыск, перевернув в доме все вверх дном, начали беседовать со мной. Захаров пытался уговорить меня, он говорил, что я гублю свою дочь, что вина её совсем незначительна и что самые главные признались уже во всем, их только слегка отшлепали и отпустили, и что Валерия нужна, мол, как свидетель. Он давал слово, что если я скажу, где Валерия, то полиция никогда не приблизится к моей квартире и Валерия будет спокойно жить в Краснодоне, а не скитаться где-то. Как-то помимо воли у меня вырвалась фраза:
   - А вообще есть ли у вас честное слово?
   Побледнел изверг, его маленькие, быстро бегающие глаза налились кровью. Он выхватил наган, приблизил его к моему лицу и, топнув ногой, закричал:
   - Ах, ты так... Пристрелю! Собирайся немедленно. В полиции будешь говорить по-другому. Мы тебе сумеем развязать язык!
   Я была очень спокойна. Оделась и стала прощаться с Люсей (моей второй дочерью). Ни она, ни я не плакали, хотя было очень тяжело и слезы навертывались на глаза.
   Захаров снова заговорил мягко и вкрадчиво.
   - Вот видите, к чему приводит ваше упрямство! Вы губите сразу двоих детей: одну обрекаете на скитание, а вторую - на голодную смерть. Подумайте об этом, время еще есть.
   Я снова повторила, что ничего не знаю. Он поднялся и приказал следовать за ним, пригрозив:
   - Посмотрим, что вы скажете нам в полиции.
   Мы вышли. На дворе поднялся ветер, мокрый и колючий снег залепил лицо. Все улицы и закоулки города я хорошо знала. У меня мелькнула мысль о бегстве, но, вспомнив о Люсе, твердо пошла вперед.
   В полиции меня обыскали, зарегистрировали, затем повели в кабинет к начальнику полиции Суликовскому.
   Кабинет был залит ярким электрическим светом. Справа стоял шифоньер, прямо перед дверью - мягкий диван, а слева буквой "т" были поставлены два стола, накрытые дорогими скатертями. За столом в большом полукруглом, мягком, кожаном кресле сидел человек "устало" облокотившись на правую руку, вторая рука его покоилась на столе. Его рука и костюм были в крови, на мизинце правой руки дрожала капля крови, готовящаяся упасть на стол. На столе лежали всевозможного рода плети: толстые, тонкие, широкие, как ремни, плети с металлическими наконечниками. Слева от человека сидел Захаров и улыбался.
   У дивана стоял Земнухов. Он был без очков и казался более обычного сутуловатым. Глаза красные, веки сильно воспалены. На лице ссадины и кровоподтеки. На полу лежало его пальто. Вся одежда на нем была в крови, рубашка на спине прилипла к телу. На полу краснели большие кровавые пятна. Эта картина произвела на меня жуткое и потрясающее впечатление, я сжала кулаки и невольно сделала шаг назад.
   Вдруг из-за стола поднимается детинушка громадного роста, богатырского сложения с огромными сжатыми кулаками. Казацкая шапка была одета на бок, а черные слегка вьющиеся волосы выбивались из-под неё. Глаза у него были черные, маленькие, жестокие и колючие. Он сделал несколько шагов по направлению ко мне и, потрясая своими огромными кулачищами в воздухе, громовым голосом заорал:
   - Артистка! Я сам такой артист, - и по моему адресу посыпалась жуткая ругань, - Где дочка? С кем ушла? - кричал Суликовский, и вплотную подошел ко мне.
   Я ответила, что ничего не знаю о дочери, она мне сказала, что уходит в село менять.
   - А где шуба, почта и гранаты? - кричал он, - ты тоже не знаешь? - и с страшной силой ударил меня по лицу.
   Я пошатнулась. Помощник ударил меня с другой стороны. Воздух был оглушен страшной руганью, всевозможными эпитетами по моему адресу. На мою голову посыпались удары то справа, то слева и я шаталась то в одну, то в другую сторону. Лицо сильно горело, в ушах звенело, а кулаки сжимались в бессильной злобе...
   Повернувшись к Земнухову, Суликовский заорал:
   - Где гранаты?
   Земнухов устало ответил:
   - Не знаю.
   Начальник приказал вывести меня. Полицейский, засуетившись, спросил:
   - Куда ее отвести?
   - Да-а,- протянул начальник,- у нас женской камеры нет. Но ты помести всех женщин в комнате напротив моего кабинета.
