Дмитрий Щербинин
"Михаил Григорьев"

   Посвящается молодогвардейцу
   Михаилу Григорьеву

   
    После того как фашисты захватили родной Краснодон, Миша Григорьев, насмотревшись на их жестокость, а больше - на зверства всяких уголовников, поступивших к ним в услужение, решил, что мириться с этим нельзя, а надо бороться...
   Он встречался со своим школьным другом Анатолием Ковалёвым, спрашивал - нет ли у того связи с подпольной организацией. На что Ковалёв отвечал, что связи у него нет, но что такая организация несомненно существует. Иначе кто же поджёг баню, переделанную под казармы для немецких солдат?..
   А потом в городе появился Иван Туркенич. Друзья знали Ваню, знали, что он сражался в рядах Красной армии. Почему же он вернулся?
   Чтобы выяснить это, пришли к нему домой, но Туркенич принял их насторожённо, коротко ответил, что попал в окружение, едва оттуда вырвался, а перейти линию фронта уже не смог, и вернулся в родной, но уже оккупированный город. Просил никому о его возвращении не рассказывать, так как боялся преследований полиции.
   На вопрос Миши Григорьева:
   - А о подпольщиках городских ничего не слышал?
   Туркенич покачал головой, и ответил:
   - И слыхом ни слыхивал...
   Но вот как-то холодным осенним днём, четверо друзей: Миша Григорьев, Вася Борисов, Вася Пирожок и старший из них - Ваня Туркенич прогуливались по окраине городского парка.
   И вдруг увидели плохо присыпанного землёй, изуродованного пытками человека. Человека расстреляли. И уже никакого сомнения не было в том, кто учинил это зверство - фашисты, а точнее - из прислужники, полицаи. Они-то, полицаи, в основном и хозяйничали в городе. Власть их пьянила...
   Стараясь сдержать гнев, Вася Пирожок проговорил:
   - Я, кажется, видел этого человека прежде. Смотрите - он одет в синюю спецовку и сиреневую майку...
   Правда майка, о которой говорил Пирожок, была разорвана, и клочья её валялись вокруг.
   Наконец Вася Пирожок произнёс:
   - Вспомнил. В такой одежде ходил начальник радиоузла. Он был членом партии.
   Воцарилось молчание. Только завывал в кронах деревьев ветер, да шелестели палые листья.
   - Ну и что будем делать? - хриплым от волнения голоса спросил Борисов.
   - Надо отомстить этим гадам-полицаям. Они одного нашего человека замучили, а мы двоих повесим, - сказал Григорьев.
   Ребята переглянулись. Ваня Туркенич молча кивнул, и этого было достаточно. Оставалось только составить план действий и осуществить его.
   
   * * *
   
   
   С наступлением темноты четверо заговорщиков вошли в парк.
   Вот идут им навстречу полицаи - тогда товарищи быстро разделились. Туркенич и Борисов спрятались в кустах. Пирожок и Григорьев остались на аллее и начали беспечный, весьма громкий разговор.
   Подошли полицаи.
   Подвыпившие, уверенные в себе, враги гаркнули:
   - Руки вверх!
   Миша Григорьев и Пирожок подчинились.
   Один из полицаев, ухмыльнувшись, прохрипел:
   - Ну, голубчики, доигрались. О комендантском часе забыли, да?.. Ну пойдёмте с нами. В полиции пообщаемся, о выкупе поговорим...
   Другой полицай развязным, кричащим голосом скомандовал:
   - Ну, чего встали?! Вперёд, я сказал!.. - и прибавил несколько матерных ругательств.
   Товарищи и в этот раз подчинились, пошли вперёд, полицаи - за ними. Но тут на полицаев бросились из кустов Туркенич и Борисов. Григорьев и Пирожок поспешили им на помощь...
   Через несколько минут всё было закончено - полицаев повесили на дереве, возле аллеи. Прикрепили записку: "Такая участь ждёт каждого из вас".
   Расходились ребята мрачные. Казнь предателей не доставила им никакой радости. Они сознавали, что делают правое дело - давят убийц и насильников, и всё же тягостно и страшно это было.
   Хотелось чего-то светлого, красивого, возвышенного, но где такое было найти в изуродованном войной мире? Оставалось только на небо смотреть. Там сияли звёзды...
   
