Любовь Шевцова

Вступление

Много лет прошло с момента гибели отважной партизанки-радистки Любы Шевцовой и её героических товарищей, но имя подпольщицы не забыто. Оно живёт в сердцах людей и в дни военных парадов громко несётся над Краснодоном. Никакие ветры и бури, метели и грозы не способны стереть из людской памяти тот подвиг, который совершила отважная девушка, дочь своей страны. Об этом подвиге и будет сейчас рассказано.



Детство

8 сентября 1924 года в шахтёрском посёлке Изварино неподалёку от Краснодона родилась Люба Шевцова, первый и единственный ребёнок в семье. Дочка была настоящим счастьем для Григория Ильича, шахтёра и доблестного солдата, который прошёл гражданскую войну, и для его жены, Ефросиньи Мироновны. Они ведь и познакомились на войне – юная Фрося была санитаркой. Так и прошли всю гражданскую плечом к плечу.

Война закончилась, но мирная жизнь ещё не была обустроена – что Григорий Ильич, что Ефросинья Мироновна отдали всю свою юность борьбе, огненному времени. И вот через три года после рождения столь долгожданной и любимой дочки Григорий Ильич принял решение переехать на рудник Сорокино, будущий Краснодон.

- Говорят, что шахтёры там хорошо зарабатывают, - сказал он жене. – Поживём, посмотрим.

Там и устроилась семья Шевцовых. Григорию тогда исполнилось двадцать восемь лет, поначалу он работал на шахте №5, а затем перешёл забойщиком на новую - №1-бис.

Люба росла немного балованным ребёнком, наверное, потому что была единственной и поздней в семье. Однако девочка не пользовалась добротой и заботой родителей, просто знала, что ей всё простят и не будут сильно ругаться. Но всё же, став старше, Люба поняла так же и то, что своим поведением огорчает родных.

Первым увлечением Шевцовой была медицина. Совсем ещё ребёнком, девочкой-первоклассницей она любила ходить с сумкой с ярко-алым крестом и «лечить» друзей и маму с папой. Потом, когда все остальные «пациенты» стали придумывать разные отговорки, только бы не попасть в руки Любаши, девочка перешла на свои игрушки.

Но не слишком долгим было это увлечение, быстро сменилось новыми – ботаникой и художественной самодеятельностью. Кипучая натура Любы требовала выхода в чём-то энергичном, неугомонном, как она сама. Спорт, театр, вышивка, гербарии – девочка, уже почти девушка искала себя во всём этом и не могла найти, интересным казалось всё, ведь как огромен мир!

Разве могла подумать тогда девчонка-хохотушка, что ей уготована тяжёлая судьба героя?..

В 1937 году, когда Любаше исполнилось тринадцать лет, она была первой на посадке городского парка. И в том же году ей за активную помощь выдали три молоденьких зелёных клёна. Довольная девочка принесла их домой, два посадила под окнами своего дома в палисаднике, за которым сама же и ухаживала, а третий отдала соседке.

Примерно тогда же Люба увлекалась естествознанием и завела черепаху с ёжиком. Питомцы повсюду следовали за своей любимой хозяйкой, стоило ей сесть за стол завтракать – тут же и они.

- Тоже хотят, - посмеивалась девочка и пододвигала ежу тарелочку с молоком, а черепашке давала мяса.

Любаша любила гулять по степи, собирать большие охапки цветов и трав, а дома, сев за стол, любоваться ими. С особенно красивых девочка делала зарисовки и вышивала потом, а все остальные растения она засушивала на гербарий, систематизировала и подробно разбирала каждый вид.

К слову сказать, по гербарию Любы ребята в школе ещё два года изучали степные травы и цветы.

Шевцова была своей, равной в любом мальчишеском обществе. Она могла смело кинуться в драку с Серёжкой Тюлениным, хотя знала, что он не спустит такого поведения. Однако спускал, признавал правоту подруги. Люба запросто могла прыгнуть с крутого обрыва в речку наравне с друзьями, стремилась быть во всём первой, а если не первой – то хотя бы среди лучших. Легко крутилась на турнике, а на школьных вечерах выделывала самые смелые и сложные акробатические номера. И всегда с успехом.

Такой и взрослела Люба – неуёмная энергия рвалась наружу, заставляя её стремиться быть лучше и лучше во всём без исключения.



Юность

К середине 1939 года Любу охватило очередное увлечение, всё же гораздо сильнее других – театр. Пятнадцатилетняя Любка-артистка (такое прозвище ей сочинили друзья) не на шутку загорелась идеей поступить в театральное училище. С её-то способностями это было проще простого – девушка отлично исполняла украинские и русские народные песни, прекрасно танцевала различные танцы, играла на гитаре. Её влекло к танцам европейским, элегантным. Люба Шевцова быстро научилась танцевать вальс, фокстрот, танго, падеспань, падекатр, вальс-бостон и мазурку. В них девушку привлекала живость, энергия, лёгкость движений. Венгерку Люба танцевала тоже чудесно.

Но даже со всеми своими увлечениями девушка не забывала помогать матери по хозяйству. Бывало, с рынка вернётся уставшая Ефросинья Мироновна, а в доме уже всё убрано, постирано, подметено, а сама Любка сидит и что-то учит, вышивает. Часто можно было видеть улыбающуюся Любу, мирно сидящую под окошком в своей комнатке, закинув ноги на кровать, и тихонько напевающую за вышивкой: «Идём, идём, весёлые подруги». Всегда девушка всё делала с песней и улыбкой, с весёлыми шутками – мыла ли пол, учила ли уроки. А ещё Люба часто помогала матери готовить ужин – месила лапшу и мелко-мелко её крошила. Никогда не сидела без дела. Выезжала с ребятами в колхозы и совхозы, чтобы помочь убрать урожай, привозила с собой очень красивые букеты полевых цветов, выбирая лучшие.

