Дмитрий Щербинин
"Леонид Дадышев"

Посвящается молодогвардейцу
Леониду Дадышеву...

    - Матушка, приготовь, пожалуйста, пышек...
    Мама Лёни Дадышева, которая до этого сидела в своей горнице, да штопала изношенную рубашку, так изумилась этим словам, что оставила свою работу, и поднялась с лавки.
    Она смотрела на своего сына, который только что забежал в их избу с улицы. На Лёниных щеках красными пятнами запечатлелся зимний мороз. Но всё же и теперь, в эту холодную пору, он казался загорелым, ведь Лёнин отец был выходцем из Ирана...
    В город Краснодон семья Дадышевых переехала в 1940 году, и именно в Краснодоне у Леонида появились такие верные, прекрасные друзья, как Серёжа Тюленин, Володя Куликов и Стёпа Сафонов. Вместе они мечтали поступить в лётную школу, да не суждено было этим мечтаньям сбыться, так как началась Великая Отечественная война.
    Лёня был слишком молод (в 1925 году он родился), и в Красную армию, несмотря на все просьбы, его так и не взяли. Не взяли в Красную армию его друзей - Тюленина, Куликова и Сафонова.
    И вот 20 июля 1942 года ненавистные фашисты вступили в родной Краснодон. В первые дни Лёня почти не выходил из дома, сидел мрачный, и ни с кем не разговаривал.
    А потом родные стали замечать, что Лёня стал даже более оживлённым, энергичным, чем до войны. И, несмотря на то, что оккупационные власти установили такой порядок, что после 6 часов вечера запрещалось выходить из дому, Лёня, бывало, возвращался только к утру...
    Как-то родные пытались расспросить, где же он пропадает, но Лёня ничего определённого не ответил...
    А Лёня был одним из тех подпольщиков, которые доставляли столько хлопот оккупантам в Краснодоне, и за которыми истово гонялись полицаи. Лёня расклеивал листовки, Лёня участвовал в нападение на машину с немецкими офицерами. Он вступил в организацию "Молодая гвардия", и очень гордился этим.
    Семья Дадышевых, также как и иные Краснодонские семьи во время оккупации жила в крайней нужде. Часто не доедали, а уж о том, чтобы прикупить новую одежду и речи быть не могло.
    Конечно мать очень волновалась за своих детей: за сына Лёню да дочь Надю, их молодым, быстро растущим организмам которых требовалось как можно больше еды.
    И мать была крайне удивлена: как жё Лёня просит, чтобы она пышек испекла, когда он знает, что запасы их, надёжно спрятанной от поборов гитлеровцев, муки, рассчитаны, расписаны на все ближайшие недели.
    И она вымолвила:
    - Лёня, мы должны быть бережливыми. Если сейчас не рассчитаем, то потом совсем тяжко придётся - с голода пухнуть будем.
    На что Лёня ответил:
    - Ах, мама, но ведь я не для себя прошу...
    Лёнина младшая сестрица Надя сидела в соседней комнатке, но, услышав эти слова, подбежала к Лёне и уставилась на него изумлёнными, восхищёнными глазами.
    Лёня пояснил:
    - Просто стало известно, что окаянные фашисты гонят по дороге большую колонну наших военнопленных...
    Лёня тяжело вздохнул. Ему не хотелось говорить, что молодогвардейцам стало известно, что эту колонну фашисты охраняют слишком хорошо, и вряд ли удастся освободить бойцов Красной армии.
   Фашисты уже были научены горьким опытом - они знали, что в этом районе активно действуют партизаны (а именно "Молодая гвардия"), и партизанам уже удалось освободить немало красноармейцев...
   Вступить в бой с хорошо вооружённым, знающем о возможной стычке конвоем, значило подвергать риску жизни многих товарищей по подполью, и поэтому штаб "Молодой гвардии", ограничился решение передать сильно измождённым, голодным красноармейцам всяких кушаний...
   И вот теперь Лёнина мама стояла посреди комнаты, смотрела на своего отощавшего сына, да приговаривала:
   - Что же ты, Лёня, ведь знаешь же, что...
   - Знаю. Всё знаю, мама. И то, что сами мы не доедаем, а потом ещё хуже, ещё голоднее нам придётся, так как до окончания зимы ещё далёко. И всё же: тем солдатам, которых фрицы поймали, гораздо хуже приходится. Они так голодают, что и смерть к ним близка. А ведь им ещё многие и многие километры придётся шагать по этим ледяным просторам...
   - Жалко их, но..., - начала было мама, но вновь перебил, предчувствуя все её возражения, Лёня:
   - Ведь они за наше с тобой счастье сражались, эти умирающие от голода и холода солдаты. Как же можно безучастными оставаться?..
   - Сражались то сражались, да...
   - Победили, мама! Победили! - торжественно проговорил Лёня. - А вот фрицы драпают, и именно поэтому они такие озлобленные в последнее время. Ведь ты же сама видела - уже несколько раз над нашим городом Советские самолёты пролетали...
   И мама поняла, что не сможет возражать своему сыну - он говорил так убеждённо, с такой верой в Победу, какой у неё, пожилой уже женщины, сколь ни искала она в своём сердце - не было. И только посмотрела усталыми своими глазами на Надю. А младшая сестра Лёни, всё так же с восхищением смотрела на него, и кивнула.
   - Согласно, Наденька? - улыбнулся ей Лёня. - Ты уж извини...
   - Я всё понимаю, - тихим, скромным голосом вымолвила Надя. - Мне совсем есть не хочется. Так что готовьте как можно больше пышек...
   Мама вздохнула и принялась готовить домашние пышки.
   
