Человек не выбирает время, в которое ему предстоит жить. От него не зависит, когда он появится на свет. И уж, конечно, невозможно предугадать, в каком историческом отрезке времени ему предстоит существовать на земле, даже если это время впоследствии будет именоваться "эпохой".
   С другой стороны, именно время определяет условия, которые либо способствуют реализации возможностей человека, раскрытию его таланта, либо затрудняют достижение им поставленной цели.
   Но, в конце концов, все-таки выясняется, что все, как правило, зависит от самого человека, от его внутренних качеств, работоспособности, нравственных устремлений.
   Поколению, появившемуся на свет после Октябрьской революции, пришлось жить во множестве "эпох". В эпоху индустриализации и коллективизации, в эпоху Сталина и тоталитаризма, Великой Отечественной войны и послевоенного восстановления, в эпоху Хрущева и "оттепели", Брежнева и "застоя", и даже дожить до "перестройки" и "безбрежной демократии".
   Однако в любые времена, в любые "эпохи", независимо от их оценок новыми поколениями, можно прожить свою жизнь достойно, не совершив ни одного бесчестного поступка.
   Почему я размышляю об этом после прочтения книги воспоминаний Инны Владимировны Макаровой, Народной артистки СССР, Лауреата Сталинской премии первой степени (самой высокой - всего степеней было три), стыдливо называемой теперь Государственной премией СССР? А потому что книга эта весьма отличается от целою ряда мемуаров, опубликованных в последнее время, в которых авторы стараются представить себя жертвами "эпохи", погубившей их "великие таланты".
   Книга Инны Макаровой охватывает небольшой, но чрезвычайно важный отрезок ее жизни. Книга строго документальна.
   Актриса просто и точно, демонстрируя прекрасную наблюдательность, рассказывает, используя свою переписку с мамой, о, времени, в котором ей довелось жить, о событиях и людях, оказавших влияние на ее судьбу, рассказывает ничего не приукрашивая, ничего не оценивая с точки зрения сегодняшнего "правдолюбия".
   Читая книгу, вы как бы проходите дорогой, по которой прошла девочка, родившаяся в Сибири, в городе Тамга, прожившая детство и юность в Новосибирске, поступившая во время войны в Алма-Ате в эвакуированный туда Всесоюзный государственный институт кинематографии, приехавшая вместе с институтом в Москву, учившаяся в мастерской Сергея Герасимова и Тамары Макаровой и ставшая через несколько лет актрисой, известной всей стране.
   В дни, когда я пишу эти строки, мы живем в атмосфере невероятного количества лжи, обрушивающейся на нас из речей и книг, из газет и с экранов телевидения. Порой совершенно невозможно разобраться, а где же правда, я уж не говорю об истине. Может быть, именно поэтому мне прежде всего хочется отметить - а я как свидетель жизни автора именно в описываемые годы имею на это право, - что мне не удалось обнаружить в этих воспоминаниях ни одного слова лжи, ни малейшей попытки истолковать те или иные события с точки зрения сегодняшней конъюнктуры, ни малейшего стремления приукрасить свое участие в этих событиях.
   Большое место в записках Инны Макаровой занимает история создания спектакля и фильма "Молодая гвардия". Мне не нужно объяснять, почему именно этот период жизни важен для автора, но мне хочется объяснить, почему именно эта работа студентов ВГИКа, режиссеров и актеров под руководством Сергея Герасимова была важна для всех, учившихся в то время в институте.
   Это было время, когда никаких надежд на самостоятельную творческую работу в кино ни у кого из молодых, заканчивающих обучение студентов не было. Был период, названный впоследствии историками кино "периодом малокартинья". Достаточно сказать, что к 1951 г. производство картин снизилось до семи фильмов в год.
   Работа курса Герасимова открывала дорогу большому отряду молодых режиссеров и актеров, внушала им веру в свои силы и возможности. Да, "Молодая гвардия" тоже прошла по тернистому пути тогдашнего кинематографа, первый вариант был отвергнут на уровне самого "хозяина", но после всех испытаний награждение создателей фильма Сталинской премией стало в их жизни событием чрезвычайным. Одним из подтверждений этой чрезвычайности стало то, что наравне с мастерами были отмечены пять наших сверстников, чего никогда до этого не было.
