(опубликовано в журнале "ДОНБАСС" N4, 83)
    Исполнилось 60 лет Ольге Францевне Холошенко.
    Уроженка Воронежской области, она после окончания Харьковского пединститута навсегда связала свою трудовую жизнь с Донбассом-учительствовала, работала на телевидении. О людях шахтерского края, их героических делах, ратных подвигах и все ее книги - сборники стихов "Здравствуй, друг!", "Степные просторы", "Ландышевые весны", "Горячий дождь", "Поле комиссара", отмеченные простотой формы, гражданским звучанием, искренностью.
    Предлагая вниманию читателей художественно-документальную повесть о молодогвардейце Анатолии Попове, написанную Ольгой Холошенко в соавторстве с сестрой подпольщика Лидией Поповой, редакция и редколлегия журнала "Донбасс" от всего сердца поздравляют Ольгу Францевну с юбилеем, желают ей доброго здоровья, новых творческих удач.
   
   
   
   

Ольга Холошенко, Лидия Попова
   СЫН

   Художественно-документальная повесть

    Летом степь делалась бурой от суховеев и зноя, а возле их дома, стоило только выйти по тропинке за покосившийся плетень, с ног до головы обдавала прохлада мелкой речушки Каменки. Ветер невидимым гребнем расчесывал зеленую осоку, крапинками цветов у самой воды желтела лягушачья мята.
    Но с того дня, как ее сын, Толя, начал ходить, для Таисии близость речки стала сущим наказанием. Уходя на работу, она просила свекровь ни в коем случае не пускать Толю на речку.
    Как-то раз свекровь вынимала из печи хлебы, а Толя выскользнул на крыльцо. Осторожно, с опаской поглядывая вниз, он оперся ручонками о верхнюю ступеньку и спустился на нижнюю. Вторая, третья, четвертая ступенька - и вот уже Толя семенит по тропинке к лугу. С речки доносились веселые детские голоса. Увидев маленького человечка, мальчишки наперебой хватали его, передавали из рук в руки и, не снимая ситцевой рубашонки окунали в воду. Он хлопал ладошками по воде, звонко смеялся. Но вскоре ребятам надоело возиться с Толей, и они посадили его на скользкий камень у самой воды. Толе хотелось опять в воду, и он горько плакал, размазывая ручонками по лицу грязь. Тут-то и прибежала запыхавшаяся свекровь. Прижимая к груди мокрого, с песком в светлых волосах внука, она громко кричала на ребятишек: "Кто окунул?!"
    - Я сам, сам окунулся! - воскликнул Толя.
    Кто-то из ребят указал на мальчишку, особенно рьяно купавшего Толю, но сын, стараясь перекричать доносчика, упрямо повторял:
    - Я сам, сам!
    Эти слова чаще всего можно, было услышать от четырехлетнего Толи. Станут его обувать, а он схватится за шнурки ботинок и кричит: "Я сам!". Наденет ботинок не на ту ногу, и не заставишь снять. Уж очень ему нравилось, что он сам обулся. Нырнет в сугроб по самую макушку и все-таки не берет протянутую руку, а опять же кричит: "Я сам!". Толя даже попытался "сам" замесить тесто в деревянном корыте. Он успел опрокинуть в него кувшин простокваши, как в комнату вошел вернувшийся с работы отец. Какой бы крик поднялся, если бы Толю увидели за этим занятием мать или бабушка! Но отец, рассказывая жене об этом случае, улыбался одними глазами и говорил:
    - Все "сам", "сам"... До чего же самостоятельный парень растет!
    Усаживаясь есть, Толя обязательно спрашивал бабушку Матрену Пантелеевну:
    - А коту... Ты дала коту есть? - И успокаивался только тогда, когда бабушка давала есть и коту.
    Верная примета весны - огромные костры на огородах, в которых жгут прошлогоднюю ботву. Однажды около костра собрались дети. Был там и Толя.
    - Кто перепрыгнет? - задиристо спрашивал мальчик, который был постарше других, и тотчас же сам перепрыгивал через костер, едва набиравший силу.
    Толя, нахмурив брови, смотрел на прыгунов. И вдруг, не сказав ни слова, прыгнул. Костер уже был большим, и Толя угодил босыми ногами прямо в пламя. Выскочил, бросился во двор.
    Детвора кинулась за ним с криком:
    - Бабушка, Толя обгорел в костре!
    На крик выбежала бабушка, и, испуганная, стала звать Толю. Но он словно канул в воду.
    Когда Таисия шла с мужем домой, по дороге их встретила детвора и рассказала о случившемся. Мать метнулась в сад, за дом, но сына нигде. не было. Нашла она Толю за летней кухней. Он забился в уголок, за бочкой. И молча смотрел на мать широко открытыми темно-серыми глазами. Она кинулась к нему: ножки его покрылись сплошными пузырями.
    - Ты не плачь, мамочка, мне ни капельки не больно,- успокоил он ее, будто взрослый.
    Толя смастерил сам удочку и каждый день ходил на речку ловить рыбу. Рыбешка в Каменке попадалась мелкая, больше голавли, и он подолгу играл с ними, пуская их в таз с водой. Однажды Толя неудачно закинул удочку, и крючок застрял между пальцами ноги. Как ни старался Толя вынуть крючок - ничего не получалось.
    Мальчишки побежали за дедом, который не одному помогал в подобной беде. Пока дед извлекал крючок, Толя кривился от боли, но не плакал.
    В доме было два будильника. Когда колесики и винтики одного из них нашли в кармане брюк Толи, его не наказывали. Какой ребенок в детстве не пытается разобрать часы из любопытства! Но вскоре был разобран и второй будильник. Отец разозлился не на шутку.
    - Ты разобрал? - спросил он Толю.
    - Я...
    - А зачем?
    - Я хотел узнать, почему они звенят.
    - Твое счастье, что ты сам сознался. Ну смотри, чтобы это было в последний раз. Этак ты начнешь все в доме тащить и проверять, из чего оно сделано. Будешь еще портить вещи - узнаешь, где раки зимуют.
    Прошло некоторое время, случай с будильником был забыт. И вдруг Таисия снова обнаружила в кармане Толиной курточки крошечные колесики и винтики.
    "Уж не дедовы ли часы испортил?"- подумала она и кинулась к шкатулке. В ней часов не было. На этот раз сыну досталось "на орехи". Но даже широкий ремень в руках отца не вызвал в Толе раскаяния. Поглядывая на всех исподлобья сухими, серьезными глазами, он обиженно повторял:
    - Я хотел узнать, как они тикают. Я их обязательно соберу. Еще немножко подумаю и соберу.
    Часто шалости детей вытекают из самых хороших сторон их натуры. Но в то время любознательность Толи приводила в отчаяние Таисию. Муж утешал: "Не горюй, парень упрямый, любопытный, вырастет - хорошо учиться будет". Анатолию и в голову не приходило, что главным защитником его от наказаний был отец. В обращении с сыном он всегда был суров и немногословен.
   
    В 1930 году Владимира Ивановича перевели работать в управление "Заготскот", и семье пришлось переехать в хутор Сорокино. Там был куплен домик с небольшим фруктовым садом. В нескольких метрах от него протекала Большая Каменка.
    Здесь, в Краснодоне, в сентябре 1932 года, Толя пошел в школу. Как радостно бросился он навстречу отцу, который принес новенький портфель, книжки, тетради!
    - Бери, Анатолий, это тебе. Учись, слушай учителей.
    А через год в школе организовали ликбез. Пошла учиться и Таисия. Возвращаясь домой, она боялась забыть то, что объяснял учитель, и сразу принималась за выполнение задания. Рядом сидел Толя и аккуратно выводил крупные буквы. Каким счастьем светились глазенки сына, когда мать просила его помочь ей! Учился Толя хорошо, но был непоседой: то подносил намагниченные перышки к маленьким клочкам бумаги, то вынимал спрятанную в парте книгу "Русские народные сказки" и тихонько листал ее, то лепил фигурки птиц из мякиша хлеба. Как негодовал в таких случаях учитель Николай Петрович!
    В воскресенье, стуча тростью, с выжженными на ней замысловатыми узорами, учитель взбирался по ступеням крыльца дома Поповых.
    - Толя, Николай Петрович идет!- взмахнув тоненькими косичками, кричала сестра Лида. Толя испуганно бросался к двери,- но поздно. Широкая сутуловатая фигура учителя вырастала перед ним.
    - Нет, брат, не убежишь. А ну, зови отца.
    В доме залегала настороженная тишина.
    С раздражением постукивая тростью о пол, Николай Петрович дотошно перечислял все Толины проказы за неделю:
    - Вызвал я одного ученика к счетам, ну, говорю, отложи шесть сотен, пять десятков и семь единиц. В математике мальчишка разбирается слабо, но костяшками стучит, видимо, думает. Смотрю - отложил число правильно. Я даже обрадовался - и вдруг замечаю под счетами лишнюю пару ног. Зрение у меня плохое и, не веря своим глазам, я подошел поближе. Оказывается, Анатолий спрятался за счетами и орудует костяшками. Ну, скажи, где твоя совесть после этого? - и трость Николая Петровича стукнула о пол с такой силой, что задрожал фикус в сосновой кадке.
    А сколько тревог довелось пережить, пока прошла полоса увлечения самопалом! Мать заметила, что, придя из школы, Толя возится с какой-то длинной железной трубкой. Вскоре он выбежал во двор. Вдруг за домом раздался оглушительный треск, а за ним - громкий крик мальчишеской ватаги:
    - Ура! Даешь Советы!
    Таисия выглянула в окно. Впереди мальчишек бежал Толя и на ходу набивал самопал серой. Лицо его было покрыто множеством мелких синевато-зеленых точек. После Толя долго не по-казывался в доме и, высовывая опухшее, почерневшее лицо из-за забора, уверял мать: "Я не хочу есть. Я уже наелся". Стоило ей сделать шаг к забору, как он бросался наутек.
    Все это были обычные детские шалости, но Таисии, как и всякой матери, казалось, что проказам Толи не будет конца, и что она самая несчастливая мать на свете.
   