По этому описанию можно представить себе Любку в переходном возрасте – весёлую, энергичную, любящую внимание. Казалось бы, впереди прекрасная жизнь, театральное училище, в которое девушка подала заявление в мае 1941 года и откуда пришло подтверждение о том, что она может выслать свои документы.

Это письмо с подтверждением пришло из Ростова за четыре дня до начала Великой Отечественной войны.



Военные будни

Естественно, первое, что сделала Люба – подала заявление в военкомат желая, чтобы её отправили на фронт. И, конечно же, получила отказ. Семнадцатилетняя Любка из 1941 года считала себя уже взрослой, но семнадцать лет – возраст девятиклассницы и на фронт таких не брали. Не одна Шевцова осаждала двери военкомата, она была лишь одной из многих, кто хотел встать в ряды защитников своей Родины. И почти всем отказывали.

Любка поняла, что одного патриотизма не хватит. Нужно на практике показать свои умения, вот тогда-то, возможно, её и отправят хотя бы санитаркой в бой. Перед войной почти все подростки сдавали нормы на значки ПВХО, «Ворошиловский стрелок». Всё это, понятно, не шло ни в какое сравнение с военной учёбой, но у Любки были уже какие-то знания и умения.

Через Краснодон проходили многие военные части, открыли курсы молодых лейтенантов. Люба не могла упустить эту свою возможность – она упрашивала военных, которые стояли у них дома, научить и её.

Ну кто мог устоять перед природным обаянием девушки? Какой-то лейтенантик согласился учить Любу прицельной стрельбе. Однако нарушение устава не привело ни к чему хорошему – Любка не вовремя выскочила из своего укрытия и пуля попала в ногу. Повезло, ранение оказалось касательным.

Девушка две недели хромала, скрывая от матери, а затем поехала со своей бригадой художественной самодеятельности в расположившуюся неподалёку воинскую часть. Танцевала, пела, не показывая своей боли зрителям и товарищам. Конечно же, не обошлось без бурных аплодисментов и вызовов на «бис». И снова танцы, танцы. После окончания концерта Любка бесчувственно рухнула на руки ребят из бригады. А всего лишь через неделю нога болеть перестала.

В тяжёлое время пригодилось Любе и детское увлечение медициной – она стала узнавать у подруг и своих соседок о курсах медсестёр. Ещё девушка слышала какие-то слухи о школах разведчиков, но ничего толком не могла узнать, потому что всё было засекречено.

Новый 1942 год встречали невесело. Да и кому было до веселья! Шли первые похоронки, от многих попросту не было вестей. Бывшие компании друзей почти не встречались, мальчишки (да и многие девушки) ушли на фронт. Тосты теперь звучали лишь за родных и близких, за то, чтобы советский народ победил проклятых фашистов.

Прошло немного времени после наступления нового года, к Любе зашла её хорошая подруга Шура Панченко. Девушка тихонько позвала Шевцову на улицу.

- Мне Валя сказала, что идёт набор комсомольцев в спецшколу, - коротко сказала Шура.

Валя была комсоргом шахты №1-бис.

- В какую, Шурочка, в какую? – горячо зашептала Люба, сверкая васильковыми глазами.

- Мне Валя ничего не говорила, там узнаете.

- Ах, Шура... - горько сказала Шевцова. – Так я ж не комсомолка... Но я вступлю! В ближайшие дни, обязательно вступлю!

Шестого февраля 1942 года Люба была принята в комсомол, а тридцать первого марта написала заявление с просьбой зачислить её в школу радистов.

В те дни многие покидали Краснодон, эвакуировались. К Любе в апреле заглянула её одноклассница, чтобы попрощаться перед отъездом под Сталинград. Шевцова попросила подругу остаться и спеть песен, которые они так любили. Девушки сидели на крыльце Любиного дома, пели и плакали, прощаясь.

Когда одноклассница уже собралась уходить, Люба тихим глуховатым голосом, в котором слышалась решительность, сказала ей:

- Ты уедешь, а я останусь... Но сидеть просто так я не буду!

Любка потом ещё немного погрустила, но вскоре вновь занялась своим делом. Юность для неё кончилась, хотя возраст был ещё самый нежный и мечтательный – семнадцать лет. Но война не щадила никого, в войне неважен возраст, она забиралась всех без разбора.

Люба и Шура ходили в райком комсомола на беседу. Затем обе получили повестки из НКВД, и снова беседы, беседы. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы:

- Нет, не боимся. Не выдадим. Знаем, выдержим.

Родители Любки не знали, что их дочь едет учиться в школу радистов. Шевцова почти не писала им и не выходила на связь. Дважды приходили письма через НКВД без обратного адреса с просьбой передать вещи. Говорили, будто Шура и Люба учатся на медсестёр в военных госпиталях.



Школа НКВД

Итак, мечта Любы сбывалась – она была зачислена в школу радистов и стала ещё на пару шагов ближе к великому делу, к фронту. Но впереди была ещё тяжёлая выматывающая учёба, многое нужно было узнать и освоить для помощи нашим солдатам в войне. Однако никакие трудности не могли напугать нашу Любку, ведь она задалась целью попасть на фронт или в подполье, чтобы мстить за горе советских людей.