   Я прекрасно понимаю, что в искусстве отметки ставит время, и в мою задачу не входит полемизировать с людьми, весьма преуспевшими в изничтожении самого понятия "советский кинематограф", который, и это нельзя забывать, уважали и ценили во всем мире. Я просто хочу объяснить, почему в воспоминаниях Инны Макаровой "Молодая гвардия" занимает так много места. Да потому, что именно эта работа определила жизнь молодой актрисы на многие годы.
   Не наградами и званиями измеряется величина той или иной творческой личности. Теперь мы можем не только думать, но и говорить что есть весьма "разные" Герои Советского Союза и Герои России. Но в истории нашего поколения все равно останутся те подлинные герои, золотые звезды которых мы будем помнить и ценить.
   Инна Владимировна Макарова - Народная артистка СССР. Народные артисты тоже бывают разные. Ибо звания и теперь присваивает все-таки не народ, а официальные инстанции.
   Но вот недавно мы были вместе с делегацией кинематографистов в городе Сургуте. Среди нас были очень известные актеры и режиссеры разных поколений. В залах сидели отнюдь не только ветераны, но и молодые люди. Показывали фрагменты из "Молодой гвардии", и, когда на сцену выходила Инна Макарова, зал вставал и стоя приветствовал актрису И все мы радовались, потому что становились свидетелями подлинной любви народа к актрисе и к искусству, которому мы служим. Вот это и есть самая высокая награда.
   Инна Владимировна Макарова назвала свою книгу "Благодарение". Это удивительно точное название. Ибо в нем не просто благодарность своим родителям, своим товарищам и своему мастеру. В нем ~ и благодарение времени, на которое пришлась ее молодость, земле, на которой она родилась, народу, маленькой частицей которого она является.
   Я хотел бы верить, что эту книгу прочтут и молодые люди, и она многое поможет им понять.
   Да, люди не выбирают время, в которое они живут, но прожить это время можно по-разному. Остаться Человеком можно и в самые тяжелые времена, если есть цель в жизни - служение любимому делу и людям. В конечном счете, только это приносит человеку подлинное счастье.
   Именно об этом книга, которую Вам предстоит прочитать. И мне очень бы хотелось, чтобы Инна Владимировна продолжила работу над своими воспоминаниями.

   Станислав Ростоцкий,
   кинорежиссер,
   Народный артист СССР,
   Лауреат Ленинской и
   Государственных премий СССР
   
   
   

   Западная Сибирь. Обь. Какие родные названия! В детстве одним из самых любимых занятии были поездки за город к реке. Ездили трамваем, потом шли пешком до соснового бора на берегу Оби. Плыли на моторке переплывали на другую сторону, где березовая роща спускалась к самой воде. Какая же река широкая, мощная!
   Во время войны в писательской организации Новосибирска была предпринята поездка на север. Обоз шел в Нарым - за обской рыбой. Привезли ее мороженую, много... Зиму сорок второго она нас спасала - кормила.
   Когда я еще не знала, что на берегах Оби, много севернее Нарыма, находится древний город Сургут. В семидесятых годах нашего столетия в тех местах нашли огромные запасы нефти, газа...
   Я очень люблю Волгу, Днепр. В детстве много о них читала. Во время войны мы слушали сводки по радио, смотрели кинохронику Сталинградской битвы на Волге или боев под Киевом, когда форсировали Днепр. В нашем сознании мощь этих рек незыблема. Но я не могу забыть того удивления, когда впервые их увидела. Мне, выросшей на Оби, они показались меньше, челе я их себе представляла.
   Шли годы. Я много снималась, многого летала в разные страны. Была на берегах, Дуная, Эльбы, Сены, Темзы, Нила, Гвадалквивира и других знаменитых рек. Но только два раза бывала у Оби...
   Наступили восьмидесятые, девяностые годы. Наш кинематограф в пафосе и эйфории пятого съезда, споткнулся о порог рыночной экономики и распластался перед проблемой выживания. В кинотеатрах пока торгуют мебелью и автомобилями. Хочется надеяться, что продлится это не очень долго.
   В трудные перестроечные годы я, как и многие артисты, стала больше заниматься концертной деятельностью. В Сургуте впервые побывала в девяносто четвертом году. Потом пятидесятилетие Победы, столетие кино, юбилей С.А. Герасимова. Встречи со зрителями. И опять Обь.