    Толя был чем-то озабочен. То пишет, читает, а то вдруг задумается, смотрит остановившимися глазами в окно, и густая краска медленно заливает его щеки.
    - Что с тобой, сынок? - спросила Таисия, услышав, как он ворочается в постели. Сын выскользнул из-под одеяла, обхватил колени руками и зашептал:
    - А вдруг не примут? Ведь я баловался. И зачем только я спрятался за эти счеты?
    - Куда не примут? - спросила мать.
    - В пионеры, - ответил Толя.
    - Примут, обязательно примут. Ты только дай слово, что никогда не будешь шалить, вот и примут.
    Пионерский галстук отец купил для Толи давно. Он принес его перед праздником седьмого ноября вместе с куклой для Толиной сестры Лиды. Подавая сыну аккуратно свернутый красным треугольником шелковый галстук, сказал: "А тебе уже не об игрушках думать надо. Скоро станешь пионером, а пионер - это уже, почитай, взрослый человек, помощник коммуниста".
    Утром Толя почистил свои ботинки, надел белую рубашку, положил галстук в портфель и помчался в школу. А после обеда мать издали увидела маленькую фигурку Толи. Он, весело подпрыгивая, размахивая портфелем, бежал к дому. На груди его, подхваченные майским ветром, развевались как два языка пламени, концы красного галстука. Вбежав в комнату, Толя забыл свою обычную сдержанность в обращении с отцом: он с разбегу обнял его и счастливо засмеялся.
    Владимир Иванович внимательно посмотрел на сына и ласково спросил:
    - Значит, приняли? - и потрогал ру- ками красный галстук.
    С тех пор учитель гораздо реже жаловался на шалости Толи. Если мать с утра уходила на базар или в магазин, Толя раньше обычного вставал, заправлял постель и принимался наводить порядок в комнатах. А раз надумал белить печь. Разыскал побельник. Но тут вмешалась со своей помощью Лида. Она настаивала, что это не его дело, что печь побелит она. Толя запальчиво возражал, доказывая, что она еще не доросла до таких дел. Дети отбирали друг у друга побельник, кричали, вымазали в мел лица и руки. Так и застала их Таисия, вернувшись с базара.
    - Мама, ну и вредная же наша Лида,- жаловался Толя.- Если бы не она, я бы и полы успел помыть, не то что печь побелить...
    А Лида старалась доказать свою правоту.
    - Папа же не белит печь, ты белишь? - говорила она матери.- И Анатолий не должен, он ведь мальчик!
    - Папа, где твоя пилочка и фуганок? - спросил как-то Толя.
    - А зачем они тебе?
    - Понимаешь, папа, у нас будет в школе выставка всяких работ учеников. Ну, а я хочу пулемет сделать.
    - Что ж, пожалуйста, бери, коль надо. А сумеешь?
    - Постараюсь!
   8 свободное после занятий время Толя уходил в сарай и до самого вечера строгал, стучал молотком. Пулемет, сделанный им, был очень похож на настоящий, "чапаевский". На выставке он занял первое место и до самой оккупации сохранялся в пионерской комнате школы.
    В фигуре Толи, в чертах его лица было неуловимое сходство с дедом. Неласковый по отношению к своим дочерям, Прокофий Иванович был очень нежен с внуком. Входя в комнату, он искал глазами Толю и, увидев его, говорил: - А ну хвались, чему научился!
    Толя брал деда за руку и подводил к этажерке с книгами.
    Начинались разговоры, длившиеся часами. Бережно листая книги, дед поучал:
    - Книжка книжке рознь. У каждой свой характер. Над иной всю ночь глаз не сомкнешь. Покраснеешь, натянешься, как струна, чуть не захлебываешься от нетерпения: а что дальше будет? А прочитаешь - и пусто на душе, как будто тебя кто обманул. Такую книжку не станешь перечитывать. Бывают такие люди: говорит-говорит, а выговорится - и уже ничего нет у него за душой. Второй раз к нему не потянет. А вот эта книжка,- и Прокофий Иванович взял с этажерки томик Пушкина,- совсем другое дело. Мальчишкой ее прочитаешь - интересно, не оторвешься, а пройдет года два-четыре, она покажется еще интереснее. Ты станешь другим - и она с тобой заговорит по-новому. Вот таких книжек ты, Анатолий, и держись.
    Глядя, как Толя все больше и больше увлекался чтением, дед удовлетворенно улыбался в короткие темные усы:
    - Головастый парень, далеко пойдет.
    Больше всего Толя любил читать под яблоней, в беседке, которую он сам сделал.
    - Толя, принеси воды! - кричала Лида.
    Он не слышал. Лида подходила ближе и повторяла свою просьбу над самым ухом брата... Толя вздрагивал от неожиданности и, глядя на нее отсутствующим, недоуменным взглядом, спрашивал:
    - Ты что-то сказала?
    Толя рывком поднимался со скамьи, брал ведра и бежал к колодцу. Возвращался с полными ведрами почти бегом, чтобы скорее снова взяться за книгу. Он мог подолгу не есть, лишь бы его не отрывали от чтения. Иногда он подсовывал какую-нибудь книжку матери и просил:
    - Прочти хоть полстранички, очень интересно.- Видя, что мать увлеклась, торжествовал:- Вот видишь, ты меня ругаешь, что я подолгу читаю, а сама?
    Когда Таисия откладывала книжку в сторону, чтобы приготовить обед, сын говорил:
    - Не надо, обойдемся, ты читай.
    Как бы ни уставал Толя за день от беготни, по вечерам он обязательно читал.
    Иногда мать просыпалась от громкого смеха сына. С усталыми, но веселыми глазами он подходил к ней, и говорил:
    - Мама, не сердись, послушай, как смешно!
    Некоторые книги надолго определяли поведение Толи. После прочтения "Тараса Бульбы" у Каменки была организована настоящая Запорожская Сечь. Толя наклеивал на лицо огромные усы из пакли, под рубаху засовывал небольшую пуховую подушку, подпоясывался красным шарфом и, прикрепив к нему выструганную перочинным ножом саблю, уходил к речке. Вскоре оттуда слышался его звонкий голос:
    - А поворотись-ка, сын!
    - Я тебя породил, я тебя и убью!
    Глядя из-под ладони на мелькавшие у речки игрушечные сабли ребят, свекровь вздыхала:
    - Не к добру это. Если дети в войну играют - быть в скорости войне. Есть такая примета.
    А с реки, как бы в ответ на это грустное пророчество, доносилось:
    - Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая пересилила бы русскую силу?
    С того времени, как сын увлекся книгами, в его характере появились новые черточки. Когда кто-нибудь при нем затевал пустые разговоры или пересказывал очередную сплетню, Толя недовольно морщился. Он не любил обсуждать за глаза друзей и знакомых и редко отзывался плохо о людях. Со взрослыми был вежлив, но сдержан: вежливость его никогда не переходила в суетливую угодливость.
    Когда Толя перешел в 6-й класс, он подружился с Тарариным Славиком. Лобастый, с широким носом и большим ртом, он нравился Толиной матери своей рассудительностью и уравновешенностью. Приятно было смотреть, как Славик, появившись на пороге комнаты, осторожно приставлял портфель к ножке стола и неторопливо расстегивал булавку, которой был заколот его теплый шарф. Движения его рук были рассчитаны, размеренны. В эти минуты он походил на солидного, хозяйственного мужичка. Мать Анатолия вслушивалась в его глуховатый голос и думала: "Хороший мальчик. Такой ничему плохому сына не научит". Являлся и круглолицый миловидный Витя Петров. Друзья усаживались в зале и осторожно прикрывали дверь. Играли в шахматы, учили уроки, спорили о книгах. Но, выйдя во двор, снова становились озорными мальчишками. Зимой они подолгу катались на лыжах. Особенно нравилось им съезжать с крутых склонов балки так, чтобы, не доезжая до ее дна, ловким прыжком очутиться на противоположном склоне. Нередко после таких походов в степь ребята возвращались с поломанными лыжами. А летом Толя мастерил ходули. С хохотом и визгом друзья прыгали с них на сарай, на крышу летней кухни, расхаживали по двору. Но особенно радовались они, когда Каменка разливалась от обильных летних ливней. Живо смастерив плот, ребята в одних трусах и майках, с песнями плыли по течению. Таисия с улыбкой провожала юных "моряков" глазами. Плот быстро удалялся, бревен его не было видно и, казалось, что ребята стоят босыми ногами на мутных волнах.
    Степь всегда прекрасна. Зимой тонкие ветви кустарника в балках, наполненных снегом, издали похожи на фиолетовый дым. Если долго смотреть на снежную степную равнину, то кажется, что ее холмы с темно-синим отливом на склонах и радужным блеском снега на вершинах, как волны, набегают к горизонту. Весной степное море становится зеленым, а волны его благоухают чебрецом. А осенью из балок тянет сладковатым запахом переспевшего терна, и желтая опавшая листва, как пятна веснушек, устилает бурые склоны. В это время хорошо жечь костры на степном ветру и, подбрасывая в них хмыз, печь в горячей золе картошку.
    В один из жарких августовских дней сын, Виктор Петров и Слава Тарарин собрались идти в село Деревечко. Это село - родина отца и деда Таисии. Оно втиснулось между двух гряд холмов, разрезанных речушкой. Густые сады, балки, скалы очень привлекали ребят. Уходя, Анатолий и его товарищи отказались брать с собой что-нибудь съестное, кроме хлеба и соли. "Нет, мама, мы сами найдем чего-нибудь поесть, только соли да хлебца нам дай",- говорил сын, а ребята поддакивали. Возвратились они поздно вечером. Мать предложила им поесть, но они отвечали:
    - А мы не голодны. Наловили раков, нарвали диких яблок, испекли их и хорошо подкрепились. До чего же все было вкусно! Мама, да ты только посмотри, что мы нашли! - И сын показал несколько камешков в сумке.
    - А вот этот знаешь, где нашли? - спросил Анатолий, вынимая из сумки черный блестящий камень с крупными бурыми кристаллами.- В пещере!
    Виктор Петров и Толя открыли пещеру на "острой скале".
    Целый день ребята бегали по серым глыбам камня. Камни были нагреты солнцем, тепло их приятно щекотало подошвы босых ног. Кое-где в трещинах чернела земля и зеленели стебли чебреца и ползучего лютика. Вдруг ребята увидели большую черную щель. Протиснувшись в нее, они очутились в сырой дыре и осторожно выпрямились в ней. Когда глаза ребят привыкли к темноте, они увидели еще одно отверстие. Из него открылся широкий степной простор. По склонам зеленых холмов карабкались кусты шиповника. Белели и поблескивали стеклами окон домики Верхней Деревечки. Разбросанные между ними высокие тополя, как гигантские зеленые метлы отметали белый пух облаков к югу. К затхлой сырости пещеры примешивался острый запах чебреца и полыни.
    Вдоволь налюбовавшись степью, ребята осмотрели бурые, покрытые плесенью камни около отверстия. В одном из них, в узкой щели, они увидели позеленевший от сырости патрон. Он был так крепко втиснут в щель, что ребята с трупом вытащили его.
    - Откуда он мог здесь взяться? - изумленно спросил Славик.
    - Как откуда? Неужели тебе не понятно?- сказал Толя.- Во время гражданской войны здесь, наверное, скрывались красные партизаны. Вот в эту дыру они вставляли пулемет и обстреливали врагов.
    Ребята задумались. Каждый из них представлял отважного бородатого партизана, лежащего у пулемета на том месте, где сидели они. Может быть, он был ранен, и кровь просачивалась сквозь его зеленую гимнастерку? А по зеленой равнине двигались навстречу ему и падали, скошенные пулями, жалкие темные фигурки врагов.
    Ветер со свистом ворвался в пещеру, и впечатлительный Виктор Петров вздрогнул. Ему почудились в свисте ветра исступленные крики.
    - Эх, - вздохнул он.- Ну и всыпал бы я белякам, если бы они лезли на меня к этой пещере!
    - И от меня бы им здорово досталось!- добавил Толя.- Только теперь уже никогда не будет такой интересной войны.
    - Вот и хорошо,- сказал рассудительный Славик.- Я хочу стать профессором. А война может помешать мне. Убьют еще, чего доброго.
    Выйдя из пещеры, они уселись на теплом камне и долго молчали, положив головы на колени и обхватив ноги руками. Как жаль, что они родились так поздно!...
    Выслушав историю с патроном, мать Толи все же уговорила ребят поесть. Они и за едой продолжали свой разговор.
    - Осенью понесем в школу минералы. Вот радость-то будет! - сказал Толя.
    - Особенно Яков Филиппович порадуется! - подхватили его дружки.
    Яков Филиппович Изварин, преподаватель ботаники и географии, действительно был рад их находке. Он отобрал лучшие образцы пород, расспросил, где ребята их нашли, и, записав объяснения в карточку, приклеил к каждому минералу этикетки. На них он вывел печатными буквами название камней и фамилии тех, кто нашел их. На собранную за лето коллекцию Толя смотрел с гордостью: ему казалось, что он почти геолог, которым втайне мечтал быть.
    - Знаешь, Анатолий, хватит тебе по пещерам лазить и на плотах кататься. Ты бегаешь целый день, как беспризорный, а мы с матерью беспокоимся за тебя. Поезжай-ка ты в пионерский лагерь.
    - А куда, папа? Если к Донцу - с удовольствием.
    - Ну, конечно, в Суходол.
    Но не прошло и недели, как мать, выходя из сарая с доенкой, увидела во дворе Толю. Босой, с ботинками в руках и одеялом, небрежно брошенным на плечо, сын, встретив ее взгляд, отвернулся. Так он всегда делал, когда чувствовал себя виноватым.
    - Что случилось?
    - Режим нарушил. Хотели выгнать, а я не дождался, сам ушел.
    Оказалось, что у пионервожатой отряда, в котором находился Толя, было своеобразное понятие о своих обязанностях. Выстроив ребят, она каждый день после завтрака уводила их якобы на прогулку в лес. Ее очень злило, когда кто-нибудь из ребят, наклонившись, чтобы поднять жучка или поймать бабочку, нарушал строй. А так как охотники нарушать строй находились ежеминутно, голос пионервожатой не смолкал всю дорогу. Придя с ребятами на ближайшую к лагерю лесную полянку, она заставляла их стать в круг и играть в "третий лишний", а сама укладывалась в тени дикой яблони подремать.
    Первые четыре дня Толя добросовестно играл в "третий лишний", а на пятый не выдержал и вместе с товарищами убежал в лес. Приятно пройтись по лесу, не соблюдая строя. Вот уже развесистые вековые дубы сменились густыми зарослями тонкоствольного молодняка. А вот и полянка, на которой ребята ни разу не были.
    - Очень удобное место для шалаша,- решил Толя.- Давайте здесь ночевать. Разведем костер, напечем картошки.
    - А волки? - спросил один из мальчишек.
    - Волки летом не страшны. А если какой- нибудь подойдет, отпугнем его горящей головешкой.
    Шалаш из молоденьких побегов дуба удался на славу. В нем свободно могли уместиться шесть человек. Надо было только нарвать травы: земля была влажной после недавнего ливня. Чуть ли не доверху завалив шалаш душистой травой вперемешку с цветами, ребята начали расчищать место для костра и заготовлять дрова. Тут-то и застала их пионервожатая. Бледная от злости, она сжала худенькие кулачки перед самым носом Толи. Ее перманент растрепался, и пряди волос, загнутые на концах, походили на крючки.
    - Это твоя затея, Анатолий, ты заводила! В лагере сейчас мертвый час, все спят, а ты чем занимаешься? Завтра же будешь исключен из лагеря за нарушение режима дня!
    Выслушав рассказ сына, Таисия решила оставить его дома. Но Владимир Иванович отнесся к поступку Толи по-другому.
    - Нет, голубчик, ты не прав. Надо уметь жить в коллективе и подчиняться общему распорядку. Завтра же отвезу тебя обратно в Суходол.
    ...Снова сын в лагере. Но мать уже не так спокойна, как раньше, и нередко с тревогой посматривает на калитку: "А вдруг опять прибежит домой с одеялом на плече?"
    Через полмесяца она с мужем поехала навестить Толю. И вот он уже идет к ним навстречу. Кожа на его лице потемнела от загара, и над полной верхней губой чуть золотится нежный пушок. Небольшие темно-серые глаза кажутся голубоватыми. Похудел, стал шире в плечах и тоньше в талии. Захлебываясь словами и широко улыбаясь, тотчас же начал рассказывать:
    - Я здесь очень много занимаюсь спортом. Стреляю, плаваю, бегаю, прыгаю. Через несколько дней пойдем на спартакиаду в Поповку. А значков у меня сколько! Вот посмотрите,- сын сунул руку в карман, вытащил целую пригоршню значков и высыпал их на ладонь матери.
    - А что же ты их не носишь, сынок? - спросила она.
    - Вот еще чего недоставало. Дело не в значках, главное, чтобы у меня мускулатура была крепкая,- и, согнув руку в локте, он подошел к отцу.- Потрогай.
    Мимо прошел плотный круглолицый паренек в тюбетейке. Толя посмотрел ему вслед с нескрываемым восхищением:
    - Это наш новый пионервожатый. Чемпион района по плаванию. Он и меня стилем "кроль" выучил плавать. Хотите я покажу, как плаваю?
    - А может, домой поедем?
    - Что ты, папа! Я бы здесь все лето прожил, если б можно.
    Первомайская школа состояла из двух одноэтажных зданий. Одно из них - длинное, с чисто выбеленными стенами и небольшими окнами. Другое поменьше, из красного кирпича. В дождливую погоду учителя почти бегом переходят от одного здания к другому, стараясь не замочить тетради и классные журналы.
    Спускаясь по шоссе, ведущему от шахты № 1-бис к школе, можно до мельчайших подробностей рассмотреть окрестности. Круглые холмы поблизости похожи на огромные караваи с темно-зеленой корочкой. Кто-то словно бы разрезал их гигантским ножом, и оказалось, что внутри они светло-коричневые. У подножий холмов небольшие хутора: "Грачевник", "Фомовка", "Гавриловка". Их домики, хатенки, землянушки прячутся весною в белые облака цветущих вишневых садов. Стаи уток в лужицах воды, кладки и мостики через Каменку, зеленые квадраты тщательно обработанных огородов... А за хуторами, на самом горизонте, дымятся терриконы шахт.
    К тому времени, как Толя перешел в 8-й класс, школа стала его вторым родным домом. Даже дома сын продолжал жить жизнью школы.
    Вот он протянул между двумя колышками во дворе тоненькую пеньковую веревочку и бежит к ней. Белая рубаха вздулась на спине парусом, светлые волосы выпрямились, как ковыль на свежем степном воздухе. Плавный пружинящий толчок мускулистых ног - и сын птицей взлетел почти на полутораметровую высоту. На его потном загорелом лице сосредоточенное, целеустремленное выражение: скоро спортивные соревнования, и он должен не посрамить свою славу лучшего прыгуна в школе.
    А вот он взял лопату, положил в холщовую сумку краюху хлеба, бутылку молока и отправился к "дурному ерику". Так называется овраг, в котором, по мнению стариков, водилась нечистая сила. Некоторые из них уверяли, что видели, как по склону оврага передвигались ночью копны свежескошенного сена. И хоть впоследствии выяснилось, что копны двигали стоящие под ними на четвереньках хуторские парни, название "дурной ерик" так и осталось за оврагом. Прокофий Иванович рассказал Толе, что когда-то донецкую степь населяли татары. Они имели обычай хоронить своих покойников с лошадьми, оружием и домашней утварью. Толе очень хотелось добыть экспонаты для краеведческого кружка, и он часами пропадал у "дурного ерика". Руки у него в мозолях, босые ноги в глине. И вот, наконец, первые трофеи: заржавленный кинжал, осколок глиняной чашки, конский хвост, несколько костей. Все это разложено на столе и тщательно исследуется через лупу. Когда конский хвост и кости отнесены были, наконец, в школу, Таисия Петровна облегченно вздохнула: не очень-то приятно видеть их на чистой клеенке. Но и на другой день к столу нельзя подступиться: он весь заставлен стеклянными банками
   из-под консервов. В них порошки, пробирки, какая-то мутноватая жидкость. Посредине стола горит спиртовка, а от нее по комнате медленно расползается удушливый запах серы. Это Славик и Толя "доделывают" химический опыт, начатый в школе.
    Однажды Толя пришел домой непривычно возбужденным, взволнованным:
    - Что случилось?
    - Ничего особенного. Поругался с одним девятиклассником.
    - Да из-за чего поругались-то, чего не поделили?
    - Не понравилась ему карикатура, которую я нарисовал на него в стенгазете. Кинулся срывать колонку с "юмором и сатирой", а я застал его за этим делом. Колонку он все-таки сорвал, ну да ничего, сейчас еще лучше нарисую этого лодыря.
    В этот вечер сын долго не спал: старательно вывел он на листке ватмана большую двойку. В нее была впряжена тележка, на которой ехал, держась за вожжи, враг "юмора и сатиры". У него большая, похожая на тыкву голова. Над тыквой торчат рыжие космы волос, а под тыквой Толя пририсовал к коротенькому туловищу маленькие кривые ножки...
    Дорисовав карикатуру, Толя достал большую толстую тетрадь. На ее обложке - силуэт шахты и большими радужными буквами написано: "Юный литератор". Надо торопиться: в пятницу заседание литературного кружка, а отдел "критики", который поручено вести Толе и Славику, еще не готов.
    В середине лета возле веранды распускались цветы, посаженные Толей. Раннее утро. По длинным суровым ниткам карабкается к окнам вьюнок. Пышные мохнатые цветы ярко-красных георгин, с росинками в каждом лепестке, тяжело повисли на крепких тонких стеблях. Цветы петуньи похожи на разноцветные старинные граммофоны. Их тонкий аромат волнует, как нежная задушевная песня. Толя поливает их, пестует.
    Из класса в класс Толя переходил с отличными отметками. Учебники по русской литературе, географии, истории не отнимали у него много времени. Прочитывая их, он старался только понять, о чем идет речь, запомнить основные положения. А в зубрежке сын не нуждался, у него были хорошая память, большой запас слов и правильная речь.
    Но математика давалась Толе нелегко. Бывало, день, два сидит, наморщив лоб с упавшими на него прядями волос, корпит над листком, сплошь исписанным цифрами, скобками, плюсами, минусами.
    - Толь, а Толь, пойдем пройдемся!- просит Виктор Петров.- А пример можешь у меня сдуть. Вот тетрадка. Я с Майкой Пегливановой его решил, все правильно.
    - Не лезь, я сам,- отмахивался Толя.
    Мать смотрела на сына, и ей невольно вспоминалось, как он, худенький, вертлявый малыш, кричал, обувая ботинки не на ту ногу:
    - Я сам!
    Но вот пример, наконец, решен. В глазах Толи радость.
    - Не понимаю, как я мог этот минус не учесть! Два дня голову ломал из-за такой мелочи!
    Через некоторое время из комнаты доносится пыхтение и возня. Друзья сцепились, переплелись руками и ногами и "борются", стараясь положить друг друга на лопатки.
    - Закружится он,- жаловалась Таисия Прокофьевна Владимиру Ивановичу.- И раскопки, и кружки, и стенгазета, и опыты по химии. Разве можно одному человеку все схватить?
    - Ничего,- возражал муж.- Ты Анатолия на свою мерку не мерь. Мы с тобой что? Мы лодочки, досчанники на мели. А сына ждет впереди большое плавание. Выплывет в жизнь - еще и мало окажется того, что он узнал и чему научился...
    Январь 1940 года принес в дом Поповых радостное событие. Как-то, вытряхивая пиджак сына, мать заметила выпавшую из кармана книжечку. Нагнувшись, она подняла ее. На ней было написано: "Устав ВЛКСМ". У нее радостно застучало сердце: значит, сын готовится в комсомол!
    Вечером за ужином отец спросил:
    - Анатолий, ты что же молчишь? Кажется, в комсомол вступаешь?
    - Нет, я не таюсь. Просто рано было говорить. А сегодня собирался сказать, что на днях будут принимать на классном комсомольском собрании.
    - А тебе ничего не помешает?
    - Думаю, нет. Главное, чтобы двоек не было и с дисциплиной все было в порядке. Ну и, конечно, Устав надо знать, читать газеты.
    - В комсомол принимаю,- просто, а быть комсомольцем совсем не просто. Вот у тебя и двоек нет, и газеты ты читаешь. А настоящие трудности переносил? Нет, не переносил и не можешь заранее судить, как себя поведешь, когда столкнешься с ними. Может быть, хуже самого захудалого двоечника окажешься. Ты думал об этом?
    О том, как глубоко запали в душу Толи эти слова Владимира Ивановича, Таисия Прокофьевна узнала через два дня, когда сын пришел домой с окровавленными руками. Кожа на ладонях была во многих местах содранной, пальцы исколоты.
    - Батюшки мои! Что же это такое у тебя с руками? - в ужасе воскликнула она.
    - На "Фомовке" был. А там через речку есть подвесной мост, знаешь? Ну, мы со Славкой Тарариным и заспорили. Я сказал, что переберусь по канату на руках туда и обратно. И перебрался. А Славик только в одну сторону перебрался на руках. А обратно шел по кладке.
    Рассказывая, сын с гордостью посматривал на опухшие ладони:
    - Канат жесткий, проволока из него торчит, вот я и ободрал руки.
    - Да зачем тебе это все?
    - Как зачем? Мне хотелось узнать, что я смогу вынести, если придется трудно.
    - Трудности не изобретают, не выдумывают,- нахмурился отец.
    - Нет, папа, ты не прав. Спал же Рахметов на голой кровати?
    На следующее утро за Толей зашел Славик, и они, празднично одетые, ушли в школу. Мать знала, что прямо из школы ребята пойдут в райком на бюро, и принялась готовить пирог с вареньем.
    Вечер. Пирог уже на столе. С минуты на минуту придет Толя. Мать с радостной тревогой прислушивается: не скрипнет ли калитка? Но вот уже в сенях слышно, как ребята обметают веником снег с валенок. Таисия Прокофьевна бросается к двери и настежь распахивает ее. Перед нею Славик, Толя и Виктор. Какие у них счастливые лица! На ушанках, волосах, бровях ребят тают снежинки и срываются каплями на пол.
    - Ну, рассказывайте, рассказывайте!- просит мать.
    - Славка первый пошел, а я остался в коридоре. Ну и волновался же я! Когда Славик вышел и пригласил меня, даже ног не почувствовал под собой. Но все оказалось очень просто. Задали только два вопроса и такие легонькие! Я сразу же на них ответил.
    Всей семьей сели за стол. Славик и Виктор собрались было уходить, но их удержали и пригласили к столу. Когда мать разрезала пирог, Толя откровенно-радостно, по-детски улыбнулся. "Совсем еще мальчишка",- со вздохом подумала мать, с трудом сдержав желание погладить волосы сына.
    После ужина ребята уселись на диване. Сначала играли в шахматы, а потом Толя начал читать стихи Некрасова наизусть. Мать мыла посуду в кухне и с удовольствием слушала его звонкий, как у молодого петушка, голос:
   
