Воспоминания о сестре Ангелине

Забыть её нельзя. В свои 15 девичьих и беззаботных лет (такой она мне запомнилась в последний раз) она была, как и её сверстницы, стройной, пышущей здоровьем, какой-то мальчишеской удалью охвачена.

Трудно сейчас восстановить в памяти черты её лица, фигуры и, в целом, портрет.

Ростом она соответствовала своему возрасту: была не выше и не ниже своих подруг. Стан её был стройный, кожа на лице и руках была белая, нежная. Приятно было её прикосновение всякому взрослому.

Наверное, потому её в семье баловали и родственники тоже. Она не требовала к себе особого внимания. В отличие от меня и сестры Вари у неё было круглое лицо, светлые волосы, коротко подстриженные; глаза с каким-то оттенком синевы, слегка вздернутый носик, покрывающийся порой веснушками. Взгляд этих глаз всегда был теплым, нежным. Я никогда не видел её сердитой. Характер был мягкий, приветливый. В семье она была любимой девочкой и больше получала сладостей от старших. Но что удивительно, она никогда не прятала их от нас, делилась с нами. За любовь к ней она платила искренней любовью к отцу, материи, брату, сестре.

Она любила открытой любовью бабушку и дедушку, тетей, дядей. Особенно горячо она любила свою маленькую племянницу Нелю, мою старшую дочь.

Тогда я думал, что Лина росла беззаботно. Этому были основания. Семья наша была материально обеспечена, недостатка дети в чем-либо не ощущали. Мы все были одеты и обуты. Отец и мать умели сочетать наши просьбы со своими возможностями. В семье был патефон, много пластинок, велосипед, мандолина, гитара, балалайка. У Лины был хороший голос. Она разучивала песни и подпевала их под патефон, а иногда под аккомпанемент гитары и мандолины, на которых играли я и Варя. Видимо, эти качества перешли к Лине от мамы.

Наши мать и отец уроженцы Орловской области из деревни Никитовка. В ней они провели свое детство, юность и становление. В деревне наша семья жила до 1931 года. Это была небольшая русская деревня, расположенная вдоль большака, идущего от станции Змиевка в городок Малоархангельск. В центре деревня делилась небольшой речкой на две половины.

Любимым местом игрищ молодежи был мост через речку. Деревянный настил моста заменял танцевальную площадку. Этот мост был вблизи нашей хаты, которая стояла на возвышении. От хаты мы видели, как собиралась молодежь. Сколько приятных воспоминания осталось у нас о нашей деревне, о речке, в которой мы купались, о лугах. Полных цветов.

Речка была мелководная и узкая, никто не боялся в ней утонуть, но за малышами следили строго. Среди детей своей белокурой головкой выделялась Лина. Мать одевала её в короткие платьица. Это нравилось нашим землякам, и Лину часто уносили на другой край деревни. Матери не раз приходилось её разыскивать. Когда Лина подросла, она была передана на наше попечение. Сестра и я всегда оставались дома, когда родители работали в поле. Лина не отставала от нас. Она мило и весело щебетала, рассказывая нам какие-либо небылицы.

Зимой бывало под вой русской вьюги мы забирались на теплую русскую печь, укрывались лоскутным одеялом и, плотно прижавшись друг к другу, слушали сказки и рассказы мамы. Было нам и приятно, и страшно. Мама обладала в молодости звонким приятным голосом. Мы часто просили её спеть. Помню, как притихли мы, когда мама тихонько пела старинную русскую песню «Ты гори, гори, моя лучина». Нам было грустно, и мы не хотели, чтобы затухла наша коптюшка, которой мы светили. Ведь электричества тогда не было, а керосином светить было дорого.

Видимо, не бесследно проходили такие долгие зимние вечера. Каждый шорох был для нас привычным: и сверчок под печкой, и таракан у дымохода, и мышь под половицей, и вздох овцы или теленка. С первых дней жизни мы привыкали ко всему деревенскому. К этому привыкала и Лина. Она спала крепким безмятежным сном. Иногда мы с Варей ей завидовали: она спит, а мы с Варей, притихшие, следим за колебаниями языка маленького пламени в светильнике. От таких колебаний тени то удалялись, то сокращались – и нам казалось, что похоже что-то неслышно бродит. Мы тогда не понимали, что никаких домовых, ведьм и колдунов на свете нет. Часто мы втроем мы проводили время на деревянной кровати за печкой. За окнами вьюга злится, ветер стучит в окно, как путник запоздалый, стекла обледенели, снегом покрылись. От них холодом веет – не прильнешь, не прижмешься. Мы сидим на кровати, тихонько играем и слушаем, как весело потрескивают горящие в печке дрова, шуршит легким пламенем солома.