Задачей школы (тогда её называли спецшколой НКВД) была подготовка людей для борьбы с врагом в его же тылу. Обычно готовили людей в возрасте тридцати-сорока лет, политработников, коммунистов, партийных и комсомольских работников. Но самую большую группу всё же составляла молодёжь, которая осваивала дело радистов. Именно поэтому школу иногда называли «школой радистов».

После последнего собеседования в Ворошиловграде вечером всех курсантов вывезли далеко за город, в место, которое называлось Лысой горой. Там располагался дом отдыха, переоборудованный под спецшколу. И, конечно же, Люба вместе с ребятами гуляла тем поздним вечером по берегу тихого Донца, и казалось тогда, что никакой войны нет. Так же шумит холодная апрельская река, в которую Любка опускала бледные ладони, так же шелестят деревья и распускаются цветы. Но не было уже такой же мирной спокойной жизни. Где-то далеко грохотали бои, а враг подходил всё ближе, нужно было бороться.

Панченко, Шевцова и ещё несколько девушек-радисток поселились в комнатке на третьем этаже. Они вместе обустраивали её, обживали. А из окошка комнаты был виден неторопливый Донец.

Учиться приходилось в очень жёстком темпе, и нагрузка была колоссальной. Подъём в шесть утра, зарядка, строевая подготовка, а затем занятия. Изучали виды оружия, радиоаппаратуру, минно-подрывное дело, топографию, парашютное дело, военную тактику. Так же учились стрельбе из автомата, пулемёта, винтовки, пистолета. Радисты дополнительно обретали навыки работы на ключе, у них были занятия практической радиосвязью. Преподаватель сначала работал в медленном темпе, но затем ускорялся до ста двадцати знаков в минуту.

Тренировки, тренировки. Ночью тревога, работа на местности, а в шесть утра подъём и вновь занятия. Не все выдерживали, у некоторых девушек доходило до истерик. Люба впервые столкнулась с такой нагрузкой, но не подавала виду, как ей тяжело, оставаясь всё такой же весёлой. А тяжело, конечно же, было. Привыкшая всюду быть первой, девушка вдруг поняла, что не справляется с грузом новых требований и обязанностей. Всё же ребятам было легче, ведь многие до этого занимались в радиокружках, собирали приёмники, а что она? Любка-артистка пела, танцевала, собирала гербарии, вышивала, ровно и тонко резала тесто на лапшу. Случались и приступы отчаяния, когда Любу хотели отчислить из школы. Для неё это было подобно смерти. К тому же, чувствовался недостаток образования – семь классов это не десятилетка, где изучали ещё очень много нужных и важных предметов. Да и никогда не была Люба усидчивой и старательной ученицей. Требовалось немедленно взять себя в руки и всеми силами приняться за учёбу.

Люба переборола себя. Когда поняла, что преодолела трудности и нагнала сокурсников, стала ещё громче смеяться, задорнее танцевать. Очень скоро Шевцова хорошо овладела шифром и отлично знала азбуку Морзе.

Такой и запомнилась всем Любка-артистка – смеющейся, весёлой, даже легкомысленной. Но были в её характере и другие черты, которые таились глубоко в душе, о которых знали немногие.

Однажды родители передали Любе в спецшколу вещи и корзинку с домашним печеньем. Девушка с радостью щедро угощала всех печеньем, а модельные туфли и платье из крепдешина в ярких цветах она дала померить всем подругам. Любка всегда одевалась красиво, со вкусом. А ещё Люба учила девчат краситься самодельной косметикой – закопченное стёклышко вместо туши, тёртый мел вместо пудры. Да ещё ножичком отвернуть ресницы – вот и красавица.

Поздними вечерами, почти ночью устраивали вечера самодеятельности. Уж там-то Шевцова была первой. Однажды она танцевала «Яблочко» в матросской форме, которая идеально сидела на девушке. Танец был выполнен хорошо, Любе очень долго аплодировали.

Никто из курсантов ещё не знал, какая была уготована ему судьба. Одной из легенд стала Шура Панченко, хорошая подруга Любы. Александра прошла через множество пыток, видела немало лагерей и тюрем, но выжила. Любе же была уготована иная участь – посмертная награда Героя Советского Союза и вечная народная память.

Летом сорок второго фашисты начали активное наступление, Краснодон оказался под угрозой оккупации. В начале июля курсанты получили в Ворошиловграде спецзадания, девятого июля личный состав школы эвакуировался. Люба осталась в городе.

- Вы обо мне ещё услышите, - сказала девушка директору школы перед отъездом.



Подполье

Семнадцатого июля 1942 года был оккупирован Ворошиловград. Люба была включена в состав группы «Буря», командиром которой являлся подпольщик Кузьмин. За два дня до оккупации коротковолновая радиостанция, комплекты питания и шифр были надёжно спрятаны, в течении месяца радистка Григорьева (подпольное имя Шевцовой) выполняла специальное задание в Ворошиловграде. В Краснодон Люба вернулась 13 августа.

На улице стояла тяжёлая удушливая жара. Краснодон затаился, притих – во многих домах стояли немцы, по-хозяйски обрывая во дворе вишни и яблоки с деревьев. Любе от всего этого становилось больно и грустно. В душе девушки закипала ненависть к оккупантам. Ефросинья Мироновна расплакалась, заслышав лёгкие шаги.

- Любаша! – кинулась мать обнимать возвратившуюся дочку.

И сразу же ожил полумёртвый дом Шевцовых, опустевший после пропажи Григория Ильича и отъезда Любаши. Сошлись соседи, стали расспрашивать и рассказывать сами, хлопотала повеселевшая Ефросинья Мироновна. Они уже успели и поплакать с дочерью, и поутешать друг друга. Допоздна засиделись соседки за разговорами. А на следующее утро в полицию вызвали Любу.