    Так погляди поди,
    Как по болоту волоком
    Крестьяне сено мокрое,
    Скосивши, волокут...
   
    - До чего ж хорошо написано! - вздохнул Виктор, когда Толя замолк.
    - А почему хорошо? - спросил Славик.
    - Просто хорошо и все. Я не хочу думать, почему. Я не на уроке литературы.
    - А по-моему, надо дать отчет себе, почему нравится,- гудел басок Славика.
    - Ты, Славка, рационалист,- вмешался Толя.- Тебе на всякие чувства комментарии нужны.
    - Ладно, не будем спорить из-за пустяков. Посмотрите лучше, какой у меня платочек.
    - Девчатник ты, Витька. Только и думаешь, как бы у девчонки платочек отнять.
    - А ты, Анатолий, женоненавистник. Совсем не разговариваешь с девчонками.
    Вместо ответа Толя затянул тенорком любимую песню: "Вдоль по улице метелица метет..."
    Виктор подпевал. А Славик слушал. Потом пели украинские песни, из которых Толе особенно нравилась "Стоит гора высокая". Любил Толя также романс:
   
    Мы сидели вдвоем у заснувшей реки,
    С тихой песней проплыли домой рыбаки...
   
    Но хорошо, с чувством петь его он стыдился. Вот и сейчас поет его, смешно передразнивая артиста, исполняющего этот романс по радио.
    Виктор хохочет, а Славик недоволен:
    - Вот черт, опять испортил хорошую песню.
    После ухода товарищей Толя не ложится спать. Приоткрыв дверь, мать видит, что он сидит у стола и рассматривает маленькую красную книжечку с силуэтом Ленина на обложке. Ссадины на его руках уже покрылись темно-коричневой корочкой, но в пальцах пока еще нет прежней ловкости. Они почти не сгибаются, когда сын листает книжечку.
    После окончания 8-го класса сын вытянулся, как молодой тополь на леваде. Его светлые волосы уже не торчали во все стороны коротенькими вихрами. На ночь Толя мочил их водой, зачесывал вверх и крепко повязывал голову носовым платком. А утром они ровным серебристым валиком лежали над высоким лбом. Брови у Толи широкие, короткие, с изломом посредине. Глаза небольшие, темно-серые. Верхняя губа полнее нижней и в минуты гнева или обиды, по-детски припухлая, почти прикрывала ее. Он не любил носить галстуки, ему не нравилось, когда мать слишком тщательно отглаживала горячим утюгом рубашку или брюки. Но он ни за что не наденет в школу рубашку с грязным воротничком или брюки в пятнах. Если матери некогда, он сам согреет воды и выстирает себе одежду.
    Анатолия какая-то особенная походка: прямой, весь устремленный вперед и погруженный в свои мысли, он идет по улице, не оглядываясь и не осматриваясь по сторонам. Мать смотрит ему вслед и думает: "Совсем взрослый. Интересно знать, нравится ли ему какая-нибудь девушка?"
    Толя застенчив, и спрашивать у него об этом неловко. Но один из июньских вечеров открывает его тайну.
    К вечеру жара спала, и ветерок, набегающий от реки, обдает приятной прохладой. Во дворах постепенно возникает прерванная жарой работа. Сын на веранде. Он исправляет стул. Лида помогает брату. С крыльца видно, как Уля Громова хлопочет по хозяйству. Ее мать опять слегла в постель с больными ногами. Дворик у Громовых небольшой, но чистый и уютный. У дверей лавочка. Мимо лавочки тропинка от крыльца к вишневому саду. В углу двора кусты сирени и роз. По другую сторону дома - лужок, залитый водою из Каменки. Розы осыпались днем на ветру, и Уля собирает их лепестки в глиняную чашку. Если лепестки роз высушить, они пригодятся в хозяйстве: и как лекарство, и как заварка для чая. Пестрое с белыми горошками по голубому полю платьице Ули мелькает во дворе. Вот она скрылась в доме и через несколько минут вышла с ведром в руках. Видно - собирается помидоры полить.
    "До чего же проворная девушка,- думает Таисия Прокофьевна.- И когда она все успевает? И хозяйство на ее плечах, и в школе самая лучшая ученица".
    Дело со стулом у Анатолия подвигается быстро, остается приладить последнюю ножку. И вдруг во дворе Громовых зазвучала песня:
   
    Ой не свiти, мiсяченьку,
    Не свiти нiкому...
   
    Запела Уля. Голосок у нее негромкий, как ручеек на дне балки.
    Анатолий чуть приоткрыл рот и весь обратился в слух.
    Лида подавала в это время Анатолию банку с клеем, но, увидев заслушавшегося брата, лукаво блеснула глазами и тихо спросила:
    - А правда, хорошо поет?
    Анатолий ничего не ответил. Тогда Лида громко, с явной ехидцей, сказала:
    - Смотри, как заслушался: и про стул забыл. А лицо, лицо-то какое! Ты, Толька, хорошеешь, когда слушаешь пение Ули.
    - Замолчи!
    Но Лида легко, как козочка, сбежала вниз по ступенькам и запела на мотив песни "Я не стану тебя огорчать":
   
    Ты была для меня идеалом,
    Светлым образом жизни моей...
   