   * * *
   
   Через три дня в дом Григорьевых нагрянули полицаи. Миша, всегда выдержанный, и теперь сохранил спокойствие. Про себя подумал: "Наверное, им стало известно, о нашем деле. Если будут пытать - ни слова им ни скажу. А самое главное - не выдать товарищей".
   Но тут из-за спин полицаев вышел худенький мужичок, с тоненькой, щуплой бородкой, и водянистыми, болезненными глазами. Миша нахмурился, припомнил, что где-то уже этого мужичка видел. Тот залепетал:
   - А вот он и есть комсомолец.
   - Да, я комсомолец, - спокойно ответил Миша.
   - В июле, в эвакуацию ходил? - мрачно спросил полицай, внимательно разглядывая своими тусклыми, злобными глазами Мишу.
   - Да, ходил, но эвакуироваться не успел.
   - Оружие у него было. У него и у дружка его, у Ковалёва! - торжественно заверещал мужичок с водянистыми глазами. - Пистолеты! Новенькие! Сам видел! Я подслушивал - спрятать они их собирались...
   - Где пистолеты? - спросил полицай.
   - Не знаю, - ответил Миша.
   Тогда последовала команда.
   - Начинайте обыск!
   Два пистолета Миша и Анатолий Ковалёв действительно нашли в степи, на месте недавних боёв. Но патронов к ним не было...
   Всё же друзья решили приберечь оружие, но спрятали его плохо. Так Мишин пистолет лежал в нижнем ящике его стола, так что был быстро найдён.
   Мишу арестовали. Так он в первый раз оказался в полиции.
   
   * * *
   
    В тёмной камере Григорьева уже ждал чуть раньше арестованный Толя Ковалёв. Друзья пожали друг другу руки и шёпотом начали свой разговор.
    - За то что оружие не сдали, расстрелом грозят, - поведал Ковалёв.
    - Я так не согласен. Я жить и бороться с этими гадами желаю, - отозвался Григорьев.
    Тогда Ковалёв предложил:
    - А давай поступим к ним на службу.
    Миша аж передёрнулся, затем воскликнул:
    - Да что ты говоришь? Как можешь?..
    Толя хитро сощурился и пояснил с едва заметной усмешкой:
    - Ну служба наша, конечно, будет условной -они от нас больше вреда, чем помощи дождутся. Заодно разузнаем в полиции разные важные сведения и передадим их подпольщикам.
    - Подпольщики..., - мечтательно вздохнул Миша. - Э-эх, найти бы их...
    - Сейчас главное убедить врагов, что мы оружие затем только хранили, чтобы использовать его при работе в полиции.
    - Гадко это конечно, - поморщился Григорьев.
    - А что ты ещё предлагаешь?
    - Да ничего... Ладно, я согласен. Только хотелось бы поскорее с ними в открытую борьбу вступить...
    Через два часа их вызвали на допрос к самому начальнику полиции Соликовскому, который, за неимением других дел, откровенно скучал.
    Соликовский был здоровенным мужиком, с огромными, пудовыми кулачищами, которыми он каждодневно кого-нибудь избивал. На совести этого изувера были уже десятки человеческих жизней - он, имея патологическую страсть к истязаниям людей, замучил этих людей. Ещё больше злодеяний этому бандиту предстояло совершить.
    Начальник полиции уставился на вошедших маленькими, злыми глазками и вдруг огласил кабинет своим громовым голосом:
    - Почему оружие не сдали?!
    Ковалёв, при поддержке Григорьева, сказал то, о чём они договорились в камере, что, мол, хотели поступить в полицию, и использовать это оружие.
    Соликовский страшно выругался и заорал:
    - Три месяца собирались?! С июля?! Да, я вас...
    И он, подошедши, с размаха, ударил сначала одного, затем другого по лицам. Друзья с трудом сдержались, чтобы не броситься на него, и не попытаться убить тут же.
    Допрос продолжался. Соликовский орал, бил их, но в конце-концов поверил, и сказал, что в полицию их примут, но вначале они будут под особым надзором. Их ещё немного подержали в камере, а потом отпустили по домам.
   