   Мы вышли из кабинета, сделали два шага и остановились. Полицейский открыл дверь и язвительно заметил:
   - Это будет ваша квартира. Пожалуйте. С новосельем!
   В камеру кроме меня вошли две женщины - пожилая и молодая. Дверь за ними захлопнулась, стало очень темно. Рассмотреть ничего не удалось.
   Я решила лечь на пол, но я еще не успела умоститься, как услышала душераздирающие крики, затем были слышны глухие стоны. Я подошла к дверям, стала на колени и через замочную скважину стала наблюдать за коридором. По коридору пробежал полицейский с ведром в руках, скоро дверь кабинета открылась и на пороге, пошатываясь, появился Земнухов. Громовой голос орал: "Давай сюда Третьякевича!" "Третьякевича! Третьякевича!" - пронеслось по коридору. Где-то недалеко щелкнул замок и послышались шаги. В кабинет прошел Третьякевич. Снова были слышны удары плетей, лязг железа. По-видимому, били двое, так как удары были похожи на удары, производимые кузнецами, когда они бьют по наковальне: раз-раз, раз-раз, раз-раз! - доносилось из кабинета. Раздались протяжные и глухие стоны, затем они стали переходить в какое-то жуткое мычание. Слышны были и окрики Суликовского. Проходили минуты, а мне они казались вечностью. В коридоре суетились: пронесли шомпола, какие-то широкие ремни и веревки. Страшные вопли оглушили воздух. Я не выдержала, встала, отошла от дверей. В смежной камере "работал" следователь, оттуда также слышались стоны, крики, ругань, удары об пол. Вызывали снова Земнухова, Мошкова, Третьякевича и других и страшно издевались над ними. В голове проносилось: "Век инквизиции, век инквизиции в полной его красоте!"
   Истязания продолжались примерно до 12 часов дня. С 12 часов началась передача. Я ждала, что Люся мне что-нибудь принесёт, но увы, наступил вечер, а Люси всё не было. Различные мысли бродили в голове. Я думала, что Люсю убили.
   Наступила вторая ночь, она ничем не отличалась от первой, били в кабинете Суликовского и у следователя, крики и вопли истязуемых раздавались до 2-х часов ночи. Я целую ночь снова стояла на коленях у замочной скважины и старалась уловить каждый шорох, слышать голос, шаги. В голове мысли: "Где Валерия с Сергеем? Что с Люсей?"
   Приводили новых. Мужские камеры пополнялись, женщин оставляли в коридоре. На утро открыли камеру и впустили несколько женщин. Среди них была сестра Сергея Феня, мать Лопухова и две молодые девушки.
   Я поговорила с Феней, она о переходе фронта молодёжью ничего не знала. Я спросила девушек, за что они были арестованы, они ответили, что шли в клуб на репетицию и когда подошли к полиции, то во дворе были арестованные, им захотелось взглянуть на Земнухова, Машкова, Третьякевича и других, они остановились на дороге у телеграфного столба и стали всматриваться в фигуры заключённых, сзади тихо подошёл полицейский и арестовал их.
   Я спросила, что говорят в народе по поводу арестов молодёжи: "Некоторые говоря, что таким образом будут отправлять молодёжь в Германию, а кое-кто говорит, что они замешаны в серьёзных делах и что таким как они лучше было бы не попадать в полицию, ответили девушки.
   Утренняя порка закончилась, я подошла к окну и стала смотреть во двор. Вдруг я увидела Люсю: её вели через двор под винтовкой по направлению к уборной. Я со всей силы застучала по решётке. Она посмотрела на окно, улыбнулась, махнула рукой и крикнула:
   - Со вчерашнего дня здесь!
   "Ах, вот почему вчера мне она ничего не передала, - подумала я, - значит и она сидит не евши".
   Я подошла к двери и с ожесточением стала стучать кулаками и ногами в дверь. Конвоир заорал:
   - Кто бесится?
   Я продолжала стучать. Наконец отперлась дверь и на пороге появился Суликовский. Он заорал своим громовым голосом:
   - Чего бесишься? Или вне очереди захотела получить порцию? Так я умерю твой пыл!
   Я себе кричала:
   - Вы мне скажите, существует у вас какой- нибудь закон? Есть ли у вас какие-нибудь права? За что вы держите меня и ребенка? Почему не даёте есть?
   - Да ты я вижу из волков! - сказал Суликовский, затем обращаясь к полицейскому добавил, - Дай им хлеба, - и захлопнул дверь.
