Дмитрий Щербинин
"Клавдия Ковалёва"

   Посвящается молодогвардейцу
   Клавдии Ковалёвой

   
    Осторожно приоткрыв дверь, Ефросинья Александровна Ковалёва заглянула в комнату дочери своей Клавы. Та сидела вполоборота к ней, склонившись над старым, деревянным столом, оставшимся им ещё по наследству от дедушки. На столе этом лежали книги, а также и несколько учебников, оставшихся от той счастливой поры, когда Клава училась в школе, а о немецких фашистах только в газетах писали.
    А нынче фашисты оккупировали родимый край: и город Краснодон, в котором прежде училась Клава, и расположенное неподалёку от него село Новоалександровку, в которое вынуждены были переехать Ковалёвы. Здесь жили они в старом, перекошенном деревянном доме, неподалёку от родственников - Крючетковых... Жили совсем бедно. Уж о том, чтобы поесть вдоволь и речи быть не могло. Всё отбирали части гитлеровской армии, которые нескончаемой пыльной, железной вереницей ехали на фронт весь август и сентябрь. Затем их число поубавилось, зато распоясались полицаи. Им ничего не стоило просто ворваться в дом, потребовать еду. А где было взять еды? Сами едва с голода не пухли...
    Уже пожухли и опали листья на редких степных деревьях, а иссохшие травы, терзаемые ледяными ноябрьскими ветрами, пели свою скорбную песнь, которая могучими хоралами неслась над Донецкой степью, врывалась и в домик Ковалёвых...
    О том, что её дочь вовлечена в какую-то тайную деятельность, Ефросинья Александровна догадывалась ещё с начала октября. Она, мать, замечала, что Клавдия засиживается допоздна в своей крохотной комнатке, и при свете лучины (электричество подавали только в учреждения немецкой власти), склонившись над столом, что-то быстро и старательно писала. Осторожно приближалась к ней Ефросинья Александровна, но Клава загодя замечала её приближенье, и каждый раз прятала эти листы.
    Вот и теперь спрятала, - накрыла только что написанное книгой. Мать присела на стульчик, опустила своё измождённое, худое лицо и вымолвила:
    - Сегодня к колодцу ходила, так видела, как полицаи бесятся. Кто-то на самых видных местах в нашем селе листовки развесил. Да такие яркие, красочные листовки! И издали видно, что там Красный флаг нарисован, и начинается словами: "Дорогие товарищи...". Некоторые из листовок так вывешены, что полицаи до них и добраться не могут... А наши люди подходят, читают.
    - Вот и замечательно! - улыбнулась Клава, и повернула своё приветливое лицо к матери.
    Клавдию нельзя было бы назвать классической красавицей. Один её глаз заметно косил. И всё же её лицо выражало такую приветливую, ясную душевную силу; такую тёплую задушевность, такую готовность помочь человеку, что лицо это запоминалось, и к девушке этой шли такие эпитеты, как "милая", "добрая", "волевая", "загадочная".
    Ефросинья Александровна чувствовала, что её дочь причастна к появлению этих листовок, но всё же это чувствие казалось ей, измученной постоянными хлопотами и лишениями женщине, настолько ужасной, что теперь, в очередной раз всполошившись, она, прижав ладони к лицу, заплакала. Говорила с трудом, будто тяжело больной человек:
    - А полицаи то лютуют. Сколько в них злобы! Подойти к ним страшно! Как они там на людей орали! Какими карами грозили тем, кто эти листовки развешивал! И ведь они на всякое зверство способны. Знаешь ведь, доченька, как в Краснодоне шахтёров- коммунистов живьём закопали...
    Лицо Клавдии помрачнело, даже какие-то жёсткие чувства промелькнули в её светлых глазах, и она проговорила тихо, но с внутренней силой:
    - Я помню об этом, мама. Это преступление невозможно забыть...
   