   В марте 1997 г. в Москве, в доме кино, на торжественном юбилейном вечере, посвященном пятидесятилетию моей творческой деятельности, на сцену поднялась делегация города Сургута с поздравлениями. И был подарок - нарядные, красивые сургутянки вынесли на подносе осетра! Спасибо тебе, наша драгоценная великая сибирская река Обь!
   Спасибо зрителям Сургута, спасибо администрации, предприятиям, общественности и организациям за поддержку, за тепло и за помощь в издании этой книги.
   
   
    
   
   
   Трудно сказать, что наталкивает людей на выбор профессии. Призвание? Окружение? Случай? Иногда все вместе, иногда что-то одно. Первое мое осознанное движение к будущей профессии произошло в Новосибирске, в четвертом классе.
   Зимой, когда идешь в школу, совсем темно, все завалено снегом, а в классе тепло, и сразу же, отогревшись, начинаешь клевать носом. На первом уроке, пока в окнах еще черно, ребята сонные, сидят смирно. И каждое новое утро похоже на вчерашнее. Но одно утро я запомнила на всю жизнь.
   Директором нашей школы был Алексей Александрович Покровский, учитель географии. Человек уже немолодой, увлеченный, как я теперь понимаю, своей высокой миссией воспитателя, а кроме того - учитель, который сумел привить ученикам любовь к своему предмету на всю жизнь.
   Так вот, однажды на первом уроке открывается дверь, входит директор и ведет за руку нашего одноклассника десятилетнего Мирошу Бучина. Мироша одет в нарядный бархатный костюм с большим белым бантом на груди. У нас от такого великолепия рты пораскрывались. Но самое грандиозное было впереди. Алексей Александрович, извинившись перед учителем, обратился к нам со словами, которые звучали для нас, как сказка, как чудо. Мироша только что вернулся из Москвы, куда его возили на смотр юных талантов. И там он занял первое место за чтение басни и еще чего-то! И в доказательство Алексей Александрович показал нам роскошную грамоту.
   А я-то и не заметила, что Мироша уезжал! Как это бывает, живешь своей жизнью, смотришь себе на валенки утром и вечером, когда идешь в школу и из школы, тянешь свой портфель по снегу, ленишься помаленьку и не видишь, что вокруг делается. Люди-то на что способны! И не кто-нибудь, а вот наш Мироша Бучин!
   Алексей Александрович рассказал нам про Демосфена. Про его силу воли, как он учился ораторскому искусству, имея физический недостаток: у него дергалось плечо. И чтобы плечо не подергивалось во время речи, Демосфен подвешивал меч острием вниз: когда плечо дергалось, меч колол его. Благодаря своему упорству Демосфен избавился от недостатка и стал великим оратором.
   Так и наш Мироша! Талантом, а еще больше трудом, силой воли и упорством добился он такого почета! Алексей Александрович призывал нас не лениться, не спать на уроках, учиться хорошо, всего добиваться! Я помню его вдохновенную позу, наш Алексей Александрович был действительно взволнован.
   Потом он взял Мирошу за руку и повел в следующий класс, чтобы все знали и сами убедились в мирошиных успехах, предоставив каждому из нас переваривать все виденное и слышанное по собственному усмотрению.
   Вот это да! А что же я-то? Сижу и зарываю талант в землю. Ведь у меня тоже есть кое-какой сценический опыт. Дело в том, что несколько раз меня возили в Мариинск. Там был большой дом с высоким крыльцом недалеко от соборной площади, где по утрам шумел базар и весело звонили колокола торжественной белой церкви. Очень интересно было заглядывать в ее мерцающую, пахнущую воском темноту.
   За нашими огородами и просторной баней еще чьи-то огороды, потом поле и золотоносная река Кия с прекрасными песчаными берегами и пляжами, славившимися по всей Сибири.
   В большом доме жили мои бабушка и дедушка по отцу. Летом к ним съезжались взрослые сыновья и дочери с детьми. Приезжали погостить и мы с сестренкой, иногда с папой и мамой. У дедушки - Степана Родионовича - была оборудована в проходной комнате мастерская. Переселившийся когда-то из Вятской губернии, дедушка продолжал традицию знаменитых гармонных мастеров, и поэтому по всему дому разносились короткие музыкальные звуки настраиваемой гармони. У деда был прекрасный слух. Из Тисуля, с золотых приисков, ехали люди за музыкой к Степану Родионовичу.