   Я легла на пол вниз лицом и долго беззвучно рыдала, успокоившись, я стала размышлять над тем, что как странно построена жизнь. Если бы я была одна, я могла бы не есть, как не ела уже двое суток, но чего не сделает мать, чтобы ни продлить жизнь своему ребёнку? Пришлось от истязателей получать хлеб. Мне дали 300 гр. ячменного хлеба, я положила его на окно и решила передать Люсе. В дверь тихо постучали и я услышала:
   - Мама!
   Я подошла к дверям. Люся билась у закрытой двери, как птенчик у гнёздышка и шептала:
   - Мама, тебя били? Меня вчера били. Дали штук 10 плетей, набрасывали на шею верёвку, тянули вешать и спрашивали, где Валя, с кем ушла, где наши родственники, кто мой папа, кто приходил к Вале и что они делали? Я сказала, что до обеда я всегда была в школе с мамой, а когда мы приходили, Валя уходила на работу, и к нам никогда никто не приходил. После допроса, - продолжала она, - меня отвели в маленькую тёмную и холодную комнату. Было очень страшно! Я была одна, кругом бегали крысы. Я плакала и думала, что если меня бьют, то тебя, наверное, уже убили.
   Мне хотелось приласкать её, и приласкать её, но между нами была проклятая дверь, и кто стоял за дверью, нельзя было видеть. Её могли умышленно оставить у дверей, с тем чтобы откуда-нибудь подслушивать наш разговор. Я сказала:
   - Хорошо, деточка, молодец! Так и нужно. Не бойся ничего. Они тебя скоро отпустят, а теперь отойди от дверей, если можно будет подойдёшь позже.
   Жизнь в камерах текла своим чередом при том же распорядке суток. Утром с 6 до 12 часов дня истязания людей, с 12 до 3-4-х часов производили передачу и примерно с 4-5 часов до 1-2 ночи снова пытки. Была слышна ругань, стоны истязуемых, жуткие вопли. Полицейские бегали по коридору, приносили воду, и вытаскивали из кабинета Суликовского и из кабинета следователя полумёртвых людей и тащили их в камеры. Я всё продолжала стоять на коленях у дверей и через замочную скважину наблюдать за коридором. Мне все казалось, что ведут Валерию.
   Наша камера стала пополняться девушками из организации. Однажды полицейский открывает дверь камеры; вталкивает девушку и со смехом говорит: "Примите ворошиловградскую артистку!" Девушка обвела всех присутствующих голубыми, как васильки, глазами и воскликнула весело: "А вы все здесь, вот и я, здравствуйте!" И села посередине камеры на пол. Затем ещё раз окинула взором камеру и, обращаясь ко мне, сказала: "Вы хотите сладкого? У меня есть варенье и конфеты". Я улыбнулась и сказала, что от сладкого вряд ли кто откажется. Она подсела ко мне, развернула свёрток и начала угощать окружающих конфетами. Возле меня она поставила банку с вареньем, положила печенье и воскликнула: "Вот, гады, шоколадки забрали, а главное, губную гармошку не дали. Ну все равно я потребую. Что я здесь без буду делать без губной гармошки!" Кто-то сказал: "Вряд ли придется здесь играть на гармошке! Они так сыграют на твоей спине, что сразу отобьют охоту от гармошки!" "У кого, у меня? - спросила девушка. - Никогда, - продолжала она, - вы думаете, что я буду хныкать, когда меня будут бить? Я буду сильно ругаться, называть их дураками и кричать, за что вы бьете Любку?.."
   Мы подошли с девушкой к окну и стали тихо разговаривать. Я назвала себя.
   - Вы похожи на Валю,- сказала она.- Ну, а я - Люба Шевцова. Мы с вашей дочерью должны были привезти из Ворошиловграда радиостанцию, но теперь все провалилось! Помешали. Теперь эти гады требуют, чтобы я сказала, где спрятана радиостанция. Дудки! Не на такую напали!
   - А может, было бы лучше отдать им ее? - говорю ей.
   Люба посмотрела на меня своими голубыми глазами и возмущенно прошептала:
   - Что вы, что вы! Отдать врагам, предать своих! Ни когда! Лучше самая лютая смерть. Так я буду знать, что честно умерла, не погубила своих. А если бы я открыла им секрет переговоров, думаете, они меня не пристрелили бы? Да и такою ценою купить жизнь? Никогда! Любка сумеет умереть честно.