   * * *
   
    Могла ли Клавдия рассказать подавленной, ужасно волнующейся за свою дочь Ефросинье Александровне, что именно это преступление гитлеровцев всколыхнуло молодых комсомольцев Краснодона и близлежащих сёл к более активным действиям?
   Хотя и до этого устраивались отдельные диверсии. Так, например, Серёжа Тюленин спалил переделанную для постоя немецких солдат баню на пятый день после входа гитлеровский войск в Краснодон. Но именно после казни Героев-шахтёров молодые комсомольцы собрались в единую организацию, названную по предложению того же Тюленина "Молодой гвардией".
   И Клавдия Ковалёва старательно учила клятву вступающего в "Молодую гвардию", и затем в маленькой мазанке, расположенной где-то в Краснодонском районе Шанхай, говорила эти торжественные слова:
   "Я, Клавдия Ковалёва, вступая в ряды членов Молодой гвардии, перед лицом своих друзей по оружию, перед лицом родной многострадальной земли, перед лицом всего народа торжественно клянусь: беспрекословно выполнять любые задания организации; хранить в глубочайшей тайне все, что касается моей работы в Молодой гвардии. Я клянусь мстить беспощадно за сожженные, разоренные города и села, за кровь наших людей, за мученическую смерть героев-шахтеров. И если для этой мести потребуется моя жизнь, я отдам ее без минуты колебаний. Если же я нарушу эту священную клятву под пытками или из-за трусости, то пусть мое имя, мои родные будут навеки прокляты, а меня самого покарает суровая рука моих товарищей. Кровь за кровь, смерть за смерть!"
   Её сердечно поздравил комиссар "Молодой гвардии" Виктор Третьякевич, а также ответственный за конспирацию Ваня Земнухов.
   Ваня Земнухов....
   Клава Ковалёва и прежде видела этого юношу. Ведь ещё до переезда в Новоалександровку они жили на одной улице - Банковой. Тогда, до оккупации, в доме N15 жили Ковалёвы, а в N17 - Земнуховы. Некоторое время они даже в одной школе учились, правда в разных классах (Ваня был на два года старше Ковалёвой).
   Клава родилась 15 апреля 1925 года, и при этой новой встрече с Ваней ей было семнадцать лет.
   И он был первым, в кого она по настоящему влюбилась. Причём поняла, что любит его именно теперь, когда он приветливым, интеллигентным голосом поздравил её...
    Это чувство влюблённости в незнакомого человека показалось Клавдии настолько расчудесным, что, выходя в тот поздний, уже опасный из-за полицаев час, из мазанки Третьякевичей, и собираясь идти в свою Новоалександровку, она и не знала, чему больше радуется. Тому ли, что теперь официально стала подпольщицей (а она страстно мечтала об этом ещё с самого начала оккупации), или же тому, что несколько минут просто смотрела на этого замечательного юношу, Ваню, и слышала его такую красивую, вдохновеньем наполненную речь...
   И она шла в сумерках, улыбаясь, вновь и вновь вспоминая Ваню и гадая, когда ещё доведётся его увидеть. И вдруг услышала быстрые шаги сзади. Напряжённая, готовая к встрече с врагом, обернулась.
   Но это был Ваня Земнухов. Он шёл, одетый в аккуратный пиджак с галстуком, а на голове его темнела, защищающая от зябкого осеннего ветра, кепка. Очки, в которых он выступал в мазанке, Ваня убрал в футляр.
   Вот спросил, приветливо ей улыбнувшись:
   - Куда же Вы теперь, товарищ подпольщица?
   Клава глубоко вздохнула, и из-за сильного волнения ответила невнятным тоном:
   - В Ново...сандровку...
   Тем не менее, Ваня понял:
   - В Новоалександровку? Так это далеко. А час уже поздний. Засиделись мы сегодня. Ну и дела то такие важные... В общем, предлагаю провести Вас, товарищ Клавдия, до Вашего дома...
   Клавдия едва не засмеялась и не заплакала от счастья. Можно ли в это поверить?!
   Прошептала быстро, повернувшись к нему вполоборота:
   - Да. Да. Я согласна...
   ...Шли они степью. В небе уже высыпали звёзды. Тишина лежала сказочная. И они не разговаривали, а слушали тишину.
   Клава почувствовала такую отчаянную смелость, какую не нашла бы в себе при свете Солнца. Эта отчаянная смелость заключилось в том, что она спросила у задумчивого Вани:
   - А у Вас то дома волноваться не будут?
   - А у меня уже привыкли. Хотя родители, конечно, ворчат, а вот сестрица Нина всё понимает. Да и стыдно без дела дома сидеть, когда мой старший брат Александр в армии с врагом сражается. Я и сам на фронт рвался. Несколько раз с друзьями в военкомат ходил, да не взяли меня - зрение у меня совсем плохое. Вот и на звёзды только сквозь очки приходится любоваться...
   И Ваня, вновь достав из кармана очки, одел их. Он указывал на то или иное созвездие или звезду, и спрашивал у Клавы, как они называются. Некоторые Клава знала, но большинство - нет. Ваня называл их.
   Наконец Клава вымолвила в восхищении:
   - Вы, наверное, очень астрономией увлекаетесь?
   - Астрономия хорошая наука. Как же можно небо не любить? - улыбнулся Ваня. - Но главная моя любовь - это всё-таки книги. С детства раннего, когда ещё жил в деревеньке Илларионовке, что под Москвою, читал и учил Пушкина. Разве же можно не любит нашего Александра Сергеевича. Одна фамилия - Пушкин в сердца свет вселяет. Я ему в детстве пытался подражать. Конечно, это были робкие, неумелые стихи. Потом моим кумиром стал Михаил Юрьевич Лермонтов... Я восхищён его талантом, но, хоть и гений, не могу безоговорочно согласиться со всем, что он писал. Ей в нём некая горечь, обречённость. Но это и понятно, ведь в какое тяжёлое, тёмное время он жил! А если бы он увидел, какой чудесной наша страна стала после Октябрьской революции...
   Клава слушала Ваню и боялась вздохнуть. Так он ещё и стихи пишет?.. Клава была влюблена, у неё даже голова кружилась от этого нежного чувства. Никогда прежде она не чувствовала себя такой счастливой, как в эту холодную, осеннюю ночь.
   Впереди на дороге засверкали фары, тут же разрезало тишь надсадное урчание двигателя.
   И Ваня проговорил уже совсем другим - мрачным и тяжёлым тоном:
   - Фрицы... Карательный рейд... Партизан ищут. Но не найдут! Ну, товарищ Клава, лучше нам сейчас спрятаться...
   Они сбежали с дороги, и укрылись в небольшой балке. Но склоны были крутыми, так что больше не было видно ни дороги, ни грузовика, и только лучи из приближающихся фар оттесняли свет звёзд.
   Вскоре грузовик проехал, и Ваня, приподнявшись, молвил:
   - Ну, пойдём. До Новоалександровки уже недалёко...
   - Подождите, пожалуйста, Ваня..., - молвила Клавдия.
   Она лежала на спине, и смотрела на звёзды. Она ждала, когда мелькнёт метеор, чтобы в миг его падения загадать: "Хочу, чтобы Ваня полюбил меня". Вот метеор мелькнул, и Клава загадала.
   И она думала: "Сейчас Ваня доведёт меня до дома, и отправиться восвояси. Так не хочется с ним расставаться. А что ж поделаешь?"
   Клаве очень хотелось, чтобы этих счастливых минуток, когда они вместе, было побольше. Поэтому, всё ещё лёжа на спине, и любуясь звёздами, попросила:
   - Ваня, пожалуйста, расскажите хотя бы одно из своих стихотворений.
   Она, обычно такая робкая, сейчас удивлялась своей смелости. Сказав эти слова, Клава даже прикрыла рот ладошкой.
   Ваня прокашлялся и молвил:
   - Позвольте прочитать стихотворение называющееся "Ночь"?
   - Ах, да, конечно, - молвила Клава.
   И Ваня спокойным, красивым голосом, нисколько не волнуясь, продекламировал своё стихотворение.
   
   Я помню ночь, когда с тобою
   Стоял у ветхого окна,
   Туда взирали над собою,
   Где величавая луна,
   Как белый лебедь, выплывала
   На голубые небеса
   И бледным светом озаряла
   Пышно цветущие поля;
   И все хранили мы молчанье,
   Глядя на темные леса,
   И чисто бледное сиянье
   Уж покрывало небеса;
   Происходило ликованье
   В природе северной простой,
   И восторга восклицанье
   Я слышал в тишине ночной;
   И, погружась в воспоминанье,
   В лачуге маленькой своей
   Мы слушали ручья журачанье,
   Освещенного луной;
   И песнь веселья соловья
   До слуха доходила ясно...
   И вдруг все стало для меня
   Высоко и прекрасно...
   Но медленно меж тем плывя,
   Где туча в небесах чернела,
   Средь ярких звезд луна
   К утру все более бледнела.
   