Ефросинья Мироновна не могла найти себе места, болело в тревоге материнское сердце, ведь все уже знали о зверствах полицаев. Но вот вернулась Любаша, целая и невредимая, правда, хмурая и невесёлая.

- Ну что? – кинулась мать к Любке.

- Отбрехалась, - устало отмахнулась дочь и присела на кровать в своей комнате. – Сказала, что работала в госпитале, а потом нас распустили.

Окнами дом Шевцовых выходил на шоссе, по которому часто проводили военнопленных. Откуда-то Любе удавалось узнать, кто будет конвоировать советских солдат – румыны или немцы. Румыны вроде бы были чуть добрее. Девушке даже удалось как-то раз спасти несколько пленных, она привела их домой, обмыла и перевязала раны, а затем солдаты, едва набравшись сил, ушли по направлению к фронту.

Казалось бы, не так уж много сделала Люба, спасая всего-то двух-трёх военных. Но этим делом она приближала нашу победу.

Сейчас нельзя точно сказать, как Любка узнала о «Молодой гвардии» - возможно, она пришла туда, когда организация уже сформировалась, а, быть может, была одной из организаторов. Девушка стала часто и надолго уходить из дома, общаться с девушками и парнями, присматриваться к каждому. Но один факт подвергнуть сомнению мы просто не можем – Люба была одной из самых активных членов штаба, отчаянно-смелой подпольщицей, совершившей не один славный подвиг, заплатив за счастье своего народа самой дорогой ценой, своей жизнью.

***

«Молодая гвардия» ещё только создавалась, только успел сформироваться штаб и группы по пять человек, а ребята уже приступили к выполнению боевых заданий. Сложно сказать, какие именно дела выполняла Люба в одиночку, потому что Шевцова была великолепным конспиратором. К тому же, являясь членом штаба, она была инициатором и вдохновителем, а так же исполнителем большинства заданий.

Что же было труднее всего в подпольной работе? Всё. Наверняка не так-то легко пройти по улице, где на каждом столбе «расстрел», «расстрел», а у тебя на дне кошёлки с картошкой лежат гранаты. Почти возле каждого дома стоит полицай, который может остановить и потребовать показать, что в кошёлке. Но всё же сложнее всего было понять, кто из довоенных друзей не изменился в оккупации, остался таким же, кому можно верить и принимать в организацию без опасений.

Этим ответственным делом – отбором людей в организацию – занимался штаб, восемь человек, каждый из которых учился в разных школах и имел свои кандидатуры, которые следовало обсудить. А у Любы ведь было больше всего знакомых. Но именно она знала, как могут менять людей оккупация и новая власть.

Перед каждым из молодогвардейцев стояла задача вооружиться, потому что какая война без оружия? А добывали это оружие самыми разными способами – гуляли по степи на месте недавних боёв, иногда и удавалось найти что-нибудь. У организации был свой оружейный склад, куда прятали всё добытое.

Любка свой пистолет сдавать не стала. Это был её личный пистолет, выданный в спецшколе. На особо важные и опасные задания девушка брала его с собой, а по возвращении тщательно прятала. Этот пистолет так и не найден.

Но было у Любаши и ещё одно оружие – финка. Небольшая, с аккуратно изогнутым лезвием и двумя медными заклёпками на фоне серебристого металла. Конечно, в НКВД учили не только радиоделу, но и самообороне. Люба отлично знала, как правильно ударить ножом, если придётся обороняться или атаковать. Может быть, она никогда и не воспользовалась своей финкой, но наверняка прохладная тяжесть своего оружия придавала ей сил, когда нужно было идти и клеить листовки, скрываясь в сумерках от полицаев.

Чтобы писать листовки и вселять надежду в сердца людей, нужно было самим знать положение на фронте. А для этого необходимы радиоприёмники, у ребят же был всего один – у Олега Кошевого.

- Так не пойдёт, - заявила однажды Люба. – Нужно несколько приёмников. Например, если где-то случится провал, то останутся другие. Да и вообще, если принимать в разное время и в разных местах информацию, то сведения будут точнее.

Выход был один – собирать приёмники самим. Мальчишки это не без труда, но осуществили. Теперь листовки были всегда свежими, сначала приходилось писать от руки, а затем создали свою подпольную типографию. Сложно было собрать печатный станок – шрифт искали в разрушенном здании бывшего издания газеты, краску изготавливали сами из доступных материалов. Печатные листовки получались неказистыми, но ребята так радовались своим первым напечатанным листовкам, что, казалось, лучше их и быть не могло. А какими же счастливыми это делало людей!

Где только не расклеивали листовки – на домах, заборах, на стене церкви и комендатуры. Люба очень любила наклеить листовку поверх приказа оккупационных властей, а утром наблюдать, как её отдирают полицаи вместе с приказом. За семь месяцев оккупации молодогвардейцы распространили около пяти тысяч листовок.

И многие, конечно же, знают о том, какую операцию проделали молодогвардейцы в ночь с шестого на седьмое ноября 1942 года. Множество воспоминаний сохранилось о том случае, когда ребята вывесили на самых высоких зданиях Краснодона красные самодельные флаги. Девушки сшивали их из простыней и сами красили. А ведь на какой риск шли те, кто осуществлял эту операцию! Одним неосторожным движением они могли выдать и себя, и товарища. За такое расстреливают сразу. Но на том задании никто не провалился, всё прошло удачно. Долго ещё жители Краснодона вспоминали этот случай с теплотой в сердце.