   Если бы сейчас искали у нас для съемки доброго дедушку, то мой был бы уже и одет как надо. Я помню его в синей в белый горошек косоворотке, подпоясанной тоненьким ремешком. Дедушка носил очки в металлической оправе.
   Именно здесь, на высоком крыльце дедушкиного дома, я и дала свое первое представление. Было мне тогда лет шесть, но я уже побывала в нашем новосибирском ТЮЗе. Видела Дон Кихота, которого играл мой однофамилец, тогда еще совсем юный Василий Макаров, видела пьесу "Клад".
   Задача была одна: собрать, усадить, а потом удержать зрителя на местах любыми средствами. Правда, спешить людям было некуда, но попытки к бегству наметились еще до начала представления.
   Помогали мне двоюродные сестрички и братишка Боб. Крыльцо выходило не на улицу, а во двор. Стулья выносились из дома и ставились перед крыльцом, и сидели на них почти все взрослые обитатели дома. А народ у нас был театральный. О папе и маме говорить нечего - они работали в новосибирском радиокомитете. Мама - литературным редактором и собкором. Папа, обладавший редким по тембру голосом, был диктором. Публиковались его поэмы, стихи. В 1934 году он стал членом Союза писателей. Я храню его билет с факсимиле Горького. Один дядя был неплохой художник, любимая изящная тетя Аня, тогда еще совсем молодой врач, была театралкой, а самый старший из братьев Макаровых, дядя Петя, очень высокий, с "чеховской" бородкой, впоследствии очень напоминавший мне Станиславского в роли Астрова, долгое время руководил драматическим коллективом на прииске Берикуль. Так что было перед кем показаться. Собрали мы порядочную аудиторию. Давалась пьеса, вернее фрагмент из пьесы, "Клад". На крыльцо я затащила огромный куст полыни, за который пряталась. Когда началось действие, одна из девочек крикнула: "Птаха, ты где?" Я из-за полыни кричала: "Ау, я здесь!". И так несколько раз, пока в первом ряду на стуле не остался один дедушка по причине безмерной своей доброты.
   Но лиха беда начало. Я поняла, что одним "искусством" неблагодарную публику не удержишь, нужен буфет! Решение было принято. Из ягод мы сделали морс. Как известно, в буфетах из напитков ничего вкуснее лимонада или, на худой конец, морса нет. В огороде мы нарвали репы, огурцов, моркови и тоже - в буфет. Самое главное было написать цену на все, а писать мы уже умели, и объявление, что в такой-то день и час будет концерт с буфетом уже не на крыльце, а у амбара, там можно было открывать и закрывать ворота, как занавес. И стулья устанавливались перед этим "занавесом".
    Вначале зрителям предлагалось зайти в буфет, где мы довольно бойко торговали, так как папа и его молодые братья просто откупались от нас пятаками и убегали.
   Первые два номера были нам известны: открывая концерт я читала стихотворение, затем я танцевала матросский танец "Яблочко". Остальная программа составлялась по ходу дела. Как всегда, не хватило одного дня для общего прогона. Собственно, ни одного прогона не было. Мы слишком были увлечены организационной частью. Я объявила следующий номер - "балет с пением". И шепотом быстро объяснила девочкам, что надо делать. Открыли занавес и - пожалуйста: "Где вьются над озером лозы, где яркое солнце печет, танцуют и пляшут стрекозы, веселый ведут хоровод!.."
   Задача моя была махать руками, изображая стрекозу, петь и еще держать своих партнерш, чтобы они не убегали со сцены из-за незнания текста и того, что надо делать. Когда закрылись, а потом снова открылись ворота, я увидела на скамейке четырехлетнего Боба, которого мы за бестолковость вытолкнули из-за кулис в самом начале концерта. Даже терпеливый дедушка не выдержал наших длительных закрываний и открываний занавеса. Не от искусства же он сбежал в самом-то деле!
   Все это я вспомнила после сообщения директора о грандиозном успехе нашего одноклассника. Ах, как взбудоражил Алексей Александрович в то памятное утро все мои творческие силы, дремавшие вместе со мной на уроках!
   Результатом этого неожиданного успеха Мироши было создание в нашей школе драматического кружка. И первой моей ролью, сыгранной на сцене, была бессловесная роль поповны в инсценировке сказки "О попе и работнике его Балде", поставленной к пушкинским дням. Меня очень беспокоил кокошник на голове, я все боялась как бы он не свалился на одно ухо, потом на другое, когда поповна печалилась.