    Стихи эти не то чтобы понравились Клаве, а они ей в этой обстановке, под светом звёзд, в тишине, показались самыми наилучшими из слышанных или читанных в её жизни стихов. А ведь читала Клава много - в школе её знали как старательную, примерную ученицу...
    И так сильно хотелось, чтобы эти стихи были посвящены ей...
    Они уже выбрались из балки и шли по пустынной дороге, а Клава всё терзалась мыслью о том, кому же Ваня эти романтические, чувственные стихи посвятил. Но не решалась об этом спросить, и шли они в молчании. Так и добрались до Новоалександровки.
    Уже возле того старенького домика, в котором разместились Ковалёвы, Клава обернулась к Ване и, пожав ему руку, молвила:
    - Спасибо, Вам, Ваня, за эти замечательные стихи. Я их постараюсь запомнить...
    - А я Вам, Клавдия, их перепишу, - предложил Земнухов.
    - Ах, да, конечно... Спасибо Вам, - Клава улыбнулась и робко попросила. - И если можно - то и других Ваши стихи. Я их буду читать и перечитывать.
    Ваня пообещал, что сделает это, а также сказал, что в ближайшее время Клаве будет поручено первое подпольное занятие.
    В это время, заслышав голоса, на порог вышла чуткая мама Клавдии - Ефросинья Александровна. Ваня очень вежливо с ней поздоровался, но на предложение зайти, покушать что-нибудь, ответил отказом, сославшись на то, что надо ему скорее в город возвращаться.
    Так они и расстались. Клава стояла на пороге и смотрела в темноту, где уже давно растворился силуэт Земнухова, ну а Ваня стремительно шагал обратно по дороге и думал... о Уле Громова.
    Да - она, Ульяна, комсомолка, и одна из организаторов подпольной группы посёлка Первомайка была его музой. Она, статная, черноокая красавица, начитанная, знающая по памяти многие стихи, и также как и Ваня, любящая Лермонтова и Пушкина, была вдохновительницей его стихов. Они, первые ученики в школе, книголюбы, ещё при учёбе в старших классах по интеллекту способные заменить некоторых учителей, были достойны друг друга, но изъяснения в любви ещё не было. И Ваня не знал, и даже очень сомневался, что Ульяна, такая иногда загадочная, молчаливая, питает к нему ответное чувство...
    Ну а сам Ваня настолько был охвачен мыслями об Ульяне, что даже и не заметил, какое чувство он вызвал в Клавдии Ковалёвой. Для него Клава была просто ещё одним членом их "Молодой гвардии"; несомненно о ней надо было заботиться, помогать ей; и именно поэтому Ваня предложил проводить её до Новоалександровки...
   
   * * *
   
    Прошло более месяца с тех пор, как Клава вступила в "Молодую гвардию", и за всё это время ей только несколько раз довелось поговорить с Ваней. Чаще, чем Ваня, к ним в Новоалександровку приходила подпольщица из посёлка Первомайка Лилия Иванихина - она и передавала Клаве поручения штаба.
    Клава писала листовки, расклеивала их. Также, путём осторожных, вкрадчивых проверок, ей удалось подключить к расклеиванию листовок ещё нескольких хороших девушек, которые жили в Новоалександровке. Но эти девушки не вступали в "Молодую гвардию", и ничего не знали о городском штабе. В их глазах Клавдия была самой главной подпольщицей, и на неё они смотрели с уважением и даже со страхом.
    И всё же несколько раз к ним в Новоалександровку приходил и сам Ваня Земнухов. Он всегда был таким оживлённым, деловым, пышущим энергией. Он рассказывал об успехах Красной Армии, о том, что гитлеровская армия под Сталинградом взята в кольцо и гибнет и что, стало быть, уже недолго им ждать освобождения. И он совсем не замечал тех робких, да и не частых взглядов, которые бросала на него Клава. Так хотелось Клаве признаться Ване в любви, но разве же она могла?
    А что она могла? Только активнее расклеивать листовки, только стараться объединить больше проверенной молодёжи, чтобы Ваня был доволен, чтобы, быть может, посвятил ей хотя бы одно стихотворение.
    Клаве казалось, что, если бы Ваня посвятил ей стихотворение, хотя бы самое коротенькое, хотя бы на две рифмованные строчки, то она сразу стала бы самой счастливой девушкой на свете.
    Никому не говорила Клава о своих чувствах, но всё же Ефросинья Александровна замечала, как изменялась её дочь, когда приходил Ваня. И про себя Ефросинья Александровна, пожилая, много на своём веку повидавшая женщина, думала: "Клава Ваню то любит. Да и не даром - золотой хлопчик. Ну а по его поведению видно, что чувств Клавы и не замечает. Другой сердце её отдано. Сказать бы Клаве об этом, да осерчает она на меня. Ну так час придёт, и сама обо всём узнает. Мало кому несчастной любви избегать удавалось..."
   
   * * *
   
    И вот настал этот ледяной, мрачный ноябрьский день, когда измученная тревогами Ефросинья Александровна зашла в комнату своей дочери, а та, спрятав только что написанные листовки, сделала вид, что читала книгу.
    - Пожалуйста, доченька моя, ты уж постарайся полицаям не попасться.
    - Не попадусь, мама, не попадусь, - нахмурилась Клава.
    Ей было до слёз жалко маму, но она не должна была подавать вида. Она должна была написать ещё хотя бы десять листовок, до прихода из Краснодона связного.
    С улицы раздались быстрые шаги, и Клава почувствовала - Ваня идёт! Бросилась к окну - так и есть - Ваня Земнухов. Он шёл, как всегда задумчивый, сосредоточенный, с вдохновенным лицом поэта.
    И Клава, выхватив из под книги листовки, побежала ему открывать.
    Через минуту Клава и Ваня уже сидели у Клавы в комнате, а Ефросинья Александровна суетилась на кухне, где хотела бы хоть что-нибудь приготовить Ване покушать. Ваня отказывался, но Ефросинья Александровна, стремившаяся сохранить хозяйское радушие и в это тяжёлое время, настаивала...
    Ну а Клава, глядя бархатистыми своими глазами в глаза Вани, и приговаривала:
    - Ваня, я так рада, что именно ты пришёл. Так рада!..
    Нет - Ваня не замечал, что Клава в него влюблена; образ красавицы Ульяны затмевал для него все иные женские образы. Уля была его героиней...
    Всё же Ваня и Клава уже перешли на более доверительное "ты", и Ваня говорил:
    - Клава, мне Лиля Иванихина рассказывала, что тебе кажется, что мы тебе мало заданий даём. Тебе хочется более активной борьбе с оккупантами.
    - Да, да, Ваня. Ведь я же знаю, сколь ты этой деятельностью увлечён. Я хотела бы сражаться рядом с тобой.
    - Хорошо, Клава. Тогда собирайся. Пойдём сейчас в Краснодон, есть одно дело...
    И вот они собрались и пошли в Краснодон.
   Пятнадцать километров, которые они прошагали по размытым дождями дорогам, показались Клаве едва ли пятнадцатью метрами. Так ей нравилось рядом с Ваней, который по её просьбе декламировал свои и чужие стихи, вновь подробно пересказывал, что известно с той стороны фронта, а также поведал о своём детстве, о том, как, бывало, целые ночи, при свете слабой лампы, читал книги. Тогда и зрение себе испортил, и без очков почти ничего не видел. Зрения он жалел, а о том, что столько книг прочитал - нисколько.
    В городе Ваня познакомил Клаву с Васей Пирожком - начитанным, но в то же время и боевым, готовым постоять за себя драке, крепким парнем, который также был членом "Молодой гвардии", и глазах которого горел лихой огонёк, доставшийся Васе от его предков - запорожских казаков.
    Вася произнёс:
    - Вот, товарищ Ковалёва, наш товарищ Земнухов предложил распространить листовки прямо в церкви.
    - Надо же, - вздохнула Клава.
    - А Вася, парень отчаянный, сразу меня поддержал, - молвил, оглядывая улицу, на которой они стояли, Ваня.
    Но улица оставалось пустынной. Казалось, что измученный грабежами и беззаконьями город умер...
    Земнухов продолжал негромким голосом:
    - Сейчас народ любит в церковь хаживать. Вместо того, чтобы полезными для Родины делами заниматься, у Бога помощи выпрашивает.
    - Глупый, устарелый подход, - решительно заявил Пирожок.
    - Ну, ничего, сегодня мы расшевелим это сонное царство, - произнёс Ваня. - Дело в том, что там, в церкви, у входа сидит один полуслепой старичок и бумажками с молитвами торгует. Вот мы разыскали такую же бумагу, как и та, что с молитвами, и написали на ней свои листовки. И вот тебе Клава задание: ты старичка того как- нибудь заговори, ну а я с Васей тем временем вместо молитв наши листовки подложу.
    - Я согласна, - сразу сказала Клава.
    - Я и не сомневался в тебе, - улыбнулся Ваня, и Клава просияла от этой улыбки.
   