   * * *
   
    На следующий день фашисты гнали по дороге через город Краснодон колонну пленных красноармейцев.
    Рады бы им были помочь краснодонские женщины, как, бывало, помогали они летом, когда подобные, запылённые, измученные колонны двигались через их город. Но тогда ещё было чем их покормить, а теперь - сами голодали. Так что только жалостливые слова могли услышать от них пленные.
    На них, идущих под конвоем, страшно и больно было глядеть. Казалось, то не люди, а какие-то тени от людей, бредут сквозь сероватый, морозный воздух, издавая время от времени, приглушённые, мученические стоны. Многие из них были ранены, а кто-то - избит конвоирами, которые, поводя автоматными дулами, напряженно и зло поглядывали по сторонам.
    Несколько молодогвардейцев, среди которых был и Лёня Дадышев, поджидали колонну на окраине города, на сильно заснеженной и безлюдной улочке.
   По-правде, Лёня удалось насобирать для пленных больше всего кушаний - целый туго набитый узелок с пышками. На это ушли практически все их домашние запасы муки. Остальные подпольщики тоже кое- что приготовили, но этого было так мало - да и это было раздобыто с большим трудом.
   Рядом с Лёней стоял один из лучших его друзей, Серёжа Тюленин - парень отчаянный и решительный - один из первых Краснодонских подпольщиков. Именно по Серёжиному предложению организацию назвали "Молодой гвардией"...
    Глядя на приближающихся пленных, Серёжа проговорил:
    - Что мы наготовили - мало будет. Тут бы целая машина с продуктами не помешала...
    Стоявшая рядом хрупкая, совсем молоденькая блондинка - Тося Мащенко, за скромной внешностью которой скрывалось решительное сердце подпольщицы, вымолвила, сжав кулачки:
    - Вы только посмотрите, что делают...
    Один из пленных - это был пожилой, седоусый мужчина с головой, перевязанной грязной, тёмной от спёкшейся и смёрзшейся крови тряпкой, пошатнулся и начал заваливаться на бок. Он и до этого сильно хромал, и пошатывался, все силы отдавая на то, чтобы не выбиться из того ритма, который задавали весьма сытые конвоиры.
    И тут же рядом с этим человеком оказался фашист. Конвоир замахнулся, и сильно ударил пленного в голову, туда, где, по-видимому, была рана. Пленный вскрикнул, и начал заваливаться в другую сторону, где его уже подхватили товарищи, измученные, едва ли меньше, чем он...
    Серёжа Тюленин прохрипел:
    - Сюда бы с автоматами. Пострелять этих гадов фашистских, а мы с пышками пришли...
    Но он не стал говорить дальше, хотя, в силу своего характера и мог бы. Но вспомнил Серёжа вчерашнее заседание штаба "Молодой гвардии", которое прошло как почти и всегда в мазанке у их комиссара Вити Третьякевича. Вспомнил, как сам он, Серёжка, отчаянно спорил, доказывая, что конвоирам надо дать бой, и как Ваня Земнухов простыми и ясными доводами убедил его, что у них ещё не достаточно сил для такого боя...
    - Ладно, пускай идут... - вздохнул Серёжа, и злобой вспыхнули его прищуренные глаза.
    В это время головная часть колонны уже минула молодогвардейцев. Пора было действовать. Первым вперёд рванулся Серёжа Тюленин, но конвоир уже был готов к этому - прыгнул Серёже наперерез и сильно ткнул дулом автомата в Серёжкину грудь. Тот охнул, и вынужден был отшатнуться назад.
    Шедший с немцами русский полицай с белой повязкой на руке, заорал:
    - Назад! Стрелять буду! - и присовокупил несколько матерных ругательств.
    Лёня Дадышев понимал, что в него могут выстрелить. Он знал, что для фашистов, лично он - вообще не человек, что они пристрелят его при первой же возможности, только потому, что он - не такой, как они.
   И вот теперь он делал нечто, в их понимании незаконное. Лёня чувствовал, Лёня ждал громового выстрела; ждал, как обожжёт, впиваясь в его тело свинец. И всё же он действовал. Он привык к этому смертельному риску: каждый день, каждую ночь. Когда он нёс оружие, когда он расклеивал листовки - в любую секунду его могли убить, или схватить, что ещё хуже - так как за такие дела из полиции живыми уже не выпускали, но сначала ждали страшные пытки...
   И вот Лёня уже оказался рядом с пленными. Что-то сильно резануло его в плечо. Но нет - это не пуля, это конвоир ударил его прикладом, и отчаянно, брызжа слюной, орал. Другой конвоир целился в Лёню, но боялся попасть в своего дружка, который метался рядом.
   Лёня сунул узелок с пышками пленному красноармейцу, и смог увернуться от следующего удара, намеченного прямо в его голову.
   Пора было бежать, но вот Лёня обратил внимание на молодого солдатика, жутко исхудалого, с отчаянным, вопрошающим выражением в тёмных глазах. На голове у этого солдатика, несмотря на трескучий мороз, не было никакого убора. Лёня сорвал с головы свою шапку- ушанку, отдал бойцу, и ещё успел шепнуть:
   - Мы - "Молодая гвардия".
   Солдатик прохрипел, кашляя:
   - Если жив буду - не забуду...
   Затем Лёня и его товарищи, которые также выполнили это задание - отдали кушанья пленным, - бросились врассыпную. Грянул одинокий выстрел, но никого не задел...
   