   Я крепко пожала ей руку, слезы выступили у меня на глазах. - Любаша, ты права! - сказала я.
   Она обняла меня и закружила по камере. Мы обе смотрели друг на друга и смеялись. Присутствующие обратили на нас внимание. Глаза их, казалось, говорили: "Ну вот и старая начала беситься!" Я в своё оправдание сказала:
   - Вот наша молодёжь! Жизнь бьёт ключом! Когда смотришь на них, хочется жить, жить!
   В это время открыли камеру и Люба получила передачу. Мать передала ей целую корзину продуктов. Люба села на пол, поставила у ног корзину, стала извлекать оттуда содержимое, покачивала головой, смеялась и пела: "Люба, Любушка, Любушка-голубушка, я тебя не в силах прокормить!" Полицейскому она сказала: "Скажите матери, что Любка жива и здорова и просит, чтобы побольше передавала борща!"
   Захаров получил "повышение" по службе за раскрытие партизанского отряда. По политической части он стал самостоятельно решать дела, без вмешательства Суликовского. Ему нужен был отдельный кабинет. Ночью нас всех вызывали на допрос и вновь производили полную регистрацию. На утро вошли несколько человек из жандармерии, Суликовский и переводчик. Суликовский объяснил жандарму, кто и за что был арестован. Они вышли из камеры, взяли список и назвали фамилии тех, кого они решили отпустить домой. Из нашей камеры было отпущено человек 10. Среди них были: сестры Серёжи Тюленина, мать Лопухова. Из коридора были отпущены: мать Тоси Мащенко, мать Иванцовой Ольги, отпустили и Люсю.
   Нас перевели в другую камеру, присоединив к нам людей из коридора, а в этой камере устраивали кабинет. Поместили в сырую, грязную, вонючую и маленькую камеру. Пол был мокрый, со стен стекала мелкими струйками вода, на потолке были крупные капли воды, они доходили до размеров крупного жемчуга, затем, покачиваясь, отрывались от потолка и падали на головы то одному, то другому. Кто-то намотал на веник тряпку и снял капли с потолка. В углу стояла "параша", распространяя зловоние на всю камеру. Мы с Любой поместились в уголке, к нам присоединилась Соколова. Когда она впервые попала в нашу камеру, она подозрительно всем и всеми интересовалась, хотела знать больше, чем следовало бы, и без конца подсаживалась то к одному, то к другому, беседовала и все время курила. Она говорила: "Я знаю, меня повесят, и не боюсь этого, но я страшно боюсь порки, истязаний". Нам казалось, что она рисуется, старается от нас кое-что выудить и держали себя с ней настороже. Вечером её взяли на допрос. Мы слышали, как её били, я лично насчитала 68 ударов, но и тогда нам казалось, что это маскировка, что на самом деле её не бьют. После побоев и истязаний её поместили в коридоре. У нас снова появились сомнения, почему её оставили в коридоре? На следующий день утром мы встретились с ней в уборной, она показала нам свое тело. Вся она была в синяках, руки до локтей были синие. Я спросила: "Почему у Вас руки синие?" Она ответила: "Защищалась". Тело во многих местах было рассечено, и на ранах чернела свернувшаяся кровь. Сама потеряла голос и страшно хрипела, было похоже, что ей повредили лёгкие. Она стала сильно кашлять. На новой "квартире" мы уже не боялись её, как прежде и стали держаться вместе.
   Утром меня и Любу заставили носить кирпичи для кладки печи в кабинете начальника. В коридоре нас встретил переводчик. Я спросила его, почему меня не отпустили, как других матерей. Он ответил: - Ваша дочь была активной, и о ее действиях вы не могли не знать, кроме того вы скрывали жида, - это он говорил о моём муже.
   Надежды на освобождение у меня рухнули. Я приготовилась испить чашу до дна. Меня иногда вызывали на допросы, ещё раз устроили очную ставку с Земнуховым. Он был страшный, лицо у него было опухшее, руки висели как плети. Он был страшно измучен, истерзан.
   Я стала бояться, что он не выдержит дальнейших пыток и выдаст меня (У нас на квартире были собрания "Молодой гвардии" и он мог об этом знать). Я думала, что если им попадётся в руки нитка, то они легко смогут узнать чем дышит клубок.
