Зима. В небе - тучи. Летят они огромными, тёмнеющими громадами над степью, которая стала как огромное снежное поле. И снег повсюду. Снег на земле: лежит глубоким ковром, и снег летит вместе со свистящим ветром.
    Страшное это время - время войны. Тёмный январь 1943 года.
    По дороге, степью окружённой, шли они. Позади остался посёлок Краснодон, впереди ждала их тюрьма города Краснодона или, как переименовали этот город оккупанты - Сорокино.
    Окружённые полицаями - сытыми, пьяными, шли они, страшно избитые, окровавленные. Всего тринадцать юных подпольщиков. Полицаев было, кажется, не меньше. Ощетинились они автоматами, насторожено следили, чтобы кто не сбежал.
    Но куда тут сбежишь, когда они едва переставляли ноги. Впереди всех подпольщиков, взявшись за руки, шли юноша и девушка. Юношу звали Николаем Сумским, а девушку - Лидой Андросовой. Один глаз юноши был завязан тряпкой, но и из-под тряпки выступала ссохшаяся уже кровь. Глаз Николаю выбили прикладом, а вся ветхая, не по морозной погоде одежка на нём пропитана была кровью. Его, также как и Лиду, секли проволочной плетью. Лицо Лиды потемнело и распухло - накануне её долго били, тщетно пытаясь выведать хоть что-то...
    Но всё же, несмотря на то, что это были ужасные для них часы, Лида и Коля чувствовали счастье. Они были счастливы потому, что шли вместе, и ничто (они твёрдо это знали), не могло их разлучить.
    Вот Лида прошептала разбитыми своими губами:
    - Помнишь, Коленька, как впервые мы познакомились?
    - Помню, Лидочка. Разве забудешь такое...
    - Помнишь, как ехал ты в тот вечер на телеге, а я читала, и как одновременно почувствовали мы друг друга? Помнишь?
    - Будто только сейчас это свершилось. Так ясно помню, - отвечал ей Коля Сумской.
    А кругом свистел ветер. Путь был дальним. Мысли и чувства уносились в прошлое. И прошлое это казалось таким недавним, будто один миг промелькнул от дня их знакомства, от самого их рождения...
   
   
   
   
   
   

    21 января 1930 года была годовщина с того дня, когда умер Владимир Ильич Ленин. И в клубе посёлка Краснодон собрались дети и их родители. Дети выходили на сцену и читали заранее выученные стихи или же пели песни.
    За окнами уже стемнело, и ветер, тихонько подвывая, нёс снежинки, которые набивались на стекло, но не могли проникнуть внутрь помещения, и разогнать царившей внутри тёплой атмосферы.
    Вот на сцену вышла шестилетняя девочка. Облачена она была в светлое платье, а миловидное её личико сияло добротой и счастьем. Она раскланялась зрителям, посмотрела своими чудесными, мягкими глазами на всех них, но всё же дольше других взгляд её задержался на женщине, которая сидела в первых рядах, и не отрываясь, с обожанием смотрела на вышедшую на сцену. Женщину звали Дарьей Кузьминичной Андросовой, а девочка была её дочерью - Лидой.
    Вдруг печальным, и торжественным стало худенькое личико Лиды. И при первых же звуках её голоса всякие разговоры смолкли в этой маленькой зальце. И слышно стало, как на улице шепчет колыбельную зимний ветер. Неизъяснимая, неземная красота чувствовалась в голосе Лиды. Казалось, за простыми строками стихотворения сокрыт какой-то глубочайший смысл.
    И сидящим в зале показалось, что прощается с ними прекрасная душа. У кого-то на глазах выступили слёзы. Но то были слёзы светлой печали.
    А Лида декламировала:
   
   Его уж нет, недвижно тело, Жизнь догорела как свеча,
   Но не умрет живое дело,
   Бессмертно имя Ильича...
   
    Вот закончилось стихотворение, и первые робкие хлопки пронеслись в украшенной печальной и тихой колыбельной зимнего ветра тишине. Но вот улыбнулась Лида, и свет счастья, свет восхищения жизнью хлынул из её глаз, и она прочитала следующее стихотворение таким голосом, что у каждого, даже и самого невнимательного слушателя расцвели на лицах улыбки доброго счастья, наслаждения сказкой...
    Лида, без всякой запинки декламировала:
   
   Бабушку спросила я: "Бабушка, милая, вот узнать хотела я. Почему мои косички рыженькие, как у лисички, а ты такая белая?
   Отвечала бабушка: "Ах ты моя внученька, ты моя вострушечка ведь ты уже молодая, а я уже старушка, потому и седая".
   А у нашей киски Пушки три котеночка слепушки а один, но как на смех белый-белый точно снег.
   Нет - пойду, спрошу опять, Как же мне теперь понять, Разве у нашей киски Пушки дети старушки.
   
    А затем Лида Андросова таким музыкальным, мелодичным голосом, будто она продолжала читать стихотворение, произнесла:
    - Ну, вот и всё, что я хотела вам сегодня продекламировать. Спасибо за внимание.
    Зал грянул аплодисментами. Многие люди вставали с мест, и аплодировали стоя. Казалось бы, что такого сделала Лида? - только пару стихотворений прочитала; но ведь какую прекрасную душу почувствовали в этой девочке люди!
    Вот этой то душе и аплодировали. И с гордостью слушала Дарья Кузьминична Андросова то, что говорили иные матери о её дочери, - доносились до неё обрывки их восторженных голосов:
    - ...Ну какие же у людей умные дети...
   
   * * *
   
    Позже, но в тот же зимний вечер Дарья Кузьминична и Лида возвращались к себе домой.
    Ветер величаво гудел над заснеженной степью, которая окружала их небольшой шахтёрский посёлок. Но Лида чувствовала не только этот ветер, но и саму степь, которая спала до весны под снегами, чувствовала мощь этой степи. Ведь это была её Родина. Здесь, в посёлке Краснодон она родилась в 1924 году. В том же 24-году умер Ленин, и вот теперь Лида спрашивала:
    - Мама, а почему дедушка Ленин так рано умер?
    И Дарья Кузьминична ответила:
    - Он умер так рано, потому что много ему пришлось в своей жизни страдать.
    - За что же он страдал, мама?
    - За людей, Лидочка. За всех нас. Очень ему хотелось, чтобы людям счастливее жилось, чтобы не знали они слёз горьких, не страдали, не голодали. И как много он успел сделать!..
    - Ах да, - сказала Лида. - Действительно, немного он пожил, а так его и сейчас помнят, так сильно любят, будто и не умирал он.
    А Дарья Кузьминична произнесла:
    - Это потому, что всю жизнь свою он на служение людям положил. Не о себе, а о благе для всех заботился, и вот поэтому его помнят, любят и никогда не забудут. А ведь бывает так: живёт человек, живёт, да всё под себя гребёт, а о других не заботится, и даже, ради своей корысти плохо другим делает...
    - Ах, мама, разве же ещё остались такие люди?
    И Дарья Кузьминична ответила:
    - Немного таких людей осталось. Но есть, к сожалению, на белом свете плохие люди. Хотят они себе славы и богатства. Ну а главное для них - власть. Но таких людей немного. А гораздо больше всё-таки хороших людей...
    - Ах, мама, я бы хотела прожить свою жизнь так, чтобы люди обо мне добрыми словами вспоминали. Пусть недолго, пусть даже поменьше, чем дедушка Ленин, но только чтобы полезной людям быть.
    - Лида, Лидочка, не говори так. Ты проживёшь очень долгую и счастливую жизнь, ну и оставишь после себя добрую память. Ну, вот мы, кстати, и пришли.
   
   * * *
   
    Андросовы, также как и иные, жившие в посёлке Краснодон семьи шахтёров, была поселены в просторном доме деревенского типа. Дом был одноэтажным, с чердаком, и с пристройкой - летней кухонькой. Но, помимо семьи Андросовых, в этом же доме жила и другая семья. Их горницы были отделены перегородками. А вообще, как говориться, жили они в тесноте да не в обиде.
    Отец Лиды, Макар Тимофеевич, 1899 года рождения, с пятнадцати лет работал горняком на шахтах Донбасса. И в тот день, когда Лида выступала на вечере, посвящённом памяти Ленина, Макар Тимофеевич задержался на работе.
   Он часто так задерживался, потому что работы было действительно очень много. Молодой, но быстро крепнувшей Советской стране необходимо было топливо, или "чёрное золото", как называли иногда уголь шахтёры.
   Макар Тимофеевич недавно вернулся с работы, разогрел на электрической плитке оставленный ему ужин, и теперь сидел за столом, усталый, но вполне довольным тем, как прошёл день. Теперь он доедал котлеты, и с увлечением читал газету "Правда", которая лежала перед ним на столе.
   Только в эту горницу вошла Лида и, казалось, - хлынул свет; только заговорила и какие-то неуловимые смеющиеся колокольчики тончайшими музыкальными нотами затрепетали в воздухе. Макар Тимофеевич улыбнулся, привстал, подставил порывисто бросившейся к нему дочери щетинистую свою щёку для поцелуя.
   Лида, поцеловав его, отстранилась, но тут же, схватив отца за руку, быстро-быстро заговорила своим добрым голосом:
   - Ах, папа, как жаль, что ты не был на вечере! Это был такой замечательный вечер, там так много хорошего говорилось, и такие всё хорошие ребята выступали. Мне больше всего понравилось, как читала стихи Надя!
   Конечно, Лида говорила про свою подругу Надю Петрачкову, с которой она дружила аж с трёх лет.
   Но Дарья Кузьмична перебила свою дочь, которая как раз собиралась рассказывать, как выступала Надя.
   И Дарья Кузьминична проговорила, со вдохновенным и гордым, за свою дочь выражением в лице и в голосе:
   - Но лучше всех, наша Лидочка выступила. Это я как мать очень сильно почувствовала. Иные матери даже и плакали, когда слушали её. Так стихи прочитала: без запинки, с выражением; ну точно перепёлочка пропела!
   Лида зарделась от смущения, но вместе с тем и счастлива была тем, что её хвалили.
   А Макар Тимофеевич молвил:
   - Ну что ж, стало быть, не зря мы в Ворошиловград ездили да книги для Лиды покупали...
   А в Ворошиловград ездили Дарья Кузьминична и Макар Тимофеевич. Там, по просьбам Лиды, купили для неё много всяких детских книжечек, в том числе и книги со стихами.
   Ах, как обрадовалась этому подарку Лида! Как звонко смеялась тогда. А потом перелистывала, внимательно разглядывала красочные иллюстрации; ну и, конечно же - читала, читала и вновь читала. Чтение было её любовью с самого раннего детства...
   И вот теперь, стоя перед отцом своим, шестилетняя Лида говорила:
   - Ах, как я рада всякой книжке. Но у нас, к сожалению, не так уж много книг. А так хочется новые книги!.. Так хочется прочитать все-все стихотворения Пушкина. Он так хорошо пишет. Дорогие мои родители, купите, пожалуйста, полное собрание сочинений Александра Пушкина. Мы все вместе будем читать...
   Родители переглянулись, и рассмеялись. Макар Тимофеевич поправил свой пышный ус, и молвил:
   - Ну, вот будет у меня получка, так и купим для тебя полное собрание Пушкина.
   Дарья Кузьминична уже раскладывала по тарелкам кушанье для себя и для Лиды, и приговаривала:
   - Ну, книжки-то книжками, а сейчас и покушать время пришло. Читательница ты наша...
   И мать крикнула:
   - Ника!
   Так в семье звали старшего брата Лиды, Николая. Ему исполнилось одиннадцать лет, и он ходил в школу. Именно потому, что он учился, и завидовала ему белой завистью Лида. Ведь и ей очень-очень хотелось поскорее попасть в школу.
   Школа в Лидином воображении была каким-то сказочным царствием.
   Сели ужинать; Лида попросила Нику рассказать, что было в этот день в школе: что объясняли на уроках, что он нового узнал.
   Ника хмыкнул и сказал:
   - Ну, ты прямо как учительница, - и с обожанием посмотрев на младшую сестру, проговорил. - Ладно уж, расскажу...
   
   * * *
   
    Дарья Кузьминична и Макар Тимофеевич спали в одной горнице, а соседняя горенка была отведена для детей.
    Там стояло две кровати. Одна кровать, та что ближе к стене, предназначалась для Ники; а кровать Лиды стояла ближе к окну, за шкафчиком с игрушками, и теми книжками, которые Лида успела уже не раз изучить...
    Ника, которому завтра надо было рано вставать - идти в школу, отвернулся к стенке, и быстро заснул.
    А Лиде не спалось. Она полежала ещё некоторое время, прислушиваясь к тому, как тихонько проскрипели под ступнями Дарьи Кузьминичны половицы, - это она, как и обычно прокралась к их двери, и приоткрыла её, заглянула в горенку, проверив - спят ли дети...
    Вновь заскрипели половицы - Дарья Кузьминична прикрыла дверь, отошла.
   Нахлынула тишина. Сначала Лида слышала только биение собственного сердца, потом расслышала тиканье часов. Но вот слышен стал и торжественный гул зимнего ветра. Вслушивалась в этот гул Лида и удивлялась тому, как это она прежде не обращала на него внимания. Казалось ей, что дом их стоит в самом центре необъятного царствия из снега и ветров, а из глубин этого царствия приближалось к ним что-то очень важное. Или кто-то?!..
   Не в силах больше сидеть на месте, Лида вскочила, бросилась к окну, и, осторожно отодвинув занавеску, выглянула на улицу.
   Там, по-прежнему мело; но, несмотря на то, что наступила уже ночь, полной темноты не было - призрачное, мистическое свечение сходило из низких туч, смутные очертания которых быстро неслись над крышами поселковых домов.
   Вдруг Лиде послышался звон бубенчиков. Она лицом припала к стеклу, дыханием своим разморозила те немногочисленные узоры, которые его украшали.
   Но, сколько ни вслушивалась, а ничего, кроме величавого гула ветра не могла она услышать.
   Тогда присела Лида за стол, и, чиркнув спичкой, зажгла свечу. Могла бы она, конечно, и лампу включить, но опасалась, что электрическим светом разбудит Нику; к тому же свет свечи просто лучше подходил к мистической обстановке этой ночи.
   Из шкафа достала она тоненькую, зачитанную книжечку - избранные стихи Александра Сергеевича Пушкина.
   Лида раскрыла книжечку наугад, и выпало то стихотворение, которое она знала наизусть, и которое как нельзя лучше подходило к окружающему:
   
    Буря небо мглою кроет,
    Вихри снежные крутя;
    То, как зверь, она завоет,
    То заплачет, как дитя,
    То по кровле обветшалой
    Вдруг соломой зашумит,
    То, как путник запоздалый
    К нам в окошко застучит...
   
    И вот почувствовала Лида, будто бы то чудесное, что приближалось из глубин этой снежной ночи уже совсем рядом.
   И вскочила девочка из-за стола, и бесшумной тенью вновь к окну порхнула...
   В глубинах летящих над улицей снежинок вдруг блеснул огонёк, а потом появились запряжённые сильной тягловой лошадью просторные сани. Там, в санях этих, сидели несколько человек...
   Сердце Лиды радостно защемило. Никогда прежде не испытывала она такого. И чему же радовалась она? Она и сама не знала. Но так хорошо, так легко на душе её стало, что она улыбнулась, и махнула рукою; и тут же одна из сидевших на санях фигур махнула ей рукой в ответ...
   Сани уехали, а Лида всё стояла у окна, всё смотрела на улицу, и радостное чувство не покидало её...
   
   * * *
   
    Коля Сумской родился в мае 1924 года, в селе Красном, Ворошиловградской области. А зимой 1930 года семья Сумских решила переехать в посёлок Краснодон, где Колиному отцу предлагалась хорошая работа на шахте.
    Ещё накануне в посёлке побывал отец. Он осматривал новый их дом, перевёз на грузовой машине наиболее значительные вещи из их домашнего скарба. Что же касается остальной семьи, то они пока что остановились у знакомых на станции Семейкино. Там они окружали своей заботой младшую Колину сестру Люду.
    Коля Сумской в нетерпении ожидал, когда вернётся отец...
    Вот, наконец, и отец вернулся. Почему-то (Коля и сам не знал, почему); он чувствовал, что надо отправиться в посёлок Краснодон именно в этот день. И он начал уговаривать родителей, чтобы они собирались в дорогу.
    Уже вечерело (как раз в это время Лида Андросова в последний раз повторяла стихи, перед выступлением), а Сумские собирались в дорогу от станции Семейкино в посёлок Краснодон...
    Метель застала их уже в пути. Видимость сразу же снизилась до пары десятков метров. И, казалось, что только степь необъятная, только ветер да снег - это всё, что есть в мироздании.
    А тут ещё показалось, что и с дороги они сбились. Колин отец Степан Дмитриевич проговорил:
    - Ну понесла ж нас нелёгкая. Надо было завтра с утра в путь выезжать...
    Но Коля вдруг соскочил с саней, стремительной тенью бросился он в снежный, тёмный воздух, и вьюга поглотила его.
    - Коля, куда же ты?! - закричала мать.
    Но Коля Сумской уже вернулся, и уверенно показывал ручонкой, куда надо ехать.
    - Нам туда! - говорил он.
    - Уверен? - спросил Степан Дмитриевич.
    - Да, - кивнул Коля, и что-то в его голосе было такое, что заставляло поверить в то, что это действительно так.
    И всё же, из-за того, что метель разбушевалась, и много снега намело, и ещё больше снега летело в воздухе, Сумские очень задержались, и въехали в посёлок Краснодон уже ночью.
    Несмотря на то, что дорога оказалось такой тяжёлой, Коля чувствовал себя очень счастливым. Казалось ему, что вот достиг он такого места, которое самое-самое лучшее, с которого уже никуда ему не надо уезжать.
    И когда впереди показались первые поселковые дома, Коля продекламировал Пушкинское стихотворение, начало которого он разучил, пока они дожидались отца на станции Семейкино.
   
    Сквозь волнистые туманы
    Пробирается луна,
    На печальные поляны
    Льет печально свет она.
   
    По дороге зимней, скучной
    Тройка борзая бежит,
    Колокольчик однозвучный
    Утомительно гремит...
   
    И, несмотря на то, что луны в действительности вовсе не было видно из-за туч; и, несмотря на то, что в стихотворении говорилось о печальной дороге, а Коля был весел - в его, мальчишеском, разумении, стихотворение как нельзя лучше подходило к случаю. В Пушкинских стихах, даже и печальных, Коля, как и многие иные, безошибочно чувствовал счастье и свет.
    В низеньких, присыпанных снегом домиках, мимо которых они проезжали, уже давно не горел свет - обитатели их спали, отдыхали перед новым рабочим днём.
    И только в одном окне мерцал свет. Правда, это был не электрический свет, а свет от свечи. Робкими своими, бледно- золотистыми линиями обрисовывал он силуэт девочки, которая прильнула к окну. И Коля, как увидел этот, вырисованный незримой свечой силуэт, так уже не отрываясь смотрел на неё. Коля не знал, кто она такая, но он чувствовал, будто засыпает, и когда она махнула ему рукой - Коля махнул ей в ответ...
    Он действительно засыпал, но тот сказочный сон, который его обволакивал, был одним из самых прекрасных, добрых снов в его жизни...
   
   
    
   

    В одно морозное утро той же зимы 1930 года, Ника Андросов, как и всегда, рано утром вышел из дому, и направился в сторону поселковой школы, в которой он учился.
    Он шёл, и повторял про себя стихотворение Лермонтова "Парус", которое им задали на этот день по литературе.
    Утро выдалось очень тихим - ни ветра, ни урчанья одного из тех автомобилей, которые изредка проезжали через их посёлок. И в этой тишине Ника расслышал за своей спиной едва слышное поскрипывание снега. Думал - это кто-нибудь из его школьных товарищей подкрадывается, собирается запустить в него снежком.
    Ника резко обернулся, намериваясь дать достойный отпор, но к изумлению своему увидел, что за ним шла его сестрёнка Лида.
    Для такой морозной погоды она оделась кое-как - без шарфа, без шапки. Сразу видно - собиралась наскоро; лишь бы только незамеченной выскользнуть из дому. И Ника сказал ей:
    - Да что же ты, Лида? Ведь замёрзнешь!
    - Я в школу очень хочу, - ответила Лида.
    - Мало ли, чего ты хочешь! Вот подожди ещё полгода, и тогда пойдёшь в первый класс, - произнёс Ника и решительно развернул Лиду к дому.
    Но Лида вывернулась от него, отбежала чуть в сторону, и воскликнула:
    - Всё равно пойду в школу.
    - Марш домой!
    - И не подумаю! Я решила, что начну учиться прямо сегодня. Это точно, а то я больше ни дня не вытерплю.
    - Ну, смотри - тебя в школу не пустят, да ещё на смех подымут
    - Никто меня на смех не подымет, - обиженно произнесла Лида и первая устремилась к школе.
    По улице навстречу ей нёсся мальчишка в шапке-ушанке. Видно, он уже с утра пораньше успел наиграться в снежки, и теперь в побелевшей одежде, напоминал снеговика с раскрасневшимися щеками.
    Это был Коля Сумской. Но Лида не знала ни имени его, ни фамилии. И Коля не знал, как зовут эту девочку. С тех пор, как Сумские переехали в посёлок Краснодон, они только пару раз случайно встречались на улице, но не подходили друг к другу и не разговаривали; так как Коля гулял в окружении своих новых приятелей - мальчишек; а Лида ходила со своими подругами. И Коля не знал, что эта девочка - и есть та самая, очерченный свечой силуэт которой видел он, въезжая в посёлок. Он и не помнил, где стоял тот дом, где было то окно, на которое он обратил такое внимание при въезде в посёлок...
    А теперь он резко остановился, с изумлением посмотрел в её чудесные васильковые глаза, и сказал:
    - Здравствуй.
    А Лида, посмотрев в его ставшие неожиданно по-взрослому серьёзными глаза, проговорила:
    - Здравствуй...
    Так простояли они несколько секунд рядом, с каким-то счастливым удивлением глядя в глаза друг другу, а потом Лида расслышала птицей пропевший школьный звонок и, вспомнив, зачем она так рано в это утро вышла из дому, обогнув Колю, бросилась к школе.
    А Коля Сумской ещё некоторое время простоял на месте. Он смотрел вслед убежавшей Лиде, и не мог понять, почему это и без того замечательное утро расцвело ещё и новыми красками...
    Несмотря на угрозы Ники Андросова, Лиду не выгнали в тот день из школы. Дело в том, что первый урок, которым была литература, вела учительница, которая знала семью Андросовых, и даже заходила к ним на чаепития. И Лида так искренне, с таким неподдельным, детским, но в тоже время и решительным чувством начала упрашивать учительницу, позволить посидеть ей хотя бы один урок, хотя бы на последней парте, что учительница сразу поняла, что просто не может отослать эту девочку домой, и сделать её несчастной.
   И когда учительница позволила ей остаться, из глаз Лиды хлынул такой чистый, такой добрый и мягкий свет, что и учительница улыбнулась.
   И весь этот урок Лида просидела на последней парте. Она вся вытянулась вперёд, к доске, и заворожено слушала, всё, что рассказывала учительница. Ни одного слова старалась не пропустить.
   И часто той зимой, а потом и весной Лида ходила в школу, и слушала уроки литературы, географии и математики. Многое она ещё не понимала, но и во всё то, что не понимала, тоже была влюблена Лида. Сами знания и искусство и наука, и те люди, которые за этим стояли - учёные, творцы, путешественниками, казались ей сказочными титанами, почти богами...
   
   * * *
   
    Наступило жаркое украинское лето, и теперь не так много оставалось до того дня, когда Лида уже вполне официально должна была пойти в школу. Конечно, она считала эти дни; и часто говорила матери, и подруге своей Наде Петрачковой:
    - Ах, как бы хотелось, чтобы можно было в школу пойти прямо завтра! А то вдруг что-нибудь случится, и не доведётся мне поучиться!
    Надя отчасти разделяла чувства своей подруги, а вот мать Дарья Кузьминична нахмурилась, и проговорила:
    - Ну что ты такое наговариваешь, Лида? Что это с тобой может случиться? Ведь жизнь твоя только начинается...
    Тогда Лида опустила глаза, и мать не увидела, какими печальными они стали. И тихо, почти шёпотом говорила девочка:
    - Да, конечно... но... ведь никто не знает, какая жизнь ему положена...
    - Что это значит? - больше нахмурилась Дарья Кузьминична.
    - Ну все по разному живут. Кто сто лет, а кто десять... Никто не знает, когда... И многое надо успеть...
    Но тут Лида осеклась, посмотрела в глаза матери, и произнесла:
    - Ах, мама, извини. Что я такое говорю - и сама не знаю!.. Ну, конечно же, я успею школу закончить. И всё же так печально иногда становится. Ну, ладно, ладно, мамочка, не буду тебя больше расстраивать...
   
   * * *
   
    И в один из этих жарких летних дней, Лида и Надя Петрачкова прогуливались по улочкам родного посёлка. Они разговаривали о будущем, и их собственное будущее, всегда неуловимо переплеталось с будущим их страны. Это были очень наивные разговоры; они ведь были ещё детьми, и многое не знали в жизни, но все же чувствовали в себе огромные силы, которым в будущем предстояло только раскрыться...
    И вдруг увидели высокого, одетого в дорогой, но сейчас несколько запылившийся костюм человека. Этот человек привлекал внимание уже тем, что он был им совершенно незнакомым, а ведь в таком небольшом посёлке как Краснодон уже все друг к другу присмотрелись, хотя, конечно, и не могли знать всего, что внутри того или иного соседа таилось. Ведь чужая душа - потёмки.
    Но что действительно заинтересовало девочек, так это то, что человек этот нёс в руках большой, тёмный, и поблёскивающий на солнце фотоаппарат. Этот аппарат надо было устанавливать на землю, он был громоздким, неудобным в обращении, но фотографии из него должны были выходить очень качественные.
    Естественно, что человек этот был фотографом. Он приехал на небольшом грузовичке, кузов которого был переделан под фотолабораторию, и теперь он ходил по домам, предлагая свои услуги.
    Надя быстро шепнула Лиде:
    - Ой, как сфотографироваться хочется...
    - Да и мне, конечно, тоже, - ответила Лида.
    - Как думаешь, наши родители согласятся фотографировать?
    - Даже и не знаю, - пожала плечами Лида, неотрывно глядя на фотоаппарат.
    И тут Лида, а за ней и Надя подбежали к фотографу. И Лида сказала:
    - Дядя, нас сфотографируешь?
    - А почему же нет? - улыбнулся фотограф, и вытер, выступивший на его лбу пот.
    Девочки встали под стеной ближайшего домика...
    - Солнце очень яркое, - пожаловался фотограф.
    - Ничего-ничего, фотографируете нас скорее! - воскликнула Надя Петрачкова, которая, как и Лида, щурилась от яркого солнца.
    - Что ж... Приготовились!
    Что-то щёлкнуло, а потом и скрипнуло в фотоаппарате.
    - Готово, - сказал фотограф. - Через двадцать минут подходите и две карточки для вас будут готовы. И денежку не забудьте принести.
    Он сказал, сколько будут стоить две карточки.
    Две подружки разлетелись к своим домам. Птичкой впорхнула Лида в горницу, и застала там маму, которая как раз готовилась идти в продуктовый магазин, где она работала продавщицей.
    Девочка воскликнула:
    - Мама, давай денег, я с Надей сфотографировалась!
    Дарья Кузьминична вздохнула, покачала головой, но ничего не сказала, и денег дала.
    А вечером того дня и Дарья Кузьминична и Макар Тимофеевич смеялись над фотографией, которую принесла Лида.
    И сама Лида, и Надя Петрачкова получились такими забавными: они сощурились, покривились от яркого солнца; и складывалось такое впечатление, что не серьёзно фотографировались, а из всех сил старались состроить забавные физиономии.
    Но среди иных, серьёзных фотографий, хранила Дарья Кузьминична и эту. Хранила как память о своей дочери, Лиде Андросовой.
   
   
   
   

    И вот, наконец, наступил этот, столь долгожданный день. Лида Андросова отправилась в школу, в первый класс.
    Да что там - отправилась - побежала она! Стремительная, размахивающая портфелем, маленькая, юркая, неслась она по улице.
    А этот первый день осени был с чистым небом, воздух был не жарок, не прохладен, но тепел, и из глубин степи веяло насыщенным, щедрым запахом густого многотравья. Единственное облако - огромное, белоснежное и со светло-голубыми углублениями, и с пушисто- златистыми каёмками, и с величественными, похожими на дворцы вздутиями висело над степью чуть в отдалении и, казалось, в умилении взирало на картину того, как в посёлке Краснодон, и во многих иных, разбросанных по этой степи посёлках да хуторках дети спешили в школу - кто с радостным чувством, а кто и с сожалением о том, что закончилась летняя пора, и теперь придётся сидеть за партами, слушать учителей и читать книгу.
    Дарья Кузьминична хотела проводить Лиду до школы, но, конечно, не могла поспеть за своей резвой, стремительной дочуркой. И всё же потом увидела её, стоящей вместе с другими ребятами и девчатами, возле здания школы. Проходила торжественная линейка - педагоги говорили о том, в какой замечательной, свободной стране все они живут. Говорили о том, что любой из школьников при желании мог получить и высшее образование.
    И Лида шептала Наде Петрачковой, которая стояла рядом с ней:
    - Да, Надя, я очень-очень хочу самое высшее образование. Я хочу всё-всё узнать. Я хочу стать самой учёной, и приносить людям пользу.
    А линейка продолжалась, и педагоги говорили о той ответственности, которую должен был чувствовать каждый из учащихся. Это была ответственность перед страной, которая давала им возможность такого образования, ответственность перед теми людьми, которые верили в них.
    И Лида принимала каждое из этих слов, и кивала, и готова была на любые испытания, лишь бы только не подвести всех этих замечательных людей, которые её окружали...
    И вот наступило то торжественное мгновенье - из запускали в школу. Хлынула толпа первоклашек, на мгновенье всё смешалось, и тут оказалось, что рядом с Лидой оказался тот мальчуган - Коля. Он тоже шёл в первый класс.
    И Лида, сама не ведая от чего, смутилась. Коля хотел показать, что он вовсе не смутился, но и на его лице отразилось смущение. И вдруг, сам от себя такого не ожидая, Коля молвил:
    - А вот мы сегодня после занятий собрались по степи погулять. Пойдёшь с нами?
    - Пойду, - ответила Лида.
   
   * * *
   
    Вот и занятия окончены. Мало нового услышала в этот день Лида - ведь она уже и читать и писать умела, и многие стихи, которые им только предстояло выучить, она уже давно могла декламировать. И всё же она была рада тому, как проходил этот первый учебный день. Она сидела за одной партой с Надей Петрачковой, но на переменах общалась и с другими девчатами и ребятами. Как много новых знакомств, как много впечатлений, как всё это интересно!
    Но иногда лёгкая тень печали отражалась на её лице. Оглядывалась она, но не видела того мальчика Коли. Где же он?..
   А он попал в соседний класс.
    "Что ж, разве это беда, что он в соседнем классе? Разве же это помешает нашей дружбе?" - сама у себя спрашивала Лида, но эта неизъяснимая печаль не уходила. И дело было не в том, что они в разных классах учились.
   Эта, подобная осеннему облачку печаль, была такой сокровенно глубокой, такой неизъяснимой словами, что Лида вдруг поняла, что эта печаль никогда уже её не оставит. Будто предчувствие грядущей разлуки, будто голос из будущего подпитывал эту печаль.
   И Надя Петрачкова, заметив в глазах подруги грусть, спросила:
   - Что такое, Лида...
   - Просто... чему быть, того не миновать...
   - Что?
   - Да, в общем, ладно. Послушаем, что говорит учитель...
   
   * * *
   
    Вот и закончен первый день школьных занятий. Выходя из школы на крыльцо, Лида сказала Наде:
    - Знаешь, а я полюбила школу больше прежнего. И даже жалко с ней расставаться, - и, обратившись к школьным стенам, произнесла, - Милая школа, до завтра!
    А возле крылечка их поджидали Коля Сумской и ещё какой-то паренёк с крепкой фигурой. Этого паренька Лида видела несколько раз на поселковых улицах. Ведь улицы эти были не такими уж большими, и сложно было хотя бы раз не встретиться с кем-нибудь из постоянных жителей посёлка. Но прежде они не были знакомы, Лида только отметила при тех мимолётных встречах, что это, должно быть, хороший паренёк.
    - Володя Жданов, мой товарищ, - представил паренька Коля Сумской.
    - Очень приятно, - кивнула Лида, и подала крепкому пареньку руку.
    Тот пожал руку вполне в соответствии со своей развитой комплекцией. То есть, скорее и не пожал, а сдавил. Но Лида из вежливости даже не подала виду, что ей больно, а только улыбнулась. Также Володя пожал руку Наде, и та вскрикнула:
    - Ай, больно!
    - Простите, не хотел, - резко склонил голову Володя, и при этом непокорный густой чуб, который торчал над его лбом, так забавно взметнулся в воздухе, что и Лида и Надя не смогли сдержать смешка.
    А Володя Жданов нисколько не смутился и проговорил громким, смелым голосом:
    - Ну что ж, пока родители не пожаловали за нами, предлагаю сбегать до Ореховой балки.
    - До какой балки? - переспросила Надя.
    - До Ореховой, - повторил Володя.
    - Это возле станции Семейкино, - разъяснил Коля Сумской.
    - Ах, возле Семейкино. Туда же десять километров. Далековато... - покачала головой Надя Петрачкова.
    На что Володя энергично возразил:
    - Десять километров - разве это расстояние? Люди за тысячи километров путешествуют и не устают. А скоро и за миллионы начнут путешествовать. Это я про космос говорю. И вообще, что нам терять? Этот день замечательный. Правильно? Этот день неповторимый? Правильно. Так пускай же в нём ещё и новые впечатления появятся. Ореховая балка - она такая красивая! В общем, мы с Колькой пойдём, а вы думайте...
    Вообще, как сразу заметили и Лида и Надя, этот Володя очень любил разговаривать. А с Колей Володя Жданов познакомился ещё в первые дни пребывания Сумских в посёлке, и теперь они были закадычными друзьями.
    - Хорошо, мы идём с вами, - посовещавшись с Надей, ответила Лида.
    По все ещё наполненным чувством школьного праздника поселковым улицам шли - впереди Коля и Володя, а на некотором расстоянии за ними - Люда и Надя.
    Володя говорил Коле:
    - Ну и зачем, спрашивается, ты их пригласил?
    - А что такого? - пожал плечами Коля.
    - Как что? Ведь они девчонки...
    - Ну и что же, что с девчонки?
    - А то, что девчонки неинтересные. Они только и умеют со своими куклами играть. Ведь ни одна них не разбирается в технике. Они нас ещё самих научат в куклы играть. Ребята потом засмеют.
    Коля повернул голову и через плечо спросил:
    - Э-эй, а вы с куклами играете?
    - Нет, - ответила Лида.
    - Вот видишь, - торжественно обратился Коля к Володе. - Это прогрессивные девчонки.
    - Мы вышиваем для кукол наряды, - произнесла Надя Петрачкова.
    - Что "видишь"? - тут же взъелся Володя. - "Прогрессивные" видишь ли... Да какие они прогрессивные... Самые обыкновенные девчонки... И почему только тебя угораздило их пригласить?
    Коля и сам не знал, как это так получилось, что он пригласил Лиду. Ведь, как и всякий мальчишка в его возрасте, считал, что знакомство с девчонками это что-то такое постыдное.
    Но он, хоть и чувствовал некоторое смущение, всё же нисколько об этом не сожалел, и даже рад был, что так всё получилось...
   
   * * *
   
    Что за чудо эта степь донецкая!
    Колышется травами, вздыхает душистыми цветами. И сколько этих трав да цветов - и не счесть. Глянешь в одну сторону - всё это раздолье, глянешь в другую - и там, эта мощью и вольными ветрами наполненная природа.
    А там, далеко, над горизонтом, вздымаются терриконы шахт. И совсем уж далеко, над горизонтом, до которого многие километры пути - там висят недвижимые, на горы похожие белые облака.
    Степь... степь... Море живое, по которому можно ходить и бегать. Это целый мир; он и укроет, и приласкает...
    По небольшой тропке, бежали, смеясь, радуясь жизни, радуясь этому дню начальной осени, Коля Сумской, за ним - Володя Жданов; а следом - Лида Андросова и Надя Петрачкова.
    Им было по 6-7 лет, и они, в сущности, были ещё совсем детьми. Но какие прекрасные, поэтические чувства жили в них!
    Коле Сумскому хотелось декламировать стихи, но, только он раскрывал рот, как дующий навстречу ровный ветер наполнял его, и Коле казалось, что вот сейчас он улетит в небо. Тогда он размахивал руками, громче смеялся...
    Вдруг Лида крикнула:
    - Надя!.. Наденька!.. А давай их обгоним!..
    - Да что ты?! - на бегу отозвалась Надя. - Смотри, как они мчат! Нам с ними не тягаться!..
    - А вот посмотрим! - озорно выкрикнула Лида, и, глубоко вздохнув, стрелой рванулась вперёд.
    Почти уже врезавшись в Володю Жданова, она слегка изменила направленность движения, и тоненькой, ловкой тенью скользнула сбоку от него. Таким же образом обогнала она и Колю Сумского...
    Коля аж ахнул:
    - Ну, ты даёшь!.. Ну и скорость!.. Выступай на соревнованиях!.. Ах-ха-ха!
    Дети бежали сквозь степь, они радовались жизни, радовались солнцу.
    Сделав такой героический рывок, Лида не останавливалась, но бежала всё быстрее да быстрее, - только пятки её и сверкали. Лиде казалось, что она может взмыть в небо и самое солнце поцеловать.
    Вдруг Надя Петрачкова, которая попыталась было догнать Володю Жданова вскрикнула.
    Дети остановились. Обступили её. Надя сидела на тропке, и указывала на небольшой камешек:
    - Вот, под ногу попал. Но не волнуйтесь. Нога не сломана. Я ей даже шевелить могу...
    Но о том, чтобы бежать дальше, не могло быть и речи.
    Надя прошла несколько шагов, но всё время спотыкалась. Лида крикнула:
    - А я тебя понесу!
    Но она смогла только приподнять свою подругу, хотя та и весила немного. Тогда вызвался Володя Жданов:
    - Ладно уж. Я понесу!
    Он понёс Надю, но всем видом своим показывал, что делает большое одолжение, так как носить всяких там девчонок - это большая глупость. Ведь девчонки играют в куклы и даже шьют им наряды. Фи - глупость то какая! Но, вместе с тем, Володя считал Надю созданием слабым, и думал, что, помогая ей, проявляет благородство.
    Сначала Надя смущалась, а потом ей понравилось, что её носят на руках - всё же лететь над степью - это так приятно.
   Они делали несколько остановок, и хотя Надя чувствовала, что дальше уже и сама доковылять может, но всё же говорила, что нога её ещё сильно болит. Так что Володе пришлось нести её до самой Ореховой балки.
   Когда они уже почти дошли, Володя пробурчал:
   - Ну, по крайней мере, это хорошая физическая разминка... У-уф...
   И вот неожиданно раскрылась эта балка.
   На склонах её росли стройные деревца, а на дне протекала речушка, столь желанная после ещё достаточно жарковатого первого осеннего дня.
   - Ух, здорово! - выкрикнула Надя Петрачкова, и, спрыгнув с Володиных рук, доказала, что, на самом-то деле нога её уже совсем не бежит.
   Засмеявшись, бросились они вниз по крутому склону. Возле воды разделились: в одном месте плескались Коля и Володя, а чуть в стороне Лида и Надя. Ныряли, разглядывали в чистой воде дно, хватались за водоросли; по многу раз переплывали от одного берега речушки до другого. В общем, было здорово.
   Потом, обсохнув и одевшись, сидели у небольшого, разведённого стараниями Коли и Володи костерка, и поджаривали на палочках ломтики хлеба, предусмотрительно захваченного Володей.
   Неподалёку была станция Семейкино и прильнувший к ней хуторок. Там проезжал поезд, но высокие склоны балки защищали друзей от сторонних звуков.
   После беготни да плескания в водах - эта благодать тишины. И не хотелось никуда уходить, не хотелось двигаться, а только смотреть на небо, да на тени, которые медленно наползали на них со всех сторон. Близился вечер.
   ...Но вот Надя сказала:
   - Вечереет, пора и до дома идти. А то родные волноваться будут.
   - Твоя правда, - сказала Лида, нехотя поднимаясь, - а место замечательное. Потом ещё сюда придём...
   Вскоре они уже шли обратно по той же тропке, среди трав. Разговаривали немного, потому как жалко было нарушать ту приятную тишину, которая их окружала...
   Но это не была мёртвая тишь. Травы едва слышно шелестели. Иногда налетавший прохладный ветерок нёс в себе полноценное чувство жизни.
   Лида повела рукою по травам, и вымолвила чуть слышно:
   - Степь родимая...
   
   
   
   

    Лида очень много читала.
    Конечно, она прочитала полное собрание сочинений Пушкина, но следом шли и иные замечательные авторы, от произведений которых сложно было оторваться: Лермонтов, Гоголь, Шевченко...
    Не раз Дарья Кузьминична просыпалась ночью, и видела, что уже полночь, а её дочь сидит за столом в большой комнате, и при свете лампы читает какую-нибудь книгу.
    И Дарья Кузьминична говорила:
    - Иди спать немедленно.
    На что Лида отвечала:
    - Мамочка, вот разве же я мешаю твоему сну? Нет? Ну, вот и спи дальше преспокойно.
    Дарья Кузьминична говорила:
   - Но ведь тебе завтра рано в школу вставать.
   - Вот и встану. А что касается сна, так я сплю как раз столько, сколько мне хочется, - отвечала Лида.
   
   * * *
   
    В шесть часов утра Лида проснулась, и пробежала в горницу, где её мать, Дарья Кузьмична готовила кушанья. Но и Дарья Кузьминична проснулась незадолго до своей дочери. И мать спросила:
    - Что же ты - опять зарядку будешь делать?
    - Ага, - кивнула Лида, и включила радио, но не слишком громко, чтобы не помешать последним минутам сна своего отца, и брата не разбудить, которому спать предстояло ещё больше часа.
    Итак, Лида включила радио, и, как только диктор объявил, что начинают передавать зарядку, Лида встала на свободное место посреди горницы. Лицо девочки выражало сосредоточенность и воодушевление...
    Наконец, начали объявлять упражнения и объяснять, как их делать. Лида старательно исполняла всё, что требовалось...
    Когда передача заканчивалась, в дверях появился отец Макар Тимофеевич, посмотрел заспанными глазами на дочь и молвил:
    - Ты как настоящая спортсменка.
    На что Лида ответила:
    - Вот так утром зарядку сделаю, а потом целый день себя бодрой чувствую. Ведь недаром люди физкультуру выдумали...
    Действительно - и выглядела и говорила Лида весьма бодро. Затем она уселась за свободный столик и, разложив перед собой учебники, начала повторять заданные на этот день уроки...
   
   * * *
   
    Однажды Лида пришла домой из школы очень расстроенная. Дарье Кузьминичне даже показалось, что вот-вот её дочь заплачет:
    - Что случилось? - спросила, усаживаясь на лавку рядом с дочерью, мать. - Иль обидел тебя кто? Ты всё расскажи, ничего не таи.
    Лида ответила:
    - Ах, мамочка, как же жалко, что я родилась в 1924, а не в 1923 году.
    - Почему же жалко?
    - А потому, что если бы я родилась в 1923 году, то сейчас бы мне по возрасту как раз пришло время в комсомол вступать, а так мне ещё целый год дожидаться.
    - Ну и что же? - пожала плечами Дарья Кузьминична. - Подумаешь, какое дело, комсомола.
    - И что ты такое говоришь, мама! - воскликнула Лида, и, вскочила с лавки.
    Теперь глаза Лиды сияли воодушевлением, и она говорила:
    - Вот ты не была комсомолкой, и не представляешь, как это здорово! Ведь эта огромная честь для любого человека - стать комсомольцем. Комсомолец это такой человек, который помогает хорошим людям, строит светлое общество - будущего коммунизм, и борется с мировым злом, со всякими пережитками прошлого. Жизнь комсомольца очень интересная - каждый день наполнен делами для блага будущих поколений...
    Дарья Кузьминична чувствовала, что это не совсем слова её дочери, то есть она их, может и не прямо в такой форме, слышала где-то от кого-то, но чувствовалось, что Лида действительно верит в то, что говорит.
    И Дарья Кузьминична поинтересовалась:
    - Ну а веришь ли ты, что людям удастся построить этот распрекрасный коммунизм?
    - Ну, конечно же, верю! - убеждённо воскликнула Лида. - Быть может, ещё тебе, мамочка, доведётся увидеть коммунизм. Ведь столько людей хороших, которые в коммунизм верят, и так успешно за него борются. Главное, нельзя терять ни одного дня. И мне так хочется поскорее стать комсомолкой!
    - Вот ещё год поживёшь, и примут тебя в комсомол, - молвила Дарья Кузьминична.
    - А если я не дождусь? - спросила Лида. - Вдруг со мной что-нибудь случится? Ведь я могу заболеть и умереть и не побуду комсомолкой...
    - Ну что такое на себя наговариваешь? - спросила, с удивлением вглядываясь во вдруг ставшие такими печальными очи Лиды, Дарья Кузьминична.
    Тогда Лида улыбнулась, и молвила:
    - Дождусь и я, и моё счастье не пропадёт. Правда, мама?
    И Дарья Кузьминична кивнула, а про себя подумала: "Какое же удивительное сердце у моей дочери. Вот, кажется, я как мать должна знать Лиду, как саму себя. Но многого в ней не могу понять..."
   
   * * *
   
    В тот зимний, воскресный день небо было ясным. Морозец пощипывал щёки, дарил бодрость. Молодая кровь кипела, хотелось бегать, играть в снежки.
    И прямо на пустынной, тихой улочке посёлка Краснодон перебрасывались снежками, и весело, звонко смеялись Лида и Надя Петрачкова. Вот раздались шаги и Лида, обернувшись, обнаружила, что подходит Коля Сумской.
    С ним Лида не виделась с пятницы, со школы, но за это время успела по нему соскучиться. И вот теперь метнула в него снежок, и крикнула:
    - Давай с нами в снежки!..
    На что шедший рядом с Колей Володя Жданов ответил:
    - В снежки это бы здорово...
    - Вот и давайте играть! - взвизгнула, похожая на снеговика Надя Петрачкова, и тоже метнула в Володю снежок.
    Володя стряхнул снег, и попытался произнести как можно более торжественно:
    - Однако, у нас на сегодня другое предложение. Как насчёт того, чтобы на лыжах покататься?
    На это Надя Петрачкова ответила:
    - Я не против, но у нас лыжи совсем старые и сломанные. На таких далеко не уедешь.
    Коля Сумской произнёс:
    - Ну, это не беда. Мы сейчас познакомим вас с одним пареньком. Он отличные лыжи мастерит.
    И через несколько минут, Коля, Лида, Володя и Надя стояли на крыльце стандартного для Краснодона шахтёрского домика.
    Коля постучал в дверь, и произнёс:
    - Зовут его Жорой. Ну а фамилия Щербаков. Впрочем, вы его, наверное, уже видели. Он в нашу школу, из школы N25 недавно перешёл.
    Вот дверь распахнулась, и на пороге предстал худенький паренёк, с несколько вытянутым, сосредоточенным лицом. Увидев девочек, он смутился, и проговорил тихим, застенчивым голосом:
    - Не ожидал, но рад вам. Проходите, пожалуйста.
    Но Володя Жданов молвил:
    - Спасибо за приглашение, но, мы сегодня собрались кататься на лыжах.
    Жора улыбнулся, и сказал всё тем же тихим, застенчивым голосом:
    - Это хорошо, потому что я и сам очень люблю лыжи. Подождите-ка минуточку...
    Он юркнул в дом, и вскоре выскочил обратно, но уже одетый для прогулки.
    - Сюда, пожалуйста, - Жора указал на прилегавший к дому сарайчик.
    Он распахнул перед ними дверь, включил одинокую лампочку под потолком, и указал худой рукой на помещении, в котором были и верстаки, и пилы и лобзики всевозможных размеров и форм:
    - Здесь - моя мастерская, в ней я делаю лыжи. Хочется придумать лыжи какой-нибудь такой необычайной конструкции, которые могли бы любые иные лыжи обгонять...
    - Ну и как успехи? - спросила Лида.
    - Пока что не очень, - не глядя на неё, произнёс Жора. - Точнее - лыжи у меня неплохими получаются. Я их уже немало сделал. Ребятам с нашей улицы дарил - они хвалят, говорят, очень удобные лыжи. Но лыжи какой-нибудь новой, скоростной конструкции мне пока что изобрести не удалось.
    - Ну и ничего страшного. Главное, что те лыжи, которые ты делаешь - удобны, - одобряюще улыбнулась Надя Петрачкова.
    - Вот и для вас лыжи найдутся, - сказал Жора.
    И вскоре удалось подобрать лыжи и для Лиды и для Нади, и для Коли, и для Володи. Ну а у Жоры Щербакова были собственные лыжи, которые он любил и всячески холил.
    В отличном настроении, они, впятером выехали на лыжах из посёлка Краснодон, и помчались, что было сил, по лыжне.
    Кругом лежало убелённое степное раздолье. Ветра почти не было, но когда он всё-таки налетал, то заставлял вздрагивать - чувствовалась мощь, которой этот ветер набрался, летя над огромными, открытыми пространствами.
    В отдалении вздымались похожие на белые шапки великанов терриконы, и там же, у самого далёкого горизонта, висели полупрозрачные, пушистые облака. И казалось, что там, вдалеке, хранится какая-то тайна, хотелось умчаться к горизонту и разведать эту тайну.
    Неожиданно перед ними открылась балка. Эта была одна из тех многочисленных Донецких балок, проторенных за годы усердного труда небольшими речушками, склоны которых столь круты, а дно столь узко, что, отошедши на незначительное расстояние от них и оглянувшись, уже невозможно увидеть ни балки, ни тех немногочисленных деревьев, которые росли у воды...
    И ребята из посёлка сразу же приметили, что в этой балке, неподалёку от них, кто-то катается.
    Пригляделись, и увидели, что это мальчик, примерно одного с ними возраста, и девчушка, чуть постарше их, но застенчивая. Что-то неуловимо схожее было в лицах этого мальчишки и девчонки, так что они догадались, что перед ними брат и сестра.
    Незнакомый мальчик говорил наставительным тоном:
    - И что же ты, Люда, никак кататься не научишься?..
    Девочка всхлипнула и ответила:
    - А вот никак не получается. Неумелая я...
    - Очень ты даже умелая, - произнёс мальчик. - Ты этот склон крутой видишь, и боишься - думаешь, что упадёшь. Вот потому, что так думаешь, и падаешь.
    - Так ведь, действительно, такой склон крутой, что с него только падать можно.
    - Ничего подобного, - покачал головой мальчик. - Этот склон только для того и создан, чтобы с него кататься. Ну, готова ещё раз попробовать?
    - Готова, - испуганно пролепетала девочка.
    - Это хорошо. Приготовься. Палки подними! Пригнись!
    Девочка помчалась по крутому склону балки, но на половине пути, из-за чрезмерной скорости взвизгнула и зажмурила глаза. Тут она завалилась на бок, лыжные палки отлетели в другую сторону, а она, пропахав глубокий сугроб, остановилась, и закричала:
    - Ай-ай-ай!
    Мальчик помчался к ней на лыжах, ловко развернулся возле того места, где она упала. Склонился, помог ей подняться, спросил заботливо:
    - Ну, как ты?..
    - Вроде бы ничего не сломалась, - проговорила, все ещё всхлипывая девочка.
    - Ах ты, Людка, - проговорил мальчик с жалостью. - Смотри: вот ты ноги ставь так, чтобы они у тебя не съезжались вместе.
    Все это время мальчик и девочка так увлечены были уроком катания, что и не замечали пятерых из посёлка Краснодон, которые стояли на противоположной стороне балки, и с интересом наблюдали за ними.
    Но вот Коля Сумской чихнул, и тогда незнакомые мальчик и девочка разом обернулись к ним.
    Тогда мальчик махнул рукой и крикнул, приветливо:
    - Эй, езжайте к нам!
    Пятеро стремительно, ловко съехали, и оказались перед мальчиком, который внимательно посмотрел на них и, улыбнувшись, произнёс:
    - Меня зовут Володей Осьмухиным, а это - моя старшая сестрица Людмила. Родом мы из города Краснодона.
    - А мы - из посёлка Краснодон, - также приветливо отозвался Коля Сумской, и представился.
    Также представились и все остальные.
    Легко, и непринуждённо разговаривались, и уже казалось, что век знают они этого Володю Осьмухина. Оказался он очень интересным пареньком, увлекался техникой, собирал всяческие, связанные с электричеством устройства, а в недалёком прошлом, по его словам - устраивал в их сарае миниатюрный кинотеатр. В общем, интересно было его послушать, да и он сам с интересом вслушивался в рассказы своих новых поселковых товарищей.
    Ну а потом они катались со склонов балки. Специально устраивали трамплины, и делали великолепные прыжки. Глядя на них, и Люда Осьмухина приободрилась и, выбрав для себя маршрут полегче, весьма удачно обучалась этой скоростной езде...
   
   * * *
   
    Лида стремительно впорхнула в горницу, и закричала:
    - Мама! Мамочка! Папочка! Слушайте! Я сегодня комсомольский билет получила! - и она даже подпрыгнула, от переполнявшего её восторга.
    Дарья Кузьминична и Макар Тимофеевич поднялись из-за стола, за которым до этого ужинали.
    Лида бросилась сначала к Дарье Кузьминичне, крепко её обняла; затем также крепко обняла и Макара Тимофеевича и, отскочив на середину горницы, возвестила:
    - Сбылась моя мечта! Теперь я комсомолка! Ура!
    Дарья Кузьминична только немного опомнилась от этого ворвавшегося в размеренное течение их ужина радостного, стремительного вихря и произнесла:
    - Вот и хорошо. А то очень уж надоела мне за прошедший год со своим комсомолом. Только и слышу от тебя: комсомол да комсомол.
    - Как ты можешь так говорить, мама?! - обиженно воскликнула Лида.
    - Ну, ладно, ладно, - примирительно махнул своей широкой, натруженной и несколько потемневшей от угольной пыли, настоящей шахтёрской ладонью Макар Тимофеевич.
    А Дарья Кузьминична попросила:
    - Ну а можно ли твой комсомольский билет посмотреть.
    И на это ответила Лида:
   - Нет, мама, комсомольский билет не разрешается давать в руки посторонним лицам. Я его должна хранить как свой глаз...
   
   * * *
   
    И прежде Лида училась очень хорошо, а как поступила в комсомол, так ещё лучше стала учиться. Старалась. Ведь теперь она была комсомолкой, и чувствовала, какая это большая ответственность.
    Вскоре за замечательную учёбу и примерное поведение назначили Лиду пионервожатой.
    И всех своих пионеров очень любила Лида. Ведь и им тоже предстояло стать комсомольцами, а потом, может, и коммунистами. И Лиде очень хотелось, чтобы ничего-ничего плохого в них не было. А, стало быть, надо было их прекрасному учить.
    Как-то раз учительница литература запаздывала и, зная, как любит Лида литературу, попросили её провести, по крайней мере, начало этого урока в том классе, где учились её пионеры.
    Вот вошла она в класс, и дети приветствовали её радостными голосами, так как и любили и уважали свою пионервожатую. Чувствовали Лидину светлую и добрую душу.
    Прошла Лида к учительскому столу, и, поздоровавшись, спросила:
    - Какое задание вам на сегодня задали?
    Одна девочка-отличница тут же ответила звонким голоском:
    - Задавали выучить первые строки поэмы Лермонтова "Демон"...
    - Очень хорошо, - кивнула Лида, и раскрыв журнал, вызвала ученика, который был записан первым по списку.
    Ученик поднялся, и, глядя в окно, где ярко и маняще сияло осеннее солнце, проговорил откровенно, что не высказал бы при учительнице:
    - Вот и не повезло, что фамилия моя первая, а был бы последним, так успел бы эти строки подучить, пока остальные отвечали.
    - В общем, не выучил..., - расстроено вздохнула Лида.
    - Не выучил, - ученик потупился, и тоже вздохнул - ему вовсе не хотелось печалить любимую пионервожатую.
    - А почему не выучил? - тихим голосом спросила Лида.
    - Так вон погода то какая! - мальчишка кивнул на улицу, - Побегать хочется!..
    - Садись, - молвила Лида, а сама поднялась и встала возле доски.
    Вдохновением засияли её глаза, и все ученики, которые до этого ещё переговаривались, вдруг обратили к ней всё внимание, и невольные, счастливые улыбки не сходили с их уст.
    Лида говорила:
    - Некоторые из вас воспринимают творчество наших великих стихотворцев, как наказание. Но как же это неправильно! Ведь в их творениях - высочайшая, неземная гармония. Быть может, поэзия спасёт мир...
    И голосом негромким, но полным неиссякаемой внутренней силы, Лида продекламировала отрывок из "Демона":
   
    На воздушном океане,
    Без руля и без ветрил,
    Тихо плавают в тумане
    Хоры стройные светил;
    Средь полей необозримых
    В небе ходят без следа
    Облаков неуловимых
    Волокнистые стада.
    Час разлуки, час свиданья -
    Им ни радость, ни печаль;
    Им в грядущем нет желанья
    И прошедшего не жаль.
    В день томительный несчастья
    Ты об них лишь вспомяни;
    Будь к земному без участья
    И беспечна, как они!
   
    И такое хлынувшее на них душевное тепло почувствовали эти ученики, что поняли - никогда ничего более прекрасного не слышали они. Некоторые даже захлопали, а в глазах наиболее впечатлительных поблёскивали слёзы. И даже те, кто до этого поэзию недолюбливал, почувствовал, красоту поэзию, и им захотелось почитать Лермонтова, Пушкина, иных...
    И в прекрасных, печальных глазах Лиды сияли слёзы. Казалось ей, что видит Колю Сумского, но нечто тёмное, будто вихрь налетает, разносит их в разные стороны. И про себя Лида сказала: "Нет, нет. Ничто нас не разлучит".
   
   * * *
   
    Как-то раз Лида заболела, да так серьёзно, что, несмотря на своё желание учиться, никак не могла пойти в школу.
    Пришлось ей остаться дома. Там лежала она на кровати, подпершись подушками, накрывшись плотным одеялом, и перечитывала любимые стихотворения Жуковского.
    Несмотря на то, что стихотворения эти Лиде очень нравились, вновь и вновь приходили к ней печальные мысли:
    "И как там мои пионеры?.. Ведь за ними присмотр нужен. Сегодня бы я рассказала им про немецких романтиков XIX века, а так придётся откладывать это хорошее дело. Побыстрее бы, эта болезнь проходила..."
    На обеденный перерыв вернулась из магазина, где она работала, мать Дарья Кузьминична, захлопотала по домашнему хозяйству.
    И" вдруг услышала Лида - с улицы постучали во входную дверь.
    И тут в её комнату заглянула Дарья Кузьминична, молвила, улыбаясь:
    - Лида, а к тебе гости.
    - Пускай входят, - произнесла Лида взволновано.
    Она уже радовалась, что пришли гости, но только гадала - кто же это.
    Дверь распахнулась, и в комнату начали входить смущающиеся пионеры. Её пионеры.
    Как же обрадовалась Лида! Просияли очи её, улыбнулась она, и воскликнула:
    - Какой сюрприз! Вы пришли! Ну проходите, проходите, рассаживайтесь!
    Пионеры, вначале ещё неуверенные, что их появление столь уж уместно, видя Лидину радость, ободрились, а некоторые даже и улыбались, с жалостью и обожанием глядя на свою любимую пионервожатую.
    В комнате запахло цветами, Лида потянула носом, спросила:
    - Что такое?
    И пионеры ей отвечали:
    - А это мы тебе, Лида, цветы принесли. А ещё гостинцы всякие... Ну конфеты, например, и пряники...
    - Ах, ну что вы, - говорила Лида. - Зачем же гостинцы, когда я вам и без всяких гостинцев рада. Но, впрочем, раз уж вы гостинцы принесли, так и гостинцам, и цветам очень рада.
    Одна из пионерок произнесла:
    - Лида, мы очень благодарны тебе за то, что ты такая замечательная.
    Мальчишка-пионер, тот самый, который когда-то не выучил "Демона", произнёс:
    - Желаем тебе скорейшего выздоровления!..
    И с выражением продекламировал:
   
    "Печальный Демон, дух изгнанья,
    Летал над грешною землей,
    И лучших дней воспоминанья
    Пред ним теснилися толпой;
    Тех дней, когда в жилище света
    Блистал он, чистый херувим,
    Когда бегущая комета
    Улыбкой ласковой привета
    Любила поменяться с ним..."
   