   * * *
   
    Наступил Новый 1943 год.
    Теперь уже и без листовок, всякому было видно, что гитлеровская армия разбита и отступает. Нескончаемыми вереницами шли по дорогам потрёпанные, изодранные, замёршие части вражьей армии. Вваливаясь в дома, требовали еды, но кормить их было нечем.
    - Что же ты мрачен так, сынок? - спросила, глядя на осунувшееся лицо своего сына, мать. - Ведь, кажется, то о чём мы мечтали, близко. Правильно?
    Лёня сидел за столом в своей комнатке, и смотрел на маму с жалостью и с тоской. Он говорил:
    - Да. Мама, конечно. Я и не сомневаюсь, что Красная Армия скоро придёт. И заживёте вы все лучше, чем прежде жили...
    - Все мы будем жить долго да счастливо, - улыбнулась бледной, вымученной улыбкой мама.
    - Да, конечно, конечно, - поспешно кивнул Лёня.
    Он знал, что 1 января случайно были арестованы три видных подпольщика Женя Мошков, Витя Третьякевич и Ваня Земнухов. Их подозревали только в хищении немецких новогодних подарков, но тут последовал донос одного труса и предателя Генки Почепцова....
   Впрочем, о доносе Почепцова Лёня не знал, а знал он о том, что в городе начались аресты участников "Молодой гвардии".
    В том, что Земнухов, Третьякевич и Мошков не выдавали, Лёня был уверен так же, как и в себе самом, и вот теперь он терзался размышлениями: кто же предатель?
    А ещё к Лёне заходила связная от штаба Оля Иванцова - и сказала ему, что есть приказ - уходить из города. Всегда Лёня безоговорочно выполнял приказы штаба, а тут, посовещавшись с товарищами по подполью, решил, что уходить нельзя. Ведь они же ещё могут освободить своих, попавших в застенок товарищей!
    Но болью сжималось сердце Лёнино. Он чувствовал, что вот-вот должны прийти за ним полицаи. И уже ночью, засыпая, он шептал себе: "Я не имею права уходить из города. Здесь мои друзья-товарищи. Живой или мёртвый, а я буду с ними!"
   
   * * *
   
    Пятого января днём Лёня сидел в большой горнице перед окном, и сквозь морозный узор смотрел на улицу. Рядом стояла мама и говорила:
    - И что же ты шапку-ушанку свою отдал?! О-ох, Лёня-Лёня, добрая твоя душа. Зима-то какая лютая выдалась. Мороз так и рвёт, так и душит, а ты теперь в фуражке ходишь. Голову застудишь, кто ж тебя лечить будет? О-ох, Лёня, Лёня....
    Лёня ничего не отвечал, а думал: "Бедная моя, милая мама. Вот ты так печалишься сейчас, а ещё не знаешь, что впереди из-за меня ждут тебя ещё большие страдания. Прости, мамочка, но иначе я не мог. Прости..."
    Он уже видел, что по улице идут, приближаясь к их дому, полицаи. И вот заскрипели на крыльце, сильно застучали в дверь, заорали:
    - Открывай! Жы-ы- во!
    Лёня поднялся, и, посмотрев на мать нежным взором, произнёс:
    - Это за мной, мама. Ты не волнуйся. Ты не плачь. Милая моя мамочка....
    И, шагнув к двери, открыл её. В дом ввалились два полицая. Немецкий жандарм, с револьвером наготове, остался в сенях.
    Один из полицаев заорал на Лёню:
    - Лучше сразу говори, где листовки и автомат?!
    Лёня пожал плечами и ответил:
    - У меня ничего нет. Ищите.
    И они начали искать. Шумели, переворачивая вещи, не только в доме, но и в сарае. Но автомата так и не нашли.
    Зато в дымоходе печи отыскали коробку с рисунками Лёни. Он хорошо рисовал, - Лёня - он вообще был талантливым мальчишкой, который не привык терять времени даром, и готовил себя к будущей, светлой жизни.
    На этих найденных картинках изображены были известные полководцы, а также - руководители партии и Советского правительства.
    Полицай надвинулся на Лёню и заорал угрожающе:
    - Ты почему не уничтожил все это?
   Леня спокойно ответил:
   - Эти рисунки сделал я сам, и они мне дороги.
   Полицейский аж захрипел от возмущения, ударил Леню по лицу и рявкнул:
   - Одеваться!
   Из рассечённой губы Лёни потекла кровь. Мать застонала так, будто это её ударили, и прокричала возмущённо:
   - Что же вы делаете?!
   Она схватила с полки платочек, бросилась к своему сыну, хотела кровь ему вытереть, но другой полицай отпихнул её и приказал:
   - Стоять у стенки!
   Тот полицай, который ударил Лёню, потирал потом свою отшибленную руку, и хрипел пропитым голосом:
   - Придешь в гестапо - увидим, что тебе дорого.
   Лёня начал надевать пиджак, под лацканом которого блеснул значок Ворошиловского стрелка. Увидев этот значок, полицай аж зашипел от злобы, - он подскочил к Лёне, волосатой своей лапой сорвал значок, а второй лапой - вновь ударил Лёню по лицу.
   Тут в Лёне, обычно таком тихом и застенчивом, взыграла горячая кровь его южных предков, он бросился на полицая, и ударил его так крепко, что полицай повалился на пол у печки.
   - Лёня! Лёня! - закричала не своим голосом младшая его сестрица Надя, которая всё это время стояла, зажавшись в угол.
   - Нельзя так, Лёня! - зарыдала Лёнина мама. - Ведь они тебя убить могут!
   - Прости, мама, - тихо вздохнул Лёня.
   Тут полицаи налетели на него и начали избивать. Мать и сестра пытались вступиться, но их вытолкали из дому на мороз...
   Наконец в руки избитому Лёне всучили корзину с той одеждой и продуктами, которые полицаи нашли при обыске, и повели его, подталкивая прикладами, в тюрьму.
   