   * * *
   
    Менее через час эта операция была выполнена. Клава смогла отвлечь разговором подслеповатого (но не совсем слепого), продавца молитв, ну а Ваня с Васей подложили ему целую кипу листовок со свежими вестями с фронта. Затем подпольщики отошли в сторону, и стояли в тени, наблюдали.
    Прихожане (в основном это были пожилые женщины и старухи), быстро раскусили, какими "молитвами" торгует старичок, и испуганно, но вместе с тем и радостно зашушукались. И тут бумажки стали скупать с невиданной прежде скоростью. Брали оптом, чтобы и родственникам, и знакомым своим показать. Старичок был изумлён - никогда ещё торговля у него не шла настолько хорошо. Несколько минут прошло, а все "молитвы" уже были распроданы. Подпольщики вышли на улицу.
    Пройдя немного, Ваня сказал:
    - Ну что ж. Приглашаю вас к себе в гости.
    На это Вася Пирожок ответил:
    - Ваня, я бы с большим удовольствием, но у нас ещё с Толькой дело - на базаре надо листовки развесить...
    Толькой, Вася Пирожок звал своего закадычного друга, однофамильца, но не родственника Клавы - Анатолия Ковалёва. Они, два крепких парня, отважных силача, но ни в коем случае не хулигана, дружили ещё со школы. Оба отличались добродушным нравом, и считали делом чести прийти на помощь слабому, вообще - всякому, кого незаслуженно обижают. А теперь они видели: фрицы и полицаи незаслуженно обижают вообще всех честных людей. Так что Вася и Толя все свои богатырские силы отдавали борьбе с врагом, и даже уже участвовали в казни нескольких полицаев...
    Итак, Вася распрощался с Ваней, и деловой, решительной походкой свернул на боковую улочку. Ну а Ваня Земнухов стоял перед Клавой, и, глядя в её чуть раскосые глаза, спрашивал:
    - Ну а ты, товарищ Клавдия, не откажешься ли посетить скромную обитель илларионовского поэта?
    И Клава, едва сдерживая смех от этого неожиданного счастья, прошептала едва слышно:
    - Да, конечно...
   
   * * *
   
    Дома у Земнуховых были: Ванина мама Анастасия Ивановна, старшая Ванина сестра Нина, а также Ванин отец - Александр Фёдорович, который в последнее время сильно болел, и заходился страшным, хрипящем кашлем. Ему, Ваниному отцу, нужны были фрукты, а также - щедрое южное солнце, но солнце с приближением зимы всё слабело, а уж о фруктах и говорить было нечего - семья Земнуховых, также как и большинство Краснодонских семей, жила очень бедно.
    Тем не менее, когда пришла Клавдия, для неё приготовили покушать - разогрели хлеба, и даже нашли чуточку варенья. Клавдия из скромности отказывалась, но Земнуховы настояли, и девушка с удовольствием поела...
    Затем они прошли в Ванину комнату, где на полках расставлены были многочисленные книжки, и среди них томики Пушкина, Лермонтова и Шевченко. Разговор зашёл о литературе. Клавдия очень просила у Вани прочитать ещё хотя бы одно лирическое стихотворение, и Ваня согласился:
   
   Меня невольно ты пленяешь
   Своею дивной красотой.
   И, как Феб, ты вдохновляешь
   Какой-то радостной мечтой.
   Ты для меня дороже злата,
   Дороже всех на свете мне,
   И голос твой, как звон булата,
   Звучал так мило в тишине.
   И, бледный свет во тьму бросая,
   Луна скользила, как челнок.
   Но ты сокрылась, дорогая,
   И я остался одинок...
   
    Клава сидела с низко опущенной головой, и, затаив дыхание, слушала Ваню. От волнения у неё даже начался озноб. Она думала: "Какие замечательные, романтические стихи! Наверное, при написании их он вспоминал ту ночь, когда проводил меня от города в Новоалександровку. Что же он: сказал бы ещё - "Клава, я тебя полюбил с первого взгляда". А я бы ему ответила: "И я тебя с первого взгляда полюбила, Ваня".
    От этой фантазии даже слёзы на её глазах выступили. Клавдии казалось, что светлые романтические чудеса окружают её, и вот почему бы не свершится ещё одному такому чуду, - этому признанию в любви?..
    "Может, самой ему в своих чувствах признаться?.. Но, кажется, так не принято. Юноша первым должен говорит девушке о любви... Ну, что же он склонился над своими тетрадями, что же перебирает их? Хотя бы посмотрел на меня.... Вот досчитаю про себя до десяти, и если он за это время ни слова не скажет, так скажу ему, всё как есть, и пускай считает меня ненормальный".
    Щёки её горели, кровь бабахала в висках, и она даже не услышала красивого, сильного, словно бы специально для вольных, степных песен созданного девичьего голоса, который раздался из прихожей:
    - Здравствуйте, Анастасия Ивановна. А Ваня дома?
    - Дома, Уленька, дома. Проходи.
    Ваня был уже на ногах, распахнул дверь, и проговорил каким-то ещё незнакомым Клавдии, особенно вдохновлённым, и таким счастливым, будто не было никакой войны голосом:
   - Уля... Проходи... Вот - это товарищ Клавдия Ковалёва из посёлка Новоалександровка. Я тебе про неё уже рассказывал.
    Клавдия, ещё ничего не понимая, привстала, побледнела, слабо улыбнулась, и кивнула вошедшей статной, черноокой девушке. Эта красавица со страстными, одухотворёнными очами была Ульяна Громова, муза и любовь Ванина, которой он, однако, ещё не признался в своих чувствах.
    Своим прелестным голосом, Уля осведомилась у Клавы, как идут дела в Новоалександровке и Клава, запинаясь, и чувствуя страшное смущение, кое-как рассказала о своих успехах.
    Тогда Уля обратилась к Земнухову:
    - Ваня, я предлагаю поставить, товарищ Ковалёву руководителем боевой пятёрки.
    - Да. Я скажу об этом Вите Третьякевичу, но, думаю, возражений не будет, - вымолвил Ваня.
    И по тому, каким тоном произнёс эти слова Ваня, и по тому, как он глядел на Улю, поняла Клавдия, что Земнухов любит Громову. Они поговорили ещё о разных делах, и с каждым мгновеньем Клава всё больше убеждалась, что сердце того, кого она так искренне и сильно любила, отдано другой.
    Так ей горько, так больно вдруг стало, что только величайшим усилием воли сдержала Клавдия слёзы. Ваня всё не подозревавший о её чувствах, заметил её бледность и тоску. Спросил:
    - Клава, что-нибудь случилось?
    - Нет, нет, ничего Ваня, - покачала головой Клава, и быстро прикрыла ладошкой глаза. - Я просто вспомнила, что сейчас мне уже дома надо быть. И ты меня, пожалуйста, не провожай. Я сама дойду...
    Едва кивнув Уле, она выбежала из горницы и из дома Земнуховых, и уже на улице разрыдалась. Навстречу ей попадались какие-то люди, но они не обращали внимания на её слёзы, так как много слёз да крови лилось в те грозные годы войны по земле...
   