   * * *
   
    На следующий день Григорьева и Ковалёва вновь вызвали в полицию. Там выдали белые опознавательные повязки, которые требовалось носить на рукавах, и винтовки.
    Выдавший им оружие полицай выговорил:
    - Будете ходить по улицам в команде с нашими проверенными ребятами. Хорошо себя зарекомендуете - получите хороший паёк. На этом месте многого достичь можно... молодёжь...
    Мишу и Толю распределили в разные патрули, и встретились они только вечером, в сумраке. Разговор происходил на улице, возле низенького, деревянного Мишиного дома.
    - Тяжело это как! - в сердцах воскликнул Ковалёв. - Сил нет. Иду по улице, с этими гадами полицаями, и на моём рукаве белая повязка. Будто бы я за одно с ними. Простые люди косятся, в их глазах - презрение. После такого жить не хочется.
    - А жить надо, - вздохнул Миша. - Ты потише, Толя. Нас ведь услышать могут. Мне, может, плакать хочется, и что же теперь?..
    - Не знаю, но я так не могу. Своими руками задушил бы этих гадов... - прошипел Толя.
    Ковалёв действительно был очень физически силён - не даром ведь до войны каждый день занимался спортом, постоянно увеличивая нагрузку.
    Миша сказал:
    - Я сейчас одной надеждой живу: найти подпольщиков, и доказать им, что я свой. Что мы - и ты, и я, жизни готовы положить за Родину.
    На этом друзья и расстались.
    Винтовку Миша сдал в полиции, белую повязку убрал во внутренний карман пальто. Он надеялся, что ни мать, ни две его младшие сестрёнки ещё ничего не узнали о его вынужденной "работе" в полиции.
    И они ещё действительно ничего не знали. Мать - худая и бледная от постоянных волнений, уже разогревала для него скудный ужин...
   
   * * *
   
    И вновь Миша и Толя Ковалёв разговаривали с Ваней Туркеничем. Дело происходило в доме Туркеничей.
    Михаил говорил:
    - Вань, ну ты же веришь нам, а? Ведь не шкуры мы продажные. Ведь мы же с теми двумя предателями в парке расправились. Помнишь?
    - Конечно, помню, - кивнул Туркенич. - И если бы не тот случай, то не пригласил бы вас на сегодняшнюю встречу. Сегодня вы поговорите с интересным человеком. Впрочем, вы его знаете.
    Ковалёв вскочил с дивана и в нетерпении воскликнул:
    - Кто же это?!.. Хотелось бы его поскорее увидеть.
    - Терпение, друг мой. Скоро он должен прийти.
    И действительно - вскоре с крыльца раздались шаги, и в комнату вошёл Витя Третьякевич, которого и Миша и Толя хорошо знали по школе. Там Витя был активистом, писал статьи в городскую газету, занимался с октябрятами...
    Завязался разговор, в ходе которого Миша и Толя высказали свою ненависть к фашистам...
    Витя смотрел на них с укоризной и говорил:
    - Что же, я оккупантов тоже ненавижу. А ещё больше оккупантов ненавижу тех предателей, которые к ним на службу перешли.
    - Но мы же объяснили тебе - мы для того устроились, чтобы вредить полицаям, чтобы подпольщикам сведения передавать.
    - Ну хорошо, хорошо. Я верю вам, - проницательно глядя на друзей, молвил Витя. - Ваня Туркенич за вас поручился, и поэтому я до некоторой степени откровенен с вами...
    - Витя, скажи, ты связан с подпольем? - спросил Миша Григорьев.
    Третьякевич молча кивнул. Он действительно был связан с подпольем. Более того, после того он вернулся из разбитого под Ворошиловградом партизанского отряда, юные подпольщики Краснодона избрали его своим комиссаром.
    Свою организацию они назвали "Молодой гвардией"
    Уже многое сделали молодогвардейцы. Ряды их росли. Так и бывший командир Красной Армии Иван Туркенич, который тоже когда-то учился в их школе (правда на несколько классов старше), был приглашён в организацию, и вскоре избран командиром штаба.
    Туркенич много рассказывал другим подпольщикам о казни полицаев в парке, и Витя Третьякевич сам решил посмотреть на Григорьева и Ковалёва, которые принимали участие в той операции, и дальше с фашистами бороться хотели, и в тоже время пошли в полицию.
    И теперь Третьякевич говорил товарищам:
    - Доверие подпольщиков вы ещё должны заслужить. Будете передавать записки и еду заключённым в тюрьме коммунистам. Слушать то, о чём говорят полицейские начальники. Всё услышанное будете рассказывать нам. Это на первое время, потом для вас будут новые задания.
    Конечно, Миша и Толя согласились. Но самое тяжёлое ждало их впереди.
   