   * * *
   
    Вспоминая последние дни своей жизни, Лёня испытывал гордость. Он не изменил клятве, вступающего в "Молодую гвардию", в которой были и такие слова:
   "Если же я нарушу эту священную клятву под пытками или из-за трусости, то пусть мое имя, мои родные будут навеки прокляты, а меня самого покарает суровая рука моих товарищей..."
   Он пережил страшные пытки. Его секли плетьми, скрученными из электрических проводов; и при каждом ударе кожа лопалась, и кровь разлеталась брызгами. Его жгли калённым железом, ему под ногти засаживали длинные сапожные иглы. Он не мог сдержать криков, но он не выдал никого из своих товарищей, он не сделал этим палачам ни одного признания. Он терял сознание, а его отливали водой, и снова, под грохот включенного на максимум патефона, продолжали терзать.
   Также стойко держались и его товарищи-молодогвардейцы, с которыми он сидел в одной камере. Но не было среди них ни Серёжи Тюленина, ни Стёпы Сафонова, которым удалось скрыться. И этому тоже был рад Лёня. Он надеялся, что они будут жить ещё долго, и отомстят и за него, и за остальных молодогвардейцев.
   Он не мог знать, что Серёжа Тюленин будет схвачен в конце января, а Стёпа Сафонов погибнет тоже в этом январе в боях за город Каменск.
   Но рядом был его друг Володя Куликов.
   Лёня и Володя, оба избитые, изувеченные, изнурённые голодом, находили силы переговариваться шёпотом, вспоминать прошлое - свои мечты о небе.
   И Володя Куликов, которого уже нельзя было не узнать, говорил печально:
   - А так бы хотелось хотя бы один раз среди облаков полетать. Они, облака, такие белые, пушистые. И ночью последней снились они мне - милые облака...
   Лёня ответил:
   - Володя, ты знай, что всё равно наши победят. Счастливо и светло на нашей Родине станет....
   - А помнишь, как Стёпа Сафонов о космосе мечтал? - едва слышно шепнул Володя.
   - Он на свободе, и до конца войны доживёт. У него ещё вся жизнь впереди, и в космос к другим планетам и к звёздам полетит, и, может, расскажет инопланетянам о нашей дружбе, - улыбнулся Лёня.
   Дело в том, что ещё до войны Лёня прочитал много фантастических романов, и даже подумывал - не написать ли самому подобное произведение. Правда, времени у него всегда было мало: он и живописью и музыкой занимался (на мандолине играл).
   Через некоторое время Лёню вновь вызвали на допрос...
   На этот раз долго он не возвращался...
   Володя Куликов сидел, вжавшись в стену камеры, и слышал, как свистит за стенами лютый январский ветер. Поздней ночью распахнулась дверь, и два верзилы-полицая вбросили в камеру бесчувственное, исхудалое тело Лёни. Он был без сознания и весь залит своей кровью.
   Володя подполз к нему, и осторожно дотронувшись до плеча своего друга, спросил:
   - Эй, Лёнь, ну ты как? Слышишь меня?.. Что они с тобой сделали...
   Лёня очнулся и простонал:
   - Ничего, Володь... не волнуйся... Руку только очень жжёт.... она под спину подвернулась... не могу вытащить... сил уже не на что нет... помоги!
   И Володя, сжав зубы, осторожно высвободил руку Лёни. Тут же отдёрнулся, будто его ударили.
   - Что? - прохрипел Лёня.
   - Кисть... - выдохнул Володя.
   - А-а... кисть отрубили... знаю... но я им ничего не сказал... Володя, мы выполнили свою клятву. Мы героями умрём...
   И Лёня улыбнулся.
   