    И далее - ещё две страницы. Он ни разу не сбился, и видно было, что ему очень нравилось, то, что он выучил...
    В конце он сказал:
    - После твоего, Лида, урока литературы, мне и самому очень захотелось прочитать "Демона". Я прочитал его несколько раз, и выучил тот отрывок, который сейчас рассказал. А ещё я прочитал "Мцыри", и несколько поэм Пушкина. Я хотел почувствовать, что тебе нравится в поэзии, и почувствовал.
    - Вот и хорошо, - улыбалась Лида. - Но ведь культура человечества очень обширна. Много прекрасного было создано человеческим духом за эти века. И, чем выше вы будете взбираться на гору знаний, чем больший простор вам будет открываться, тем яснее будете вы понимать, сколь многого вы ещё не знаете, сколь многое вам ещё предстоит изучить. Вот сегодня я хотела бы рассказать вам про немецких романтиков XIX века, Гофмана, Новалиса, Тика и других великих людей.
    Один из пионеров прокашлялся и произнёс:
    - А ведь в Германии такие страшные вещи творятся. Моя мама газеты читает и говорит: весь немецкий народ, будто с ума сошёл - они признают власть этого Гитлера и его фашисткой партии. А фашисты провозглашают превосходство своей расы над другими. Учат, что негров и евреев надо истреблять. Разве же в такой стране могли жить великие люди?
    Лида посмотрела в окно, где осенний ветер срывал с акации пожелтелые листья, и молвила:
    - Я знаю, что в Германии творится. Трудно это принять. Но такое возможно в любой стране, где люди угнетены невзгодами, и где в людях нет твёрдого духовного стержня. Ведь вы знаете, что ещё раньше, чем в Германии, фашизм возник в Италии; просто Итальянский диктатор Муссолини оказался не таким агрессивным, как Гитлер, но и он одурачил свой народ, и на его совести много преступлений. Но ведь считать, что в каком-либо народе нет хороших и прекрасных людей - это и есть нацизм! Нет-нет, я верю, что хороших людей всё же больше, чем плохих. Ведь сколько людей в Италии и в Германии уже погибли, борясь с фашизмом, а сколькие затаилось, ушли в подполье, чтобы продолжать борьбу. И хороших людей в любом народе больше, чем плохих. Именно поэтому человечество, несмотря на все трудности, движется вперёд и вперёд... Ну а теперь я расскажу вам про немецких романтиков XIX века.
   
   * * *
   
    Дарья Кузьминична раскрыла Лидину тетрадь, просмотрела старательно записанные уроки с оценками "хорошо" и "отлично", а затем заметила закладку на которой аккуратным подчерком её дочери были выведены следующие слова:
    "Заслуженная артистка Московского драматического театра Лидия Макарована Андросова".
    Как раз в это время в горницу вошла Лида, и мать сразу же спросила у неё:
    - Что это ты написала? Неужели и вправду себя артисткой воображаешь?
    На что Лида ответила:
    - Ах, а ведь я тебе об этом ещё не говорила, мамочка. Да, мне и в самом деле очень хочется стать артисткой.
    Тогда Дарья Кузьминична отложила тетрадь, и сказала решительно:
    - Глупость то какая. И кто тебе только это подсказал? Неужели Коля Сумской твой?
    Лида слегка зарделась и вымолвила смущённо:
    - И никто мне это не подсказывал, а я сама решила. Ты думаешь, я не способная...
    - Лида, я думаю, ты очень способная, но...
    - Тогда, мама, послушай: я кусочек из одной трагедии сейчас прочитаю...
    Тут в глазах Лиды засияли слёзы, а весь вид её выразил такую искреннюю печаль, такую боль душевную, что Дарья Кузьминична невольно сделала движение вперёд, чтобы только защитить свою дочь.
    А Лида даже и не прочитала, а пропела плачущим голосом:
   
    "Так не придёт он к нам опять?
    Его нам больше не видать?
    Его уж нет, его уж нет!
    Как опустел вдруг белый свет:
    Он не придёт уж к нам!
    Его волос пушистых лен
    Весенним снегом убелён.
    Но что печаль? Моей слезе
    Не возвратить его земле!
    Будь в небесах превознесён!
   
    Так же, как и все христиане! Вот моя молитва. Счастливо оставаться".
   
    Продекламировав эти строки, Лида раскланялась, а затем спросила у матери, но уже без такого трагического чувства:
    - Узнала ли ты, чьи это слова, и из какого произведения?
    Дарья Кузьминична вздохнула, вытерла невольно набежавшую слезу и молвила:
    - Не ведаю, чьи это слова, но мысли об актёрстве ты брось.
    Лида укоризненно покачала головой и проговорила:
    - Ах, мама, мама, неужели ты не читала трагедию Шекспира "Гамлет"?
    - Не читала я никакого "Гамлета". Детство у меня совсем не такое, как у тебя было. Тогда мы все работали, да работали, чтобы только едой себя обеспечить, и не до учёбы было.
    Тогда Лида молвила:
    - Так мне очень жаль, что прежде такие тяжелые времена были, но они уже никогда не возвратятся - это я тебе обещаю. Мы новый, прекрасный мир строим. Мир, в котором будет много места для учёбы и творчества, и совсем не найдётся места для злых людей. Ну а я тебе прочитала слова Офелии...
    - Офелии, так Офелии, - проворчала Дарья Кузьминична, - а все же об актерском деле ты забудь...
    Лида посмотрела на мать обиженно, но ничего не сказала, а уселась делать уроки.
   
   * * *
   
    Лида часто вспоминала о своем желании стать артисткой, и всякий раз встречала отпор со стороны родителей.
    - И что вам так не хочется, чтобы я была артисткой? - спросила она как-то раз.
    И Макар Тимофеевич ответил:
    - А потому, что жизнь артистки такая непутевая - кочевая: все из города в город ездить, гастролировать. Так ты закрутишься-завертишься и больше мы тебя не увидим.
    Тогда Лида поинтересовалась:
    - Папа и мама, вот скажите мне, на кого бы хотели, чтобы я училась?
    И Дарья Кузьминична сказала:
    - На кого хочешь - сама выбирай профиль, но только не на артистку.
    Лиде совсем не хотелось расстраивать своих родителей, так как она очень их любила, и вот она произнесла, задумчиво:
    - И на кого же я должна учиться?.. Вот что: я буду учиться на инженера. Мне дадут легковую машину. И буду я вас возиться с собой, и вы будете гордиться своей дочерью, и будет вам очень приятно, что имеется у вас такая дочь.
    Лида улыбнулась, и произнесла:
    - Ну а если бросить все шутки в сторону, и говорить серьёзно, то, как я сказала, что буду учиться на инженера - так и будет...
    - Вот и хорошо, - обрадовались родители. - Инженером быть - это специальность хорошая, для людей полезная...
   
   
   
   

    Осень 1940 года.
   Уроки в том классе, в котором училась Лида Андросова, уже давно закончилась, но она, юная комсомолка, не спешила покидать школьное здание. Некоторое время провела она в школьной библиотеке, выписывая отдельные строки из произведений украинских поэтов XIX века, а потом вышла в освещённый приглушённым светом вечернего неба коридор.
   Лида знала, что скоро должны начаться занятия в вечерней школе. А там учились её друзья: Жора Щербаков и Саша Шищенко. Хотелось повидаться с ними, поговорить; тем более, что в скором времени и именно у школьного здания должна была она встретиться с Колей Сумским, Володей Ждановым, и несколькими девушками. Все вместе собирались они пойти в степь.
   Медленно шла она по безлюдному коридору, слушала негромкие отзвуки собственных шагов, и с ностальгией вспоминала первые годы учёбы в этой школе - светлые воспоминания наплывали одно на другое, и хотелось плакать и смеяться, ведь Лида знала, что эти годы детства уже никогда не вернуться.
    Неожиданно услышала она голоса, интонация которых была печальной. Подошла, и увидела, что в конце коридора, у окна, которое было приоткрыто, и за которым шелестел алыми листьями стройный тополь, сидели - Жора Щербаков и его хороший друг - Саша Шищенко.
    Увидев Лиду, мальчишки прекратили свой невесёлый разговор, даже попытались улыбнуться, но их улыбки получились натянутыми.
    Лида спросила:
    - Что случилось?
    Жора вздохнул и, глядя на прекрасный, роняющий листья тополь, ответил своим негромким, застенчивым голосом:
    - Да, в общем-то, ничего...
    - Как же, ведь я вижу, что что-то случилось. Впрочем, если не хотите, можете мне конечно не рассказывать.
    Жора и Саша переглянулись, и Саша Шищенко сказал:
    - Что ж. У нас от тебя тайн нет.
   
   * * *
   
    Прежде чем поведать историю, которую рассказали Лиде Жора Щербаков и Саша Шищенко, я хотел бы немного и о них самих рассказать.
    Оба учились они в средней школе N22 имени Шевченко, оба познакомились на занятиях в дневных классах, и оба продолжали обучение уже в вечерней школе.
    В семье Шищенковых случилась трагедия - умер Сашин отец, и мальчишка решил работать на шахте N1-5 электрослесарем по обслуживанию подземных механизмов.
    Сашин старший брат Михаил в это время служил армии, участвовал в боях с белофиннами, и пока что на материальную помощь с его стороны рассчитывать не приходилось. Вот поэтому Саша и решил: днями зарабатывать деньги в помощь семье, а вечерами - продолжать обучение.
    И учился Саша очень хорошо - прилежно выполнял все домашние задания, особенно он обожал литературу, а уж в поэзию - так просто был влюблён. Он даже и сам начал сочинять стихи, которые пока что зачитывал только своему лучшему другу Жоре Щербакову.
    То, что они учились в вечерней школе, а днями работали, и работа эта им нравилась, так сблизило этих мальчишек.
    Что касается Жоры Щербакова, то он ещё в 1939 году поступил учеником в литейный цех электромеханических мастерских N2 посёлка Краснодон. Ему не терпелось освоить профессию литейщика, и в своей семье он немало времени потратил на то, чтобы убедить родных, что он и работать будет успевать и учиться.
    И ведь действительно - успевал. Молодая жизнь, полная энергии; жизнь, в которой есть ясная цель - эта жизнь в каждый свой день может вместить множество хороших, нужных дел.
    И Саша с Жорой любили общаться и про литературу, и про музыку (а Жора хорошо играл на балалайке), и, конечно же, про работу, которую он тоже воспринимали как часть творчества.
    Незадолго до этого Жора рассказывал Саше:
    - А вот я очень люблю наблюдать, как металл вливается в определённую форму и, затем, уже застывает навеки. Ведь в моей власти создать именно тот образ, которым потом долго-долго будут любоваться люди, и который, может, принесёт им пользу...
    И ещё Жора сказал:
    - И я начинаю экспериментировать: создаю такие формы... Правда, пока что простенькие они. Ну, да какие наши годы!
    И он показал Саше пепельницу, приговаривая:
    - Вот, изготовил её в свободное от учёбы время.
    Саша покрутил в руках пепельницу, присвистнул и сказал:
    - Ну, ты молодец. Действительно - молодец. Здорово у тебя получилось. Просто здорово. Такую хоть в музее выставляй.
    - Ну, в музее, не в музее, а мне она ещё послужит... А я ещё кое-что задумал: вылью из металла фигурку лыжника. Ведь ты же знаешь - я лыжи страсть как люблю...
    - Ага, - кивнул Саша.
    - У меня уже и форма для этого лыжника практически готова, осталось только некоторые изменения внести, и всё - можно заливать.
    Тогда Саша попросил:
    - Послушай, Жор, а можно я при этом историческом мероприятии присутствовать буду? Мне тоже хочется поглядеть, как раскалённый металл заливается, и обретает форму, в которой прибудет потом ещё многие годы.
    - Конечно, - обрадовался Жора. - Приходи в наш цех завтра, после работы...
    И, накануне того дня, когда встретились они в школьном коридоре с Лидой Андросовой, Жора Щербаков и Саша Шищенко встретились возле литейного цеха.
    Жора пригласил своего друга войти.
    У взрослых рабочих был как раз перерыв, так что в цеху было почти тихо, если не считать шипенья налитого в массивный чан металла. Воздух был жарким, так что, помимо лёгких штанов, на худощавом Жоре была только майка и, конечно же, ботинки.
    Шурик ещё возле входа снял свой пиджачок, в котором возвращался с работы на шахте, повесил его на крючок в раздевалке.
    И всё равно, непривычный к такому жару, Саша часто вытирал выступавший на его лбу пот.
    Ну а Жора говорил:
    - Ты только погляди. Вот она - форма- то. Сейчас и заполним её металлом. Ах, как это будет хорошо.
    И Щербаков показал Саше изготовленную им с большим трудом, небольшую форму для заливки. Должна была получиться фигурка лыжника, который, выгнувшись вперёд, и выставив назад палки, мчался с крутого склона балки.
    - Сейчас, сейчас. Вот это будет здорово. Ну, ты и сам увидишь, - простодушно приговаривал Жора.
    И тут они услышали новый голос, который не сказал, а гаркнул:
    - Стойте!
    Ребята оглянулись, и увидели мужчину, самым неприятным во внешности которого были его глаза. Эти глаза одновременно и впали внутрь черепа, и каким-то неизъяснимым образом выпирали, испуская вокруг едкую тьму. На мужчине был дорогой костюм, но в то же время, несмотря на то, что видимой грязи на нём не наблюдалось, какое-то грязное чувство разложения исходило от каждой его чёрточки, от каждого его действия и движения. На него просто неприятно было глядеть.
    Ребята и раньше видели этого человека, он жил в их посёлке, выполнял какую-то незначительную работу на шахте, но в тоже время был очень богат.
    Большего ребята о нём не знали, но всё же каждая встреча с ним была им неприятна.
    И вот он стоял перед ними, и буквально пожирал их своими тёмными глазами. Под его взглядом забывалось всё светлое в жизни...
    И всё же ребята хотели побороть негативные эмоции, и поэтому отвечали этому человеку дружелюбно:
    - Здравствуйте.
    Человек скривился от этого приветствия, словно ребята ему больно сделали, и ещё углубилась едкая тьма, возле его глаз...
    - Стойте, стойте, - повторил он с прежним злым чувством, и тут же из всех сил гаркнул. - Михей!
    Через несколько секунд в цех вошёл пожилой, седоусый рабочий, которого Жора Щербаков неплохо знал, так как он был одним из его наставников.
    Этот Михей посмотрел на человека с тёмными глазами и с выражением испуганно-недоверчивым и спросил:
    - Чего вам?
    - Чего-чего, ты вот посмотри - это что - положено что ли, чтобы тут всякая шантрапа околачивалась, и пользовалась рабочим оборудованием и материалом для своих целей?
    Михей говорил быстро, почти скороговоркой, не глядя на ребят:
    - Так это ж рабочий нашенский, Жора Щербаков, и приятель его. Ребята-то они хорошие, знаю я их. И, товарищ Цикалов, вот вы сами ж рассудите: что дурного в том, если они после окончания рабочего дня ещё немного поработают, для совершенствования, так сказать, своих творческих навыков...
    Всё это время человек в дорогом костюме буравил своими злыми глазами ребят, и кажущаяся им беспричинной злоба выплёскивалась из него.
    Он прохрипел:
    - А мне эти шалопаи не нравятся. Придраться то к ним не сложно, у каждого грешки найдутся, и у тебя Михей что- нибудь такое сыщется, а?..
    - Кто ж без греха..., - вздохнул пожилой рабочий.
    - Ну вот тот-то, - хмыкнул человек со злыми глазами. - И на тебе управа найдётся; у меня ж, знаешь, где родственник работает. Знаешь?
    - Знаю, - тихо ответил Михей.
    - Ну, вот и хорошо, - губы человека искривились в отвратительную усмешку. - Так ты знай, что стоит мне только шикнуть, и тебя уже того - заберут куда следует. Понимаешь, о чём я?
    - Понимаю, понимаю...
    - Ну а, стало быть, надо тебе быть добропорядочным гражданином, и выполнять всё, что говорит закон в моём лице. Так что гони отсюда это хулиганьё. Пусть работают только в положенное время и в положенном месте. Понял?
    - Понял, понял, - угрюмо пробурчал Михей.
    - Ну вот и знатно. Я потом всё проверю!
   И человек, бросив ещё один злой взгляд на недоумённо глядевших на него ребят, удалился.
    Как только он удалился, Жора спросили у Михея:
    - Кто это был?
    Тот ответил, постоянно косясь на дверь:
    - Цикалов. Дрянной человек, но с большими связями.
    - С какими такими связями? - нахмурился Саша Шищенко. - Мы всё-таки не при царе живём, у нас свободное государство. Мы...
    Михей обратился к ним, молящим голосом:
    - Вот заклинаю вас - помолчите. Ни о чём вы не знаете, ничего не подозреваете.
    - Мы подозреваем, что слова этого Цикалова ничего не значат, - проговорил Щербаков.
    - К сожалению, очень много его слова значат. Но вот мой вам совет: больше этому Цикалову поперек дорогу не становитесь. Я уже сказал: у него связи большие. Коли раздражите его серьёзно, а раздражить его немудрено, так не только вы, но и ваши родители пострадают. И серьёзно пострадают...
    - Не надо нас запугивать, - сурово проговорил Саша Шищенко.
    - А я вас и не запугиваю, а правду говорю, предупреждаю...
    - Ладно, Цикалов ушёл, можем мы теперь фигурку катящегося лыжника вылить? - спросил Жора.
    - Никаких фигурок, - решительно ответил Михей. - У это Цикалова такой нюх на эти дела... В общем - сразу узнает, что ослушались, и тогда держись!
    - Да кто он такой! - воскликнул Саша. - Так - сошка мелкая. Он что, какую-то пользу людям приносит?..
    - Я уже всё сказал, - произнёс Михей, мрачно. - Спорить я с вами не собираюсь. На сегодня ваша работа окончена. Можете гулять.
    Ребята переглянулись и вышли из цеха. Михей вышел вместе с ними и закурил. И тогда Саша спросил у него:
    - И всё же я не понимаю. Ну вот он сделал этот запрет. Но зачем это ему? Понятно, что стране от этого никакой пользы не будет, но ведь и сам этот Цикалов ничего не получит. Ни себе, ни людям - какой же смысл?
    На что Михей ответил:
    - А он из такой породы людей, у которых главное - это власть над другими людьми. Вот не может он пока что эту власть в чём то большом проявить, так в малом проявляет. На нас отыгрывается. Вы думаете, что он этой сценки получил?.. А я скажу - наслаждение. Ему приятно унижать, возвышаться...
    - В наших глазах он не возвысился, а напротив - унизился, - сказал Жора.
    - А ему на ваши чувства плевать. Главное - злобу свою выплеснул; главное, в очередной раз козырнул тем, что у него связи есть.
    - И зачем только живёт такой человек? - спросил Саша, но ответа не получил.
   
   * * *
   
    Вот именно эту историю и поведали Лиде Андросовой Саша и Жора. Им вовсе не хотелось её печалить, и поэтому, там, где возможно, они говорили не столь уж мрачно, а нейтрально.
    Но всё равно Лида была опечалена, она стояла перед ними, глядела своими печальными глазами на ронявший золотистые листья тополь и говорила:
    И вдруг Лида улыбнулась ясной, доброй улыбкой, и проговорила тихо:
    - А вот и Коленька пришёл...
    И обратилась к Шуре и Жоре:
    - Ну вы не грустите, не печальтесь, а лучше, когда занятия начнуться, приходите к нам в Ореховую балку...
    - Обязательно придём..., - пообещали друзья.
    ...Лида выбежала из школы. На крыльце её ждали Коля Сумской, Володя Жданов, а также девушки: Нина Петрачкова; Нина Кезикова, с которой Лида в последнее время успела очень подружиться, а также - Надя Петля и Тоня Дьяченко, которых Лида хорошо знала, потому что они учились в одном классе. Были ещё Нина Старцева и Антонина Елисеенко, которых Лида знала не так хорошо, потому что Старцева училась в параллельном классе, а Елисеенко была всех их старше (1921 года рождения), и успела уже поучиться в университете, так что со следующего года она собиралась работать в их посёлке в качестве учительницы.
    ...По тропке, среди ароматных трав шли они. Вечернее солнце красило облака алым цветом, но каёмки этих облаков были златистыми. Там, в вышине, дули могучие ветры, но и те их отголоски, которые доходили до степи, ерошили волосы ребят.
    Лида шла, взявшись за руки с Колей, и спрашивала у Нины Старцевой:
    - Нина, а какое твоё любимое литературное произведение?
    И Старцева отвечала ей своим певучим, с затаённой загадочной силой голосом:
    - "Старуха Изергиль" Горького, и особенно дорог мне эпизод про Данко. Подумать только: он не задумываясь отдал свою жизнь за счастье людей! Чтобы вывести их из тёмного леса, он вырвал из груди своё факелом пламенеющее сердце!..
    С Ниной Старцевой Лида разговорилась. У девушек нашлось много общих интересов. Так, оказывается, обе увлекались вышивкой, и теперь собирались показать друг другу свои творения, а ещё обе любили музыку - слушали радио и сами пели. Ну а самой их большой любовью была всё-таки литература.
    И вот они дошли до Ореховой балки, уселись на лежавших возле протекавшей там речушке брёвнах, завели разговор...
    Вдруг Коля Сумской вскочил, бросился к воде и, не раздеваясь, ушёл в неё по пояс.
    - Эй, Коль, ты чего?! - окрикнул его Володя Жданов.
    - Ничего, ничего, уже возвращаюсь, - усмехнулся Коля.
    И вот он уже вышел на берег. В руках он бережно держал белую лилию. Подошёл с этой лилией к Лиде, и торжественно вручил её, сказавши:
   
    "Я в чашу лилии белой
    Всю душу свою волью,
    Чтоб песенка прозвенела,
    Про милую мою".
   
    - Во здорово! - искренне восхитился Володя Жданов. - Это что же - твои стихи?
    - Нет, я хоть поэзию и обожаю, но в рифмовании строк пока что не силён - слегка смутившись, ответил Коля. - Вообще же эти строки принадлежат перу замечательного немецкого поэта Гейне...
    И тогда Лида встала, держа лилию в раскрытых ладонях - казалось, что она собирается преподнести дар какому-то незримому духу воздуха. Её печальные очи были устремлены на Колю. Но, казалось, смотрит она не на него, а в какую-то бездну; казалось, вот-вот хлынут слёзы из её печальных, одухотворённых очей.
    Она проговорила:
    - Во многих стихах Гейне есть это чувство разлуки. Два любящих сердца стремятся друг к другу, но окружающий мир, да и сама судьба пытаются их разлучить...
    И вдохновлённым, стремительным голосом она зачитала:
   
    "Они расстались - и только
    Встречались в виденье ночном;
    Давно они умерли оба -
    И сами не знали о том".
   
    Тогда глубоким, страстным голосом заговорила Антонина Елисеенко:
    - И сейчас в Германии фашисты запретили Гейне, запретили многих иных авторов, свободолюбивые произведения которых входят в сокровищницу мировой литературы. И как они только могли? У них вообще - душа есть?
    Тогда быстро, скороговоркой прощебетала Нина Кезикова - совсем ещё молоденькая, озорная, но очень добрая и светлая девушка:
    - А то - есть?! Какая у них душа то?! Цыплячья!.. Видела я фотографии этих фашистов в газетах. Бр-р-р - ну и физиономии: наглые, тупые, и в то же время как бы кричащие - вот мы какие - господа мира!
    - Ну этим "господам" наши товарищи ещё дадут жару! - решительно заявил Володя Жданов, и согнул руку в локте - продемонстрировал свои хорошо развитые мускулы.
    Тогда Антонина Елисеенко заговорила с печальным, задумчивым выражением в голосе:
    - Не рвитесь в бой - вот я могу вам сказать. Не желайте войны. Ни в коем случае. Это я не к тому говорю, что надо бы отсиживаться да прятаться. Вот ежели придёт для Отчизны час тяжёлый, так, думаю, все мы встанем на её защиту, ибо что у человека может быть дороже Родины любимой? Но не желайте войны... Вот хоть и учат нас, что Бога нет, а я и Бога готова молить - лишь бы только не было войны. Только тот, кто войны не видел, может представлять её как некое возвышенное романтическое действо. Да - война порождает героев. На войне проявляются как самые возвышенные, так и самые отвратительные стороны человеческой натуры. Вблизи война ужасна - у неё оскал смерти, она стонет и проклинает, на её теле миллионы уродливых ран, из которых хлыщет кровь человеческая, и нет этим кровавым потокам конца.
    - Ведь ты была в госпитале..., - скорее утвердила, чем спросила Тоня Дьяченко.
    - Да, я была в госпитале, - кивнула, неотрывно глядя на речушку, Елисеенко. - Это уже после окончания университета нас туда направили, в качестве медсестер. Вот там я и насмотрелась на войны, а точнее - на последствия войны. Там наши бойцы- красноармейцы, которые с белофиннами сражались, лежали. И столько боли, столько страданий им, бедненьким, пришлось пережить! Не приведи Бог никому такого горя! А если будет большая война, то страшно представить, сколько боли будет, сколько слёз прольётся. Мне кажется, что тогда сама земля не выдержит и застонет. Если бы я могла хотя бы ценой собственной жизни остановить войну... Жизнь! Жизнь молодая, сколь прекрасна ты...
    Воцарилось молчание...
    ...Глядя на первые звёзды, Лида Андросова продекламировала всё того же Гейне:
   
    "Неподвижные он века,
    Звезды на небе стоят
    И с любовною тоскою
    Друг на друга все глядят".
   
    А Коля Сумской вторил ей стихами Лермонтова:
   
    "Выхожу один я на дорогу;
    Сквозь туман кремнистый пусть блестит;
    Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
    И звезда с звездою говорит".
   
    Вскоре развели костерок и, глядя на резво выбрасываемые им и пляшущие в воздухе искры, старались говорить и думать о вещах не мрачных, далёких от войны. Вскоре подошли Жора Щербаков и Саша Шищенко. Жора Щербаков и, по просьбам ребят, начал играть. А играл он очень хорошо, и здесь, в кругу близких друзей, почти не стеснялся.
    Девчата песни затяну, и так ладно у них получалось!
    - Идёт кто-то, - прервал и пение и игру Володя Жданов.
    Из теней выступили три фигуры - отблески огня плясали на их мальчишеских лицах. Сидевшие у огня пригляделись и поняли, что уже знают этих ребят - виделись с ними в школе.
    Коля Сумской поднялся им навстречу и крепко пожал одному из подошедших руку. Сказал:
    - Здравствуй, Николай.
    Тот юноша улыбнулся и ответил баском:
    - Здравствуй, Николай.
    Сумской обратился к сидевшим у костра:
    - Хотел бы представить моего друга: комсомольца и просто отличного человека - Николая Миронова, а также его товарищей...
    Здесь Коля Сумской замялся, так как ещё не знал, как зовут товарищей Миронова. А тот сам их представил своим уверенным баском:
    - Это Василий Ткачёв, а это - Павел Палагута.
    Они подошли, пожали краснодонским мальчишкам руки, а девчатам - кивнули. Павел Палагута говорил:
    - Живём мы здесь поблизости, в посёлке Семейкино. Вот вышли в степь погулять. Кругом тихо-тихо, только звёзды светят...
    - Ага, - кивнул Коля Сумской. - Мне знакомо это чувство, когда есть только ты, степь, да звёздный шатёр над твоею головой. Умолкают ветры, птицы дремлют в травах, и травы не шелестят. И вот в такие мгновенья начинает казаться, что ты слышишь голоса звёзд. Незримыми нитями протянулись они от небес к земле. Они, нити эти, живые, они трепещут, они пульсируют - они, мчавшиеся сквозь космос миллионы лет, полны неземной мудростью, но они тихи, так призрачны, что, кажется - их вовсе нет. Но все же они есть...
    Лида Андросова с обожанием смотрела на Сумского. Ведь он, её Коленька, говорил именно то, что чувствовала она, что и она сама хотела бы сказать.
    А Павел Палагута продолжил:
    - Ну вот идём мы, тихо-тихо, ни о чём не разговариваем; и хорошо, и вольно нам. А как подошли вплотную к балке, так сразу и ваше пение услышали. Здорово вы поёте. Ей богу - здорово!
    Тогда Коля Сумской предложил:
    - А вы присаживайтесь. Вот здесь мы и познакомимся поближе. Ведь дружба - это самое дорогое, что есть в нашей жизни.
    Подложили ещё веток в костёр, и теперь эта действительно большая компания заговорила, засмеялась, запела. Им было хорошо и легко потому что, будучи вместе, они чувствовали духовное родство, взаимопонимание.
    Но при этом - нет-нет да и приходили мысли о чём-то горьком и страшном, что поджидало их в грядущих днях; и вместе с неукротимым движением времени, приближалось, и не было у них возможности избежать этого, страшного.
    Быстро летело время, и уже пора было возвращаться по домам, так как родные, хоть и предупреждённые об их походе, уже могли начать волноваться. И они разошлись - трое пошли к станции Семейкино, а остальные - к посёлку Краснодон. Но и те и другие были рады тому, что нашли новых друзей.
    А в небе, среди звёзд, горело тёмно-алым рубцом недвижимое, подсвеченное уже канувшим за горизонт Солнцем, облако, и оно, видом своим, как бы подтверждало те тревоги, которые вновь и вновь приходили к ребятам...
   
   
   
   

    То, что было только страшным сном Лиды, что она сердцем своим предчувствовала, но во что не хотела верить, вдруг стало реальностью. 22 июня 1941 года в воскресенье по радио объявили, что войска фашистской Германии вероломно вторглись на территорию Советского Союза.
    Отец, мать и их дочь сидели в горнице, безмолвные, недвижимые, и только страшный пламень, полыхавший в их глазах, ясно давал понять, что они не статуи, а живые, и что в их душах - боль.
    С ними не было старшего брата Лиды - Ники. Его призвали, и он ушёл в армию ещё в прошлом, 40-ом году, и, конечно же, Лида хорошо помнила день его проводов. Тогда вся семья Андросовых сидела за богато убранным столом, но главным был не стол, а их чувства.
    Тогда Лида чувствовала печаль по поводу того, что долго не увидит своего брата (а какой-то внутренний голосок нашёптывал ей, что уже никогда она его не увидит), но в то же время она испытывала гордость за Нику, была счастлива за него и даже завидовала - ведь ему доведётся защищать Родину, которую Лида так сильно любила, и которую, без всякого сомнения, считала самой лучшей в мире страной.
    И всё же Лида очень надеялась, что вот отслужит Ника честно, но без каких-либо особых происшествий, без опасного для жизни героизма и вернётся домой целый и невредимый. И будут они жить как в сказке - долго и счастливо.
   И вот теперь - это страшное, ставшее реальностью, разрушившее этот воскресный день, да и всю их жизнь, слово - "война".
   И Андросовы слышали грозный голос диктора, который читал и читал известия, и уже катились по щекам Дарьи Кузьминичны слёзы, и спрашивала она у радио дрожащим мученическим голосом:
   - Да как же остановить это?
   И глядела она на радио с таким выражением, будто то действительно могло дать ответ на этот вопрос. Отец сжал свои загрубелые, потемневшие кулаки старого рабочего-угольщика и смотрел прямо перед собой, и хотя в горнице не происходило никакого движения, казалось, что видит он нечто грозное и величественное.
   Вдруг Лида сорвалась, словно стрела с натянутой до предела тетивы, метнулась к выходу. Дарье Кузьминичне показалось, будто само время надломилось, и Лида уходит от неё навсегда. И крикнула Дарья Кузьминична:
   - Лидочка, солнышко ты моё! Куда же ты уходишь от меня?! Кто, как не ты, ясным голосом мне песни споёт, кто старость мою светом своим тёплым утешит?!
   Но Лида уже выбежала на улицу. Макар Тимофеевич положил на подрагивающее плечо Дарьи Кузьминичны свою тяжёлую, мозолистую ладонь и постарался проговорить как можно более спокойным голосом:
   - По что голосишь, мать? Война только началась, и пока что далече от нашего посёлка. Быть может, и не докатиться досюда. Ведь и Лида не на войну бросилась, а новость эту со своими друзьями и подругами обсудить.
   Дарья Кузьминична всхлипнула и ничего не ответила. Не могла она объяснить этого страшного чувства, будто вперёд во времени вытянулась ниточка, и почувствовала она, мать, как через полтора года навсегда попрощается со своей дочерью.
   
   * * *
   
    Душа Лиды пребывала в смятении.
    Девушка чувствовала, какая страшная беда обрушилась на её Родину, и её собственные несчастья как бы и не существовали в пучине общего народного горя. Что ж, что её собственные планы на жизнь рушились? Что ж, что она собиралась со своими подругами ехать в этом году в Ворошиловград, поступать в текстильный техникум, и Коля Сумской, её Коленька, не мог её оставить, и собирался ехать вместе с ней, к этой новой, такой необъятной и такой приятной жизни?.. Теперь всё это рушилось, но из-за всего этого не печалилась Лида. Все это она уже отпустила от себя, все это ушло от неё безвозвратно, и ко всему этому она была готова ещё раньше...
    Но ей было больно за людей и знакомых и незнакомых. Она чувствовала отдалённое страдание всех их, близких ей по духу...
    И Лида боялась того же, чего боялась Дарья Кузьминична относительно её самой. Она боялась, что Коля и все остальные его и её друзья и подруги вот возьмут и уйдут на эту войну, и она их уже никогда не увидит...
    Она думала бежать в дом к Сумским, но ей не пришлось этого делать, потому что она встретила Колю и Володю Жданова: они с самым решительным выражением на лицах, быстрым шагом шли по приунывшей поселковой улице.
    Лида не могла встать на их пути, и она пошла рядом с Колей, спрашивая:
    - Куда собрались?
    Вопросом на вопрос ответил не Коля, а Володя:
    - Ты радио слушала?
    Лида кивнула, хотела что-то сказать, но первым заговорил Коля:
    - Вот на войну, про которую ты уже знаешь, мы и собрались.
    - Прямо сейчас..., - вздохнула Лида.
    - Ну, конечно, а чего ждать-то? - проговорил Володя.
    - Дома что ли оставаться, в подвале прятаться?.. Я уверен - мы как можно скорее должны попасть на передовую, и все силы положить на то, чтобы отогнать проклятых захватчиков от счастья нашего народа, - это были слова Коли Сумского.
    Лида Андросова едва сдерживала слёзы. Она приговаривала:
    - Да что же вы? Вот прямо так - и на передовую. Я тоже, конечно, очень нашим людям хочу помочь, но ведь нельзя же вам так вот. Ведь вас направить, подготовить должны...
    - Вот мы и идём в военкомат. Пускай нам там всё что надо расскажут и направят в действующую армию, - произнёс Володя Жданов.
    Тут Лида почувствовала некоторое облегчение. Она даже робко улыбнулась, а потом произнесла:
    - Ну так я с вами пойду. Может, меня в медсёстры возьмут.
   
   * * *
   
    Ни Коля Сумской, ни Володя Жданов, ни их друзья-одноклассники, комсомольцы, так и не попали на фронт, так как не прошли они по возрасту. А ведь все они ходили в военкомат, а некоторые даже и по нескольку раз - упрашивали. Но получали примерно такой ответ:
    - Вот подрастёте, тогда и попадёте в действующую армию. А пока вы и здесь Родине пользу оказать можете. Продолжайте учиться; а помимо обычных предметов изучайте и военное дело. Оно вам пригодиться...
    Осенью 1941 года враги близко подошли к этим местам, и в особо тихие ночи, если выйти за околицу, можно было услышать, как из-за горизонта доносится канонада. Где-то там гибли люди...
    В поселковой больнице появились первые раненые. И тут молодым людям нашлось дело. Они, также как и их учительница, Антонина Елисеенко, ухаживали за бойцами...
    В одной из палат, возле лежавшего на кровати, пожилого лейтенанта, лоб и руки которого были перевязаны свежими бинтами, собрались, усевшись на стульях: Лида Андросова, Нина Старцева, Коля Сумской и Саша Шищенко.
    После пережитых от ран мук, лейтенант совсем исхудал, посеревшие его щёки впали. Неотрывно смотрел он в печальные глаза Лиды Андросовой. Старался запомнить её...
    Слабым, негромким голосом, лейтенант спрашивал:
    - Так хотите узнать, побольше о войне?..
    - Да-да, пожалуйста! - быстро кивнул Коля Сумской.
    Лейтенант закашлялся.
    Вошла Елисеенко, сказала:
    - Что вы?.. Оставьте его... Ведь он на излечении. Ему покой нужен.
    Но лейтенант отозвался:
    - Ничего, мила девушка. Вот ребята хотят со мной поговорить, а я и не против, мне, общение с ними, молодыми, в радость. Всё одно - лучше, чем просто так лежать...
    Здесь Коля Сумской даже вытянулся вперёд - жадно ожидал он рассказ о войне. И ему не терпелось в бой попасть, и раны его не страшили, лишь бы дать отпор ненавистному врагу.
    Лейтенант продолжил:
    - Не приведи вам, Бог, войну увидеть... Нет ничего страшнее войны... Она - как ночь чёрная, беззвёздная, да ледяная... Вот, помню, под хуторком одним оборону держали. Немцы так и прут, окаянные, а нас мало... И танки на нас... Грохот, выстрелы... Был товарищ мой задушевный. Так, бывало, и стихи мне рассказывал. И хорошие стихи. А чьи стихи - не сказывал. Должно быть, его; вот запомнилось:
   
    Я хочу, чтобы как о стихах,
   Обо мне ты в ночи вспоминала,
   Чтобы в девичьих ласковых снах,
   Ты бы сердце моё обнимала.
   
   Чтобы ты не серчала за то,
   Что люблю тебя, милая Лена.
   Под сияньем первой звезды,
   Прости... и будь благословенна.
   
    - Его стихи... - тут в глазах лейтенанта выступили слёзы. - Так и убило товарища моего. Голову осколком разворотило. Рядом со мной он был... Был человек, и нет. И в нём целый мир был, и исчез... И кто та Лена, которую он так любил?.. Этого мы уже никогда не узнаем... А сколько хорошего сейчас гибнет. Сколько вселенных исчезает бесследно. Ведь в каждом человеке - мир бесконечный... А кругом такая природа... Облака в небе плывут... Так тихо, спокойно, такая мудрость. А люди не замечают этого: грызутся... Если бы они понимали...
    - Очень жаль вашего товарища, - сочувственно произнёс Коля Сумской. - Ну а про бой вы расскажите. Как на вас танки шли, как вы их отбили...
    - А что ж рассказывать? - мрачно проговорил лейтенант. - Не приведи Бог никому такого ужаса. А вот стихи своего товарища ещё расскажу...
   
   * * *
   
    Зимой с 41 на 42 годы фронт так и не приблизился к посёлку. Где-то далеко, за горизонтом, ещё чудились отзвуки дальних боёв; там, неимоверными усилиями Красной армии удавалось сдерживать натиск фашистских войск.
   Туда, за горизонт, уезжали машины с бойцами, с боеприпасами. И для молодых комсомольцев нашлось ещё одно дело: они расчищали снежные заносы на дорогах.
   Выходили на дороги засветло - до того, как пойти в любимую свою школу, в последнем классе которой учились. Если и чувствовали они какую-то усталость, так это - в первые секунды после раннего пробуждения, а там уж молодая энергия брала своё. И, вооружённые лопатами, встречались где-нибудь на улице - разукрашенные морозцем, сосредоточенные, но энергичные, бодро переговаривающиеся, иногда и улыбающиеся...
   Обычно руки Коли Сумского и Лиды Андросовой встречались; так и шли они на работу - ладонь в ладони, и смотрели друг на друга, и никак не могли наглядеться.
   И говорил Коля Сумской:
   - Страсть как хочется за Родину свою с фашистами подраться, и всё же думаю: а хорошо бы поскорее эта война заканчивалась. Может, и откинут немца в самые ближайшие дни. А? Может, и не войдут оккупанты в наш посёлок? Как думаешь?..
   Лида говорила едва слышно:
   - Войдут... я чувствую... я всё чувствую...
   И печальным был её голос...
   Работали в степи, в предрассветных сумерках; казалось им, что с тех огромных, заснеженных просторов, которые их окружали, взирали их чьи-то суровые очи.
   Ветер выл, нёс позёмку; тёмные, рваные тучи летели над их головами; и в воздухе чудилась какая-то величественная, неземная симфония.
   Молодые люди уже ни о чём не разговаривали: сосредоточенно работали лопатами...
   Потом, возвращаясь в посёлок, видели, как ехали грузовики - в грузовиках сидели молодые ребята - пехота.
   Коля Сумской и Володя Жданов махали этим ребятам руками, кричали:
   - Счастья в бою! Бейте фашистов!.. А мы в следующем году к вам присоединимся...
   Вдруг Лида схватила Колю за руку, и, сжав его запястье, проговорила: - Коля, не кричи... Мне страшно на них смотреть... Эти молодые люди... Ведь через несколько дней большая часть из них погибнет... В какое страшное время мы живём...
   
   * * *
   
    Наступила весна 1942 года, но это была самая мрачная, на памяти Лиды Андросовой весна в посёлке Краснодон.
    Остались ещё шахтёры, и работали ещё шахты, и Лида и её товарищи ходили в школу, где доучивались последний класс, но всё же посёлок казался вымершим.
    Такой редкостью была улыбка...
    Вот Лида Андросова зашла к своей подруге Нине Кезиковой, и пока та готовила на кухне пышки, прочитала страницу из дневника Нины. Дневник Нина оставила на столе, так как последнюю запись сделала непосредственно перед тем, как пришла Лида:
   
   "4 марта.
   Сегодня я иду переписывать ребят, которые не учатся. В 4 часа утра была подана военная тревога...
   Я зашла за девочками и мы пошли в школу. Проходя мимо военного общежития, мы увидели, что провожают ребят на фронт.
   Говорят, что они вернутся... Кругом "постукивает", гудит. Неужели придет проклятый немец? Но нет! Этому не бывать!
   Наша армия не должна его сюда пустить. Наше дело правое! Враг будет разбит!
   
    5 марта.
   Никого нет. Краснодон опустел. Обоз стоял, и тот уезжает. В школе открываются курсы медсестер. Запишусь. Может, война будет целый год длиться, а может быть, и больше. Пойду на фронт. Но это мечта! А что будет дальше, не знаю!"
   
    Вошла Нина, отодвинув дневниковую тетрадь, поставила перед Лидой тарелку с ароматными пышками, затем; сбегав на кухоньку, принесла крынку с парным молоком, и два стакана - разлила в них молоко.
    Лида проговорила, глядя своими печальными глазами за окно, где на пустынной улице лежал грязный, от многих проехавшихся по нему военных машин, и старый, готовый стаять снег:
    - А я твой дневник читала...
    - Да я уж видела, - кивнула Нина. - Но ведь мне от тебя, Лидочка, скрывать нечего - читай на здоровье...
    - Спасибо, - кивнула Лида. - И всё же нам надо приучать себя к большей осторожности. Надо думать о том, что наши записи могут прочитать не только родные, но и посторонние люди.
    - О чём ты? - удивилась Нина.
    - Быть может, через какое-то время мы будем окружены врагами...
    - Нет-нет, наши бойцы этого не допустят. Они не пустят сюда врага! - испуганно воскликнула Нина.
    - Мне бы очень хотелось в это верить, но... Нина, ведь нам не избежать...
    - Чего не избежать, Лидочка? - испуганно спросила Кезикова.
    - Все будет хорошо, - проговорила Лида и улыбнулась, но в её глазах стояли слёзы.
   
   * * *
   
    Наступил май 1942 года. Ещё не обрушилась на посёлок настоящая жара, и ещё витала в воздухе весенняя прохлада.
    Закончились занятия в школе. Коля Сумской и Лида Андросова сидели на краю небольшой балочки. Они свесили ноги в обрыв и размахивали ими, наблюдая за полным сил Солнцем, которое, разрастаясь, клонилось к горизонту.
    Долгое время они о чём они не говорили. Им и без слов был хорошо...
    Но вот все же Лида заговорила:
    - Коля, а нам вчера письмо пришло от моего старшего брата Ники.
    - И ты молчала?! - встрепенулся Сумской. - Ну, давай, рассказывай. Как у него дела?
    - Хорошо. Жив-здоров, - отвечала Лида. - Ведь ты же знаешь - он танкист...
   - Да, да, - кивнул Коля.
   - Ведут тяжёлые бои, но он не унывает, и обещает вернуться домой с орденами и медалями. Описал он один такой случай: ехала их колонна через поле, а тут, нежданно-негаданно, налетели вражьи бомбардировщики. Бомбы свистят, кругом падают, а взрывов почти нет. И в чём же дело? Вот улетели фашисты, а наши ребята и смотрят - лежат в поле бомбы целые. Разобрали они одну из бомб, а там начинка - солома и записка: "люди родные - чем можем, тем поможем".
   Коля проговорил:
   - Вот молодцы! Это, стало быть, где-то на оккупированной территории, работает завод, а на заводе том - подпольщики. Враги хоть и присматривают за ними, а подпольщики их всё равно за нос водят...
   - Коля, а вот если нас оккупируют, так мы не будем сидеть без дела. Правда?
   - Конечно, не будем. Мы им тут такое устроим, что они пожалеют, что нас захватили. Вот только не дойдут фашисты до сюда.
   Лида неотрывно смотрела на спокойную, умудрённую тысячелетиями степь, и чувствовала, что жизни, которую она так сильно любила, осталось совсем немного, и что промелькнёт этот остаток как сон.
   Она сжимала кулачки, ей хотелось плакать, но она сдерживала слёзы.
   
   * * *
   
    Один из последних майских дней нехотя умирал. Из-за горизонта над степью выплёскивался яркий багрянец прощальной зари.
    Дарья Кузьминична заглянула в комнату и обнаружила, что её дочь стоит возле распахнутого настежь окна и смотрит с задумчиво-мечтательным выражением на небо.
    Стараясь ступать бесшумно, Дарья Кузьминична подошла к столу и обнаружила, что там лежит уже зачитанная газета "Комсомольская правда" со статьей "Таня", про подвиг комсомолки Тани Космодемьянской.
    - Лида, - позвала Дарья Кузьминична.
    - Да, мама? - Лида обернулась к ней.
    - Опять ты про свою Космодемьянскую читала, - недовольно проворчала Дарья Кузьминична.
    - Подвиг Тани Космодемьянской принадлежит не мне, а всему Советскому народу, - четко ответила и, обернувшись к окну, казалось, у самого неба спросила, - И я вот думаю: какие же муки пришлось Тане пережить, и как она все выдержала, и перед проклятыми палачами не дрогнула, а осталась такой же гордой и непреклонной...
    Дарья Кузьминична пожала плечами и молвила:
    - Так что ж с того? Ведь Космодемьянская партизанкой была...
    - И я буду партизанкой, если до нас немцы дойдут.
    Дарья Кузьминична рассмеялась. Она думала, что её дочь шутит, но Лида не шутила.
   
   * * *
   
    Жестокие бои грохотали где-то на Донецкой земле, и через посёлок Краснодон всё шли и шли советские части. Иногда ненадолго - на день-два, самое большее - на три дня останавливались.
    В клубе устраивали танцы, и Лида, когда выдавалась свободная минутка, ходила со своими подругами в клуб, танцевала. Молодые, красивые солдаты, офицеры, лейтенанты, обращали внимание и на неё, и на её подруг - искали их общества, разговоров, даже и поцелуев.
    Но до поцелуев не доходило. Не так эти девушки были воспитаны, чтобы давать поцелуи, через несколько часов после знакомства.
    И всё же Лида любила этих бойцов Красной Армии по человечески, как братьев своих, и была с ними очень ласкова, приветлива. И им счастье было смотреть в её дивные очи.
    Один раз какой-то молоденький, с тоненькими усиками, остроносый капитан, долго смотрел в Лидины печальные очи, и говорил:
    - Красота-то какая... И не встречал ещё такой дивчины как ты... Слушай, а вот как закончится война, так выйдешь за меня замуж, а? Я серьёзно!
    - Я вижу, что Вы серьёзны, - спокойно отвечала Лида. - Но у меня уже есть любимый человек, и нас с ним ни что не разлучит. Зовут его Колей.
    - Что же ты, Лидия, так печальна? - дивился, обожающий её капитан. - Есть любимый, а глаза твои красивые, так, кажется, сейчас слезами и брызнут...
    - Да нет, ничего... Я очень счастлива, что встретила его на жизненном пути. Впрочем, иначе и не могло быть, - говорила Лида.
    - Любишь, стало быть, его, - тоже печалясь, но в тоже время и радуясь на её счастье, вздыхал капитан.
    - Очень-очень люблю, - кивала Лида. - Кажется, что мы всегда были с ним знакомы. Даже и любовью это назвать нельзя, кажется - он всё для меня. Он - просто часть моей души. Я его никому не отдам, и никогда ему не изменю. Он для меня - звезда...
    И Лида продекламировала, трагичным - печальным, и страстным голосом народной артистки:
   
    Среди миров, в мерцании светил
    Одной Звезды я повторяю имя...
    Не потому, чтоб я Её любил,
    А потому, что я томлюсь с другими.
   
    И если мне сомненье тяжело,
    Я у Неё одной ищу ответа,
    Не потому, что от Неё светло,
    А потому, что с Ней не надо света.
   
    - Ваши стихи? - с восторгом спросил, перейдя сразу с "ты" на почтительное "Вы", капитан.
    - Нет, что Вы. Это стихи Иннокентия Анненского. Он даже говорит от имени мужского пола. Но это не важно - для меня, эта "звезда" - Коленька. Я не знаю, почему я так с Вами разоткровенничалась... Наверное, потому, что Вы завтра уйдёте из нашего посёлка, и я Вас больше никогда не увижу. Наверное, мне очень захотелось поделиться с хорошим человеком тем, что в сердце моём накопилось.
    - Лидия, Вы не стесняйтесь. Я же знаю - это Ваши стихи. Очень-очень хорошие стихи. Очень подходят, к Вашей драматической натуре. Вы очень талантливы. Счастлив Ваш избранник. Здесь кругом - километры горя и тьмы, но сияют на этих бесприютных просторах, такие как Вы, светочи. К Вам можно и надо стремиться сквозь эти страшные вёрсты, а, подойдя - падать на колени, и слушать... Вы прекрасны, Лидия; и счастлив Ваш избранник. Я уверен, что он очень хороший человек...
   
   
   
   

    В раскалённый неистовым южным солнцем июльский день собрались в Ореховой балке, что близ посёлка Семейкино Коля Сумской, Лида Андросова, Володя Жданов, Саша Шищенко, Жора Щербаков, Антонина Елисеенко, Нина Старцева, и Надя Петрачкова; а также Коля Миронов и Павел Палагута из посёлка Семейкино. Но не было их третьего Семейкинского друга Василия Ткачёва, 22- года рождения, который ушёл на фронт, и от которого пока что никаких вестей не было.
    Если присесть у речушки, то можно было слышать озорной звон воды, можно было любоваться на травы, цветы, да на небо - такое неистово яркое, пышущее жизнью.
    Но стоило подняться, и становилась слышна канонада - особенно отчётливая в эти дни. И уже знали молодые комсомольцы, что на этот раз наша Красная армия отступает, а враг приближается, и скоро уже будет в родном посёлке...
    Нина Старцева говорила:
    - Вы ведь знаете: наш дом возле дороги стоит. И я вчера весь день у калитки пробыла: а мимо проходили наши солдаты. Такие измученные, такие даже жалкие... На них смотришь - и сердце разрывается. Кажется, смерть витает над их головами...
    Коля Сумской с мрачным видом произнёс:
    - Друзья, мы должны расстаться..., - и замолк, опустивши потемневшие, страшные глаза к земле.
    - Коля, мы пойдём вместе! - порывисто воскликнула Лида.
    Сумской, продолжая смотреть в землю, произнёс:
    - Нет, Лида, я не могу; есть причины, и ты знаешь - я должен присматривать за больной матерью, которая тяжело переживает все эти события. И... в общем, здесь я не буду бездействовать...
    И Коля посмотрел на Сашу Шищенко...
    Коля думал о старшем Сашином брате Михаиле, который был старше всех их (в этом году ему уже исполнилось 25 лет), и который был секретарём Краснодонского райкома комсомола. Коля знал, что Михаил, несмотря на свою видную должность и возможность преследований, оставался, и Коля был уверен, что Михаил оставался по поручению, для организации подпольной борьбы.
    Сумской много общался с Михаилом, бывал по его комсомольским поручениям в городе Краснодоне, и был уверен, что вместе с ним вступит на путь подпольной борьбы.
    Но Саша Шищенко по своему расценил этот Колин взгляд. Ещё когда они шли к Ореховой балке, Саша смущённо обратился к Коле:
    - Ведь мы сегодня попрощаемся, разлетимся в разные стороны. По этому случаю я написал стихи. Как думаешь - стоит их читать?..
    - Отчего ж не стоит? - удивлённо посмотрел на окончательно смутившегося Сашу Коля. - Творчество - это одно из высших проявлений в человека. Вот фашисты из нас скотов хотят сделать, но не выйдет у гадов! Чем больше творить мы будем - тем лучше...
    И вот теперь Саше Шищенко показалось, что Коля ожидает от него прочтения стихов.
    Тогда Саша прокашлялся, и во вдруг наступившей тишине без всякого предисловия начал:
   
   Друзья мои! Настанет день прощанья,
   И заблестит слеза между ресниц
   И после крепких дружеских объятий
   Мы разлетимся, как стая тихих птиц.
   
   Пройдет то время, когда в кругу веселом
   Под звуки песен, шуток и любви
   И сотни клятв, миллионы обещаний
   Мы коротали вместе свои дни.
   
   Праздник жизни - молодости годы,
   Пройдут бесцельно, глупо, навсегда,
   Пройдут и шалости и детские забавы,
   И не вернутся больше никогда.
   
   Но горе нам, живем в такое время,
   Когда кругом бушует ураган
   Пожмём мы друг другу крепко руки
   И разлетимся по разным сторонам.
   
    На середине стихотворения начал нарастать слышимый и здесь, в этой уютной балке гул самолётных двигателей.
    И все они - только по звукам могли определить, что это летят фашистские бомбардировщики. При последних строках гул этот стал уже невыносимо громким, и затем где-то грохнули сброшенные бомбы. И хотя бомбили какой-то отдалённый объект, все сидевшие у ручья вздрогнули так, будто взорвалось прямо перед ними...
    Володя Жданов сжал кулаки, и вихрем взлетев вверх по склону балки, огляделся; мускулы так и дыбились под его белой рубашкой. Он был действительно силён, а в эти мгновенья и страшен в своём гневе.
    Не надо было оглядываться - страшный дым пожарищ и смерти вздыбливался над горизонтом.
    Володя грозил туда кулаком, и выкрикивал:
    - А-а, гады проклятые, нашу молодость задумали отнять. Нашу жизнь! Всё, во что мы верили - прекрасное будущее нашей страны - всё это в грязь, в кровь захотели втоптать; но не выйдет, гады! Не выйдет! Я буду бороться! Клянусь! Только бы скорее можно было вступить в нашу армию...
    Лида подошла к Коле и, положив ладонь на его плечо, и неотрывно глядя в его глаза, молвила:
    - Я останусь в оккупированном посёлке с тобой. Мы вместе будем бороться...
    - Нет, - Коля покачал головой. - То есть я тебя прекрасно понимаю, но ты должна уйти. Ведь ты комсомолка...
    - Но ведь и ты комсомолец...
    - Но ты - девушка.
    - Ну и что же, что девушка?
    - Тебе могут угнать на каторгу в Германию.
    - Но ведь и тебя могут угнать.
    - Но девушке может быть гораздо тяжелее!
    - Глупости какие говоришь, Коля... Я должна остаться...
    Коля, казалось, не замечал окружающего, с болью смотрел он в эти хрупкие, родные черты Лиды, и уговаривал:
    - Ты должна уйти. Твои родители не допустят, чтобы ты оставалась, ты же знаешь, как они о тебе пекутся.
    - И всё же - если будет возможность остаться, то я останусь...
   
   * * *
   
    Когда тем вечером Лида вернулась домой, то застала Дарью Кузьминичну в слезах.
    - Что случилось, мама? - с порога спросила Лида.
    - И ты ещё спрашиваешь? - горестно вздохнула Дарья Кузьминична. - Кругом горе, вот я и плачу.
    - А папа где?
    - А папы сегодня и не будет, он на шахте. Готовит взрыв...
    - Как, взрыв? Какой ещё взрыв? - Лида так и обомлела.
    - Так он сегодня на обед забежал, и говорил: люди из НКВД ему приказ отдали: организовать взрыв шахты, на которой он работал. Дали в его распоряжение подрывников и взрывчатые вещества. Оно то и понятно: надо шахту взрывать, чтоб она немцу не досталась, но Макар Тимофеевич - видела я - едва слёзы сдерживал, и говорил: "на этой шахте полжизни проработал, столько сил ей отдал, она мне - как второй дом, а тут взрывать...". И завтра по утру будет взрыв. Вот моё сердце и разрывается...
    Лида опустилась на табуретку, медленно провела ладонями по лицу и попыталась улыбнуться. Она проговорила:
    - Ничего, мамочка. Надо верить в то, что всё будет хорошо. Что ещё велел передать папа?
    - Он наказывал мне, чтобы я тебя в дорогу собирала! - тут по щекам Дарьи Кузьминичны покатились новые слёзы.
    Она молвила:
    - Вот завтра поутру придётся нам расстаться, дочь милая.
    Лида молвила:
    - Мама, а может я всё-таки останусь?
    - Нет-нет, ни в коем случае, - покачала головой Дарья Кузьминична. - У нас с Макаром Тимофеевичем уже уговор есть: завтра с пожитками направлю тебя до шахты. Точнее до того - что от шахты осталось. Вместе с ним и пойдёшь.
    - А как же ты, мамочка?
    - А я, Лида, останусь. Должен же здесь кто-то остаться: за домом присмотр нужен...
    Лида начала было уговаривать Дарью Кузьминичну, но та оставалась непреклонной, хотя и видно было - очень ей всё это тяжело....
   