   * * *
   
    Григорьеву и Ковалёву действительно удалось выполнить несколько заданий в полиции: они передавали записки арестованным коммунистам, услышали кое-какие интересные сведения от немецких жандармов. Больно было, когда они шли по улице с белыми повязками полицаев на рукавах, и понимали, что простые жители Краснодона воспринимают их как предателей.
    А однажды, вернувшись домой, Миша застал свою маму в слезах.
    - Что случилось, мама? - спросил он чуть дрогнувшим голосом, уже догадываясь каким-то внутренним чутьём, что она ему может сказать.
    - Соседка тебя видела с ружьём, с белой повязкой...
    Миша опустил голову. И тогда мать воскликнула:
    - Отец в Красной Армии, а сын - в полиции. Да как ты мог?
    Миша ещё ниже опустил голову. Вымолвил едва слышно:
    - Так нужно, мама...
    Ни в тот, ни в последующие вечера ни мама, ни сестрёнки не разговаривали с ним...
    Миша страдал, и завидовал тем бойцам, которые сражаются с фашистами в открытом бою. Завидовал тем, на которых свои, Советские люди смотрят с уважением.
    Но вот в конце октября Соликовский вызвал Ковалёва и Григорьева в свой кабинет. Помимо Соликовского и двух этих ребят, в кабинете находилось ещё несколько полицаев. Все чего-то ждали. Вот ввели пожилого человека, сильно избитого, окровавленного.
    Соликовский подошёл к человеку вплотную и своим громовым голосом заорал:
    - Я тебя знаю, тебя видели, что ты листовки расклеивал. У меня вот есть на тебя донос. Ну что - признаёшь?
    Человек покачал головой, и устало вымолвил:
    - Не делал этого.
    Тогда Соликовский повернулся к Григорьеву и Ковалёву, и скомандовал:
    - Ну а вы, хлюпики. Вы мне не нравитесь. Чего от работы увиливаете? Чего когда Петрова-коммуниста арестовывать ходили, отлынивали? Животики у вас болели? Самогоном отравились?.. Ну сейчас докажите свою преданность. Ну-ка задайте этому старому хрычу! Бейте, как можете. Выбьете из него признание - получите по бутылке водке. Нет - пинайте на себя.
    Миша и Толя переглянулись, и, чувствуя на себе испытующий, злой взгляд Соликовского, содрогнулись.
    Но всё же Миша нашёл в себе силы ответить:
    - Мы не можем беззащитного человека бить. Нас этому не учили.
    - Ну так я вас научу! - заорал Соликовский, и набросившись на пленника в исступлении начал его избивать своими пудовыми кулачищами. Когда тот повалился на пол - продолжил страшную экзекуцию, избивая ногами. Бил, в основном по голове и в живот...
    Наконец, утомившись, отошёл к столу, и, хлебнув из мутного стакана водки, приказал другим полицаям, вынести потерявшего сознание человека.
    Обернувшись к Григорьеву и Ковалёву, постоянно перемешивая свою речь матерной бранью, прохрипел:
    - Ну а вы у меня теперь на подозрении. Кто заключённым записки передавал? А? Не вы ли? Опять в камеру пойдёте. Вы у меня во всём сознаетесь.
    Так и Миша и Толя во второй раз оказались в камере Краснодонской тюрьмы в качестве пленников.
   