   * * *
   
    Клава сидела в своей комнатке, смотрела в окно, где уж падал с небес пушистый снег. Наступила зима. Небо было закрыто похожими на тяжёлое, темноватое одеяло тучами.
    Перед Клавой, на старом, потемневшем столе, лежали листовки, только что с большой тщательностью ей написанные. Ах, какие замечательные новости в тех листовках сообщались! Красная армия разбила ненавистных фашистов под Сталинградом и перешла в контрнаступление.
    И, конечно же, Клавдия радовалась за наших воинов. Верила она, что скоро любимая Родина очистится от вражьего гнёта. А ещё она радовалась за Ваню Земнухова.
   Думала Клавдия: "Конечно, такой замечательный юноша: поэт, и такой начитанный - настоящий профессор, влюбился в девушку достойную себя. Эта Ульяна Громова - первая красавица в Краснодоне, и душа у неё такая же красивая. Вот какая замечательная пара складывается! Наверное, они будут общаться стихами - цитатами из классиков и своими собственными... Что ж, Ванечка, желаю тебе всяческого счастья... Ну и я молодец: не сказала ему про свою любовь. Так бы ему неприятно от моих слов стало. Он ведь Улю любит. Может, даже и опечалился бы, а потом и разговаривать со мной не стал бы. А так - ничего не заметил, и мы можем продолжать общаться, как прежде. И он никогда-никогда не узнает..."
   Клавдия и не заметила, что из глаз её выкатились две слезы. И только когда одна из этих слёз упала на только что написанную листовку, Клавдия встрепенулась, и подхватила вторую слезу прямо на лету.
   "И что это я нюни распустила?" - подумала она про себя с некоторым даже раздражением: "Надо собрать волю в кулак, и продолжить писать листовки. Тем самым я сделаю приятно Ване... Хотя я уже и выполнила норму написания, но ничего. Чем больше я сделаю - тем лучше".
   
   * * *
   
    В один из декабрьских ранних вечеров, Клава бегом ворвалась в тот дом, где они жили.
   И мать, и только вернувшийся с работы отец Пётр Васильевич обратили внимание, что дочь их прямо-таки сияет, едва счастливый смех сдерживает. Она раскраснелась с мороза, запыхалась. По-видимому, долго ей пришлось бегать.
   Предупреждая вопрос родителей, Клавдия проговорила своим звонким, добрым голосом:
   - А биржу подожгли.
   Для родителей Клавдии эти слова прозвучали столь неожиданно, что они даже из-за стола поднялись. Им ясно было, что речь шла о бирже труда, которую устроили проклятые оккупанты для угона молодёжи в Германию. И для многих родителей, и для детей их биржа эта служила причина дневных и ночных кошмаров. Оккупанты составляли списки физически крепких, годных к труду на чужбине людей. Молодым говорили, что в Германии их ждут едва ли не золотые горы, но эти девушки и юноши, и родители их знали, что в фашистской стране ждёт их тяжкое, голодное рабство, и что многие уже никогда не вернуться...
   И, конечно же, родители Клавдии тоже волновались, мать та и плакала - зная, что её дочь, по всем параметрам подходит к "угону". И вот это известие.
   Ефросинья Александровна только хотела спросить, кто же этот поджог устроил, а Клава уже вопросом на вопрос отвечала:
   - Интересно, кто это мог так хорошо поступить? Это очень хорошие ребята.
   Таким образом, Клавдия дала родителям знать, что она, якобы, ничего не знает. Но на самом то деле, ещё за несколько дней до этого она от Вани узнала, что подпольщиками готовиться некая важная операция. О том, какая именно операция, и кто в ней участвует, Ваня ей не рассказывал, и вовсе не потому, что не доверял ей, а просто потому, что так было положено, и надо было соблюдать воинскую дисциплину...
   И вот теперь Клавдия прямо-таки сияла счастьем и гордостью за своих боевых товарищей и за Ваню. И так хотелось рассказать всю правду родителям. Но не могла она рассказать, а поэтому, покушав то немногое, что у них было на ужин, прошла в свою комнату, где вновь писала листовки...
   