   * * *
   
    На следующий день 16 июля поутру взорвали шахту N18, начальником которой был Макар Тимофеевич Андросов; он руководил закладкой зарядом, он отдавал приказ взрывать...
    Грохот был сильнейший, содрогнулась земля, а затем над посёлком поднялась, расползаясь в воздухе зловещая туча из вырвавшейся угольной пыли, из частичек земли.
    И даже могучее летнее солнце затонуло в этом мраке; казалось - наступила вечная ночь; и из-за этой мглы казалось, что враги, в виде каких-то невиданных, призрачных чудищ несутся по родным поселковым улочкам.
    Дарья Кузьминична, глаза которой покраснели и раскраснелись от пролитых слёз, вошла в комнату Лиды, и обнаружила, что дочь её лежит на диване и читает книгу.
    Дарья Кузьминична так и обомлела: судя по поведению Лиды можно было подумать, что и не было никакой войны, и не было этого страшного мрака, плывшего над улицами.
    Мать проговорила:
    - Что же ты лежишь, о чём думаешь? Ведь придут немцы, и будут издеваться над тобой. Как же я буду смотреть на это дело?
   Лида ответила:
   - Не волнуйся, мама. Всё хорошо, и этот день хороший..., - и проговорила с неожиданным гневным чувством, - И нечего из-за этих гадов волноваться. Они того не стоят.
   Дарья Кузьминична прокашлялась и молвила:
   - Лида, тебе нужно уходить. Собирайся и идти к папе на шахту - вместе с ним поедешь.
   Лида пожала плечами, вздохнула, и с трудом сдерживая слёзы, накинула поверх красного сарафана жакет. В этом жакете хранила Лида свой комсомольский билет.
   Мать протянула ей узел.
   - Что здесь? - спросила Лида.
   - Кушанье тебе в дорогу.
   - Хорошо, но я возьму с собой ещё и книги.
   - Куда же тебе ещё и книги?
   - Положу их во второй узел. Без книг не могу. В них душа отдыхает и возносится.
   Они вышли на крыльцо.
   В воздухе по-прежнему плыла гарь. И казалось Дарье Кузьминичне, что стоит только Лиде от крыльца отойти, и растворится она в этом мраке, и уже никогда им не увидятся они.
   Зарыдала Дарья Кузьминична, и закричала:
   - Дочь моя золотая! На кого же ты меня бросаешь! Вернись, Лидочка, я не могу одна оставаться без тебя!
   Лида спокойно сняла с плеч узлы и, уложив их на землю, сказала:
   - Мама, я тебя не пойму, то иди, то не надо. Хорошо, я не пойду и буду с тобой, мамочка.
   Но Дарья Кузьминична, продолжая рыдать, подхватила с земли узлы, и, закрепив их на худеньких Лидиных плечах, простонала:
   - Нет, Лидочка, нет, моя дочь родная, иди, иди, догоняй папу!
   И Лида ушла...
   Дарья Кузьминична некоторое время простояла на крыльце. Смотрела на Лиду, которая была похожа на алую свечу, которая медленно затухала в окружавшем мраке.
   Матери хотелось разрыдаться - в слезах выпустить хотя бы часть терзавшей её боли. Но не могла...
   Застонала Дарья Кузьмична и опустилась на землю. Свет померк в её глазах...
   Холодная вода плеснулась ей в лицо, Дарья Кузьминична сразу очнулась, приподнялась; увидела, что рядом стоят соседи, отхаживают её...
   Опершись о чьё-то плечо приподнялась она и спросила:
   - И долго я так провалялась?
   - Только несколько минут, - прозвучало в ответ.
   И тогда Дарья Кузьминична бросилась на улицу. Она бежала в сторону взорванной шахты; хотела ещё увидит своих родных, прижать их к груди, распрощаться, и... не выпускать их!
   Добежала Дарья Кузьминична до развалин, где вырвались из-под земли смешанные с пламенем клубы плотного чёрного дыма.
   Обогнула она это пожарище, и выбежала на возвышенность, где наполненный ветром воздух оказался почти чистым, и откуда открывался неплохой вид на степь.
   И увидела Дарья Кузьминична далеко-далеко, на дороге, по которой двигались многочисленные люди, а также и лошади и телеги - красное пятнышко... И знала мать, что там идёт её Лидочка.
   Она бросилась было за дочерью, но уже чувствовала, что не догонит: не было ни сил, ни надобности в этом; но всё же она бежала до тех пор, пока ноги её не подогнулись; пока не упала она на истоптанную дорогу...
   
   * * *
   
    Лида шла рядом с телегой, на которой навалены были мешки с вещами шахтёров, там же были и два узла, которые девушка взяла из дому. Телегу тянули хилые, явно не предназначенные для таких испытаний лошадки, и поэтому телега двигалась медленно.
    В особенно тяжёлых местах, следовавшие за телегой шахтёры, подталкивали её, и телега со скрипом выползала из рытвин, оставленных на дороге тяжёлыми танковыми гусеницами...
    Уже несколько раз над головами пролетали вражьи бомбардировщики, и мирные люди, которых много двигалось по этой дороге, всё ожидали, что бомбы сбросят на них, но самолёты летели дальше, и грохот от взрывов доносился спереди...
    - Переправу бомбят! - досадливо говорил Макар Тимофеевич Андросов.
    - Эх, побыстрей бы эту переправу проскочить, - молвил другой шахтёр, и покосился назад - откуда наползала едкая дымка пожарищ.
    Макар Тимофеевич досадливо поморщился и проговорил:
    - Да с такой телегой и лошадьми и за неделю до переправы не добраться. А за это время немцы нас сто раз догнать и остановить успеют... Вот что - я сейчас в поселковый трест в органы НКВД поскачу, и попытаюсь для нас машину раздобыть. Они там меня знают. Ведь поручили же мне шахту взрывать...
    Тут Макар Тимофеевич вздрогнул и потемнел лицом. Воспоминание о взорванной шахте терзало его...
    - Папа, папочка! - Лида подскочила к нему и, привстав на мыски, быстро, порывисто расцеловала в колючие щёки. - Ты только поскорее возвращайся! Я буду очень-очень за тебя волноваться...
    Макар Тимофеевич старался не поддаваться чувствам, поэтому сказал коротко:
    - Жди меня...
    И, по-молодецки вскочив на одну из распряженных лошадок, Макар Тимофеевич поскакал по боковой дороге...
    Ну а телега, рядом с которой шла Лида и рабочие, медленно поползла дальше.
    Лида думала: "Вот идём мы по этой дороге, и не нравится мне она... И не потому, что сейчас так жарко и душно. Ведь это дорога - отступления. А мне бы хотелось идти к бессмертию..."
    Из торжественной задумчивости её вывел голос молодого шахтёра:
    - И зря ты, девушка, этот красный сарафан надела...
    Лида быстро повернулась к шахтёру, и спросила:
    - Почему же?
    - А сейчас такие времена наступают, что лучше понеприметнее быть. И одежка серенькая должна быть, и голоса лучше не подавать. Немцы совсем близко, а они, как сказывают, не церемонятся - чуть что не понравится, и пуля тебе...
    Лида презрительно фыркнула и ответила:
    - Если каждый таиться будет, то кто же немцам ответит? Вот я их совсем не боюсь...
    Она хотела сказать ещё: "и буду бороться с ними", но посчитала, что лучше уж промолчать, действительно - затаить чувства в душе. Уходили те времена, когда можно было говорить открыто...
   
   * * *
   
    На второй день Лида могла убедиться в том, что в словах того молодого шахтёра была, по крайней мере, какая-то доля правды.
    За всё это время тяжело груженная шахтерская телега осилила не более тридцати километров, и это при том, что двигались почти без остановок, и совсем замучили бедных лошадок, которые вовсе не повинны были в том, что некоторым людям вздумалось воевать...
    Так как большая дорога (если так можно было назвать просёлочную дорогу) была совершенно запружена беженцами, - шахтёры решили ехать по каким-то объездным путям.
    Отец ещё не вернулся, и Лида весьма за него волновалась. Она спрашивала:
    - Ну а как же Макар Тимофеевич - найдёт ли он нас?
    - Найдёт. У переправы встретимся, - отвечали шахтёры, хотя и не были в этом уверены.
    Оказалось, что и боковые дороги были запружены беженцами, и телега, с имуществом шахтёров опять тащилась в окружении несчастных, в основном голодных и усталых людей, в глазах которых зияла боль.
    Лида, опустив голову, шагала и шагала по утоптанной дороге, и ничего кругом не видела. Вновь и вновь вспоминала она родной посёлок Краснодон и думала: "Вот я иду куда-то, а сердце моё всё равно там, позади, осталось... И я знаю, что скоро с Коленькой встречусь..."
    Сразу несколько голосов закричали:
    - Фашисты! Истребители! Бегите же!
    В сознание ворвался вой пикирующих истребителей. Звук этот возник словно бы ниоткуда, но уже через несколько секунд стал таким сильным, что даже и человеческие крики в сравнении с ним казались уже незначительными...
    Кто-то сильно толкнул Лиду в плечо, и она увидела перекошенное страхом лицо пожилого шахтёра, который свободной рукой сжимал запястье полной своей жены, а та, в свою очередь, удерживала мешок с незначительной, но самой драгоценной частью их домашнего скарба.
    И пожилой шахтёр закричал страшным голосом, и со злобой, которая, однако, не на Лиду была обращена:
    - Да что же ты стоишь?! Ведь здесь сейчас стрелять будут!
    И уже застрочили пулемёты. Пикирующие истребители стреляли по беженцам.
    Десятки пуль врывались в землю, в дорогу.
   Но Лида не видела ничего, кроме густого, частого сцепления степных трав, среди которых она бежала...
    Вой двигателей и свист пуль - больше никаких звуков не было. Казалось Лиде, что пули вот-вот вопьются в её спину.
    И тогда она повалилась лицом на землю. Лежала, дрожала, а между тем, вой двигателей вновь начал усиливаться. Истребители пошли на следующий заход...
    Лида подумала:
    "Ну и какая же я комсомолка, если так боюсь? Мечтала стать такой же героиней, как Таня Космодемьянская, а при первой же опасности струсила. Ведь при мне комсомольский билет"...
    Поднялась Лида и посмотрела на приближающийся истребитель.
    Фашист увидел девушку из-за её красного сарафана. Уж очень она выделялась на фоне трав. И он направил самолёт именно на неё.
    Вновь заработал пулемёт. Пули свистели, подрезали колосья, рвали землю всё ближе к Лиде, а она стояла, недвижимая, и с вызовом смотрела на эту орущую железную машину.
    Она думала: "Это моя Родина. А ты - враг. И я не склонюсь перед тобой, не буду от тебя бегать".
    Пули провизжали где-то совсем близко, но ни одна из них так и не задела Лиду.
    Она не видела дороги, не видела телеги, а видела только этот ненавистный истребитель, и дотрагивалась до комсомольского билета, который лежал во внутреннем кармане её жакета.
    Фашистский лётчик не унимался - хотел уничтожить это ненавистное красное пятнышко в степи, и, развернув самолёт, пошёл на следующий заход. Вновь засвистели пули, и вновь ни одна из них не задела Лиду.
    Тогда Лида рассмеялась:
    - Стреляй, стреляй, всё равно не попадёшь! Вот я комсомолка бессмертная! Это комсомольский билет хранит меня!..
    И от этих мыслей так весело стало Лиде, что она даже погрозила самолёту кулачком.
    Фашистский лётчик делал ещё несколько заходов - всё пытался попасть в это непокорное, ненавистное красное пятнышко в степи, но, по-видимому, некая мистическая сила действительно оберегала Лиду, и не одна пуля так и не задела её (хотя некоторые просвистывали даже очень близко).
    И, наконец: то ли пули закончились, то ли лётчику это надоело, но самолёт улетел...
    И тогда почувствовала Лида и усталость и тоску - понимала, что недавнее её весельё не искреннее, а напускное.
    Медленно побрела к дороге - ожидала увидеть шахтёрскую телегу, но никакой телеги, не было видно. Девушка огляделась. Всё незнакомые, встревоженные лица мелькали. И двигались эти напряжённые, измученные люди с большой скоростью, некоторые бежали.
    Бежала женщина с потемневшим от горя и пережитых мук лицом, в одной руке держала она тяжёлый узел с пожитками, а другой - тащила за собой совсем маленькую девочку, которая уже и не плакала, но в ужасе оглядывалась по сторонам...
    Краем глаза заметила женщина стоявшую на обочине Лиду, и крикнула умирающим, стонущим голосом:
    - Немцы идут!.. Беги доченька!
    И тогда Лида услышала нарастающий рокот двигателей - уже не самолётных. Это по земле двигалась какая-то техника. И Лида знала, что это не могут быть части Красной Армии...
    Наступали немцы.
    С той стороны, откуда бежали люди, слышался этот нарастающий рокот; там дыбилась над степью пыль.
    И тогда Лида побежала по дороге, вместе с измученными людьми. Она задыхалась от пыли и жара, а в голове билась мысль: "Куда же я бегу?.. Ведь где-то там, позади, остались мои друзья, моя мама... Так страшно и не возможно представлять, что они уже на захваченной территории".
    Так бежала она довольно долго. Ноги словно одеревенели, и тяжело было ими передвигать, но всё же Лида бежала.
    Но, как ни старалась она, а суровый рёв двигателей всё нарастал, всё надвигался, и воображение рисовало тяжеленную, чудовищную машину, которая ехала по земле, уродовала её, и давила людей, которые тщетно пытались от неё убежать...
    Вот перед Лидой из пыли выдвинулась тощая, костлявая фигура старика, который стоял на обочине дороги.
    - Что же вы?.. Убегать надо! - с мольбой обратилась к нему Лиду.
    - Некуда убегать, - замогильным голосом ответил старик, и обречённо махнул рукой.
    Лида побежала дальше, но вскоре вынуждена была остановиться.
    Неожиданно открылся вид на переправу через Донец. Здесь, перед наполовину разрушенным понтонным мостом, собралось, никак не меньше пяти тысяч человек - беженцев и, естественно, они не могли проехать через мост все разом; тем более, что посреди моста лежали несколько перевернутых, а также и совершенно разбитых телег и горящий грузовик - всё это были жертвы последней бомбёжки.
    Но если бы и не было завала на мосту, то всё равно люди никуда бы уже не успели, так как немцы наступали не только по той дороге, по которой бежала Лида, но и по другим, сходящимся у этого моста дорогам.
    И из пыли, подобные чудовищам, выползали металлические громады танков - они поводили пушками, словно жертв высматривали, но не стреляли. Подъехал грузовик, из которого поспешно начали выпрыгивать солдаты...
    Ещё один грузовик остановился неподалёку от Лиды. Она уже никуда не бежала - просто стояла и ждала, что будет дальше.
    Вдруг перед Лидой оказался немецкий солдат. Он наставил на неё автомат; суетливые его глазки метались по её лицу, по красному сарафану, и он спрашивал неприятным голосом:
    - Ти есть коммунист?..
    Лида совсем не испугалась; ей только было очень неприятно. Она ответила спокойно, глядя куда-то мимо этого фашиста:
    - Я комсомолка, и я горжусь этим.
    Фашистский солдат зычно выругался по- немецки, замахнулся было на Лиду прикладом, но, встретив её твёрдый взгляд, опустил автомат, и ещё раз выругавшись, побежал наводить порядок в другом месте.
    Кругом шныряли немецкие солдаты, слышалась их грубая, отрывистая речь, а Лида сохраняла прежнее спокойствие. Она думала: "Ну вот. Я ведь с самого начала знала, что так будет. И теперь я возвращаюсь назад, к Коленьке..."
   
   
   
   

    В то самое время, когда Лида повернулась от переправы через Донец к посёлку Краснодон, Коля Сумской сидел дома, за столом, и смотрел перед собой невидящими, полными тоски глаза.
    И его опущенные плечи, и вся поникшая фигура - выдавало в нём мрачное, подавленное состояние.
    В эти июльские дни он пытался смирится с тем, что фашисты всё-таки дойдут до их родного посёлка, что он будет бороться в тылу, но...
   Когда они всё-таки вошли, тяжесть осознания этого оказалась настолько невыносимой, что Коля не мог выходить на улицу - вообще ничего не мог делать, а только тосковать...
   И хорошо бы ещё, если бы рядом оказались партизаны, которые сказали Коле: "Ну вот и пришло время. Возьми оружие, и вместе мы будем уничтожать оккупантов..."
   Но поблизости не оказалось никаких партизан. Коля очень надеялся, на то, что старший брат Саши Шищенко Михаил в первые же дни даст ему какое-нибудь ответственное задание (например, взорвать вражий танк), но к величайшему огорчению Коли, Михаил Шищенко сразу же после вступления фашистов куда-то пропал.
   И, в общем-то, Коля не осуждал Михаила, который известен был в посёлке своей деятельностью в Советских учреждениях. Ведь Коля видел, как фашисты волокли по улице избитого человека, и Сумской узнал в этом человеке ответственного партийного работника. Немцы начали насаждать свой "новый порядок" террором. Они выискивали потенциально опасных для себя лиц, уводили их куда-то, и больше этих людей никто не видел. И, наверняка, Михаил тоже должен был попасть в число этих "опасных" лиц.
   С невыносимой тоской смотрел Коля Сумской на улицу. Там передвигалась малая часть огромной вражьей силы. Время от времени проходили или проезжали на мотоциклах немецкие солдаты. Доносилась их часто пьяная речь, воздух постоянно разрывали выстрелы, - фашисты в кур стреляли, но Коля знал, что так же легко они будут стрелять и в советских людей.
   Это презрение к нему, к его семье, ко всем честным людям Коля видел и в глазах, и в жестах, слышал в интонациях вражьих солдат...
   И время тянулось так медленно... Так невыносимо медленно!..
   Иногда, среди этих мучительно медленных минут приходили к Коле мысли о том, что он просто не выдержит этого бездействия. Ещё немного, и бросится он искать оружие, и, как найдёт - так и в одиночку начнёт борьбу...
   И какое же было счастье, когда в дом к Сумским зашёл Саша Шищенко. Ведь Коля сразу почувствовал, что Саша не просто так зашёл, но принёс важную весть. Так и было!
   Саша сказал:
   - Вот, мой брат Михаил на горизонте появился, и есть у него важные новости для нас...
    Тогда Коля подскочил к Саше и, порывисто пожав его руку, проговорил:
    - Вот здорово! Вот порадовал ты меня!.. Пойдём же скорее...
    И они вышли на улицу.
    Светило неистовое, южное солнце, и немецкие солдаты, привыкшие к более умеренному климату, где-то затаились, не выглядывали.
    Зато шёл по улицу, с горделивым выражением на тупом лице пропойце полицай, принятый в фашистское услужение из местных. Белая повязка выделялась на рукаве его тёмной, неряшливой рубашки, а за спиной закреплена была винтовка.
    И Коля и Саша немного знали его, но никогда прежде с ним не общались, так как и мало интереса было общаться с необразованным пьяницей...
    Завидев двух молодых, сияющих счастьем людей; полицай опешил. Он был выпивши, и разумел так: теперь новые времена наступили, и те, кто прежде хоть какой-то властью обладал, теперь должны перед ним, представителем нового порядка, выслужиться.
    Он хотел прокричать, чтобы ребята подошли к нему, и объяснили, почему это они такие счастливые - уж не замышляют ли что-нибудь недозволенное. Но он даже не смог оформить свои мыслишки в форму фразы, и из него вырвался перемеженный с бранью звериный рык.
    Коля и Саша посмотрели на полицая со смешанным чувством презрения и ненависти и поспешно пошли дальше.
    Несмотря на своё отуплённое состояние, полицай вполне понял их взгляд, и даже почти протрезвел - он, опять таки перемешивая свои слова с бранью, заорал, чтобы они подошли к нему.
    Сумской помрачнел, сжал кулаки. Саша зашептал ему:
    - Да ты что, Коля? Ведь бросишься на него...
    - Вот и брошусь, - подтвердил Коля.
    - Но ведь у него винтовка!
    - Сто-о-ой! - протяжно возопил полицай, скидывая с плеча винтовку.
    - Бежим! - вскрикнул Саша, и, ухватив Колю повыше локтя, потянул его за собой.
    Коля нехотя побежал за своим другом.
    Вскоре они свернули в проход между домами, затем перемахнули через плетень... Полицай их уже не видел, он стоял посреди раскалённой улицы, и пытался сосредоточиться, но в его глазах всё двоилось. Руки ослабели, и винтовка подрагивала.
    Он то тихо, то громко ругался, клялся, что отомстит комсомольцам, но, несмотря ни на что, чувствовал себя слабым, разбитым, и... мёртвым.
   
   * * *
   
    Перед крыльцом того дома, в котором проживала семья Шищенко, Коля и Саша остановились, чтобы отдышаться после долгого бега.
    Колино носатое лицо выражало решительность и злобу. Он проговорил:
    - Вот не думал, что придётся по родному посёлку от всякой мрази бегать!.. Ну, ничего. Наступят ещё такие времена, когда они от одного упоминания о нас в штаны наложат!..
    В это мгновенье дверь дома Шищенко приоткрылось, и в проём, насторожённо озираясь, выглянул Сашин старший брат Михаил.
   Он произнёс:
   - Тише вы. Или не знаете, что такое конспирация?.. Заходите же...
   Вошли внутрь.
   С лавки поднялся незнакомый Коле черноусый человек средних лет, одетый в слишком широкую для его исхудалой фигуры одежду.
   Михаил Шищенко проговорил едва слышно:
   - Познакомлю Вас. Это Григорий - лейтенант Красной армии, по национальности еврей. Был в плену, бежал из-под расстрела... Ну а это - Николай Сумской, один из наших краснодонских комсомольцев.
   Саша Шищенко добавил:
   - Парень что надо. Ему можете верить. Мой старый товарищ по школе. Ненавидит оккупантов, также, как и я...
   Коля прямо посмотрел в глаза лейтенанту, и сказал твёрдым голосом то, что действительно чувствовал:
   - До того мгновенья, пока хоть один фашистский гад будет топтать родную землю, не успокоюсь я. Эти мерзавцы решили отнять самое дорогое, что есть у нас - Свободу, но не выйдет. Вы человек военный, и отдавайте мне скорее приказ: какие конкретные действия я должен предпринять, чтобы изгнать врага.
   Быть может, эти слова в какой-нибудь иной обстановке, в каком-нибудь ином окружении прозвучали бы и напыщенно, и неискренне, но когда где-то по улицам, так близко, что их можно было услышать, двигались враги; когда в душном, раскалённом воздухе разлита была подавленность - слова эти подобны были началу подвига...
   И из глаз Колиных изливался тот страшный свет мщения, который заставил бы вздрогнуть и отступить самого злостного и решительного врага. Он не договорил то, что касалось его одного, но он всё время помнил о Лиде Андросовой. Война разлучила его с первой и единственной любовью, и, казалось ему, что до тех пор, пока враги не будут сметены, Лида не вернётся.
   Григорий прокашлялся и сказал:
   - Ну вот такого молодого человека, как ты, Коля, и думал здесь встретить. Искренний, решительный, способный сражаться до конца...
   - Ну говорите: что мне делать! - нетерпеливо воскликнул Коля, а глаза его пылали.
   Лейтенант продолжал:
   - Такой горячий, что может погубить всё дело.
   - Что вы говорите? - обиженно вздохнул Коля.
   - Тебе, Николай, только дай руки в автомат, и ты прямо сейчас в бой кинешься. А так нельзя. Помни: таких как вас, бойцов с фашизмом, здесь осталось не так уж много. Врагов гораздо-гораздо больше. Первое, чему ты и твои товарищи должны научиться - это конспирации. Иначе и сами погибнете, и нас погубите. Ясно?
   - Ясно, - помедлив немного, ответил Коля, и тут же добавил. - Попрошу не путать нас со всякими там мальчишками. Я и под пытками не выдам вас.
   Григорий посмотрел в Колины глаза, и кивнул:
   - Я верю тебе. И вот тебе первое задание: собери вокруг себя товарищей, которых ты веришь, как самому себе. Думаю, что Саше Шищенко ты можешь во всём доверять...
   Стоявший у двери Саша смущённо улыбнулся, и проговорил:
   - А я бы порекомендовал Жору Щербакова. Он хоть и тихого характера, а в душе такой пламень воинственный против этих "новых господ", носит.
   - Хорошо, хорошо, приглашайте и этого Жору, и всех остальных, в ком вы уверены; разговаривайте с ними - выявляйте внимательно, как они настроены. И ещё: ходите по степи. Ведь здесь поблизости недавно бои бушевали. Фашисты ходят, своих хоронят, оружие собирают, но не везде они бывают, не всё оружие ими собрано. Ищите оружие, и то, что найдёте - пока что не используйте, а прячьте надёжнее. Вам всё это ещё пригодится, в те недалёкие уже времена, когда у вас будет не один только мальчишечий пыл, но и серьёзная организация...
   Коля Сумской внимательно слушал лейтенанта, и лицо его сияло. Он чувствовал в себе силы, чтобы создать могучую организацию; ему казалось, что он сможет уничтожить всю гитлеровскую армию...
   
   * * *
   
    Нина Кезикова сидела за столом в своей комнате и тосковала. Смотрела на последнюю запись в дневнике, которую она сделала за несколько дней до этого:
   
   "20.VII-42 г.
   Идут обозы, пехота и разная смесь. Видела немцев. Ой, такие противные! Понемногу начинают забирать кое-что: где теленка, где гусенка, а также и поросенка не пройдут. Требуют молока, яиц. Где возьмешь это, если нет курей и прочего. Ну ничего, как-нибудь переживем."
   
   Вновь и вновь перечитывала эти строки, и никак не могла написать ничего нового.
   Ничего нового за эти дни не происходило. Горькие и страшные то были дни. Через посёлок так и двигались ненавистные вражьи части, безжалостно разоряли прежде богатые шахтёрские хозяйства...
   Нина волновалась не только за свою семью, но и за своих товарищей и в особенности за Лиду Андросову: удалось ли ей уйти от фашистов, которые продвигались так быстро, так организованно? А если не удалось, что тогда?
   Нина вспоминала Лиду - такую хрупкую, маленькую, романтичную, и сердце её мучительно сжималось: что же станет с ней? Не раздавит ли её этот железный поток?..
   Невыносимо было сидеть в духоте дома, и хотя прежде такие милые улицы стали теперь чуждыми, и чувство напряжения не оставляло её, когда она шла, когда ожидала оскорбления или даже нападения со стороны наглых, часто подвыпивших врагов - она всё же вышла на улицу, в надежде встретить своих друзей.
   Она знала, что Лиды в посёлке нет, и всё же прошла к дому Андросовых. И во дворе этого дома увидела Дарью Кузьминичну, которая стояла недвижимая, и со скорбным и растерянным взглядом смотрела куда-то поверх голов двух полицаев, которые вытащили из их дома патефон, и теперь ожесточённо спорили на предмет того, кому он достанется.
   Нина поспешила к дому Сумских, но там, от младшей сестры Коли Люды узнала, что Коля ушёл, а куда ушёл - не сказал. И видно было, что Люда очень волновалась: несмотря на то, что Коля ничего ей не рассказал, чувствовала она, на какой путь ступил её брат...
   Расстроенная тем, что не довелось встретить друга, Нина Кезикова медленно пошла по пустынной улице. Сжала она кулачки, в глазах её слёзы выступили, а в голове мысли бушевали: "Хоть бы мне какой- нибудь партизан повстречался. Вот тогда бы сразу в партизанский отряд вступила!"
   И вдруг услышала знакомые голоса, и так этим голосам обрадовалась, что даже в ладоши захлопала и звонко рассмеялась.
   Ведь говорили Коля Сумской и Володя Жданов. Голоса доносились из-за забора, окружавшего дом Ждановых (Ждановы жили неподалёку от Сумских). Итак, Нина рассмеялась, а потом поняла, о чём говорили Коля и Володя, и нахмурилась. Во всяком случае, до неё донеслась часть Володиной фразы:
   - Ну а можно ли девушек подключать к борьбе? Они не предназначены для войны...
   И вот уже Володя выглядывает из-за забора, и внимательно смотрит на Кезикову. Он проговорил, поправляя свой густой чуб:
   - А-а, это ты, Кезикова. Давно тут стоишь, подслушиваешь?
   - Давно, - обиженно соврала Нина. - Тоже мне конспираторы, о борьбе рассуждаете, а ведь здесь могла не я, а полицаи оказаться.
   - Ты, надеюсь, полицаям не станешь о нас рассказывать? - спросил Володя.
   - Что?!.. - Нина побагровела от возмущения.
   Нина хотела сказать Жданову что-нибудь обидное, но тут из-за забора рядом с Володей выглянули Коля Сумской и ещё какой-то незнакомый Нине юноша, который сразу так девушке понравился, что она и забыла о своём праведном гневе, и потупилась, испуганно вопрошая у своего сердца: "А не влюбилась ли я?"
   Юноша протянул Нине руку, и представился:
   - Юрий Полянский, комсомолец. А ты?
   - Нина.
   - Так ты с нами?
   - Конечно, с вами..., - задыхающимся, счастливым шёпотом проговорила Нина, и искоса на него поглядела.
   А через минуту, стоя под сенью грушевого дерева в садике Ждановых, Нина, не сводя с Юрия Полянского восхищённых глаз, говорила:
   - И очень даже глупо считать, что девушек нельзя привлекать к борьбе с фашистами. Мне кажется, что девушки даже больше чем юноши не приемлют войну; ведь природой в нас заложено быть матерьми и в мире растить и воспитывать своих детей. И именно поэтому нам, девушкам, хочется уничтожить фашизм. Ведь фашисты несут разрушение и насилие. А у нас в посёлке много хороших девушек-комсомолок осталось...
   - Ну хорошо-хорошо, - с деланным спокойствием кивнул, весьма растроганный Володя Жданов. - Я беру свои слова назад...
   И внимательно посмотрев на Нину, и ещё ничего не понимающего Юрия Полянского, подумал: "Неужели - любовь между ними? Вот как интересно. А это, наверное, очень замечательно - влюбиться в кого-нибудь".
   
   * * *
   
    Вот нахлынули на посёлок Краснодон сумерки.
    По улице шёл Коля Сумской, он думал: как же жалко, что его так и не взяли в Красную армию, и что, несмотря на то, что вроде бы готовится подпольная борьба - много времени уходит впустую. Он чувствовал в себе очень много сил, и готов был тут же отдать все эти силы за Родину.
    Откуда-то доносилась брань. Бранились по-немецки, скорее всего - солдаты; наверное, что- то не поделили они.
    Коля думал о том, что вот завтра он, а также Володя Жданов и Саша Шищенко, рано поутру, отправятся в степь на поиски оружия. В нетерпении ждал, когда наступит условленный час...
    Вдруг с другой стороны затенённой уже улицы раздались громкие, развязные голоса. К сожалению, понятны были большинство грубых, в основном ругательных слов. В оккупированном посёлке так могли вести себя только полицаи.
    Коля вспомнил, что уже давно наступило то время, когда нельзя было появляться на улице. За невыполнение этого приказа грозили расстрелом, но на деле полицаи хватали нарушителей, тащили в свой участок, где избивали, а потом требовали от родных откуп в виде выпивки, а, если таковой не было, то еды...
    Коля стоял в черной тени от ветвей старого тополя, который начал расти здесь ещё тогда, когда и посёлка Краснодон не было.
    Уже просияли в небесах звёзды, и Луна, выглянув из-за туч, серебрила нелепые в красоте этой южной ночи фигуры подвыпивших полицаев, которые продолжали идти, ругаться, и даже не подозревали, что за ними наблюдают. О партизанах, несмотря на инструкции немецкого начальства, они не думали, а верили, что их власть пришла навечно. Выданные им ружья придавали полицаям уверенности.
    Когда голоса полицаев смолкли в отдалении, Коля пошёл дальше по улице. Его кулаки были сжаты - он чувствовал, что не сможет заснуть до утра...
    Проходя возле одного из заборов, услышал Сумской лёгкое поскрипывание. Тогда, повинуясь безотчётному порыву, ухватился за верхнюю кромку этого забора и подтянулся.
    И увидел Коля залитый полной Луной аккуратный дворик, где росли фруктовые деревья, а в глубине, обвитый мягкими ветвями, стоял уютный домик.
    Между ветвей двух яблонь были устроены верёвочные качели, на которых взмывала вверх, и падала вниз, чтобы тут же вновь взмыть, девушка. Облачённая в тёмное тонов платье, с длинными чёрными косами, с ликом, на котором горел живой свет ночного неба, она представляла собой зрелище мистическое. И Коля не узнал эту девушку...
    Он выглядывал из-за забора, смотрел на неё завороженный, и казалось ему, что попал он в какую-то сказку.
   В эти мгновенья не существовало ни фашистов, ни войны. Казалось, что сейчас эта загадочная девушка обретёт крылья, и в образе птицы Сирин взмоет к звёздам, чтобы слышать недоступное для человеческих ушей пение небесных сфер...
    А потом девушка обернула к Коле свой кажущийся восково-бледным и бескровным лик, и Коля узнал Нину Старцеву... И всё же это чувство встречи с неземным, мистическим существом не оставляло его, и он смотрел на неё с любопытством и с робостью.
    Увидев его, Нина Старцева не испугалась и не перестала качаться. Она проговорила, так точно выверив интонацию, что её смог услышать только Сумской:
    - Здравствуй, Коля. Что, не спится тебе? - и, не дожидаясь ответа, продолжила. - Вот и мне, как видишь, не спится. Впрочем, я любила эти качели и в мирные ночи. Взлетаю вверх, и, кажется, хоть немного к звёздам и Луне приближаюсь, а потом, как вниз лечу - так дух захватывает...
    Тогда Коля спросил:
    - Нина, а ты готова к борьбе с оккупантами?
    Старцева будто ждала этого вопроса, и ответила не задумываясь, но разглядывая лик Луны:
    - Конечно.
    - Тогда... мы должны... мы...
   Коля запнулся. Ему хотелось отдать команду: "В бой!", но это было невозможно и нелепо, и от этого он вновь почувствовал тяжесть на сердце.
   Тогда Нина проговорила:
   - Получилось так, что вчера я возвращалась домой поздно. Возле нашего посёлка пришлось сойти с дороги, потому что спереди доносились голоса полицаев. Пошла я кружным путём, и добралась до балки. И вот вижу, будто там у воды ходит кто-то. Я сразу к земле юркнула, травы раздвинула и за ним наблюдаю. Оказалось, что там устроили враги небольшую базу: стоят под защитным брезентом их машины...
   Глаза Коли радостно вспыхнули, и он вновь обратился к Старцевой:
   - Нина: ты молодчина! Надо эти машины испортить так, чтобы не смогли фашисты на них ездить. И сделаем мы это прямо этой ночью.
   Нина Старцева ответила:
   - Я тебе с большой радостью помогу.
   Коля усмехнулся, потёр ладони, и проговорил:
   - Сделаем так...
   
   
  &n bsp;* * *
   
   Под звёздами они дошли до балки, и, спустились к речушке.
   Нина Старцева шепнула:
   Теперь совсем недалеко.
   Коля ответил:
    Будем действовать так, как и условились.
   Нина, в руках которой была бутылка с керосином, а в кармане, - переданный ей Колей коробок со спичками, подошла к речушке, быстро сняла с ног тапочки, бесшумно перебралась на противоположный берег, и стремительно побежала среди высоких степных трав.
   Коля пополз дальше.
   Наконец, осторожно раздвинув травы, он выглянул, и увидел то место, о котором рассказывала Нина.
   Там, прикрытые брезентовыми навесами, действительно стояли вражеские машины: два грузовика и три легковушки. Ещё один грузовик, который недавно вымыли, стоял возле самой речки. Дверца этого грузовика оказалась приоткрытой. А примерно в десяти шагах от него разведён был небольшой костерок, возле которого сидели и о чём-то лениво переговариваясь два уставших от дневного ничегонеделания и зноя вражьих солдата. А ещё один солдат стоял, опершись на ружьё, в нескольких шагах, и зевал.
   
   * * *
   
    Нина Старцева знала о дубе-исполине, который ещё до её рождения был повален молнией. И прежде Нина видела его огромный, но совершенно уже иссохший ствол, который покоился среди трав, и постепенно врастал в землю.
    И вот теперь Нина бросилась именно к этому мёртвому дубу.
   Она проворно наломала его больших, но сухих и лёгких сучьев, и сложила их в груду.
    Затем девушка полила эти дрова керосином, чиркнула спичкой... и вот уже взвился, и стремительно начал распространяться по древесине жгучий, белёсый пламень.
    Нина повернулась, и побежала к заранее условленному месту.
   
   * * *
   
    Первым взвившийся над степью огонь заметил тот караульный, который стоял, опершись на винтовку, и зевал. Он, нелепо размахивая руками, возбуждённо заговорил. Его, сидевшие у костра, дружки вскочили, и напряжённо уставились на этот, разгорающийся всё выше и ярче кострище.
    Два солдата перебежали на противоположный берег речушки, и остались стоять на фоне белёсого сияния. Ещё один солдат остался на берегу, но он уже совершенно не смотрел на вверенные под его охрану машины, а переговаривался с перебежавшими на противоположный берег...
   Коля, пригибаясь, пробрался к тому грузовику, который стоял возле речушки, и забрался в его кабину. Покопался немного с проводкой, и завёл двигатель. Румынские солдаты закричали что-то, бросился к грузовику...
   Сумской нажал на педаль газа, и грузовик рванулся на стоявшие под навесами и автомобили. Коля выскочил из кабины, и тут же раздался сильный грохот. От столкновения одна легковушка перевернулась, а другая смялась о борт стоявшего рядом грузовика.
   Коля, пригибаясь, побежал. Несколько раз грохнули выстрелы, но вражьи солдаты стреляли вслепую, так как они не видели Сумского...
   
   * * *
   
    В условленном месте встретился Коля с Ниной Старцевой. И юноша, и девушка запыхались от долгого бега, но лица их сияли счастьем. Коля произнёс:
    - Вот это было здорово! Наконец-то я почувствовал, что живу, а не существую. Только этого мало, надо продолжать борьбу.
    Нина, которая вновь казалась мистическим, неземным существом, поправила свои длинные косы, и спросила серьёзно:
    - Неужели прямо этой ночью ты готов устроить новую диверсию?
    - А то! - тоже вполне серьёзно ответил Коля. - Ведь и фашисты не дремлют - столько всяких зверств на нашей земле творят. Ты, случайно, не знаешь, ещё какой-нибудь их тайной базы?
    - Нет, к сожалению, не знаю, - покачала головой Нина.
    - Э-эх! - разочаровано махнул рукой Коля. - Так не годится. Разве это борьба...
    - Коля, да что ты. Ведь мы сегодня очень много сделали, - произнесла Нина.
    - Для кого много, для кого мало.
    - Нам ещё очень повезло. Эти фашисты не ожидали нападения. Они, наверное, думали, что с сопротивлением в этих областях покончено. Но ведь нас могли убить или схватить...
    - Но ведь этого не произошло. И, пока они не очухались, мне хотелось бы нанести ещё один, ещё более чувствительный удар, - так говорил Коля Сумской.
    - А я вот что предлагаю: давай писать листовки, - молвила Старцева.
    - Листовки? - переспросил Коля. - ...Хм, а что - идея хорошая. Правда, я не знаю, что писать. Вот если бы был приёмник, а то ведь у нас его в первый же день конфисковали.
    - И у нас. Побоялись мои родители его прятать, - вздохнула Нина.
    Коля произнёс:
    - Ну ничего. Радио у нас ещё обязательно появится, а пока что как-нибудь и без него справимся. В первых листовках важно будет передать нашу уверенность в победе.
    - Конечно, - едва заметно улыбнувшись, ответила Нина. - Ведь наша Красная Армия обязательно вернётся. Люди нашей огромной Родины не допустят, чтобы оккупанты зверствовали...
    И вот они начали обсуждать содержание первых листовок, которые предполагалось писать от руки.
    Незаметно летело время.
    И уже разгоралась над степью восходящая заря, гасли звёзды. Ночная прохлада сменялась волнами тёплого воздуха, который неустанно дул с востока. Молодые не чувствовали усталости.
    Говорили негромко, так как, если не считать отдельных голосочков пробуждающихся птиц, в степи было очень тихо.
    - "Дорогие товарищи! Знайте, что наши обязательно вернуться! Те, кто перешёл на сторону оккупантов: одумайтесь! Ведь Вы поднялись против своего народа, против своей Родины!" - по моему звучит не плохо, а? - улыбаясь, говорил Коля.
    - В общем, да, - кивнула Старцева. - Но нам ещё надо будет поработать над текстом, согласовать его с другими ребятами, а уж потом мы начнём переписывать его, и распространять...
    И тут они услышали голос, из-за которого Коля подскочил:
    - Здравствуйте.
    Коля сразу узнал этот сердцу его милый голос и обернулся, радостно улыбаясь.
    Солнце ещё не взошло, но лучи его озарили мир, и Лида Андросова, которая подошла к ним бесшумно, вся казалась сотканной из этого хрупкого девственного света.
    Увидев счастье в Колиных глазах, и она улыбнулась, но тут же и спросила, не в силах скрыть чувства ревности:
    - А что это вы здесь делаете?
    Нина Старцева первая произнесла:
    - Ах, Лидочка, я так рада тебя видеть, и спешу сообщить, что Коля твой - настоящий герой. Ты только представь: этой ночью он вывел из строя несколько немецких машин, но это ему показалось мало, и он готов вступить в схватку со всей гитлеровской армией!
    И что же Лида? Она очень истомилась за эти напряжённые дни и ночи. От переправы через Донец ей пришлось возвращаться домой окольными путями. Но, казалось, повсюду двигались части вражьей армии. Они, опьянённые в равной степени и недавними своими победами и алкоголем, вели себя нагло, вызывающе.
    Завидев Лиду, они кричали что-то непристойное, звали её к себе и, видя что она их не слушает, переходили на угрозы. Один раз даже погнались за нею, и ей едва удалось от них убежать. Ей приходилось прятаться, пригибаться к земле, и она заблудилась - поэтому и шла к родному посёлку так долго. На последних километрах она едва переставляла ноги, глаза её слипались, и все-то казалось Лиде, что вот сейчас упадёт она на землю и, чувствуя её родное тепло, будет спать долго-долго...
    Но когда услышала негромкий Колин голос, то всё изменилось. Сна как ни бывало!
    И вот теперь она держала Колю за руки, улыбалась и говорила:
    - Конечно, мы будем бороться вместе. Я уже готова...
   
   * * *
   
    Дарье Кузьминичне Андросовой казалось, что с того дня, когда её муж и её дочь покинули дом, ей столько горя довелось пережить, сколько она за всю прошлую жизнь не пережила. Вошли в посёлок и хозяйничали окаянные фашисты.
    Но ещё более разнузданными, наглыми, жестокими и алчными, чем немцы, оказались к неожиданности соотечественники. Это были некоторые из односельчан, а также и прибившиеся из окрестностей изменники Родины - полицаи. Все эти рядовые служители террора носили на рукавах белые повязки, а главной задачей для себя поставили грабёж и всяческое унижение мирных граждан.
    Некоторых из этих новоявленных "хозяев" Дарья Кузьминична знала и прежде. Правда почти ни с кем из них не общалась. Ей и самой не довелось нормального образования получить, и читала она медленно и писала без знаков препинания, но эти полицаи при мирной жизни были самыми низами общества - теми, кто постоянно мешал свою речь с матом, кто о чтении книг и не думал, кто подпитывал самые низменные стороны своей натуры.
    В один из этих тёмных, безрадостных дней в дверь квартиры Андросовых раздался сильный стук, который сопровождался также и грубой руганью.
    Дарье Кузьминичне не оставалось ничего иного, как открыть. Ввалились полицаи. Одного из них богато одетого, с глупым выражением вытянутого, безусого лица, Дарья Кузьминична не раз видела и до войны. Это был Кривцун, который жил в Краснодоне и до войны, и которого теперь поставили комендантом этого посёлка.
   Один из полицаев гаркнул:
    - Макар Андросов здесь живёт?!
    - Тут, - обомлев, ответила Дарья Кузьминична.
    Полицай приказал:
    - Пускай выходит!
    - Так он ушёл... эвакуировался, - быстро ответила Дарья Кузьминична. - А неужто у вас к нему какое дело есть?
    - Есть дельце, - ответил другой полицай спокойно, и вдруг взорвался, мешая свою речь с руганью, - Нам известно, что он по заданию НКВД шахту поселковую взрывал. А теперь её придётся восстанавливать, во имя великого фюрера! И ваш муж ответит по закону...
    Тогда Дарья Кузьминична всплеснула руками и заговорила что-то бессмысленное, испуганное. Полицаи начали обыск. Сбрасывали с полок вещи на пол, а что нравилось - рассовывали по своим карманам.
    Кривцун стоял посреди комнаты и, сощурившись, глядел своими глупыми глазами на Дарью Кузьминичну. Он говорил:
    - А куда ты, Андросова, иные вещи попрятала? Куда схоронила?..
    Здесь надо сказать, что непосредственно перед оккупацией Дарья Кузьминична раздала многие из имевшихся в их зажиточной по шахтёрским меркам семье вещей соседям. Предчувствовала она, что оккупанты прознают о деятельности Мака Кузьмича и не избежать Андросовым преследований.
    Кривцун, ухмыляясь, говорил:
    - А видал я, как вещи из вашего дома несли. И знаю, у кого они хранятся. Вот и отдам приказ: кто вещи Андросовых хранит, пускай выкидывает их на улицу, а если не послушается - навлечёт на себя гнев великого фюрера.
    - Почто вредишь нам? - удивилась Дарья Кузьминична.
    - А по то, что к новой власти почтение нужно иметь - она и наградит.
    - Ишь какой! - презрительным тоном ответила Дарья Кузьминина. - А если наши вернуться? Не боишься?.. Ведь тебя по головке не погладят...
    - Да ты что мелешь?! - Кривцун испуганно глянул на полицаев, которые продолжали обыск.
    - Ты, Андросова, посмотрю я, бойкая больно. Бойся: попадёшь в полицию - и рада будешь, если одними только плетьми отделаешь...
    Вскоре после этого полицаи ушли, а Дарья Кузьминична осталась в одиночестве, размышляя над тем, как же понимать слова Кривцуна. Даже и не верилось, что эта новая власть может быть настолько зверской, чтобы вот так бить человека плетьми. Нет, нет - возможность такого злодеяния просто не укладывалась у Дарьи Кузьминичны в голове.
   
   * * *
   
    На девятый день после того как ушла, Лида вернулась. Дарья Кузьминична и испугалась, и обрадовалась, разрыдалась и рассказала дочери все, что было за время её отсутствия. А затем спросила:
    - Как же ты дальше жить собираешься? Ведь узнают фашисты окаянные, что комсомолкой была, и проходу тебе не дадут. Ещё учинят над тобой что-нибудь страшное.
    На это Лида ответила:
    - Ничего, мамочка, не волнуйся - я буду себя вести осторожно...
    Лида знала, какой чувствительный человек её мама, и, хотя доверяла ей, но не хотела волновать, так что и решила ничего не сообщать о своей подпольной деятельности.
    А ещё Лида отметила, что дом, в котором они живут, весьма удобно расположен. С одной стороны подходила к нему балка, так что, в случае опасности можно было в этой балке скрыться.
    И на следующий день пришли Коля Сумской и Володя Жданов. Лида обратилась к Дарье Кузьминичне:
    - Мамочка, а не могла бы я попросить тебя оставить нас ненадолго?
    Дарья Кузьминична подивилась, но перечить не стала и вышла во двор, где и пробыла немалое время, сидя на лавке в тени, и глядя на раскалённую улицу, по которой за это время проехали несколько немецких мотоциклов, и прошёл с деловым видом один полицай...
    И на следующий день вновь пришли к Лиде гости: только теперь их побольше было, пришли и девушки. Дарья Кузьминична узнала Нину Кезикову, Надю Петлю, Надю Петрачкову и Нину Старцеву.
    И вновь попросили Дарью Кузьминичну подождать на улице. И ждала она в задумчивости, размышляя, что ж это им пришло в голову так таиться. О том, что может готовятся они к подпольной борьбе и не подумала Дарья Кузьминична, а между тем именно так и было.
    В небольшой Лидиной комнате, в духоте, негромкими голосами обсуждали они содержимое листовок, а затем, разработав окончательный вариант, расселись, кто где мог (в основном, на полу), и, нарвав листов из школьных тетрадей начали писать, кто ручками, а кто и простыми карандашами.
   
    "Товарищи! Дорогие братья, сестры, отцы и матери. Дезорганизуйте работу не помогайте проклятым фашистам! Не давайте молока, яиц, всячески подрывайте путь их продвижения".
   
    В дверь раздался негромкий стук. Лида подбежала, спросила напряжённо:
    - Кто там?
    - Это я, - ответила Дарья Кузьминична. - Долго ли ещё будете?
    - Ах, мамочка, подожди ещё немного, - попросила Лида.
    ...Через некоторое время оказалось, что все чистые листы из Лидиных запасов переведены на эти первые листовки.
    Тогда Коля Сумской поднялся с пола, и, вытерев выступивший на его лбу пот, проговорил с прежним воодушевлением:
    - В домах своих найдите и соберите все запасы чистой бумаги - они нам пригодятся.
    - Хорошо, - кивнул Володя Жданов. - И тогда у меня ещё такой вопрос: как подписываться будем?
    - Название организации - это дело важное, - проговорил Коля Сумской. - В голове у меня разные варианты мелькают, да ни один из них не кажется достаточно подходящим... И, думаю, пока что никак подписывать не будем, подождём, а там - видно будет...
   
   * * *
   
    Полицейский участок разместился в том здании, где прежде размещалась поселковая милиция. И прежде это кирпичное здание казалось мрачным, но теперь, когда вырубили вокруг него все деревья, дабы избежать возможных партизанских засад, здание являло собой зрелище страшное, отталкивающие.
    Возле перекошенного крыльца стояли несколько запылённых мотоциклов. Какой-то сильно взмокший гестаповец в чёрной одежде сидел под навесом и курил; а в самом здании, в ещё большей духоте, сидел в отведённом ему кабинете начальник полиции Цикалов.
    Это был тот самый Цикалов, который однажды запретил Саше Шищенко и Жоре Щербакову заниматься творческим литьём в цехе, из-за того только, что хотел в очередной раз унизить других людей.
    И что же этот Цикалов? Почему же он остался в посёлке? А ведь он даже и не пытался эвакуироваться. Он внимательно следил за событиями на фронтах, и, когда немцы пошли в очередное решительное наступление, он уверился, что теперь Советская власть обречена, и уже ничто её не спасёт.
    И Цикалов очень испугался. В-общем то, он никогда ничего полезного ни для Советской власти ни для людей не делал. Но всё же он имел некоторые связи в Советских органах, и ни раз пользовался этой властью для своих властей. Вот он боялся, что его мог принять за служителя этой власти и наказать. Может, наказать расстрелом. Ведь Цикалов знал, каким жестоким является военное время...
    Но вот он решил, что перейдёт на службу к новым хозяевам, и будет служить им так ревностно, чтобы они ему доверились, чтобы наградили его. Ведь Цикалов, как и многие схожие с ним по характеру людишки, жаждал, прежде всего, власти...
    И в первый же день оккупации посёлка Цикалов явился во временную комендатуру, и, выпятив тощую свою грудь, и глядя куда-то в пустоту своими злыми, тёмными глазками, представился:
    - Цикалов, Советскую власть ненавижу. Готов на любую службу.
    Ему задали ещё несколько вопросов, и при этом пытливо смотрели в его глаза, следили за его движеньями. Они, конечно, были подлецами, но и не плохими психологами. И они поняли, что перед ними подлец не меньший, чем они сами, и ему было отдано место начальника полиции посёлка Краснодон.
    Цикалов, ещё не веря в своё счастье, повизгивал и поскрипывал; он восхищённо бормотал что-то, дрожал, брызгал слюной, и дрожащей рукой жал руки, которые ему нехотя, брезгливо подавали...
    И уже две недели пробыл в роли начальника полиции Цикалов. За это время не мало преступлений было совершено, либо им самим, либо с его ведома. А в доме его, к неописуемому счастью его бездушной жены за это время немало прибавилось награбленного добра.
    Но в этот жаркий августовский день Цикалов был не в духе. Только что он получил нагоняй от гестаповца за то, что во вверенном ему посёлке появились какие-то хулиганы...
    Это гестаповец назвал их "хулиганами", а в доказательство своих бранных слов, кинул на стол перед Цикаловым измятый лист бумаги, который лично он, гестаповец, нашёл во дворе того дома, в котором временно остановился.
    Там были выведены уже знакомые читателю призывы, не подчиняться фашистам.
    - Действительно, хулиганы какие-то, - поморщился Цикалов.
    Гестаповец достал надушенный платок, вытер свои толстые багровые щёки и лоб, и проговорил:
    - А эти хулиганы могут иметь связь с партизанами...
    - Какие ещё партизаны! - испуганно вскрикнул Цикалов. - У нас в посёлке теперь будет мир и благоденствие.
    Гестаповец заорал на него:
    - Цикалов! Если эти хулиганы не будут пойманы и примерно наказаны, ты не только лишишься данного тебе места, но и пойдёшь на каторгу. Понял?!
    - Понял, - испуганно пролепетал Цикалов.
    И вот теперь он думал, страдал, сопел, наконец проорал:
    - Изварин, давай красноармейца веди!
    В коридоре раздался топот, и первым в кабинет ввалился человек не высокого роста, но очень широкий в плечах, и с выпирающим пивным животом, на его одутловатом лице тускло поблёскивали свиные глазки. Это был Изварин - предатель, пьяница и просто подлец. Семьи у него не было.
    - Арестованный доставлен! - взвизгнул Изварин очень неприятным, подлым каким-то голоском и козырнул.
    Тут же два дюжих, похожих на быков полицая, втолкнули в кабинет того лейтенанта, еврея, который представился Геннадием, и которому доводилось общаться с Сумским и Шищенко.
    Этот человек был уже сильно избит, лицо его совершенно распухло и оплыло; перебитая правая рука бессильно болталась; одежда была грязна и пропитана кровью.
    Цикалов приподнялся из-за стола, и, сделав шаг к пленному, спросил:
    - Ну что, еврей, одумался.
    Лейтенант молчал.
    - На тебя есть донос. Тебя видели с Шищенко Михаилом. Знаешь такого? Он бывший партийный работник. Очень нам нужен. Понимаешь?
    Ни слова в ответ.
    Цикалов раздражённо махнул тощей своей рукой. И тогда за дело взялся Изварин. Он и до войны любил подраться, правда - не часто ему это удавалось, так как чаще он, пьяница и дебошир, сидел в милиции. А вот теперь он мог бить безнаказанно и к тому же - беспомощного человека. Он бил долго и старательно, выбирая для ударов наиболее чувствительные места. Когда лейтенант упал на пол, продолжил избиение ногами...
    - Довольно, - наконец остановил его Цикалов.
    - Рад стараться, - весело ухмыльнулся запыхавшийся Изварин, и отошёл.
    Цикалов склонился над недвижимо лежащим изуродованным телом и спросил вкрадчиво:
    - Ну что - одумался?
    Лейтенант сделал неимоверное усилие, вывернулся, и плюнул в лицо Цикалову, вместе со слюной попали на начальника полиции и несколько выбитых зубов.
    Цикалов отдёрнулся назад к столу, а Изварин заорал матом, и вновь начал избивать недвижимое тело. Наконец доложил:
    - Кажется, он не дышит...
    Цикалов уже сидел за столом, вертел в руках листовку и говорил:
    - Унести его. Завтра расстрелять. Прилюдно. Для устрашения... Хотя нет, не надо прилюдно. Тайно, за посёлком, у балки. Затем вывести куда-нибудь подальше и закопать.
    - Будет исполнено, - радостно вскрикнул Изварин...
    Цикалов остался один. Он устал. Он был обижен на тех людей, которые смели писать листовки. Неужели они не понимают, что обречены? Так думал Цикалов...
    Затем он подошёл шкафчику, раскрыл его, и налил из мутного графина в мутный стакан самогон. Он, также как и Изварин, любил выпить, но делал это в одиночестве, так как выпивши становился угрюмым, и все люди его раздражали. Он вообще всех людей ненавидел, даже свою жену - она была нужна ему для вполне определённых, очень редких целей, и она знала это, и довольствовалась этой ролью, а также и молодым любовником, из полицаев.
    У них вообще всё было очень грязно, смрадно и пошленько, но они этим не тяготились, так же как насекомые не тяготятся тем, что они насекомые, а не люди...
   
   
   
   
   
   

    Прошло несколько дней после того, как был расстрелян лейтенант-еврей Григорий, который руководил первыми действиями подпольщиков посёлка Краснодон. Помимо него были схвачены и увезены в неизвестном направлении (а, скорее всего, расстреляны), некоторые люди, которых также знали как ответственных работников при Советской власти...
    Ребята продолжали писать листовки, раскидывали их по огородам или же приклеивали на столбы...
    Конечно, им хотелось большего. Расклеивание листовок - это, конечно, было неплохо. Но, например, Коля Сумской вспоминал, как удачно удалось ему вывести из строя несколько вражьих автомобилей, и теперь подумывал, как бы и танки взорвать...
    Но Михаил Шищенко, который был среди них старших, и пользовался большим авторитетом, был категорически против подобных акций. Михаил, если и выходил из дому, то глубокой тёмной ночью. А остальное время отсиживался в подполье в самом буквальном смысле. Он сидел в погребе своего дома, и не смел выйти на улицу, так как знал, что его искали полицаи...
    А ребятам он говорил:
    - И не вздумайте предпринимать диверсионных актов. Вы ведь совершенно к такой борьбе не подготовлены. У вас и оружия.
    На это Володя Жданов возразил:
    - На местах недавних боёв мы нашли несколько гранат, ружей, а также и пули к ним.
    Но Шищенко-старший махнул рукой, и ответил:
    - Не смешите. С этими несколькими гранатами вы против немецкой армии пойдёте?
    - Мы им такого шума наведём! - решительно проговорил Сумской.
    - А потом начнутся повальные обыски, облавы, аресты, и расстрелы заложников. Убьёте вы двух фрицев, а на их место две сотни прибудет.
    - Ну и что же нам - сложа руки что ли сидеть? - возмущённо спросил Жданов.
    - Вот и думайте, что делать, да только без согласования со мной никаких действий не предпринимайте, - молвил Михаил. - Для начала всё же неплохо было бы приёмник соорудить, чтобы слушать последние сводки с фронтов, и передавать нашим людям не ваши горячие, искренние чувства, а правдивую информацию.
    На это Володя Жданов ответил:
    - Приёмником мы сейчас с Колей занимаемся. Давно бы его собрали, да многие детали сейчас такой дефицит - днём с огнём не сыщёшь...
    - Но приёмник у нас обязательно будет, - решительно произнёс Сумской.
   
   * * *
   
    ...И опять Лида вернулась уже в сумерках - гораздо позже того времени, которое было назначено, как начало комендантского часа.
    Дарья Кузьминична встретила у дверей и спросила голосом гневным, тогда как в глазах её слёзы дрожали:
    - Ну и где же ты была всё это время?
    На что Лида ответила:
    - А мы с девочками у Нины Кезиковой сидели.
    - Откуда ж мне знать, что ты там была. Может, и была где...
    Лида и на самом деле не сидела у Нины Кезиковой, а вместе с ней, и с ещё несколькими девушками расклеивала, или же клала на приметных местах, прикладывая сверху камушками, заранее написанные листовки. И хотя Лида доверяла своей матери, но до поры решила ничего ей об этом не сообщать. И поэтому приготовилась выслушать очередные длинные нотации о том, что она должна быть осторожной и послушной, так как новая власть - жестокая, и если Лида не будет паинькой, то попадёт в полицию, и оттуда её уже не выпустят, достаточно вспомнить, что с некоторыми коммунистами сталось...
    Лида слушала свою мать, кивала, но, конечно же, оставалась при своём мнении. А Дарья Кузьминична вопрошала:
    - Вот, расскажи, о чём ты со своими подругами разговаривала?
    - О школе, - печальным, негромким голосом ответила Лида.
    - Вот и не правда, не разговаривают сейчас о школах! - огорчённо воскликнула Дарья Кузьминична.
    И не известно, сколько бы ещё продолжался этот тяжёлый, но никак не способный повлиять на Лиду разговор, если бы в дверь не раздался стук.
    Тут и Дарья Кузьминична и Лида напряглись. Кто в такое позднее время мог прийти? Ведь никого они не ждали. Неужто, полицаи?..
    Лида первая подбежала к двери, спросила:
    - Кто там?
    - Лида... я...
    - Папочка! - вскрикнула Лида и распахнула дверь.
    И действительно - в их скромный, и ставший после вражьих поборов бедный дом вошёл тот, кого они меньше всего ожидали увидеть - Макар Тимофеевич Андросов.
    Как же он изменился за недели своего отсутствия! Щеки ввалились, вокруг глаз появились тёмные полукружья, и весь он так высох, что напоминал какую-то сплетенную из нервов мумию. Одежда вся пропиталась пылью и грязью.
    Слёзы покатились по тёмным щекам Макара Тимофеевича, и он сказал Лиде:
   - Дочь моя родная, я думал, что тебя больше не увижу никогда, я ведь ушел очень далеко за этот месяц. Я только и думал о тебе...
    После этих слов Макар Тимофеевич опустился на стул - всё же он очень вымотался. Тут Лида вновь бросилась к нему на шею, приговаривая:
   - Папочка, милый мой, какой ты стал старый за это время, как мы беспокоились за тебя. Мы так и знали с мамой, что ты ищешь меня, но меня было найти очень трудно.
   Макар Тимофеевич отвечал:
   - Так дочь моя родная, я нашел тебя свое счастье и больше мне ничего не надо. Пусть меня теперь казнят, стреляют, вешают, мне теперь все равно.
   Лида говорила нежно:
   - Нет, папочка, нет родной, мы сейчас ещё не погибнем. Мы еще покажем "чудеса" этим гадам.
   Тут Дарья Кузьминична начала рассказывать Макару Тимофеевичу о том, что полицаи разыскивали его в связи со взрывом шахты N18.
   Макар Тимофеевич произнёс:
   - Ну, ничего, не буду их бояться. Как-нибудь отбрехаюсь от этих дураков.
   Лида кивнула, так как была такой смелостью своего отца:
   - Вот и правильно, папочка. Только всё же будь осторожен. Эти негодяи очень злые...
   