   Я часто проводила беседы в классе с учениками. Один раз я помню был такой случай: я пришла на урок. Дети были сильно возбуждены и стали передавать о слухах ходивших в народе, которые распространяли полицаи о гибели нашей Красной Армии. Кто-то сказал, что в саду разбросаны листовки. Я послала учеников Рубашкина и Шепеленка в сад за листовками. Через 10 минут они вернулись с листовками. Я плотно закрыла дверь класса, стала читать листовки, останавливаясь на отдельных фразах. Это могло стать известным полиции, ведь о моём аресте говорили в городе и какой-нибудь ученик случайно мог выболтать то, о чём я часто беседовала с ним. Я смерти не боялась, но мне безумно жаль было Людмилу. Я знала, что ей никто не поможет. Родных у меня не было, а "знакомы" и "друзья" все отказались. Я знала, что этой девочке ещё многое предстоит пережить, пока Краснодон будет освобождён. Придётся скитаться под заборами и протягивать ручонку за куском хлеба. "Ну что же, - решила я тут же, - то будет для нёе большей жизненной закалкой", - и стала смотреть на грядущее спокойнее.
   В камеру прибыло пополнение, привели Первомайских девушек. В камеру прибыло пополнение - привели первомайских девушек. Это произвело на нас удручающее впечатление Не хотелось верить, что гибнет все; мы убеждали себя, что отдельные молодогвардейцы спасутся и работа вновь будет развернута. Первомайцев разбили на две группы: часть поместили с нами, остальных отвели в другую камеру. Среди девушек я узнала Ульяну Громову, Шуру Бондареву и Шуру Дубровину.
   Громова произвела на меня очень хорошее впечатление. Внешний вид рисовал её также с выгодной стороны. Это была девушка высокого роста, стройная брюнетка с вьющимися волосами и красивыми чертами лица. Её черные пронизывающие глаза поражали своей серьёзностью и умом. В них заметен был дух противоречия. Что-то демоновское было в этих глазах, не желающих примиряться с окружающей обстановкой.
   Она имела среднее образование. Это была серьёзная, толковая, умная и развитая девушка. Она много читала, декламировала. Она не горячилась как другие, и не сыпала проклятий по поводу истязателей. Рассуждала хладнокровно и правильно. Она говорила:
   - то ж, борьба умирающего класса других рамок иметь не может! Они мне напоминают утопающего, который, хватаясь за соломинку, думает спасти себе жизнь, они думают удержать свою власть посредством террора. Глупые люди! Разве можно колесо истории повернуть назад? А, впрочем, им можно простить, ведь диалектики они не знают. Девочки, вы проклинайте их! Представьте себе, что наши роли переменились, что делали бы вы, имея власть в руках, как бы вы поступили с ними?
   - Да мы их гадов!..... - несколько голосов воскликнули одновременно.
   - Ну вот, как видите, - продолжала она, - борьба за власть, борьба классов оказывается непростая штука. Нужно, девочки, бороться, а не возмущаться!
   - Да будешь бороться если тебя связали по рукам и по ногам и бросили в капкан, - возразил кто-то.
   - Девочки, в любых условиях, при любой обстановке человек не должен сгинаться, а должен находить выход и бороться. Мы, в данных условиях, - зашептала она, - тоже можем бороться, только надо быть решительней и организованней. Мы можем устроить побег, а на свободе продолжать своё дело. Девочки, подумайте над этим!
   Она легла на пол, вверх лицом, подложила под голову руки и стала смотреть в одну точку своими черными умными глазами.
   Вечерние сумерки стали сгущаться, в камере было почти темно. Она, оставаясь в той же позе, прочитала:
   
   "Надежда есть - ждёт правый суд;
   Простить он может, хоть осудит!
   Моя ж печаль бессменно тут
   И ей конца .... не будет.
   И не вздремнуть в могиле ей!
   Она то ластиться как змей,
   То жжёт и плещет, будто пламень,
   То давит мысль мою, как камень -
   Надежд погибших и страстей
   Несокрушимый мавзолей!..
   
    Девочки попросили её прочесть "Демона". Она сказала:
   - С удовольствием! Я "Демона" люблю. Какое это замечательное произведение. Подумайте только, он восстал против самого бога!
   В камере стало совсем темно. Она приятным мелодичным голосом начала читать:
   
   "Печальный Демон, дух изгнанья,
   Летал над грешною землей,
   И лучших дней воспоминанья
   Перед ним теснилися толпой."
   
    Подчёркнутые слова она произносила с особой силой. Она читала минут 25-30. Мы не слышали, как из ближней камеры вызвали на очередную порку Земнухова, как бегали по коридору полицейские, стараясь угодить своим начальникам.