   * * *
   
    Влюблённость Клавдии в Ваню, пусть и неразделённая, пусть даже и неизвестная её избраннику, всё же была для неё счастьем. Клавдия была счастлива уже только тем, что она любила; и тем, что, старательно выполняя задания штаба, она делает приятно Ване. Узнав, что Ваня влюблён в Ульяну, Клава больше и не смела на ответное чувство надеяться.
    Уверив себя, что Ваня её никогда не полюбит, она даже и не задумывалась, что сама могла бы полюбить кого-то другого. Ведь Клавдии было всего 17 лет, и вся жизнь воспринималась в восторженно- романтических порывах. Ей казалось, что она вот так всю жизнь сможет прожить, любя неразделённо Ваню, и быть вполне счастливой. Пусть это было наивно, но это было так искренне, из самого сердца...
    А как хорошо складывались дела Красной армии на фронте!
   Подпольщики принимали сводки по радио, и не успевали записывать названия освобождённых от оккупантов населённых пунктов. Да и без радио было видно, что фрицы драпают. По дорогам: через город Краснодон и через другие населённые пункты, в том числе и через село Новоалесандровское тянулись, поминутно увязая в сугробах, сильно потрёпанные части вражьей армии. В грязной одежде, часто обмотанные женским тряпьём, с сосульками под носом, кашляющие, согнувшиеся, унылые, голодные, часто и раненые - такими проходили те, кто ещё летом самодовольно хохотал, и фотографировался на якобы уже захваченной земле.
    И Клавдия знала, что вскоре после наступления Нового 1943 года, участники "Молодой гвардии" должны были устроить вооруженное выступление в городе, перебить главных представителей оккупационной власти и самых злобных полицаев, а затем уйти в леса, партизанить - ждать прихода Красной армии.
    И Клавдия, зная, что и Ваня уйдёт в леса партизанить, изъявила желание присоединиться к ним...
    Она даже потихонечку начала собираться продукты, готовиться к уходу; думала, какую записку оставит на прощанье родителям.
    И тут 2 января к ней пришла связная штаба "Молодой гвардии", Нина Иванцова. Только взглянув на её мрачное лицо, Клавдия поняла, что дело плохо. Проводив Нину в свою комнату, Клавдия спросила шёпотом:
    - Неужели провал?
    - Да, - кивнула Нина, и сжала кулачки.
    - Как это было?
    - Утром 1 января в клуб имени Горького, где у нас проходили последние собрания, подъехали сани с полицаями и жандармами. Арестовали Женю Мошкова. Затем поехали к Третьякевичам. И арестовали Витю...
    - Страшно как, - призналась Клавдия. - Ведь они же в самое сердце организации попали.
    - Именно так, - согласилась Нина. - И нам до сих пор неизвестно, кто предатель. Но ты слушай, я ещё не всё рассказала. Как только стало известно, что Мошков и Третьякевич арестованы, Ваня Земнухов тоже собрался идти в полицию.
    - Ой, да что же он! - вскрикнула, побледнев Клавдия.
    Клавдия продолжала:
    - Родные уже знали, что Ваня в полицию собрался, отговаривали его, а он в ответ: "Сам пропадай, а друга выручай". Ведь Ваня же учился на юридических курсах, он такой умница, такой хладнокровный.
    Клавдия быстро прошла к окну, затем вернулась к столу, устало облокотилась на него. Голова её кружилась, от пережитого потрясения она чувствовала слабость. И Ковалёва молвила:
    - Я понимаю, Ваню. Он думал, что может выручить товарищей, или, по крайней мере, разузнать, в чём их обвиняют. Но он так и не вернулся. И что с ним - не известно. Сегодня провели собрание оставшихся членов штаба в доме Анатолия Попова, и было решено: отказаться от всего, что мы замышляли и уходить к фронту или же прятаться у родственников в других городах и сёлах.
    Клавдия вновь подошла к окну, вжалась в его ледяную поверхность, и спросила:
    - Что же, по-вашему, уже и не вызволить Ваню и... остальных?
    - Мы ничего не знаем, - пожала плечами Нина. - Что ты - думаешь мне их не жалко? Ну а что я, что все мы можем поделать? Ведь неизвестно, чьи ещё имена известны палачам...
    - Нет, я никуда не уйду, - покачала головой Клавдия. - Как я могу уйти, когда он - там?..
    - Ты о ком? - спросила Нина.
    Клавдия на этот вопрос не ответила, но повторила:
    - Я никуда не уйду. Я уверена, что меня не выдадут.
    Воцарилось молчание. Нина Иванцова посидела ещё с минуту, затем поднялась, и сказала:
    - Что ж, так я пойду.
    Уже на заледенелом крыльце Клавдия спросила у неё:
    - Куда же ты теперь?
    - С некоторыми ребятами и девчатами будем к фронту пробираться, а там, глядишь и перейдём к нашим. Вернёмся в Краснодон уже солдатами. Пойдём всё же с нами.
    - Нет, нет. Я никак не могу! - решительно заявила Клавдия.
    Нина ушла, а Клавдия, вернувшись в свою комнату, упала на кровать, и, уткнувшись лицом в подушку, долго рыдала, думала: "А ведь эти палачи лютые может, и бьют сейчас Ванечку".
   
   * * *
   
    Третьякевич, Земнухов и Мошков были арестованы по подозрению в краже Новогодних подарков для немецких солдат. Такая операция действительно проводилась "Молодой гвардией". Их избили, но уже избитый Ваня Земнухов простыми доводами убедил полицаев, что дело это не политическое, а только уголовное. Их уже собирались отпустить, но тут поступил донос Почепцова.
    Этот Почепцов, участник Первомайской группы, хоть и хотел показать себя героем-подпольщиком, но имел жалкую, трусливую душонку. И, узнав об аресте троих руководителей "Молодой гвардии", он подумал, что раскрыта уже и вся организация. Вот тогда и решил он написать донос. Пускай видят полицаи, что в подполье он вступил, затем только, чтобы только выявить его участников, а затем "на блюдечке" преподнести "господам полицейским".
    Почепцов был под конвоем доставлен в тюрьму и допрошен начальником полицией Соликовским. Почепцов подтвердил, что донос написал он, и что Третьякевич, Земнухов и Мошков входят в штаб "Молодой гвардии".
    Давно уже полицаи охотились за подпольщиками, и уже много раз Соликовский получал нагоняи от своего немецкого начальства. Теперь Соликовский ликовал - он полагал, что подполье уже раскрыто, а сам он получит награду.
    Трудно представить всю ту варварскую жестокость, которой обладал и Соликовский и его подчинённые. Эти нелюди, принимавшие участие в казни 32 коммунистов-шахтёров, которые живыми были закопаны в парке, в грабежах и убийствах мирного населения, избивавшие людей, только за то, что при Советской власти те отличались хорошими делами, теперь обрушили все свои палаческие усилия на троих арестованных юношей.
   --
    Но, чтобы с ними ни делали, а Третьякевич, Земнухов и Мошков оставались верны клятве, которую они дали, вступая в "Молодую гвардию".
   Они теряли сознание, их отливали водой, и снова терзали. Но ничего, кроме слов презрения и ненависти, не услышали от них палачи...
    И вновь в полицию был вызван Почепцов. В том кабинете, в который его ввели, пол, стены, и мебель были забрызганы кровью. При допросе присутствовал не только Соликовский, но и сотрудники гестапо. Почепцов мелко затрясся, и пробормотал, что он готов рассказать всё-всё, что знает.
    И предатель дрожащим почерком записал фамилии и имена всех известных ему подпольщиков...
    Среди записанных на том листе фамилий не было фамилии Клавдии Ковалёвой, так как Почепцов просто не знал про её существование. А Ваня Земнухов, конечно, никогда не делился с ним своими сердечными переживаниями.
    Но и Соликовский и его заместители понимали, что Почепцов просто не мог знать всех подпольщиков. Да и сам размах борьбы был слишком велик. И враги не без основания полагали, что в организации входит не менее ста участников.
    Помимо тех явных полицаев, которые расхаживали по улицам с белыми повязками на рукавах, в услужении у фашистов были такие ненадёжные люди, которые за лишний кусок хлеба, готовы были донести на своего соседа. И теперь такие люди вызывались. Их расспрашивали о бывших комсомольцах: что они замечали: кто к кому ходил, не слышали ли от них каких-нибудь агитационных речей. Вызывались такие неблагонадёжные людей не только из Краснодона, но и из ближайших посёлков.
    И вскоре полиции стало известно, что в доме Земнуховых несколько раз появлялась комсомолка Клавдия Ковалёва из Новоалександровки, а Земнухов появлялся в Новоалександровке. Также пару раз замечали Клавдию в ночное время на улочках Новоалександровки. Этого было достаточно: у врагов не осталось никаких сомнений в том, что Клава - подпольщица.
   