    Анатолий быстро перемахнул через перила крыльца и схватил сестру за руки:
    - Ты зачем рылась в моих тетрадях?
    - А ведь правда, Толя, мотив очень подходящий к твоим стихам?
    Лицо брата подобрело:
    - Да, мотив подходящий.
    - А я все стихотворение знаю! - не унималась Лида.
    Вскоре Толя снова взялся за стул, а мать подумала: "Значит, сыну Уля нравится. Ну что ж, хорошая девушка".
    Впервые она обратила внимание на Улю, встретив ее в праздничный день на берегу речки. Она была в белой кофточке и черной юбочке. На шее ярко алел новенький шелковый галстук.
    - Какой у тебя галстук замечательный, Уля!
    Уля перестала плести венок из одуванчиков и взглянула на Таисию Прокофьевну большими, похожими на спелые вишни глазами.
    - Да, хороший. Меня им в школе премировали.
    - А в какой ты класс перешла?
    - В пятый. А в прошлом году премировали книжкой.
    - Значит, ты хорошо учишься?
    - Хорошо. Меня каждый год чем-нибудь премируют.
    Ей понравилось, что девочка отвечала на вопросы спокойно, без хвастливого самодовольства. И вот уже Уле 17 лет... Она высокая, худенькая. При ходьбе чуть сутулится и голову склоняет набок. Бросается в глаза ее милая привычка: читая книгу, быстро перебирать пальцами нанизанные на суровую нитку бусинки дешевого ожерелья. Ослепительно белое лицо ее, без единого пятнышка, с чуть заметными голубоватыми жилками на висках, оно нежно розовеет в минуты смущения. Прямой, как выточенный, нос с изящным вырезом ноздрей. В голубоватых белках большие карие глаза, такие темные, что невозможно различить в них очертания зрачков. Брови длинные, прямые, как шнурочки.
    Зимой Уля ходила в школу в стареньком коричневом пальто и кожаном шлеме, подаренном братом-летчиком. Она не вплетала в короткие пышные косы ленты, и концы их черными колечками выделялись на вытертом коричневом сукне. О чем она думала, поднимаясь по пригорку с портфелем в руках? Может быть, о том, как она станет летчицей? Все на Гавриловке знали, что это ее заветная мечта.
    29 мая 1941 года Анатолий написал Тарарину Славику письмо. Славик в это время жил с семьей в Молдавии, в Бельцах.
    "Славка, мы с тобой окончательно запутались в лабиринте своих мыслей и чувств, В этом ничего нет случайного. Всякий молодой человек, примерно наших лет, много думающий и впервые полюбивший, живет напряженной умственной жизнью, стараясь отличить белое от черного, правую руку от левой и т. д... Само собой разумеется, что он в конце концов должен запутаться. А теперь перед нами стоит вопрос (?): или же выпутаться из лабиринта своих мыслей и чувств, или махнуть рукой на прошлое и начать снова прежнюю жизнь (как в 8 и в начале 9 класса), которая неизбежно должна привести к жизни, которой мы живем сейчас. Я, например, не решаюсь сказать, какой выход из создавшегося положения лучше: первый или второй, а потому прошу твоей помощи. На твое, написанное в дурацком тоне письмо, я ответил, следуя нашему договору, но ты мое письмо, оказалось, не получил. Договор наш остается в силе. Что такое "глупая мысль", ты обязательно должен сообщить, иначе слова твои ("а человек, который решился бы привести эту мысль в исполнение, оказался бы величайшим глупцом") я могу принять на свой счет. Впредь советую тебе говорить без намеков, а выражаться точно и ясно, чтобы не запутаться, этому буду следовать и я. Скучаю по родной степи. Давно по ней не ходил. При раскопке одной могилы удалось найти саблю. Хорошая вещь. Жаль, что ты так поздно приедешь к нам. Больше нет охоты писать. Это письмо может попасть в чужие руки. Следующее письмо пишу на Зурицы. Завтра иду сдавать алгебру. Славка, я думаю написать большую вещь, под названием "Жизнь". Пока ничего не выходит..."
    Думал ли Толя, что не пройдет и месяца, как та самая жизнь, о которой он собирался писать, круто изменит все его юношеские планы?
   
    Воскресный день на Гавриловке. Жарко. В лужицах шумно плещутся утки.
   
    Тихо дремлют левкои
    В голубой тишине,-
   
    доносится с берегов Каменки низкий бархатный голос. Это завели патефон на лугу за подвесным мостом. А вот заливается гармошка, вторя звонкому женскому голосу:
   
    Ой, подружка дорогая,
    Вон идет и твой, и мой,
    Мой у беленькой рубашке,
    Твой, наверно, в голубой.
   
    И все покрывают хорошо слаженные голоса пожилых казачек, расположившихся на густой траве под старой вербой:
   
    Ой да ты не стой, не стой
    На горе кру-у-у-той.
   
    Около киоска очередь за пивом. То и дело от него отходят мужчины с корзинками, полными прохладных бутылок. Мимо дома шествуют девушки в ярких крепдешиновых платьях и новых модельных туфлях. Ступают они медленно, осторожно: улица в кочках, а каблуки на туфлях тонкие, высокие. У каждой в руке платочек с яркой каймой. В платочке завернуты деньги на билет в кино. Сумочки тогда имели очень немногие.
    Сосед, заядлый огородник, недавно пришел с ночной смены, умылся, но не ложится спать. Он выбирает молоденькие огурцы из-под широких, похожих на зеленые звезды листьев и очень гордится тем, что все у него свое: и чеснок, и лук, и редиска, и помидоры. Поповы в этот день всей семьей сидели на веранде и играли в домино. Как и всегда, Лида играла с отцом, а мать - с Анатолием. Толя с азартом стучал костяшками по столу и, когда ему удавалось незаметно сплутовать, звонко хохотал. Почти все время Таисия Прокофьевна с сыном выигрывали, дразнили "козлами" Владимира Ивановича и Лиду. Лида едва не плакала, а отец утешал ее:
    - Ничего, доченька, мы свое возьмем.
    Наконец Лиде надоела игра, и она убежала к соседям слушать радио. Анатолий взялся за книгу. Владимир Иванович вышел в сад покурить, а мать задремала на диване. Разбудил ее громкий крик Лиды:
    - Мама! Война!
    Одна за другой смолкли песни на берегах Каменки. Сосед, топча кусты помидоров и перья лука, торопливо побежал домой.
    Когда Анатолий подошел к отцу, мать не заметила в нем испуга или слишком сильного волнения. Каждая черточка его худощавого загорелого лица дышала готовностью делать что-то важное, нужное людям. Его взгляд, оторвавшись от всего окружающего, устремился вперед, туда, где за молоденькими вишнями открывалась широкая степная даль. Раньше, бывало, заметив такой взгляд Анатолия, свекровь говорила: "Далеко смотрит".
    - Закуривай!- сказал Владимир Иванович, протянув Толе портсигар. Толя, удивленно приподняв брови (отец ему строго-настрого запретил курить до окончания 10 класса), нерешительно взял папиросу.
    - Как ты думаешь, папа, за три месяца разобьем этих гадов? - спросил Толя.
    - Я твердо знаю, сынок, только одно: разобьем мы их обязательно,- ответил Владимир Иванович.- А когда разобьем - сейчас очень трудно предвидеть.
   
    Когда началась война, Владимир Иванович работал кладовщиком в столовой шахты № 1-бис. Жили Поповы очень скромно. У мужа был один выходной костюм и вельветовый пиджак, в котором он ходил на работу. Три кровати и старенький стол с точеными ножками - вот и вся обстановка. Перед самой войной купили диван. Это было настоящим событием в семье. А шифоньера не было. И мать часто роптала, доставая помятую одежду из старого сундука.
    - И когда ты, Володя, приобретешь шифоньер?
    - А за что приобрести? Зарплату ты мою знаешь. А других источников дохода у меня нет и не будет.
    Не хватало не только шифоньера. Нужно было сделать новые рамы, покрасить в доме полы и двери. И однажды, когда ворчанье жены особенно надоело Владимиру Ивановичу, он подвел ее к окну и сказал:
    - Видишь, мать, милиционера?
    Таисия Прокофьевна глянула в окно.
    Мимо дома не спеша шел участковый милиционер.
    - Так вот, знай, что этот милиционер никогда не заглянет в мой дом по долгу службы. Насчет этого я спокоен. И это спокойствие мне дороже всех шифоньеров и ковров, какие только есть в мире.
    Уже во время войны, когда начались перебои в снабжении продуктами, Владимир Иванович принес домой целых два килограмма сахару. Жена очень обрадовалась и, когда муж ушел на работу, немедленно поставила на плиту чайник. Но не успела она еще заварить чай мятой, как в дом вошла худенькая женщина. Это была Серафима Яровенко. Она принесла записку от мужа: "Тая! Отдай сахар Яровенко. У них маленькие дети, им он позарез нужен. А у нас все взрослые, мы обойдемся".
    В один из ноябрьских вечеров 1941 года Владимир Иванович не уселся за счеты и не стал привычно читать "Ворошиловградскую правду". Еще на пороге, стягивая плащ с короткого ватного пиджака, он сказал:
    - Пора и мне за винтовку браться.
    Анатолий подошел к отцу и тронул его за руку.
    - Может, вдвоем, папа?
    Вместо ответа, Владимир Иванович усадил его рядом и начал рассказывать:
    - В 1919 году так же, как и я теперь, мой отец уходил в Красную Армию. Обступили мы его со всех сторон, а было нас семь душ. Посадил отец меньшего на колени и говорит: "Вот, дети, я ухожу ради вас на защиту Советов. Мы плохо жили - вы будете жить лучше.- А потом взглянул на меня и добавил:- Володька, на тебя я оставляю мать, четверых сестер и двух братьев. Тебе 17 лет, смотри за ними, я на тебя надеюсь".- Тогда я не вытерпел: "Батя, поручайте их Василию, я тоже воевать пойду". А Василию было всего 12 лет! Отец поправил на плече винтовку и махнул рукой: "Ты прав, сынок. С тобой нам воевать за лучшую жизнь. Гляди, мать, детей сама". Отец ушел, а через два месяца и я ушел в Красную Армию. Больше мы с ним не встретились. Твой дед погиб в бою за Советскую власть. Вот завтра и мы, Толя, простимся. И кто знает, встретимся ли снова? Все может быть, война ведь. Поступай так, как подсказывает тебе совесть. Но только не горячись. Сейчас война иная, требует многих знаний. Я советую тебе закончить десятый класс.
    Утром 14 ноября они проводили Владимира Ивановича до военкомата.
    - Володя, что ты молчишь? Скажи что-нибудь, - спросила мать.
    - Что сказать, Тая? - ответил Владимир Иванович и погладил руку жены.- Живи, как весь народ живет. И береги детей.
    Прощаясь с Анатолием, отец взял его голову в свои руки и, глядя в глаза, сказал:
    - До скорой встречи, сынок.
    Через неделю пришло маленькое, сложенное треугольником письмо от Владимира Ивановича. Он писал, что зачислен в противотанковую роту. А спустя еще неделю письма стали приходить с фронта.
    В одном из них Владимир Иванович писал: "В деревне, где побывали немцы, я закопал истерзанную девочку. Ей было всего тринадцать лет. Дорогие мои, я так зол, что готов душить этих мерзавцев голыми руками".
    Склонившись над тетрадью, Анатолий весь вечер что-то писал. Звали ужинать, только отмахнулся. И долго не ложился спать. А утром, собираясь в школу, сказал сестре:
    - Послушай, Лида, мое сочинение. Мать приоткрыла дверь, ведущую из кухни в зал. И гладить надо, и послушать сочинение сына охота.
    - Сочинение на тему: "Я люблю свою Родину",- начал Анатолий.- Все пылает в огне войны. Страшным смерчем проносится она, небывалая по силе и грандиозная по размерам, от сурового Севера до тропической Африки, сея смерть, разруху, голод и нищету... Бьются два врага в смертельной схватке...- продолжал читать, не торопясь, Анатолий.-С одной стороны коалиция свободолюбивых стран, возглавляемых нашей Родиной, а с другой...".
    Утро сегодня чудесное. Ветер разогнал туман, солнце высушило землю и разом, словно по команде, зацвели сады по всему хутору. Цветет и сад Поповых. Гудят возле молодых яблонь пчелы, щебечут воробьи на старой груше. А вишен в этом году будет видимо-невидимо. Уж так они дружно, так густо цветут, не таким крупным цветом.
    Даже не верится, что где-то рвутся снаряды и гибнут люди. Война... О ней напоминает голос Анатолия: "Люблю ли я свою Родину и готов ли я защищать ее до последней капли крови, как подобает советскому воину? Да, люблю!.. Советские люди знают цену свободы, кровью и огромными жертвами завоеванной в 1917 году, и предпочитают умирать стоя, чем жить на коленях. Такова воля моего народа и моя воля. И когда нужно будет принести себя в жертву Родине, я, не задумываясь, отдам свою жизнь..."
    Душно. Надо раскрыть окошко.
    - Ну, как, мама, хорошее получилось сочинение?
    Таисия Прокофьевна так задумалась, что на беленькой рубашонке Лиды остался желтый след от утюга. В комнате запахло паленым.
    - Очень хорошее, сынок. И как это ты сумел сложить так красиво?
    - Хорошо, Толя. Очень хорошо. Лучше, пожалуй, не скажешь,- добавила Лида.
    Дня через три дети пришли из школы в каком-то особенно приподнятом, праздничном настроении.
    - Люда Алимова говорила, что учитель прочел Толькино творение всему классу. И как ты забыл об этом двоеточии? Валька Перунина уверяет, что только из-за него тебе и не поставили пятерку.
    Лида щебечет, как воробей на солнышке, а Анатолий недовольно хмурится и гудит в ответ сестре неокрепшим баском:
    - Хвалят, как малолетнего. Ведь ничего особенного в этом сочинении нет. Всякий здравомыслящий человек написал бы такое.
    "И когда нужно будет принести себя в жертву Родине, я, не задумываясь, отдам свою жизнь..."
    Могла ли Таисия Прокофьевна в ту чудесную пору цветения садов предполагать, что не пройдет и года, как откроется ей смысл этих слов из сочинения сына во всей их великой и вместе с тем страшной, трагической правде?
    Как только началась война, Анатолий вместе со Славиком, возвратившимся из Молдавии, начал посещать курсы, которые проходили допризывники при военкомате. Друзья хотели поступить в школу по подготовке радистов, но их не приняли: у обоих было плохое зрение.
    Анатолий дважды ходил в военкомат проситься в действующую армию, но получал один и тот же ответ: "Ожидайте повестки".
    15 июля ему принесли, наконец, повестку. В ней было сказано, что сборы назначаются в час дня у городской больницы. Толя обрадовался.
    Пока мать собирала вещи, Анатолий подошел к Лиде:
    - Снеси вот эту записку, знаешь кому? - прошептал он.
    - Знаю.
    Повеселев, Лида через сад побежала к Громовым и скоро вернулась.
    - Отдала,- еле переводя дух, тихо сказала она брату.
    В окно было видно, как своей легкой походкой шла по улице Ульяна, а ей навстречу - Анатолий.
    У плетня, который отделял усадьбу Поповых от усадьбы Громовых, они встретились и долго стояли, о чем-то разговаривали. Уля теребила конец косички, то расплетая, то снова заплетая ее. Анатолий нервным движением пальцев отрывал листья вербы. Пожав на прощанье друг другу руки, они разошлись. Уля, удаляясь, помахивала белым платочком, и, пока не скрылась ее тонкая фигурка за деревьями, Анатолий все стоял на пригорке в саду и смотрел ей вслед.
    А из-за старой груши время от времени выглядывала Лида. В ее глазах светилось любопытство, щеки порозовели от волнения; впервые ее брат на виду у всех прощался с девушкой!
    Всю дорогу, до самой больницы, Таисия Прокофьевна с сыном шли молча. Анатолий о чем-то думал, а она боялась говорить, чтобы не заплакать. Около больницы было много народу. В толпе юношей мать узнала Геннадия Лукашева, Володю Рагозина, Васю Бондарева...
    Оказывается, это была организованная эвакуация молодежи, а не призыв ее в армию.
    Старший лейтенант дал команду строиться. Провожая глазами ребят, мать все время тревожилась: "Успеют ли они дойти до переправы?"
    В доме после отъезда сына стало неуютно и пусто. От Владимира Ивановича давно уже не было вестей. Учреждения эвакуировались. В опустевших зданиях с раскрытыми окнами гулял ветер, катая по полу скомканные бумажки.
    Утром 20 июля 1942 года Таисию Прокофьевну разбудили звуки незнакомой речи. Выглянув в окно, она увидела на пригорке танк. А с пригорка, подняв громкий галдеж, спускались люди в темно-зеленых мундирах.
    - Немцы! - ахнула Таисия Прокофьевна и инстинктивно кинулась было к засову, чтобы закрыть дверь, но во двор уже входили чужестранные солдаты.
   