    Вдруг тишину вечерних сумерков пронизал дикий вопль. Громова перестала читать и сказала:
   - Начинается!
   В камере стало так тихо, что легло можно было слышать как бьётся сердце у рядом лежащего товарища. Стоны и крики все усиливались. В камере была гробовая тишина. Так продолжалось несколько минут. Громова обращаясь к нам, твёрдым голосом прочла:
   
   "Сыны снегов, сыны славян,
   Зачем вы мужеством упали?
   Зачем? Погибнет ваш тиран
   Как все тираны погибали!"
   
    Кто-то вздохнул и сказал:
    - Трудновато добить этих гадов!
    - Ничего, ответила Громова, - нас миллионы. Всё равно победа будет за нами.
    Бондарёва Шура была девушка среднего роста, шатенка с карими глазами, не совсем правильными, но приятными чертами лица. Она прекрасно пела и танцовала. Часто вечером мы просили Шуру что-нибудь спеть. Шура охотно соглашалась.
   В смежной камере сидел брат Шуры. Как-то раз она приблизилась к стене этой камеры и сказала:
   - Сейчас спою для брата его любимую песню. Может быть,- прибавила она задумчиво,- он будет слушать меня в последний раз!
   В своё пение она вкладывала столько чувств, что казалось каждое слово, каждая нота имеет какой-то особенный, глубокий смысл. Кое-кто плакал. Сама Шура под конец не выдержала и залилась горючими слезами. Никто не сказал ни слова. Она быстро успокоилась и сказала:
   - Не люблю я хлюпиков и сама себя ненавижу, когда потечет эта соленая водичка.
   Глаза у нее заблестели, и она запела какую-то веселую песню, затем обратилась ко всем и сказала:
   - А все чего не поете? Давайте споем что- нибудь!
   Запели любимую песню Ильича "Замучен тяжелой неволей". Пели хорошо, как говорят, с душой. Нас не останавливали полицейские. Позже мы узнали от заключенных, которые были в это время в коридоре, они говорили, что дежурный полицейский закрыл глаза, прислонился затылком к стене и слушал, на ресницах у него блестели слезы. Девушки часто пели и другие песни, например: "Узник", "Дальневосточную", "Синий платочек", "Сулико" и ряд других песен, но чаще всего пели "Замучен тяжелой неволей", "Узники. Начнут, бывало, петь тихо, затем поют все громче и громче, наконец, пение потрясает камеры, в дверь стучат, И полицейские кричат
   - А ну, тише там! - или: "Замолчите!
   Организатором была Шура. Она была веселая, живая, подвижная и жизнерадостная. Любила жизнь. Бывало, скажет:
   - Пропали мы, девчата, не сделав ничего существенного, а все-таки как чертовски хочется жить
   Камера была очень мала, мы тесно прижимались к стенкам, и Шура почти на одном месте умудрялась танцевать. В ее танцах было столько пластики, грации, изящества и красоты, что взгляд каждого невольно приковывался к её хорошенькой фигурке. Она была хорошим товарищем и всё жалела о том, что мало сделала:
   - Плохо я сделала, что не осталась в спецшколе. Я только теперь поняла, сколько бы я могла сделать, а я дура боялась, что не справлюсь с этими немецкими слюнтяями! Эх если бы возвратилось то время, я бы теперь поступила не так!
   У неё был пылкий и предприимчивый характер.
   Дубровина Шура - была плотная девушка среднего роста, блондинка, круглолицая, с голубыми глазами. Она слегка картавила, и это так шло к ней и так мило у нее получалось. Она была добрая, чуткая и отзывчивая. О себе никогда ничего не говорила, всегда успокаивала других и больше беспокоилась об окружающих. Подойдет, бывало, прижмется, погладит волосы или руку и скажет:
   - Не нужно плакать. Посмотрите, а кому легче, вон у Марии Андреевны ребенок совсем на улице один, и то она не плачет. Ну, успокойтесь".
   Голос у нее делался каким-то просящим. Она, картавя, говорила:
   - Поймите, ведь нашим родным гораздо тяжелее, они, бедные, не знают, что с нами. Да и то ли им еще придется пережить.