   * * *
   
    В один из этих августовских дней пришла к Андросовым Нина Кезикова, но Лиды в это время дома не было.
    Нину встретила Дарья Кузьминична. Усадила её за стол, угостила, чем могла. Дарья Кузьминична от самого рождения была женщиной очень любопытной, а тут её просто разбирало желание узнать, чем же таким занимается её дочь, её друзья и подруги. Ведь чувствовала Дарья Кузьминична, что ведут они какую-то тайную деятельность.
    На все расспросы Дарья Кузьминичны Нина отвечала как-то неопределённо. Но вот вернулась Лида.
    Дарья Кузьминична не ушла, а всё крутилась поблизости; слушала, ожидая, как бы слово неосторожное не проскользнуло. И вот Нина, которая воспринимала Дарью Кузьминичну, как человека родного, которому вполне можно доверять, достала из кармана нарисованный от руки план посёлка, и сказала:
   - Лидочка, а мы еще вот на этом месте не повесили листовку.
   Тут Дарья Кузьминична подскочила к Лиде, и заговорила в чувствах:
   - Какая же ты дочь, если ты скрываешь от своей матери? Ведь я ничего не имею против, даже очень довольна, если ты делаешь такое важное дело.
   Лида начала оправдываться:
   - Мамочка, ведь у тебя сердце больное, ты слабая здоровьем, потому я и умалкивала, чтобы ты была спокойна. А теперь я могу тебе рассказать кое что. Я знаю родную маму, как она предана своим детям и Советской власти, и что она может хранить тайну...
   И вот, что рассказала Лида:
   - Помнишь, мама, как мы с тобой ездили за хлебом и везли тачку? А у меня тогда было много листовок. Я их разбрасывала до самой Каменки и когда приехали на Каменку, я и там клала под заборы домов и ты, моя мамочка, не заметила. Когда я только вернулась из эвакуации, к нам ходили девочки и мальчики. Тогда мы и начали нашу подпольную работу. Все листовки, где только были повешены - это все было сделано нашими руками.
   Дарья Кузьминична сказала на это:
   - Видишь, Лидочка, как ты делала - маме не говорила. Ты же прекрасно знала, что за нами следит полиция. Вдруг пришли бы обыск делать, а я ничего не знаю и если бы нашли что-нибудь, тогда что было бы? А если бы я узнала, то я тоже бы следила за этим делом.
   Лида ответила:
    - Не беспокойся за меня, мама. Ты думаешь, что я настолько глупая: так и положу, где попало? Да ни один полицай не найдет у нас ничего. Где я храню листовки - это только я знаю...
   
   
  & nbsp;* * *
   
    Вообще-то Макара Тимофеевича Андросова могли арестовать уже на следующий день после его возвращения. Но по стечению обстоятельств этого не произошло...
    Семье Андросовых необходимы были деньги, - из-за постоянных поборов проходивших через посёлок частей гитлеровской армии, они чувствовали, что скоро попросту будут голодать.
    И вот поэтому Макар Тимофеевич вышел на работу. И, так как он был шахтёром, то и пошёл по профилю наиболее ему знакомому - т.е. в шахтёры...
    Шахта была взорвана, и для того, чтобы починить разрушенное, требовалось время. Полицаи, и гитлеровские чины, которые то и дело показывались на шахте, делали в основном бестолковые распоряжения, относительно починки шахтенного оборудования...
    Многие, хоть и не все шахтёры, смотрели на Макара Тимофеевича косо, и не раз ему доводилось слышать угрозы, произнесённые вполголоса, за его спиной, или же прямо ему в лицо.
    Особенно в этих угрозах усердствовал Павел Никулин, который до войны работал на той же шахте на незначительной должности. И до войны вёл этот Никулин разгульный, пьяный образ жизни, и где это только было возможно, от работы отлынивал. Имелась у Никулина и семья: жёнка - сварливая и злая баба, и четверо детей, которые росли несчастными голодранцами и никогда доброго слова ни от отца, ни от матери не слышали.
    Никулин ненавидел Советскую власть не потому, что она у него что-то отобрала, а потому, что он, в силу своей духовной слабости, ничего в жизни не добился, и не видел уважения от людей действительно хороших. Ему мнилось, что теперь он сможет принижать тех людей, у которых прежде был в подчинении, и тем заслужит уважение к себе.
   Он устроился помощником штейгера, командовал и бездельничал на шахте, а также часто расхаживал со своими дружками полицаями, так как при конфискации имущества арестованных, "неблагонадёжных" лиц мог утянуть какие-либо вещи в своё хозяйство.
    Макара Тимофеевича Андросова этот Никулин просто возненавидел. Он замечал, что Андросов относится к нему вовсе без почтения, и даже с большим презрением, чем прежде, при Советской власти, когда Никулин был простым пьяницей.
    И вот однажды, в те минуты отдыха, когда рабочие, после восстановительных работ сидели и курили, выражая на своих потемневших лицах усталость, Никулин встал против Макара Тимофеевича, и проговорил так громко, чтобы все его слышали:
    - Вот взять бы канат и бросить в шахту вместе с той сволочью, кто взрывал шахту и оставил рабочего без куска хлеба.
    И рабочие поддержали Никулина - они принялись ругать Макара Тимофеевича, на что тот, не долго думая, ответил:
   - Можете бросать меня в шахту, но вам от этого не полегчает. Гитлер все равно не даст килограмм хлеба. Как получали триста грамм, так и будете получать.
   Ох, как не любили полицаи подобные заявления! Уж очень эти слова напоминали листовки, в которых также говорилось о том, что, чего бы проклятые гитлеровцы ни говорили, а ничего кроме голода да разрухи они людям не принесли и не могут принести, так как движет ими ненависть....
   Об этом случае Макар Тимофеевич рассказал Лиде, когда вечером возвращались они от шахты домой. И Лида проговорила негромко, чтобы не услышал их кто-нибудь, кому не полагалось слышать:
   - Ах, папа, тебе надо быть осторожным. Ведь они и так на тебя зло держат. Что, если арестуют тебя?..
   Лида, также как и подруги её, также как и друзья, с которыми писала она листовки, тоже вынуждены были устроиться работать на шахту. Ведь немцы и полицаи знали, что они - комсомольцы; им предписано было едва ли не каждый день являться в полицию, на отметку; а также им грозили, что если они сейчас же не начнут служить новому порядку, то их вне очереди угонят в Германию. Вот и пошли они работать, решив, что работать будут вполсилы, а где возможно, то и вредить восстановительным работам. Ведь нельзя же было допустить, чтобы уголь шёл на пользу оккупантам!
   Также решено было проводить агитационную и просветительную работу среди шахтёров...
   В тот день Никулин, а также комендант посёлка Краснодон Кривцун и бывший бухгалтер Ворона, собравшись в новом, очень богатом доме Кривцуна, вокруг которого несли стражу несколько полицаев, и, выпив за здравие друг друга, начали сочинять дело на Макара Тимофеевича Андросова.
   Кривцун и Никулин диктовали, а Ворона записывал. Но получилась у них такая дрянная, переполненная ругательствами запись, что и в полицию её нельзя было подавать, так как и в полиции требовался определённый порядок.
   Но ими двигала какая-то дьявольская, безотчётная сила мщения, так что они начали переписывать, и в конце-концов записали то, что хотели. Особый упор делался на то, что Макар Тимофеевич имел связь с органами НКВД, и руководил взрывом шахты. Также указывалось на то, что и теперь Андросов не успокоился, но проводит агитационную работу среди шахтёров...
   
   * * *
   
    Следующим утром, Лида и Макар Тимофеевич кушали бедный завтрак, собирались идти на шахту. Вдруг раздался резкий стук во входную дверь, которая задрожала.
    Дарья Кузьминична подбежала, спросила хрипловатым от волнения голосом (она уже чувствовала, кто пришёл):
    - Кто там?
    - Открывай, это полицая.
    Макар Тимофеевич отложил кушанье, поднялся из-за стола, и, отстранив Дарью Кузьминичну, открыл дверь.
    В горницу, сильно толкнув Макара Тимофеевича, ввалились полицаи. Сразу нахлынул какой-то очень неприятный, резкий, гарный запах, от которого Лида даже закашлялась.
    - Ты Макар Андросов?! - рявкнул один полицай.
    - Я, - ответил Макар Тимофеевич.
    Полицай сплюнул на пол, и заорал:
    - Собирайся! Пошли!
    Но это были только слова, а на деле Макару Тимофеевичу даже и собраться не дали, сразу связали ему руки и пинками вытолкали на улицу. Пинали не потому, что в этом была какая-то надобность, а потому, что им нравилось пинать беззащитного человека.
    Макар Тимофеевич обернулся и крикнул:
    - Не волнуйтесь, дорогие мои! Приходите навещать меня...
    Но как было не волноваться? Ведь и Дарья Кузьминична и Лида знали, что некоторые ответственные работники были расстреляны, а иные пропали без вести. И кто мог оберечь от такой же судьбы Макара Тимофеевича?..
    Через некоторое время, собрав кое-какие пожитки, пошли к поселковой тюрьме, чтобы передать еду Макару Тимофеевичу, но дежурный полицай лениво взглянул на них и лениво рявкнул:
    - Мы его сами накормим!..
    На следующий день, когда Лида работала на шахте, Дарья Кузьминична видела, как вооружённые полицаи гнали по улице Макара Тимофеевича. На лице его появилось несколько синяков; он шёл со связанными руками.
    Увидев это, Дарья Кузьминична чуть в обморок не упала. Она закричала:
    - Макар, куда тебя?!
    Он, повернув к ней голову, ответил мрачным, слабым голосом:
    - В тюрьму города Краснодона.
    - За что же тебя?! - в слезах кричала Дарья Кузьминична
   Но тут один полицай бросился на неё, а другой - ударил Макара Тимофеевича в спину прикладом и проорал:
   - Молчи! Или я сейчас вообще тебя застрелю...
   Подбежавший же к Дарье Кузьминичне полицай тоже истово завопил что-то, но Дарья Кузьминична его не слушала, а хотела пойти за Макаром Тимофеевичем, и только удар в грудь заставил её остановиться...
   Тем же вечером, Дарья Кузьминична рассказывала уставшей, проголодавшейся после рабочего дня Лиде о том, что было.
   Начавшая кушать, Лида сразу отставила еду, и слушала свою мать внимательно, с решительным, и вместе с тем - трагичным выражением в своих прекрасных, мягких очах...
   Затем она поднялась, подошла к окну, и простояла так некоторое время, облокотившись об подоконник. И когда она заговорила, Дарья Кузьминична не сразу узнала голос своей дочери - казалось, вырывался он их глубокого колодца:
   - Они не посмеют сделать что-либо плохое папеньке... не посмеют... негодяи...
   Затем, резко обернувшись к матери, произнесла:
   - Завтра же мы пойдём в город Краснодон - понесём передачу папе. Ведь неизвестно, как они там его кормят. От этих предателей всё можно ожидать...
   - Да, - кивнула Дарья Кузьминична. - Мне и самой здесь не сидится. Ведь должна я выяснить, за что отца твоего посадили, да что ему грозит.
   - А я завтра уйду с работы пораньше, - молвила Лида. - Конечно, это чревато - у них порядки зверские, могут за одно опоздание выпороть, но ничего - как-нибудь выкручусь...
   - Ты уж поосторожней, доченька.
   - Не волнуйся, мама. Я осторожна.
   - Хоть бы листовками своими на время перестали заниматься.
   - Вот именно теперь мы будем листовки в ещё большем количестве распространять, - сказала Лида. - Разве же можно терпеть таких гадов?..
   - Ну а если схватят вас? - не унималась Дарья Кузьминична.
   - Не схватят, мамочка, не волнуйся. А вот как вернуться наши, так ещё за эту работу и наградят нас...
   Вскоре после этого Лида прошла в свою комнатку, и долго смотрела в окно. И вновь горестное, рвущее изнутри чувство нахлынуло на неё. Да - она чувствовала, что жить осталось немного; и ужасно не хотелось в это верить, но это роковое чувство не оставляло девушку, и она чувствовала себя трагической актрисой, на которую взирали завороженные зрители...
   И ещё - хотелось поэзии. Она взяла с полки томик Лермонтова, раскрыла наугад...
   
   По небу полуночи ангел летел,
   И тихую песню он пел;
   И месяц, и звезды, и тучи толпой
   Внимали той песне святой...
   
   Он душу младую в объятиях нёс
   Для мира печали и слез;
   И звук его песни в душе молодой
   Остался - без слов, но живой.
   
   И долго на свете томилась она,
   Желанием чудным полна;
   И звуков небес заменить не могли
   Ей скучные песни земли.
   
    Отложив книгу, Лида долго в задумчивости смотрела на звёзды, которые разгорались над их посёлком.
    И прошептала она:
    - Как же там, в небесах чудно и спокойно, совсем не как на земле. Там есть покой и воля... Я чувствую эту небесную красоту, но этого мало, я бы хотела раствориться в ней навсегда. И скоро это произойдёт. Недолго ждать осталось...
    И казалось Лиде, что Коля Сумской стоит рядом, слушает, и соглашается с каждым её словом.
    Но так тяжело было сохранить в душе это возвышенное, поэтическое чувство! Вот прокатился по улице пьяный вопль одного из солдат вражьей армии, затем загремел пьяный хохот. Лида захлопнула окно, отшатнулось - чувство было такое, будто ей незаслуженно дали пощёчину. Она упала на кровать и горько зарыдала.
   
   * * *
   
    На следующий день Лида и Дарья Кузьминична вновь собрали еду, а также и кое-что из одежды, и отправились в город Краснодон.
    Шли они не одни, но с несколькими поселковыми женщинами, у которых в городской тюрьме сидели родные. Дорога была неблизкая - двенадцать километров, так что в пути они разговорились.
    Когда Лида по какому-то поводу сказала: "Город Краснодон", то одна из женщин испуганно залепетала:
    - Да что ты, что ты, милая. Разве можно так?.. Теперь велено называть по-старому - город Сорокино. У них всё красное, окромя их генерала Краснова, гнев вызывает.
    - Бояться они, потому что - трусы и предатели. - сказала Лида.
    Тут другая женщина вмешалась:
    - А ты ещё начальника городской полиции не видела. Страшный человек. Такая детина - будто великан какой. Кулаки у него, что конские копыта, такой один ударит - сразу дух вышибет. А как взглянет глазищами своими зверскими, так сразу ноги подгибаются.
    Лида усмехнулась, и произнесла со злым выражением:
    - Да вы будто о каким-то чудище говорите.
    - Он и есть чудище, бес, ада порожденье..., - шепотом пролепетала какая-то бабка.
    - Да уж такой на любое зверство способен... такому лучше на пути не попадаться...
    И ещё много чего они говорили, Лида слушала их вполуха, и думала о том, откуда же появились такие люди-звери, неужели и в мирные времена расхаживали они по родным улицам? Неужели ад своих душ таили от окружающих? В чём причина их невероятной жестокости, неужели им нравится существовать в таком аду?.. Нет - этого Лида не могла понять. Она считала, что каждый человек должен стремиться вверх, но ради чего падать в бездну? Откуда это шло? Откуда?.. От речей Гитлера?.. Нет - она прекрасно понимала, что эти люди-звери появлялись бы и без пропаганды политиков. Но в чём корни этого бесовского зла? Она не находила ответа на эти вопросы, она совершенно не понимала этих людей, и от этого ей всё же было страшно, но она никому не показывала этот страх...
    Между тем, Дарья Кузьминична продолжала разговор с женщинами, и спрашивала, как бы узнать, за что сидит её супруг. И одна из женщин ответила:
    - Вы пойдите на ту сторону, где они ходят оправляться, там уборная с двух сторон, загородки нет, и вы там поговорите. Мы уже так делали, и нам удавалось.
    - Так я и сделаю, - сказала Дарья Кузьминична.
   
   * * *
   
    Полицейский участок города Краснодона (или Сорокино, как его называли полицаи), располагался в мрачном бараке, с обвалившейся со стен штукатуркой, и обнесённый крепким забором, густо оплетённым колючей проволокой.
    Возле ворот всегда прохаживался, по крайней мере, один дежурный полицай. И простые люди ни к полицаю этому, ни к бараку не подходили. Уж если в это наводящее страх здание и шёл кто-то, то только под конвоем полицаев, и если потом выходил оттуда, отделавшись только поркой, то считал себя счастливцем.
    Ну, а ещё к бараку могли идти родные арестованных, и, глядя на их унылые, измученные лица, можно было подумать, что им собственную смерть легче было бы принять чем то, что они переживали.
    В те дни родных арестованных ещё пускали во внутренний двор (но только не во внутрь самого барака). И вместе с иными поселковыми женщинами туда прошли Лида и Дарья Кузьминична.
    Постояли немного, подождали...
    И вот увидели, что выходит из тюрьмы Макар Тимофеевич, и сопровождает её какой-то совсем молоденький полицай.
    Дарья Кузьминична бросилась к тому полицаю и сказала ему, молящим тоном, за что получила неодобрительный взгляд от Лиды:
   - Сынок милый, я заскочу в уборную на одну минутку, поговорю с мужем, за что он сидит, ведь ты человек свой.
    Полицай наклонил голову и замолчал. Так Дарья Кузьминична догадалась, что он согласен.
    Итак, Дарья Кузьминична дала Лиде знак стоять на месте, а сама забежала на "глухую" сторону уборной, которая примыкала к тому забору, который огораживал всю тюрьму.
    И через стену спросила:
   - Макарий, скажи, за что ты сидишь?
   Он ответил:
   - За агитацию против немецкой власти и за распространение листовок...
   Но заметили, как она бежала за Макаром Кузьмичом, и от самой тюрьмы уже кричал на молодого полицая старший дежурный:
   - Забрать ее! Ты куда смотришь - сам хочешь туда, где сидит ее муж?! Дарья Кузьминична выбежала из своего ненадёжного укрытия, и бросилась к открытым воротам.
   Старший дежурный выхватил револьвер, и, размахивая с ним, заорал уже во всё горло:
   - Стой! Стрелять буду!
   Так прокричал он несколько раз, и Дарья Кузьминична подумала: "Застрелит, паразит!"
   Предатель подскочил к ней, сильно толкнул в спину, и приказал:
   - Пойдёшь к нам!
   Лида, которая тоже была рядом, вскрикнула:
   - Мамочка, не ходи!
   Но тут уж такой шум поднялся: и полицаи на крыльцо выбежали, и овчарки залаяли, что Дарья Кузьминична решила - лучше не сопротивляться. Её повели в тюремный барак, и она ещё успела шепнуть Лиде:
   - Жди меня на улице.
   
   * * *
   
   Дарью Кузьминичну втолкнули в кабинет, где, развалившись за столом, сидел полицай с выражением гордости на тупом, озлобленном лице. Одет он был неряшливо, на руках как-то сразу выделялись тёмные ногти. Рот его был приоткрыт, и виднелись в нём жёлтые, щербатые и все же острые зубы. И было в нём что-то хищное и, в то же время, беспомощное...
    Когда Дарью Кузьминичну втолкнули, он уставился на неё сразу как на главного врага своего. Рявкнул:
    - Кто такая?!
    Приведший её дежурный полицай вытянулся и доложил:
    - Задержана мной при попытке переговорить с арестованным Андросовым.
    Сидевший за столом вновь рявкнул:
    - Кто такая?! - но вопрос относился уже к Дарье Кузьминичне.
    Она ответила подавленным, слабым голосом:
    - Дарья Кузьминична Андросова. Супруга Макара Тимофеевича Андросова.
    - Ну и о чём же ты с ним говорила? Говори!
    - Не говорила я с ним, а только увидеть хотела...
    - Не ври ...! - тут важный полицай добавил такое ругательство, от которого Дарья Кузьминична содрогнулась, как от удара.
    Полицай не унимался:
    - Обыскать её! - приказал он.
    Женщина-уборщица домывала коридор и, заглянув в кабинет, предложила:
    - Давайте я её обыщу.
    - Обыскивай, - разрешил начальник.
    Уборщица начала обыскивать Дарью Кузьминичну. И вот дошла до кармана. А в кармане лежала бумажка. Ничего на этой бумажке не было написано, а попала она в карман по какой-то случайности.
    Но откуда же уборщице было знать, что на бумажке той ничего не написано? Она могла только предполагать, что на бумажке записка, приготовленная Дарьей Кузьминичной для арестованного супруга. И кто знает, что она там написала? Может, что-нибудь крамольное, с точки зрения полицаев. И какое наказание могло ожидать Дарью Кузьминичну?.. Ведь её вовсе из тюрьмы могли не выпустить.
    Поэтому уборщица запустила руку в карман Дарьи Кузьмичны, так скомкала бумажку, и, зажав её в кулаке, отошла от Дарьи Кузьминичны и сказала:
    - Ничего нет.
    Затем уборщица вышла, а Дарья Кузьминична подумала: "И здесь есть наши люди".
    Важный полицай осерчал больше прежнего, выругался, и, подняв своё неуклюжее, грузное тело из-за стола, подошёл к Дарье Кузьминичне, и сам её обыскал своими потными, грязными руками; он дышал, и Дарья Кузьминична задыхалась от исходящего от него смрада. Ей казалось, что перед ним возвышается какое-то сказочное чудище...
    - Ничего нет..., - раздражённо проворчал важный полицай, и рявкнул на застывшего у дверей подчиненному:
    - Посадить её в казематку!
    Дарья Кузьминична взмолилась:
   - Так помилуйте, господин начальник, за что же вы меня будете сажать, ведь я ничего не знаю.
   Он сощурил свои недобрые глазки, и проговорил вкрадчиво и ядовито:
   - Вот подожди, приедет следовать - он тебя "помилует".
   Дарью Кузьминичну втолкнули в маленькую камеру, в которой, однако, помимо неё уже сидело шесть женщин, которых она не знала. Сначала Дарье Кузьминичне показалось, что в камере вовсе нет окна, но затем, когда она разместилась в уголке, то заметила крошечное, расположенное под потолком оконце, в которое едва проникал свет.
   Одна из арестованных женщин спросила у Андросовой:
   - За что вас посадили?
   Дарья Кузьминична рассказала им о том, зачем шла в тюрьму, но умолчала о том, что всё же переговаривалась с Макаром Кузьмичом. Она думала: "Откуда я знаю, что за это люди сидят. Может на таких как я полицаи подсылают вперед человека, чтобы всё выпытать. Возможно, они все честные гражданки, но всё же очень страшно".
   Женщины эти ещё много чего у Дарьи Кузьминичны спрашивали. И с самым искренним участием интересовались:
   - Далеко ли наши? Скоро они придут?
   И чувствовала Дарья Кузьминична, что женщины эти искренне ждут возвращения Советской власти.
   И так хотелось обнадёжить их - рассказать то, что говорила ей самой Лида. Но Дарья Кузьминична понимала, что такими откровенными разговорами может навредить своей дочери...
   Тут зазвенели ключи, и дверь распахнулась. Из коридора раздался угрюмый голос полицая:
   - Кто переговаривался с мужем - выходи.
   Дарья Кузьминична поднялась, и прошла к выходу, говоря:
   - Я. Но я же не переговаривалась.
   Полицай ответил:
   - Передо мной можешь не оправдываться. А будешь ты оправдываться перед большим начальником.
   И по его тону можно было понять, что тот начальник, к которому этот полицай собирался её вести был для него действительно каким-то недосягаемо великим существом. Казалось, что полицай просто преклонялся перед его "величием".
   
   * * *
   
    Когда Дарью Кузьмичну увели в тюрьму, Лида в возмущении начала кричать на полицаев, которые стояли у крыльца:
    - Куда же вы её? Ведь это моя мама! Она ни в чём не виновата! Не смейте её трогать!..
    Полицаи захохотали, заорали:
    - У-у, цыпочка какая! Тоже к нам захотела?.. Ну, добро пожаловать!
    А один полицай, на безусом лице которого запечатлелись напряжение и страх, быстро шепнул ей:
    - Лучше уходи подобру-поздорову! Словами- уговорами ничего не добьёшься. А попадёшь к ним - может, и свободы больше никогда не увидишь...
    И тогда Лида Андросова вышла за вороты тюрьму на улицу. Её душили слёзы, она практически ничего не видела. Вот уткнулась в потрескавшуюся стену какого-то запыленного дома, и разрыдалась. Кулачки её были сжаты. Она просто не могла выносить несправедливости происходящего.
    Сколько злобы, сколько насилия, сколько тупости! Прежде она жила в светлом мире поэзии и веры в счастливое будущее. А что теперь? Да - она и теперь свято верила, что Советская власть, с которой у неё ассоциировалось всё самое лучшее - обязательно вернётся, но когда вернётся?
    Ведь никогда Лиду не покидало это роковое чувство краткости, жертвенной обречённости своей жизни. А так хотелось, чтобы ясные, солнечные дни доброго детства вернулись.
    Так хотелось, чтобы прямо сейчас рядом оказался милый друг Коля Сумской. Но он был занят организационными делами, он оставался в посёлке.
    И вдруг рядом раздался голос:
    - Здравствуйте, девушка.
    Лида вздрогнула, быстро вытерла слёза и с выражением вызова обернулась. Она ожидала, что в этом страшном месте вновь встретит агрессию, но смотрело на неё юношеское лицо, в котором сразу угадала Лида некоторую родственность.
    Из неё вырвалось:
    - Мы уже встречались?
    Он, сощурившись, внимательно глядел на неё, и говорил:
    - Да. Узнал я вас. Хотя давно мы встречались. Ну, вспомни. Зима. Лыжи...
    - А-а, вспомнила! - лучезарно улыбнулась Лида. - Тогда я со своими поселковыми друзьями поехали на лыжах кататься. Доехали до балки, а там ты свою сестрёнку учил кататься.
    Юноша ещё кивнул, и серьёзно проговорил:
    - Именно так и было. В иное, счастливое, мирное время...
    И общий вздох сожаления о том, что то время ушло, вырвался из них.
    - Вас зовут?.. - хотела уточнить Лида.
    - Уж извините, предлагаю перейти на "ты".
    - Хорошо, - согласилась, и улыбнулась Лида.
    Этот юноша ей определённо нравился, но она совершенно точно знала, что её единственной любовью был и останется до конца Коля Сумской. И поэтому на всех остальных приятных ей юношей она смотрела как на друзей, и с негодованием отвергла бы одну мысль, что могла бы влюбиться в кого-либо из них.
    А этот юноша представился:
    - Володя Осьмухин из города Краснодон.
    - Очень приятно. Я Андросова Лида. Родилась и живу в посёлке Краснодон.
    Володя молвил негромким голосом:
    - Эти наши "новые хозяева" хотят, чтобы город наш по старому Сорокино звался, а мне имя Краснодон в сто раз милее.
    Слова "новые хозяева" он проговорил с таким искренним негодованием, что Лида поняла, что и он относятся к оккупантам и к предателям-полицаям также, как и её поселковые товарищи.
    Теперь юноша этот смотрел на здание тюрьмы, и в его глазах Лида прочла такой гнев, такую жажду борьбы с этими "новыми хозяевами", что она шёпотом спросила:
    - Тебе ведь, поди, не нравится их новый порядок?
    - Не нравится, - ответил он глуховатым, от переполнявших его чувств голосом. - Ведь ты была комсомолкой?
    - Я была комсомолкой, и комсомолкой до самого конца останусь, - с гордостью ответила Лида.
    Володя ещё раз внимательно на неё посмотрел и молвил:
    - Вижу, чувствую, ты наш человек... И, наверное, ты не одна в вашем посёлке такая?
    - Не одна, - шёпотом ответила Лида.
    - Может, вы и какое-нибудь сопротивление этим гадам оказываете.
    - Может, - кивнула головой Лида, и в той обстановке, в которой они находились - это было уже очень откровенное признание.
    - Очень хорошо. У нас тут тоже есть недовольные ребята и девчата. Но сейчас я не могу тебе скачать большего.
    - Да, да, конечно, я понимаю, - кивнула Лида. - Так ты вот что: приходи через трое суток, в воскресенье по адресу...
    И он достав из кармана ручку и листик бумаги, быстро написал на нём свой адрес. Сказал наставительно:
    - Запомни, и сожги...
    - Да я уж понимаю, приходится привыкать к конспирации, - кивнула Лида.
    - Вот и замечательно, - кивнул Володя Осьмухин. - Кажется, мы вполне друг друга понимаем. Ты, кстати, по какому делу у такого мерзкого места находишься...
    Он кивнул на тюрьму, возле оплетённой колючей проволокой ворот которой вновь прохаживался полицай:
    - Моего отца арестовали. Я пришла сюда с мамой. Мама пыталась с папой переговорить, теперь арестовали и её, - ответила, вновь помрачнев, Лида. - Вот теперь и не знаю, что мне делать... Нет - одно я знаю точно, без мамочки я домой не пойду! Если понадобиться, до и завтрашнего утра будут стоять здесь, ждать её...
    - Ясно, - кивнул Володя. - Но всё, что ты сейчас можешь сделать - это надеяться на лучшее.
    Лида беззвучно кивнула, и спросила:
    - Ну а ты по какому делу у такого мерзкого места находишься? Или из твоих родных тоже кого-нибудь арестовали?
    На это Осьмухин ответил:
    - Мой батюшка умер в июне этого года, ещё до оккупации. Что же касается матушки и сестры, то они дома, и я, очень надеюсь, что с ними ничего не случится. Я их буду беречь. Ну а я сейчас возвращаюсь с нашего Краснодонского базара. Там я выполнил одно задание...
    Какое именно задание, Володя не сказал, но уж Лида догадалась, что задание было схоже с их поселковыми делами - т.е., скорее всего, распространялись листовки.
    Также Лида догадалась, что теперь Володя спешил, чтобы доложить своим, пока что не знакомым ей товарищам о том, что задание выполнено. И она сказала:
    - Удачи всем вам. Мы ещё обязательно встретимся.
    - Ага, - кивнул Володя. - Хорошо, что мы встретились. Это очень важно для нашего общего дела...
   
   * * *
   
    Полицай, который конвоировал Дарью Кузьминичну, остановился возле одной двери, сам вздохнул испуганно и, вытянувшись, весь напряжённый, робко постучал и ещё более робко спросил:
    - Можно?..
    Не дождавшись ответа, чуточку приоткрыл дверь, заглянул в кабинет; затем, приоткрыв дверь шире, просунул туда и голову свою. Но вытянул голову обратно в коридор и, вытерев выступившую на лбу испарину, проговорил:
    - Нет никого...
    И уже совсем иным, грубо-развязным тоном рявкнул на Дарью Кузьминичну:
    - Жди здесь!
    И побежал куда-то по коридору.
    Дарья Кузьминична осталась на месте, и не смела хотя бы пошевелиться - так она была напугана. Но вот напротив неё мучительно скрипнула несмазанными петлями дверь, и рванулся порыв воздуха, переполненный страданием и ужасом.
    За приоткрывшейся дверью увидела Дарья Кузьминична часть помещения с бетонными, шершавыми стенами. Увидела она высокий стол, на котором разложены были всевозможные плети, и ещё какие-то орудия, о которых Дарья Кузьминична могла сказать только, что они предназначены для увечья человеческой плоти.
    По этому помещению беспокойно ходил, часто сплёвывая, палач с каким-то нечеловеческим, едким и тёмным лицом. Дарье Кузьминичне бросились в глаза тёмные пятна на его одежде, и она догадалась, что это была запекшаяся, не его, конечно же, кровь. Также выделялись его массивные кулачищи и блатные наколки на запястьях (рукава его рубашки были засучены до локтей). Дарья Кузьминична, что раньше он, скорее всего, был уголовником, сидел...
    Сердце Дарьи Кузьминичны стало биться так, что показалось ей: вот сейчас возьмёт и выпрыгнет оно из груди. Уж очень этот палач напоминал ей обезумевшего хищного зверя, который, того и гляди, наброситься на неё.
    Но вот услышала она шаги, обернулась и увидела, что идёт к ней некто, в весьма дорогом, заграничном костюме. У этого человека было очень худое лицо, с жёлтой, словно кожура дыни, кожей. Под хитрыми, напряжёнными глазками выделялись тёмные мешковатые вздутия. Он был почти лысым. Подошёл вплотную и представился:
    - Следователь Захаров.
    Затем, не давая опомниться, спросил вкрадчиво:
    - Почему вы здесь стоите?
    Дарья Кузьминична очень растерялась и пробормотала:
    - Да вот привёл меня полицейский, поставил. Говорит - обожди здесь.
    - Но ведь вы же знаете, почему он поставил вас здесь.
    Дарья Кузьминична, задыхаясь от волнения, промолвила:
    - Конечно, знаю. А за что сидит мой муж, не знаю.
    Захаров усмехнулся и, поглядев в камеру, где по-прежнему метался палач, проговорил с издёвкой:
    - Не может быть, чтобы вы не знали.
    Дарья Кузьминична так была напугана, что и слова в ответ не могла выговорить, только отрицательно покачала головой.
    Тогда Захаров резко спросил:
    - Сколько лет вашему мужу?
    - Ему 43 года. В 1899 году родился он, - ответила Дарья Кузьминична.
    - А вам сколько лет? - со все той же злой усмешкой спросил фашистский следователь.
    - 41 год. 1901 года рождения, - ответила Дарья Кузьминична.
    Зло усмехнулся Захаров, и всё с той же хищной усмешкой спросил:
    - Видите: вы женщина грамотная, благородная, а затем вы так сделали?
    Дарья Кузьминична вновь начала оправдываться - говорить, что с мужем она не переговаривалась.
    Вдруг в беспокойных глазах Захарова вспыхнула лютая злоба, и он прошипел:
    - Ну, хорошо, пойдёмте в кабинет ко мне.
    Страшно было Дарье Кузьминичне, но всё же и обрадовалась она тому, что повели её в кабинет следователя, а не в то жуткое помещение, где прохаживался, выжидая добычу, палач.
    Только зашли в кабинет, как туда же ввалились ещё несколько полицаев. Видно, они собирались докладывать Захарову о каких-то городских делах, но теперь просто стояли и нагло глазели на Дарью Кузьминичну. Она чувствовала злую энергию, которая исходила от них.
    Следователь развалился на диване, закинул нога за ногу, и пристально глядя своими безумными глазками на женщину, продолжил допрос.
    Наконец, Дарья Кузьминична устало вздохнула и ответила:
    - Господин следователь, я с ним не переговаривалась. Я не успела дойти до уборной, как меня арестовали.
    Тут же один полицейский дёрнулся, и выкрикнул:
    - Брешет как собака! Она переговаривалась!
    Довольный результатом допроса, Захаров вновь начал ухмыляться, и сказал вежливым тоном, за которым чувствовалась лютая злоба, проговорил:
    - Видите, кому же мне, в таком случае, верить: вам или своему дежурному? Конечно, я верю своему работнику, а не вам. Вам мы дадим десять плетей.
    Дарье Кузьминичну представилось, что сейчас же поведут её к тому жуткому палачу, и она крикнула:
   - Господин следователь, за что же вы меня будите бить?! Ведь я ни в чем не виновата! Я у родных никогда не была бита, у меня сердце больное. Я все равно не перенесу этих побоев.
   Тут Захаров, а за ним и полицаи засмеялись. Один из них, видно подвыпивший, проорал, чередуя свои слова с привычным для него матом:
   - Ха-ха-ха! Она не выдержит этих побоев! У нас не такие были как ты и то выдерживали. Дадим 25 плетей, встанет такая краля, засмеется и пойдет, рада только тем, что ее выпустили! Вот так и ты выдержишь.
   Дарья Кузьминична обратилась к Захарову молящим тоном:
   - Господин начальник, да простите же меня, ведь я ни в чем не виновата, и как обидно напрасно переносить побои!
   И Захарову понравился этот тон. Да - ему нравилось, когда его умоляли. Ведь для него одной из важнейших вещей в жизни была власть, и ему мнилось, что эта женщина преклоняется перед его властью, уважает его. Вот если бы Дарья Кузьминична проявила упорство - попыталась бы показать смелость, а уж тем более - если бы она посмела сказать, что-нибудь непочтительное, то Захаров собственноручно бы её избил.
   Он сказал:
   - Ну, идите. Но чтобы больше этого не было.
   Дарья Кузьминична так обрадовалась этому нежданному освобождению, что больше и слова не могла выговорить. Развернулась и выбежала в коридор. Дверь в то помещение, где видела она палача, была теперь закрыта. Побежала Дарья Кузьминична, но всё не могла определить - туда ли она бежит, всё-то ей казалось, что вот сейчас её всё равно схватят, и кинут палачу на растерзание. Вот где-то рядом закричал полицай, и хотя Дарья Кузьминична его не видела - подумалось, что это ей кричат, хотят остановить. Руки женщины дрожали, слёзы застилали глаза. Наконец, она выбежала на тюремный двор, а потом и на улицу.
   Уже смеркалось, и улица казалось совсем пустынной. Только несколько женщин стояли возле тюрьмы.
   Дарья Кузьминична искала глазами Лиду, знала, что одна её дочь никуда не уйдёт. Так и было: Лида первой заметила свою маму. Она закричала:
   - Мамочка, я вот где ожидаю тебя!
   И бросилась к Дарье Кузьминичне на шею.
   Затем заговорила быстро, с большим волнением вглядываясь в усталое, измученное лицо матери:
   - Мамочка, милая, расскажи, что было с тобой, как тебя забрали.
   Дарья Кузьминична начала рассказывать, о том, как допрашивал её следователь, о как назначал дать десять плетей, и о том, как она начала его просить: "господин следователь, простите, за что вы меня будете бить, ведь я ни в чем не виновата".
   Лида слушала её слушала, а потом вдруг оттолкнула от себя, и проговорила гневно:
   - Ты просила этого идиота: господин начальник, простите меня, унижалась перед этой сволочью, да никогда бы я этого не сделала, чтобы просить простить этого мерзавца.
   Дарья Кузьминична поинтересовалась:
   - А как же по твоему: пусть бы мне дали десять плетей?
   - Да - пусть дали десять плетей и то легче перенести, чем унижаться перед такой гадиной.
   Мать возразила:
   - Ну хорошо, вот когда ты попадешь туда, тогда не будешь унижаться. Ведь я же виновата, я переговаривалась с твоим отцом, и я отбрехалась. Если бы я призналась и просила, чтобы меня простили, тогда бы ты так обижалась на меня, а то я отбрехалась от него и в боку не болит...
   Лида ничего не ответила - стояла, смотрела куда-то в сторону неба, и лицо её было строгим, сосредоточенным, даже и суровым. Дарья Кузьминична думала, что дочь ещё сердится на неё - но нет - Лида уже не сердилась. Думала, чувствовала она, что и сама окажется в этой тюрьме...
   Дарья Кузьминична вздохнула:
   - Вот тебя я, можно сказать, утешила, а что же Макар Кузьмич? Ведь он и сейчас, может, думает, что я арестованная. А мало ли ему волнений, чтобы ещё и из-за меня волноваться?..
   В это время поблизости находилась какая-то женщина, которая ждала весточки от своего арестанта, и она сказала:
   - Скоро будет время - их выведут на прогулку...
   Подождали немного времени, и действительно - под усиленным конвоем вывели из тюрьмы арестованных, провели их до уборной.
   Дарья Кузьминична и Лида увидели Макара Кузьмича, помахали ему руками - он понимающе кивнул.
   Затем Дарья Кузьминична огляделась и молвила:
   - Время-то уже вечернее. И когда мы теперь до дому дойдём?..
   - Ничего, мама, дойдём. Потом крепче спать будем, - молвила Лида.
   В сгущающихся сумерках вышли они из города Краснодона.
   Собаки не лаяли - в первый же день оккупации гитлеровцы постреляли практически всех лаявших на них псов. Никого вокруг не было видно, но откуда-то со стороны доносилась грубые выкрики на немецком - кто-то грубо захохотал...
   Прошли километра два, и вдруг сзади начал нарастать гул автомобильного двигателя.
   Дарья Кузьминична, которая очень уж устала, вымолвила:
   - Может, подвезут нас?
   Лида отрицательно покачала головой и вымолвила:
   - Мама, неужели ты думаешь, что сейчас наши честные, советские люди могут на машинах разъезжать? Это проклятые палачи едут. И придётся нам спрятаться, ведь уже наступил комендантский час...
   И Дарья Кузьминична не стала возражать. Вместе отбежали они на несколько шагов от дороги и залегли среди жухнущих уже трав.
   Засветились фары, рёв усилился, и уже слышны стали громкие, грубые голоса. Причём говорили не немцы, а предатели-полицаи.
   Лида прошептала:
   - Вот гады... Мамочка, понимаешь: ведь они же поехали наших партизан вылавливать...
   Теперь Дарья Кузьминична очень перепугалась. Ей казалось, что на этой машине непременно должен был ехать и тот страшный палач, которого она видела в тюрьме.
   И даже, когда машина уже проехала, она всё равно молила Лиду:
   - Ты тише, доченька. Очень тебя прошу...
   На что Лида ответила:
   - Ну, они уже проехали, нечего волноваться, мама.
   Но Дарья Кузьминична заплакала, и, когда они уже вышли на дорогу, заговорила быстро, безуспешно борясь с новыми и новыми слезами:
   - Как же не волноваться?.. Вот я узнала, какие они звери страшные, на какие жестокости способны, а ты борешься с ним, солнышко моё, и что же они сделают над тобой, если арестуют тебя?
   На это Лида ответила:
   - Вот ты увидела, мама, какие они нелюди, а теперь у меня спрашиваешь, как же я борюсь с ними? Но разве же можно с такими палачами не бороться?
   - Всё ты верно говоришь, дочь моя золотая. Но ведь я только объяснить хотела, почему волнуюсь. А разве же я препятствую деятельности твоей? Ты очень даже молодец, что так поступаешь; и всё же мне, как матери, очень тяжело всё это выдерживать. А вдруг всё же схватят не тебя?..
   - Не волнуйся, мамочка, пожалуйста. Всё будет хорошо..., - упрашивала её Лида.
   Но Дарья Кузьминична не могла утешиться, и слёзы по её щекам текли.
   А их окружала такая спокойная, такая красивая природа. Не слышно было больше ни криков пьяных полицаев, ни лая гитлеровской солдатни, а в небесах звёзды засияли...
   И сама Лида едва сдерживала слёзы. Так ей было жалко и маму свою, и папу, и всех честных, хороших людей, которые страдали на этой родной земле...
   И в тишине, подобно музыке зазвучал чудесный, чистый голос Лиды:
   
   Пусть мучит жизнь, и день, что прожит,
   Отзвучьем горьких дум тревожит,
   И душу скорбь коварно гложет;
   Взгляни в ночные небеса,
   Где пала звездная роса,
   Где Млечный Путь, как полоса,
   Пролег и свет на светы множит;
   Вглядись покорно в чудеса, -
   И Вечность нежно уничтожит
   В тебе земные голоса,
   Бессонной памяти положит
   Повязку мрака на глаза;
   Застынет, не упав, слеза,
   И миг в безбрежном изнеможет!
   
    И на некоторое время, слушая голос дочери своей, и в небеса звёздные вглядываясь, позабыла Дарья Кузьминична о тревогах своих, и ветерок свежий, нахлынув, сорвал слёзы со щек её...
    Затем, пройдя немного в безмолвие, молвила мать:
    - Какие же хорошие стихи. И неужто это кто-нибудь из твоих, Лидочка, друзей сочинил?
    На что ответила Лида:
    - То стихи нашего Советского поэта Валерия Брюсова...
    - Какая же ты у меня умничка, - счастливо вздохнула Дарья Кузьминична. - Столько стихов хороших знаешь. Может, из тебя вырастит учёный.
    - Поживём увидим. Быть может, я буду героиней, - так ответила Лида, и очень печальным был её голос.
   
   * * *
   
    Остаток пути Лида и Дарья Кузьминична прошли в безмолвии. Над их головами шатром нависало звёздное небо; всё чернее становилось оно, всё больше крупных и совсем крошечных звёзд становилось видно.
    И так не хотелось возвращаться из того мягкого спокойствия, которым одаривала их природа, к состоянию мрачному, даже и агрессивному, к которому вынуждали их те люди, которые войной питались...
    Но вот они прошли эти километры, и крадучись, чтобы ненароком на полицаев не нарваться, вступили в родной посёлок Краснодон. Так, никем незамеченные, и дошли до своего дома...
    Время уже было совсем позднее - далеко за полночь. Вымотались они так, что и о еде не могли думать, только в голове и было - добраться до кроватей, да и провалиться в забытьё до следующего утра, когда надо было идти на ненавистную работу.
    Но, видно, так и не суждено им было в ту ночь выспаться. Только собрались лампу-шахтёрку гасить, как дверь задрожала от страшных ударов. Дарья Кузьминична побледнела, схватилась за сердце, простонала:
    - То ж полиция...
    Лида бросилась к окошку и, немного приподняв занавеску, вымолвила:
    - Да, мама - это действительно полицая. Не знаю, что им от нас надо в такой час, но ты не волнуйся...
    - Как же не волноваться? - в измученных глазах Дарьи Кузьминичны вновь выступили слёзы.
    - Вот о звёздах вспомни, об облаках... они такие спокойные...
    Дверь сотрясалась от ударов, слышалась злобная, матерная ругань. И Лида вынуждена была открыть дверь.
    Страшная, хмельная сила ворвалась в их дом, затопала грязными сапогами по полу; массивные фигуры полицаев их тупые пьяные морды - они, казалось, заполонили собой всю горницу.
    - Андросовы?! - фыркнул один из них.
    - Да, - спокойно, и в то же время с вызовом глядя на него, ответила Лида.
    - Конфискация, - ещё раз фыркнул этот полицай, и скомандовал своим дружкам. - Быстро-быстро, хватайте всё барахлишко, которое может пригодиться, и на арбу тащите. Потом поделим... по справедливости, - он хмыкнул, ощущая своё превосходство над всеми.
    - По какому ж праву! - простонала, сжав кулаки, уставшая, выжатая всеми этими невзгодами Дарья Кузьминична.
    - А по такому праву, что твой муж - партизан, - проорал, метнув на неё яростный и тупой взгляд этот тучный, чем-то похожий на перекормленного быка полицай.
    - Не партизан он! - плакала Дарья Кузьминична, и, казалось, сейчас лишится чувств.
    Тогда Лида попросила у неё:
    - Мама, пожалуйста, не спорь с ним. Неужели ты не понимаешь, что все наши слова для него ничего не значат.
    И вновь из дома Андросовых вытаскивали вещи...
    Потом, когда полицаи уже собрались уезжать, тот, главный среди них, сказал:
    - Нам, Андросова, известно, что ты свои вещи по соседям раздала. Думаешь уберечь? Нет - и не думай! Всё что нужно к нам попадёт!
    И он, присовокупив ещё несколько отборных ругательств, очень громко хлопнул дверью, и поспешил к своим дружкам, которые, сидя на арбе, разглядывали, теребили награбленное добро, и оглашали эту тишайшую и спокойнейшую ночь своими отвратительными пьяными выкриками. Затем они уехали, но долго ещё были слышны их безумные крики.
    Дарье Кузьминичне стало плохо, и Лида вынуждена была проводить её до кровати, и уложить...
    Вскоре после этого и Лида добралась до своей кровати. Думала, что, как только голова её до подушки дотронется - провалится она в забытьё. Но нежданно, как подарок, нахлынули светлые, сказочно цветные, воздушные, полные лета и свободной, творческой жизни сны. В этих снах у Лиды были крылья, вместе с добрыми людьми созидала она красоту, лучший мир... Но эти сны так хрупки, так легко разбиваются стальной, военной реальностью.
    Проснувшись, Лида заплакала. Ей хотелось остаться среди снов. Но надо было жить. Она чувствовала ответственность перед всеми живущими...
   
   
   
   

    И на следующий день Коля Сумской уже узнал от Лиды, как встретилась она с Володей Осьмухиным, и как звал он её, или же кого-нибудь от поселковой группы, в город Краснодон.
    Дело было в садике дома Сумских, который, также как и дом Андросовых, стоял на окраине посёлка. И известие это произвело на Колю такое позитивное воздействие, что он рассмеялся, и, порывисто, как друга, обняв Лиду, воскликнул:
    - Вот здорово! Иначе ведь и не могло быть. Правильно? Ведь и в городе Краснодоне, также как и по всей нашей Советской земле, остались в тылу врага комсомольцы. И все они, так же как и мы, должны организовывать борьбу с ненавистными оккупантами. Мы должны объединяться. Все хорошие люди должны объединяться, как писал когда-то Лев Толстой. Правильно.
    - Ага, - кивнула Лида, глядя на него своими влюблёнными, но всё равно печальными глазами.
    - И в первый раз в Краснодон пойду я, и Володя Жданов.
    - Но...
    - Лида, ты должна остаться здесь. Мы с Володей разведаем обстановку, а потом обо всём тебе расскажем. Но и ты без дела не останешься. Тебе, как и всегда будет задание: писать листовки и распространять их... Вот завтра день воскресный, мы с Володей с утра и пойдём...
   
   * * *
   
    Коля, а потом и Володя Жданов слишком уж воодушевились от принесённого Лидой известия. Им не терпелось поскорее и побольше узнать о городской подпольной группе.
    Но пока до похода в город ещё оставалось время, и они решили написать ещё дополнительных листовок, и развесить их в самых неожиданных местах. Ведь кипела в них юношеская кровь, и не терпелось поскорее ринуться в бой, побольше сделать для Родины своей.
    Они решили поиздеваться над полицаями: и значительную часть только что написанных листовок, развесить в непосредственной близости от здания полиции, а также и на самом этом здании.
    С собой, помимо листовок, у них была баночка с клеем и кисточка. Они уже развесили листовки на стенах домов, а потом и на стволах тех куцых деревьев, которые гитлеровцы пощадили - не вырубили. Они уже подкрались к самому зданию полиции, уже даже вывесили на нём несколько своих листовок, когда сзади раздался окрик:
    - Стой!
    Конечно, так мог кричать только полицай; и, конечно, первым порывом было бежать. Но, обернувшись, они обнаружили, что дуло винтовки смотрит прямо в Колину грудь.
    Володя мог бы убежать, но не стал этого делать, так как не мог бросить друга в беде. Он только выбрал удобный момент, и выронил оставшиеся листовки, и кисточку с клеем. Всё это он незаметным толчком ноги отшвырнул в ближайшую канавку.
    Полицай этого не заметил, не заметил он и листовок. Он был уставшим, его мучило похмелье и чувство никчемности собственного существования. Он проговорил угрюмо:
    - Пошли!
    Через несколько минут Сумской и Жданов были обысканы, зарегистрированы и посажены в камеру поселковой тюрьмы.
    Сидели в темноте, и только когда глаза их привыкли и они смогли разглядеть, что в этой коморке, никого кроме них нет - заговорили шёпотом. Коля молвил:
    - Как глупо попались.
    - Тоже мне - подпольщики, - вздохнул Володя.
    - Ты потише.
    - Да я и так тихо.
    - А ты ещё тише.
    - Ладно...
    Несколько минут помолчали, затем Володя спросил:
    - Думаешь, плохи наши дела?
    - Думаю, улик у них против нас нет, и должны они нас выпустить...
    - Хорошо бы... Слушай, Коль, а давай песню запоём?
    - Песню? - голос Сумского звучал подавленно - он проклинал себя за собственную неосторожность. - Ведь этим пением мы можем выдать себя.
    - А мы совсем тихо, и какую-нибудь нейтральную запоём...
    Коля проговорил задумчиво:
    - Ладно, но только тихо.
    - А хотелось бы в полный голос, - произнёс Володя. - Кажется, эта темница гадкая для того и создана, чтобы её нашим пением возмущать.
    - Вот не дай бог все наши дела раскроят, к расстрелу приговорят - вот тогда и запоём в полный голос...
    - Ну, ты наговоришь. Дай-то бог, которого не существует, так будем жить и долго. Конечно, при Советской власти.
    - А почему ты говоришь, что бога не существует? - спросил Коля.
    - Потому что нас так в школе учили, - с долей удивления, зачем было задавать такой глупый вопрос, ответил Володя.
    - Ну да... ну да... - задумчиво кивнул Коля. - Ну так, товарищ, давай тихонько какую-нибудь безобидную песню запоём.
    И они запели сначала "Ямщик, не гони лошадей", затем "Дальневосточную", и, наконец, совсем уж тихо, но с большим чувством, как самое сокровенное, отнюдь не нейтральную, а ненавидимую палачами и предателями "Замучен тяжёлой неволей"...
    На их счастье, полицаи уже спали, и не прислушивались, так как и не придавали значения аресту двух этих юношей. Для полицаев это были просто нарушители комендантского часа, но уж никак не подпольщики.
   
   * * *
   
    На следующее утро Володю и Колю вызвали на допрос к заместителю начальника поселковой полиции Изварину. Тот сидел в своей мрачной, вонючей комнатушке, в сумраке, и был похож на сердитого пса в конуре. Когда ребята вошли, он издал тягучий, нечленораздельный звук, слишком похожий на рычание.
    Прежде всего, Изварин подошёл к ним, и по очереди, с безразличием, ударил по лицам сначала Колю, затем Володю.
    Жданов вскипел, хотел броситься на Изварина, но Коля так выразительно посмотрел на него: "Терпи, а иначе всё дело сгубишь", что Володя всё-таки сдержался, и стоял, потупив яростные свои очи, и глубоко дыша широкими ноздрями.
    Изварин, потирая кулак, отошёл к столу, где продолжил рычать:
    - Комсомольцы... расстрелять бы вас всех!.. У-у!.. Чего ночью шлялись!.. Говори ты!..
    Он ткнул пальцем в Колю. Тот пожал плечами.
    - Говори ты! - он указал на Володю.
    Тот ответил запальчиво, прежде чем Коля успел его остановить:
    - Мы ходили так потому, что у вас нет права указывать нам, когда и где можно ходить, а где нельзя. Мы свободными, на свободной земле родились.
    - Та- а-ак... - протянул Изварин. - Бунтовать, значит, вздумали? Ну в городской тюрьме из вас все жилы вытянут!.. Э-эй, кто там дежурный по коридору?! Снарядить конвой для этих бунтарей и отвести их в городскую тюрьму. Сейчас я начирикаю, в чём они обвиняются...
    Вскоре Володю и Колю конвоировали по улице в сторону города Краснодона. Получилось так, что навстречу им попалась Володина мама. Она сразу заплакала, стала молить, чтобы отпустили её сына, на что ей отвечали грубой руганью.
    Коля зашептал Жданову:
    - Вот видишь, какие беды из-за твоего вызывающего поведения. Придержи язык, или нас вообще расстреляют. Хоть о матери подумай...
    Володя выглядел смущённым. Он проговорил:
    - Постараюсь. Ради нашего общего дела, которое мы можем делать только на воле...
   
   * * *
   
    Сумской и Жданов были приведены в Краснодонскую городскую тюрьму. Настроение у них было самое мрачное. И готовили они себя к самому худшему - к избиениям, к пыткам...
    Оказалось, что тюрьма была переполнена. В районе активно арестовывали взрослых членов партии, бывших ответственных и активных работников. Новая власть хотела избавиться от потенциальных врагов. Такими врагами немцам и полицаям представлялись именно взрослые.
    Приведённые же из посёлка юноши показались полицаям просто какими-то хулиганами, чем полицаям несколько симпатизировали, так как полицаи начинали путь своего духовного падения со всякого мелкого хулиганства. Составленная Извариным записка была столь безграмотно написана, что из неё поняли только, что юноши бывшие комсомольцы и ведут себя плохо.
    Ими занимался какой-то незначительный, начинающий следователь, с каким-то ужасно неприятным и маленьким, похожим на сморщенную мордочку насекомого лицом.
    Он долго их расспрашивал, и всегда получал однозначные, ничего не значащие ответы. Допытывался, например, известно ли им что-нибудь об оставленных в посёлке коммунистах. Ребята отвечали, что им о таковых вообще ничего не известно.
    Чем больше проходило времени, тем сильнее этот следователь зевал. Наконец, голова его накренилась к столу, он издал храпящий звук, и простонал:
    - Идите, и больше не попадайтесь...
    Коля и Володя, сохраняя на лицах полное спокойствие, вышли из тюрьмы, и на улице столкнулись с Лидой и Дарьей Кузьминичной, которые принесли очередную передачу Макару Тимофеевичу.
    И те и другие несказанно улыбнулись. Лида едва сдержалась, едва не кинулась на шею Коле...
    Затем она сказала Дарье Кузьминична:
    - Мамочка, вот ты отдашь передачу, и иди до дому, ну а я через несколько часов приду. Мне здесь, в городе надо с очень хорошими ребятами переговорить.
    И Дарья Кузьминична не стала возражать, так как она знала, что возражать бесполезно.
   
   * * *
   
    Итак, Коля Сумской, Володя Жданов и Лида Андросова пошли по Краснодонским улицам, в поисках дома Володи Осьмухина.
    Лида точно заучила его адрес, а бумажку уничтожила - конспирация...
    Это был один из первых осенних дней, и в тёплом воздухе разлито было какое-то особое, восхитительное предчувствие школы. Но не было мирно видно мирных жителей, только прокатилась чёрная, лакированная машина в которой поспешали по своим делам фашистские офицеры.
    И школа была закрыта, и все институты и прочие учебные заведения, в которые хотели бы попасть эти ребята...
    Странное у них было настроение: с одной стороны страстно хотелось радоваться жизни, а с другой - понимали они, что эта радость недостижима до тех пор, пока хоть один враг со своим ненавистным новым порядком будет топтать родную землю...
    Конечно, Краснодон - это не Москва, и дома его составляли в основном одноэтажные, деревенского типа, с пышными, но уже значительно покоценными оккупантами садами - и всё же и в этом небольшом, шахтёрском городке можно было заблудиться, если не знаешь хитросплетения его улочек.
    Лучше своих друзей знал город Коля Сумской, так как он был здесь несколько раз до оккупации, по ответственным комсомольским заданиям, которые он получал от Михаила Шищенко.
    И всё же они заблудились. Спрашивать, где живут Осьмухины, они не решались - а вдруг, вопросом этим как-нибудь навредили бы городским подпольщикам, навлекли бы на них внимание полиции?
    Остановились они в тенистом переулке (простом чудом сохранились в соседних двориках яблоневые деревья). Стояли там и гадали, что же дальше делать, и вдруг бесшумно скользнул к ним мальчишка, совсем ещё маленький, с юркими глазками и юркой фигурой. Спросил заговорщицким шёпотом:
    - Здесь есть Лидия?
    - Это я, - ответила Лида.
    Все трое с изумлением разглядывали мальчишку, а он задал следующий вопрос:
    - А фамилия твоя какая?
    Тут Володя Жданов возмутился:
    - А ты кто такой, чтобы такие вопросы задавать?
    Но Лиде мальчишка понравился - показался он ей таким искренним, деловым. Она ответила:
    - Андросова я.
    - Вот тебе мне и нужно. Мне про тебя Володька рассказывал.
    - Осьмухин? - уточнила Лида.
    - Ага, - кивнул мальчишка, и представился. - Я Радий. Фамилия - Юркин. Можно просто - Радик.
    Сумской хотел задать ему какой-то вопрос, но Радик опередил его. Он тараторил:
    - Володя меня предупреждал, что Андросова придёт из посёлка одна или с друзьями. Он волновался, что вы его дома не найдёте, ну а я примерно знал, где вас встречать. Ведь вы же от тюрьмы шли?.. Вот, а к Володе мы не пойдём, у них дом большой, а толку мало - фашистам то это нравится, и там у них целая дюжина их солдафонов разместилась. Но ничего - сейчас вас просто замечательная встреча ожидает. Пойдёмте скорее за мной...
   