Конечно, в масштабах Великой Отечественной эти девчонки и мальчишки сделали совсем немного. Кто-то может даже сказать, что их дела были ненужными, бессмысленной была их гибель. Но я могу уверенно утверждать, что эти люди ошибаются. В те пламенные годы цель была одна – уничтожать гитлеровцев. Любыми способами, хоть одного немца, но уничтожить, приближая победу. Листовки молодогвардейцев заставляли людей бороться с оккупантами, пусть даже в самом малом, но бороться. И это никак нельзя назвать бессмысленным и ненужным.

Да, смелыми были ребята из организации... Но всё же, как жила в оккупации наша Любка-артистка, как боролась отдельно она? Об этом нам известно не так много, как хотелось бы, но всё же кое-что мы знаем. Например, то, что продолжала заниматься любимым делом даже во время фашистского порядка – всё так же танцевала и пела, хоть это и было нелегко – танцевать и петь для фашистов, мило улыбаться им, втайне желая смерти. Но ничего другого не оставалось. И приходилось Любаше надевать самое красивое платье, идти в клуб и до позднего вечера кружиться в танце с немецким офицером, а потом ещё и терпеть его, пока он провожал до дома. Но это нужно было для организации и приходилось ломать себя...



Не оставляя мечту

8 сентября 1942 года Любе исполнилось восемнадцать лет. Позади спецшкола НКВД, а впереди туманное будущее, полыхающая война и твёрдая уверенность в победе. На время обучения делу радистки были оставлены мечты о театре, но вот девушка вновь в Краснодоне, замершем под фашистским режимом. Что же делать? Работа в «Молодой гвардии» отнимала много времени и сил, однако Любе хотелось делать ещё больше для своей страны, для своей Родины. И Любке всё ещё хотелось петь и танцевать. Да, её манила сцена, а иногда вечерами девушка мечтала о славе актрисы. Вот победим в войне, прогоним немца восвояси, тогда и заживём... Но это были лишь мечты, а окружало в те дни Любу совершенно другое – немецкий порядок.

В период оккупации Люба оставалась всё такой же – одевалась со вкусом, веселилась и звонко хохотала, сверкая своими голубыми глазами, нежно-золотистые кудри мягко падали ей на плечи, щёки горели бледным румянцем. Возможно, красивой её не считали, но привлекательной – это точно.

Перед первым концертом для немцев Люба долго стояла перед открытым шкафом, в котором были развешаны платья и костюмы. Девушка любила синий цвет, так хорошо подчёркивающий её васильковые глаза и светлые кудри, поэтому многие платья были именно синих и голубых оттенков – тёмно-синие, небесно-голубые... Впрочем, не так уж много было у Любаши платьев. Просто она умела их обновлять воротничками, пуговицами, бантами.

Одно платье сразу же выделялось на фоне остальных – огненно-вишнёвое. Этот наряд был сшит ещё до войны из материала, подаренного отцом. С платьем было связано много хорошего... Память об отце, о счастливом времени без фашистов, о веселье. Решено! Именно в этом платье из счастливого прошлого, платье цвета вишни и мака, цвета огня, цвета советского флага она будет танцевать так же, как танцевала и до войны!

Выступлений Любы в клубе ждали все. Шеф молодёжного театра Андреев даже называл её звездой. На сцене Любка на какие-то мгновения забывалась, превращаясь то в лёгкую пушинку, то в бушующее пламя, беспокойно метающееся по сцене. Зрителей, войны, немцев для неё в те секунды попросту не было. Но и такие мгновения заканчивались, буйное пламя вновь становилось обыкновенной артисткой Любой, которая кланялась и улыбалась залу. Особенно нежно и даже чуть кокетливо улыбалась она первому ряду, на котором сидели офицеры. Люба уже привыкла к успеху, привыкла заигрывать с немцами и среди кокетства и пустой болтовни выбирать по крупицам нужную для деятельности организации информацию. Но всё это не оставалось незамеченным соседками и бывшими одноклассницами. Они награждали Любку презрительными взглядами, когда она задорно танцевала с фашистскими офицерами и лейтенантами, когда гуляла с ними под руку. И не могла девушка выдержать этих гневных взглядов, в которых явно читалось: «Как она могла? А такая хорошая девчонка была до войны...» Плакала ночами в подушку, очень расстраивалась, но внешне всем казалось, будто в характере Шевцовой ничего не менялось.

Любка-артистка... В то время она действительно была артисткой. Играла без перерывов, даже дома перед матерью притворялась и не говорила всей правды. Это требовало очень много сил, а ведь ещё дела организации, связь со «взрослым» подпольем...

Приближались холода, начался декабрь. Советские войска прорывались к Донбассу. Ближе к середине декабря выпало много снега, ударил мороз. На заседании штаба «Молодой гвардии» было решено, что налаживать связь с подпольщиками из Боково-Антрацита будет Люба, а связь с Каменском установит Ольга Иванцова. Однако Любка побывала не только в Боково-Антраците – девушка ездила и в Россошь, и в Миллеровский концлагерь. Никому не было известно, что там делала Шевцова. Ефросинья Мироновна лишь говорила, что дочка тщательно одевалась, прятала под одежду бинокль, брала свой небольшой чемоданчик и уезжала на несколько дней.

Несколько раз Люба приезжала к своей старшей двоюродной сестре в Кошары. В свой последний приезд она сразу же пропала куда-то на два дня, а после, как и дома, кокетничала с немцами и румынами, пела им, танцевала под игру офицеров на губных гармошках. К слову, Люба и сама умела играть на гармошке.