    ...В доме Поповых поселился немецкий офицер Людвиг Штамм и его денщик Карл.
    Людвиг Штамм словно бы не замечал Таисию Прокофьевну и ее дочь, никогда не разговаривал с ними. Больше всего он любил лежать в саду на траве и, ломая ветки вишен, лакомиться спелыми сочными ягодами. Тут же, рядом с ним, обгладывая листья на вишнях и топча кусты крыжовника, стояла его любимая белая кобыла Мэри.
    Карл был более общительным. Однажды утром он сложил у ног матери кучу белья и знаками дал понять, что его нужно выстирать. Наслушавшись рассказов о зверствах немцев, она побоялась отказаться от стирки. Вечером Карл внимательно осмотрел чистое, высохшее на солнце белье, и сказал:
    - Гут, гут, фрау, зер гут.
    А потом достал из кармана коробку спичек и протянул ее Таисии Прокофьевне. Спички были наши, советские. Она взяла коробку в изъеденные щелоком пальцы, с недоумением взглянула на Карла и по выражению его лица поняла, наконец, зачем он ее дал. Он расплатился за работу! Коробка хрустнула в ладони. С большим трудом сдержала Таисия Прокофьевна желание бросить спички в самодовольное лицо немца.
    Вечером Таисия Прокофьевна с Лидой начали выбивать в летней кухне подсолнухи. За стуком палок о сухие шляпки мать не расслышала, как скрипнула калитка. И вдруг, взглянув в окно, увидела Анатолия. Не помня себя от радости, она выбежала ему навстречу. За Анатолием во двор вошел Володя Рагозин. В его угрюмых глазах застыла многодневная усталость. Сын, а за ним и Володя направились было в дом, но мать предупредила:
    - Лучше в кухню зайдите. В доме немцы.
    - Новые хозяева явились,- со злостью сказал сын.
    Мать сварила супу и накормила ребят.
    - Что же это будет? - спросила она Анатолия, когда Володя ушел домой.- Ведь тебя могут забрать в Германию.
    - Не возьмут. Не дамся. В крайнем случае поступлю на работу, но только на такую, которая не принесет немцам и капли пользы.
    - Все это ты говоришь, сынок, потому, что не знаешь порядков, которые завели немцы. Читал приказы? По всему городу развесили: требуют, чтобы все зарегистрировались на бирже, иначе - расстрел.
    - Так я и пошел на биржу! Уж лучше расстрел, чем рабство!
    Когда сын выспался, мать попросила рассказать, что произошло после того, как он оставил Краснодон. И Анатолий рассказал:
    Шли они дни и ночи. В сутки спали по два-три часа. На четвертый день заночевали в балке. Разбудило гудение мотоциклов. Ребята подползли к краю балки и увидели в ярком свете фонарей немцев. Командир принял решение расходиться по одному-два человека. Дождавшись рассвета, Анатолий и Володя пошли в ближайшее село. В мазанке у одинокой старушки пробыли день и переночевали. Рано утром собрались уходить. Толе захотелось отблагодарить женщину за гостеприимство, но было нечем. Тогда он снял рубашку и отдал ей. Шли домой степью, стараясь не попадаться на глаза немцам.
    К тому времени, как Анатолий вернулся, Людвиг и Карл уехали. Их сменили молоденький офицер Ганс и его денщик, пожилой немец. Жили у Поповых и два поляка, робкие и молчаливые. Как-то раз зашла соседка Мария Францевна, мать Демы Фомина.
    - А я-то ведь тоже полячка,- сказала она и заговорила с одним из поляков по-польски. Но тот, не ответив ей ни слова, закурил и вышел во двор. Когда Мария Францевна шла мимо него к калитке, он остановил ее:
    - Вы меня извините, что я не ответил вам. Немцы запретили нам разговаривать по-польски. Вот я и вышел во двор. Здесь мы можем говорить свободнее.
    Сказав поляку несколько ничего не значащих слов, Мария Францевна поторопилась уйти.
    Ганс не расставался с карманными словарями и сносно говорил по-русски.
    Утром Анатолий, не обращая внимания на просьбы матери не заходить в дом, взял стул и уселся на крыльце. Уселся по-хозяйски и, закурив папиросу, без стеснения смотрел на Ганса, вышедшего из сада с грушами в обеих руках. Белобрысый худощавый немец выглядел одногодком сына.
    - Какой чуб у тебя красивый! - сказал Ганс, с завистью посмотрев на густые, выгоревшие на солнце волосы Анатолия.
    Анатолий расставил босые ноги и, положив локти на колени, презрительно сплюнул. Он явно не желал вступать в разговор. Но Ганс не унимался:
    - Ты сколько классов кончил?
    - Сколько кончил - все мои,- ответил, наконец, Анатолий.
    Ганс поднялся на крыльцо и остановился напротив сына. У него в самом деле был некрасивый чуб: жесткие, неровно остриженные волосы немца походили на петушиный гребень. И весь он, с выпяченной грудью и задорно оттопыренными фалдами зеленого мундира, походил на молодого петуха. В его взгляде было снисходительное выражение милостивого победителя.
    - Ты, я вижу, парень неглупый. После окончания войны все это,- и Ганс широко взмахнул рукой,- фюрер отдаст мне. Тогда приходи, я дам тебе хорошую, легкую работу.
    Лицо Анатолия исказилось гневом. Нос презрительно сморщился, взгляд стал колючим.
    - А этого не хотел,- и сын, отбросив папиросу, показал немцу кукиш.
    Мать с ужасом смотрела на Ганса. Что он теперь сделает с сыном?
    Но, к ее удивлению, Ганс расхохотался, закинув голову вверх и тряся петушиным чубом. Он торжествовал. Он был в восторге от того, что раздразнил и довел до бешенства русского "Ивана".
    Дня через четыре, после возвращения Анатолия из неудавшейся эвакуации, к Поповым зашел Геннадий Лукашев, плечистый, высокий парень. Анатолий, встретив товарища у калитки, торопил его:
    - Заходи, заходи, рад видеть.
    Геннадий жил в Первомайске. Семь классов он окончил вместе с Анатолием, а потом учился в ФЗО. Закончив ФЗО, Геннадий до прихода немцев работал на шахте № 1-бис крепильщиком. Престарелые отец и мать жили на его иждивении. В отличие от угловатого застенчивого Анатолия, Геннадий держался более свободно. У него были широкие, в ссадинах и мозолях руки рабочего человека.
    Усевшись под грушей, друзья начали вспоминать дни эвакуации.
    - А помнишь, как в балке из-под самых ног выскочила куропатка?
    - А как ночью Васька в костре обгорел, помнишь? Клевал-клевал носом на посту и улегся головой на головешку. Тоже мне, нашел подушку!
    - Хороший тогда у нас был командир. Справедливый. И строгий. И как быстро он принял решение, когда увидел немцев! Не скажи он нам тогда, чтобы мы расходились по два человека, кто знает, что бы с нами было?
    - Да, где он теперь? Сейчас бы его сюда, к нам.
    - А зачем?
    - Как зачем? Ты думаешь, нам с тобой решений принимать не придется? Вот, например, как бы ты поступил в таком случае? - и Анатолий, наклонившись к Геннадию, начал говорить шепотом.
    Через два часа Геннадий ушел. Был он задумчив и серьезен.
    Анатолий на биржу труда так и не пошел. В августе он поступил на работу в бывший совхоз, где подвозил глину для обмазки сараев. Сын почти ничего не зарабатывал, но это спасало его от угона в Германию. Приходил Анатолий с работы сердитый и говорил:
    - У, гады, каждый день увозят сливки, масло, мед, яйца. Ничего, подавятся когда- нибудь...
    Однажды вечером кто-то робко постучал. На стук вышел Анатолий и ввел в комнату Дему Фомина. Небольшого роста крепыш, очень подвижный, Дема вошел в комнату, немного прихрамывая: у него болела нога, а ботинки были грубые, тесные.
    - Я, Толя, на минутку. Почитать у тебя не найдется чего-нибудь? А то такая скука!
    - Найдется. Вот книги. Выбирай,- подтолкнув Дему к этажерке, сказал Анатолий.
    Дема выбрал "Овод" и быстро начал листать книгу.
    - Я не читал ее, но слышал, что интересная. Толя, я как прочту, так сразу же верну.
    - Да чего там! Как прочтешь - приходи и бери еще. Между прочим, "Овод" мне отец когда-то подарил.
    Через два дня Дема снова пришел и, отдавая книгу, сказал:
    - Ну и интересная ж! Не мог оторваться, так всю и проглотил.
    - А ты, чем ты занимаешься?
    - Ничем. На немцев работать не хочу и не буду.
    - Так можно и не на немцев,- улыбнулся Анатолий.
    - Разве что не на них? - и в васильковых глазах Демы вспыхнули озорные искорки. Толя вышел за Демой во двор и у калитки долго еще говорил с ним.
    А дня через два Анатолий и Дема Фомин темной ночью пробирались к "совхозу" с заступами в руках. Шли по бездорожью, балками и огородами. Через полчаса подошли к сараям, длинным, серым, с маленькими оконцами. Напротив них, шагах в десяти, маячила сторожевая будочка. Демьян подполз к ней. У двери прислушался. До его слуха донеслось прерывистое и хриплое дыхание спящего сторожа. Демьян пополз обратно.
    - Порядок, дает храпака,- сказал он Анатолию.
    Заступом выбили окошко. Демьян остался наблюдать за дорогой, а Анатолий влез через окно в сарай. Нащупав в темноте бидоны с молоком и сливками, он один за другим опрокинул их на землю. На обратном пути споткнулся о бочку. Обнаружил в ней творог, опрокинул и ее. Потоптался на месте, смешивая творог с землей. А потом по лужам молока и сливок выбрался из сарая.
    - Готово,- шепнул он Демьяну.
    Ребята бесшумно ушли. Домой сын вернулся в полночь. Его сапоги были в сливках и молоке. А товарищ Анатолия, как рассказывала впоследствии его мать, со стоном упал на кровать. Нарыв на ноге был растерт в кровь, посинел, и Демьян, скрипя зубами, с трудом оторвал от него загноившуюся портянку.
    Ожидая Анатолия, мать до боли в висках вглядывалась в темень. От малейшего стука, скрипа вздрагивала и бросалась к двери. Иногда покажется, что прошла целая вечность, взглянет на часы - стрелки на месте.
    Утром, стоя у плиты и помешивая кукурузную мамалыгу с терном, она качалась от слабости и, как только Анатолий проснулся, сердито набросилась на него:
    - Совсем ты обо мне не думаешь, Анатолий! Надолго ли у меня хватит сердца при такой жизни? Вот сейчас в "совхозе" все дома полиция обыскивает. А ну, как дознаются, кто все это натворил?
    - Знаю, мама, тяжело тебе,- ответил Анатолий, отодвинув от себя чашку с мамалыгой.- Но я не мог больше терпеть. Неужели ты не понимаешь? У нас есть доярка одна, Петровной зовут. Видит она плохо, ей уже за шестьдесят. И вот,- Анатолий задохнулся от волнения и вдавил ногти в ладонь,- выливает она в бидон молоко, а в ведре поддонки. Коровы у нас грязные, стоят по колено в навозе. Как тут соблюдешь чистоту? А полицай подошел к Петровне и давай ее ругать последними словами: "Немцы,- говорит,- народ опрятный. Это тебе не русский Иван, который что хочешь съест". Да ты сама давно ли за коробку спичек целый день немецкое белье стирала?
    Мать слушала Анатолия, и страх за его жизнь, который так мучил ее ночью, стал еще сильнее. Ей хотелось схватить сына и спрятать куда-нибудь, в тихое, надежное место. Но он уже не малыш. Он вправе теперь сам распоряжаться своей жизнью. Что же делать, чтобы не потерять его? И, вытирая клеенку, закапанную слезами, она сказала:
    - Вижу, что отговаривать тебя бесполезно. Но будь осторожным, береги себя.
    - Да, отговаривать бесполезно. Все равно я тебя не послушал бы. А осторожным буду,- и Анатолий, взяв сумку с "тормозком", ушел на работу.
    После обеда мать послала Лиду достать из погреба свеклы. В дни оккупации она заменяла сахар. Лида пошла, но сразу же вернулась и широко распахнула двери:
    - Угадай, мама, кто к нам пришел?
    - Виктор! - всплеснула она руками.
    Виктор Петров загорел, возмужал и улыбался не так беззаботно, как, бывало, раньше.
    - Анатолий дома?
    - Да проходи, проходи. Рассказывай, как отец, мать, Наташа? Анатолий скоро придет с работы.
    Лида побежала в "совхоз" сообщить брату о приходе Виктора. Вскоре Анатолий уже крепко жал руку товарища.
    - Так ты в совхозе работаешь?
    - Да, глину вожу. Я там сейчас не один. Со мной Геннадий Лукашев, Почепцов Геннадий, Фомин Демьян недавно поступил.
    - А Славка Тарарин и Володя Рагозин дома?
    - Лучше не говори о Славке, я ему не завидую. У него мать больная. Чтобы прокормить ее и сестренку, он меняет по селам вещи на хлеб. А Володя Рагозин скоро заявится. Мы ведь с ним вместе эвакуировались и назад пришли.
   