   * * *
   
    Какими-то окольными переулочками, так что им ни одного полицая, ни немца не повстречалось, Радик Юркин провёл их в ту часть Краснодона, которая называлась Шанхаем.
    Состояла эта часть города в основном из низеньких, неказистых мазанок, и, конечно же, эстетикой своего вида не могла соперничать, например, с Первомайкой, где стояли ухоженные, добротные, и в основном белого цвета дома. Шанхай получил своё название потому, что среди первых его жители был некий китаец, который и выстроил здесь первую мазанку. Затем иные бедные люди - и украинцы, и русские, и белорусы, продолжили строительство, а район так и звали Шанхаем.
    Но и здесь, несмотря на бедность построек, как и повсюду жили люди и плохие и хорошие. Да, впрочем, и нельзя говорить, что совсем уж непривлекательными были маленькие, бедняцкие усадебки. Ведь и мазанки, и прилегающие к ним садики-огородики обрабатывали с большой любовью. Судя по всему, здесь совсем мало было фрицев - они, всё же, предпочитали для квартирования центральную часть города, где дома стояли побогаче.
    Проходя возле забора одной из таких мазанок, Радик издал особый, похожий на пение сразу нескольких птиц посвист. И, спустя несколько мгновений, подобный же свист послышался с этого участка.
    - Вот и хорошо, - улыбнулся Радик. - Скоро я познакомлю вас с одним героическим парнем.
    Прошли ещё немного, и тогда Радик кивнул на забор:
    - Давайте-ка перелазьте...
    И сам первый через этот забор переметнулся. Да так ловко это сделал - только его и видели!..
    Следом перепрыгнул Володя Жданов, за ним - Коля Сумской, он же помог перебраться и Лиде Андросовой...
    Огляделись... Оказалось, что находятся они в небольшом садике, который, хоть и производил благоприятное впечатление, но, видно, давненько не знал хозяйской руки.
    В глубине сада виднелась аккуратная мазанка, возле неё стояла красивая лавочка и росла дающая уютную тень акация.
    - Кто же здесь живёт? - почему-то шёпотом спросила Лида.
    На это Радик ответил:
    - Сейчас никто не живёт. А вообще раньше Третьякевичи жили. У них сын - Виктор, замечательный парень. Говорят, сейчас он среди настоящих партизан сражается.
    Уселись на лавочку, и тут перед ними словно из-под земли вырос юноша с дерзким выражением хулиганистого лица. Он был очень худым, этот юноша, ростом невысок, но от всей его фигуры исходила такая душевная, светлая сила, что он всё же, как ни странно, казался и благородным, и великодушным, и героическим...
    Он присел на корточки, и некоторое время внимательно разглядывал сидевших на лавочке. Было очень тихо... Но вот где-то высоко в небе запели птицы...
    Тогда юноша представился:
    - Тюленин Серёжа. Живу поблизости. А здесь неплохое место для встреч. Очень укромное.
    - Ага, - кивнул Сумской. - Мы вообще-то по делу пришли.
    - Понимаю-понимаю. Мне про вас Володя Осьмухин рассказывал. Рекомендовал. Говорил: стоящие ребята, комсомольцы из посёлка. Листовками занимаетесь?..
    Сумской прокашлялся, и проговорил сдержанно:
    - Положим...
    Прошло некоторое время...
   Оказалось, что этот Серёжа Тюленин просто замечательный парень, и ему можно доверять, как самому близкому товарищу. Много у них было общего во взглядах на жизнь.
    Эти молодые люди верили тому, что подсказывали им сердца, и не ошибались. И после того, как Коля Сумской рассказал историю об попорченных им немецких машинах, Серёжа тоже кое-что решил рассказать.
   
   * * *
   
    Серёжа ненавидел оккупантов всем сердцем. И ему даже удалось немного поучаствовать в настоящих боях против них.
    Он хотел попасть в действующую армию ещё в 41-ом году, но в военкомате ему, также как и его товарищам, сказали, что он не подходит по возрасту (Серёжа был 25-го года рождения).
    Но этим летом, когда канонада от приблизившегося фронта уже не давала краснодонцем спать - Серёжка сбежал из дому, примостился к одной части, которая держала оборону, и даже удалось ему убить нескольких фрицев...
   Один за другим гибли его новые боевые товарищи, а потом, когда почти никого не осталось - командир того полка, израненный и истекающий кровью, приказал Серёже возвращаться домой...
   И тогда Серёжа поклялся себе, что будет мстить этим гадам фашистским до последней капли своей крови, и никаких сил не пожалеет.
   Вернулся он в свою мазанку, где, помимо него жила большая семья, а вскоре вступили в город фашисты...
    Сначала Серёжа сидел дома, в подавленном состоянии, потом всё же вышел на улицу, и вернулся совсем мрачный: видел он, как вражьи солдаты грабят мирных граждан, видел и предателей-полицаев, которые уже и тогда полазили, и щеголяли с белыми повязками на рукавах.
    Серёжа мечтал найти товарищей, которые были настроены также, как и он. Но он действовал так порывисто, необдуманно, не как серьёзный подпольщик, а как мальчишка. Да он, по сути, и был отчаянным, героическим мальчишкой.
    За четверть часа можно было дойти от дома Тюлениных до здания бани, которую построили незадолго до начала войны. Это было весьма просторное, предназначенное для нужд всего Краснодона здание (горячую воду в городе не подавали)...
   Но теперь краснодонцам доступ в это здание был строго-настрого запрещён, и уже мылись там запылённые фашистские солдаты, которые неиссякаемой лавиной всё катились и катились через город...
    Серёжа понаблюдал за врагами, которые всё крутились возле этого здания, послушал их довольные, наглые выкрики, и подумал: "Не будут здесь вшивые фрицы купаться! Не для них строили!".
    И на пятый день оккупации (т.е. 25 июля), Серёжа взял из дому корову и повёл её, якобы, пастись. Пошли с ним и двое знакомых его ребят, которых он хотел проверить в деле - узнать, годятся ли они для дальнейшей борьбы.
    Во внутренних карманах своей просторной рубахи он нёс бутылки с зажигательной смесью, которые выкрал из немецкого грузовика, останавливавшегося ненадолго возле их дома...
    Корову Серёжа пустил пастись в степь, приятелям же своим сказал:
    - Ну, смотрите, что сейчас будет...
    Те зашикали на него:
    - Что ты придумал?.. Стой... стой...
    Но Серёжа, не слушая их, пополз среди высоких, укрывающих его трав, к зданию бани. Выбрав удачный момент, когда поблизости не было ни одного вражьего солдата, метнул в приоткрытое окно одну зажигательную бутылку, быстро переполз - метнул в следующее окно ещё одну бутылку... третью...
    Раздалось шипенье, из окон вырвался пламень, а немцы ещё не понимали, что происходит, и откуда-то доносились их вполне умиротворённые голоса.
    Серёжа быстро пополз назад, но, когда добрался до того места, где оставил своих приятелей, то никого там не обнаружил. Он очень расстроился: неужели они испугались и убежали? Значит, им нельзя доверять...
    Но вот он повернулся, и с удовольствием, широко улыбаясь, наблюдал за тем, как пылает баня, как огонь уже из многих её окон вырывается. Немцы наконец засуетились - похожие на тараканов носились они возле здания, но без пожарной машины все их попытки затушить огонь были тщетны. Огонь пробирался по зданию, захватывал новые помещения, вырывался из окон.
    И Серёжа, сжав кулаки, думал - едва ли вслух не кричал:
    "Так - гори, гори! Нигде вам, оккупантам, покоя на нашей земле не будет! А когда вернуться наши - заново всё отстроим. Я сам первым строителем буду".
    Затем Серёжа забрал корову, которая всё это время мирно паслась, не ведая ничего о человеческих страстях, а сознавая только, что степная трава ей очень нравится.
    Серёжа вернулся к родной мазанке, и ещё у порога встретил свою старшую сестру Надю, которая смотрела на него заплаканными глазами.
    - Что случилось? - спросил Серёжа, и сжал кулаки (ему подумалось, что во время его отсутствия немцы учинили какую-нибудь жестокость над его родными).
    Сестра ответила:
    - Что же ты с нами делаешь?
    - А что я с вами делаю? - невозмутимо пожал плечами Серёжа.
    - Ведь ты ж нас в могилу сведёшь...
    - Ну... в чём дело то? - растерялся юноша.
    - А в том. Вышла я на улицу, а навстречу эти твои приятели бегут и орут как очумелые: "Серёжа Тюленин баню зажёг!". Я одного из них за руку схватила, да и зашипела на него: "Замолчи, а не то я тебя убью". Он примолк, испугался; также и приятель его примолк. Дальше уже молча побежали. Но сколько они до этого кричали. Мало ли кто их крики слышал? Может, уже в полицию побежали докладывать... Серёжа, ты что - на самом деле баню зажёг?
    - Зажёг, - ответил Серёжа мрачным голосом.
    Он думал о том, что приятели у него оказались дрянными, трусливыми, и что в дальнейшей борьбе им доверять нельзя. А о том, что его могут арестовать и расстрелять, Серёжа и не думал, и не волновался.
    Но волновалась его сестра Надя. Она говорила:
    - Ох, Серёжа, чует моё сердце: надо тебе прятаться. Ты где-нибудь в укромном месте затаись, а там глядишь...
    Но Серёжа сразу ответил:
    - Не буду я от них прятаться. Да они и не придут... Ты, надеюсь, родителям не рассказывала?
    - Нет.
    - Вот и правильно. Нечего им понапрасну волноваться...
    Так Серёжа и не стал прятаться, так и не пришли за ним полицаи. Но это было только везение: крики тех трусливых мальчишек могли услышать симпатизирующие новой власти, и тогда ничто бы не спасло Серёжу от ареста.
    С бывшими приятелями Серёжа ещё переговорил: посулил, что если они ещё хоть раз взболтнут лишнее, то ничто их не спасёт от страшной партизанской мести. Те были запуганы и обещали молчать.
    После этих событий Серёжа продолжил поиск товарищей, настроенных также как и он на борьбу.
    Так ему удалось найти Радика Юркина, Витю Лукьянченко и ещё нескольких хлопцев и девчат, которые вполне успешно писали и развешивали по району Шанхай листовки.
    Что касается Володи Осьмухина, то он работал в электромеханических мастерских, и говорил, что там тоже есть люди, настроенные против оккупантов...
   
   * * *
   
    Вот таков был рассказ Серёжи Тюленина. Он бы ещё многое мог рассказать, но посчитал, что и этого пока что достаточно. И по окончании рассказа и Коля Сумской и Володя Жданов и даже Лида Андросова дружески пожали ему руки.
    Коля проговорил:
    - Ну, хорошо. Вы молодцы. А как называете свою организацию?
    Серёжа поправил непокорный, густой чуб, который всё время ниспадал на его лоб, и ответил:
    - Вот с названием пока что проблемка. Есть у меня несколько намёток. Названия типа "Серп и молот" или "Мстители" как то уж очень стандартно звучат. Вам так не кажется?
    - В общем - кажется, - кивнул Володя Жданов.
    - А у меня в голове вертятся два словечка: "Молодая гвардия", - торжественно, и в то же время с вызовом произнёс Серёжа.
    На это Лида живо ответила:
    - По-моему, звучит здорово.
    - Ага, - кивнул Серёжа. - Только пока всеми ребятами и девчатами это название не будет утверждено, я не имею права подписывать так наши листовки. Ведь вы же понимаете, что в городе, помимо нас, действуют и другие группы честных граждан. Надо их только найти...
    После этого они ещё некоторое время оживлённо разговаривали. Серёжа предложил поддерживать связь: ходить из посёлка в город и из города в посёлок по одному или же небольшими группами - по два-три человека. Предпочтительно была бы пара парень-девушка, т.к. такая пара привлекла бы меньше внимания у бдительных фрицев...
    В общем, наполненное деловой, интересной беседой время пролетело незаметно. И уже наступил вечер. Надо было прощаться. Поднялись со скамейки.
   Лида погладила стройный ствол акации, которая всё это время так уютно и умиротворённо шелестела над их головами уже окрашенными первым весенним златом листьями, и сказала:
   - Какое милое дерево...
   Серёжа кивнул и молвил:
   - Ага, мне тоже нравится. Эту акацию посадил мой хороший друг Витя Третьякевич...
   Жданов кивнул и молвил:
   - Ага, а мы уже наслышаны про него от Радика. Этот Виктор в настоящем партизанском отряде сражается.
   - Да, - кивнул Серёжа.
   - Везёт ему, - вздохнул Коля. - С оружием против этих гадов выступает, а мы, кроме листовок, почти ничего хорошего и не делаем...
   - Ничего, будет и у нас оружия достаточно, - заверил его Серёжа Тюленин.
   И вот, наконец, с большой неохотой они расстались...
   
   
   
   
   
   

    Их было трое закадычных друзей из посёлка Семейкино, расположенного в нескольких километрах от посёлка Краснодона: Николай Миронов, Павел Палагута и Василий Ткачёв.
    Вместе они ходили отдых в Ореховую балку, там когда-то встретились с Сумским, Ждановым, Андросовой и иными Краснодонскими комсомольцами. И все они стали друзьями, быть может уже и тогда чувствуя в каких-то сокровенных тайниках своих сердец, что когда-нибудь общая борьба сплотит их ещё ближе.
    Из троих Семейкинских друзей самым старшим был Василий Ткачёв, и его, так же как и двоих его братьев, взяли в начале войны в армию. Василия определи в Новороссийскую морскую школу, откуда его вместе с десантниками перебросили на оборону Севастополя. Там Василий получил тяжёлое ранение, и был направлен в госпиталь в город Ярославль. По пути в госпиталь ему удалось заехать домой, где он и рассказывал своим двоим тоже жаждущим попасть на фронт товарищам о суровых, но героических боевых буднях...
    В госпитале Василий быстро поправился, и направился защищать Новороссийск. В первые дни осени, отряд в котором сражался Ткачёв, попал в окружение. И ему, ловкому, молодому бойцу удалось бы прорваться, если бы не очередное, полученное незадолго до этого ранение. Осколки взорвавшейся неподалёку гранаты вошли в руку и ногу; осколки в полевых условиях удалось извлечь, Василия перевязали, но он потерял много крови, он, также как и остальные отрезанные от основной армии бойцы, голодал, он ослабел, и поэтому попал в плен.
    Его направили в лагерь для военнопленных, где люди гибли от голода и болезней, а немцы, глядели на это, как на должное, так как вообще слишком много было пленных, и от части их, по фашистскому разумению, неплохо было бы избавиться, не тратя патронов.
    Василий Ткачёв видел, как один за другим умирали его боевые товарищи; видел, как за какие-то незначительные провинности фашисты забивали до смерти пленных. И в то же время вспоминал он мирную жизнь: те светлые дни, когда вместе со своими товарищами учился, и мечтал о будущей своей жизни, полной служения любимой Родине.
    И думал Василий: "Неужели и я сгнию здесь? Погибну без славы, без пользы? Зачем же я жил - неужели для того только, чтобы прийти к такому вот страшному концу?.. Я люблю жизнь, но я не боюсь смерти, если только эта смерть принесёт какую-то пользу тем хорошим людям, которые верят в меня, и в которых верю я. Поэтому я должен найти в себе силы и бежать из этого лагеря смерти".
    И он нашёл в себе силы и бежал.
    За ним устроили погоню с собаками, но он переплыл через речку и скрылся от них.
    Он с радостью вступил бы в действующую Красную армию, но он оказался на оккупированной территории, и он не знал, где фронт, и сможет ли он перейти через его линию. К тому же он всё-таки слишком устал, слишком измучился, его недавние раны болели, и он чувствовал, что лучшее место, где он может оказаться - это родная станция Семейкино. Он знал, что его закадычные друзья должны были эвакуироваться, но всё же слабая, светлая надежда жила в нём - что, если остались они; вот тогда организовали бы борьбу; вот тогда бы он за всё рассчитался бы с фашистскими гадами!
    И Василий Ткачёв шёл к дому...
    По дорогам разъезжали не только немецкие, итальянские и румынские солдаты, но и местные полицаи и жандармы. И фигура одинокого измождённого юноши в изодранной, окровавленной одежде несомненно могла привлечь их внимание. Его могли остановить, потребовать документы, а единственный документ, который нёс Василий - это комсомольский билет, который он ни за что не хотел "терять", а зашил в подкладку. Так что его наверняка бы арестовали, и снова отправили бы в лагерь, а, может, чтобы не возиться, расстреляли бы без всякого суда...
    Так что Василий пробирался к родному посёлку исключительно в ночное время, а днём отлеживался где-нибудь в тенистых балках. Там лежал, припав к родимой степной земле, и впитывал ту благодатную силу, которую она источала...
    Уже недалеко оставалось до родного дома, и Ткачёв продвигался не так осторожно, как в первые дни тяжёлого своего пути. Ему не терпелось поскорее увидеть родные лица - и иногда он почти бежал - откуда только силы брались в его совершенно исхудалом теле!
    И в посёлке Гуково его схватили полицейские. Комсомольский билет они не нашли, других документов при Василии не оказалось. На допросе он прикинулся дурачком, но ему не очень то поверили, и на ночь заперли в сарае. На следующий день должен был приехать какой-то жандармский начальник, и, помимо прочих вопросов, решить что делать с этим парнем...
   
   * * *
   
    Наступила ночь тёмная, ущербный месяц робко выглянул из-за горизонта, и тут же скрылся - осталось только подсвеченное его мягким серебром облачко. Там, в небесах, была благодатная тишина...
    Вася Ткачёв прильнул глазом, к трещине на воротах того сарая, в который его посадили. Он видел часть того просторного деревянного дома, в котором прежде находился сельсовет, а теперь - буйствовали полицаи.
    Из всех окон этого дома вырывался яркий электрический свет, и слышались пьяные возгласы - полицаи что-то праздновали.
    Василий надавил на створку ворот - едва слышно скрипнули проржавевшие дверные петли. Юноша отошёл, и бросился на ненавистную преграду, которая отделяла его от свободы.
    Ворота ухнули, но выстояли.
    Вновь и вновь бросался на них Василий, и, наконец, створки не выдержали - рухнули наземь.
    Ткачёв выскочил несколько шагов, и тут услышал испуганный, протяжный крик полицая, который вышел на двор облегчится:
    - Сто-о-ой!!
    Василий не останавливался - из всех сил бежал. И вскоре окружавшая посёлок тьма поглотила его.
    Сзади ещё раздавались выкрики полицаев, запоздалые выстрелы - одна пуля просвистела совсем близко, но не задела Василия.
    Он бежал до тех пор, пока не подкосились ноги, и эту ночь провёл под открытым небом. Он не сразу заснул, а некоторое время ещё смотрел на звёзды, которые казались такими близкими, что можно было только сделать одно движение вверх, и уже оказаться среди них...
    Наконец он заснул, и спал долго и крепко. А вечером следующего дня он дошёл до родной станции Семейкино, где его ждала счастливая встреча с лучшими друзьями: Николаем Мироновым и Павлом Палагутой.
   
   * * *
   
    В воскресный день на небольшом базаре посёлка Краснодон толпился усталый, голодный народ. Ни улыбок, ни радости не было. Зато в глазах читалось и напряжение, и недоверие, и озлобленность. Люди были измучены, и они недоумевали - когда же окончится всё это страшное, ненужное им военное время.
    И уж столько горестей им довелось пережить, что они ожидали, что вот, по справедливости, наконец-то всё изменится к лучшему. Но, казалось, ничего к лучшему не изменялось. Всё так же расхаживали среди них полицаи, всё так же мелькала тут и там ненавистная свастика...
    Люди приходили на базар наменять каких-нибудь вещей на еду, но еды было мало, и, например, о мясных продуктах нечего было и думать. И это в начальный период осени, когда самое время было выбирать из данного землей урожая. Но урожай был сожжён или забран прожорливыми и такими многочисленными вражескими солдатами. И страшно было подумать, что же будет зимой...
    Среди этих унылых, озабоченных поиском пропитания людей выделялись несколько молодых парней и девушек. Они были одеты неприметно, и также неприметно старались вести себя, но живой, творческий пламень в их очах выдавал, что люди эти увлечены неким важным делом, которое наполняет их жизнь смыслом.
    И у них действительно было дело. В этот день они распространяли листовки по базару. Также в иные дни они распространяли листовки по своему посёлку или же по ближайшим, небольшим хуторкам, куда ходили они со своими родителями или же в одиночестве, опять- таки, по делам продуктовым...
    Их могли схватить прямо тут же, на базаре, и прямо с базара повести в поселковое отделение полиции. А что их там ждало? Избиения, пытки, потом, возможно, казнь. Сознавали ли они смертельную опасность? Да - сознавали. Боялись ли? Да - боялись. Но они чувствовали, что тут же, рядом с ними, находятся и их товарищи, которые тоже распространяли листовки. И это чувство товарищества, дружбы, или любви, как в случае Сумского и Лиды Андросовой, придавало им таких сил, такого воодушевления, что чувство страшной опасности отходило на второй план, и они даже были счастливы, они чувствовали, что по настоящему живут...
    Они не знали, сколько продлиться фашистская оккупация. Но они верили, что быстро она уёдёт, - быстро будет выметена эта зараза. Так, в общем-то, и получилось. Те несколько месяцев, которые они провели на оккупированной территории - как мало, как незаметно уходят, улетают эти месяцы в жизни простого человека, живущего в мирное время! Но месяцы оккупации, у этих молодых ребят и девчат были наполнены такой деятельной, активной, героической жизнью, что для тех, кто остался в живых после войны: для их родных, друзей, знакомых и даже бессчётных незнакомых, которые узнали о них благодаря произведениям искусства (книгам, фильмам, спектаклям, картинам, скульптурам и музеям) - эти страшные, но наполненные высочайшими устремлениями их душ месяцы стали бесконечными. Бесконечность воспоминаний, бесконечность образного и духовного восприятия, бесконечность вдохновения. И они чувствовали это, поэтому и они были вдохновлены, поэтому были они, несмотря ни на что, счастливы...
    И на окраине этого базара, в укромном уголке, куда никто не заглядывал, встретились Коля Сумской и Коля Миронов из посёлка Семейкино. Они заранее договаривались об этой встрече, но, увидев друг друга, несказанно обрадовались, обнялись крепко, по- дружески...
    Коля Сумской говорил, будто книгу читал, но слова его были преисполнены той возвышенной искренности, которая наполняет людей, сознающих правоту своего дела, и готовых за это дело принять и муки и смерть.
    - Друг мой, - говорил он Миронову. - Ты, как честный человек, как комсомолец, жаждешь бороться с фашистской заразой. У тебя есть друзья - верные люди, которым ты можешь доверять также как и самому себе. И такие люди есть повсюду на нашей великой, многострадальной Родине. И мы выиграем эту войну, потому что в нас есть нравственная сила справедливости и жажды свободы, а у врагов ничего, кроме лживых посулов Гитлера нет... Ты хотел бы сделать как можно больше для Родины. Того же хотел бы и я. Взрывать вражьи эшелоны и танки, крушить врага и на земле и в воздухе, до тех пор, пока эти проклятые убийцы не будут уничтожены, до тех пор, пока не наступит мир. Но что ж делать: мы на оккупированной территории, и связей с какими-либо крупными, хорошо вооружёнными партизанскими отрядами у нас попросту нет. Мы можем распространять листовки, мы можем готовиться к вооружённым выступлениям, которые последуют в будущем, когда приблизиться сюда наша доблестная Красная Армия. Я принёс листовки. Распространи их в своём посёлке, чтобы все ваши люди знали ту часть великой правды, которая пока что доступна нам. Копируйте эти листовки, пусть они будут развешены повсюду, пусть побесятся продажные шкуры-полицаи, пускай порадуются честные люди. А потом приходите ещё, за новыми листовками...
    Коля Миронов внимательно, и с блеском в глазах слушал Сумского - вдохновение передалось и к нему. Даже и слёзы чистого, светлого счастья вспыхнули в его очах. Он сказал:
    - Мы это сделаем, и мы все верим, что в будущем сможем сделать ещё большее. Кстати, недавно вернулся Вася Ткачёв... Помнишь, я тебе про него рассказывал: он счастливчик - старше нас, попал на фронт, сражался с оружием в руках. Но он был ранен, попал в плен, бежал, и вернулся...
    - Конечно, конечно, - кивнул Сумской. - Я отлично помню его, и уверен - ему во всём можно доверять.
    - Вот и так же думаю! - поддержал Миронов. - Будет ему первое задание: распространить часть этих листовок. А ещё девушки: Надя Щербакова и Фаина Лодкина.
    - Таких не знаю, - покачал головой Коля. - Но если ты за них поручаешься...
    - Ручаюсь, - охотно кивнул Миронов.
    - Надя Щербакова...
    - Это не родственница, случайно, нашего Жоры Щербакова?
    - Нет-нет, просто однофамилица, - ответил Миронов. - Так вот - она комсомолка. Очень ответственная, честная девушка. Комсомолка. Всем сердцем ненавидит оккупантов.
    - Хорошо. Тогда, в качестве проверки, можешь доверить и ей распространение этих листовок. Ну а Лодкина?
    - Лодкина - не комсомолка, но лучшая подруга Щербаковой. В общем, за неё тоже можно поручиться.
    - Ладно. Но, предупреждаю: людей, в которых не вполне уверен, лучше сто раз проверь-перепроверь, но о деле нашем ничего им не говори...
    - Я уж понимаю. Конспирация!
    В это время поблизости проходил полицай, заметил их, стоящих в сторонке и крикнул:
    - Эй, идите сюда!
    Ребят ничего не оставалось, как подойти к нему.
    Он, сощурившись, внимательно разглядывал их лица, а Сумской и Миронов не могли скрыть откровенной неприязни к этому предателю.
    Тот дыхнул, и из его рта понесло гнилью, он проскрежетал:
    - Сразу видно - комсомольцы. Ну, чего вылупились?.. - и он нецензурно выбранился.
    Сумской ничего не ответил, но кулаки его сжались. Будь на его месте вспыльчивый, сильный Володя Жданов, и он, скорее всего, набросился бы на обидчика.
    Тут елейным голосом заговорил Миронов:
    - Дяденька, да что вы, мы вот о сигарках договаривались. Я продавал - он покупал. Вот, возьмите - хорошие сигарки...
    И он действительно протянул полицаю несколько сигарок. Тот принял, засунул их в карман, и, ничего больше не говоря, но насвистывая, пошёл дальше.
    - Ну ты притворщик, - сказал Сумской.
    Миронов, с отвращением глядя вслед отдалявшему полицаю, ответил:
    - Приходится выкручиваться. И перед такой вот гадиной показывать, будто боюсь его. Как червь юлить. А что делать: стал бы обыскивать - листовки бы нашёл. Но так тошно...
    И вдруг, выхватив одну из данных ему листовок и, попросив у Коли клейкой массы, бесшумно припустил за полицаем. Когда тот, беспокойно ворочая головой, вступил в окружение толпившегося люда - Миронов незаметно капнул ему этой массы на рубаху, а потом и листовку прилепил. Так полицая и пошёл, не ведая, что несёт на спине.
   
   * * *
   
    Цикалов был пьян и, как это у него бывало в состоянии опьянения, становился страшным мизантропом, даже и в отношении тех, кто служил ему с собачьей преданность.
    И он орал на тоже выпившего своего заместителя Изварина, который стоял, сжав свои тяжёлые кулаки, и смотрел на своего мутными, злыми глазами.
    - И листовку этому... на спину... Повсюду листовки... не можете поймать этих... Задушу собственными руками... вас... да - вас задушу! Потому что и мне нагоняи бывают!.. Почему поймать не можете... почему...?!
    Нечто подобное вопил, брызжа слюной, похожий на бешеного пса, Цикалов.
    - Мне вчера звонил Василий Александрович... Да, да - Соликовский - начальник городской полиции. И он призывал меня к ответу: почему в посёлке не спокойно, почему не можем изловить гадов! У них в городе тоже партизаны действуют, и Соликовскому на голову капают из жандармерии. Он злой - Соликовский-то! Он как заорёт... А- а... Выпить надо... выпить... Иди сюда, Изварин, пей со мной...
    Изварин подошёл, и Цикалов налил из большого, мутного графина и себе и ему полные стаканы самогона. И тот и другой выпили эту гадость.
    Цикалов некоторое время сидел почти молча, только из глотки его вырывался такой трескучий звук, будто это испортился, и готов был рвануть некий страшный механизм...
    Но в этот чудовищный скрежет вплелись слова:
    - И мне надо ехать в город! Держать ответ не только перед Соликовским, но и перед высоким немецким начальством. Они меня будут распекать из-за каких-то... Соликовский мне сказал, что вообще нас отстранить от должностей и повесить могут за то, что мы с партизанством не можем управиться. Поймайте мне их! Слышите?! Поймайте!.. Выпить ещё надо...
    И они ещё выпили. Они пили потому, что единственный смысл их жизни - жажда собственной власти и богатства, не могла дать ни истинного счастья, ни смысла их существования. И они пили для того, чтобы забыться. Но, сколько бы они ни пили, они не могли забыться. И чем больше времени проходило, тем более сильный ужас находил на них изнутри...
   
   * * *
   
    Как раз закончился последний лист последней оставшейся со школьных дней тетради. На листе этом Коля Сумской написал ещё одну листовку из многих...
    Тут раздался негромкий стук в окно. Коля встрепенулся, быстро убрал листовку в ящик стола - к иным, заготовленным в этот день листовкам, накрыл их книгой, и уже после этого подскочил к окну.
    На улице, несмотря на дневное время, было сумрачно. Тяжёлые, тёмно-серые тучи прогибались вниз, к Донецкой степи, и всё грозили извергнуться ливнем. Но и накануне, и за два дня до этого шли сильные дожди, так что все просёлочные дороги размыло, да и в самом посёлке прибавилось грязи. Осень вступила в свои слякотные права.
    Возле дома Сумских стоял Юра Полянский - тот юноша, комсомолец, который уже ступил на путь подпольной борьбы, и который так понравился Нине Кезиковой. Сейчас он тяжело дышал - выглядел уставшим, тяжело дышал. По всему было видно, что ему пришлось долго бежать.
    Он возбуждённо махал Коле, и через минуту, тот, надев куртку и сапоги, уже выскочил во двор.
    Юра сказал:
    - На дороге от нашего посёлка к городу Краснодону застрял в грязевой яме гитлеровский грузовик. Я видел, как эти гады возились - всё пытались машину вытолкать. Да хилые они. Ничего у них не получилось. Наша Донецкая грязь крепко в их машину вцепилась. В общем, с горя они напились, а потом, взяли, да и пешком в город Краснодон отправились. Понимаешь, Коля? У них спьяну головы плохо работают - до нашего посёлка два километра возвращаться, а до города - ещё десять топать. И ни одно караульного у машины не оставили. Конечно, я захотел посмотреть, что там внутри. Но они всё же закрыли заднюю дверцу грузовика на замок. Подобрал я какой-то камень, стучал-стучал, да так и не сломал... Тогда я побежал к тебе, и вот я здесь...
    - Понятно, - едва дослушав его, проговорил Коля, - Юрка, ты молодец. Сейчас же бежим к Володе Жданову и Жоре Щербакову - вместе с ними машину разорим. У нас найдутся средства сломать ту дверцу.
    И вот они побежали к Жданову.
    Родные Коли Сумского уже привыкли к тому, что их сын так вот неожиданно пропадает. Ведь это происходило каждый день. Ведь каждый день был отдан борьбе. А если и попадался день без действий против оккупантов, то Коля совершенно искренне считал такой день напрасно прожитым...
   
   * * *
   
    К четырём ребятам присоединилась ещё и Лида Андросова. Дело в том, что она, уже подробно и неоднократно наслышанная о той боевой операции, которую провели Коля и Старцева в то время, пока её не было, - ревниво жаждала показать Коле, что и она девушка героическая. И она очень просила его, когда будет очередная боевая операция, позвать и её, и Коля обещал...
   Менее чем через час Андросова Сумской, Жданов, Полянский и Щербаков, уже добрались до оставленной гитлеровцами машины. Она стояла на обочине дороги, завалившись передними колёсами в безнадёжно глубокую яму, будто специально созданную для того, чтобы поймать эту вражью машину.
    Из тяжёлых туч зарядил-таки, постепенно усиливаясь, дождь. И степь и дорога в эти минуты представляли собой весьма унылое зрелище, и на всём том пространстве, которое открывалось внимательным ребячьим глазам, ни одной живой души не было видно.
    Лида достала из кармана наган, и прицелилась в замок на закрытой дверце грузовика.
   Коля сказал ей:
   - Лида, может, всё-таки я выстрелю? Я всё-таки парень, мне сподручнее. Я ещё и в школе военному делу учился.
   На это Лида ответила:
   - Нет, Коля, я сама. Ведь я - партизанка. Я должна уметь воевать. Вот если окружат меня враги, то как же я буду от них отстреливаться, если сейчас этому не научусь?
   Она долго прицеливалась, потом нажала на спусковой крючок. Раздался грохот, от которого Лида едва не вскрикнула. В ушах её стоял звон, а рука болела от отдачи. Но всё же Лида была очень рада. Ведь теперь вместо замка зияла дыра, а, стало быть, ещё одно партизанское дело было выполнено ей - именно ей.
   Она, улыбаясь, посмотрела на Колю, ожидала, что он начнёт её хвалить, но Коля сразу бросился к грузовику, распахнул дверцу, запрыгнул внутри.
   Через некоторое время из грузовика раздался его счастливый голос:
   - То что нужно!
   - Неужели боеприпасы?! - выкрикнул, тоже подбегая к грузовику, Жданов.
   - Не-а. Боеприпасов нет. Зато есть радио. Здоровенное такое... Его и до дома не дотащишь. Ну, ничего, мы возьмём только те детали, которых нам не хватает для сборки своего радио. Вот здорово, да!
   - Ага! - тоже обрадовался Жданов. - Теперь у нас наконец-то будет радио, и мы будем слушать нашу свободную Родину!
   Общими усилиями в течении нескольких минут выкрутили из здоровенной радио-махины, те редкие детали, которые им действительно были необходимы, а потом...
   А потом, когда они уже собирались выпрыгивать из кузова, рядом остановился один из тех подходящих больше для города, но не для степного бездорожья, тёмных, роскошных автомобилей, в которых любили разъезжать гитлеровские офицеры.
   Находившиеся в сумраке кузова, ребята замерли. Лида вновь наставила наган на дверь, и, стоило только заглянуть внутрь вражьему офицеру, и она бы выстрелила.
   Где-то совсем рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, слышался вражий говор. Вот подошли они к кабине водителя грузовика, застучали, закричали, что- то требуя, но, обнаружив, что там никого нет, поругались ещё немного, и, вернувшись к своей машине, поехали дальше, в сторону города Краснодона.
   Володя Жданов проговорил:
   - Вот ведь гады: разъезжают по нашей земле и нечего не бояться. Хозяевами себя чувствуют. Ну ничего - мы ещё им покажем. Узнают, кто такие донецкие шахтёры...
   И они не ушли от грузовика просто так.
   Дело в том, что Коля прихватил бутылку с керосином. Её содержимое он разлил в кузове, зажёг.
   Когда юные подпольщики отходили в сторону родного посёлка, за их спинами клубился, пылал большим костром, клубы черноватого дыма испускал, подожженный грузовик...
   
   * * *
   
    А на следующее утро в дверь дома Сумских раздался сильный стук. Так могли стучать только полицаи.
    Коля, который незадолго до этого проснулся, и теперь собирался на работу на шахту, сжал кулаки, и подумал: "Неужели враги что-то пронюхали? Неужели - это арест? Оказать сопротивление?.. Нет-нет - если я стану отстреливаться, то непременно всё дело загублю..."
    Дверь открыл Колин отец Степан Дмитриевич, произнёс:
    - Здравствуйте, господин Изварин. В чём дело?
    - В чём, в чём..., - ругательным тоном выкрикнул своим неприятным голосом Изварин. - В том, что нашего конюшнего удар по сердцу схватил. А господину Цикалову надо в город. Понял?..
    - Что вам от меня то надо, господин Изварин? - с едва заметной ноткой презрения, поинтересовался Степан Дмитриевич.
    Сначала Изварин прогремел нечто нечленораздельное, затем ещё добавочно буркнул:
    - Повезёшь меня Цикалова в город...
    ...Через недолгое время отец Сумского вёл в пролётке Цикалова и Изварина. Те были угрюмы, и совсем не разговорчивы. Мало того, что страдали они от похмелья, так ещё и знали, что в городе их не хвалить, а распекать будут - ведь в посёлке и в окрестностях его появлялись всё новые и новые листовки. Цикалов вообще смертно боялся того, что его могут лишить должности начальника поселковой полиции.
    И вот они доехали до застрявшего в яме грузовика, у которого накануне побывали юные подпольщики. Точнее - до того, что осталось от грузовика. Он совершенно выгорел - огонь добрался до бензобака и бензобак рванул, так что создавалось такое, что в него попала бомба.
    Цикалов знал об этом грузовике, так как он останавливался в посёлке. Теперь часть его лица побледнела, а часть - побагровела, руки его мелко задрожали. Изварин нецензурно выругался.
    После этого Цикалов заорал страшным голосом на Степана Дмитриевича:
    - Сто-ой!
    Тот остановил лошадь и почувствовал, что страх этих предателей ему только в радость. Пусть побесятся.
    Действительно - и Цикалов и Изварин бесились. Подбежали к остаткам грузовика, начали их оглядывать с таким видом, будто надеялись, что от их яростных и перепуганных взглядов грузовик починится.
    Изварин бормотал:
    - Это всё партизаны!..
    Цикалов хрипел:
    - Машину изничтожили! Если бы я узнал, кто это сделал - пострелял бы на месте! Сволочи такие, что сделали!
    Изварин спросил:
    - Как думаете, не стоит, может, в городской полиции об этом докладывать?
    - Да они уже и сами должны об этом знать. Чего, думаешь, на меня сегодня там Соликовский по телефону орал, - жалобно и в тоже время зло прошипел Цикалов.
    И крикнул на отца Сумского:
    - Ладно. Поехали...
    Степан Дмитриевич повёз их дальше. Про себя он очень радовался за действия партизан, надеялся, что в будущем они поведут себя ещё активнее, но если бы узнал, что один из главных партизан - это его сын, то чувство радости сменилось бы страхом за него, родного. Ведь он знал, что враги жестоки и безжалостны, и пойманного партизана ждала мученическая смерть.
   
   * * *
   
    Коля Сумской и Володя Жданов вместе собирали радиоприемник. И ведь у Володи Жданова был уже неплохой опыт работы по этому профилю. До войны он занимался в радиокружке...
    В общем, на вторые сутки после того, как ими был разгромлен и сожжён вражеский грузовик, они закончили сборку радиоприёмника и решили испробовать, а также и спрятать его на обширном чердаке дома Сумских.
    Туда, по такому случаю, решили пригласить всех юных подпольщиков посёлка Краснодон. А именно: Лиду Андросову, Нину Кезикову, Нину Старцеву, Тосю Елисеенко, Тосю Дьяченко, Надю Петлю, Надю Петрачкову, Юру Полянского, Сашу Шищенко, Жору Щербакова ну и конечно же сами организаторы - Володя Жданов и Коля Сумской должны были присутствовать. А вот Михаил Шищенко не смог придти, так как сходка была назначена на дневное время, а днём Михаил вынужден был отсиживаться в подвале своего дома, так как его усиленно искали.
    Семейкинских товарищей решили пригласить в следующий раз, так как и без них то народу собиралось чрезмерно много. И это было очень опасно, это было даже против законов конспирации, так как их могли запросто выследить и накрыть полицаи. И все же ради такого важного события решили они рискнуть.
    Как и было условлено, подходили к дому Сумских по одному и в основном со стороны степи (этот дом стоял на краю посёлка), по приставной лестнице взбирались они на чердак. Там, укрытый сеном, ждал их радиоприёмник, а рядом с ним с торжествующими лицами стояли Володя и Коля. Здоровались со всеми - юношам крепко пожимали руки, а девушкам - просто кивали.
    Наконец, без всяких опозданий и даже чуть раньше условленного срока, все были в сборе. Нина Кезикова, с трудом оторвав свой влюбленный взгляд от Юры Полянского, взмолилась:
    - Коля, не томи - включи радио поскорее. Страсть как хочется услышать Москву.
    Сумской сверился с карманными часами и ответил очень торжественно:
    - Радио включим в определённую минуту, когда начнётся транслироваться речь товарища Сталина.
    - А ты не пропустишь эту минуту? - неотрывно глядя на приёмник, спросил Саша Шищенко.
    - Как же можно пропустить? - с некоторым даже возмущением подивился Коля Сумской, но всё же, на всякий случай - с часами сверился.
    Все безмолвствовали и слышно было, как свистит и гудит осенний ветер. Там, над этим чердаком, над домом Сумских, над поселком их, да и над всей Донецкой степью летела тяжёлая, стремительная и грозная завеса из плотных, холодных туч. И на всех этих просторах - везде, где под этим гневливым небом находились люди - везде в этих страшные дни войны переплеталось в лютой, смертельной борьбе все самое прекрасное, возвышенное и все самое низменное, животное, что только было в человеческих душах...
    И здесь, на этом чердаке напряжение достигло наивысшего своего предела. Но это было творческое, созидательное напряжение. Казалось, что в воздухе витают целые поэму и только и ждут своего воплощения на чистых листах бумаги, которые юные подпольщики заготовили, чтобы записывать то, что им сообщат по радио.
    Коля Сумской произнёс негромко:
    - Пять минут осталось.
    И ребята вздрогнули от этого голоса. Очи их пылали...
    А чтобы понять их состояние, надо бы оказаться на оккупированной территории, где власть сосредоточена в лапах подлецов и предателей, где лучшие свои чувства - любовь к Родине и стремление отдавать все свои силы для созидания нового, лучшего мира, они вынуждены были прятать.
    Советская родина была в их понимании самым лучшим, самым передовым государством - так их воспитали в школе и в семье, и в это они искренне верили, так как в мирное время им и довелось видеть только самые лучшие проявления власти Советов...
    И вот теперь, впервые за долгое время - ведь два месяца оккупации столь нескончаемо долги! - они собирались услышать голос той, в их сознании свободной, и для них поднявшейся до уровня уже какой-то Музы-вдохновительницы страны.
    И, когда настала столь ожидаемая минута, Коля Сумской включил заранее настроенное радио. Громкий голос Левитана ворвался на этот чердак. Это было подобно волшебству. И даже самые прагматичные из них забыли, что они заранее условились записывать. Они просто сидели и слушали, и их лики с вдохновлёнными, духовными очами были подобны ликам святых на древнерусских иконах...
    А потом уж они начали записывать то, что говорил диктор. О делах на фронте, о тяжёлых боях, и об успехах Красной армии. И ещё о том, что фашисты отогнаны от Москвы, что героический Ленинград, пусть и в кольце блокады, пусть и голодный, но держится, и живым не дастся проклятым ворогам.
    И все это уже на следующий день должно было появиться в многочисленных, написанных ночью от руки листовках. Все это должно было вдохнуть бессильную злобу в полицаев и самые светлые чувства во всех честных людей.
   
   * * *
   
    В конце сентября в посёлок Краснодон прибыло несколько немцев из гестапо. С помощью переводчика, Цикалову был зачитан ещё один выговор. По данным гестапо, в окрестностях посёлка и даже в самом посёлке действовал небольшой партизанский отряд, а Цикалов и его подручные только пьянствовали и ничего с этими врагами "нового порядка" не могут сделать. Цикалов начал было оправдываться, но его не слушали - зато показали неведомо где составленный список неблагонадёжных лиц, которые до сих пор проживали в посёлке и чья связь с партизанами была весьма вероятна. Одной из первых в этом списке стояла фамилия Михаила Шищенко...
    За домом Шищенко следили ещё с самых первых дней оккупации, приходили с обысками, но искали не слишком то усердно, и не могли найти Михаила, который хоронился в дальнем, потайном углу подполья их дома.
    Но не мог же он там все время сидеть! Это было и тяжело физически и унизительно морально. Так что все чаще он сидел наверху, вместе с младшим своим братом Сашей и переписывал листовки. И та сентябрьская ночь начиналась ничем неотличимо от многих подобных ей оккупационных ночей. Полицаи уже больше недели не заглядывали в дом Шищенко, и поэтому Михаил расслабился. После того, как он вместе с Сашей написал норму листовок (нормой было такое состояние, когда натруженная рука начинала болеть), Михаил решил лечь поспать. Прятаться под полом ему не хотелось, и он разместился на кушетке возле Сашиной кровати. Саша пока что ушёл в соседнюю комнату, где собирался излить гнев на фашистов в очередных стихотворениях.
    Тихо, умиротворённо тикали часы и Михаил почувствовал, что засыпает... ему нужны были мирные, солнечные сны... Вдруг - сильный стук в дверь, бранящиеся голоса немцев и крик полицая:
    - Открывай! Живо!
    Из соседней комнаты метнулся Саша Шищенко. Шикнул:
    - В подвал!
    Но уже обрушился на входную дверь сильнейший удар, выстрелом из винтовки был разворочен замок. Дом наполнился топотом, и практически тут же в комнату ворвались гестаповцы, а за ними, тяжело ковыляя, прошёл Изварин, на опухшей морде которого застыло смешанное выражение злобы и испуга.
    Один из гестаповцев - жирный и пахнущий трупом, но в очень аккуратном, вычищенном чёрном костюме встал посреди комнаты в очень театральную, напыщенно- героическую позу и, указав револьвером на Михаила, спросил через переводчика:
    - И кто это?
    Изварин ответил тонким, испуганным, придавленным голоском:
    - Михаил Шищнко..., и тут же яростно выругался и, сжав кулаки, уставился округлившимися глазами на Михаила.
    Гестаповцы были уверены, что ими проведена ещё одна успешная операция. И действовали они теперь неторопливо - уверенные, что их добыча никуда не уйдёт.
    Ещё один немец прошёл и, комфортно усевшись за стол, приготовился писать дело об аресте. Все внутри Михаила протестовало против этого ареста. Он понимал, что живым ему из гестапо не уйти. Но... нет! Он слишком хотел жить.
    Его ещё не связали, его никто не держал, и вот он бросился к окну, оттолкнулся ногами, закрыл локтями лицо. Зазвенело битое стекло - грянул выстрел, но поздно - Михаил был уже во дворе.
   Снаружи оставили только одного полицая, но он совершенно не ожидал такого развития событий, и пока снял с плеча винтовку - Михаил уже перемахнул через забор.
   Гестаповцы выбегали из дому, ругались, суетились, но, когда они оказались на улице - Михаила уже и след простыл, и совершенно не понятно было, куда за ним бежать.
   А в это время, в доме Саша Шищенко слушал свою маму - обычно такую тихую, скромную и неприметную женщину, которая догадывалась, что её сыновья ведут подпольную работу, но хотя и волновалась - никогда у них ни о чём не расспрашивала, так как понимала, что им подобные разговоры могут быть в тягость.
   И вот теперь она вышла из своей маленькой комнатки и, остановившись в полушаге от взбудораженного Саши, произнесла, стараясь сохранять, по крайней мере, внешнее спокойствие:
   - Я всё слышала... Саша, сейчас они могут вернуться и сгоряча арестуют тебя, сыночек. Так что лучше беги и укройся... ну хотя бы у Жоры Щербакова...
   - А как же ты, мама? - с волнением вглядываясь в её хрупкую фигуру, спросил Саша.
   - А я уж старая, и ничего они мне не сделают. Так что ты беги скорее, Сашечка.
   - Да, хорошо, я побегу, но обязательно вернусь.
   - Возвращайся, сыночек, я всегда тебя буду ждать.
   Саша метнулся в соседнюю комнатку и так, распахнув форточку, выскочил на задний тёмный дворик. Ещё мгновенье - и тьма ночная уже поглотила его.
   А вскоре в дом вернулись раздосадованные гестаповцы и Изварин, который беспрерывно шипел что-то себе под нос. В глазах его читалось безумие.
   Начали допрашивать мать - хотели разузнать, куда могли подеваться её сыновья, но она отвечала, что ничего не знает. Она, измученная войной, показалась им слишком ветхой, и решили, что не стоит её арестовывать. Но долго ещё бранились, грозили её, а уходя Изварин ударил её по лицу. Он сознавал, что ему не могут ответить, и вот именно поэтому и ударил.
   Но мать не держала зла ни на гестаповцев, ни на полицаев - в кроткой своей душе молила у Бога за своих сыновей.
   
   * * *
   
    В эти дни по приказу свыше, начальник городской полиции Соликовский вынужден был очистить камеры той тюрьмы, владыкой которой он себя считал. Часть заключённых - 32 отъявленных врага новой фашистской власти были приговорены к казни, остальных - в разной степени избитых, изморенных голодом отпустили.
    В число тех, кого отпустили, попал и Макар Кузьмич Андросов. Он ненавидел фашистов за то, что они разрушили мирную жизнь, но все же он хотел жить дальше, хотя бы ради своей дочери, и поэтому он вынужден был унижаться, клятвенно уверяя тех, кто допрашивал его, что шахту N18 он взрывал только потому что органы НКВД расстреляли бы его, и что "новый порядок" ему, на самом то деле, очень даже симпатичен, и он будет служить этим господам верой и правдой.
    Его все же сильно избили, бросили в камеру, где он и пролежал без еды и питья целые сутки. Затем, уже в сумерках, его вытолкали за ворота тюрьмы, сопровождая это привычной им руганью. Он остался один на пустынной улице - ведь ни жена, ни дочь не знали, что его выпустят именно в этот день и в такое время. Покачиваясь, медленно побрёл Макар Кузьмич в сторону посёлка...
    А в тюрьме города Краснодона происходило суечение. Фашистские палачи готовились к расправе над приговорёнными к смертной казни.
    Их, избитых до неузнаваемости, ослабевших от пыток, выводили или выволакивали в коридор, там сверялись со списком, пересчитывали... Наконец вывели во двор, где скрутили им руки проволокой и под усиленным конвоем повели в сторону городского парка...
    Сознающие, что их ждёт смерть, люди обрели спокойствие. Они сознавали, что они гибнут за правое дело и гибнут не напрасно - за них отомстят. А вот их палачи, чем дальше они шли, тем больше нервничали. Все то им казалось, что в окружавших их потёмках таятся партизаны и поэтому так нервно метались из сторону в сторону лучи их фонарей. Но лучи выхватывали только часть пустынной, унылой улицы, до один раз попалась им, подобная гневному плевку листовка, которая висела на столбе. Листовку они, конечно, сорвали, но тревога их только усилилась...
    Но нет - не было поблизости партизан, которые могли бы остановить злодеяние этих палачей. И юные подпольщики Краснодона не знали, что именно в эту ночь свершится казнь.
    Единственным свидетелем того, что произошло в ту ночь в городском парке стал Даниил Сергеевич Выставкин - человек из взрослого подполья, связанный с Филиппом Петровичем Лютиковым. Он в этот поздний час возвращался с затянувшегося совещания, на котором решались многие важные вопросы. И вот, пробираясь по тёмной улице, увидел он мечущийся свет фонарей, услышал напряжённые голоса полицейских. На безопасном расстоянии проследовал за ними - так и оказался в парке.
    Приговорённых подвели ко рву, выкопанному ещё до оккупации, для укрытия в нём машин. Но коммунистов не стали расстреливать - иная, более мучительная казнь ждала их. Их подвели к краю рва и стали сталкивать вниз ударами прикладов или же тычками штыков. Руки этих измученных людей были замотаны проволокой и они не могли сопротивляться.
    И вот они оказались во рву. Полицаи взяли в руки лопаты, начали сыпать вниз землю, и тогда грянул "Интернационал".
   
    Вставай проклятьем заклеймённый,
    Весь мир голодных и рабов...
   
    Эти слова, страшные в своей искренности, приводили палачей в ужас. Они быстрее работали лопатами, а некоторые начали стрелять вниз, в человеческую массу. Кто-то был ранен, кто-то стонал, но всё сильнее раздавалась эта песня.
    Наконец, ров был засыпан...
    Слова "Интернационала" вырывались прямо из-под земли! Задыхающиеся, умирающие люди находили в себе силы петь эту гордую песнь.
    В смятении, чувствуя себя побеждёнными, отступали полицаи, а те, кого они оставили караулить это место до утра, сбились в жалкую кучку, и озирались как затравленные звери - им казалось, что со всех сторон, из мрака надвигается на них возмездие.
    Они хотели от этого возмездия убежать, но не возможно от него было убежать, так же как невозможно убежать от смерти.
   
   * * *
   
    Даниил Выставкин рассказал о том, что он видел той ночью в парке. Но и без его рассказа весть о страшном злодеянии уже на следующий день разнеслась по всему Краснодону.
    Болью, гневом, жаждой мести полыхнули сердца юных патриотов....
    А незадолго до этих событий в город вернулся Витя Третьякевич, тот молодой комсомолец, о котором с уважением отзывался Серёжа Тюленин, и которому уже довелось сражаться в составе настоящего партизанского отряда.
    Но отряд в котором он сражался был разбит, и в числе выживших остался он, Виктор. Некоторое время он проводил антифашистскую пропаганду в городе Ворошиловграде, но потом там слишком опасно стало оставаться и он вернулся в Краснодон.
    Виктор сразу же активно включился в подпольную деятельность. При его участии была налажена связь с молодыми патриотами из входящего в состав города посёлка Первомайка - ими руководил отличный парень - Толя Попов. Также было налажено общение с очень деятельным, творческим и талантливым комсомольцем Ваней Земнуховым, а также с иными ребятами и девушками.
    И после казни шахтёров-коммунистов, когда весь город, казалось, погрузился в безмолвный, полный невысказанного ужаса траур, во дворике дома Третьякевичей встретились Виктор и Серёжа Тюленин.
   Они сидели на скамеечке, а посаженная Виктором акация роняла на них листья, столь же прекрасные, как и в любую осень, не зависимо от того была среди людей война или нет.
   Но души этих ребят были наполнены войной. Виктор был очень сосредоточен, а лицо Серёжи выражало злобу - он никак не мог смириться с известием о казни шахтёров.
   Виктор говорил ему:
   - У врага есть организация...
   - Взорвать их всех к чёрту! - прохрипел Серёжа.
   - Взорвать успеем, а ты пока выслушай, что я тебе скажу. Нам тоже пора сплачиваться. Все группы не только из города, но и из ближайших посёлков должны быть подчинены единому руководящему ядру - штабу. Организацию предлагаю разбить на пятёрки, так же в каждом из насёлённых пунктов будет руководитель, связанный непосредственно со штабом и даже входящий в штаб. Каждый вступающий в нашу организацию будет давать клятву, но предварительно он должен будет проявить себя в деле.
   Сережа в согласии кивал, а затем произнёс:
   - А назовём мы нашу организацию "Молодая гвардия". Очень, по-моему, хорошее название.
   - Мне тоже нравится, - кивнул Виктор, - Но это название ты лучше предложи во время нашего первого собрания, которое я предлагаю провести в один из ближайших дней в нашем парке. Туда предлагаю пригласить руководителей городских и поселковых групп.
   - Из посёлка Краснодон даже знаю кого звать - это Сумской. Возможно ещё Андросова и Жданов. Я с ними вот на этой самой скамейке беседовал... Впрочем, я тебе уже об этом рассказывал.
   - Да... Ну так пригласи Сумского. Через два дня, к семи вечера. Общение надо налаживать через связных...
   - Хорошо. На это задние я пошлю Валю.
   - Борц? - уточнил Виктор.
   - Да..., - мечтательно и уже совсем не злобно вздохнул Серёжа - он был влюблён в Валю Борц.
   
   * * *
   
    Поздним осенним вечером пробирались они небольшими группами к городскому парку. Шли в молчании, окружённые только шелестом палых листьев, да величественным гулом несущего где-то высоко над их головами тучи ветра. Они сознавали значимость этих минут и поэтому лица их были спокойны и торжественны.
    Коля Сумской пришёл из посёлка Краснодон один, хотя Лида Андросова и просилась, конечно же, с ним.
    Но Коля ответил:
    - У нас в организации воинская дисциплина, так что, раз уж Валя Борц сказала мне идти одному, то я один и пойду.
    Лида ответила:
    - Я буду тебя очень ждать и очень волноваться, - а в глазах её выступили слёзы.
    Юные подпольщики из города Краснодон, из ставшего его частью посёлка Первомайка, из иных близлежащих посёлков и хуторков собрались в сумерках на небольшой полянке. Там были: Виктор Третьякевич, Ваня Земнухов, Толя Попов, Уля Громова, Серёжа Тюленин, Жора Арутюнянц, Вася Левашов, Коля Сумской и ещё несколько ребят и девчат. Все они расселись на бревнышках или на пеньках... Быстро летящие над парковыми деревьями тучи расходились и тогда меж ними становились видны звёзды.
    Ребята смотрели на звёзды, на лица выступавших, и, несмотря ни на что, именно в эти мгновенья чувствовали себя счастливыми, так как сознавали правоту дела, за которое боролись. И им, воспитанным в школе, где учили и атеизму, все же казалось, что незримые души казнённых шахтёров-коммунистов стоят в сумраке между деревьями, и смотрят на них строго и с надеждой - словно бы взывают к отмщению за их загубленные жизни...
   Вот вышел Витя Третьякевич и начал говорить о том, что группы комсомольцев-подпольщиков должны быть сплочены в единую организацию. Его поддержали. Затем вскочил Серёжа Тюленин и выпалил:
   - Предлагаю назвать нашу организацию "Молодая гвардия"...
   И это его предложение было поддержано....
   Виктор Третьякевич продолжил:
   - Дорогие товарищи! Вообще, предполагается, что все вы получите временные комсомольские удостоверения. Но такие удостоверения не могут быть написаны от руки, а должны быть напечатаны в типографии. Пока что такой типографии у нас нет, но мы её обязательно сделаем. Я обещаю...
   Присутствующие поддержали Виктора, и высказали свои положения относительно того, что лучше бы типографию заканчивали поскорее...
   После этого выступал серьёзный, очень начитанный Ваня Земнухов, которого, несмотря на прожитые им девятнадцать лет, в школе на полном серьёзе называли профессором. Он, автор многочисленных лирических стихотворений, драматических произведений и рассказов, написал клятву вступающего в подпольную организацию. Название организации он приписал только теперь, когда это название было-таки принято. Предполагалось, что каждый вступающий в ряды "Молодой гвардии" должен был заучить эти простые, искренние, полные праведного гнева слова:
   "- Я, (имя подпольщика), вступая в ряды членов Молодой гвардии, перед лицом своих друзей по оружию, перед лицом родной многострадальной земли, перед лицом всего народа торжественно клянусь: беспрекословно выполнять любые задания организации; хранить в глубочайшей тайне все, что касается моей работы в Молодой гвардии. Я клянусь мстить беспощадно за сожженные, разоренные города и села, за кровь наших людей, за мученическую смерть героев-шахтеров. И если для этой мести потребуется моя жизнь, я отдам ее без минуты колебаний. Если же я нарушу эту священную клятву под пытками или из-за трусости, то пусть мое имя, мои родные будут навеки прокляты, а меня самого покарает суровая рука моих товарищей. Кровь за кровь, смерть за смерть!
   Время летело быстро, и уже наступила та глухая, тёмная пора ночи, от которой и до рассвета было уже недалеко.
   Замолчали выступавшие. Необычайная, спокойная тишина окружила их, и только ещё было слышно, как где-то высоко- высоко над их головами плывут с мягким, безмятежным шелестом тучи. И уже пора было прощаться. Они пожали друг другу руки и в безмолвии пошли по тайным тропкам к своим близким и далёким домам.
   