   * * *
   
    Навсегда запомнила Ефросинья Александровна Ковалёва тот день - 5 января 1943 года.
    Клавдия так и не сказала родителям, что она состоит в подпольной организации, но мать обо всём догадывалась. Ведь прежде к ним заходил Ваня Земнухов, и бывало так, что Клавдия сама ходила к Земнуховым в Краснодон. Также видела Ефросинья Александровна, что после того как Ваня уходил, дочь её с большим энтузиазмом писала что-то на листочках бумаги. А потом появлялись в их посёлке листовки...
    И вот теперь от соседок часто слышала Ефросинья Александровна, что в городе Краснодоне производятся аресты участников активной антифашисткой организации, и что среди первых был арестован Ваня Земнухов.
    И видела Ефросинья Александровна, что дочь её буквально на глазах тает. Совсем извелась Клава, ночам не спала, глаза её были красными от пролитых слёз...
    5 января, заглянув в комнату, Ефросинья Александровна увидела, что дочь её опять сидит за столом и пишет. Это были новые листовки, призывающие к борьбе и мщению, кричащие о том, что близок час освобождения.
    Когда мама подошла, Клавдия убрала листовки под книгу. А Ефросинья Александровна молвила, ласково глядя на дочь свою:
    - Отпустят твоего Ванечку. Встретитесь вы с ним ещё. А ты бы лучше спряталась пока. Вот вернуться наши, тогда и будешь ходить открыто...
    - Мама, не говори лишних слов, - вздохнула Клавдия.
    Помолчали...
    Ефросинья Александровна из всех сил сдерживала слёзы, и вот молвила:
    - Погода то шибко студёная. И да зима то лютая выдалась. Морозы как вороги зверствуют. Без тёплой одежды на улицу не выходи...
    Клавдия быстро встала из-за стола и проговорила:
   - Мама,- говорит,- сил нет, как душа болит. Давай достанем мое платье, туфли. Пойду к Наде схожу, повеселюсь...
   Надя Крючеткова была двоюродной сестрой Клавдии, и жила через дорогу от домика Ковалёвых. Что касается той праздничной одежды, в которой хотела появиться у Нади Клавдия, то она была закопана в огороде.
   Мать взяла лопату, пошла откапывать. Клавдия поспешила за ней...
   Вскоре Клавдия принарядилась и пошла к Наде.
   Не прошло и часа, как в дом Ковалёвых ворвались полицаи. Один из них надвинулся на Ефросинью Александровну, захрипел:
   - Где дочь?!
   Ефросинья Александровна пыталась убедить себя, что дочь её ни в чём не замешана. Ей казалось, что, скажи она не правду, направь полицаев по ложному следу, и тогда бы её Клавдию точно бы арестовали. А так - и арестовывать то не за что. Поэтому Ефросинья Александровна сказала, что Клавдия у Крючетковых.
   И как же потом терзалась, сколько слёз пролила, сколько раз потом проклинала себя Ефросинья Александровна за то, что не направила полицаев по ложному следу. Ведь могла бы сбегать к Крючетковым, и сказать Клаве, что за ней уже приходили, и, может, всё-таки уговорила бы её скрыться. До самой смерти вспоминала этот страшной день мать Клавдии. А прожила Ефросинья Александровна очень долго - последней из матерей Краснодонских подпольщиков в 1992 году умерла, почти через 50 лет после гибели своей дочери...
    ...Когда полицаи ворвались в дом Крючетковым, Клавдия пела "Катюшу". А голос у неё был - заслушаешься.
    Ей сразу же связали руки и в домашнем платье, в простых туфельках вытолкали на лютый мороз.
    - Одеться то ей дайте! - заголосила Ефросинья Александровна, которая выбежала на улицу, и казалась теперь такой жалкой, такой слабой, что Клавдия сказала ей:
    - Мама, я тебя прошу, не показывай перед этими подлецами своей слабости. Вернись в дом.
    И столько в её голосе властной силы было, что Ефросинья Александровна склонила голову и вернулась в дом.
   
   * * *
   
    Начальник Краснодонской полиции Соликовский был разъярён тем, что, несмотря на страшные старания палачей, ни от Вани Земнухова, ни от кого-либо другого подпольщика так и не удалось добиться каких-либо показаний.
    Зато Соликовский точно знал, что Ваня - один из руководителей подполья, и он должен знать всех ещё не арестованных подпольщиков, а также - те каналы, которые могли бы помочь гестапо раскрыть подполье во всём районе...
    Один из следователей полиции - хитроумный предатель Кулешов сказал Соликовскому, что, должно быть, у только что арестованной Клавы и Вани Земнухова был роман. На что Соликовский, который по обыкновению своему был пьян, матерно выругался и добавил, что он это и сам знает.
    В залитом кровью кабинете Соликовского устроили очную ставку между Ваней Земнуховым и Клавой Ковалёвой.
    Сначала ввели Клаву. Она была ещё румяна с мороза, ещё не отогрелась, но всеми силами пыталась скрыть дрожь, чтобы эти нелюди не подумали, что она боится.
    Соликовский, сощурив злые свои глазки, в упор смотрел на неё, и спрашивал:
    - Ну, говори - состояла в организации?!
    - Да, - ответила Клава. - Я состояла в организации, и боролась с вами. А больше я вам ничего не скажу.
    - Посмотрим, - усмехнулся Соликовский, и вдруг заорал своим громовым голосом. - Земнухова сюда!
    Два полицая пинками втолкнули в кабинет Ваню. Его уже невозможно было узнать. Всё лицо распухло, потемнело, один глаз заплыл; одежда превратилась в тёмное от спекшейся крови тряпьё. Он с трудом двигал руками и ногами - они были вывихнуты.
    И всё же Клавдия сразу узнала его. Разве же могла она не узнать его, Ванечку, которого она так любила.
    Соликовский заорал на Ваню:
    - Знаёшь её?!
    Ваня молчал. Также он молчал во время всех избиений и пыток, начиная с 1 января.
    Пьяный Соликовский размахнувшись ударил Ваню по лицу, и, повернувшись к Клаве, спросил:
    - Ну, цыпочка, узнала своего руководителя?! Состоял он в организации?! Ну говори!
    Клавдия с ненавистью и презрением посмотрела в безумные глаза палача и произнесла спокойным, ровным голосом:
    - Нет... Когда-то учились вместе. А больше я его не видела.
    Клава не смотрела на Ваню, потому что боялась, как бы ни увидел он того сильного чувства любви, которое она к нему питала. "Зачем ему это знать сейчас? Может, он, бедненький, от этого ещё больше страдать будет".
    Пьяный Соликовский вновь повернулся к Земнухову и заорал, перемежая свои слова страшной бранью:
    - Я знаю - у вас был романчик! И тебя к сознанию приведу! И эту твою Ковалёву так отделаю, что её и не узнаешь! Ты у меня всё выложишь! Ты...
    Сильными ударами своих пудовых кулаков он сбил Ваню на пол, и начал бить его ногами. Ваня молчал.
    Клава стояла, смотрела, как бьют её любимого человека. Она поклялась, что не скажет этим нелюдям ни единого слова...
    Запыхавшийся Соликовский крикнул своим помощникам:
    - Унести его!
    Те подхватили потерявшего сознания Ваню и выволокли из кабинета. Соликовский заорал:
    - Эй, Захаров, Плохих, идите сюда! Поможете мне!
    И, повернувшись к Клаве, усмехнулся:
    - Ну а теперь мы пообщаемся с тобой.
    Клава плюнула ему в лицо.
   