Прожив неделю у сестры, Люба вернулась в Краснодон, забрав с собой сына Антонины. Сказала, что из Кошар его могут угнать в Германию. И всю неделю, пока девушка жила у старшей сестры, она уходила утром и приходила поздним вечером. У партизанки явно были какие-то дела в Кошарах.

Позже, уже в родном Краснодоне, Люба несколько раз бывала на вечеринках у Ули Громовой, пока полиция не стала запрещать, а потом и вовсе начнутся аресты и облавы, ходить туда станет попросту опасно.



Предательство

Молодогвардейцы незадолго до Нового, 1943 года, совершили налёт на фашистскую машину с подарками офицерам. Продажей этих подарков ребята хотели пополнить кассу организации, ведь недавно пришлось потратить крупную сумму на подкуп полицейских из Каменска. Однако подарки обнаружили накануне Нового года. Первого января арестовали Евгения Мошкова и Виктора Третьякевича. Ваня Земнухов направился в полицию, чтобы помочь товарищам, и больше оттуда не вернулся.

Организацию предал трусливый Геннадий Почепцов, увидев из окна своего дома Женю Мошкова, которого в одном нижнем белье вели по улице – избитого, окровавленного. Почепцов испугался такой же участи и для себя, поэтому выдал «Молодую гвардию», назвав все имена в полиции.

Если бы не было доноса Геннадия, то вернулись бы домой живыми и Женя, и Виктор, и Ваня. Пусть избитыми, но живыми, ведь их уже собирались отпустить. Тогда бы, возможно, все молодогвардейцы и дождались светлого часа освобождения Краснодона. До конца оккупации оставалось полтора месяца. Но к тому времени уже почти никого из участников организации в живых не останется.

Аресты начались в ночь после получения доноса и продолжались весь январь. После первых арестов Люба уехала в Ворошиловград. Кто знает, зачем она там побывала – хотела ли использовать радиостанцию, связаться ли со своими начальниками из «взрослого» подполья. Восьмого января Шевцову задержали на шоссе Краснодон-Ворошиловград и там же арестовали. Девушка держалась дерзко и независимо. Так же, как и всегда, поэтому удивлённые немцы отпустили её домой забрать вещи.

Дома, переодеваясь за шкафом, Любка шепнула матери: «То, что в чемодане, сожги». А в чемодане лежали пачки готовых листовок. Прошло совсем немного времени с того момента, как увели Любу, и в дом ворвались полицаи с обыском. Как вовремя Ефросинья Мироновна сожгла листовки, ведь они ещё тлели в печи!

Полиция была переполнена. Некоторые служебные помещения использовали под камеры. Ребят избивали до потери сознания, не давали достаточно воды, морили голодом. Молодогвардейцам ломали руки, ноги, но никто ничего не говорил и никого не выдал.

В один из дней полицай втолкнул в двери женской камеры белокурую девушку восемнадцати лет и криво усмехнулся:

- Принимайте ворошиловградскую артистку!

Девушка остановилась у порога, поправила тёмно-синее пальто, заправила непокорную прядь за ухо и громко сказала всем, глядя на грустные лица арестанток:

- Не будем унывать! Здравствуйте!

Это и была Люба Шевцова. Она медленно прошлась вдоль стены и села среди других незнакомых девушек. Сразу же взглядом выделила Марию Андреевну Борц, взрослую женщину среди юных девчат. Марию Андреевну бросили в камеру вместо скрывшейся дочери, Люба её не знала. Шевцова ещё раз окинула камеру взглядом и обратилась к матери Валерии:

- Хотите сладкого? У меня есть немного конфет и варенье.

Люба подсела поближе к Марии Андреевне, развернула свой цветастый платок и угостила женщину конфетами. Ещё в узелке у девушки была банка с вареньем и печенье. Любка грустно вздохнула и качнула головой:

- Ну вот, шоколад забрали. И гармошку мою, гады, тоже... Что ж я буду без гармошки делать?

- Они так сыграют на твоей спинке, что отобью охоту к гармошке, - почти зло сказала какая-то девушка.

- Ха, ты меня плохо знаешь! Никогда я хныкать не буду, я вот как заору им...

Люба озорно сверкнула тёмно-синими глазами и улыбнулась. Мария Андреевна отозвала девушку к окошку и они разговорились. Вскоре их тихий разговор прервал скрип ржавой двери и крик полицая. Это Любашу вызвали на допрос.

Девушку обвиняли не только в причастности к деятельности «Молодой гвардии». Фамилия Шевцовой была в списке радистов, оставленных в Ворошиловграде для подпольной работы. Следовательно, она располагала многими сведениями о «взрослом» подполье и имела с ним связь. Однако на первом допросе Любу не били, на неё даже не кричали. Немецкие офицеры улыбались ей, а она им, будто была на своём концерте. Это и был очередной концерт – Шевцова смеялась, скрывая за непринуждённой улыбкой свою ненависть и решимость молчать до конца. Люба отрицала всё – рации у неё нет, кодов и шифров не знает, связи с подпольем не имеет, с началом оккупации вернулась в Краснодон.

Тогда допросы советской радистки поручили вести жестокому и опытному следователю Усачёву. В то время, в 1943 году, он лично допрашивал многих молодогвардейцев и выносил им смертные приговоры. Но даже в его лапах Люба ни в чём не созналась, не назвала ни одного имени, стойко перенося боль.

После очередной пытки Любка вернулась в камеру и подсела к Марии Андреевне, с которой особенно сблизилась за время нахождения в тюрьме.

- Требуют, чтобы отдала им рацию... Дудки, не на ту напали! – зло прошептала Шевцова.

- А, может быть, стоит отдать им рацию? – робко спросила женщина.