   * * *
   
   Миша просидел в тюрьме три дня, а Ковалёв - пять. Каждый из этих дней их вызывали на допросы, избивали плетьми, требовали признания в связи с подпольщиками. Товарищи поклялись себе, что лучше умрут, чем признают хоть что- то...
   Но, кроме подозрений, у врагов не было никаких улик, и в конце-концов и Григорьева и Ковалёва выпустили. Конечно, от службы их отстранили. А Соликовский на прощанье крикнул им:
   - Ну только попадитесь вы мне ещё! Я вам тогда всё припомню!
   Несмотря на то, что ещё болели иссечённые тела, Миша и Толя, вышедши из здания полиции, улыбались. Миша сказал:
   - Ну вот теперь, наконец-то, окончательно рассчитались с этой ненавистной службой. Теперь в открытую борьбу вступим...
   Но, конечно, ни о какой открытой борьбе в оккупированном городе нельзя было и думать. Бороться приходилось в условиях строжайшей конспирации, из всех сил стараясь, чтобы никто сторонний не заподозрил их в этом...
   По-крайней мере, и Григорьев и Ковалёв уже хорошо себя зарекомендовали для знающих их членов "Молодой гвардии", им доверяли распространять листовки. А иногда подпольщики собирались в домике Миши Григорьева, обсуждали свои дальнейшие действия. И уже совершались нападения на немецких солдат, освобождали из лагеря военнопленных бойцов Красной Армии.
   
   * * *
   
   Наступила зима, холодные ветры дули над мрачным, пропитанном болью Краснодоном.
   В доме Григорьевых было холодно и голодно. Любящая мать, зная, что Миша оставил полицию, и что с ненавистью отзывается об оккупантах, давно простила ему ту вынужденную службу полицаем, и обращалась к нему:
   - Миша, поступай на работу. Только, знаешь, не в полицию.
   Миша ответил сдержано:
   - Лучше умереть, чем служить там.
   Мама устало кивнула, и тихо молвила:
   - Да. Но всё же поступай на работу куда- нибудь. Ты знаешь, что нам кушать нечего.
   На что Миша ответил:
   - Не беспокойся, мама, будет всё - и работа, и счастье, когда наши придут.
   Через некоторое время мама обратилась к Мише с другими словами:
   - Вот гляжу я на тебя, сыночек, и что-то больно мне становится. Бледность в тебе какая-то странная. Будто что-то страшное, тёмное нависло над тобой.
   И Миша вздохнул:
   - Ох, мама, видел я сон: гнала полиция коров к шурфу шахты N5. И коровы так быстро бежали, и темно вокруг было, и ветер выл, и снежинки кружились. Будто бесы рядом выли.
   На что мать ответила:
   - Миша, сон твой не хороший.
   В другой раз Миша рассказал ей:
   - А сегодня я видел такой сон: будто одел я костюм, который мне одевать совсем не хотелось: чёрный, и брюки клешом. Жал мне тот костюм, двигаться я не мог.
   Мама вздохнула:
   - Что-то нехорошее тебя, Миша, ожидает.
   И уже в конце декабря, Миша поведал ей свой третий сон:
   - Мама, сегодня я видел во сне, будто бы я в каком-то здании перелазил через какие-то парты, а под ними было очень много семечек. Вот упал я на эти семечки, и будто разбился, но и жив остался. Потом набрал эти семечки в карманы, и тут увидел, что я на дне глубокого обрыва. Но надо наверх вскарабкаться, и вот я вцепился в какую-то доску. Пробовал подтянуться, но не смог из того обрыва выбраться.
   Мать, едва сдерживая слёзы, проговорила:
   - Сыночек, тебе сны снятся очень плохие.
   После этого Миша словно что-то не находил в себе, а когда приходил домой, то говорил маме:
   - Что такое, мамка, куда я ни пойду, и сам себе не рад.
   А мама ему отвечала:
   - Миша, у меня тоже что-то на душе вроде камня лежит.
   