   * * *
   
    У Лиды Андросовой был новенький, смазанный наган и много патронов к нему. Пало это оружие к ней следующим образом. Однажды она и мама её Дарья Кузьминична отправились в гости к их хорошим знакомым, где худо-бедно покушали и хорошо поговорили. Когда Лида вышла во дворик, к ней подошёл сын тех знакомых - мальчишка по имени Вася, который был, в общем-то, неплохим мальчишкой, но которого не брали в организацию потому, что он все же был трусоватым. И вот теперь этот Вася, которая решительная и романтичная Лида очень нравилась, решил хоть чем-нибудь перед ней похвастаться. И Вася произнёс заговорщицким шёпотом:
    - Лида, а знаешь: я наган нашёл.
    Реакция Лиды превзошла его ожидания. Глаза её полыхнули, она схватила его за запястье и спросила:
   - Вася, а этот наган у тебя дома?
   Мальчишка покачал головой и признался:
   - Разве же я мог его домой принести? За это знаешь что в полиции сделать могут?! - и он выразительно округлил глаза. - Я его в степи нашёл, и поблизости от того места, где нашёл и припрятал: просто травой присыпал.
   Тогда Лида взмолилась:
   - Васенька, очень я тебя прошу: покажи мне, где наган этот лежит.
   И мальчишка, хоть и было ему очень страшно, не смог отказать Лиде. Вместе пошли они в степь и после весьма затянувшихся поисков нашли то место, где был спрятан наган, а также и целая сумка с патронами к нему.
   После этого Лида попросила, чтобы Вася ни за что, ни при каких обстоятельствах не рассказывал бы никому об этом. Вася пролепетал испуганно:
   - Да что ты, Лида? Кому же я могу об этом рассказать, когда как за это могут схватить, избить или даже что-нибудь пострашнее сделать. Ты сама, Лидочка, будь, пожалуйста, поосторожней.
   На это Лида ответила:
   - Я буду предельно осторожной. Ты уж не волнуйся.
   
   * * *
   
    Через пару дней поздним вечером Лида Андросова и Надя Петрачкова пробирались улочками родного посёлка к своим домам. Они успешно развесили листовки, и поэтому настроение у них было хорошим. Но в это запрещённое для прогулок время они вынуждены были идти молча, хотя им хотелось петь и смеяться. Вдруг Лида отпрянула назад, в непроницаемую тень за углом дома.
    - Что?.. - начало было Надя, но была остановлена зловещим шипением Лиды:
   - Тс-с- с...
   Обе подруги очень осторожно выглянули из-за угла, и в сиянии Луны увидели грузную, неуклюжую фигуру заместителя начальника поселковой полиции Изварина, который по обычаю своему был пьян, и которому так надоело сидеть на одном насиженном месте, что он решил побродить по посёлку. Причём он шёл один, без охраны, так как убедил себя, что ему ничего не угрожает, и что все жители просто бояться его, великого и ужасного. Он шёл, не разбирая дороги, не испытывая ни радости ни горя; все чувства, казалось, умерли в этом человеке.
   Лида, глядя на него, прошептала с самой искренней ненавистью:
   - Этот гад наших людей мучил и убивал, а сейчас я его убью.
   И она достала тот самый, найденный в степи наган.
   Увидев это оружие, Надя Петрачкова в ужасе зашептала:
   - Нет-нет, Лидочка, что ты?! Нельзя же так. Ведь если ты его сейчас застрелишь, то по посёлку начнутся обыски, облавы, и прочие карательные действия. Все это будет очень мешать нашей работе.
   Лида нехотя убрала наган и проговорила:
   - Ну хорошо, пускай ещё поживёт этот гад. Ведь всё равно: вернутся наши и тогда ему не поздоровится.
   Изварин что-то услышал, резко остановился посреди улицы, выхватил свой пистолет, и размахивая им, заорал:
   - Кто здесь?! Выходи! Застрелю гада!
   В голосе его отчётливо слышался страх.
   Девочки бросились бежать тёмными закоулками. Лида усмехнулась и молвила:
   - По крайней мере, напугали мы этого негодяя, и теперь он до самого утра дрожать будет...
   
   * * *
   
    Вечером в доме Андросовых собрались Коля Сумской и Володя Жданов. Электричество было в большом дефиците и подавалось только в учреждения немецкой власти. Так что молодые подпольщики сидели в совершённо тёмной комнате, ну а Дарья Кузьминична занималась приготовлением ужина на кухоньке, которая размещалась совсем близко.
    Гневные чувства обуревали ребятами и поэтому говорили они несколько громче, чем следовало бы, и Дарья Кузьминична слышала их. Вот Володя Жданов сказал:
    - Сил больше нет - работать на этих паразитов. Я, конечно же, и работаю в полсилы, а где возможно, то и вред им учиняю, но все же так гадко становится от сознания того, на что хотя бы часть моих сил уходит.
    Тогда Коля Сумской предложил:
    - А давайте устроим бунт?
    - Давайте, - охотно поддержала его Лида.
    - У меня есть несколько винтовок и патроны к ним, - сказал Коля.
    - А у меня - гранаты, - произнёс Володя.
    - Ну а у меня - наган новенький и множество патронов к нему, - так говорила Лида Андросова.
    Дарья Кузьминична уже не готовила ужин - она слушала, и слёзы текли по её щекам - страх за свою любимую доченьку сжимал её сердце...
   
   * * *
   
    Все же бунт, в том виде, о котором говорили в тот вечер разгневанные подпольщики, они пока что не могли осуществить. Не было у них ещё ни оружия в достаточном количестве, да и сил, если говорить об численности, было ещё совсем мало. И вообще, так уж получилось, что среди поселковых подпольщиков большую половину составляли девушки...
    Ну а в посёлке Семейкино продолжали выполнять подпольную работу три хороших друга: Коля Миронов, Павел Палагута и Вася Ткачёв. Им помогали две девушки: комсомолка Надя Щербакова и телеграфистка Рая Лодкина.
    Так как Семейкино было станцией, то сюда захватчики, помимо прочего, свозили и зерно, которое им с немалым трудом удалось собрать в этом районе. Как-то раз Коля Миронов шёл рядом с расположенным на станции здании "Загот/зерно" и увидел, как подъехал грузовик, заполненный награбленным и теперь предназначенным для нужд немецкой армии зерном.
    Рядом проходил мужик, облачённый в дорогой, заграничный костюм, и с наглым выражением на бесформенном из-за обилия жира лице. И в нём Миронов признал человека, который руководил предприятием "Загот/зерно" до войны. Он и теперь остался руководить этим предприятием. Служил новым хозяевам ревностно, так как они неплохо наделяли его главной для него ценностью - деньгами и материальными благами.
    Миронов, испытывая к этому человеку презрение и неприязнь, спросил вдруг у него наглым, резким голосом:
    - Когда это зерно вывозить будут?
    Предатель вздрогнул. Таким тоном с ним могли разговаривать только начальники. Ещё не разобрав, что происходит, он выпалил:
    - Через неделю...
    И уж потом уставился на Миронова гневными и в то же время удивительно пустыми глазами. Он прорычал:
    - А ты кто?
    Коля ничего не ответил. Он обогнул предателя и спокойно пошёл дальше по улице. Он не обращал внимания на ругань и угрозы, которые неслись вослед ему - он думал о борьбе с ненавистным врагом, и это воодушевляло...
   
   * * *
   
    На следующий день Миронов встретился с Колей Сумским и рассказал о том, что оккупанты собрали много зерна и что оно будет вывезено через неделю.
    Сумской ответил:
    - Ну, если мы позволим, чтобы они нашим хлебом лакомились, так позор нам. Заразим его зерновым клещом.
    И вот разнеслась весть среди поселковых подпольщиков - назначается общий сбор. Так как денек выдался по осеннему тёплым, то решили собраться не в доме (все же такая сходка молодёжи могла привлечь внимание полицаев), но за окраиной посёлка, в степи.
    Укрывшись в небольшой балочке, выслушали приказ своего командира Коли Сумского и пообещали его исполнить. Все это происходило очень искренне, и все же по сути своей они были ещё детьми...
    Через пару дней мать Нины Старцевой заметила, что в чулане стоит бутылка, в которой шевелились зерновые клещи. Мать отшатнулась, переборола первое желание выбросить эту бутылку куда подальше, и уж затем спросила у своей дочери:
    - Что это и зачем?
    Нина, которая была единственным ребёнком в семье и которая очень дорожила спокойствием своей матери, ответила:
    - Не волнуйся, пожалуйста, мама. Это нужно для одного хорошего дела. Ну а мне ничего не угрожает.
    После этого она перепрятала бутыль с клещами...
   
   * * *
   
    Через пару дней большие бутылки с зерновым клещом были переданы на станцию Семейкино Миронову, Ткачёву и Палагуте. Те могли бы поделить этот неприятный, но нужный груз с Щербаковой и Лодкиной, но не стали этого делать потому, что чем меньше народу выполняли это ответственное задание, тем меньше было шансов привлечь к себе ненужное внимание...
    Тёмной, ветреной, осенней ночью три Семейкинских товарища пробирались по самым глухим закоулкам к зданию "Заготзерно". Так как электричество по прежнему не подавали, то и поднесённой к самому лицу ладони невозможно было разглядеть. Но три подпольщика так хорошо знали родной посёлок, что без особых проблем незамеченными пробрались к этому зданию.
    Полицаи ходили по более крупной улице, в основном перед воротами зданиями, освещали себе путь мощными фонарями, но то, что было за пределами высвечиваемых ими электрических овалов - не видели.
    Три комсомольца пробрались к этому зданию с заднего двора, где узенькая тропка ютилась над глубокой балкой. Перед ними была отвесная холодная и мокрая после прошедшего недавно холодного дождя стена.
    Палагута согнулся, Миронов вскочил ему на плечи и, ухватившись выемку на стене, подтянулся. Затем, найдя подобный же покорежённый кирпич, вновь подтянулся. Тоже самое проделал и Ткачёв.
    Палагута ждал на земле. Прошла минута. За это время Ткачёв и Миронов совершили опасный подъём и оказались на крыше здания "Заготзерно". Вниз были сброшены две веревки и Палагута привязал к ним бутыли с клещом. Товарищи потянули их вверх, на крышу.
    Через некоторое время все бутыли были подняты.
    Миронов ещё прошлой ночью побывал на этой крыше и с помощью зубца и молотка подковырял один ненадежно закреплённый металлический лист. Теперь они приподняли этот лист и, раскрыв бутылки, высыпали их содержимое вниз - туда, где в свете единственной лампочки смутно виднелись груды зерна.
    Было радостно от того, что они вредят оккупантам, и в то же время горько от того, что приходится портить это зерно, тогда как мирные, невинные люди страдают.
    Итак, операция была выполнена. Друзья слезли с крыши и разошлись по своим домам.
    Ещё через пару дней была инспекция от немецкого начальства. Обнаружили, что зерно совершенно испорчено клещом. В результате, начальнику полицейского участка этой станции был объявлен строжайший выговор. Ну а уж начальник, конечно, выместил раздражение на своих подчиненных.
    Об этой операции было рассказано штабу "Молодой гвардии" в городе Краснодоне и группа станции Семейкино получила благодарность.
   
   * * *
   
    Практически всё их свободное время было отдано борьбе, и все же у молодых подпольщиков были минуты, когда они старались забыть о страшном и постоянном грузе этих дней и ночей ненавистной им войны.
    Что же сказать про Лиду Андросову и Колю Сумского? Да - они любили друг друга, любили друг друга давно, с мгновенья их первой встречи, но они ещё ни разу не изъяснились в любви. Быть может, они слишком дорожили этим признанием и опасались, что, произнеся эти сокровенные слова, нарушат что-то в своих, столь похожих на хрупкий, прекрасный сон отношениях. Они целовались несколько раз - робко и неумело, но это было так давно - ещё до оккупации...
    И, несмотря на такую сдержанность, нежное, сильное, но скорее спокойное, чем страстное чувство становилось крепче....
    Как-то в воскресный денек в конце октября Коля пришёл к Лиде не затем, чтобы писать очередные листовки, но чтобы просто посидеть, поговорить. Говорили о многом: о литературе - тут Коля и Лида рассказывали друг другу любимые, заученные на память отрывки из стихотворений; затем о живописи - и Лида показывала собранные ей открытки. Обсуждали они каждую из картин, на этих открытках изображённых. Потом говорили о зодчестве, о музыке (здесь бы Лида включила граммофон, но граммофон был отобран полицаями). Но у Андросовых сохранились гитара и мандолина. И вот они играли: Лида на мандолине, а Коля - на гитаре. Или наоборот: Лида - на гитаре, а Коля - на мандолине. И очень хорошо, душевно у них получалось.
   Наконец, разговор коснулся разных стран. Тогда Лида достала большую карту мира и разложила её на полу...
    Они долго, с живым интересом разглядывали карту эту, и рассказывали друг другу, какие красоты природы и тепла человеческих отношений содержит та или иная страна. Да и на границы то особо не смотрели. Мир им казался в эти мгновенья единым...
    Смотрели подолгу в очи друг другу, и даже не замечали, что смотрят - им было просто очень хорошо от этого...
    Лида хотела, чтобы Коля признался ей в любви, и в то же время очень-очень боялась этого. Также и Коля чувствовал, как подобно свету стремятся из него эти слова, но тоже казалось ему, что не пристало ещё время произносить это, сокровенное.
    Так и расстались они, согретые тёплыми словами и нежными чувствами, но не вымолвив друг другу самых дорогих слов.
    Дарья Кузьминична всё крутилась в соседней горнице, и даже несколько раз заходила к ним. И когда уже ушёл Коля, она к Лиде подошла да и сказала ей:
    - Уж выходила бы за него замуж.
    Лида вздохнула:
    - Ох, ну что у меня за мамочка...
    Но щёки Лиды зарделись....
   
   * * *
   
    Все участники "Молодой гвардии" платили членские взносы. Деньги эти поступали в штаб и хранились у Вани Земнухова. Деньги шли на самые разные нужды; например, на помощь семьям казнённых шахтёров или же - удавалось иногда подкупить пьяных полицаев и те выпускали хотя бы одного или двух пленных красноармейцев, а могло случиться такое, что в полицию попал бы и один из подпольщиков. Тогда его тоже можно было бы попытаться выкупить.
    Деньги группы посёлка Краснодон, а именно - взносы от тринадцати человек, а также взносы от пяти Семейкинских подпольщиков были собраны, и Коля Сумской вместе с Тосей Елисеенко отправился по размытой осенними дождями дороге в сторону города Краснодона.
    Несмотря на унылость неба, настроение было солнечным, они разговаривали, пели песни, и в сердцах их жила уверенность в том, что Красная армия скоро вернётся. Так дошли они до города Краснодона. Прошли мимо трёх полицаев, и те пошли следом за подпольщиками.
    - За нами идут, - молвила Тося.
    - Остановят, обыскивать будут, а у меня при себе такая сумма, - шепнул Коля.
    - Объяснениям не поверят, в полицию поведут... - Тося помрачнела.
    - Что же делать..., - напряжённо проговорил Коля, оглядываясь.
    И вот увидел, что в переулке стоит бабушка, и со спокойным, чистым лицом смотрит куда-то в небо.
    Поддавшись порыву, Коля быстро шепнул ей:
    - У меня большие деньги. Они - не мои. Их надо срочно спрятать.
    - Я спрячу, - ответила бабушка.
    Коля испытующе глянув в её небесные очи.
    Она понимающе кивнула, ответила:
    - Ты не волнуйся. Я деньги тебе отдам. Ведь я в Бога верую.
    Колю никогда - ни в школе, ни в семье не учили, что верующие люди, это те люди, которым надо верить. Но этой бабушке он поверил безоговорочно и быстро передал ей аккуратно перевязанную пачку банкнот. Та поместила их куда-то под свой тёмный платок и шепнула:
    - Я на рынке торгую.
    Коля и Елисеенко пошли дальше. Вскоре их действительно окрикнули полицаи. Учинили унизительный обыск, но не нашли ничего подозрительного и выпустили.
    Ну а Коля пошёл на рынок и действительно нашёл там эту верующую бабушку. Она отдала ему все деньги и перекрестила его.
   
   
   
   
   

    Приближалась очень значимая годовщина: 25-летие Великой Октябрьской Социалистической революции. Конечно, все: и члены штаба рядовые молодогвардейцы помнили об этом, и были совершенно уверены, что штаб отдаст распоряжение насчёт того, как отметить эту годовщину.
    Хотелось и отметить поразмашистее, и побольше досадить ненавистным оккупантам и предателям...
    Ещё за неделю до этого праздника, из города Краснодона пришла в посёлок Краснодон связная от штаба Валерия Борц, и при беседе с Колей Сумским, сообщила ему, что надо заготовить красные флаги.
    - Вывешивать их будем? - усмехнулся Коля.
    - Ага, - кивнула Валерия. - На самых видных местах...
    Конечно, все бывшие в общественных учреждениях Советские флаги были изъяты и уничтожены фашистами ещё в самые первые дни оккупации. Также они проводили обыски и в квартирах, и уносили не только какие-либо небольшие красные флаги и флажки, но даже и куски красной ткани, из которой можно было бы изготовить новые флаги. Всё это было сожжено при приказу их командования...
    Но всё же и Коля Сумской и его боевые товарищи, которым он рассказал о задании городского штаба, не сомневались, что им удастся раздобыть красные флаги.
    Когда Коля рассказал об этом Лиде Андросовой (они в вечерний час сидели в горнице дома Андросовых и переговаривались в полголоса), то Лида ответила:
    - Конечно, флагов у нас нет, но наши девочки флаги изготовят. Припрятали мы ещё красные косынки. Вот из них пошьём.
    - Маловато будет, - сказал Коля, с любовью и обожанием глядя на Лиду.
    Она, тоже чувствуя к нему любовь, вздохнула едва слышно:
    - Да, я тоже так думаю...
    Коля вымолвил не своим, от захлестнувшего его нежного чувства голосом:
    - Ничего. Мы красную краску раздобудем, и материю перекрасим...
   
   * * *
   
    Действительно, тех красных косынок, которые раздобыли девочки-подпольщицы, было маловато для того, чтобы сшить из него большой, видный для всего посёлка флаг.
    И тогда ребята: а именно - Саша Шищенко, Жора Щербаков и Юра Полянский, отправились в город Ворошиловград, где и купили на базаре красную краску. К слову, эту краску продавали только в одном месте, и в очень небольших количествах, а так как ребята покупали сразу значительное количество краски (это чтобы и запас остался), то на них глядели с подозрением, а кто-то из бывших граждан, даже шикнул зло:
    - Это, наверное, комсомольцы. Их, краску скупают. Зачем она им, интересно?..
    И всё же юных подпольщиков не задержали, и они беспрепятственно вернулись в родной посёлок.
    Краску передали Коле Сумскому, а уж он принёс её Лиде Андросовой. Часть материи для флага нашлось у Лиды, часть - принесли её подруги. Все эти куски аккуратно сшили, и в результате само полотно получилось очень большим, но было оно ещё разноцветным.
    Когда Коля ушёл, Дарья Кузьминична подошла к Лиде и сказала испуганно:
    - Что же ты, Лидочка, красить собираешься?
    Лида кивнула и ответила:
    - Да. Это почётное задание. И я очень рада, что оно поручено мне.
    Дарья Кузьминична вздохнула и сказала, вкрадчиво:
    - Знаю, что спорить с тобой бесполезно...
    Лида кивнула и ответила:
    - Совершенно верно, мамочка. Во всяком случае, в том, что касается нашей подпольной работы. То, что мне поручено, я, не взирая на опасности, обязана выполнить.
    Мать проговорила:
    - Но я как мать не могу промолчать. Ведь вас, бывших комсомольцев...
    - Мы не бывшие комсомольцы. Мы и сейчас комсомольцы, - решительно заявила Лида.
    - Да-да, конечно. Но я просто хотела сказать, что вас ежедневно заставляют ходить в полицию на отметку. Вот придёшь ты, а у тебя на пальцах - следы краски. Сможешь ли ты от них отбрехаться?
    - Мама, не волнуйся...
    - Как же мне не волноваться, когда сердцем чую: сразу подозрение на тебя падёт.
    - Но ведь ты понимаешь, что флаг должен быть покрашен.
    - Я флаг выкрашу, - предложила Дарья Кузьминична.
    - Ты? - растерянно повторила Лида. - Мама, ты конечно молодец. Но... эту работу Коля мне поручил, и я не могу передавать её кому-то ни было без его разрешения, иначе это будет нарушением воинской дисциплины.
    - Ну, так спроси разрешения у Коли.
    - Хорошо, я спрошу, - кивнула Лида, и отправилась в дом к Сумским.
    Вернулась она с Колей. Тот пристально посмотрел на Дарью Кузьминичну и проговорил торжественно:
    - Вам, Дарья Кузьминична, поручается очень ответственная работа: покраска флага. Справитесь?
    - Да уж конечно! - ответила Дарья Кузьминична, и с изумлением посмотрела на Колю - сейчас он казался ей гораздо старше своего возраста. Настоящий командир...
    Вечером, при свете шахтёрки, Дарья Кузьминична красила флаг.
    В горнице присутствовали: Макар Тимофеевич Андросов, Нина Кезикова, Надя Петля и, конечно, Лида.
    Дарья Кузьминична красила умело и приговаривала:
   - Это за нашу Советскую родину, за 25-ю годовщину Октябрьской революции. За Ленина и Сталина. Ура!
   В той обстановке всеобщей подавленности, когда власть захватили самые низменные и подлые представители рода человеческого, когда на тёмной улице, среди порывов леденистого ветра передвигались всегда готовые к грабежу и убийству полицаи, эти слова прозвучали так торжественно, так прекрасно, что Лида бросилась к Дарье Кузьминичне, расцеловала её и сказала:
   - Мамочка, как я тебя люблю за это, что ты такая отважная!
   А Макар Тимофеевич произнёс:
   - Ишь, бедовые раззявы...
   Лида обернулась к нему. Видно, она была очень рассержена. Всё же Макар Тимофеевич отказывался принимать какое- либо участие в покраске флаге, и даже отговаривал родных от этой затеи. Его можно было понять: положение его было очень шатким. В полиции ему прямо сказали, что если только будет замечена за ним хоть небольшая провинность, то его расстреляют. Он хотел тихо мирно дождаться Красную Армию, и уж после освобождения поработать для своей Родины. Но погибать ему вовсе не хотелось, да и за родных он очень волновалась.
   Но Лида не хотела его понимать. Когда он сидел в городской тюрьме, то она думала, что он будет отвечать тюремщикам открытым презрением и ненавистью. А он, оказывается, умелыми речами смог выпроситься на свободу. И она сказала:
   - А ты сиди, трус.
   Макар Тимофеевич оскорбился. Он пророкотал мрачно:
   - Да, ты тоже слишком большая героиня.
   - Да, героиня, - ответила Лида
   Макар Тимофеевич мрачно усмехнулся, и проговорил с большим напряжением:
   - Вот если эту героиню заберут, да дадут пять плетей, так эта героиня все сразу и признается.
   Лида побледнела, и проговорила подрагивающим от переполнявших её чувств голосом:
   - Да, это ты так обо мне думаешь, ты все смотришь на меня как на ребенка, а не на как взрослую, но не думай так, папа. Не только от пяти плетей, а даже если меня будут резать на куски, я ничего не скажу. Вот тогда услышишь - призналась твоя дочь, хотя в чем-нибудь. Ты знаешь, как ты меня оскорбил этими словами, что лучше бы ты меня побил, и то мне было бы легче это перенести.
   Макар Тимофеевич пожал плечами и ничего не ответил - с тревогой, с болью душевной глядел он на свою дочь. Всё же он чувствовал, что она говорит правду. И ему страшно было представить, что будет, если Лиду действительно арестуют...
   Девочки-подпольщицы постарались поскорее замять неприятные впечатления от этого тяжелого разговоры. Они давали советы Дарье Кузьминичне, как бы получше выкрасить знамя, и мать Лиды слушала их...
   
   * * *
   
    К Саше Шищенко пришли Коля Сумской и Жора Щербаков. Сашина мама приготовила им простенький ужин, а сама крутилась за дверью, улавливала некоторые слова их негромкого разговора.
    Они договаривались о том, где встретятся в ночь накануне праздника. Затем Коля спросил совсем уж тихо:
    - Ну а где сейчас твой старший брат?
    - Урываем его в подвальчике заброшенного дома на окраине посёлка, - осторожно ответил Саша Шищенко.
    - Это хорошо, - кивнул Коля. - Но этого мало. Скоро наступят настоящие сильные морозы. Вот тогда ему холодно станет...
    - Да я уж понимаю, - кивнул Саша, и печальным было выражение его глаз, и его голос. - Но мы с Жорой уже по этому поводу думали. Будем общими усилиями копать для него хорошее, утеплённое укрытие...
    Саша глубоко вздохнул.
    Коля спросил доверительным тоном:
    - Что, гестапо не оставляет в покое вашу семью?
    - Ага, - кивнул Саша.
    - Ходят к вам?
    - Да уже несколько раз приходили, - вымолвил Саша. - И в основном не немцы, а полицаи. Предатели проклятые... И ещё наведывались эти Осташенко и Бобров.
    - Знаю таких, - кивнул Коля. - Алкаши и бездельники. Таким ни в коем случае доверять нельзя. А оккупанты таких используют. Ведь, подобные им, за бутылку водки мать родную продут.
    - Точно. - кивнул Саша, и ещё больше помрачнел. - А они сначала всё вокруг нашего дома крутились, а потом и в гости наведались. Вроде, мы и не общались с ними прежде. Разве что старший брат по роду своей общественной деятельности делал им выговоры за опоздания на работу и частое пьянство. И вот они к нам ввались. Вроде без полицейских повязок. Но принесли с собой водку. От самих этих гадов перегаром воняет, дышать нечем. Надо бы их выгнать. Мать и спрашивает: "Что вам надо?", а они на неё ругаться стали такими словами, что и не передашь. А потом и добавляют: "Вы нас тут слушаетесь. Вы нам если слово какое поперёк скажете, так мы на вас куда надо донесём, и вас всех постреляют". Тут я смекнул, что они - тайные агенты полиции, да только тайны этой держать не могут, потому что мозгов у них нет. И всё же и не выгонишь их и самому не уйти. Наглости им не занимать. Устроились тут, водку попивают, вещи мои и те что от брата остались, перебирают, смеются, ругаются. Потом мне водку наливают, кричат: "Пей!". Отвечаю: "Я не пью". Они больше ругаться стали, орут: "Не выпьешь - сейчас в полицию поведём". Я в их глаза тупые смотрю, отвечаю: "Ведите, но я с вами пить не стану". Тут Бобров меня оттолкнул, и я уж не знаю, как не сдержался, чтобы на него не броситься. Сидели до поздней ночи, всё пили. Хотели меня за водкой послать, но я отказался. Так они мать спровадили. Она, старая женщина, у этих подлецов на побегушках работала. Перед тем как уходить, Осташенко прямо на пол стошнило. Бобров хохочет и орёт: "Ничего. Вымоете. А мы к вам ещё придём. У вас тут тепло и уютно, уж лучше, чем по улице шляться. И будем ходить до тех пор, пока не скажете, где партизаны". С тем и ушли...
    Саша замолчал. Кулаки его были плотно сжаты. Он смотрел на входную дверь с таким выражением, будто был бойцом, готовящимся броситься в последнюю и решительную атаку.
    Коля Сумской вымолвил:
    - Ну ничего, Саша. Главное верить, что наши вернуться. И смоем мы всю эту нечисть с родной земли. Я вот думаю, что через несколько месяцев уже увидим наши танки и самолёты.
    Саша ответил негромким, печальным голосом:
    - Но как же мучительно медленны эти месяцы. И хорошо, что есть этот красный флаг! Вывесить его - значит сделать ещё одно хорошее дело, а хочется больше делать. Э- эх...
    И всё же Саша не сказал ни Коле ни даже своего лучшему другу Жоре Щербакову, что нашей причиной его тоски была его недавняя размолвка с девушкой, которую он любил.
   Это была та первая юношеская любовь, когда всё воспринимается так остро, на постоянной грани между адом и раем. Та любовь, когда пылают самые искренние и самые наивные чувства; та любовь, которая поддерживается одними чувствами. Но Сашина девушка даже не знала, что он состоит в организации, ведь не мог же Саша посвящать её в дела организационные, без разрешения их поселкового руководителя Коли Сумского, а Коля не разрешал, потому что та девушка не была до войны комсомолкой, и не казалась она Коле достаточно надёжной.
   В результате, Саша Шищенко обижался на Колю, но и не думал высказывать ему своих возражений, так как подчинялся воинской дисциплине. Зато Сашина любовь чувствовала, что он что-то от неё скрывается, и при каждом свидании расспрашивала его. Он потуплял взгляд и отвечал, что она ошибается. Наконец, девушка заявила, что если он не скажет ей правды, то она больше не станет с ним общаться.
   Саша попытался отшутиться, но так как настрой его был совсем не весёлым, то и шутки вышли неудачными, и девушка окончательно на него обиделась, сказала много обидного и добавила, что больше его и видеть не желает. Сначала Саша пытался настроить себя на гордый лад, т.е. думать о той девушке, что, раз уж она так себя ведёт, то и думать о ней не стоит, но ничего не получалось. Он был настроен на восторженную любовь, и не мог думать о той девушке высокомерно, и очень страдал. Он даже и ночами не спал.
   Дабы излить боль свою, писал стихи. Записывал простым серым карандашом в блокнот такие строки:
   
   Мой друг! К тебе мое посланье,
   Толкнула честность писать эти слова,
   Но в них не будет слепого раскаянья,
   А в них будет моя лишь правота.
   
   Милая! Я знаю твои мысли
   За свои шутки готов я отвечать,
   Расскажу тебе святую правду,
   А потом будешь меня карать!
   
   Я пошутил - в этом моя правда,
   Твоя вина, что приняла всерьез.
   Ах, я не знал, порою эти шутки
   Бывает так: доводят и до слез.
   
   Праздник жизни, наша молодость
   Пройдет бесследно, глупо, навсегда,
   Я прав, пойми мою невинность,
   И забудем, что я тебе сказал.
   
   Увы! Родная! Это не прошенье,
   Я не молю вернуть любовь
   Но стихами, отвечая честно,
   Посылаю рукопись свою.
   
    Он написал и эти, и ещё многие иные стихи, но так и не решился отнести их той девушке. Вот поэтому Саша и был так мрачен. Его молодое сердце жаждало любви...
   
   * * *
   
    Наступил канун 25-летия Великой Октябрьской Социалистической революции. Полицаям в этот день было приказано не напиваться, а следить за всеми действиями населения зорко. Оккупанты боялись беспорядков.
    Рабочие должны были идти на шахты, отправилась туда и Лида. Уходя, сказала матери:
   - Мама, к нам придет Шурик Шищенко, так ты его задержи, скажи, что Лида скоро придет, и она просила, чтобы ты обождал её.
    Когда Дарья Кузьминична мыла полы, в дверь раздался стук. Она сказала:
    - Войдите.
    Зашёл незнакомый Дарье Кузьминичне молодой человек. И она спросила:
    - Кто вы?
    - Шурик я, - ответил Шищенко.
    Дарья Кузьмична пригласила его присесть, подождать Лиду.
    - Скоро ли она придёт?
    - Говорила, что скоро.
    Но всех работавших на шахте комсомольцев погнали в тот день ещё и на дополнительную отметку в полицию, так что Саше пришлось задержаться. За это время Дарья Кузьмична кое-что ещё у Саши порасспросила.
    Так как она уже знала от своей дочери, что выкрашенный и уже обсохший красный флаг они собирались вывесить на трубе шахты, которая возвышалась над всем посёлком, то спросила у Саши:
   - Шурик, вот расскажи, как это вы не боитесь это делать, ведь труба высокая и лезть туда очень страшно, и что это грозит вашей жизни?
   Так же и Саша знал, что Лида рассказывала своей матери о многих (но не всех) их делах, то и не удивился такой её осведомлённости. И ответил он прямо ей ответил:
   - Мне, тетя, ничего не страшно, я буду мстить за брата.
   Наконец с отметки в полиции пришли Лида и Нина Кезикова, которая в последнее время стала лучшей Лидиной подругой. А ещё через пять минут вернулся с работы в шахте Коля, одетый в шахтёрки да в тёплые рукавицы.
   Юные подпольщики уселись друг напротив друга, начали обсуждение. Саша сказал:
   - Что ж, полезем на трубу как и уславливались: то есть в середине трубы, через кочегарку?
   Но Коля отрицательно покачал головой и пояснил:
   - Этот план отменяется. Там накануне побывал Юра Полянский...
   Тут Нина Кезикова, которая втайне была горячо и сильно влюблена в Юру, спросила с придыханием:
   - Ну и как он?
   Лида поспешила успокоить свою подругу:
   - С Юрой всё в порядке.
   - А вот с трубой - не в порядке, - вздохнул Коля Сумской. - Кочегарка, оказывается, взорвана, и ход внутрь сильно завален. Мы не сможем разобрать завал. Так что придётся лезть по лестнице снаружи трубы. Конечно, и лестница не ахти какая, но подняться можно. Полезу я и Саша.
   - Я готов, - решительно проговорил Саша.
   В это время в наружную дверь раздался стук.
   Дарья Кузьминична, которая сидела на кухне и слышала большую часть этого разговора, встрепенулась. Болью её сердце сжалось. Ведь это могли быть полицаи. Могли прийти с обыском в такую "неблагонадёжную" семью, а ведь и Красное знамя хранилось у них. Если бы его нашли, то уже и Макара Тимофеевича и Лиду не выпустили бы.
   Но надо было открывать дверь...
   На пороге стояла их соседка Анна Демьяновна Лебедева. Это была молодая, интеллигентная женщина, которая, однако, относилась к оккупантам, если не с уважением, то терпеливо, воспринимала их как неизбежную часть жизни и, естественно, не пользовалась доверием подпольщиков. Она вообще часто заходила к Андросовым, так как была одинока, и искала, с кем бы пообщаться. Такими визитами она даже мешала их работе: ребятам и девочкам приходилось в её присутствии не обсуждать боевые дела или же листовки писать, а играть на гитаре и мандолине...
   Коля воспринимал эту Анну Демьяновну, как неизбежную помеху, и общался с ней на сторонние темы весьма дружелюбно. Бывало так, что Коля шёл к Лиде, и видел, что Анна рубит дрова. Не женское это дело - дрова рубить. Так что Коля брал топор и помогал ей. Говорил, что физический труд облагораживает. Так и было. После такой работы он чувствовал себя гораздо бодрее.
   И вот теперь эта Анна Демьяновна вошла в комнату, где незадолго до этого обсуждались такие важные дела, и в которой, при её появлении, сразу заговорили о какой-то ерунде.
   Анна Демьяновна обратилась к Сумскому:
   - Здравствуй, Коля. А почему ты в шахтёрках?
   Он ответил сухо:
   - Шёл с работы мимо и зашёл. Сейчас пойду переодеваться.
   На этот раз Дарья Кузьминична и не пригласила Лебедеву присесть. Так что Анна Демьяновна покрутилась- покрутилась да и ушла.
   Сумской окинул взглядом своих товарищей и проговорил:
   - Немного времени осталось. На улице уже темнеет. Скоро выходить будем...
   
   * * *
   
    Остались позади наставления, и даже робкие, но, конечно же, совершенно бесполезные уговоры родителей Андросовых отказаться от этого опасного дела свою дочь. Лида им даже ничего не отвечала, но сосредоточенно собиралась в дорогу. И вот настало время выходить.
    Вышли из дома по одному: так как группа из четырёх молодых людей, да ещё в такой вечер несомненно могла привлечь внимание полиции. К зданию шахты пробирались они огородами да тёмными переулками (электричество подавалось только в немецкие учреждения).
    И вот достигли условленного места. Здесь, укрывшись за окраинным плетнем, выглядывали...
    На фоне темнеющего неба, по которому стремительно неслись грозящие дождём разразиться тучи, возвышалась шахтенная труба. И возле трубы, освещая себе путь фонарями, прохаживались полицаи.
    - Вот чёрт, - в сердцах вздохнул Коля. - Ведь раньше здесь не ходили...
    - Раньше не ходили, а сегодня их здесь поставили, - проговорил Саша. - Немецкие начальники, конечно гады, но не дураки же, и понимают, что такие вот места надо особенно охранять.
    - Я уже мёрзнуть начинаю, - призналась Нина Кезикова. - Что делать будем?
    - Уж не лежать здесь, - молвил Коля, сосредоточенно вглядываясь в кажущиеся с такого расстояния совсем незначительными полицаями.
    - Я всё-таки предлагаю лезть, - произнёс Саша.
    - Очень опасно, - молвила Лида, и посмотрела на Колю - что он скажет.
    А Коля пребывал в сомнениях. Конечно, это было очень опасно, это было почти непростительным риском, но ведь был же и приказ из штаба города Краснодона: флаг вывесить на самом видном месте, а таким местом была именно труба шахты.
    Наконец Коля сказал:
    - Ладно. Выполним это задание. Девушки остаются здесь, а мы с Сашей идём. Точнее - ползём к трубе. Когда полицаи отойдут, бросаемся к лестнице, и начинаем карабкаться. И тут наша надежда только на то, что они вверх головы задирать не будут. Ну они, кажется, и не смотрят вверх.
    Действительно - полицаи остановились на самом пределе видимости, у перекошенной, пробитой будки сторожа, и о чём- то оживлённо переговаривались, по сторонам они не глядели.
    Итак, Коля и Саша поползли по грязной земле (флаг был засунут за пазуху Сумского и оставался чистым). Так ползти было очень тяжело и, как казалось ребятам - не было в этом особой надобности, так как полицаи (было видно троих полицаев), так увлеклись своим разговором, что вообще ничего вокруг не замечали.
    Так что Коля и Саша поднялись и, пригибаясь, засеменили к трубе. И тут из-за угла примыкавшего к трубе строения вышли ещё три полицаи. Эти шли из полицейского участка, чтобы заменить своих подуставших дружков. Они только что получили грозные наставления от Цикалова, и были настроены агрессивно. Лучи их фонарей тут же упёрлись в Колю и Сашу, и раздались их крики:
    - Стоять!
    Коля и Саша, не сговариваясь, бросились назад. По какому-то наитию бросились в стороны, пригнулись, и тут же грохнули выстрелы - пули просвистели где-то совсем близко, но так и не задели их. Подпольщики бежали дальше.
    Возле плетня к ним присоединились Нина Кезикова и Лида Андросова. Лида на бегу обхватила Колю за запястье и спросила:
    - Не ранили тебя?
    Коля ответил таким мрачным тоном, будто его действительно ранили:
    - Нет.
    Сзади вновь прогремели выстрелы, но вновь мимо.
    Через несколько минут стремительного бега, товарищи остановились уже в относительно безопасном месте, на окраине посёлка.
   И Коля, и Саша были мрачны. Саша говорил:
   - Как же это мы такое ответственное задание не выполнили. На что же мы годны? Может, вернётся.
   - Нет, нельзя, - ответил Коля. - Они там теперь внимательнее следить будут. Ведь знают, что если какую-нибудь диверсию допустят, то их за это начальство как минимум выпорет.
   - Пострелять бы их..., - вздохнул Саша.
   - Пока такого приказа не поступало, - уныло проговорил Коля.
   - Ах, неужели зря всё готовили, - едва не плача, вымолвила Лида. - Это невыносимо: возвращаться домой с флагом, и говорить родным - у нас не получилось. Это так по-детски... А ведь мы уже не дети...
   Видно, решение далось Коле не легко. Наконец, он сказал решительно:
   - И всё же мы должны отказаться от этой затеи. Одно дело трусость, а другое - безрассудный риск, когда с большой уверенностью можно сказать, что ничего у нас не получится. Пробираться сейчас к трубе - сродни самоубийства. Итак, слушайте мой приказ: расходимся по домам.
   Лида вздохнула печально, и сказала:
   - Хранить флаг у нас - опасно. Родители, а в особенности отец - ругаться будут. Они считаю, что полиция вновь могут прийти к нам с обыском.
   - Я возьму флаг, - сказала Нина Кезикова. - У нас полицаи только один раз были, в самом начале оккупации...
   Так они и договорились. Печальные, разошлись по домам.
   Но их дела в ту ночь ещё не закончились.
   
   * * *
   
    Когда Саша Шищенко подошёл к своему дому, то услышал громкие пьяные голоса, и узнал: то опять буянили наведавшиеся к ним и напившиеся агенты полиции Осташенко и Бобров. Саша сжал кулаки и остановился за калиткой. Идти в дом, видеть их постылые рожи? Терпеть этих негодяев в своём доме, и не иметь возможности ответить им?.. Нет - это казалось Саше невыносимым.
    Опустив голову, он медленно побрёл по улице. В голове крутились мрачные мысли: "Вот и справили праздник! Вернуться ли светлые дни? Сколько кругом грязи..."
    Так добрёл он до дома Щербаковых, который был погружён во мрак, и казался совершенно мёртвым. Саша в нерешительности остановился у калитки. Он думал о том, стоит ли стучать в окно к своему другу Жоре. Не будет ли это лишней и ненужной тревогой для семьи Щербаковых?.. Но так хотелось поговорить с другом.
    Когда Саша стал перелезать через плетень, то услышал негромкий окрик:
    - Кто здесь?
    Конечно, Саша узнал голос своего друга. Ответил:
    - Я...
    - А-а, очень рад, - искренне обрадовался Жора. - А вот мне в такую ночь не спится. Завтра великий праздник, а мне приходится дома сидеть. Сестра тяжело заболела - следить за ней надо. Но сейчас, вроде, заснула, полегчало ей. Саша, как, удалось?
    Шищенко отрицательно покачал головой, и рассказал, как всё вышло.
    - Нет, так не годится, - сказал Жора. - Флаги надо вывесить. У меня есть два небольших, но очень ярких флага. Мне их Нина Старцева передала...
    Саша изменился в лице. Счастливый свет хлынул из его очей. Он схватил своего друга за руку, и сказал ему:
    - Жора, а давай вывесим их, а?
    - Сделаем, - кивнул Щербаков. - Прекрасное это дело.
    - На трубе не получится, так давай на нашей школе, - предложил Саша.
    - Согласен, - кивнул Жора.
   
   * * *
   
    Возле их любимой, а теперь закрытой школы прохаживались два угрюмых, напряжённых полицая, которые часто зевали. Проскользнуть за спинами этими неповоротливых туш оказалось несложно. А внутрь школы они проникли через неплотно забитое деревяшками кем-то выбитое окно на первом этаже. Деревяшки отогнули, а потом аккуратно поставили на место. И вот они уже внутри пустующего здания.
    Странное чувство охватило Жору и Сашу, когда они шли по этим безлюдным тёмным коридорам. Казалось, призраки прошлого окружали их. Казалось, стоит протянуть руку, и можно до них дотронуться; можно войти в классы и услышать приветливые голоса учителей...
    Но нет - ничего этого не было, и только прохаживались вокруг безжизненной школы полицаи. И так хотелось бороться, чтобы вернуть прошлое!
    Но вот они на чердаке. Вот и на крыше. Там закрепили на древке флаг.
    Саша посмотрел на развевающееся на сильном ветру, кажущееся чёрным полотно и сказал:
    - Флаг действительно небольшой. Но как крапинка красная со всего нашего посёлка будет виден. А этого нашим людям будет достаточно. Они поймут, что о них помнят...
   
   * * *
   
    Но оставался ещё один флаг, и Жора с Сашей, отбежав от школы, задумались, на каком бы ещё видном месте закрепить его.
   Наконец Жора Щербаков сказал:
   Давай вывесим флаг на самом высоком дереве в нашем парке.
   Саша кивнул, и они побежали в сторону парка. Жора говорил:
   Ты останешься внизу, будешь караулить, ну а я вскарабкаюсь на вершину и привяжу там флаг.
   И вот они оказались в парке. Если бы друзья так хорошо не знали его, то заблудились бы в нём. Но вскоре они вышли к пожилому дубу, который, подобно сказочному богатырю-великану, возвышался над ними, и гудел своими многочисленными, могучими ветвями.
   Щербаков, понимая, что при подъёме ему придётся использовать и руки и ноги, привязал знамя к груди.
   Саша Шищенко остался на земле, а Жора начал карабкаться. Это оказалось нелёгким делом: ведь гладкие ветви промокли от прошедшего дождика, и руки соскальзывали с них - трудно было удержаться...
   Вдруг Жора понял, что находится на большой высоте; и что окружают его уже не слишком толстые, верхние ветви. Здесь ветер был особенно силён, а до стремительно проносившихся над его головой туч, казалось, можно было дотронуться.
   Юноша видел и здание поселковой полиции. Оно было высвечено электрическим светом, а весь остальной посёлок словно бы тёмным одеялом накрылся.
   Жора согнул руку в локте - обхватил ею вершину дуба, а второй, дрожащей от холода рукой, начал отвязывать от своей груди знамя. Нелёгким это оказалось делом, и ещё сложнее было привязать знамя к вершине дуба. Несколько раз Жора едва не срывался вниз. Наконец, ему показалось, что лучше знамя уже не привяжешь, и только после этого начал спускаться.
   Наконец, Щербаков спрыгнул с нижней ветви на землю.
   Как же я за тебя волновался! - воскликнул Саша. - Прикрепил?
   Жора утвердительно кивнул и улыбнулся.
   Счастливые, сознающие, что сделали доброе дело, Саша и Жора направились к своим домам.
   Всё ещё бушевало осеннее ненастье, но они, и их товарищи, многих из которых они и не знали, но которые тоже вывешивали в эту ночь флаги - эта погода казалась прекрасной. Они были дружны с этой бурей, и грозные вихри выли не только в этом тёмном воздухе, но в их пламенных сердцах.
   
   
    
   
   
   

    Конечно, вывешенные над посёлком Краснодон, а также и над городом Краснодоном красные флаги привели оккупантов в бешенство, а простые люди, глядя на них, напротив, радовались. И не раз слышались слова: "Значит, о нас помнят. Значит, заботятся о нас дорогие..."
    Строгие выговоры от командования получили и начальник городской и поселковой полиции. Приезжали гестаповцы, шастали по улицам, что-то вынюхивали, но так ничего и не вынюхали, и уехали, указав полицаям ужесточить репрессии...
    По этому случаю в Ореховой балке было устроено торжественное собрание. Небо было ясным, тёмно-голубым, дул холодный, почти уже зимний ветер. Подпольщики развели большой костёр, поставив дозорных, громко пели революционные песни, шутили, смеялись. Девушки изготовили из ткани красные звездочки, которые теперь и прикрепили к себе на одежду. Все выглядели и чувствовали себя счастливыми...
    Коля Сумской, встав у речушки, говорил громко:
    - По тем сведениям, которые мы получаем по радио, Красная Армия бьёт проклятых фашистов. И мы будем ждать наших дорогих освободителей. Мы будем готовиться к их приходу...
    - В нетерпении ждём твоих приказов! Я хоть сейчас готов в атаку! - очень искренне и очень громко заявил Володя Жданов.
    - Я и сам жду приказов, - вздохнул Коля. - Приказы приходят из города, из штаба...
   
   * * *
   
    И всё же только ждать приказов из городского штаба казалось слишком тяжёлым. В конце то концов ведь и они организовались самостоятельно, и лучше других знали обстановку в родном посёлке и имели право на некоторую дальнейшую самостоятельность.
    Однажды к Андросовым пришёл Коля и сказал:
    - Лида, на бирже вывешено объявление, чтобы ехали все в Сталинскую область. Пишут, как там хорошо кормят, поют, одевают, обувают и очень хорошая постельная принадлежность.
    - Ага, ну конечно, так и поехали! - резко сказала Лида. - Чтобы добросовестно трудили для усиления их армии. А потом ещё и в Германию погонят.
    - Вот и я об этом подумал, - кивнул Коля. - И вот что. У тебя подчерк красивый, ты садись и от руки печатными буквами напиши: "Кто желает умереть с голоду, езжайте в Сталинскую область".
    Так Лида и сделала: села и большими красивыми буквами написала эти слова.
    Дождались, когда наступили сумерки, после чего направились к бирже, которая размещалась в небольшом бараке, и была только небольшим и малоэффективным отделением городской биржи труда.
    В очередной раз обманули нерасторопного полицая, который прохаживался, приблизив ладони к лицу, и пытаясь отогреть их частым дыханьем: Коля и Лида проскользнули за его спиной.
    Внизу того объявления, о котором говорил Коля, они прикрепили свой листок. Затем, никем незамеченные, побежали сквозь эту чёрную-чёрную, ноябрьскую ночь.
    Сердце Лиды билось часто-часто, и неожиданно она призналась:
    - Коля, я так тебя люблю!
    Сумской остановился так резко, что едва в грязь не упал. Он переспросил дрожащим от волнения голосом:
    - Любишь?
    - Конечно... Разве же ты не знаешь?
    Было слышно, как глубоко дышит Лида. Она очень волновалась. Затем, приблизившись к Коле, обвила руками его шею, и прикоснулась к его губам в нежном, горячем поцелуе.
    Затем, быстро отстранилась, и, рассмеявшись, бросилась к своему дому, который находился поблизости...
    Коля некоторое время постоял на месте. В темноте невозможно было разглядеть его лицо, да и не было никого поблизости, но если бы всё же кто-нибудь его лик увидел, то был бы его прекрасному, вдохновленному выражению. Казалось, этот человек был готов к великим творческим свершениям... А он вынужден был разрушать... Ведь шла война...
    Они даже и не ожидали, что повешенный ими лист с опровержением гитлеровской пропаганды провисит так долго. Но проходившие поблизости полицаи не удосуживали себя чтением, а только видели краем глаз какие-то чёткие буквы. Со стороны это не было похоже на листовку, и им думалось, что это - ещё одно распоряжением их командования.
    А простые люди, проходившие у биржи, читали сначала лживый фашистский текст, а потом и опровержение этого текста, и верили опровержению. Они злорадно поглядывали на полицаев и думали: "Ничего то у вас не получите, раз вы с подпольщиками справиться не можете. Только орать и грабить можете, но обвести вас вокруг пальца и ребёнок сможет".
    Целую неделю провисела эта записка, а затем её заметил сам начальник поселковой полиции Цикалов. Он страшно побледнел и сорвал записку. Задыхаясь от злобы, проковылял в полицейский участок, и, запершись в своём кабинете, долго в одиночестве пил, и испытывал беспрерывное, изнуряющее чувство ненависти ко всем людям и ко всему миру. Наконец вызвал Изварина, который глубоко и часто дышал, так как был болен, и долго и скучно бранил его последними словами, на что Изварин уныло отвечал такой же руганью, и время от времени оглашал кабинет свистящим кашлем. А тощее тело Цикалова, когда он двигался, издавало тягучий скрип... И казалось, что в этом кабинете собрались какие-то диковинные существа из страшных сказок, но никак не живые люди...
    Наконец Цикалов проскрежетал:
    - Гляди на подчерк...
    - Аккуратные буковки, - сплюнул на пол Изварин.
    - Да почерк какой-то детский...
   - Чего, партизаны ребёнка что ли какого писать заставили? - предположил Изварин.
   Цикалов помолчал и неуверенно скрипнул:
   - А, может, ребёнок это и сделал?
   Изварин разразился ни к кому конкретно не обращённой руганью, а потом добавил.
   - Что же, это если по-вашему, то выходит, что подпольщики дети что ли?
   - Может быть, может быть, - тщетно пытался сосредоточить свои пьяные, мечущиеся мысли Цикалов.
   Потом он ещё обдумывал это предположение, и понял только одно - у них нет никаких доказательств. Подпольщики, если они и были детьми, действовали очень умело... или им просто везло...
    * * *
   
    Тяжело родителям, видящим, что дети их вовлечены в тайную, чрезвычайно опасную деятельность. Грозит эта деятельность смертью, но и запретить её невозможно, потому как видят родители, что борются их дети за правое дело.
    И каждый день, и каждый вечер, и даже ночь, когда Лида приходила домой поздно - усталая, замёрзшая, но всё равно счастливая тем, что выполнила очередное подпольное задание - каждая минута этого оккупационного периода была для её родителей полна тяжёлым, изматывающим испытанием. Они не хотели верить, но всё же сердцами чувствовали, как близка к их дочери и к ей друзьям смерть. Как много страшных часов, когда чудятся шаги идущих с приказом арестовать полицаев, пришлось пережить и Дарье Кузьминичне и Макару Тимофеевичу.
    Что касается Макара Тимофеевича, то немцы не давали ему покоя: знали, что он специалист в горном деле, и требовали, чтобы он усердно работал на них, давал дельные советы по починке им же взорванной шахты. И Макар Тимофеевич давал советы, но не совсем дельные, так как и не хотелось ему, чтобы шахта начинала работать в полную силу до возвращения Красной Армии. И всё же он очень много времени пропадал на работе, и возвращался изнурённый, неразговорчивый...
    Дарью Кузьминичну на работу не гнали, но она могла бы устроить на ту же шахту. Однако, её отговорила Лида:
    - Не хватало, чтобы ещё и ты шла на них работать. Сиди уж дома. А как вернуться наши, так и наработаешь...
    И Дарья Кузьминична, скрепя сердце (всё же положение их семьи было бедственным), на работу не пошла, но занималась сильно разворованным домашним хозяйством.
    И Дарье Кузьминичне уже привычно было, что к Лиде приходят девушки да юноши. Привыкли к ней и юные подпольщики. Знали, что Дарья Кузьминична свой человек, и даже иногда поручали караулить на улице.
    Однажды холодным и серым ноябрьским днём к Лиде забежал Коля Сумской. Глаза его пылали, он размахивал листом бумаги, и говорил весьма громко, словно и не существовало опасности быть услышанным врагами.
    - По радио передали очень, очень важные и прекрасные новости. Врагу под Сталинградом нанесены сокрушительные удары! Нашей дорогой Красной армией освобождено несколько населённых пунктов! И очевидно: вот-вот начнётся решительное, столь долгожданное наступление! Побегут фрицы окаянные с нашей земли!
    При этих словах Лида даже прослезилась от счастья, и бросилась к Коле, крепко обняла его, в щёки расцеловала.
    А Коля говорил:
    - Я всё записал, и уже сбегал к Тосе Елисеенко...
    - Зачем же к Тосе первой? - ревниво спросила Лида.
    - Ну ведь я же по быстрому записывал, не уверен, что всё грамотно записал, а Тося - она у нас самая грамотная, всё-таки и учительницей поработать успела. Вот она и подправила текст в нескольких местах (правда, весьма незначительной правка оказалась), и вот - готовая листовка... Лида, Лида, ну что ты такая расстроенная? Неужели ревнуешь?
    - Нет, нет, что ты, - покачала головой, попыталась скрыть настоящие свои чувства Лида.
    - Лидочка, ты знай, что я тебя очень люблю, - произнёс Коля.
    - И никогда не изменишь? - дрогнувшим голосом спросила Лида.
    - И никогда не изменю, - поклялся Коля, и он был искренен.
    При этих словах Лида вновь просияла, и поцеловала в его губы. Стараясь думать только о том деле, по которому он к ней пришёл, Коля произнёс:
    - Итак, тебе и твоим подругам поручается переписать этот текст в максимальном количестве, и распространить на тех участках нашего посёлка, которые закреплены за вами...
    - Конечно, я всё сделаю, - кивнула Лида, и добавила мечтательно. - А как бы здорово было, не переписывать их в ручную, а печатать типографским способом. Ведь фашисты печатают свои газетки именно так - большими тиражами, пропаганду лживую разводят...
    На это Коля ответил:
    - То, о чём мечтаешь, скоро исполниться. В городе Краснодоне уже начала действовать подпольная типография. Скоро прямо оттуда будет напечатанные листовки получать.
    - Как здорово! - захлопнула в ладоши Лида. - Всё же по всему видно, что оккупанты будут разбиты. Они всё больше слабеют, каждый день озлобляются, ну а мы наоборот - сил набираемся...
    И всё же в глазах Лиды сияла всё та же неизменная ей печаль. И сейчас она чувствовала она, что жить осталась недолго. И хотелось рыдать. Хотелось ухватиться в эти стремительно пролетающие мгновенья счастливой жизни...
   
   * * *
   
    Тем же вечером Дарья Кузьминична стала свидетельницей такой сцены.
    Первой пришла вернулась Лида - как всегда после выполнения задания усталая, но счастливая. Затем пришли Нина Кезикова и Нина Старцева - они рассказали, что задание выполнено - листовки расклеены по столбам, стенам и разложены, придерживаемые камнями в огородах. Лида похвалила их.
    Затем пришли Надя Петрачкова и Женя Кийкова. Они положили перепачканные в грязи листовки на край стола. Надя Петрачкова сказала:
    - Лидочка, ты нас извини, но у нас не получилось. Видишь ли, на том участке, который был нам поручен - полицаев сегодня много расхаживает. Кажется, в доме у Изварина какая-то пьянка, вот они охраняют подступы. Мы только пару листовок успели прикрепить, а тут рядом полицаи оказались, заорали на нас - мы бежать бросились, они - за нами. Еле от них убежали, но пришлось в канаве, в грязи укрываться, поэтому и листовки так загрязнились. Прости нас, Лидочка, ладно?
    Лида смотрела на грязные листовки, и говорила несколько деланным, через чур ровным, деловым голосом:
    - О том, прощать вас или же наказывать, не мне решать, а Вашему непосредственному боевому командиру, Николаю Сумскому. Вот дождёмся, пока он придёт, и выслушаем, что он по этому поводу выскажет.
    Вскоре пришёл и Коля, выслушал объяснения девушка. Нина Старцева спросила:
    - Можно я домой пойду, а то моя мама уже очень за меня волнуется?
    Коля ответил:
    - Ты сегодняшнее задание выполнила, и можешь идти.
    К Наде Петрачковой и Жене Кийковой он обратился так:
    - Ну а вы, провинившиеся, пройдите в комнату. Будет у меня с вами беседа.
    Две девушки, понурив головы, прошли в комнату. Лида, Нина Кезикова и Дарья Кузьминична остались на кухне.
    И Дарья Кузьминична, женщина по природе своей очень любопытная, подошла к двери, и начала слушать. До неё донеслись Колины слова:
   - Вы избирали нас с Лидой, так почему же вы не выполняете четко наше задание, которое вам поручается?..
    Тут Лида молвила:
    - Мама, что же ты подслушиваешь? Ведь тебя же не звали слушать. Вот, если бы позвали то и слушала.
    - Очень интересно, - наивно призналась Дарья Кузьминична.
    - Нет, мама, так нельзя, - решительно сказала Лида. - Так же ты, наверное, и некоторые наши собрания, когда мы просим тебя подождать, подслушиваешь?
    Дарья Кузьминична покачала головой, но от двери отошла.
    Тем временем Коля выговаривал:
    - Вы говорите, что было очень опасно, но вся наша деятельность сопряжена со смертельным риском. И каждый день нашей жизни может стать последним... Давая клятву, вступая в "Молодую гвардию", вы знали это. Нерешительность, трусость в нашем деле не пройдут. Если вы чувствуете себя такими неуверенными, так прямо и скажите, и вам больше никаких заданий поручаться не будет...
    Пристыженные девушки даже расплакались, и пообещали Коле, что отныне не дрогнут даже при самой большой опасности. Коля им с охотой поверил, так как настроение у него было всё-таки праздничное, и сказал:
    - Что ж, можете идти, но впредь чтобы такого не повторялось.
    Надя и Женя вышли из комнаты на кухню и, подойдя к Лиде, которая вскочила им навстречу, сказали:
    - Прости нас, Лида, больше этого не будет.
    И начали её целовать.
    Потом ещё выпили чая, обсудили последние вести, доходившие с фронта, и разошлись по домам...
   