- И предать своих? Никогда! Лучше самая ужасная, но честная смерть. Ведь всё равно пристрелят, даже если получат рацию. Нет, нет, ни за что! Я сумею умереть честно, - горячо восклицала Люба.

А между тем камеры переполнялись арестованными. Женщин и девушек стали оставлять в коридоре. Но вскоре человек десять отпустили. Однако им на смену привезли других: Улю Громову, Шуру Бондареву, Александру Дубровину и остальных. Мужские камеры тоже были забиты до отказа. Пятнадцатого января, уже ночью, фашисты отвезли трёх человек к шурфу шахты №5. На следующую ночь к шахте увезли уже сорок заключённых. Любу не трогали, лишь регулярно допрашивали. Подпольщица героически терпела муки и молчала.

В последних числах января, на исходе третьей недели Любиного ареста, в женскую камеру втолкнули Аню Сопову, схваченную при последней облаве. Девушка на допросах тоже держалась стойко и отрицала все обвинения, несмотря на все пытки. Тридцать первого января, за две недели до освобождения Краснодона, казнили последних молодогвардейцев – семеро юношей и одну девушку. В тот же день Любу Шевцову под усиленным конвоем направили на доследование в окружную жандармерию, в Ровеньки.



Последние дни

В окружную жандармерию всё привозили и привозили новых арестантов – жён коммунистов, партизан и подпольщиков. В ровеньковской тюрьме оказались последние из «Молодой гвардии» - Дмитрий Огурцов, Семён Остапенко, Виктор Субботин, комиссар Олег Кошевой и Любка Шевцова.

Краснодонцев развели по разным камерам. Вначале Люба попала в ту, куда бросят и Олега Кошевого. Когда комиссар «Молодой гвардии» вошёл в камеру, над тюрьмой грохотали мощные разрывы. Все сразу кинулись к Олегу – где и кто стреляет?

- Наши аэродром бомбят, - торжественно сказал он. – Товарищи! Немцы бегут, скоро настанет день, когда придут наши!

Люба захлопала в ладоши и запела – звонким чистым голосом, на всю камеру. Остальные подхватили и могучая песня разнесла по тюрьме, всё новые и новые арестованные начинали подпевать в своих камерах.

Однако стоило войти в какую-нибудь из этих камер немолодой женщине-парикмахерше, как смолкали песни и шутки. Все знали, что начальник Орлов приказывает брить заключённых перед расстрелом.

Любка же, казалось, не боялась совершенно ничего – ни допросов с пытками, где жестокие палачи изо всех сил старались услужить начальству и истязали молодых подпольщиков, ни самого расстрела. Именно поэтому, наверное, она осталась такой же отзывчивой и доброжелательной ко всем. Когда и в их камеру вошла парикмахерша, Люба сразу же окинула её взглядом и заметила старое пальто. На самой же девушке было её, новенькое тёмно-синее.

- Тётечка, тётечка, - обратилась она к женщине, снимая пальто. – Берите, а то замерзаете, небось, в своём.

Парикмахерша остолбенела.

- А ты в чём останешься?

- Так вы мне своё старое отдадите. Меня всё равно расстреляют.

Любка, Любка, в этом вся она. Сидя в тёмной камере в ожидании неминуемой казни, а, едва увидев женщину в старом потрепанном пальто, сразу предложила своё. Сколько же душевной доброты, сколько щедрости надо иметь, чтобы в предсмертный час заботиться о совершенно чужых тебе людях!

Делом Любы занимался сам начальник ровеньковской тюрьмы Иван Орлов. Он не знал ни жалости, ни пощады. Орлов был среди тех, кто в ночь с 28 на 29 сентября в городском парке Краснодона живыми закапывал шахтёров. Его сразу назначили заместителем Соликовского, начальника краснодонской районной полиции. Затем Ивана Орлова перевели в Ровеньки.

Любу из общей поместили в женскую камеру. Среди арестованных оказались три советских разведчицы – Мария Попова, Софья Заболоцкая и Анастасия Пикалова. Они несколько раз выполняли задания по приказу командования в тылу врага, но в этот раз неудачно перешли линию фронта и угодили в лапы оккупантов. Позже их выпустят, так и не узнав, что девушки являлись разведчицами.

В одну из ночей Любку вызвали на очередной допрос. Орлов зверствовал сильнее прежнего – наши уже совсем близко подошли, оккупанты едва сдерживали натиск советской армии. Однако, избивая Шевцову до потери сознания, он услышал не одно злобное ругательство в свой адрес. Любка не кричала – она громко ругалась, называя своих мучителей извергами, гадами, сволочами, выродками... Как только она их не называла. А когда вели на допрос, пела песни, смеялась и ругала палачей, её били, а она дралась в ответ. Да, не церемонилась Любка с полицаями и немцами.

«Мама, я тебя сейчас вспомнила. Твоя дочурка Любаша».

«Прошу простить. Шевцова. Взяли навеки. 7.11.43».

Это писала Люба за два дня до казни. О чём она думала тогда?.. О родных, о мирной счастливой жизни... Да о пустяках вспоминалось. Пустяки, а горько понимать, что жизнь твоя сводится к одному моменту, к одной секунде, когда всё оборвётся и самой жизни не станет.

Люба прошла через это состояние несколько раз – в краснодонской тюрьме, где одного за другим уводили на казнь товарищей. В Ровеньках, где она видела и до сих пор помнила людей, которых уже нет в живых. И это состояние было наверняка самым тяжёлым. Страшна не казнь, ведь она – мгновение. Страшно то, что человек перед казнью десятки, сотни, тысячи раз переживает свою смерть, ожидая её.