   Ей всех было жалко. Но врагов она умела ненавидеть. Когда она говорила о врагах, то все в ней дрожало: голос и даже тело; казалось, будто что-то ядовитое и холодное прикололось к ней, и она с омерзением старается его отбросить. Это была глубоко впечатлительная натура, любила читать, других она слушала с захватывающим интересом. Девушки иногда просили меня рассказать им что-нибудь, а Шура добавляла:
   - Из исторических романов.
   В камере было темно, девушки усаживались, кое-кто ложился и я начинала рассказывать. Я им рассказала содержание следующих произведений: "Кедеяр", "Ледяной дом", "Овод", "Королева Марго" и содержание пьесы "Тайна монастыря св. Магдалины".
   Девушки были бодры и твердо верили в победу наших войск. Они говорили:
   - Разве наш народ будет когда-либо под игом? Пусть запомнят враги, что русский народ никто не станет на колени. Лучше смерть, чем плаха. Много хороших людей погибло за свободу, тысячи людей погибают и сейчас, но не сдаются! Наши красные соколы приближаются к нам с каждым днём и не далёк тот час, когда наши роли переменятся. А наши лётчики-орлы, они каждый день посещают нас, а их моторы напевают самую прекрасную из всех прекрасных песен: "Несем свободу, свободу, свободу!" - Девочки, и нас освободят! Снова мы станем петь наши славные песни и вольно дышать. А за это время, наверное, много сочинили хороших песен, там у наших! Подумайте только - прожили 6 месяцев при этих варварах, как в могиле просидели: ни песен, ни смеха, только стоны, кровь и слёзы. Ну, настанет час и мы им припомним всё, мы с ними сумеем рассчитаться!
   Один раз вывели нас на "прогулку", конвоиров было человек двенадцать, они стояли во все стороны с автоматами, и мы гуськом шли к уборной. Полицейский Давиденко бросил презрительно:
   - Эх вы, что вы хотели сделать, несчастные!
   - Не знаю, кто из нас будет несчастнее, - отвечала Люба Шевцова.
   В это время наш самолет закружился в воздухе. Люба подняла голову вверх, затем, показывая рукой на самолет, смеясь заметила:
   - Вон наши голосок подают!
   - Я тебе подам! - закричал Давиденко:
   Через несколько минут дверь в камере открыли. На пороге стояли Давиденко и Суликовский. Давиденко, указывая на Любу, сказал:
   - Вот эта.
   - Хорошо, - сказал Суликовский.
   И это "хорошо", конечно, ничего хорошего не предвещало, но девушки засмеялись, а Люба, смеясь, сказала:
   - Любка, готовь на вечер "мягкий знак"!
   Так проходили дни. Распорядок рабочего времени не изменялся: утренняя порка, передача, затем снова порка и сон. Камеры всё пополнялись новенькими. Девушки ухитрялись передавать записки в мужские камеры. Записки эти я читала. Они носили ободряющий и призывающий к борьбе характер. Вот примерно их текст: "Ребята, чего носы повесили?" - была нарисована карикатура с громадным носом, прикасающимся к земле, - Такой нос, правда, носить трудновато, но надо найти выход чтобы избавиться от него!... Пишите или телеграфируйте".
   Люба часто перестукивалась с Третьякевичем, применяя азбуку Морзе. Записку сворачивали, как лотерейный билет, прокалывали в пирожке дырочку, всовывали туда записку, затем просили полицейского передать "хлопцам" пирожок. Домой они отправляли почту так: приклеивали записки на дно кастрюлек снизу, умудрялись цеплять к плетеным корзинам, вкладывать в носик чайника, писали на белье, уголках платков, изощрялись всячески. Иногда даже дома не могли обнаружить записку, и она снова возвращалась в камеру, автор, конечно, был очень огорчен. Из дому получали почту в каше, борще, молоке, закваске и т.д. В пробирку вкладывали записку, пробку плотно закрывали и опускали в бутылку с молоком, и почта прибывала вместе с передачей.
   В камерах иногда производили обыск. Нас выпускали на "прогулку", а за это время переворачивали все, затем впускали в камеру по одному, обыскивая каждого.
   Была середина января. Наши войска особенно усиленно продвигались вперёд. В камеру доносился шум машин, на которых убегали фрицы. Полицейские волновались и зверствовали.
   Вечером 15/I стали вызывать много молодёжи из мужских камер. Мы притихли и слушали. Суликовский своим громовым голосом вызывал то одного, то другого, предлагая собраться с вещами. Из нашей камеры вызвали Соколову и меня. Мы стали выходить. Дубровина бросилась ко мне на шею, заплакала и сказала:
   - Что это, освобождение или смерть?