    Только под утро Виктор ушел от Поповых в село Погорелое, где остановилась его семья, не успевшая эвакуироваться. Отец Виктора, Владимир Петрович, старый коммунист, работал до оккупации председателем райпотребсоюза. Мать, Мария Петровна, учительствовала в Первомайской школе.
    Через три дня Виктор снова пришел. Он стал у Поповых частым гостем.
    Утром, открывая ставни, Таисия Прокофьевна каждый раз видела проходившего мимо дома черноглазого, очень красивого юношу в рабочей одежде и с сумкой в руке. А вечером он возвращался.
    - Не знаешь, Толя, что это за парень ходит мимо нашего дома?
    - Знаю. Вчера только познакомился. Это Борис Главан.
    Позже мать узнала, что родители Бориса эвакуировались из Молдавии в Краснодон к своему родственнику Григорию Амвросиевичу Главану. Григорий Амвросиевич был братом отца Бориса. Сам Борис попал в окружение под Харьковом, удачно выбрался из него и пришел в Краснодон к родителям.
    Все нравилось Толе в новом товарище.
    Нравилось ему, как хорошо Борис играл в шахматы, как задушевно пел он молдаванские песни. Но больше всего восторгался Анатолий тем, что Борису ничего не стоило подойти к румынскому солдату и запросто поговорить с ним на его родном языке.
    - Да ты для нас просто клад, Борис, честное слово,- говорил, оживляясь, Анатолий, когда Борис рассказывал ему о настроениях румынских солдат. А Борис, аккуратно стряхивая пепел с папиросы в пустую спичечную коробку, продолжал:
    - Им нужна земля, а земля у помещиков, богачей. Одному из них я сказал, что вот придут наши в Румынию, прогонят помещиков и дадут народу землю.
    - А он что?
    - А что он может сказать? Говорит, что не доживет до этого. Вот убьют меня, говорит, и получу тогда землю...
    - Да, на румынах Гитлер далеко не уедет.
    С приходом немцев в Краснодон пришла и нужда. На каждого работающего оккупанты выдавали по 300 граммов ячменной муки. Но мало кто шел работать на немцев.
    Поля опустели. Только кое-где можно было увидеть женщин с мешками в руках. Они собирали палые колоски пшеницы и ячменя. Деньги сами по себе ничего не значили, продажа и покупка производилась на обмен. Например, за хороший шерстяной платок можно было выменять баночку сливочного масла. А за платье - буханку хлеба.
    У Главанов появилась крупорушка. Ее однотонный надоедливый скрежет целыми днями не смолкал в летней кухне. Как только смелет Григорий Амвросиевич кукурузы на кашу, один за другим приходят соседи. Каждому хочется тоже смолоть выменянную на вещи горсть крупы.
    Вместо электрических лампочек в домах замигали коптилки. Спичек и в помине не было. Часто, когда мать просила сына растопить печку, он говорил:
    - Дожились. Как первобытные люди живем при "новом порядке". Только первобытным жилось лучше: они были свободны.
    Голодала и семья Поповых. Кукурузная мамалыга с терном, которую мать варила в первые дни оккупации, теперь казалась недостижимой роскошью. В один из сентябрьских дней она с Лидой целый день собирала колоски в поле. После обеда пришел Анатолий.
    - Много успели собрать?
    - Где там? И мешка еще не собрали, а целый день не разгинались.- Мать с трудом выпрямилась: болели ноги, спина, кружилась голова. Желтые круги прыгали перед глазами.- Видишь, сынок, все поле немецкими танками изрыто.
    Анатолий наклонился. Из комьев земли торчали тонкие усики пшеничного колоса. Сын вытащил колосок и растер его в руке. Ветер унес сухие желтые остюки. И на ладони остались блестящие литые зерна.
    Возвращаясь домой, мать и сын еще издали увидели на веранде Виктора Петрова. Анатолий прибавил шагу и, открывая калитку, спросил:
    - Ты давно ждешь?
    - Давно.
    Взглянув на Виктора, Таисия Прокофьевна была поражена. Это был совсем не тот жизнерадостный юноша, которого она привыкла видеть. На его лице пыль смешалась с крупными каплями пота. Пряди темно-русых волос прилипли ко лбу. Под глубоко запавшими глазами - синие круги.
    - Что случилось, Виктор?
    - У нас большое горе. Вчера ночью арестовали отца. Он сейчас в полиции.
    Мешок с колосками упал к ногам Анатолия. Некоторое время он хмуро молчал, обдумывая что-то.
    - Ты, Виктор, не отчаивайся. Пойдем в город. Зайдем к нашему бывшему пионервожатому, Ивану Земнухову. У него есть знакомый полицай. Может быть, узнаем что-нибудь о твоем отце.
    Пришли ребята ночью. Утром, лежа в постели, сын спросил:
    - Мама, а ты помнишь нашего бывшего председателя поселкового Совета Матюнина? И Михайлюка, который в райпотребсоюзе работал?
    - Как же не помнить, помню.
    - Так вот, их и еще тридцать шахтеров арестовала полиция.
    С этого времени Виктор всякий раз, как относил отцу передачу, заходил к Поповым. В зале у них стоял большой старый сундук. Улегшись на нем, друзья возбужденно шептались.
    29 сентября 1942 года сын днем ходил в город и вскоре возвратился.
    - Отца Виктора сегодня ночью расстреляли. И не только его, а всех арестованных коммунистов.
    Владимира Петровича Таисия Прокофьевна знала очень хорошо. Праздники они встречали вместе. Он любил украинские песни и часто шутил с детьми. С ним приходила и его жена, миловидная, хрупкая женщина. Ее каштановые волосы были собраны на затылке в узел, а спереди маленькими колечками спадали на высокий лоб. Помнила мать, как однажды Владимир Петрович взял тетрадку Лиды по украинскому языку, перелистал ее и, указав на "отлично", отчетливо написанное красным карандашом, сказал:
    - А эту оценку я тебе сам поставил, когда помогал Марии Петровне проверять тетради. Молодец, без ошибок пишешь.
    И вот Владимира Петровича нет больше на свете.
    - Подлецы проклятые! Убийцы! - говорила Таисия Прокофьевна, вдевая дрожащей рукою толстую суровую нитку в иглу. Анатолий, ожидая, пока мать ему починит рубашку, сидел молча. Уголки его губ были опущены, полная верхняя губа совсем закрыла нижнюю. Время от времени он с нетерпением поглядывал в окно. Скоро должен был прийти Виктор. Виктор пришел раньше обычного. Оставив у порога мешок с передачей, он, не раздеваясь, тяжело опустился на стул.
    - Передачу не приняли, отца уже нет в полиции. Начальник сказал, что его в Ворошиловград отправили. Да что вы на меня так смотрите? Ты знаешь что-нибудь, Анатолий? Говори! - и Виктор потряс Анатолия за плечи.
    Анатолий сделал самокрутку и протянул ее Виктору:
    - Врет этот иуда Соликовский! Отца твоего и еще тридцать одного коммуниста в ночь на двадцать девятое сентября расстреляли.
    - Может быть, это только слухи, Толя? - спросила мать.
    - Нет, не слухи. Я узнал об этом от человека, который не станет врать. Но лучше бы тот человек ошибся.
    Глаза Виктора наливаются слезами. Он растерянно оглядывается по сторонам, как бы ища, на что опереться, а потом делает неуверенный шаг к Таисии Прокофьевне.
    Мать, бросившись к нему, прижала его круглую горячую голову к плечу.
    - Тетя Тая, что же это такое?
    Тело Виктора сотрясалось от рыданий, по блузке расходятся круглые влажные пятна от слез юноши.
    - За что, тетя Тая? За что?..
    - Успокойся, Виктор. Присядь. Вот сюда, на сундук.
    - Я буду мстить за отца, за всех мучеников!
    Мать вслушивается в голос Виктора, и что-то говорит ее сердцу: так оно и будет. Кончилось у парня детство, вылилось из его глаз слезами первого, непоправимого, безысходного горя.
    - Вместе будем мстить, Виктор,- успокаивает Анатолий товарища.
    Виктор остался ночевать у Поповых.
    Утром, когда ребята собирались уходить, Анатолий на минутку задержался и прошептал матери на ухо:
    - Я побуду с Виктором. Он сейчас сам не свой и сгоряча может натворить глупостей.
    Тихий стук в дверь. Таисия Прокофьевна знает, кто это. Так робко и тихо всегда стучит Уляша. "Невестушка пришла",- с нежностью подумала мать, и поспешила к двери. "Невестушкой" она называла Улю про себя. Назвать ее так при сыне - значит надолго испортить с ним отношения. Застенчиво улыбаясь, чуть сутулясь и склонив набок милую головку, Уля идет навстречу Анатолию. Сын вешает пальто Ули, осторожно стряхивает снег с ее кожаного шлема, усаживает девушку на диван в зале. Мать выгребала золу из печки в кухне, когда до нее донеслись обрывки разговора Анатолия и Ули:
    - В наших одноклассниц ты веришь, Толя?
    - Верю. Майя Пегливанова и Лина Самошина умницы.
    - А Шура Дубровина?
    - Учительница химии? Славная, серьезная. В последнее время я почти всегда вижу ее вместе с Майей.
    - Да, они подружились. А сестры Иванихины?
    - Робкие такие?
    - Да нет, Толя. Они только с виду робкие. А на самом деле они смелые, решительные девушки.
    Уля назвала Бондареву Сашу, Минаеву Нину, Герасимову Нину и еще кого-то. А мать в это время мысленно представляла себе этих девушек, которых помнила еще первоклассницами в коротких платьицах. "Хорошие жены для наших сыновей растут",- думала она, глядя на их миловидные, умные лица.
    Сразу же после прихода немцев в Краснодон появились полицейские. У каждого из них была белая повязка на рукаве с надписью "полицай". Эту повязку Анатолий назвал опознавательным знаком Иуды. С винтовками за плечами, в одежде, награбленной в домах арестованных ими людей, полицаи держались очень самоуверённо, с нескрываемым торжеством.
    Чуть ли не в первый день оккупации по Гавриловке от дома к дому ходил полицейский, сзывая население на сходку. Услышав его сиплый голос, мать вышла на улицу. До оккупации она не пропускала ни одного собрания. И теперь ей очень хотелось узнать, о чем будут говорить на сходке. Но полицай, увидев Таисию Прокофьевну, закричал:
    - А ты поворачивай домой. Привыкла при Советской власти по собраниям шляться! На сходку пойдут одни мужики, бабам там делать нечего. Кончилось ваше равноправие!
    С каждым днем полицейские все больше наглели. Как-то раз Таисия Прокофьевна пошла на базар, чтобы выменять за свой последний платок немного масла. Она уже возвращалась, когда услышала крик женщины. Оказывается, полицейский взял у нее курицу и ничего не заплатил. Стараясь вырвать из дюжих рук полицая его добычу, женщина забыла всякий страх:
    - Вот погоди, мерзавец! Придут наши!
    - Что ты каркаешь, старая ведьма! - орал полицейский.- Немцы уже Москву заняли.
    В тот же день, возвратившись от деда из Изварино, Анатолий рассказал:
    - Кто бы мог подумать, что Василий Кулешов окажется такой шкурой? Заделался полицаем, а немцы им формы не дают. Так он надел шинель советского офицера и нацепил на нее белую повязку. Вот сволочь! Нет, это даром ему не пройдет! Он узнает, как надругаться над одеждой советского воина!
    Вечером Анатолий достал листок бумаги, намочил его и начал выводить на нем химическим карандашом крупные буквы. Мать стирала пыль на окнах и, став за плечами сына, прочла первые три слова: "Берегись, продажная шкура!" Так начиналась первая листовка, написанная сыном.
    Записку Анатолий ухитрился подсунуть под дверь дома, где жил Василий Кулешов.
    Правда о положении на фронтах доходила очень редко и с опозданием. Чаще ее передавали из уст в уста, те, кто ходил по селам менять вещи на продукты.
    Один из хуторян заехал на своей тощей, но жилистой и выносливой коровенке, впряженной в тачку, очень далеко. Вернулся он через полмесяца, без вещей и без хлеба. Его исхудалое, сморщенное лицо утонуло в густой седой бороде. Покрасневшие на знойном ветру глаза слезились. Соседки смотрели на односельчанина, как на выходца с того света. Кто-то принес кринку молока с ржаной лепешкой. Детвора совала корове с запавшими боками и усохшим выменем пучки травы, и она шумно жевала их, поглядывая на ребятишек благодарными, похожими на спелые сливы глазами.
    - Не думал, что увижу родные места,- говорил старик, разминая лепешку беззубыми, больными деснами.- А все-таки привел бог домой, не дал с голоду помереть на дороге. Последнюю версту чуть не ползком полз. Уж очень хотелось в свой хутор правду донести. Брешут все немцы. Не видеть им Москвы, как своих ушей.
    - Тише, полицай услышит! - послышался испуганный женский голос.
    - А мне наплевать. Если днем раньше помру, беда не велика. А правду скрывать не желаю. Я ради нее не один десяток верст исходил.
    Анатолий вздыхал: "Эх! Если бы достать хоть плохонький радиоприемник! Тогда бы людям не надо было так далеко ходить за правдой!"
    После гибели отца Виктора Петрова ночные отлучки Анатолия, появление в доме Поповых юношей и девушек, их перешептывания в зале стали особенно частыми. В первых числах октября, осенним вечером, в зале собрались Виктор Петров, Володя Рагозин, Геннадий Лукашев, Женя Шепелев, Дема Фомин и Борис Главен. Володя Рагозин пришел издалека. Он в это время жил в хуторе Волчанском. Анатолий поставил на стол пузырек с тушью и положил стопку листов, вырванных из недописанных школьных тетрадей. Вскоре в зале стало так тихо, что было слышно поскрипывание перьев.
    Приближалась 25-я годовщина Октября. 6-го ноября вечером к Поповым пришла Уля Громова.
    - Таисия Прокофьевна, вы бы не могли подрубить нам кусочек материи? А то у нас нет швейной машинки.
    - А почему бы и нет? Пожалуйста. Я вот сейчас налажу машинку.
    Уля распахнула фуфайку: достала кусок красной материи и протянула матери.
    - Завтра праздник. Уж не к нему ли вы готовитесь?
    - Разве похоже? - рассмеялась Уля. В комнату вошел Анатолий с длинной проволокой в руках.
    - Подходящая? - спросил он, показывая ее Уле.
    - Ничего, хорошая.
    Согнув проволоку несколько раз, сын положил ее в карман. Красный кусок материи, подрубленный матерью, Ульяна снова спрятала под фуфайку.
   - Толя, а мел ты взял?
   - Нет. Мама, у тебя в швейной машинке я видел кусочек мела. Дай его Уле.
   Как только стемнело, сын надел пальто, потоптался на месте, как будто хотел сказать что-то значительное, но не сказал ничего, кроме обычной фразы: - Я сегодня задержусь, мама.
    Сын вышел, а за ним вышла и Ульяна. Анатолий вернулся лишь в полночь.
    - Все благополучно, мама!
    И вот уже сын спит, закинув руки за голову. Стараясь не спугнуть счастье, которым светилось его сонное лицо, мать тихонько, на цыпочках подошла к кровати, прислонилась к светлой головке дочери и задремала. Разбудил голос сына:
    - Мама, Лида, просыпайтесь! С праздником вас!
    От завтрака Толя отказался, бросив на ходу:
    - Нет времени. А вы тоже собирайтесь и приходите к шахте № 1-бис. Будет весело!
    Переодевшись, Таисия Прокофьевна с Лидой поспешили к шахте. Весть о том, что над городом развеваются красные флаги, уже облетела поселок. Из домов выходили люди и, застегивая на ходу пальто, направлялись к шахте, где уже собралось множество народу.
    Слезы радости, слезы безграничной любви ко всему родному, советскому катятся из глаз матери. И не одна она, многие плачут от этой радости. Напрасно немцы и полицейские пытаются снять флаги и разогнать народ. К десяти часам тучи рассеялись, показалось солнце, и флаг заиграл, словно бы засмеялся, переливаясь в его лучах.
    Гордость за сына и его отважных друзей переполняет сердце матери. Хочется поделиться с кем-нибудь этим чувством. Таисия Прокофьевна смотрит на Евгению Митрофановну Жукову. Как она сейчас расцвела, помолодела!
    - Женя, а ведь это наши дети повесили флаг!
    Огонек радости, простодушного удивления вспыхнул на мгновение и сейчас же потух в добрых глазах Евгении Митрофановны. Страх и тревога углубили мелкие морщины на круглом, когда-то миловидном лице женщины.
    - Пойдем, Тая, по домам. Полицаи совсем озверели. Того и гляди стрелять начнут.
    "Будь проклята эта моя давняя привычка, доверчиво раскрывать свою душу соседям, делиться с ними радостью и горем, считать их друзьями и доброжелателями только потому, что несколько лет подряд они ходят за водой к тому же колодцу, что и я,- думала мать.- Что же теперь делать? Просить Евгению Митрофановну никому не рассказывать о том, что я ей доверила? Но, может быть, она и не придала моим словам особого значения? Ведь под словами "наши дети" можно подразумевать всех детей, живущих в хуторе; наконец, всех парней и девушек, которые по возрасту годятся нам в дочери и сыновья. И потом я могу обидеть Евгению Митрофановну своей просьбой. А, может быть, я ее плохо знаю? И все-таки?.."
    Через два дня Таисия Прокофьевна, выйдя на чей-то незнакомый стук в сени, распахнула дверь и увидела перед собой широкоплечего сына Евгении Митрофановны.
    Усевшись на табуретку возле кухонного стола, Николай несколько раз смущенно взглянул на мать, не решаясь приступить к серьезному разговору с Анатолием.
    - Мамы не стесняйся,- сказал Анатолий.
    Николай степенно, стараясь ничем не выдать своего волнения, пригладил здоровой рукой жесткий светло-русый ежик над широким лбом, одернул старенький пиджак.
    - Шура Бондарева сказала мне, что это ты со своими дружками вывесил флаг над шахтой.
    - Ну и что? Понравилось?
    - Еще бы! Это просто здорово! Конечно, я калека и далеко на мне, как говорится, не уедешь. Но если бы ты... если бы вы все-таки нашли для меня подходящее дело...
    - Дела хватит,- усмехнулся Анатолий.- Танцевать можешь?
    - Да что вы сговорились с Шурой, что ли? Ну, люблю я танцевать, не спорю. Так это же не значит, что я только на танцы и способен.
    - Не обижайся, Коля. Знаю, что и гранаты бросать ты мастер. Но сейчас нужно, чтобы ты умел хорошо танцевать, был душою подвыпившей компании. Слушай и мотай на ус: в субботу вечером к тебе зайдет Шура. Она пригласит тебя к своей знакомой на именины. По нашим предположениям, на эти именины обязательно придут два полицая. Так вот, ты танцуй, развлекайся, а одним ухом к их пьяной болтовне прислушивайся. Если подберешь ключик к этим блюстителям порядка, много полезных сведений от них выведаешь!
    Коля шумно вздыхает.
    - Вот оно что...
    - Учти, Николай, что задание не из легких.
    - Ты не беспокойся. Я справлюсь.
    Пока сын разговаривал с гостем, приход которого разом очистил душу матери от мучительного беспокойства и сомнений, она радостно суетилась, накрывая на стол.
    А когда тарелка вареников с картофелем уже дымилась на столе, мать сбегала в чулан и достала с полки запыленную соточку, до половины наполненную самогоном. Самогон этот хранился для какого-нибудь особенного, из ряда вон выходящего случая.
    - Не торопись, Коля. Успеешь еще домой добраться. Твой приход к нам надо отметить.
    Мать разлила самогон по трем стопкам. Его были так мало, что мутноватая жидкость едва прикрывала донышки.
    - А теперь давайте выпьем за то, чтоб тебе, Николай, и тебе, Анатолий, и всем друзьям вашим во всяком деле счастило и чтоб никогда удача вас не цуралась.
    - Не понимаю, Коля, когда ты успел завоевать такой авторитет у моей мамы, - говорил Анатолий, с аппетитом уплетая вареники.- Уверяю тебя, что ни одного из моих друзей она не встречала так торжественно, с таким уважением...
   