   * * *
   
    И вновь на улице шёл дождь - холодный, затяжной, ноябрьский дождь, почти уже снег, от которого видимость сужалась до нескольких метров, и от которого воздух казался тёмно-серым, мёртвым, и, казалось, сумрачное небо, не способно больше никогда выплеснуть живительно солнечного света...
    Лида недавно вернулась с работы и с отметки в полиции. От усталости кружилась голова. От воспоминания о виденных ей тупых, озлобленных рожах полицаев невольно сжимались кулаки. Она чувствовала, что простудилась и скоро, скорее всего, заболеет. Настроение было скверным.
    А Коля Сумской ушёл по этим размытым, грязным дорогам в город Краснодон, вернуться должен был очень поздно, так что и встретиться они раньше следующего дня никак не могли.
    Как же мучительно медленно двигалось вперёд время! Лида чувствовала, как привыкла она к Коле, как тяжко жить без него...
    И вот достала из стола одну из тех пустых тетрадей, которую им удалось закупить в Ворошиловграде для листовок. Раскрыла её, задумалась...
    Хотелось вырваться из этой трясины мрачных мыслей, неприятных воспоминаний. Написать стихотворение, посвятить его Коле. Но тяжкими волнами наваливалась усталость. Казалось, вражья зараза пробралась в самую её душу, вымотала, выжала её.
    Лида заплакала от бессилия. Казалось, что душа её уже не может породить ничего, кроме гневных слов, призывов к борьбе, но только не красоту.
    - Коля, - вздохнула Лида, и словно живое увидела перед собой лицо Сумского.
    Светлые слёзы покатились по её щекам. Она стремительно начала записывать слова песни, которую неоднократно слышала до войны по радио.
   
   "Дружба"
   
   Когда простым и тёплым взором
   Ласкаешь ты, меня, мой друг,
   Необычайным, цветным узором
   Земля и небо, вспыхивают вдруг.
   
   Веселья час и боль разлуки
   Хочу делить с тобой всегда.
   Давай пожмём друг другу руки
   И в дальний путь, на долгие года.
   
   Мы так близки, что слов не нужно
   Чтоб повторять друг другу вновь,
   Что наша нежность, и наша дружба
   Сильнее страсти и больше чем любовь.
   
   Веселья час и боль разлуки
   Хочу делить с тобой всегда.
   Ну, что ж пожмем друг другу руки
   И в дальний путь, на долгие года.
   
   * * *
   
    Сашу Шищенко вне очереди вызвали в полицейский участок, провели прямо в кабинет к Цикалову. Тот был трезв и очень зол от похмелья. По правую от него стоял, и смотрел, выпучив глаза на Сашу, Изварин. За отдельным, более аккуратным столом примостился немец-гестаповец. При появлении Саши гестаповец спросил через склонившегося над бумагой похожего на паука переводчика:
    - Он.
    Цикалов проговорил зловеще:
    - Допрыгался.
    Саше стало страшно, но он не подал вида, а спросил спокойно:
    - В чём дело...
    Цикалов кивнул Изварину, тот подошёл к Саше и наотмашь ударил его по лицу. Саша уже ожидал нечто подобное, и поэтому, несмотря на силу удара, смог устоять на ногах. Почувствовал солоноватый вкус соли на губах. Изварин размахнулся, чтобы вновь ударить, но его остановил гестаповец:
    - Пусть скажет, где скрывается его старший брат, и тогда это прекратиться.
    Саша почувствовал облегчение: значит им ничего не известно насчёт его подпольной деятельности, а опять собираются выпытывать про Михаила. Он улыбнулся окровавленными, разбитыми губами и ответил:
    - Ничего не знаю. Как убежал от дома, так и не слышал о нём ничего. Наверное, он уже ушёл из нашего района.
    - Нет! - крикнул гестаповец и несильно стукнул своим ухоженным, тщательно вымытым кулаком по столу. - В посёлке действуют партизаны, и ими может руководить твой брат. Говори, что тебе известно!
    Саша пожал плечами. Гестаповец кивнул. Изварин надвинулся, замахнулся кулаком...
    Через полчаса над окровавленным, без движения лежащем на полу Сашей склонился Цикалов, проскрипел своим страшным, мертвенным голосом:
    - Молчишь?.. Так мы тебя живым отсюда не выпустим. В муках умрёшь, сталинец!.. В камеру его!..
    Изварин и дежурный полицай подхватили Сашу за руки, потащили по коридору, бросили в камеру, где уже сидели несколько без вины арестованных жителей посёлка.
    Ночью Саша очнулся, но лежал без движения, вслушивался в сильный, но кажущийся таким баюкающим шум ветра за стенами. Он в душе поклялся, что, чтобы с ним не делали - он будет молчать. Но страшной силой хотелось вырваться из этой душной темнице на свободу, хотелось найти свою Любовь и посвящать ей стихи, хотелось Жить. И всё же Саша отдавал себе отсчёт, что его вообще могут не выпустить: забьют до смерти или же расстреляют.
    Но его, голодного и избитого, выпустили на следующий вечер. У полиции не было никаких доказательств о его причастности к подполью. Поблизости от тюрьмы его встретила заплаканная мать, Жора Щербаков и... переодетый в женское платье старший брат Михаил.
    Саша прохрипел:
    - Миша, тебе так нельзя... Они очень тебя ищут...
    И закашлялся...
    Михаил, не говоря лишних слов, подхватил его, и помог дойти до дому. Уже сидя в горнице, Жора Щербаков сказал:
    - Я пришёл от наших... Они сами не смогли к тебе прийти: за твоим домом могут следить. А наших ребят и девчат очень ищут...
    - Я уж понимаю, - кивнул Саша, и снова закашлялся.
    - Расскажи, что с тобой было, а я передам Коле и остальным, - попросил Жора.
    И Саша рассказал.
    Уже потом, когда остался, наконец, один; уселся за своим старым столиком, у окна...
    Больше всего хотелось спать. Мучительно болело избитое тело. Саше казалось, что он заболеет, и будет болеть долго- долго. До самого прихода Красной армии.
    Нет - нельзя было этого допустить!
    Надо перебороть свою слабость. Бороться с этими гадами!
    Саша сжал кулаки, некоторое время посидел так. Его, бережно перевязанная матерью голова клонилась к голову. Нет! Надо бороться!
    И вот Саша вскинул голову, стремительно достал из стола тетрадь и начал писать:
   
   Злодей, мучитель ты народа -
   Послушайте стоны...
   Под тяжестью фашистского гнета
   Проливается народная кровь.
   
   Славу тебе, покоритель,
   Никто никогда не споет,
   А гибель твою, наш мучитель,
   С нетерпением каждый ждёт.
   
   Её ждут француз, англичанин,
   Итальянец, русский, румын.
   Кто дорожит отечеством своим.
   
   О, злодей! Сколько крови пролито,
   Неужели желаешь ещё?
   Миллионы народу побито,
   Миллионы погибнут ещё.
   
   Но настанет тот день - день свободы,
   Народ полной грудью вздохнет,
   Будет крах фашистскому строю,
   Запоет свободный народ...
   
   И после этого, Саша, борясь со слабостью, начал писать листовки (хотя и не было у него такого задания), и он писал их до того времени, пока голова его не закружилась, и свет не померк в его глазах. Тогда он упал лицом на только что написанные листовки, и из носа его пошла кровь.
   В таком виде и нашла его ранним утром мать...
   Какими словами описать страдания этой пожилой женщины? Казалось, не было ей ни одной минуты покоя, ни одной минуты радости. В последние месяцы только боль да тревогу испытывала она. Почти не ела, иссохла, и тогда глаза жили на её иссушенном, измученном, потемневшем лице.
   И сейчас, склонившись над потерявшим сознание Сашей, сдержала новые рыдания (хотя глаза её были красны, а веки распухли от пролитых за последнее время слёз), и стала ухаживать за ним.
   И, благодаря её героическим усилиям, в скором времени Саша уже поправился, и с новыми силами и новой ненавистью продолжил подпольную деятельность.
   
   * * *
   
    Как и предчувствовала Лида - она заболела. Причём, заболела тяжело; так что приходилось ей целыми днями лежать дома, а не продолжать борьбу. Несмотря на то, что в гости приходил и Коля и другие товарищи по подполью, в то время, когда их не было - Лида испытывала самую настоящую тоску.
    И вот она взялась писать дневник. Достала очередную тетрадь, и медленно начала писать:
   
    "25/XI-1942 г. Среда.
   Я уже писала дневник и писала довольно много, целых полтора года, но положение заставило бросить писать. Одно то, что мы уже 5-ый месяц являемся оккупированными проклятыми немцами. Второе то, что само содержание дневника мне не особенно нравится. Бесконечная ревность, слезы и т. д. Буду писать о лучшем: дружбе. Ведь без дружбы никак нельзя. Дружба - наилучшее в нашей жизни, и особенно в этот тяжелый период. Да, действительно тяжёлый и очень даже тяжёлый период. Нас, комсомольцев, заставляют каждый день ходить отмечаться в полицию. Так как наши девочки, а также и я, все работают на шахте, то нас не посылают на бесплатные работы. А какая наша плата? 350 гр. Хлеба и 5 р. 60 к. - упряжка. Я бы ни за что не работала, но работа меня спасла. Меня не забрали в Германию, хотя были повестки, не забрали также в Сталино. Скоро, наверное, всех заберут.
   Нет. Не бывать этому.
   К нам приходят товарищи по школе... Юрий Полянский, Володя Жданов и мой любимый друг Коля Сумской. Мы проводим весело вечера. Коля Сумской - замечательный юноша 18 лет, среднего роста, стройный, любящий меня, деловой и особенно деловой... Можно писать много хорошего о нем, но для меня пока достаточно и этого.
   С 19-го числа я лежала в постели, болела гриппом. К. С. приходил проведывать меня каждый день, а с понедельника пошел по "больнице", так приходил и два раза на день. Желал мне быстрее выздоравливать. В общем, я его люблю и никогда не изменю.
   Юра Полянский - юноша таких же лет, как Коля Сумской, тоже деловой, шутит, играет на мандолине. Как любит его Нина Кезикова, моя подруга!
   Володя Жданов 17-ти лет, высокого роста. Любит очень много говорить. Никогда не поймешь, правду он говорит или нет. Его любит Надя Петрачкова и он её тоже.
   Я читала книгу "Город в степи". Как скучно! А на работу все-таки идти не хочется. Вечером был Коля. Девочки ходили отмечаться, а оттуда заходили ко мне. Коля ушел рано (по делу)..."
   
    Через некоторое время, когда на улице уже сгустились сумерки, пришёл Коля Сумской. Он был свеж, бодр. Улыбаясь, подошёл к Лиде, поцеловал её в горячие щёки.
    Она молвила:
    - Осторожнее. От меня заразиться можешь.
    - Уже заразился! - Коля прокашлялся и вдруг рассмеялся. - Но всё замечательно! Задание выполнено: листовки расклеены. А какие замечательные вести, Лида! Наши, как я и предсказывал, идут в наступление! Об этом и рассказываем в листовках. Скоро через наш посёлок начнётся массовое отступление битых гитлеровцем. Вот будет потеха!
    - Хоть бы и полицаи с ними бежали, - вздохнула Лида.
    - Нет, их нельзя выпускать, - сурово проговорил Коля. - За свои злодеяния они должны предстать перед народным судом.
    - Да, конечно, - вздохнула Лида, и в её невыразимо прекрасных очах отразилась глубокая духовная печаль.
    - Что же печалишься? - с трепетом спросил Коля.
    - Ах, Коля, Коля, - Лида придвинулась к нему и уткнулась ему в плечо. - Коленька, вот мне так хочется новую весну увидеть. Я ведь так люблю весну, когда земля пробуждается, когда птицы поют. Я уже так истосковалась по весне. Так хочется, чтобы этот нежный небесный свет вновь к моему лицу прикоснулся... в губы поцеловал... Но сердце говорит: "Никогда, никогда я больше не увижу весны. Ушедшая весна была последней, и пролетела так быстро, незаметно, а я и не успела на неё налюбоваться...
    Коля бережно обнял её за плечи и прошептал на ухо:
    - Ты, Лидочка, главное верь, что вернётся весна. И расцветёт весь наш край, и заживём мы ещё лучше, чем прежде...
    Лида не отрывалась лицом от его плеча, и вдруг Коля почувствовал будто страстное весеннее солнце его плечо объяло, поцеловало. А потом догадался - это Лида плакала. И услышал её, едва слышный шёпот:
    - Но мы этой весны не увидим... Ну ничего-ничего, Коленька. Мы просто идём той дорогой, которая нам предназначена...
   
   * * *
   
    Но уже на следующий день после этого разговора, Лида почувствовала, что болезнь оставила её. И что же теперь делать? Неужели выходить на работу? Когда к ней явился Коля, она ему так прямо и сказала, что вовсе ей не хочется идти на шахту.
    - Вот и хорошо! - обрадовался её выздоровлению Колю. - Конечно, на работу не выходи. Но от тебя потребуют справку. Так вот что: ты сходи к врачу Сергею Николаевичу Сергееву, который при шахте N18 работает.
    - Знаю его, - сказала Лида. - С нашей семьёй он двадцать лет дружен. Хороший человек.
    - Так он нам помогает, - сказал Коля. - Может выдать справку не больному человеку. Конечно, злоупотреблять такой возможностью не стоит, но ты сейчас можешь этим воспользоваться.
    Так Лида и сделала: на следующий день пошла в медпункт и получила от Сергея Николаевича освобождение от работы ещё на несколько дней, хотя он и видел, что она уже полностью поправилась.
    Эти дни Лида выполняла как никогда много подпольной работы. Писала и распространяла листовки. Вместе с Ниной Старцевой пошла в город Краснодон, а по дороге перерезала в провода - нарушила немецкую связь. В городе встречалась с Тоней Иванихиной, которая тоже входила в "Молодую гвардию". Тоня передала ей напечатанные в подпольной типографии листовки. И эти листовки тоже были распространены.
    О своей подпольной деятельности Лида в дневнике не писала, но писала о другом, кажущимся ей не менее важном:
   
   "29/XI-42 г. Воскресенье.
   Как жаль, что сегодня рабочий день! Но ничего - с большой нормой встретим своих. Мама пришла с базара очень рано. Я помыла голову и латала рабочие бурки. Вдруг к нам зашла соседка и сообщила радостную весть: "По грейдерной дороге отступают немцы". Мама быстренько оделась и пошла смотреть. Они действительно ехали на Запад, на теплые зимние квартиры.
   Ниночка заболела так, как и я. После обеда пришёл Колечка и Нина Старцева. Была у нас Аня Л., она почему-то всё любовалась мною. Какая она шутница! Никогда духом не падает. Мы втроем сходили проведать Ниночку. Но, увы, её не оказалось дома. Мы поговорили немного с папой и пошли с Коленькой к нам. И здесь у нас в комнате наконец наступила та долгожданная минута. Коленька посадил меня на колени и мы долго сидели молча, не находили слов для разговора. Какое счастье, мы вдвоем! За 4-ре месяца один раз мы встретились так мило, что, казалось, никто нас не мог разбить. Коля целовал меня в губы, щеки, шею, везде, где только было можно. Я его тоже целовала. Потом разговаривали. Вскоре пришла Ниночка, а Коля посидел минут 15-ть и стал собираться домой. Ниночка попросила нас поцеловаться при ней. Мы исполнили просьбу, а она сказала: "Вот и молодцы". Долго ещё с Ниной всё разговаривали о её делах с Ю.П. Я сделала все. Пришла мама и спрашивает: "Можно войти?" Мы с Ниночкой рассмеялись. Она думала, что я с Коленькой, а я с Ниной. Я проводила Ниночку, поцеловала по-дружески. Я ей пожелала быстрейшего выздоровления. Немного почитала и легла спать."
   
   
   
   
   

    Наступил декабрь 1942 года.
    Иноземцу странной показалась бы эта смена температуры: после жаркого, душного лета, когда только и мыслей было, что найти какую-нибудь речушку, да искупаться в ней, наступила зима с колючими морозами, когда температура опускалась на минус пятнадцать, а то и минус двадцать градусов. Но для жителей посёлка Краснодон ничего удивительного не было в таких перепадах температуры. Они привыкли и к жаре и к холоду, и вот только к оккупантам не привыкли. К ним невозможно было привыкнуть...
    Как и следовало из радиопередач, которые подпольщики ловили с той стороны фронта, фашисты отступали. И молодые комсомольцы видели это собственными глазами. По заснеженной дороге поехали сначала отдельные машины, потом их число увеличилось, и вот уже пошли пехотинцы. Совсем они не были похоже на тех бравых, опьянённых победами фрицев, которые проходили через их посёлок летом. Эти были измучены, унылы, а в их разговорах, если прислушаться, можно было услышать слова о том, что эта война может быть проиграна ими...
    Но, по крайней мере, в одном они остались прежними - грабили, тащили всё, что можно было отнять у простых людей. И очень сердились, что пригодных для грабежа вещей, а также и еды осталось совсем мало. Измученные, голодные жители посёлка смотрели на них с ненавистью. И на шахте, те рабочие, которые летом ворчали на Макара Тимофеевича Андросова, уже передавали друг другу слышанные от молодых комсомольцев рассказы об успехах Красной армии, и ждали её возвращения, как освобождения от рабства...
    И в один из этих снежных, морозных дней, на квартире у Коли Сумского собрались все поселковые юноши-подпольщики, за исключением Михаила Шищенко, который вынужден был скрываться. Присутствовали: Коля Сумской, Володя Жданов, Юра Полянский, Саша Шищенко и Жора Щербаков.
    Коля встал во главе стола, и сказал строгим голосом:
    - Товарищи, прошу тишины.
    Все разговоры тут же смолкли.
    Коля продолжил:
    - От товарищей со станции Семейкино мне стало известно о том, что через наш посёлок будут проводить пленных красноармейцев. Пока что их конвоиры остановились на станции, но, скорее всего, сегодня двинутся дальше. По словам Семейкинских товарищей, пленных красноармейцев не больше двух десятков, и они крайне измучены - во рваной одежде, замёрзшие, голодные. Похоже, что конвоиры и не беспокоятся: смогут ли довести их до цели...
    Володя Жданов поднялся, и произнёс решительно:
    - Устроим нападение. Освободим красноармейцев.
    Коля сдержанно, едва заметно улыбнулся, и молвил:
    - Вот и я хотел бы предложить то же самое. Довольно только листовки писать, пора и оружие, которое мы собрали, задействовать...
    Коля не сказал о том, что план этой операции не был согласован со штабом их организации в городе Краснодон. Но то и понятно: ведь об пленных красноармейцах стало известно совсем недавно, и идти в город, докладывать, совещаться, а потом идти обратно - просто не было времени. Однако Сумской был уверен, что эта операция была бы одобрена в городе...
    Решили поджидать врагов за посёлком, на дороге. В операции участвовали все юноши - поселковые подпольщики.
   
   * * *
   
    Они залегли возле дороги, в неглубокой балке. От проезжавших грузовиков, от проходивших вражьих солдат снег был грязным. И оделись они соответствующе: в грязную, потрёпанную одежду, принесённую с шахты, так что со стороны их практически не было заметно...
    Лежали и не разговаривали. Кто- то смотрел на дорогу, кто-то на тучи, которые тяжёлыми и тёмными громадами нависали над степью; которые, казалось, вот-вот низвергнут снежную бурю. Но снег только лежал на земле, а воздух оставался чистым, морозным...
    Иногда оттуда, с высоты доносились какие-то негромкие шелестящие, музыкальные звуки и, казалось - это ангелы взмахивали своими пушистыми крыльями, и дивными мелодиями пытались успокоить людей...
    Ждали долго, и всё в молчании. Никто не высказывал сомнения, что красноармейцев поведут именно в этот день.
    Начался снегопад. Сначала летели одинокие снежинки, но их становилось всё больше, и вот уже весь воздух заполнился их прекрасными, холодными тельцами, которые холодили кожу и нехотя преображались в капельки воды...
    И вот из этой снежной круговерти появились сначала шедшие впереди немецкие конвоиры, затем - пленные красноармейцы, которые едва на ногах держались, поддерживали друг друга...
    Позади также шли конвоиры. Все немцы обмотали нижнюю часть лиц женскими платками, но с носов всё равно свешивались сосульки. За дорогой, а также и за пленными они особо не следили, но разговаривали о том, когда будет следующая стоянка и удастся ли раздобыть спирта.
    Один из красноармейцев, с побуревшим, обмороженным лицом, и с перевязанной грязной, пропитанной кровью материей застонал, и начал заваливаться на обочину. Его товарищ что-то крикнул, попытался поддержать его, но сам едва держался на ногах. Конвоиры оттолкнули его, склонились над упавшим, начали пинать его ногами, кричать, чтобы он поднимался, и шёл дальше, но тот уже не в силах был идти. Тогда один из фашистов навёл на его лицо винтовку... Но первым прогремел выстрел Коли Сумского. Пуля из его револьвера вошла фашисту точно в затылок, тот нелепо взмахнул руками и начал заваливаться на дорогу.
    Остальные конвоиры успели понять, что происходит нечто непредвиденное и страшное для них. Они не ожидали нападения, и теперь озирались своими пьяными, глупыми, округлившимися от ужаса глазами. Они пытались понять, откуда же летят пули, но так ничего и не поняли, как были уже все уничтожены.
    Молодые подпольщики выбежали на дорогу. Красноармейцы смотрели на них растерянно, но и со счастьем в измученных своих глазах.
    Коля Сумской проговорил:
    - Дорогие бойцы Красной Армии! Мы освободили вас из плена. Теперь пробирайтесь в сторону фронта, возвращайтесь в те воинские части, в которых вы боролись с ненавистными оккупантами.
    И тут один из красноармейцев: человек уже пожилой, с лицом заросшим недельной щетиной, со впалыми щеками, прослезился. И страшно было смотреть на эти мужские слёзы. Он протянул Коле руку, и Коля пожал эту шершавую, и крепкую, задубелую от мороза и пережитых тягот руку.
    И произнёс этот пожилой человек неожиданно тёплым, даже нежным голосом:
    - Спасибо вам, хлопчики. А то мы уж думали, что совсем замучают нас вороги окаянные, и солнца ясного не дадут увидеть.
    - Мы очень рады, что смогли вам помочь, - пробормотал Жора Щербаков.
    Другой красноармеец поинтересовался:
    - Как же ваш партизанский отряд величать?
    На это Сумской ответил:
   - "Молодая гвардия".
   - "Молодая гвардия", - повторили сразу несколько освобождённых бойцов. - Век вас помнить будем, хлопчики... Если доведётся до наших добраться, так и расскажем, какой это славный партизанский отряд - "Молодая гвардия".
   Один из бойцов помог подняться тому товарищу, которого едва не застрелили фашисты.
   Пожилой красноармеец произнёс:
   - Не все из наших способны к фронту пробираться. Нужен отдых...
   Коля понимающе кивнул:
   - Хорошо, мы вас разместим.
   Убитых фашистов они оттащили от дороги, оружие забрали, а тела присыпали снегом.
   Часть красноармейцев тут же начали свой долгий и тяжёлый путь к фронту, а несколько, наиболее измученных, раненных и замёрзших, подпольщики повели к своему посёлку.
   Но сначала пришлось оставить их в канаве, на окраине. Ведь по улицам расхаживали патрули полицаев. Но в эту канаву скоро принесли горящей еды, а также - ту тёплую одежду, которую удалось найти.
   Затем побежали предупреждать девушек: узнавать, у кого можно разместить раненых. Оказалось, что у Тоси Елисеенко к дому примыкал большой, утеплённый сарай с соломой. К тому же сама Тося, по заданию организации, работала в госпитале, где она могла доставать медикаменты...
   Елисеенко с радостью согласилась принять раненых и выходить их. Ведь у неё уже был опыт ухода за ранеными. Также и остальные девушки согласились помогать, кто чем может...
   Ночью красноармейцы были проведены в тот сарай у дома Елисеенко.
   
   * * *
   
    12 декабря 1942 года Лиде Андросовой исполнилось 18 лет. Пригласила он ребят и девушек из поселковых подпольщиков, но смогли прийти только Коля Сумской, Нина Кезикова и Надя Петрачкова.
    Подарки были скромные (да и откуда в эти тяжёлые дни можно было взять дорогие подарки), но зато - от всей души. Нина Кезикова подарила фотографию себя и своей сестры Клавдии, вместе с наилучшими пожеланиями. Мама подарила несколько метров батиста, из которого Лида намеривалась сшить платье.
    Что касается Коли, то он подарил коробку пудры и роговой гребешок для волос.
    Ах, как же была этим простым подаркам Лида! Она расцеловала этих людей, а затем угостила их, чем могла: пирогом и закваской.
    Так как время было неспокойным: по улице то и дело проходили унылые, разбитые под Сталинградом фашисты, и пару раз уже заглядывали в дом Андросовых, требовали картошку, которой не было, то подпольщики решили для вида посидеть, поиграть в карты.
    Но за игрой они вновь и вновь вспоминали о победах Красной армии. Настроение было праздничным.
    Надя Петрачкова спросила у Коли шёпотом:
    - Ну а как там красноармейцы, которых вы освободили?
    И Сумской ответил:
    - Тося Елисеенко - молодец. Ей и Женя Кийкова помогала. В общем, выходили солдат. Теперь они уже из посёлка ушли. Надеются, что через пару недель уже через фронт перейдут.
    - Вот бы и нам с ними пойти, - вздохнула Нина Кезикова. - А то уже просто сил нет - на полицаев этих глядеть...
    - Какое медленное немецкое время. И так хочется весны дождаться, - вздохнула Лида.
    В девять часов решили расходиться. Это был уже комендантский час. Уже можно было оказаться схваченным просто за то, что они шли по улице, но подпольщики привыкли продвигаться именно так - крадучись. Полицейские патрули они воспринимали, как неприятные, но незначительные помехи.
    И вот, выйдя на улицу, прощались.
    Лида обняла Колю, прижалась к нему, а он поцеловал её в губы, и проговорил:
    - Лидочка, ну что же у тебя опять глаза такие печальные? Верь в то, что всё будет хорошо...
    - Конечно, конечно, - молвила Лида, и насильно улыбнулась.
    Но, чтобы скрыть слёзы, вынуждена была отвернуться.
    И куда же она могла деться от этого щемящего сердце предчувствия? Жизнь такая тяжёлая, полная тревог и борьбы - жизнь, в которой так хотелось вновь найти весенний свет, - она ускользала, и не было сил избежать того, что ждало впереди, и через три дни Лида записывала в своём дневнике:
   
   15 декабря. Вторник
   Работаю все там же. Ниночка вчера заболела "Ангиной", а я работала с мужчиной одна. У неё высокая температура 39.5. Сегодня работала с Ольгой Лукьидевой. Завтра иду на шахту. Итак, вырыли три ямы для уборных. Одну из них нашему господину Трофименко Н. и - штейгеру. Обещал прийти Коля. Да приехала уже Тося Д., новостей мало привезла.
   Коля все-таки пришел, но позже обыкновенного. Как с ним весело, хорошо! На минутки забудешь все, а потом представишь себе что-то жуткое, как разлука и т.д.
   
   * * *
   
    Лида, хоть и чувствовала печаль несказанную, а как могла утешала своих родителей. Говорила, что скоро-скоро вернётся Красная армия...
    И без её слов было видно, что дела гитлеровцев совсем плохи: без конца отступали через посёлок их потрёпанные части, а сами они вовсе не были похожи на солдат - это были больные, обмороженные люди, которым до смерти надоела война. И всё же эти люди не уставали грабить, так как уже привыкли и к грабежу и к прочим беззаконьям.
    И в небе теперь пролетали не только немецкие самолёты, но и наши, Советские, при виде которых Лида улыбалась, а Дарья Кузьминична вздыхала.
    - Что же вздыхаешь, мама? - спросила Лида.
    И Дарья Кузьминична ответила:
   - Вот прилетел бы он сюда и разбомбил бы нас всех. Как надоела эта проклятая жизнь!
   Лида хотела сказать что-нибудь возмущенно, но только взглянула на измученное лицо своей матери, и вымолвила нежно:
   - Мамочка, ведь скоро придут наши, и жизнь наша молодая зацветет. Ты знаешь, как все мы ждем наших соколов. Спишь и снится: вот идут наши, и в душе становится радостно и жить хочется больше и дольше. Я хочу жить, ведь вот-вот придут наши, и мы заживем вновь радостной и счастливой жизнью!
   И посветлело на душе у Дарьи Кузьминичне, улыбнулась она, а Лида отвернулась, чтобы мама не увидела в её глазах глубокой печали, этого предчувствия разлуки с жизнью...
   И в это же самое время Нина Старцева разговаривала со своей мамой, Анной Андреевной. Так как Нина была единственным ребёнком в семье, то она очень беспокоилась за здоровее родных - чтобы не волновались за неё, и она пыталась утаить свою подпольную деятельность. Но уже многое заметила, многое поняла мать...
   И разговор у них получился такой задушевный, такой печальный и возвышенный, будто прощались они друг с другом. Вот сказала мать:
   - Дочь моя, всё приходит это страшное чувство, что потеряю тебя...
   - Мама, ты не волнуйся. Всё будет хорошо, - заверяла её Нина.
   Мать опустила голову, едва заметно кивнула.
   И тогда Нина спросила:
   - Мама, а что ты будешь делать, если меня всё-таки заберут?
   Мать ответила:
   - Если только сердце не разорвется на куски, если только буду жить, всю жизнь буду мстить врагам.
   Дочь вскочила со скамьи, горячо обняла мать и сказала:
   - Мама, какая ты у меня умная!
   
   * * *
   
    Всё это были предчувствия, когда только сердце подсказывало, что случится нечто страшное, разлука с жизнью. Но всем им, и Лиде Андросовой, с её печальными очами, хотелось всё же верить, что увидят они новую весну; и хотелось поверить в то, что эти предчувствия обманчивы, и навеяны только тем мрачным, что их окружало.
    Вот наступил, новый 1943 год. Теперь ещё чаще пролетали над посёлком самолёты Красной армии, обстреливали отступающие вражьи части, которые нескончаемыми, унылыми, озлобленными и напуганными вереницами ползли по дорогам.
    Казалось, всё складывалось наилучшим образом. Враги терпели поражение, полицаи ходили сами не свои, и пили больше обычного; в их отуплённых глазах было столько злобы, что просто страшно туда было смотреть. И когда к одному из немецких учреждений начали свозить под усиленной охраной боеприпасы, и мать Нины Старцевой сказала, что здесь, должно быть, будут бои, то её дочь ответила, что все эти вражьи запасы взлетят на воздух.
    И действительно - были у подпольщиков планы, - при дальнейшем приближении Красной армии, устроить в городе и посёлке вооружённый бунт, уничтожить представителей вражьей власти и дальше действовать уже в качестве партизанского отряда; возможно даже - перейти линию фронта.
    Но не суждено было этим планам осуществить.
    Второго января в посёлок пришла связная штаба "Молодой гвардии", и сообщила страшное: полицией были арестованы Виктор Третьякевич, Иван Земнухов и Евгений Мошков. Двое первых входили в штаб организации (Виктор был комиссаром), а Мошков держал связь со взрослыми подпольщиками, во главе с Филиппом Петровичем Лютиковым.
   Арестовали их по подозрению в краже новогодних подарков для немецких солдат, но Валерия Борц этого не знала. Не знала она и того, что за этим последовало предательство Геннадия Почепцова, который входил в группу посёлка Первомайка и отличался трусливой душонкой. О товарищах он судил по себе - то есть думал, что при первой же опасности они выдадут. И по настоянию своего отчима, провокатора Нуждина, Почепцов и рассказал начальнику городской полиции Соликовскому, о том, кто такие арестованные.
   Ничего этого не знала Валерия. Она знала только, что второго января прошло совещание штаба подпольщиков в доме руководителя Первомайской группы Анатолия Попова. И на этом штабе было принято решение - отказаться от планов дальнейшей борьбы и уходить из города, а также из посёлков...
   Мрачный, как и январское серое, ледяное небо, Сумской спрашивал у Валерии:
   - Ну и что думаешь делать?
   - Выполню приказ штаба. Постараюсь укрыться, быть может - перейду линию фронта, но в городе не останусь. А что будете делать вы?
   - Ещё не знаю, - проговорил Коля. - Посовещаюсь с нашими девчатами и хлопцами, а там видно будет...
   Валерия ушла, а Коля объявил срочный сбор подпольщиков, который и прошёл в Ореховой балке. Присутствовали также Миронов, Палагута, Ткачёв, Щербакова и Лодкина из посёлка Семейкино.
   Коля рассказал всё, что передала ему Валерия. Наступило тяжёлое молчание. И только завывал время от времени ветер, нёс над их головами сдуваемую с высоких склонов колючую позёмку. Казалось, что весь мир скован снегом и льдом; казалось, что всё уже мертво, и у природы не найдётся сил, чтобы пробудиться...
   После нескольких минут этого тяжёлого, подавляющего молчания начали обсуждать, сначала негромко, а потом всё оживлённее, что делать дальше. И оказалось, что никто из подпольщиков не желает уходить. То, что были арестованы три видных подпольщика не казалось им серьёзной опасностью, хотя, конечно, до слёз было жалко ребят.
   Дело в том, что они были уверены в арестованных, как в себе. Знали, что они давали клятву вступающего в ряды "Молодой гвардии", и могли выдержать любые муки, но не выдать товарищей.
   Приходили даже мысли о том, что они смогут устроить вооружённое нападение на городскую тюрьму и освободить заключенных...
   
   * * *
   
   Но комсомольцы из посёлка не знали, что в это время начальник городской полиции Соликовский, и его помощники, применив к Третьякевичу, Земнухову и Мошкову тяжёлые пытки, и ничего от них не добившись, получили строжайший выговор от своих немецких начальников, и приказание - выловить и уничтожить организацию, которая, судя по всему, была весьма сильна.
   Арестованные по списку Почепцова, городские подпольщики также были подвергнуты жестоким пыткам и избиениям, но все они, несмотря на страшную боль, молчали или же бросали в лица палачей гневные и презрительные реплики. Почепцов, рядовой подпольщик, знал только тех, с кем работал в пятёрке, а также тех, о ком слышал от своих слишком наивных, слишком откровенных с ним товарищей.
   Генку Почепцова несколько раз вызывали в полицию. Его допрашивал страшный внешне и ещё более страшный в душе Соликовский. Скорчившийся, перепуганный Почепцов сидел на стуле, и, не смея взглянуть на грозного начальника полиции, вновь и вновь повторял имена тех подпольщиков, которых знал.
   - Значит, в организацию входил только молодняк? - хрипящим голосом прошипел Соликовский.
   - Да... То есть, я слышал, что Мошков связь со взрослыми держит, но ни разу имён этих взрослых не слышал. Это точно! Клянусь, господин начальник... не бейте меня..., - и Почепцов испуганно покосился на огромные, поросшие тёмные волосом кулачищи Соликовского.
   Соликовский грязно выругался, после чего потребовал:
   - Вспоминай ещё имена. Которые хоть раз слышал...
   - Очень стараюсь... Очень..., - Почепцов наморщился. - Я вот, господин начальник, всю ночь не спал. Всё пытался вспомнить. И кое что припомнил. Вроде бы слышал одну фамилию паренька, комсомольца... живёт в посёлке... Краснодоне, кажется... вот...
   - Фамилия! - рявкнул Соликовский.
   - Не очень помню... вроде бы Ждан... или Жданов... или... вот...
   Через полчаса, выпустив Почепцова, Соликовский звонил в посёлок Краснодон, Цикалову.
   - Почему нет гудка! - заорал Соликовский на подвернувшегося под руку полицая.
   - Партизаны опять связь порезали..., - пролепетал полицай.
   - Вот я их порежу, - хрипел Соликовский, сопровождая эти слова отборнейшей руганью.
   Самому ехать в поселок Соликовскому не хотелось, так как он был загружен своей страшной палаческой работой, и он приказал ехать за Цикаловым одному из своих подчиненных.
   Цикалов опять запил, и пил в одиночестве, испытывая тупую злобу ко всему миру, ко всем людям. На рабочем месте его не было, и несколько часов ушло на то, чтобы его найти. Он лежал, пронзительно храпел, в гостях у одной бабы, которая гнала самогон (эта баба жила неподалёку от дома Андросовых). Перепуганный таким вызовом Цикалов быстро протрезвел, и вскоре уже поёживался под безумным, зверским взглядом Соликовского. Тот говорил ему хриплым голосом:
   - Бездельники! У вас в посёлке действуют подпольщики, а вы их уже пять месяцев выловить не можете!
   - Они черти, они профессионалы, - оправдывался Цикалов.
   - Профессионалы! - фыркнул Соликовский. - Да вы знаете, что всё это время вас за нос водили школьники!
   - Как, дети? - изумился Цикалов.
   - Дети! - осклабил прокуренные клыки Соликовский. - Только этих детей так вышколили, что их хоть на части режь - молчат они. Но, в общем, подпольщики - это молодые комсомольцы. Ясно?
   - Ясно, - кивнул Цикалов.
   - Вот есть у меня зацепка для тебя. Фамилия начинающаяся со Ждан- тебе ничего не говорит?
   - Может, Жданов? - предположил Цикалов.
   - Может и Жданов, - согласился Цикалов. - Кто такой?
   - Один из бывших комсомольцев. Регулярно приходит на отметку в полицию.
   - Бывший! - фыркнул Соликовский. - Все они якобы бывшие, а на проверку оказываются злостными бандитами.
   - Ага, - кивнул Цикалов.
   - В общем, слушай меня, - грозно проговорил Соликовский. - Этого Жданова арестовать. Три шкуры с него спустить, но чтобы всё, что знает о подполье, выложил. Но этого мало. От них ничего не добьёшься. У-у..., - Соликовский вновь страшно выругался. - В общем, выспрашивай всех людишек, которые у вас на хорошем счету, и посёлок знают. Пускай вспоминают не про взрослых, а про детей. Понимаешь?
   - Да, - скрипнул Цикалов.
   - Всё, на что вы раньше внимания не обращали - всё теперь важным становится. Дети... вот оказывается нас за нос водил... У-у, гадёныши!..
   Глядя на начальника городской полиции, Цикалов и сам заражался тёмной ненавистью к тем молодым людям, которые водили его самого и его подчинённых за нос.
   Соликовский продолжал его инструктировать:
   - Мы теперь выявили, что те, кто раньше на хорошем счету у коммунистов был, ну там всякие школьные активисты; те, кто и к нам на отметку приходил - и оказались самыми злостными подпольщиками. У вас в посёлке должно быть самое. Если хорошо справишься с делом, получишь награду, а если кого упустишь - на передовую тебя сошлют...
   Цикалов покинул здание городской полиции, полный мрачной решимости арестовать подпольщиков.
   
   
   
   
   
   

    Ранее утро 3 января 1943 года... Володя Жданов ещё спал...
   Он спал крепким и безмятежным сном. Накануне, после работы на шахте, он вместе со своими товарищами, развешивал очередные листовки, которые, так как подпольная типография в городе Краснодоне прекратила свою работу, они снова писали от руки...
   Он не думал, что его могут выдать; не подозревал, что его фамилия один раз неосторожно кем-то произнесённая, была услышана предателем, и тот уже донёс на него в полицию.
   И полицаи, получив приказ от Цикалова, шли, в этот ранний час его арестовывать. Предводительствовал ими Изварин. По его указаниям, изменники Родины окружили дом, встали возле окон.
   Здоровенный, похожий на неумелое, грубое изваяние полицай поднялся на крыльцо и с силой забарабанил в дверь. Изварин крутился за его спиной, держал наготове револьвер.
   Открыла им заспанная, испуганная мать Володи. Спросила тихо:
   - Что вам?
   - Сейчас узнаешь! - прошипел Изварин, и дал сигнал своим людям.
   Те ворвались в дом.
   Володя уже успел подняться и одеться. Странно, но он не испытывал страха. Вот полицаи суетились, делали обыск, а он стоял посреди горницы, и говорил, глядя в окно, на заснеженный дворик:
   - Ищите, ищите, всё равно ничего не найдёте.
   Изварин ткнул ему кулаком в лицо, и пророкотал:
   - Ну пойдём в полицию. Там ты у нас по- другому запоёшь.
   Проснулись Володины младшие сестры: Валя и Света, они стояли в дверях, и смотрели на любимого брата. Проснулся и Володин отец, который от нехватки витаминов, и от непосильного труда на шахте захворал, и теперь глухо и глубоко кашлял.
   Володя быстро оглядел свою комнату, и ту большую горницу, где он прежде принимал своих дорогих друзей. Печаль отразилась в его глазах - он предчувствовал, что уже никогда этого не увидит. Он обратился к родным:
   - До свидания, мои родные. Вы не волнуйтесь, а верьте, что впереди жизнь будет счастливая и светлая.
   Изварин толкнул его в плечо рукоятью револьвера, заорал:
   - Ну, пошёл! - и прибавил несколько ругательств.
   - Не смей так ругаться в моём доме, гад, шкура продажная! - с ненавистью ответил ему Жданов.
   Изварин побагровел и, замахнувшись, из всех сил ударил Володю в подбородок.
   Мать зарыдала, попыталась остановить Изварина, но полицаи оттащили её в сторону. Отец обнял, прижал к себе маленьких Валю и Свету, которые заплакали, и спрашивали, что делать.
    Володя не мог выдержать этого. Он бросился на Изварина, и наградил палача ещё более сильным ударом - всё же Жданов много занимался спортом. Изварин отлетел к стене, и завизжал так, будто его резали.
   Полицаи накинулись на Володю, с трудом повалили его на пол, а потом долго, с участием Изварина, избивали его ногами. Лишившаяся чувств Володина мать лежала в соседней комнате. Отца и Володиных сестрёнок тоже вытолкали туда и не выпускали...
   Но, сколько они его ни били, а Володя не терял сознания. Наконец, окровавленному юноше крепко связали руки, и повели шатающегося в полицию.
   Его бросили в одиночную камеру, где было так холодно, что по истечении нескольких часов, когда его вызвали на допрос к Цикалову, Володя уже начал кашлять.
   На допросе его снова били... Били долго и страшно. Когда он уже упал на пол, то избивали ногами. Он всё же потерял сознание. Его окатили водой, и продолжили избиение. Володя стиснул зубы и молчал. Наконец Цикалов склонился над ним и спросил:
   - Ну что - сознаешься?
   - Гады! - яростно ответил Жданов. - Презираю вас, предатели! Всей душой ненавижу! Ну ничего - наши ещё дадут вам жару!
   Так ничего и не добившись, вновь потерявшего сознание Володю оттащили в одиночку, бросили на ледяной пол, и закрыли тяжёлую дверь на замок.
   
   * * *
   
    Ранним утром 4 января 1943 года Коля Сумской и Лида встретились на улице. Коля шёл на работу в шахту N17, а Лида - в шахту N5.
    Они ещё не знали, что это их последняя встреча на воле. Но, увидев Колю, Лида сразу бросилась к нему, обняла крепко, залилась слезами.
    Она прошептала:
    - Знаешь, что Володю арестовали?
    - Да, знаю, - кивнул Коля и мрачен был его лик.
    Но он сказал:
    - Володя не выдаст, ты же знаешь его.
    - Да, я знаю, и всё же... Та разлука, о которой я тебе уже говорила - она так близка. Прямо сердце разрывается!
    Коля обнял её крепко-крепко, и зашептал на ухо:
   - Лида, смотри, если заберут меня, то работайте, не покладая рук... И ещё... Скоро-скоро, Лидочка, будет весна...
   - Мы ещё встретимся, Коля, и ничто нас не разлучит, - сказала Лида твёрдым голосом, и вытерла слёзы.
   Помолчав, глядя прямо в глаза его, она вымолвила нежно:
    - И ты, Коленька, не сомневайся. Я никуда без тебя не уйду. Вместе мы жили, вместе взрастали, вместе и последний путь пройдём. А сейчас говорю тебе: до встречи.
   - До встречи, Лидочка, - ответил Лида, и они расстались.
   Знали бы они, при каких обстоятельствах встретятся вновь!
   
   * * *
   
    Теперь Цикалов чувствовал, что его добыча близка, и понимал, что главное - не упустить её. Уж как боялся он, что, узнавши об аресте одного из своих, подпольщики ускользнут от него!
    Он, напуганный вестями с фронта (ведь невозможно было скрыть, что гитлеровская армия отступает), тем не менее, также как и прежде жаждал власти над людьми, наград. И вот он, и помощники его начали работать.
    Был проверен список всех тех поселковых комсомольцев, которые приходили на отметку в полицию, и из этого списка были выделены те, кто отличался наиболее активной общественной деятельностью до войны.
    К Цикалову приводили соседей этих комсомольцев. Цикалов орал на них, Изварин грозил пистолетом, иногда этих людей избивали, и всегда требовали показаний: не видели ли они чего-нибудь подозрительного, не выходили ли эти комсомольцы в ночное время, не собирались ли они большими группами. Нет - подпольщики были осторожны, они привыкли жить таясь, поэтому перепуганных, доведенные до отчаяния люди отвечали, иногда сплёвывая кровь, что ничего подозрительного не замечали.
    И только у дома Сумского, было замечено что-то подозрительное: часто в сумерках мелькали там какие-то тени, а однажды порыв ветра донёс до случайного прохожего слова "Интернационала", который, вроде как, пели молодые люди.
    - Та-ак, - значительно протянул Цикалов. - Ну вот, кажется, и потянулась ниточка. У нас значится, что этот Сумской был до войны активным комсомольцем, общественником. Где он сейчас?
    - Должен быть на работе. На шахте N17 он работает, - ответил усталым голосом дежурный полицай.
    Цикалов распорядился направить два отряда полицаев: один - на шахту, чтобы арестовать Колю, второй - в дом к Сумским, с приказом перевернуть всё вверх дном, но найти улики...
   
   * * *
   
    Работа Коли на шахте N17 заключалась в том, что он вёл с рабочими беседы на политические темы, потихонечку агитировал их против фашистов. А рабочие уже так исстрадались за месяцы оккупации, что относились к Колиным словам, как к благим вестям.
    На этой шахте, также как и во всех остальных шахтах, врагам так и не удалось наладить добычу угля. Благодаря наставлениям Коли и Саши Шищенко, который тоже работал на этой шахте - рабочие делали вид, что занимаются восстановительными работами, только, когда подходил десятник, а стоило ему отойти, как разрушали только что сделанное.
    И в этот день, один пожилой, седоусый шахтёр обратился к Сумскому:
    - Что-то ты, Николай, сегодня не весел.
    - Ничего-ничего, дядя Данила, - отвечал Коля мрачным голосом.
    Он думал о Володе Жданове...
    Подошёл другой рабочий, спросил осторожно:
    - Неужели плохие вести с фронтов?
    И Коля понял, что сейчас перед этими людьми он не имеет права показывать, как ему тяжело. И Коля помотал головой. Он сказал:
    - Замечательные вести. Красная армия наносит новые и новые сокрушительные удары по врагу. С каждым часом фронт приближается к нам.
    - Полицаи к нам приближаются, - негромко проговорил один из рабочих.
    Донёсся заискивающий голос десятника:
    - Вот, пройдите сюда, господа полицейские. Вот здесь Сумской работает.
    И Коля понял, что сейчас его арестуют и поведут в полицию. И он почувствовал внутреннее спокойствие, он понял, что уже и раньше был готов к этому, знал это.
    Он сказал окружавшим его шахтёрам:
    - Дорогие товарищи, помните: победа будет за нами.
    Затем он шагнул к полицаям. Шедший впереди Изварин спросил у Коли испуганно:
    - Ты Сумской?
    - Да это я, - ответил, с презрением оглядывая этих изменников и палачей, Коля.
    Они тут же крепко связали его руки, и, ударяя в спину прикладами винтовку, повели в полицейский участок.
   
   * * *
   
    Вечером того же дня, когда Лида возвращалась с работы, к ней подошла одна знакомая девушка, которая не входила в состав "Молодой гвардии". Эта девушка остановилась перед Лидой, и с изумлением на неё глядела.
    - Что случилось? - тоже остановилась Лида.
    - Да просто я уж и не ждала тебя увидеть, Лидия, - ответила та девушка. - Я и мои подруги были уверены, что тебя арестовали.
    - А почему это меня должны были арестовать? - напряжённо спросила Андросова.
    - Ну как же, ведь ты же с Сумским всегда видели. Арестовали Сумского, значит, и тебя должны были арестовать.
    Лида отступила на шаг, на другой. Она отмахнулась рукой, будто видела перед собой нечто ужасное. Вскрикнула:
    - Нет! Не правда! Не может быть!..
    Казалось, что из сумрачного воздуха выступали ухмыляющиеся морды демонов и шипели: "Да! Это свершилось! Ты думала, что готова к этому, но ты никогда не сможешь принять это!".
    Сообщившей ей эту весть девушке стало жутко, она сказала Лиде: "Пока", и быстро пошла домой.
    А Лида бросилась к полицейскому участку. Ей как раз надо было на отметку. Она спросила у дежурного полицая:
    - Правда, что арестовали Николая Сумского?
    - Правда, - хмыкнул полицай.
    - А в чём его обвиняют?
    - Обвиняют в деятельности против армии фюрера! - торжественно доложил хмельной дежурный.
    - Но ведь нет никаких улик, - едва слышно прошептала Лида.
    - Как же нет? - усмехнулся дежурный. - А у кого на чердаке радио в соломе нашли? А? - и сам ответил. - У Сумского! А у кого в ящике стола кипу бумаги для листовок заготовленной нашли? А? У Сумского! Всё! Его дело гиблое. А ты, кстати, кто такая?
    - Андросова, - едва сдерживая слёзы, ответила Лида.
    - А ну, да, конечно. Андросова, - сверившись со списком, кивнул полицай. - Тоже комсомолка. Что скажешь в своё оправдание?
    - Я не намерена оправдываться, - молвила, готовая к тому, что её прямо сейчас и арестуют Лида.
    Но её пока что не собирались арестовывать, так как она была далеко не единственной комсомолкой в посёлке, а никаких улик на неё не было.
    И Лиду отпустили...
   
   * * *
   
    Пришла Лида домой, и, облокотившись о стол, горько заплакала. Тут и лучшая её подруга, Нина Кезикова, которая уже узнала о том, что случилось прибежала.
    Дарья Кузьминична выслушала рассказ своей дочери и посоветовала ей:
    - Ты, Лидочка и ты Нина, уходите из посёлка. Пока переждите где-нибудь, а то и вас заберут.
    - Нет-нет, - покачала головой Лида. - Мы не можем уйти. Ведь Коля не далече чем сегодня утром говорил мне "Лида, смотри, если заберут меня, то работайте, не покладая рук". И ещё он говорил мне, "Скоро-скоро, Лидочка, будет весна". Так что, мамочка, мы не уйдем до тех пор, пока не выручим Колю и Володю.
    - Мы их обязательно вызволим! - обещала Нина Кезикова...
   
   * * *
   
    Вечером того же дня Дарья Кузьминична зашла в комнату к Лиде, и увидела, что дочь её сидит возле окна и смотрит сквозь изящный морозный узор на заснеженную улицу, где не было видно никакого движения, кроме стремительно летевших одиноких снежинок. Ветер был сильный, гудел где-то на крыше...
    Мать осторожно присела на свободный стул сбоку от стола и спросила:
    - Что же не спишь?
    Лида вздрогнула. Она и не заметила, что пришла её мама. Она вспоминала тот зимний вечер, когда она, прочитав стихотворение Пушкина, стояла у окна, и увидела, что по улице едет по улице, и какое прекрасное, романтическое чувство охватило её тогда. Теперь она была уверена, что это Колю Сумского видела тогда - он тогда впервые появился в их посёлке и в её жизни.
    Как давно это было! Ещё до войны... И как быстро это время промелькнуло! Год за годом, как секунды пролетели.
    И вот теперь Лида сидела, смотрела на улицу, и ей казалось, что из глубин этого тёмного, морозного воздуха тянутся к ней страшные, нечеловеческие длани, хотят схватить, растерзать её. И ни стекло, ни стены не способны защитить от страшных ручищ. И бежать от них бессмысленно. И Лида не испытывала страха, она была уверена, что сила позволит ей выдержать любые муки, любой ужас.
    И всё же чудилось, что там, за окном витает, и глядит, ухмыляясь, на неё демонический лик.
    И всё же в очах своей дочери Дарья Кузьмична видела вдохновенное, героические выражением. И она произнесла:
    - Дочь моя, солнце моё. Ты, коли спать не можешь, так порадуй меня стихами, а я те стихи запомню. Сердце моё они согреют...
    И плачущим, страдающим, неземным, как холодный, живой свет звёзд голосом, прочитала Лида балладу Жуковского, которую разучила ещё в детстве, в одну из тех мистических зимних ночей, когда, казалось, стоит приглядеться повнимательнее, и уже можно разглядеть в густой метели призрачные тела обитателей мира духов:
   
    Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
    Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
    К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
    Обняв, его держит и греет старик.
   
    "Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?" -
    "Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
    Он в темной короне, с густой бородой"...
   
    И дальше и дальше без запинки декламировала Лида балладу Жуковского, до самого конца, где лесные духи всё же забрали ребёнка к себе:
   
    Ездок оробелый не скачет, летит;
    Младенец тоскует, младенец кричит;
    Ездок погоняет, ездок доскакал...
    В руках его мертвый младенец лежал.
   
    Вздохнула Дарья Кузьминична, и слёз не могла сдержать. Страшно ей, матери, за свою дочь было. Взглянула она в окно, на эту обледенелую, морозную улицу, и показалось ей, что из глубин тёмного воздуха приближается нечто страшное.
    Лида начала её утешать, но безутешна была Дарья Кузьминична, и всё молила, чтобы ушла Лида из посёлка, но дочь ответила решительно:
    - Нет, нет, мамочка. Ведь не могу же я подвести Колю. А сейчас - оставь меня. Я с подругами договорилась, что мы будем писать листовки, и напишем и развесим их столько, что полицаи поймут, что не тех арестовали...
    И мать, поцеловав Лиду в лоб, ушла.
    Девушка оставалась в одиночестве. Некоторое время сквозь леденистый узор смотрела на улицу, затем, чтобы ненароком кто не увидел, прикрыла окно занавеской, и начала писать.
    Писала до самого утра, и только перед тем как идти на работу, вздремнула, не отходя от стола, на часок.
    Дарья Кузьминична приготовила совсем скромный завтрак для Лиды и для Макара Кузьмича. Продукты приходилось экономить, их практически не было - это постарались отступающие оккупанты. Макар Тимофеевич ел быстро, практически не пережёвывания. За последний недели он очень исхудал, стал нервным, даже и озлобленным. Фашисты очень донимали его на шахте, требовали, чтобы добыча угля наконец-таки была бы запущена на полную мощность, в противном случае грозили ему расстрелом...
    А Лида не могла думать о еде. Девушке казалось, что смерть уже склонилась над ней, и тянется к горлу, сжимает, душит. Только благодаря увещеваниям матери покушала Лида немного.
    Затем Лида пошла на шахту...
    Небо по-прежнему было завешено тяжёлыми, тёмными тучами. В то же время донимал мороз. В воздухе провисала какая-то сероватая дымка и, казалось, что солнце в этот день так и не взошло. Улицы посёлка выглядели совершенно безжизненными, словно бы враги арестовали и расстреляли всех его жителей. Но и врагов не было видно. Лиде казалось, что она осталась одна на всём свете. И только воспоминания о Коле согревали её. И в этот мертвенный час она развесила все написанные ей ночью листовки.
    Пришла на шахту, начала работать, но едва ли замечала, что делает. Думала Лида о том, что за ней в любую минуту могут прийти и арестовать её. Но она доработала этот день до конца, а за ней так никто и не пришёл.
    Казалось Лиде, что она уже никогда не сможет улыбнуться. Пришла на отметку в полицию, готова была к тому, что её арестуют, но этого не произошло. Надеялась, что доведётся увидеть Колю, но не увидела.
    Быстро пролетел этот тёмный январский день, и вновь наступила ночь ледяная, и вновь дул несущий колючие снежинки ветер. И Лида вновь сидела за столом в своей комнате, и писала новые и новые листовки, чтобы показать, что, несмотря на аресты,
   
   * * *
   
    Следующим утром увидела Дарья Кузьминична, что Лида надела на шею какой-то медальон. И спросила мать:
    - Что там у тебя?
    Лида ответила:
    - Там две фотографии: моя и Коленьки.
    - Но ведь Колю арестовали, - вымолвила Дарья Кузьминична. - И что же будет, если увидят этот медальон у тебя? Ведь это же дополнительная улика.
    Лида ответила:
    - Я люблю Колю больше всего на свете, а этих гадов продажных не боюсь...
    - Ох, Лида, ведь арестуют тебя...
    - Что ж, я и к этому готова, мамочка.
    Дарья Кузьминична остановилась, и некоторое время безмолвно смотрела на свою дочь. Чувствовала мать, что предстоит им разлука. Борясь со слезами, проговорила:
   - Лида, если всё же вдруг арестуют тебя и посадят, то прошу тебя, чтобы ты писала мне так, как твой папа: "Я жив, здоров и здоровье мое хорошее". Тогда я буду знать, что тебя не били.
   - Хорошо, мама, буду писать.
   - Ты смотри, моя дочь - они будут пытать, а ты не признавайся ни в чем. Ведь они будут обманывать, якобы вот тот признался, - а ты почему не признаешься? Будут говорить и так, будто Коля и Володя признались, что вы были руководители.
   На что Лида ответила:
   - Ты, мама, меня этому не учи, я сама знаю прекрасно, о чем там будут спрашивать, и что при допросе будут пытать. Я и к этому готова.
   - Ну а я не готова! - вскрикнула Дарья Кузьминична. - Как уходишь ты на шахту, так я и не знаю: вернёшься ты к вечеру, или же тебя уже в полицию заберут.
   - Они и в полиции мне ничего не смогут сделать. Я совершенно уверена, что выдержу любые испытания, потому что люблю Колю и знаю, что дело наше правое.
   
   * * *
   
    Но ни Лиду, ни кого из её подруг не арестовали ни на этот, ни на следующий день. Также и юноши - Полянский, Шищенко и Щербаков ходили на отметку в полицию, но их не пытались задержать.
    Все они собирались у Елисеенко, и после непродолжительно обсуждения решили, что из посёлка ни в коем случае нельзя уходить, так как этим они подведут своих родных, а также не смогут вызволить Колю и Володю.
    Они знали, что их товарищей терзают, но были уверены, что товарищи не выдадут их. Так и было. И Коля и Володя уже едва держались на ногах. Одежда их превратилась в кровавое лицо, а лица так заплыли от ежедневных побоев, что их едва ли узнали даже родственники. Но молодые комсомольцы молчали - ни одной фамилии, ни одного признания не услышали от них палачи. Да и как они могли предать тех людей, которых любили всем сердцем? Как могли предать то дело, которому отдавали все свои душевные силы в последние месяцы, и которое было самым значимым делом во всей их прошедшей жизни...
    Тем временем удалось наладить телефонную связь, и Цикалову довелось выслушать брань Соликовского, который требовал от него более эффективной работы, грозился чуть ли не расстрелом, но умалчивал, что несмотря на все ужасные свои старания, и сам не добился от арестованных городских подпольщиков никаких признаний.
    Цикалов серьёзно задумывался над тем, чтобы провести по посёлку массовые аресты: хватать вообще всех бывших комсомольцев и выбивать у них признания, не имея никаких доказательств их "вины".
    И тут на помощь пришли его помощники Осташенко и Бобров, которых Цикалов презирал, потому что видел в них исключительно низменных, глупых и безвольных людишек. Эти тайные агенты полиции, которые, помимо прочего, следили и за домом Шищенковых, знали, что проводятся аресты членов какой-то подпольной организации, и поэтому, надеясь на награду, следили в эти дни за Шищенковыми особенно ревностно.
    И вот они доложили Цикалову, что ими было замечено, как Саша выскользнул из дому в ночную пору, они последовали было за ним, но быстро сбились со следа.
    - Ну конечно, Шищенко! - разражено проговорил Цикалов. - С него и надо было начинать. Его братец старший небось и руководит этой бандой!
    Осташенко спросил:
    - Что прикажите делать?
    Цикалов ответил:
    - Арестовывать Шищенко. Вам, дурням, такое дело поручить нельзя, но и для вас роль найдётся.
   