   Девушки волновались. В коридоре в одну шеренгу была построена молодёжь, и против каждого комсомольца стоял немец. Таким образом получилось две шеренги, расстояние между шеренгами было в один шаг: враги стояли друг против друга, лицом к лицу, у многих комсомольцев были сжаты кулаки. Переводчик держал какую-то бумагу в руках. Суликовский суетился, на пороге появилась я, он схватил меня за плечи, толкнул к выходу и сказал:
   - Иди, иди отсюда!
   Я спросила:
   - А мои документы?
   - Потом получишь! - крикнул он.
   Я выбежала во двор и не верила своему освобождению. На дворе стояла машина и подавала короткие сигналы. Видно было, что "народ" торопился!..
   Вечерняя темнота все сгущалась, я набрала полные лёгкие свежего воздуха и побежала домой, мне казалось, что вот-вот меня возвратят снова в эту жуткую вонючую дыру.
   Молодёжь сбросили в шурф. Свидетелем жуткой расправы является сторож. Он говорит, что стоны из шурфа были слышны 3 дня. Затем все умолкло.
   Квартира была закрыта. Люся было где-то у людей. Ей сообщили о моём возвращении. Она не поверила, но все-таки пришла домой. Бедная девочка, она не верила в моё освобождение! Она бросилась ко мне на шею, зарыдала и сказала: "Мама, ты ли это?" Она гладила мои волосы, плечи, а её лицо было мокро от слёз. Мы зашли в квартиру.
   Все вещи были покрыты пылью. В комнате было пусто; жутко и не уютно, на стенах кое-где выступил мороз. Было полное запустение, даже кошки не оказалось дома: она сбежала. Мы ушли ночевать к соседям. Я только стала делиться впечатлениями с соседкой, как в дверь постучали. Соседка открыла дверь, на пороге стояла Валерия. Мы перепугались. Она зашла в комнату и, улыбаясь, сказала:
   - Чего у вас такие вытянутые и перепуганные физиономии, точно как в последней гоголевской сцене при появлении настоящего ревизора.
   Она исхудала, побледнела и на лбу между глазами залегли две глубокие складки. "Боже, - подумала я, - в 15 лет и такие складки! Что же будет дальше?"
   Я ей сказала об этом. Она мне ответила словами Талалаевской:
   
   "Пока не свершится святая расплата
   И варвар последний не истреблён -
   Винтовки в руках должны быть зажаты
   Нам отдых - не в отдых, и сон нам - не в сон!"
   
    Я сказала:
    - Моя девочка, ты права! Это замечательные слова, но сейчас борьба невозможна и мы погибнем.
    Она ответила:
    - Мама, нас миллионы, наше дело правое, и мы никогда не погибнем.
   Мы беседовали часов до 2-х ночи, она уснула, а я все время стояла у кровати, смотрела на неё, прислушивалась к каждому шороху и создавала план побега, если будет необходимо....
   Утром я проводила свою дочурку. У неё было очень заметное бардовое пальто с громадным светлым воротничком. Сверху она одела плащ, покрылась чёрным платком и отправилась снова в путь. На дворе стояли лютые январские морозы, а она была без галош, снова пришлось провожать её ни с чем.
   Я стояла на дороге и долго смотрела вслед удаляющейся фигуре. Слезы текли по моему лицу и тут же замерзали.
   У нашей квартиры стоит водонапорная башня, там часто мы берём воду. Я пошла принести воды. Дежурила в бассейне Шуперняк. Она увидела меня и сказала:
   - Будьте осторожнее, сегодня целую ночь в бассейне просидел полицейский. Он спросил, где вы живёте, но я не сказала, и он по ошибке сторожил ход следующего дома.
   После этой ночи полицейские часто ночевали у меня в квартире, поджидая Валю Они являлись то вечером, то под утро, то среди ночи, делали обыск и каждый раз уносили что-нибудь. Они взяли все вещи, которые принадлежали Валерии, затем стали возмущённо замечать, почему у меня так мало вещей. Своими посещениями они издёргали меня в конец. Жить так было невозможно, и я ушла из дому.
   В полиции в это время сидела Лаврентьева, она мне говорила, что своими ушами слышала, как раза 2 или 3 посылали за мной, полицаи возвращались, сообщали, что квартира Борц закрыта.
   
   15-VII-43 г. М.Борц

РГАСПИ Фонд М-1, опись 53, ед. хр. 329