   * * *
   
   В начале января 1943 года начались аресты участников "Молодой гвардии". Миша до поры оставался на свободе, но каждый день и каждую ночь он ждал, что за ним придут.
   Наконец 27 января в 3 часа ночи раздался стук сразу и в двери и в окна домика Григорьевых. Ясно было, что это полицаи пришли. Вот и голоса их раздались:
   - Открывайте! Быстрее, а то дверь выломаем.
   Пришлось открывать. Вошедшие полицаи наставили на Мишу винтовки и проговорили:
   - Пошли. Соликовский тебя вызывает.
   Миша подошёл к маме, и сказал:
   - Ну, мама, давай простимся, может быть, больше не увидимся.
   Поцеловал маму, и его увезли.
   И вскоре Мишу уже втолкнули в залитый кровью кабинет Соликовского. Начальник полиции зло усмехнулся и прохрипел:
   - Ну а теперь, комсомолец, я тебе всё припомню. И как у нас служил, и как обмануть меня хотел.
   Размахнувшись, Соликовский из всей силы ударил Мишу по лицу плетью с железным наконечником...
   
   * * *
   
    31 января Мишу и последних остававшихся в тюрьме молодогвардейцев повезли на казнь к шурфу шахты N5. Ранее, 14 и 16 января в этот шурф уже сбрасывали других молодогвардейцев. Сбрасывали живыми, и они медленно умирали там. Несколько дней из шурфа поднимались страшные стоны, но теперь уже всё смолкло.
    Последнюю группу подпольщиков привезли на двух санях. Конвоировавшие их полицаи были пьяны. И хотя храбрились - были напуганы куда больше подпольщиков. Ведь Красная Армия наступала, и вскоре должна была освободить Краснодон.
    Несмотря на зверские пытки, Толя Ковалёв сохранил ещё достаточно сил, и смог ослабить проволоку, которой были связаны его руки. Обернувшись к окровавленному, без движения лежавшему Григорьеву, шепнул:
    - Миша, давай бежать.
    Сидевший рядом полицай услышал шёпот, ударил Анатолию по лицу, и прикрикнул:
    - Не разговаривать!
    Их вытаскивали из саней, тащили к шурфу.
    Соликовский обратился к Ковалёву:
    - Я убиваю тебя восьмидесятого своей собственной рукой.
    Ярость придала Толе сил, он оттолкнул стоявшего рядом полицая и побежал.
   Не имевший сил последовать за ним, Миша крикнул Толе на прощанье:
   - Отомсти, дорогой товарищ, за всех погибших!
    Вслед Ковалёву стреляли, но только ранили в руку. Так Толе удалось спастись.
    Разъярённые своей неудачей, полицаи набросились на Мишу Григорьева, и начали избивать прикладами за то, что он крикнул прощальные слова Толе. Затем, обезображенного, но ещё живого, сбросили в шурф шахты N5.
    И несколько дней из шурфа доносились стоны медленно, в муках умирающих людей. Среди этих людей был и Миша Григорьев. Возможно, он ещё пытался выбраться, но так и не смог. Последний из рассказанных маме снов не обманул его...
    14 февраля 1943 года Краснодон был освобождён Красной Армией.
   В числе первых из шурфа достали тело Миши Григорьева. Мать с трудом опознала его. Похоронен Миша в центре родного города в братской могиле молодогвардейцев.
   
   
   

КОНЕЦ
06.10.2006