   * * *
   
    Тёмным вечером 15 января полицаи как-то особенно засуетились, захлопотали.
   Володя Куликов, всё тело которого распухло и потемнело от побоев, смог подползти к зарешёченному окошку и выглянуть во двор. Он сказал:
   - Лёнь, там два грузовика во двор подогнали. А полицаи так и носятся. Вон начальник полиции с каким-то списком пошёл... у-у, гад!
   Лёня Дадышев, который лежал возле двери, чуть приподнялся и молвил спокойно:
   - Сегодня нас казнят.
   Он уже приготовился к смерти, и ему хотелось до самой последней минуты оставаться таким же храбрым и славным, чтобы его называли Героем, чтобы родные, которых он так любил, могли гордиться им.
   - Даже и не верится, - вздохнул Володя. - Я, кажется, только жить начал. И не могу представить - как это: меня не будет. Вот завтра наступит 16 января, а меня уже не будет. Как это так?
   - Не будем о печальном, - улыбнулся Лёня, и достал из кармана сорванную во время одного из допросов железную пуговицу.
   Он приподнялся и, надавливая левой рукой (на правой руке ему отрубили кисть), выцарапал на двери:
   "Здесь сидел Дадышев Лёня".
   Через полчаса его вытолкали из камеры, протащили по коридору и бросили в кузов грузовика. Рядом находились его товарищи-молодогвардейцы. Все они были страшно изувечены, кто без глаза, кто без руки, кто без ноги...
   Но всё же они нашли в себе силы и запели, сначала "Замучен тяжёлой неволей", а затем, когда их уже вытолкали из грузовика возле шахты N5 - "Интернационал".
   Их подводили к шурфу и небольшими партиями и сбрасывали в бездну. В некоторых стреляли, некоторых сталкивали живыми.
   Те, кто ещё способен был говорить - говорили свои последние слова этому миру, своей любимой Родине. А над их головами сияли звёзды - в эту ясную, морозную ночь небо было ясным...
   Подвели к шурфу и Лёню Дадышева.
   В последние мгновенья жизни он вспомнил маму и сестрицу Надю - как видел их в последний раз, в день ареста...
   И так страстно теперь захотелось к ним - вырваться на волю, к жизни, что он едва не закричал от тоски.
   И он подумал, глядя на звёзды:
    "Прощайте, мама и папа, прощай, Наденька, сестрёнка моя. Простите за печаль, которую я вам доставил. Но иначе я не мог. Прощайте! Помните о нас!"