    Стояла ясная погода. Шел пушистый снег. Мать засиделась у соседки и торопливо шла к своему дому. Подойдя к калитке, услышала негромкий юношеский тенорок. Кто-то пел.
    "Наверное, в доме какой-нибудь товарищ Анатолия", - подумала она.
    Открыв дверь в зал, она увидела парней и девушек, сидевших за столом. Сережу Тюленина, Ваню Земнухова, Женю Шепелева, Главана Борю, Улю Громову и Любу Шевцову, Почепцова Геннадия, Жукова Колю, Васю Бондарева и Николаева Анатолия Таисия Прокофьевна знала. А вот Олега Кошевого - высокого, с блестящими карими глазами на круглом лице, видела впервые, как и Ивана Туркенича, стройного, серьезного юношу с продолговатым лицом. Эффектнее всех выглядел Геннадий Почепцов. Его новые, с иголочки брюки были безукоризненно отглажены, на груди переливался всеми цветами радуги яркий галстук, на голубой шелковой рубашке- ни одной лишней складочки.
    Опираясь одной рукой на валик дивана, а другой размашисто, широко жестикулируя, Геннадий пел, а Люба и Ваня Туркенич кружились в вальсе.
    - Это он, мама, из кинофильма "Большой вальс" поет,- шепнула Лида, сидевшая на кухне.
    Но вот голос Геннадия, сорвавшись на самой высокой ноте, смолк.
    - Пора начинать,- сказал кто-то, кажется, Олег.
    - Постой, Лида, на веранде. Как только увидишь немцев или полицейских- стукни в окно.
    Лида вышла.
    Прошло полчаса. Никто не появился. Наскучило ей это занятие, и она подумала: "А если вдруг стукнуть в окно, что будет?". Лида постучала в окно и смотрит в него. Все повскакивали со своих мест, завели патефон и начали кружиться в вальсе. На столе появились гитара, мандолина. Напроказившей Лиде стало совестно. Прилепив нос к холодному стеклу, так что кончик его стал круглым, как пуговица, она смущенно улыбнулась. Увидев ее смеющееся лицо, все поняли, что она пошутила. Вскоре Лида вошла в комнату, пугливо посматривая на брата. Она думала, что ее будут ругать за шалость. Но Ваня Земнухов сказал:
    - Молодец, Лида. Так и надо нас испытывать. Видела, как все закружились?
   