Наверняка очень хотела Люба крикнуть сквозь стены, чтобы все живые услышали её слова – она не сдалась, сопротивляется до последнего вдоха, ничего не выдала врагам! И хотелось ей прижать к маме, как в детстве, обнять её, попросить за всё прощения... И жить, безумно хотелось жить!..

Сейчас мы знаем, что Люба передала из застенков письмо, которое просила отдать в редакцию газеты или командиру Советской Армии. К огромному сожалению, письмо это затерялось. Но до нас дошли другие записки. Например, коротенькое сбивчивое письмо матери, с быстрой припиской в конце, перед самым расстрелом, когда полицай уже стоял в дверях камеры: «На том свете увижу папу». Не знала ещё тогда Любаша, что Григорию Ильичу было суждено пережить собственную дочь.

Вскоре Шевцову перевели в другую камеру. Прощаясь с тремя советскими разведчицами, выходя из тесного помещения, она обернулась и сказала:

- Передайте всем, что я люблю жизнь. Впереди у советской молодёжи не одна весна и не одна золотая осень. Будет ещё мирное голубое небо над вами, будут ещё светлые лунные ночи, тёплые дни... Будет очень-очень хорошо на нашей дорогой Родине!

Возможно, Люба тогда говорила проще, но она свято верила в то, что погибает не зря. Она была уверена в необходимости своего поступка, знала, что истребит наша армия проклятых оккупантов-извергов.

Не все были такими, как Люба. Если Шевцову забирали каждый вечер часа на два, а затем бросали, страшно избитую, в камеру, то была и одна девушка, которая уходила на всю ночь, а приходила сытая и утром отсыпалась на нарах. Всем всё было понятно, да молчали – боялись. Потом эту девушку отпустили.

А однажды вошёл полицай, ухмыльнулся и сказал, посмеиваясь:

- Одевайся, Шевцова, пошли эвакуироваться на Луну!

Люба быстро скинула пальто, едва он закрыл дверь в камеру, сняла тёплое бельё и сказал другим:

- Возьмите кто-нибудь, мне ни к чему теперь.

Потом Любка кинулась к стене, накинув жакет, и быстро-быстро что-то написала матери карандашом на стене. Написала раз, обвела, написала ещё. А потом окинула грустным взглядом камеру и вышла.

Её расстреляли не седьмого, а девятого февраля в Гремучем лесу на рассвете. Впереди был ещё один день, ещё одна камера и ещё одна ночь в ожидании казни. Полицейский, который забирал Любу на расстрел, не предлагал эвакуироваться на Луну. Он лишь сказал собираться и выходить. С вещами.

Всем было понятно, что Любка не вернётся, что её ведут на казнь. Тогда кто-то из девушек-разведчиц, сидевших в камере с Шевцовой, дали ей карандаш и лист бумаги. Люба написала прощальную записку матери – торопливо, сбивчиво. Вот и всё, пора. В последний земной путь пора.

Не раз ещё горько разрыдается Ефросинья Мироновна над этой запиской, сжимая её в морщинистых ладонях. Всего-то короткая записка в десяток слов, а сколько боли и радости в ней – боли от того, что не встретиться уже матери с дочерью, а радости от подвига Любаши, от силы её большого сердца. До самого последнего вздоха оставалась Любка стойкой, дерзкой, до самого последнего слова ненавидела фашистов.

...На казнь она шла с гордо поднятой головой, выделяясь среди остальных приговорённых к расстрелу. На девушке были чёрные валенки, то самое тёмно-синее пальто и белый пуховый платок. Люба шла по скрипучему снегу, пронзая своих палачей яростным взглядом васильковых глаз и напевая свою любимую песню «По долинам и по взгорьям». Даже навстречу смерти она шла с песней.

Перед казнью к Любе подошёл полицейский, чтобы заставить снять пальто и валенки, но девушка гордо вскинула голову:

- Отойди, гад! Когда умру, тогда и заберёшь барахло.

Жандарм, в обязанности которого входило стрелять в Любу, по какой-то причине не выстрелил. Все казнённые упали в яму, одна только Шевцова стояла, вытянувшись в струнку. Выяснилось, что у палача отказал карабин. Тогда выстрелил другой жандарм, и девушка замертво упала в братскую могилу.

Любовь Шевцова прожила на этом свете восемнадцать лет, пять месяцев и ещё одно утро.



Эпилог

Для Любы дальше ничего уже не было. Всё остальное для нас – мы обязаны сохранить память о её подвиге, о её смерти и бессмертии.

В марте 1943 года тела расстрелянных перевезли в Краснодон и перезахоронили на центральной площади. Гробы всё везли и везли, рыдали люди. Нельзя было пересчитать убитых, время сделало своё дело. Но тела молодогвардейцев привезли в Краснодон. Скованная холодом земля сберегла их за полтора месяца.

Люба была в лёгкой полупрозрачной блузке, сквозь которую были видны следы пыток – пятиконечные звёзды, вырезанные на бледной коже.

И снова залпы салюта, снова звучат имена героев. Был и митинг, и венки, а скромный деревянный обелиск заменили чуть позже гранитным памятником.

И мы сейчас, в нашем веке, обязаны хранить память о Героях. Среди них и Люба Шевцова, отчаянная восемнадцатилетняя девушка, отдавшая за наше с вами счастье свою жизнь.

Собирают и хранят архивы, именами молодогвардейцев называют улицы, корабли, строят музеи. Но важнее всего, чтобы не угасала память. Чтобы мы всегда помнили имя, вырезанное на холодном граните: ЛЮБОВЬ ШЕВЦОВА 1924-1943