   * * *
   
    В непроницаемой чёрной, из-за отсутствия электрического освещения, камере, глубокой ночью очнулась Клава. И застонала от страшной, невыносимой боли, которая сразу же начала разрывать её тело Потом поняла, что не одна она стонет - сюда в женскую камеру были брошены многие Краснодонские подпольщицы.
    Что делали с ней?..
    Клавдия помнила далеко не всё. Помнила, как Соликовский долго бил её кулаками и плетью. Потом полицаи тушили об её тело сигареты. Тушили долго. Им был весело, они были пьяны. Потом снова били. Она теряла сознание. Её отливали водой, и снова терзали.
    Соликовский кричал:
    - Скажи хоть слово, и мы тебя оставим!
    Клава внимательно смотрела в его глаза, и читала в них страх. Она смотрела в глаза других полицаев - и там тоже ясно видела этот сильный страх. Они боялись её, хрупкую, и уже изувеченную ими девушку. Они боялись других подпольщиков, потому что для них, предателей, непостижима была та сила, которая позволяла этим молодым людям, почти ещё детям, переносить самые страшные муки...
    На следующий день Клавдию вновь вызвали на допрос.
    - Мы тебе язык развяжем, - пообещал Соликовский...
   
   * * *
   
    Прошла неделя с тех пор, с тех пор как арестовали Клавдию...
    Дежурные полицаи распахнули дверь женской камеры, и, раскачав, бросили тело Клавы к стене. Испуганными глазами посмотрели предатели Родины на девушек, многие из которых уже не могли самостоятельно двигаться, и поспешно захлопнули дверь.
    Над Клавой склонилась Нина Герасимова, которую едва можно было узнать, потому что всё лицо её было разодрано до кости, и, отпрянув, зарыдала.
    На этом допросе Клавдии Ковалёвой отрубили руку, а двумя днями раньше ей сожгли в печи ступни ног. Палачи упорно добивались от неё показаний, хотя бы даже слов каких-нибудь, но Клава молчала. Она вспоминала Ваню, и в сердце своём шептала:
   "Ванечка, миленький мой Ванечка. Я тебя очень- очень люблю. За душу твою прекрасную, за каждое стихотворение, которое ты написал, пусть и не мне - люблю...
   Я знаю, что ты даже и не узнаешь о любви моей. Ну и пусть! Но ты для меня самый лучший, самый близкий человек на свете. Ты, Ванечка, навсегда моей мечтою останешься. Люблю тебя..."
    И сейчас, лёжа на холодном, кровавом полу, в переполненной камере, Клава едва заметно шевелила разбитыми губами, но никто не смог бы расслышать того шёпота, который шёл из её сердца:
   "Ванечка, ты меня прости, что я тебя любила. Но всё же я тебя так люблю, так люблю!.. Ванечка, я сейчас, в мечтах прижалась к тебе, и ничего мне не страшно, пусть казнят. Сегодня, когда очень терзали, я про себя повторяла: "Ванечка", а им ничего не сказала - не хочу, чтобы они слышали твое имя. Ванечка, прощай, милый мой, солнышко моё ясное! Прощай, и спасибо тебе за всё за всё!".
    На следующий день, после страшных избиений, когда всё тело её распухло и потемнело, палачи отрезали Клавдии правую грудь...
   
   * * *
   
    Также как и подруги её, и друзья по подполью, Клавдия росла физически крепкой (хоть и скрывалась эта крепость за девичьей нежной хрупкостью). Тому способствовали и свежий степной воздух, которым она дышала, и та жизнь, где труд духовный гармонировал и сочетался с трудом физическим, и была ясная цель - устройство прекрасного сообщества людей, которые жили бы в счастливом труде и гармонии друг с другом.
    Никогда, с самого начала сознательной жизни, Клавдия не расслаблялась. Старательная, дисциплинированная в школе; всегда готовая прийти на помощь друзьям - она всегда была занята, всегда в её жизни присутствовала полезная деятельность для сообщества других людей, для Родины.
    Такими же были и её друзья и подруги по подполью.
    И Клавдия не умерла от страшных пыток. Несмотря на то, что вместе с сознанием, вместе с малейшим движением накатывалась чудовищная, разрывающая боль - всё же Клавдии как никогда сильно хотелось жить.
    Она знала, что её казнят. И трудно было смириться с этим в семнадцать лет, когда вся жизнь должна бы быть впереди, когда в сердце чувствуешь столько сил, столько порывов к прекрасным свершениям!
    Но 15 января казнили первую группу Краснодонских подпольщиков. Среди них была и Клавдия Ковалёва, и Ваня Земнухов.
    Ваня не мог идти сам. Ему выбили глаза, и тело его было страшным, - его невозможно было описать...
   Товарищи, - кто был ещё достаточно силён, вынесли его во двор, где стоял крытый грузовик, бережно положили его в кузов.
   Второй грузовик предназначался для девушек. Среди них была и Клавдия Ковалёва.
   По заснеженным улицам повезли их к шахте N5, которая была взорвана ещё в июле, при отступлении Красной Армии.
   Молодогвардейцев разместили в здании бывшей бани при шахте. Оттуда их выводили небольшими партиями и сбрасывали в 50-ти метровый шурф по одному. И Клава увидела Ваню в последний раз, и безмолвно, только в душе своей прошептала:
   "Прощай навеки, любимый"
   Пришёл черёд и Клавдии Ковалёвой. Её подтащили к шурфу, и сбросили вниз, в чёрную бездну. Она упала на тела своих товарищей, и осталась живой.
   Кости её были сломаны, но всё же она смогла отползти в сторону, и там, в черноте непроглядной, среди старых, ржавых вагонеток, остановилась. Ползти дальше уже не было сил...
   Среди вагонеток, и нашли спасатели её тело. Но было это уже в конце зимы; уже после освобождения Краснодона от фашистов.