    Октябрь 1942 года. Раннее утро. Мать торопливо уложила в холщовую сумку ломоть ячменного хлеба, соль, луковицу, всыпала горсть подсолнечных семечек. Взволнованно шарит в кухонном столике. Но в нем больше ничего нет, и она, завязав сумку, выходит во двор. Там ждет ее соседка с ведром в руках. В ведре чуть дымятся еще горячие крупные картофелины. Быстро поднимаются женщины на бугор, не отдышавшись, почти бегут к зданию первомайской амбулатории. Вокруг домика шумно и людно. В разбитые окна амбулатории со свистом врывается осенний ветер. Из окон выглядывают лица военнопленных. Острые скулы, туго обтянутые желтой кожей. Запавшие, бледные до синевы щеки. Голодные глаза. Один из пленных, молоденький паренек с засохшей кровью на бинте, которым обвязан его лоб, говорит, просовывая голову в форточку:
    - Бабоньки, я ведь тут, на Гавриловке, на квартире стоял. Фамилия моя Федоров. Нет ли у кого-нибудь табачку?
    - На, родимый,- и соседка, всхлипывая, подает в форточку табак, завернутый в газетную бумагу. Подбегает полицейский Колотович и прикладом выбивает из рук женщины кулек.
    - К двери нужно подойти,- орет он, поправляя на рукаве белую повязку.
    Женщины выстраиваются в длинную очередь у дверей амбулатории.
    - Передайте Федорову.
    - Федорову.
    - Федорову передайте, - называет каждая из них полицейскому единственно известную ей фамилию, а тот швыряет ведра, узлы, сумки в распахнутые двери. Увидев, что полицейские не смотрят в ее сторону, мать протягивает к форточке сумочку. Ее берет пожилой человек с хмурым взглядом. "Командир, наверное", - думает она, глядя на его забинтованную выше локтя руку.
    Не впервые женщины выносили еду пленным бойцам Красной Армии. Как только увидят их, бывало, на дороге, идущей мимо поселкового Совета, так и бегут, кто с чем, и стараются сунуть в чьи-нибудь руки кусок хлеба или картофелину.
    Анатолий не ходил к поселковому Совету, когда вели пленных.
    - Не выдержу. Натворю глупостей,- говорил он, отдавая матери дневную порцию хлеба.
    И вот впервые человек двадцать обессиленных пленных поместили в амбулаторию. По каким-то неизвестным соображениям фашисты не расстреляли их. О том, что пленных поместили в больнице, мать узнала от Анатолия:
    - Мама, собери что-нибудь из продуктов, в амбулатории пленные,- сказал он, с трудом переводя дух.- Демке, если он придет, скажи, что я в городе, у Ивана Туркенича.
    На следующее утро несколько женщин пошли к больнице с продуктами. Но там никого не оказалось. Распахнутые двери с визгом открывались и закрывались под резкими порывами ветра. На полу валялся чей-то старенький кисет с рассыпанным вокруг него самосадом. А сын вернулся домой только через два дня. Он сказал матери, что жил в Изварино, у деда. Позже, из воспоминаний Туркенича, мать узнала, почему Толи не было дома.
    5 декабря в 5 часов утра Таисию Прокофьевну разбудил стук соседки в окно.
    - Выйди, Прокофьевна! В городе что-то горит.
    Зябко поеживаясь на пронзительном осеннем ветру, Поповы всей семьей вышли на улицу. Было еще темно. Небольшая группа людей стояла на бугре и смотрела в ту сторону, где полыхало зарево. Приглядевшись к окружающим, мать узнала Улю. Как всегда в минуты волнения, она перебирала пальцами вьющиеся концы пышных кос. Из-под шлема сурово смотрели большие темные глаза. Отсветы далекого пожара вспыхивали в них ярким пламенем.
    - Что же это горит? - взволнованно спросила Таисия Прокофьевна.- Там же вещи пропадут в огне, малые дети обгореть могут... Если бы не ветер, мигом бы потушили.
    Обычно на людях Уля была очень молчаливой. Никогда бывало, не скажет лишнего слова. А тут улыбнулась и сказала:
    - Какие вещи! И детей там нет. А если фашист какой-нибудь сгорит - туда ему и дорога.
    Последние слова Уля произнесла с плохо скрытым гневом. Вскоре люди разошлись. А когда совсем рассвело, мать узнала из разговоров женщин, собравшихся у колодца, что сгорела биржа. Уля была права. Беспокоиться было не о чем. Наоборот, радоваться надо было, что сгорели документы, по которым намечен был очередной угон молодежи в Германию.
    Во второй половине декабря, когда до хутора стал доноситься гул артиллерийской канонады, Анатолий как-то сказал:
    - Мама, приготовь мне теплое белье, фуфайку, да надо бы сапоги починить. Ну и, конечно, хлеба испеки.
    - Зачем это, сынок?
    - Будем уходить, мама, на соединение с Красной Армией. Она уже недалеко, за Донцом.
    Мать испекла хлеба, заштопала носки, фуфайку, отнесла соседу-сапожнику сапоги. На следующий день, с вещевым мешком за плечами, к ним пришел Виктор Петров.
    Некоторые молодогвардейцы скрывали правду от родителей. Так Геннадий Лукашев спросил:
    - Тетя, я к вам пришлю свою маму, которой я сказал, что мы будем уходить к вашей сестре в Устиновку. Вы, пожалуйста, подтвердите, что это так.
    Мария Даниловна, мать Гены, действительно, пришла к Таисии Прокофьевне со своей двоюродной сестрой Анной Алексеевной Игнатовой. Она спросила:
    - Правда, Прокофьевна, что дети к сестре вашей собираются уходить?
    - Да, да, пусть идут. Немцы удирают и их могут с собой забрать. А сестра живет в глухой деревне, там и побудут, пока наши придут,- убеждала мать Лукашеву.
    - Да вот шапки теплой у Гены нету. Как же он пойдет без нее?
    Из зала вышел Анатолий.
    - Мама, а ведь у меня две. Одну из шапок я могу дать Геннадию.
    - Вы же, Толя, с дороги не сбейтесь, время-то зимнее...- наказывала Мария Даниловна.
    - Да ну, что вы, я хорошо дорогу знаю, не раз ходил летом к тете. Быть там нам недолго придется, наши вот-вот придут.
    Готовились к походу и другие молодогвардейцы: Демьян Фомин, Борис Главан, Евгений Шепелев. Но поход не состоялся. Придя однажды домой поздно ночью, Анатолий сказал:
    - Никуда не идем. Приказ - оставаться на месте.
    Сын уходил в клуб имени Горького каждый вечер и возвращался поздно, уже в полночь. А однажды, перед самым Новым годом, пробыл в клубе недолго и вернулся еще засветло. По тому, как он молча ходил взад и вперед по комнате, мать поняла, что настроение у него неважное.
    - Может, поужинаешь, сынок? - спросила мать.
    - Нет, мама, я сыт.
    Вскоре мать узнала об аресте Мошкова, Третьякевича и Земнухова.
    После ареста товарищей сын стал молчаливым, помрачнел, осунулся. По ночам долго ворочался в кровати, иногда бредил.
    Как-то раз он заговорил с матерью:
    - Мама, а что бы ты делала, если бы меня и всех моих товарищей арестовали?
    - Опомнись, Анатолий, что ты говоришь?
    - Ну, а если бы, понимаешь, если бы арестовали? Ты попыталась бы меня освободить?
    - Перестань болтать!
    - А представь себе, мама,- и тут Анатолий, как он части это делал, начал мечтать вслух.- Меня арестовывают, а ты устраиваешь побег. Я убегаю сам, а потом выручаю всех товарищей...
    - Перестань, Анатолий, я не могу спокойно слушать такие разговоры.
    С тех пор, как сын написал первую листовку, тревога за него никогда не покидала Таисию Прокофьевну. Вначале она очень страдала, а потом притерпелась. К тому же страх за жизнь сына не всегда мучил ее с одинаковой силой. Скрипнет калитка, постучит он в окно - и на душе уже легче, спокойнее. Даже в отсутствие сына она иногда забывалась. Возится у плиты, стирает, моет полы и даже напевает, бывало, тихонько. И вдруг что-то, как железными клещами, сожмет сердце и все вокруг потеряет свой смысл, накроется темной тучей. Что случилось, отчего так тяжело на душе? Ах, да, Анатолия опять нет дома...
    Помогало и то, что в глубине материнского сердца, в каком-то его уголочке ютилась надежда: "А может быть, все обойдется благополучно, может быть, сын дождется прихода Красной Армии невредимым". Но после ареста Третьякевича и Мошкова беспокойство сына передалось матери. И маленький огонек надежды начал гаснуть в ее истерзанном сердце.
    - Нет, дальше так жить невозможно,- говорила она иногда, совсем измученная. Не знала она тогда еще, сколько горя, сколько мук может вынести материнское сердце.
    29 января к Поповым зашли два полицейских и попросили керосину.
    - Нету у меня керосину,- ответила хозяйка и подумала: "Ищут керосин, а у самих в руках никакой посуды".
    Приход полицейских показался Анатолию подозрительным, особенно то, что они просили керосину и у Главанов, и у Фоминых.
    - Боюсь, не керосин им был нужен,- говорил Анатолий.
   
    Утром, 5 февраля мать отнесла Толе первую передачу и получила от него записку, прилепленную к донышку бидончика: "Мама, с меня сняли пальто, но ты не беспокойся, здесь жарко. Чувствую себя хорошо".
    Один мальчик, которого избили и бросили в камеру к сыну за то, что он обозвал Саликовского собакой-ищейкой, рассказывал потом, как вел себя Анатолий в застенках.
    Как только Толю привели в камеру, один из полицейских закричал на него:
    - А ну, снимай пальто! Немедленно!
    Анатолий не снимал. Тогда полицейский заорал:
    - Я тебе что говорю!
    Толя снял пальто, со всего размаха бросил в полицая и плюнул ему в лицо. Тогда палач ударил его в ухо. Анатолий, ослабевший после побоев, полученных во время ареста, пошатнулся. Из уха полилась на цементный пол кровь. В эту ночь Анатолия допрашивали и избили так, что в камеру внесли на носилках. И хотя сын не написал слово жарко в кавычках, мать поняла, что оно значит.
    Здание гестапо... Грязное, ободранное, угрюмое... Двор этого здания, огороженный высоким дощатым забором и колючей проволокой, похож на огромный ящик без крышки. У самого входа построен "ящик" чуть поменьше. Это "приемная". Сюда заходят матери арестованных, чтобы отдать дежурному полицейскому корзинку с передачей.
    Каждый день в гестапо кто-нибудь умирает под пытками, каждый день там кого-нибудь расстреливают. Еще не остывшие тела убитых сваливают под забором, кое-как притрусив их соломой.
    А по другую сторону забора молча стоят матери арестованных. И всякий раз, увидев, как из-под сосновых, побуревших от сырости досок медленно вытекает тонкая, чуть заметная в снегу струйка крови, они терзаются страшными догадками: не мой ли сын, не моя ли это дочь истекает последними каплями крови?
    Рядом с "приемной" - тесное крылечко с перилами. На него часто выходят полицаи, чтобы покурить после "работы", и, не стесняясь матерей, лениво перебрасываются короткими фразами:
    - Подушка ей, видите ли, понадобилась! Передайте, говорит, моей мамаше, чтобы она мне принесла подушку.
    - А ты и передай.
    - А как же, держи карман шире. Посадить ее голой задницей на лед - это я хоть сейчас готов сделать. А подушку ей на том свете архангел Гавриил предоставит.
    Некоторые из полицаев приходились родственниками молодогвардейцам. И мать сама слышала, как один из этих "родственников" хвастался перед собратьями по кровавому ремеслу:
    - Ну и дал я сегодня своему племянничку! Жалеет, небось, теперь, что с партизанами снюхался!
    Спустя двое суток после ареста сына Таисия Прокофьевна решила пойти на квартиру к следователю гестапо Кулешову, которого знала еще до войны и который, на правах друга дома, распевал казачьи песни на крестинах Анатолия.
    Кулешов завтракал, когда она вошла в его дом.
    - За что же это моего сына взяли, Емельяныч? - спросила она его.
    - Как за что? Разве ты не знала, что он партизанил? Он ведь и меня и брата моего грозился убить.. Ничего себе, хорош у тебя сынок! - говорил Кулешов, чавкая набитым ртом.
    - Партизанил, говоришь? Не знала... Что ж, при Советской власти родился и вырос... А вот пальто... Зачем сняли с него пальто? Холодно ведь...
    - Ничего, в камерах тепло! Они так распевают песни, что иногда мне работать мешают,- говорил Кулешов, зло поблескивая маленькими, глубоко посаженными глазами. Одевшись и уже открывая дверь, он сказал матери: - Ты не за пальто волнуйся... Гляди, как бы ему голову не сняли. Я-то об него руки не мараю. И вообще, когда их всех бьют, я ухожу. Но другие с этими щенками не церемонятся.
    - Так разве я за пальто? Возьми все, что у меня есть: дом, вещи - только отдай моего сына! - закричала мать вслед Кулешову.
    Но тот уже семенил с портфелем в руке к калитке.
    Таисия Прокофьевна шла домой и всю дорогу проклинала Кулешова и всех продажных людишек. И как это она раньше, еще до войны, не могла различить в Кулешове Кулешова-палача?
    На пятый день ареста, всматриваясь в лица ребят, которые дули на замерзшие окна, мать не увидела среди них сына. Передала передачу и целый час простояла, пока, наконец, не вернули ей пустую корзину. После этого поспешила домой, в надежде разыскать его записку. Дома вместе с Лидой тщательно осмотрела посуду, корзину, но записки не было. На следующий день она снова не увидела сына. Полицейский не хотел принимать передачу:
    - Зачем носите! Им не до еды. На животах лежат недвижимые.
    "Так вот почему я не вижу Толю!"- подумала мать.
    Через шесть дней мать понесла в полицию смену белья сыну, но он не взял его. Не взял и на следующий день. Только на девятый день Толя переоделся. Дома она развернула белье, и у нее подкосились ноги, опустились руки - оно было застирано, но так плохо, что большие темно-красные пятна крови все равно алели на нем. Сын стирал. Он не хотел, чтобы мать догадалась о его мучениях. Позже она узнала, что раньше переодеться он не мог, так как белье от побоев присохло к израненному телу.
    15 января Анатолию исполнилось 19 лет. Таисия Прокофьевна испекла из последней муки пирог, подсластив его свекольным соком, написала записку, в которой поздравила Толю с днем рождения, и опустила ее в борщ в непромокаемой бумаге. В этот день она получила записку, воткнутую в корзину. Толя писал:
    "Мама, спасибо тебе за пирог. Меня рас..."
    Так прошел день рождения сына. В эту ночь мать не уснула ни на минуту.
    Ходила взад и вперед по комнате, омывала слезами фотографии Толи, его вещи. Чуяло материнское сердце, что эта ночь была последней в жизни сына. Утром она поручила Лиде готовить еду, а сама ушла к управлению полиции. Стали подходить родные арестованных. Из здания никто не выходил. Вдруг полицай открыл дверь и вывесил на стене исписанный лист бумаги. Все кинулись к нему. Таисия Прокофьевна прочитала вслух:
    - Отправлены в Ворошиловград для выполнения лагерных работ следующие лица...
    Матери сразу бросились в глаза фамилия и имя сына.
    - Сынок мой! - крикнула она и сомлела.
    Придя в сознание и вернувшись домой, мать узнала, что два полицая забрали диван, в котором лежали все бумаги сына. А через несколько минут в дом снова ввалились пьяные полицейские и начали бесцеремонно рыться в сундуке. Фотоаппарат сына, который подарил ему отец, один из полицаев нацепил себе через плечо. Ничего матери не было так жалко, как этой вещи - памяти о сыне. Сколько Толей было исхожено красивых мест с этим фотоаппаратом!
    Матери узнали о казни своих детей еще в то утро, когда были вывешены списки на стене гестапо. Полицай Леонид Краснов рассказал матери Шуры Дубровиной, что всех молодогвардейцев сбросили живыми в шурф шахты № 5. Каждый день родители погибших думали о том, как после прихода Красной Армии хоть мертвыми увидят своих детей. Они знали, где находится шурф шахты № 5, куда сбросили казненных молодогвардейцев. Но подойти к шурфу было нельзя: гестаповцы поставили возле него стражу.
    Не высохли еще и слезы на глазах матери, как через две недели она получила извещение о гибели Владимира Ивановича на Курском направлении 14 февраля 1943 года. Сына убили в день его рождения, а мужа в день освобождения Краснодона от оккупации. Не пришлось ему услышать страшную весть о гибели сына.
    1 марта 1943 года по небу носились хмурые тучи, было сыро и холодно. Провожать молодогвардейцев пришли сотни людей из окрестных поселков, сел и деревень. Прибыл из действующей армии муж Соколовой. Он стоял около гроба с двумя девочками, лица которых были по-детски серьезными. Мать не плакала, слез уже не было. Трижды грянул салют из винтовок бойцов, освободивших Краснодон. В последний путь провожала вся страна своих отважных героев.
   

Наверх