Мама в такие вечера сидит за прялкой или веретеном, а то и с вязанием в руках. Отец мало жил с нами в деревне: он больше работал на рудниках. А сколько радости было, когда он приезжал, да еще надолго. Как Лина любила встречать отца. Он был у нас строгий, но справедливый. Мы любили его и боялись. Он не бил нас, но стоит ему чуть повысить голос или строго посмотреть – это было для нас жестче всякого ремешка.

Росли мы дружно, были честными и справедливыми. Родители научили нас уважать старших, ценить труд людей. Отец любил чистоту и к этому приучал нас. Я и Варя мыли полы, а Лина вытирала пыль. Она делала это с охотой, старательно скоблила деревянный стол, лавки. Мыла посуду. Хорошую закалку нам дали родители, а потому Лина и в 15 лет умела делать уборку с каким-то своим искусством.

Веселая она была, задорная. Любила она резвые игры, быстрый бег. Любила все живое: кошек, собак, насекомых, животных. В деревне она бежала встречать корову, хоть ей за это часто доставалось от нас и родителей. Она была еще маленькая и мы боялись за неё. Весной она убегала на луг – он был сразу за нашей усадьбой. Там рвала цветы, хорошо знала их названия. Потом приносила в сад, садила их в грядки и поливала. Огорчалась, когда они наутро увядали, ведь в них не было корней.

На лугах у нас было много шмелей. Сама она их не боялась, зато не давала мне покоя, если найдет шмеленка или их гнездо. Мед из соток она тянула через соломинку. Один раз, ловя бабочек, она забралась в такой репейник, что выбраться сама не могла. Помогли соседи. Вечерами мы все шли к мосту, к речке. Когда сходилась молодежь после тяжелой работы на гулянье, мы подсаживались на краешек бревна или на обочине дороги и следили за взрослыми. Нам самим хотелось быть такими же. Мы часто подражали им. Наблюдая за взрослыми, мы перенимали их манеры в танцах, плясках, запоминали частушки, прибаутки и страдания.

Пели наши девушки красиво, заливисто, с подголосками. Задорной песней им отвечали парни. Иногда песенная перекличка разрасталась в дуэль любителей русской частушки. Такие песни не замолкали до поздних петухов. Мы любили такие состязания, и подолгу проводили время на берегу реки, вблизи моста. Нам нравились такие вечера.

Глубокое впечатление осталось незаживающим следом в наших детских сердцах от жизни в деревне. Мы и теперь свято их храним в своей памяти.

Шел 1924 год. Это год тяжелой утраты для нашего народа, для нашей партии. В январе этого года скончался великий Ленин. Горе облетело всю страну. Дошло оно и до нашей деревни. Зима была вьюжная, лютая. Не только поля, но кусы у речки, у копаней и на торфянике были закрыты снегом. Большие сугробы завалили дворы, сараи и многие хаты. Из некоторых хат можно было выбраться только глубоким снежным тоннелем. Казалось, деревня вымерла. Изредка можно было услышать взвизгивание собак, мычание коров и блеяние овец.

Снег засыпал большак, дорога была переметана так, что если бы не вехи по ней. Поставленные мужиками от деревни к деревне, то сбиться на ей можно было. Люди отсиживались в хатах. Только вечером мужики собирались в какой-либо избе, чтобы обсудить пережитое, виденное, услышанное. Женщины тоже собирались у соседок, чтобы посудачить. Малые ребята играли тут же, а на окраине гуляла молодежь.

Вот в такой завьюженный зимний вечер января 1924 года и пришла горькая весть о тяжелой утрате. Она потрясла всех жителей деревни: и старых, и малых. Не стало Владимира Ильича Ленина. Я не понимал, что произошло, но видел слезы на глазах у матери, мокрые от слез глаза отца. Я не смел спросить, о чем они плачут. Потому притих и забился в угол. Судороги сжимали мне горло, но я не плакал. Я видел поникшее молодое лицо матери, залитое слезами строгое, собранное лицо отца. Свой задумчивый взгляд он перевел на меня, показал глазами на портрет Ленина, который висел над столом в большой раме, с красным бантом на пиджаке и тихо сказал: «Он умер». Приходили соседи, мужчины много курили и долго о чем-то говорили, а женщины сидели молча, вытирая глаза.

Люди не забыли этого горя. Тяжелым грузом оно лежало на их плечах, давило к земле. Но время шло, жизнь брала свое. У жителей нашей деревни были свои заботы. Приближалась весна, а с нею сев. Начинался обычный календарь труженика-крестьянина.

В ноябре 10 числа 1924 года наша светлая и просторная горница пополнилась новыми звуками маленького человечка. Это родилась Лина. Я и Варя очень хотели увидеть сестричку, но нас не пускали к ей.