   * * *
   
    8 января вечером, Саша Шищенко на диване в своей комнатке. Только что он написал несколько листовок, убрал их в тайный отдел своего стола, и теперь думал о любви. Он думал о том: какое же это счастье - любить и быть любимым и сожалел о том, что чувство это так до сих пор и не раскрылось пред ним в полную силу.
    С той девушкой, которой он осенью писал стихотворение с просьбой о прощении, Саша помирился, но так как она не была членом их организации, то встречаться им доводилось редко, и окончательное объяснение в любви всё отодвигалось и отодвигалось. И вот теперь Саша думал: "И что я всё медлю? Такие трепетные, сильные, чистые чувства испытываю, а ещё не высказал Ей их. Ведь жизнь у нас такая, что никто не знает, когда смерть его заберёт. Пускай же она узнает, как я люблю её. Завтра поборю эту дурацкую робость и расскажу ей всё, что чувствует. И пусть уж она решает - отвечать мне взаимность или нет. А сейчас напишу стихотворение, которое преподнесу ей завтра в качестве подарка".
    Но он так и не успел написать стихотворение, потому что тут в дверь раздался стук.
   "Неужели полиция?" - подумал Саша.
    Оттолкнув мать, вошли Осташенко и Бобров. Они сразу заняли Сашину комнату, поставили на стол две бутылки с водкой.
    Осташенко подмигнул Саше доверительно, и спросил:
    - Ну что - пьём?
    Саша встал и глядел на них с негодованием и презрением. Он сказал:
    - Какое вы право имеете приходить сюда?..
    - Такое право, что есть у нас связи у новых властей, - хмыкнул пьяный Бобров.
    У них было задание напоить Сашу, чтобы он при появлении полиции не оказал такого же отчаянного сопротивления и не убежал, как его старший брат.
    Осташенко, развалился на диване, где за минуту до этого сидел Саша и проговорил:
    - А тебе волноваться нечего. Ты расслабься, Сашок. Выпей с нами...
    Саша побагровел, подошёл к нему, и схватив за грудки, приподнял, и выкрикнул:
    - Пшёл вон, мразь! Если ты, гад, ещё раз здесь покажешься, то я тебя убью!
    В Сашиных глазах Осташенко прочитал свой смертный приговор. Он вырвался и бросился бежать. Уже в сенях выругался. Хлопнул дверью.
    Саша обернулся к Боброву, который стоял у стола и глядел на него пьяными глазами. Саша прикнул на него:
    - А ты чего встал?! Это и к тебе относится!
    Бобров был мужиком массивным, к тому же алкоголь подогревал его кровь. И ему показалось, что он в одиночку сможет справиться с Сашей и получить за это награду.
    Он шагнул к подпольщику, схватил его за руку и, дыхнув лицо перегаром, выкрикнул:
    - Не уйдёшь!
    И Саша понял, что его собираются арестовывать. Неожиданно он дёрнулся вниз, и сделал Боброву подсечку. Тот, подобно тяжеленному мешку, повалился на пол. Саша высвободил руку, бросился к дверям. Но в дверях уже слышался сильный стук. Доносились визгливые крики Изварина:
    - Открывай! Полиция! Я сказал - открывай!
    Саша набегу поцеловал мать, бросился к окну, приподнял занавеску. Во дворе, в нескольких шагах от окна виднелась фигура полицая. Его поставили сторожить, но он смотрел на крыльцо, где бесновался Изварин и его подручные. Ночь была тёмная. Саша прикинул, что выбив окно, он сможет убежать.
    И тут сзади раздался торжествующий вопль Боброва:
    - Стоять!!
    Саша обернулся. В руках предателя поблёскивал револьвер. Бобров был пьян, рука его дрожала, но он подошёл вплотную к Саше и, вдавив в дуло в его висок, прохрипел:
    - Стой... стой... теперь не уйдёшь... добегался, голубчик...
    Так арестовали Сашу Шищенко.
   
   * * *
   
    Теперь избивали и Сашу Шищенко, но из него, также как и из Сумского и из Жданова ничего не могли выпытать.
    Остававшиеся на свободе ещё надеялись, что им ещё как-то удастся вызволить своих несчастных товарищей. А Цикалову и его помощникам так и не удавалось получить зацепок, чтобы выйти на след остальных подпольщиков. И тут помог палачам случай.
    Дело в том, что Цикалов, расхаживая с охраной по посёлку, часто наведывался к одной из прислуживавших новым властям бабе, которая, зная его страсть к выпивке, всё время напаивала начальника своим самогоном. Тот оставался весьма доволен, и награждал бабу всяким добром.
   Об этой бабе уже упоминалась - она жила неподалёку от дома Андросовых. Захаживали к ней и другие полицаи, и все их она поила, и сидела с ними, и пела их грубые песни, и считала такую жизнь очень даже неплохой. По-крайней мере, она с их подачек не голодала. Звали эту бабу Анной Петровной.
   Однажды, у неё в гостях Цикалов напился и завыл:
   - Подпольщики гады. Твари такие! Вышколили их! Повесил бы их всех! Но где они?! Где?! - он грохнул кулаком по столу.
   Баба начала его расспрашивать. Цикалов рассказал, что им удалось арестовать троих подпольщиков, но, несмотря на то, что те уже были доведены до такого состояния, что едва на ногах держались, от них вообще ничего не удалось узнать. Баба, налив себе и ему ещё самогона, продолжила расспрашивать. Ей очень хотелось угодить Цикалову и получить в награду много шмоток. Так узнала она, что подпольщики должны быть вчерашними школьниками, комсомольцами, и что арестованы - Сумской, Жданов и Шищенко.
   Тогда она рассмеялась, и проговорила:
   - Что ж вы у меня раньше не расспросили? Ведь я глазастая да ушастая. Всё то знаю, всё слышу. Да и дочурки у меня растут, как и я - бойкие, своего не упустят.
   - Да знаю я твоих дочурок, с моими ребятами путаются, - хмыкнул Цикалов, и вновь подлил себе самогон.
   Он был заинтересован, он придвинулся к бабе, приготовился слушать, но она потребовала подарочка, и он, так как ничего другого у него с собой не было, подарил ей денег.
   Баба начала рассказывать:
   - У Сумского подружка была. Тоже комсомолка. Андросовой зовут. Она здесь поблизости живёт. Я их часто вместе видала. Всё то они чего то ходили, обсуждали... Я много чего знаю: к Андросовым в неположенное время девки ходили. То ж комсомолки. Я ж видала, как они до войны с октябрятами работали. По фамилиям их знаю: Кийкова, Старцева, ещё Елесеенко, учительница их. А с Кезиковой Нинкой Андросова лучшик подружки! А у Шищенкова младшего лучший дружок - Щербаков. Такие всё неразлучные ходили... А больше не могу вспомнить.
   - Ну это тебе поможет, - Цикалов выложил перед ней ещё несколько весьма крупных купюр.
   Баба быстро убрала деньги в засаленный карман и продолжила:
   - Частенько я их выслеживала. Да и дочурки мои кой что рассказывали. Это ж всё комсомольцы...
   Цикалов приказал:
   - Фамилии называй!
   Баба наморщила низкий лоб, прошипела напряжённо:
   - Ещё, кажется, Кезикова всё за Полянским бегала.
   - Каким Полянским?!
   - Юриком его зовут.
   - Дальше!
   Баба пыхтела, пыталась вспомнить ещё хоть что-нибудь, да не могла. Но глядела заискивающе на Цикалова, ждала ещё какой-нибудь подачки. А он неожиданно протрезвел, резко поднялся из-за стола, и оттолкнув бутылку, приказал:
   - Пошли!
   - Куда ж пойдём? - испугалась баба.
   - В полицию. Там все эти фамилии продиктуешь. Может, и правда они...
   
   * * *
   
    Видела Дарья Кузьминична будто лежит её дочь, спит, возле окна. Но вот поднимаются занавески, и тянутся с улицы страшные, огромные, нечеловеческие ручищи.
    Пыталась Дарья Кузьминична на помощь Лиде броситься, но не могла и пошевелиться и слова молвить. И виделась ей, будто дочь её спящая сияющим ангелом стала, а над ней будто сам демон склонился - весь тёмный, клубящийся, торжествующий, что невинную светлую душу может разорвать и в преисподнюю утащить.
    От этого тяжкого кошмара проснулась Дарья Кузьминична. Темнота её окружала, за стенами и над крышей дул неугомонный зимний ветер. Горница была плохо протоплена, потому что нечем было топить, и всё же пот выступил на лбу Дарьи Кузьминичны. И она прошептала:
    - И когда же эта жизнь страшная закончится?..
    Но вот замолчала она. Показалось, что к их дому приближаются чьи-то шаги. Впрочем, за воем невозможно было расслышать - действительно ли кто-то идёт. "Быть может - это Макарий?" - подумала она о своём муже. Но Макар Кузьмич не должен был возвращаться - его поставили работать в ночную пору. В доме были только Дарья Кузьминична и Лида...
    Вдруг точно гром грянул - это входная дверь затряслась от сильных ударов. Дарья Кузьминична тихонечко вскрикнула, показалось ей, что сейчас разорвётся. Невозможно было больше терпеть этого кошмара, а кошмар продолжался, и некуда было от него укрыться.
    Она бросилась в горницу к Лиде. Там было темно, Лида лежала, укрытая одеялом, но не спала.
    Дарья Кузьминична крикнула:
    - Лидочка, это полиция за тобой!
   Спокойным, нежным голосом сказала Лида матери:
    - Надо открывать...
    Мать бросилась ко входной двери, спросила:
    - Кто там?
    Услышала то, что и ожидала услышать:
    - Открывай - это полиция.
    Дрожащей, непослушной рука Дарья Кузьминична открыла вздрагивающую от новых и новых ударов дверь.
   Полицаи ворвались в дом, среди них был Изварин...
   В доме было темно и Изварин обо что-то споткнулся. Он отвратительно выругался, и крикнул на Дарью Кузьминичну:
   - Чего встала то?! Лампа есть?!
   - Есть "шахтёрка"...
   - Ну так и зажигай скорее!
   - Спичек нет, - ответила Дарья Кузьминична, а про себя подумала: "Сам зажигай, гад проклятый".
   У одного из полицаев была зажигалка, и вот они, покопавшись немного, потоптавшись, зажгли "шахтёрку"...
   Потом все четверо - громадные, воняющие тленом, подошли к кровати, на которой лежала маленькая, хрупкая Лида. Дарья Кузьминична, сжав ладонями подбородок, стояла за их спинами.
   Изварин присел на корточки возле стоявшей около кровати тумбочки. Начал выдвигать ящики, некоторые из которых пустовали, а в некоторых лежало кое-что из Лидиного белья. Он морщился, сопел, бормотал нечто неразборчивое...
   Но вот Лида дерзко посмотрела прямо в его глаза, и насмешливо произнесла: - Всё же трудно делать обыск при таком неважном свете.
   Лютой злобой полыхнули свиные глазки Изварина; весь он задрожал, захрипел, затем выругался, и, казалось, сейчас вот ударит эту хрупкую, маленькую Лиду.
   И Дарья Кузьминична знала, что, если он только посмеет к её доченьке притронуться, так она его, ненавистного, треснет чем-нибудь тяжёлым по лысине
   Но Изварин только рявкнул:
   - Собирайся, пойдёшь с нами. А в полиции мы тебе так посветим, что ты надолго запомнишь.
   Полицаи заканчивали безрезультатный обыск, и, наставив на Лиду винтовку, приказали:
   - Пошли!
   На Дарью Кузьминичну они рявкнули:
   - Ложись спать.
   На что она ответила:
   - А вы бы легли спать, если бы пришли и забрали вашего дитя?
   Полицаи пожали плечами - они не могли себе такого представить. И вот ушли. Дарья Кузьминична стала было убирать свою, развороченную после обыска кровать, но тут бросила всё и бросилась за ними.
   Лиду повели к Ниной Кезиковой, которая была следующей в их арестантском списке.
   Дарья Кузьминична вошла в дом Кезиковых, когда там уже начался обыск. Слышались грубые выкрики полицаев, плач матери Нины...
   Увидев, что вошла Дарья Кузьминична, Изварин надвинулся на неё, и заорал:
   - Вон отсюда, а то сейчас как дам прикладом!
   Дарья Кузьминична отступила на шаг, но не ушла. В это время один из полицаев закричал восторженно:
   - У неё в ящике стола листовку нашёл!
   Изварин побежал на этот крик, а мать обернулась к своей дочери, которая, под присмотром одного сонного полицая, облокотившись о притолоку. Дарья Кузьминична подошла к дочери и заметила брошку, прикреплённую у Лиды на груди. Там, в простом ободке, была закреплена фотография Коли Сумского.
   Дарья Кузьминична прошептала:
    - Лида, если в полиции увидят фото Коли, тебя будут бить ещё больше.
   Девушка, незаметно от полицаев, отдала ей брошь, затем только, чтобы мать сохранила этот образ милого Коли. Но ведь у Лиды был ещё и медальон с фотографией Коли и со своей фотографией, и вот с этим то медальоном она решила не расставаться до самой смерти.
   Вскоре закончился обыск. Лиде и Нине Кезиковой связали руки, повели к Старцевым.
   Дарья Кузьминична шла следом за ними по улице, а дочь говорила ей:
   - Мама, милая моя мамочка, прошу тебя: не плачь обо мне, ещё раз прошу - не плач, а завтра рано утром принеси мне завтрак.
   Тут Изварин обернулся к Дарье Кузьминичне, и заорал на неё так страшно, что она вынуждена была повернуться и идти к своему дому.
   Пришла Дарья Кузьминична одна, и чудилось ей, будто сердце её закаменело, выплакать горе хотела, да слёзы не текли. Ходила по комнате, руки ломала, думала: "Вот я дома, а дочь мою, может, сейчас терзают эти паразиты".
   Наконец легла она в постель, но, несмотря на усталость, заснуть не могла. Казалось Дарье Кузьминичне, будто тело ёё разрывается на куски. Как живой, видела она пред собой светлый лик Лиды, вытягивала к нему руки, но вперёд её иные руки вытягивались - тёмные и нечеловеческие, хватали они её дочь и уносили во мрак. И осталась Дарья Кузьминична одна, в доме и выл на улице холодный зимний ветер.
   
   * * *
   
    Сестра Жоры Щербакова, Александра Кузьминична, знала, что в посёлке начались аресты подпольщиков. И хотя её брат ничего не говорил о своей работе ни ей, ни матери с отцом, она и догадывалась и слышала отрывки разговоров, когда к Жоре приходили его товарищи.
    Она догадывалась, что вот-вот могут прийти и за её братом, и поэтому говорила ему:
    - Жора, тебе надо немедленно скрыться.
    На что Жора решительно отвечал:
    - Нет, не могу. Я буду там, где мои товарищи.
    12 января к ним пришёл полицай, сказал, чтобы Жора явился в полицию. Затем, полицай ушёл.
    Родителей в это время не было, и Александра продолжила уговаривать своего брата:
    - Видишь, они догадываются, чем ты занимаешься.
    - Но ещё не знают наверняка, - ответил Жора. - Иначе бы увели с конвоем.
    - Ох, пропадёшь ты! - вздохнула Александра. - Ведь, если узнают, что ты листовки расклеивал, так уже не выпустят. И видишь, какой тебе шанс дан: ты ещё можешь убежать.
    Жора подошёл к этажерке, взял и повертел вылитую им ещё до войны на заводе пепельницу, затем подошёл к окну, и долго смотрел на снег. Ему думалось, что, может, уже и не удастся покататься на лыжах (занятие, которое он так любил).
    Затем он повернулся к Александре и сказал:
    - Дорогая сестрица, извини, но я не могу бегать от этой мрази. Вместе с товарищами, мы сила. И, когда мы вместе будем, эти палачи нам ничего сделать не смогут.
    Часа через полтора снова пришёл полицай, повёл Жору в участок под конвоем. Александре же он сказал, чтобы пришла туда через час и принесла передачи.
    Александра собрала, что могла и поспешила в полицию. Там ей сообщили, что ей брат арестован за партизанскую деятельность. Поздним вечером (тогда же, когда производились аресты девушек), полицаи ввалились в дом Щербаковых, начался обыск. Искали тщательно, всё перерыли, и нашли одну написанную Жориной рукой листовку. Тогда арестовали и Александру (а вдруг она тоже подпольщица?!), и повели её в полицию.
   
   
   
   
   
   
   

    В тюрьме посёлка Краснодона заключённых даже не стали делить на мужскую и женские половину, а всех затолкали в одну камеру.
   И Лида Андросова, которую, вместе с подругами втолкнули в эту камеру, не сразу смогла различить тех, кто там находился.
   Но вот её глаза привыкли к тусклому освещению, и она увидела Колю Сумского, который лежал в углу, рядом с Володей Ждановым, разодранная одежда которого, также как и Колина одежда вся была пропитана кровью.
   Девушка сделала порывистое движение к любимому, хотела бережно положить его голову к себе на колени, и осторожно гладить его окровавленные волосы, и бережно, стараясь ненароком не причинить ему боль, целовать его в лоб; - ласкать его, Коленьку, которого она теперь любила больше, чем когда- либо.
   Но тут же скрипнула дверь, и раздался крик Цикалова:
   - Андросова, выходи!
   Лида поклонилась своим подругам, и прошла в соседнюю камеру.
   Там, за столом, сидел, уставившись на неё, Цикалов, а рядом с ним высился, пьяно ухмыляясь, Изварин.
   И Изварин крикнул:
   - Ну что, доигралась?
   Лида ничего не ответила. Стояла спокойная, думала о Коле. Цикалов проскрипел:
   - Ну что встала?! Подойди сюда... Нам про тебя всё известно! Ты комсомолка, ты листовки распространяла. Давай рассказывай: кто вами руководил, какие ещё задания выполняли.
   Лида подошла вплотную к столу и, прямо посмотрев в глаза Цикалова, ответила:
   - На ваши вопросы я отвечать не буду.
   - Не будешь? - переспросил Цикалов, и, достав из портсигара дешёвую немецкую сигарку, затянулся, сощурился, и проскрежетал:
   - Ну у нас есть способ развязать тебе язык. И не таких ломали.
   И он кивнул Изварину. Тот шагнул к Лиде, и наотмашь ударил её по лицу. Кровь потекла из разбитой губы, но девушка устояла на ногах. Изварин вновь её ударил по голове, и этот удар был таким сильным, что тот роговой гребешок, который подарил ей на день рождения Коля, переломился на две части и упал на пол.
   Лида вновь устояла на ногах и бросила с презрением:
   - Какие же вы подлые... Исторические мертвецы... Прошлый день человечества...
   - Молчать! - завизжал Цикалов.
   И, топнув ногой, заорал на стоявшего в углу помощника Изварин:
   - Что смотришь?! Или дела своего не знаешь!
   Тогда Лиду повалили на скамью и начали бить по спине плетью, скрученной из электрического провода. Палачи старались - при каждом ударе кожа лопалась, прямо сквозь платье проступала кровь.
   Наконец, полицаи запыхались, остановились. Изварин вытер со лба пот и прохрипел:
   - Ну, всё. Теперь долго не очухается.
   В это время Лида поднялась, и поправила платье. Она презирала страшную боль, которая раздирала её тело и улыбалась. Изварин изумлённо вскрикнул:
   - Ишь, сволочь, сухая, а крепкая!
   На что Лида ответила:
   - Да я не виновата, что мама меня родила с крепким сердцем.
   Изварин выругался матом, и выжидающе уставился на Цикалова. Тот прохрипел:
   - Ну мы посмотрим, какая она крепкая! Бейте её до тех пор, пока не сознается!
   Теперь с Лиды сорвали платье, раздели вплоть до комбинации, повалили на скамью, и вновь начали избивать проволочными плетьми.
   Цикалов усиленно дымил сигаретой, и говорил, кашляя:
   - Рассказывай о вашей организации! Кто какие должности занимал! Всё говори!..
   Лида ничего не отвечала на эти вопросы, но только вслух считала удары. И в камере, где сидели арестованные подпольщики, были слышны и эти удары, и голосок Лиды, когда она считала...
   Потом голосок пропал, и только удары всё звенели. Наконец Цикалов крикнул:
   - Всё, довольно! А то ещё помрёт раньше срока...
   Изварин брезгливо посмотрел на окровавленное, недвижимое тело, и, сплюнув, прогремел:
   - Куда её теперь?
   - Пусть вынесут во двор, - приказал Цикалов. - Там на снегу очухается. Кликни кого-нибудь из арестованных.
   Изварин, голова которого звенела от выпитого самогона, распахнул дверь камеры и зверским голосом проорал:
   - Идите, выбросьте эту сволочь на двор!
   Ткнул пальцем на Александру Щербакову и Нину Кезикову:
   - Идите вы!
   Александру и Нина, бережно подхватили безжизненное, худенькое тело Лиды, и осторожно вынесли её во двор. Начали оттирать её снегом. Лида застонала, приоткрыла глаза, и шёпотом попросила пить, но пить было нечего. Стоявший на крыльце Изварин крикнул:
   - Долго я мёрзнуть из-за вас должен?! Несите её обратно!
   Девушки понесли было Лиду обратно, но она выгнулась и зашептала:
   - Там гребешок в снег выпал... это мне был подарок на день рождения от Коленьки... Он мне очень дорог как память...
   Оказывается, ещё в камере, когда её били, она смогла подхватить перебитый роговой гребешок, и всё это время сжимала его в кулачке. И только теперь, когда сознание вернулось к ней, Лидина ладошка случайно разжалась, и она выронила гребешок.
   Щербакова быстро вернулась, и подняла со снега, на котором остались кровавые пятна два обломка гребешка.
   И уже в камере, Александра заколола двумя половинками гребешка Лидины волосы. Плакала Шура, но собственных слёз не чувствовала.
   Лида приоткрыла глаза, и прошептала:
   - Не плачь, подруженька, нас расстреляют, а вот тебя выпустят, и будет твоя жизнь счастливой-счастливой... А сейчас, пожалуйста, перенесите меня поближе к моему Коленьке...
   Но, только её поднесли к Коле, как раздался крик Цикалова:
   - Сумского сюда!
   В камеру ввались три полицая. Один остался в дверях, наставив автомат на арестованных, два других подхватили Колю и потащили его к дверям.
   Лида крикнула ему вслед:
   - Коленька, я всегда с тобой!
   - Я знаю..., - ответил он.
   Цикалова разъярило то, что и от Старцевой, и от Елисеенко, и от Щербакова, которых уже успели допросить и избить до беспамятства, не удалось добиться никаких показаний.
   И всё же Цикалов догадывался, что именно Сумской является руководителем поселковой организации - все нити к нему сходились, именно у него нашли приемник, именно у его дома чаще всего видели молодых комсомольцев.
   И теперь Цикалов решил во чтобы то ни стало добиться от Коли хоть каких-то признаний. Ведь хотелось же Цикалову похвастаться перед Соликовским.
   Колю начали избивать проволочной плетью, но так его избивали и много раз до этого. Сумской молчал. Тогда его начали бить кулаками, а когда он повалился на пол, то ногами и прикладами винтовок. Били, куда придётся, изо всех сил.
   Вдруг Коля страшно вскрикнул и перестал шевелиться. Запыхавшийся полицай самодовольно доложил:
   - А это я ему хорошо в глаз прикладом заехал..., - и, склонившись, ухмыльнулся. - Глаз выбил.
   - Идиоты! - заорал Цикалов. - Нам же показания нужны, а он помрёт...
   Колю окатили ледяной водой, но он не двигался.
   - Отнести его в камеру! - усталым голосом приказал Цикалов.
   
   * * *
   
    ...Нехотя наступил рассвет. Сквозь тяжкую завесу леденистых туч едва-едва пробивались лучи солнца, было очень холодно. Весь посёлок Краснодон в эти часы напоминал некий страшный, обмороженный, вжавшийся в обледенелую землю труп.
    А в тюремной камере сидели или же лежали арестованные подпольщики. Здесь были все активные участники антифашисткой борьбы из посёлка Краснодон, за исключением Михаила Шищенко, которого так и не удалось арестовать.
    Все, за исключением Шуры Щербаковой, на которую у полиции не было никаких улик, были избиты. Лицо Тоси Елисеенко было рассечено ударами плети, часть волос на её голове была вырваны, а оставшиеся волосы затвердели от спекшейся крови.
    Но всё же, превозмогая боль, Тося улыбалась и говорила:
    - На каком курорте мы побывали.
    Надя Петля, которая стояла у зарешёченного окна, вдруг сказала:
    - Лида, твоя мама пришла!
    Лида встрепенулась. Она сидела, прислонившись спиной к холодной стене, возле Коли Сумского, который лежал, и не двигался, но был в сознании. Повреждённый глаз Коли был аккуратно завязан тряпкой, которую Лида сделала, отодрав от своего платья. Уцелевшим глазом он благодарственно, с обожанием смотрел на Лиду.
    - Мама, пришла, - тихо молвила Лида, - Мама... Как же ей, бедной, тяжело. А если увидит меня в таком состоянии, что с ней будет. Нет-нет, её нельзя сюда допускать.
   Вот хлопнула дверь и в камеру заглянул полицай. Он рявкнул:
    - Андросова здесь?!
    - Это я, - ответила Лида.
    - Держи, тебе передача! - и он кинул ей узелок с принесённым из дома завтраком.
    Лида сказала:
    - Передайте моей маме, что я жива и здорова, и здоровье мое отличное.
   Тут из коридора раздался плачущий голос Дарьи Кузьминичны:
   - Доченька моя, не нужно ли тебе чего-нибудь?
   Кровь вновь и вновь начинала течь из-под повязки на Колином лице, надо было её вытирать, и поэтому Лида крикнула:
   - Мама, если можно, то платок!
   Хороший, новый платок как раз нашёлся в кармане у Дарьи Кузьминичне. Она подала платок полицаю, и попросила:
   - Господин полицейский, отдайте это моей дочери...
   - Не положено, - пробурчал полицай, но всё же вошёл в камеру, и передал платок Лиде.
   В это время в камеру и Дарья Кузьминична заглянула. Из-за сумрачного освещения, она не смогла насколько сильно избита её дочь, но всё же заметила тёмные на её лице.
   Сдерживая слёзы, Дарья Кузьминична крикнула:
   - Лида, скажи родная, что тебе принести?
   Она ответила:
   - Не надо мне ничего, только, мама, поцелуй за меня папу.
   И Дарья Кузьминична ушла - только на улице позволила она себе разрыдаться. И слёзы были подобны избавлению от невыносимой, разрывающей боли...
   Как и Лида, другие арестованные думали о том, чтобы не причинять дополнительных страданий своим родным. Ведь эти юноши и девушки догадывались, как больно родным, оставшимся там, на желанной свободе, как волнуются они за них.
   Но вот до дверей камеры довелось добраться матери Нины Старцевой. Полицай ругался на неё:
   - Не положено! Иди отсюда или саму посадим!
   - И сажайте. Я от своей дочери ни на шаг!
   И она остановилась на пороге. Нина Старцева была так избита, что не могла говорить, но всё же кое как, жестами, показала матери, что с ней всё хорошо. Конечно, мать поняла, что, на самом то деле, всё совсем не хорошо. Но её уже потащили по коридору сразу три полицая, вытолкали на улицу...
    Дежурный полицай сообщил арестованным, что днём их погонят в тюрьму города Краснодон. А Шуре Щербаковой он сказал, что её выпустят.
    - Видишь, я же говорила. Всё у тебя будет замечательно, - говорила ей распухшими губами Лида.
    Шура молвила смущённо:
   - А как же я с вами буду прощаться, в особенности с мальчиками - целоваться или нет?
   Девушки нашли в себе силы засмеяться и сказали Шуре:
    - Что же ты, Шура, боишься поцеловать ребят наших? Это, может, в последний раз.
   И вот она всех расцеловала, со всеми простилась, заплакала и ушла.
   
   * * *
   
   Днём в дверь дома Андросовых раздался сильный стук. Измученная, совсем за последние сутки не спавшая Дарья Кузьминична распахнула входную дверь.
   Против ожиданий, за порогом стояли не полицаи, а знакомая женщина.
   - Дарья! - крикнула она. - Сейчас видела: ведут деток арестованных, и твою Лиду ведут. Поспеши...
   Дальше Дарья Кузьминична уже не слушала. Она бросилась в дом, подскочила к своему мужу, который вернулся с ночной смены и спал. Она толкнула его, закричала:
   - Вставай скорей, гонят Лидочку!
   Макар Тимофеевич вскочил, но спросонья не знал, что делать... Вот схватил свои бурки и выскочил на крыльцо обуваться.
   А Дарья Кузьминична прихватила кусок хлеба, завернула во что-то и первая выскочила на двор.
   По тёмной улице бежала, задыхаясь, от рвущей сердце боли эта несчастная женщина. Хмурилось небо, и ночь, несмотря на дневное время, всё никак не хотела отступать.
   Морозный воздух набивался в её лёгкие, Дарья Кузьминична часто кашляла, но всё же находила сила кричать:
   - Доченька моя! Подожди меня!
   Она догнала их возле моста, через заледенелую реку. Вооружённые автоматами полицаи конвоировали группу избитых, изувеченных юношей и девушек. Дарья Кузьминична с трудом узнала свою Лиду - так сильно было разбито её лицо. Лида сильно хромала, и видно - тяжело ей было делать каждый шаг. Она шла рядом с Колей Сумским: они шли крепко взявшись за руки - поддерживали друг друга
   Не помня себя, закричала Дарья Кузьминична имя своей дочери, бросилась к ней.
   Один из полицаев, словно бешеная собака зарычал на неё:
   - Назад!!
   А Лида обернулась к Дарье Кузьминичне и сказала грустным голосом:
   - Ах, мамочка, крепись родная!
   Полицай заорал на девушку:
   - Куда оборачиваешься, сволочь?! Вперёд иди!
   И ударил её прикладом в спину.
   Дарья Кузьминична, захлёбываясь слезами, метнулась за дочерью своей, но полицай преградил ей путь, и ударил прикладом в голову. Тёмный мир закружился и стал совершенно чёрным, Дарья Кузьминична повалилась в снег.
   Потом очнулась. Её поддержали, помогали подняться.
   Кругом все ещё было серо, а на снегу запечатлелись тёмные пятна, то были следы крови, и Дарья Кузьнична знала, что в этих пятнах есть и кровь её Лидочки.
   Мать заголосила, глядя в ту сторону, куда увели арестованных: - Что вы наделали, гады проклятые, над моей крошкой?! Отдайте, паразиты, мою любимую дочь. Ведь я ею жила и дышала. Это мое счастье, солнце мое ясное, красота моя золотая, и к кому я теперь вернусь, и кто со мной так мило будет говорить, как говорила ты, моя радость!
   Одна из женщин подошла, подхватила её под руку, повела в сторону дома. Навстречу бежал Макар Тимофеевич. Начал расспрашивать, но Дарья Кузьминична не отвечала, у неё не было сил говорить...
   
   * * *
   
    Двенадцать километров от посёлка Краснодон, до города Краснодон...
    Как часто, бывало, прежде, в светлые, мирные дни поселковые комсомольцы преодолевали это расстояние. Как, бывало, весело было идти по степи, даже и под палящим солнцем или же в зимнюю стужу, но главное - сознавая, сколь прекрасна жизнь; главное, имея впереди цель, например - литературный вечер, или же общение с близкими по духу людьми.
    Теперь впереди их ждала тюрьма, и муки ещё более тяжкие, чем пережили они в поселковом отделении полиции. Выходя из посёлка, они старались идти бодро, с поднятыми головами.
    А в пути, окружённые этими снежными просторами, вьюгой, холодом и настороженными полицаями, они вспоминали прошлое; как боролись они, какие чувства при этом испытывали, и нисколько не жалели о своей деятельности, даже и напротив - жалели о том, что мало успели сделать.
    Пробовали петь революционные песни: "Замучен тяжёлый неволей", "Интернационал". Полицаи бесились, орали на них, били прикладами уже избитых, окровавленных юношей и девушек. А они всё равно пели - бросали вызов своим палачам...
    Каким же всё-таки долгим, изматывающим был этот путь! Им нужен был отдых, но отдыха им не давали, их гнали ещё быстрее, так как полицаи опасались, что где-то в засаде поджидают сообщники арестованных - спешили дойти...
    Наконец и город Краснодон.
    Вот и тюрьма. Возле этого угрюмого барака, вместилища стольких физических страданий, физические силы окончательно оставили некоторых из них. И полицаям пришлось втаскивать их внутрь, вкидывать в камеры.
    И Коля с Лидой были разлучены. Лиду втолкнули в женскую камеру, Колю - в мужскую.
    В полумраке Лида ещё ничего не увидела, но уже почувствовала запах крови, услышала слабые, мученические стоны. Прижавшись к стене, стояла она, а рядом, вцепившись в её руку, дрожа больше от ужаса, чем от холода, стояла Нина Кезикова. Когда глаза Лиды привыкли к сумраку, то увидела она девушек... Они были незнакомы ей. Они, в основном, не сидели, а лежали вдоль стен, кровавые обрывки одежды прикрывали их тела. Лида но догадалась, что это городские подпольщицы.
    Она молвила:
    - Я Лида Андросова из посёлка... Тоня Иванихина здесь есть? Тоня...
    Раздался слабый голос:
    - Я Лиля... сестра Тонина...
    - А Тоня?
    - Она здесь...
    Лида шагнула на этот голос, но Лиля молвила:
    - Нет, не подходи.
    - Почему? - удивилась Лида.
    - Она без сознания лежит... она...
    Лиля не могла говорить - рыдания душили её. И всё же Лида подошла, и увидела. Тоня Иванихина с которой она общалась и переписывалась, лежала без движения, и платье на ней всё было пропитано кровью. Там, где должны были обозначаться груди, уже ничего не было. И глаз у Тони не было. И не понятно было - жива она или мертва.
    Лида вскрикнула пронзительно, будто иглу ей в сердце вонзили и, отпрянув назад, прижалась к Нине Кезиковой. Сквозь слёзы шептала Лида:
    - Боже мой! Да разве же можно такое делать?! Какие звери на такое способны?!
    Вскоре она узнала, какие звери были способны на такое.
    Распахнулась дверь и полицай, глянув в камеру рявкнул:
    - Андросова!
    Лида шагнула вперёд, сказала:
    - Я.
    Полицай схватил её за руку и потащил по коридору.
    У одной из дверей остановился, гаркнул почтительно:
    - Андросову привёл!
    Из-за двери раздался страшный, хрипящий голос:
    - Ввести!
    Лиду ввели в кабинет, залитый ярким, режущим глаза электрическим светом. Справа стоял шифоньер, прямо перед дверью - мягкий диван, а слева буквой "т" были поставлены два стола, накрытые дорогими скатертями. Но и на этом мягком диване, и на скатертях, а больше всего - на полу, и на стенах виднелись большие, тёмные пятна. И Лида догадалась, что это - ссохшаяся кровь.
   За столом поставленном у зарешёченного и прикрытого тёмной бумагой окна, в большом полукруглом, мягком, кожаном кресле сидел человек, облокотившись на правую руку, вторая рука его лежала на столе.
   Его рука и костюм были в крови, а на мизинце правой руки дрожала, готовящаяся упасть на стол, капля крови. На столе лежали всевозможные плети: толстые, тонкие, широкие, как ремни; плети с железными наконечниками.
    Сидевший за столом человек был страшен. Его тёмные, злые глазки прятались за набухшими скулами; его хрипящее, болезненное дыхание напоминало дыхание какого-то существа из страшной сказки.
    Но Лида сохраняла спокойствие, так как она давно, возможно и самого начала, знала, что ей доведётся столкнуться с чем-то подобным.
    - Подойди! - приказал человек.
    Лида, осторожно переступая через лужи крови, подошла к столу, и прямо, с ненавистью и презреньем посмотрела в глаза этого страшного человека.
    - Комсомолка? - спросил он.
    - Да. Я комсомолка, - с чувством собственного достоинства ответила Лида.
    - Где твой комсомольский билет?! - прохрипел он.
    - Этого я вам не скажу.
    - Скажешь! - проговорил он, сжав свои глаза в яростные щёли. - Всё скажешь. И про деятельности вашу, и про то, от кого приказы получали.
    И вдруг поднялся из-за стола. Он оказался исполинского роста, широк в плечах. Его огромные, тёмные кулаки вдруг пришли в движение, и Лида была сбита ими с ног.
    Уже не было сил подняться, но она всё же смотрела вверх - с ненавистью и презрением, на этого палача. Если бы только могла, то убила бы его прямо на этом месте!
    Это был начальник городской полиции Соликовский. Вот он крикнул своему помощнику:
    - Захаров, приведи её в чувство!
    На окровавленное лицо Лиды плеснули водой, схватили за руки, подняли. Соликовский, сжав её подбородок, рывков повернул её голову в угол, крикнул:
    - Смотри! Узнаёшь?! Хочешь, чтобы с тобой такое же было!
    Там, в углу, под ногами двух полицаев, лежал её Коленька. Его трудно было узнать, но всё же Лида узнала. Коля не двигался...
    - Хочешь, чтобы с тобой такое же было?! - орал на неё Соликовский.
    Лида с отвращением плюнула ему в лицо.
    Соликовский вновь наотмашь её ударил. Потом удары посыпались и справа, и слева. Она потеряла сознание...
    Очнулась крепко привязанной к деревянной скамье, всё в том же кабинете. Два полицая стояли у дверей, дымили сигарками, оживлённо о чём-то переговаривались, скалили зубы. К Лиде подошёл Соликовский, в руке он держал массивный топор, на котором обильно запеклась кровь.
    Соликовский сказал:
    - Сейчас я тебе руку буду рубить.
    Лида оставалась спокойной, она думала о своём Коленьке - не о том, каким увидела его в последний раз, а о прежнем. Вспомнила тот вечер, когда они остались наедине, когда он посадил её к себе на колени и целовал нежно, и она его целовала. И как им было хорошо, и казалось, что нет такой силы, которая могла бы их разлучить...
    Соликовский склонился над ней и, вновь ударил в лицо, заорал:
    - Слышишь ты, мразь комсомольская, сейчас я тебе руку отрублю!.. Рассказывай о вашей организации! Ну же - говори!
    Лида увидела над собой тёплый, солнечный небосвод. Показалось ей, что лежит она на земли родимой, тёплой, как каравай недавно испечённого хлеба, а кругом поют птицы, и воздух ароматен - запахами знакомых трав и цветов полон...
    Вспомнились стихи Лермонтова:
   
    На воздушном океане,
    Без руля и без ветрил,
    Тихо плавают в тумане
    Хоры стройные светил;
    Средь полей необозримых
    В небе ходят без следа
    Облаков неуловимых
    Волокнистые стада.
    Час разлуки, час свиданья -
    Им ни радость, ни печаль;
    Им в грядущем нет желанья
    И прошедшего не жаль.
    В день томительный несчастья
    Ты об них лишь вспомяни;
    Будь к земному без участья
    И беспечна, как они!..
   
    Взмыл и опустился топор палача...
   
   * * *
   
    Палачи прижгли вновь потерявшей сознание Лиде кровоточивший обрубок руки, завязали страшную рану тряпкой и бросили в камеру.
    По коридору раздался громовой вопль:
    - Старцеву!
    Нину Старцеву выволокли из камеры. Ей резали грудь, жгли тело огнём и раскалённым железом. Старцева, как и другие подпольщики, молчали.
    Тосю Елисеенко сажали на раскалённую плиту. Потом, когда она теряла сознание, отливали её водой, и снова сажали.
    На спине Володи Жданова вырезали две длинные полосы, и раны присыпали солью. Потом ему выкололи глаза.
    Вновь вызвали на допрос Николая Сумского. Он уже не мог идти. Его притащили. Перекладами перебили ключицу, сломали правую руку. Превозмогая страшную боль, Коля улыбнулся и сказал:
    - И это всё, на что вы способны?.. Вы, мертвецы... В ваших глазах - тлен... Грядущие поколения проклянут вас... Страшен ваш удел...
    Затем Коля потерял сознание, и его уже не смогли привести в чувство.
    Вызвали Жору Щербакова, и так разбили его лицо и тело, что его уже невозможно было узнать.
    Вызвали Сашу Шищенко. Ему отрезали нос...
    Соликовский всё время спрашивал:
    - Где твой старший брат? Только скажи, и твои мучения сразу прекратятся.
    Саша вымолвил:
    - Мой старший брат жив, и он до вас, шкуры продажные, доберётся, и отомстит за меня.
    Саше выкрутили, сломали руки, отрезали губы и уже бесчувственного бросили в камеру...
    По очереди вызывали и всех остальных поселковых подпольщиков: Юру Полянского, Нину Кезикову, Надю Петрачкову, Надю Петлю, Тоню Дьяченко, Женю Кийкову и ко всем ним применяли эти изуверства.
    Но эти юноши и девушки слишком сильно любили свою Родину и друг друга, и слишком ненавидели врагов своих и врагов всего рода человеческого, чтобы отвечать на их вопросы. Если они и говорили палачам что-то, то это были слова исключительно ненависти и презрения...
   
   * * *
   
    В ночь с 13- го на 14 января Коля Миронов расклеивал листовки на том участке станции Семейкино, который была поручена ему.
    Осталось только несколько листовок, и он решил наклеить их прямо на воротах склада "Загот-зерно". Того самого склада, в котором они провели такую блестящую операцию - заразили зерно клещом.
    Одинокий фонарь источал мутный свет на значительном отдалении, рядом же с воротами было совсем темно. Коля огляделся. Вроде бы никого не видно. Тогда достал листовку и баночку с клеем, начал намазывать. Но ледяной зимний ветер налетал порывами, пытался выхватить листовку. Коля замешкался, и тут услышал совсем близко шаги.
    Он резко отдернулся в сторону, оглянулся.
    Нет - это был не полицай. Рядом проходил тот человек, который руководил учреждением "Загот-зерно" при Советской власти, и который остался на этой должности в начале оккупации, но которого сместили на менее значительную должность, после того, как зерно было заражено клещом.
    Коля помнил, как он подходил к этому человеку, и, воспользовавшись неожиданностью, узнал, когда зерно будут вывозить.
   А теперь он надеялся на то, что человек не узнает его. Ведь он же отпрянул во тьму, а листовку не успел повесить. Но этот предатель узнал Миронова. Он сразу вспомнил и тот случай, да и то, как Коля пытался повесить листовку, не ускользнуло от его цепких глаз.
   Как же этот приспособленец ненавидел подпольщиков! Ведь из-за них он лишился денежной должности. Его вообще тогда чуть не расстреляли. Ну а так как Семейкино была небольшой станций, то он знал, где проживает семья Мироновых...
   И 14 и 15 января Миронов и остальные Семейкинские подпольщики находились на свободе. Заявление от бывшего руководителя "Загот-скот" поступило к начальнику Семейкинской полиции, но, так как тот был в отъезде, то им никто не занимался.
   Местные полицаи, так же как и все остальные полицаи, в силу природы своей, а также от отчаяния, зная о приближении Красной армии - пьянствовали.
   Но 16 января начальник Семейкинской полиции вернулся, и прочитал донос. Он знал о том, что в городе Краснодоне и окружавших его посёлках выявлена подпольная организация, знал он о том, что подпольщики действуют и на вверенной ему станции. И вот - улика. Начальник торжествовал, предчувствовал повышение.
   Вечером того же дня к дому Мироновых приехали сани, на которых сидели три полицая.
    Коля в это время спал. Он незадолго до этого пришёл мрачный и уставший с шахты, где работал. Мысли об арестованных в посёлке Краснодон товарищах неустанно терзали его, и совсем измучили. За эти дни он похудел на несколько килограмм.
    Проснулся он от грубого, незнакомого голоса из соседней горницы:
    - Сын дома?
    А мать отвечала:
    - Дома, спит.
    Коля поднялся. Ему не надо было одеваться, так как он спал в одежде. Он был готов к тому, что его арестуют, и теперь подумал только: "Ну вот и пробил мой час".
    Полицаи ворвались в Колину комнату. Один из них сразу заорал на него:
   - Где другие? Когда в последний был на свидании у Сумского в поселке Краснодон? Что он тебе предлагал выполнить?
   Коля сказал:
   - Я вам, гады, ничего все равно не скажу. Уводите свою жертву скорее и не расстраивайте моих стариков.
   Сильными ударами они повалили его на пол, затем связали за спиной руки, потащили на улицу, бросили в сани...
   Колю Миронова повезли сначала в село Церковное, а оттуда - в посёлок Новосветловку. Там ему довелось вытерпеть то же, что и остальным подпольщикам. Но, сколько его ни терзали, а Коля молчал. Полумёртвого бросили руководителя Семейкинской группы в камеру.
   Он лежал на ледяном полу, кашлял кровью, и, сжав кулаки, напряжённо думал: "Только бы не схватили моих дорогих товарищей! Только бы поскорее возвращались наши, и задали этим гадам проклятым жару!".
   Но, так как Коля Миронов неожиданно исчез, то к его дому на следующий день подошёл Павел Палагута. Дверь была заперта (матери Миронова была запрещено открывать кому- либо)...
    Так выявили Павла и за домом Палагуты в тот же день была установлена слежка...
   18 января на стол начальника Семейкинской полиции легла бумажка с докладом: "В подрывной работе подозреваются бывшие комсомольцы Палагута Павел, Ткачёв Василий, Щербакова Надежда, и беспартийная Лодкина Фаина".
   Начальник полиции дал приказ арестовать их.
   Палагуту взяли в кузнеце, где он работал. Уже избитого, привезли домой, где устроили обыск, и нашли несколько листовок. Мать бросилась к саням, но полицай отогнал её ударами приклада. Павел только успел ей крикнуть:
   - Мама! Завтра утром в село Красное приходи.
   Также были арестованы и Щербакова и Лодкина. Василий Ткачёв последним оставался на свободе.
   Бежать бы со станции! Но что-то Василий в последние дни расхворался - давали о себе знать те раны, которые он получал летом, сражаясь в Красной армии. Ткачёв чувствовал, что далеко ему не уйти.
   Родные советовали ему хотя бы у соседей посидеть. Ведь и они знали о деятельности своего сына, и знали, что ему грозит. Вася нехотя согласился. Но, только он вышел из дому, подъехали сани с полицаями, там же сидела арестованная Лодкина...
   Их допрашивали в селе Красном. Палагуту и Ткачёва избивали, на девушек орали. Полицаи только предполагали, что девушки входили в группу Миронова.
   Затем Палагуту и Ткачёва направили в Новосветловку, где уже находился Миронов, а Щербакову и Лодкину оставили в Красном...
   
   * * *
   
    Под звёздным небом, по мягким, приветливым, музыкально шелестящим травам бежала, не чувствуя своего тела, Лида Андросова. А рядом, держа её за руку, бежал, улыбаясь ей и звёздам, её милый, её Коленька Сумской.
    А какие же ясные были звёзды, как их много, и так близко они! Кажется, стоит сделать только один последний рывок, и уже окажешься там, среди них, в вечности...
    - Лидочка, Лидочка..., - голос Нины Кезиковой слабым шёпотом проплыл среди этих озарённых вечностью просторов.
    - Нина, где ты? - молвила Лида.
    И тут к ней стала возвращаться боль. Сильными рывками, накатывалась она - рвущая, нестерпимая, стоны извергающая боль.
    Разве же может быть так больно?! Сделав величайшее усилие, Лида не закричала. Но она всё же пришла в чувство, и в сумраке смогла разглядеть потемневшее и распухшее от побоев лицо Нины Кезиковой.
   Лида могла видеть только одним глазом. Второй глаз выкололи во время вчерашнего допроса. Одна рука была отрублена, и двигаться было страшно - всё тело отдавалось сильнейшей резью.
   - Что, Ниночка. Что, подруженька моя? - прошептала, борясь с тем, чтобы вновь не потерять сознание, Лида.
   И Нина ответила:
   - Всё заканчивается. Нас увозят...
   И тогда Лида поняла, что через несколько часов её жизнь оборвётся. Что ж, она уже давно это предчувствовала. Смерть?.. Теперь смерть не страшила. Теперь смерть была избавлением. Хотя страстно, до слёз, до крика, до рези в изувеченной глазнице хотелось жить.
   Надя Петрачкова, которая хоть и сама вся от побоев почернела, помогала одеться Тося Елисеенко, которая, после того как её сажали на раскалённую плиту, практически потеряла способность двигаться.
   Слышался голос Лили Иванихиной:
   - Позавчера из нашей камеры уже девушек забрали... Громову Улю... Самошину Ангелину... Герасимову Нину, и других. Что ж, теперь и наш черед пришёл...
   Дверь камеры распахнулись. Яркие лучи фонарей ворвались в сумрак, ударили в страдальческие девичьи лики.
   - Выводи! В коридор! - слышался гремящий голос Соликовского.
   - Ну, живо! Скорее! Пошли! - суетились полицаи.
   В коридоре их выстроили вдоль стены. Тех, кто не мог стоять, приказали положить на пол. Из мужской камеры выволокли всех юношей из посёлка Краснодон, и Лида узнала своего Колю.
   Вся его одежда была пропитана кровью, нижняя половина его лица потемнела и распухла, а верхней не было видно, потому что полицаи плотно завязали её тёмной тряпкой. Колю поддерживал Володя Жданов, у которого были выколоты оба глаза, но который, благодаря своей физической закалке ещё сохранил
   И всё же это был её, Лидин Коленька! Так хотелось оказаться рядом с ним, и уже никогда не разлучаться. И Лида, забывши обо всём, бросилась к нему. Но рядом был полицай, он с отвращением ударил её по лицу, и заорал:
   - Назад! Двигаться будешь по команде!
   Их выводили в заснеженный двор, где уже стоял грузовик с крытым кузовом...
   Небо было ясным, сияли на нём яркие, приветливые звёзды, и Лида, вспомнив свой недавний сон, поняла, что эти звёзды над её головой, такие же приветливые, такие же сказочные и близкие, как и в том сне...
   Соликовский приказал ускорить посадку на грузовик. Полицаи хватали молодогвардейцев за руки, за ноги, раскачивая, бросали в кузов. Через пару минут всё было закончено. Взревел двигатель, и грузовик поехал.
   А на снегу остались кровавые следы...
   
   * * *
   
    Жители Краснодона знали, что в эту ночь казнят вторую группу молодогвардейцев. Им, под страхом смерти, было запрещено выходить на улицу. И всё же те люди, дома которых стояли возле той дороги, по которой везли подпольщиков, заслышав надсадный рёв двигателя, выбегали во дворы.
    И что за чудо! В этот трескуче морозном, пронизанном звёздными лучами воздухе, слышалось величественное, в своей предсмертной искренности пение:
   
    Вставай проклятьем заклеймённый,
    Весь мир голодных и рабов...
   
    И люди, завидев этот грузовик, выбегали прямо на улицу. Полицаи выглядывали из кузова, кричали:
    - Назад!
    Но люди жаждали хотя бы разок, хотя бы краем глаза увидеть тех героев, о которых уже были наслышаны, что они в тюрьме претерпели несказанные муки, но остались верны своей клятве.
    Соликовский сидевший в кабине грузовика, рядом с водителем, увидев, что люди бегут за грузовиком, заорал:
    - Стреляй по ним!
    И полицаи начали стрелять. При свете только звёзд да ущербного месяца, не могли они нормально прицелиться, да и не хотели, так как среди бегущих могли оказаться и знакомые им люди, и даже люди, с которыми они вместе жили...
    Наконец грузовик поехал быстрее, и люди отстали.
   
   * * *
   
    А в кузове сидели, прижавшись друг к другу, Лида и Коля. Коля не мог её видеть, но чувствовал её присутствие, и слышал её голос:
    - Милый Коленька. Вот мы снова вместе, и нет такой силы, которая могла бы нас разлучить...
    Но вот грузовик остановился. Полицаи хватали их за руки, тащили наружу, орали:
    - Вылезай! Пошевеливайся!
    И вот они снова под этими яркими, приветливыми звёздами. Купол вечности простирался над их головами, манил к себе.
    А поблизости виден был покорёженный, перевернувшийся при взрыве копёр шахты N5. Снег был тёмным от крови, здесь валялись обрывки одежды, обувь...
    Чёрным, жутким провалом зиял шурф шахты. И из этого шурфа поднимался дрожь вызывающий, монотонный, беспрерывный стон. То стонали ещё живые, но медленно, в страшных мученьях умирающие люди. В этот шурф, на глубину более 50 метров, двумя ночами ранее была сброшена первая группа подпольщиков, в которую входили и комиссар "Молодой гвардии" Виктор Третьякевич и Иван Земнухов, и Ульяна Громова, и многие другие юные подпольщики, а также и взрослые коммунисты во главе с Филиппом Петровичем Лютиковым и Николаем Петровичем Бараковым.
    Такая же участь ждала и подпольщиков из посёлка Краснодон.
    Соликовский, который был пьян и покачивался, распорядился:
    - Вперёд парубков!
    Полицаи подошли к Коле и Лиде, потащили Колю к шурфу. У Лиды не было сил воспротивиться им, и она смогла только сказать:
    - Коля, прощай. Если есть загробная жизнь, то мы там встретимся.
    Колю подвели к краю шурфа, и сильным ударом приклада в спину спихнули в бездну.
    Следующим повели Володю Жданова. Несмотря на пережитые изуверства, он был ещё достаточно силён. И возле самого шурфа, он, услышав голоса Соликовского и Захарова, рванулся на эти голоса.
   Он сильными своими руками схватил Соликовского и потащил его к краю шурфа, выкрикнув:
   - Хоть один паразит пойдёт с нами!
   Но подоспел Захаров и выстрелил Володе в голову. Мёртвого сбросили его в шурф.
   Пришла очередь Юры Полянского. У него были переломаны руки и ноги, и он не мог стоять. Вылезая из грузовика, полицаи просто бросили его на окровавленный снег. Там он и лежал, а над ним склонилась Нина Кезикова, которая сама была едва жива. Она осторожно гладила ладонью его голову, и шептала нежно:
   - Юрочка, миленький мой...
   Но вот Юру схватили, потащили к шурфу, но перед тем как его сбросили, Юра, собрав последние силы, ещё успел крикнуть:
   - Товарищи, победа за нами!
   - Молчать! - неожиданно испугавшись, заорал предатель Захаров.
   И Юру Полянского, и Жору Щербакова, и Сашу Шищенко сбросили в шурф. Теперь остались одни девушки.
   Захаров прохаживался перед ним, нервно ухмылялся и приговаривал:
   - Ну что, комсомолки, побыли партизанками? Узнали, что это такое?
   Тут издали донёсся отголосок взрыва. Следом за первым - ещё один. Судя по всему - это была канонада.
   При этих звуках Захаров сразу как-то сжался, на пьяном его лице отразилась тоска и обида.
   Лида спросила:
   - Что страшно? Правильно боишься, гад. Это наши дорогие Красные орлы наступают. И скоро придётся вам, предатели, сволочи драпать! Только от расплаты нигде вам не спрятаться!
   Соликовский подскочил к ней, схватил девушку за уцелевшую руку, начал её выворачивать. Превозмогая страшную боль, Лида усмехнулась и крикнула:
   - Эй, подруженьки, не вешайте носы. Скоро наша Родина свободной будет! А мы жили хоть и не долго, а ярко. Подобно свечам наши жизни прогорели. О нас ещё вспомнят!
   - Никто о вас не вспомнит! - ругался Соликовский.
   Девушек подвели, а тех, кто не мог идти - подтащили к шурфу. И Лида Андросова сказала:
    - Прошу вас, первую меня не стрелять, а стреляйте моих подруг. Я хочу видеть, как они будут погибать за нашу любимую Родину. И, дорогие подруги, не давайтесь этим паразитам живыми в руки - прыгайте сами в шахту. Наша Красная армия за бугром, она за нас вам, проклятым извергам, отомстит.
   - Хорошо, пусть будет по твоему! Но ты ещё об этом пожалеешь, комсомолка! - пригрозил Соликовский.
   Некоторых девушек скидывали в шахту живыми, в некоторых стреляли. И, наконец, осталась одна Лида. Она стояла, смотрела на звёзды, улыбалась им.
   Подошёл Соликовский, дыхнул перегаром, прохрипел:
   - Ну а теперь мы с тобой поговорим, комсомолка.
   Сильный удар его пудового кулака свалил Лиду на снег. Её ещё долго терзали, но она уже не чувствовала боли...
   Видела Лида, будто бежит она со своим любимым Коленькой по небесным лугам, и звёзды, подобные цветам, сияют вокруг них.
   Наконец и её сбросили в шурф...
   
   
   
   

    Где были расстреляны Коля Миронов, Павел Палагута и Вася Ткачёв, никто, кроме их, бежавших с фашистами, палачей, не знает. Но Шуре Щербаковой и Фаине Лодкиной удалось спастись. Они дождались возвращения Красной армии.
    14 февраля наши войска вошли в Краснодон. И в течение двух недель группа шахтёров-спасателей извлекла тела замученных подпольщиков из шурфа шахты N5. Руководил этими работами Лидин отец Макар Тимофеевич Андросов.
    Когда он увидел изуродованное тело своей дочери, то упал в обморок, и полчаса пролежал без чувств...
    Бывало так, что матери, сёстры, отцы узнавали своих родных только по одежде. Доставали перерубленные тела, тела без голов, без рук, без ног. На тёмном, от давно замёрзшей крови снегу лежали их дети, а новый снег падал на их лица и уже не таял.
    Но это был уже последний снегопад уходящей зимы.
    Наступила весна, которую так ждала Лида и её друзья. 1 марта город Краснодон провожал своих героев. При огромном стечении народа их хоронили в братской могиле. Гробы стояли закрытыми...
    По просьбе родственников, молодогвардейцы из группы Коли Сумского были похоронены в посёлке Краснодон. Над их могилой воздвигли монумент...
   
   * * *
   
    Проходят годы, десятилетия...
   Меняется наше общество, и нет уже того государства, которое так искренне, так идеалистически любили юные Герои "Молодой гвардии".
    Но ведь свет когда-то горевшей звезды, уже всегда будет лететь сквозь бесконечность, и дарить вдохновение открытым сердцам. И пока будут жить люди доброй воли, будет жить и память о бессмертном подвиге Героев, отдавших свои жизни за счастье грядущих поколений.
   Вот они, их имена:
   
    Виктор Третьякевич, Иван Земнухов, Ульяна Громова, Сергей Тюленин, Любовь Шевцова, Олег Кошевой, Анатолий Попов, Николай Сумской, Лидия Андросова, Василий Бондарёв, Александра Бондарёва, Василий Прокофьевич Борисов, Василий Мефодиевич Борисов, Юрий Виценовский, Нина Герасимова, Борис Главан, Михаил Григорьев, Василий Гуков, Леонид Дадышев, Александра Дубровина, Антонина Дьяченко, Антонина Елисеенко, Владимир Жданов, Николай Жуков, Владимир Загоруйко, Антонина Иванихина, Лилия Иванихина, Нина Кезикова, Евгения Кийкова, Анатолий Ковалёв, Клавдия Ковалёва, Владимир Куликов, Сергей Левашов, Геннадий Лукашов, Виктор Лукьянченко, Антонина Мащенко, Нина Минаева, Николай Миронов, Евгений Мошков, Анатолий Николаев, Дмитрий Огурцов, Анатолий Орлов, Семен Остапенко, Владимир Осьмухин, Павел Палагута, Майя Пегливанова, Надежда Петля, Надежда Петрачкова, Виктор Петров, Василий Пирожок, Юрий Полянский, Владимир Розогин, Ангелина Самошина, Степан Сафонов, Анна Сопова, Нина Старцева, Виктор Субботин, Василий Ткачёв, Демьян Фомин, Евгений Шепелев, Александр Шищенко, Георгий Щербаков.