Лина росла, набиралась сил, пыталась сначала вставать в своей люльке, а затем и сидеть. Помню, как мама, уходя управляться по хозяйству, привязывала Лину рушником к люльке, а люлька была подвешена к потолку за кольцо, нам приказывала смотреть за ней. Когда Лина стала ползать, мама стелила на пол одеяло, и мы все трое возились, играли.

Летом мы уносили Лину на зеленую травку возле дома. Она не любила оставаться одна и требовала, чтобы я или Варя были с нею. Мне надоедала роль няньки, я убегал, бросая сестренок одних, за что часто попадало мне от отца или от матери.

Шло время. Росли мы, подрастала и Лина. Так незаметно пришли те годы, когда я и Варя стали главными помощниками у своих родителей. Нам давались поручения по дому и мы их выполняли, как могли. В 1929, 1930 гг. я уже мог управляться с лошадью, упряжью и поэтому мне доверяли некоторые полевые работы.

Хорошо помню время уборки картофеля. Мать и отец работали в поле, а мы втроем, перебирая картофель, ссыпали его в яму по желобку. Работа была нетрудная, но надоедливая. Зная, как спросит за несделанное отец, мы не смели отвлекаться от этой работы.

Самым любимым и приятным делом всегда был сенокос. Пахнущее разнотравьем душистое сего, легко и нежно щекочущее, как-то по-особенному баловало своим теплом, тянуло нас на свое ложе. Хорошо было полежать на сене, покувыркаться на копне, носить охапки в копну, а в перерывах собирать вкусные ягоды земляники. Этой работой мы увлекались все, даже маленькая Лина не хотела сидеть сложа руки. Она бегала по лугу, по склону оврага, тараторила и щебетала без умолку и вдруг так быстро приседала, наколов босую ногу, что мама невольно бросалась к ней на помощь. А она, как ни в чем ни бывало, бабочкой порхала вновь. Видимо, характер Лины мужал, закалялся уже тогда, в деревне, где было и свободно и раздольно. В этом я убедился уже позже, когда однажды летом 1939 года дядя Пьер принес её на руках с разбитыми в кровь коленками. Она упала с велосипеда при быстрой езде, спускаясь без тормозов с крутого бугра от х. Сорокино к реке Каменке. На глазах слез не было, в них застыла какая-то ребячья удаль. Она не ойкнула и тогда, когда стали промывать раны и смазывать йодом.

Когда за речкой, на выгоне, была построена маленькая деревянная школа с двумя классными комнатами, то все мои сверстники и младшие стали там учиться, а до этого занятия проходили по хатам. В школе было много света, уюта, тепла. Нам нравилось бегать с холщевыми сумками. Я пошел в школу раньше, чем Варя, и был принят сразу во 2-й класс. Мне завидовали сестры. Лина и Варя всегда усаживались за тот стол, за которым я выполнял уроки. Они часто брали мою сумку из домотканого холста и примеряли себе. На другой год в школу пошла Варя. Учились мы хорошо, учителя нами были довольны. Однажды во время урока открылась дверь в класс. На пороге мы увидели Лину. Ей было шесть лет. Она заявила, что хочет учиться. Учитель Матвей Семенович ласково погладил её белокурую головку, потрепал по щекам и спросил: «А ты умеешь читать и писать?» Лина утвердительно ответила, она действительно умела писать: «мама, папа», а счет знала до десяти, пользуясь палочками прибавляла и отнимала. Учитель дал ей букварь, и с ним Лина не расставалась.

Зимой 1931 года наша семья переехала в Донбасс, на рудник Сорокино. Я, Варя и Лина продолжали учебу в Сорокинской семилетней школе, только Лина училась в подготовительном классе. В 1934 году я окончил семилетку, а сестры продолжали учиться.

Годы учебы в Сорокинской школе дали для Лины, как и для её сверстников, большие результаты. Прежде всего воздействовал на нас сам факт перемены места жительства. Мы приехали из деревни в город. Перед нашими глазами из окон вагонов проплыли великолепные просторы нашей Родины от Орловщины до Донбасса, непривычные пейзажи шахт, терриконов, шахтных копров и построек. Сначала нам было тесно в поселке и на руднике; везде дома, улицы. Степь далеко, река не близко. Затем привыкли, освоились, сроднились.

Поселились мы в квартире на первом этаже частного двухэтажного дома Ковалевых. Этот дом арендовал горрабкоп, где работал наш отец. В этом доме еще жили семьи: Стопченко, Орлова В.М., Боркин Г.В. Мы, дети, проводили время вместе, причем Орловы и Боркины тоже из Орловской области, мы общались и обогащали друг друга.

Воспоминания от племянника Лины Самошиной. Прислала Наталия Малясова