   Потом мне дали уже ответственную роль девчонки Паньки в пьесе "Кухаркины дети", эту пьеску мы показывали где-то на смотре (видно, нас упорно продвигали по лестнице славы!). Перед этим ответственным смотром, решив, что раз мы очень волнуемся, то надо выпить валерьянки, мы с девочками тайно забрались в буфетный закуток. Имея смутное представление о том, как пьют валерьянку, я на всякий случай хлебнула четверть стакана - чтобы лучше подействовала. Очень подозрительно приглядывалась, почти принюхивалась к нам буфетчица, когда мы с большим достоинством проходили мимо нее.
   Но ни о каком успокоении и речи быть не могло. Наоборот, я ошалела - и на спектакле с таким самозабвением и грохотом била по ходу действия посуду, что после этого показа в школе за мной прочно утвердилось - "артистка"!
   Тупик Потанинской улицы, где мы тогда жили, был необычайно интересным для меня местом. От центра города нашу улицу отделял глубокий овраг, вдоль которого стояли дома; с двух его сторон, постепенно сужаясь, тоже стояли дома, образуя большой треугольник, поросший травой, машины туда почти не заезжали, и улицей целиком владели ребята. Недалеко от нашей улицы было старое заброшенное татарское кладбище - место наших постоянных игр, а еще дальше - большое действующее кладбище с церковью. Здесь, под молодыми березами, вскоре пришлось хоронить моего тридцатичетырехлетнего отца. Пустяк - крошка попала не в то горло, острый абсцесс, а затем гангрена, омертвление легкого. Случилось это в Улан-Уде. Папа был в командировке, участвовал в создании радиокомитета. Во время строительных работ он уже вещал на радио. Был автором, редактором и диктором. Приехал домой тяжелобольным. Помню, как бросилась к нему, когда он вошел. Помню его в больнице, он был в сознании, даже пытался улыбнуться. Когда мы ушли, через 15 минут его не стало. Тогда еще не было антибиотиков и современной хирургии. Сейчас мой муж делает много таких операций, и люди живут...
   Дел летом было по горло. Утром - полить свои георгины и астры. Бабушка Ирина Самсоновна всегда выделяла нам с сестрой по грядке, чтобы мы сами за ними ухаживали. Увлечение это осталось на всю жизнь. В школе я всегда была в юннатских кружках. До посинения переливала в школьных аквариумах с обычными пескарями ледяную воду, даже записалась в цветоводческий кружок Детской технической станции. Но на посещение ее времени не хватало. Увлечение театром оказалось сильнее.
   Летом, если мы не уезжали куда-нибудь, то пропадали на улице. Любимыми играми были: "сыщики- разбойники" и лапта. Но главная игра - в театр. Опять забота о зрителе, если его не было, я играла для двух-трех девочек. Больше всего я любила убегать в огороды и на меже, между двумя участками, где воздух напоен резким запахом помидорной и картофельной ботвы, паслена, изображала любимого героя из репертуара ТЮЗа.
   Новосибирский ТЮЗ был создан учениками знаменитого тогда режиссера Брянцева - Е.Агароновой и Н.Михайловым, приехавшими из Ленинграда.
   Если в ТЮЗе шла "Красная шапочка" с чудесной З.Булгаковой, я долго потом прыгала и изображала зайца, если "Синяя птица", я училась лаять, потому что больше всех персонажей любила Пса за его доброту и верность. В спектакле "Шел солдат с фронта" мне очень нравилась роль Любаши, которая по ходу действия сходила с ума. Однажды в лопухах я проиграла перед девочками эту Любашу, текст сочиняла на ходу, говорила что придет в голову, и никак не могла остановиться. Одна из девочек, с опаской подойдя ко мне, сказала: "Ты так хохотала, так хохотала... Просто сумасшедшая!"
   На следующий год после кончины папы мама поступила в Литературный институт на заочное отделение. Каждую весну она ездила в Москву на сессию. Адрес - Тверской бульвар, 25, Литературный институт им. Горького - помню с детства. В 1940 году мама закончила Литературный институт, а осенью вышел ее роман "Возвращение". Даже сейчас, когда я бываю в Сибири, ко мне подходят ее читатели...
   Одно из самых красивых зданий Новосибирска - Дом Ленина. В саду за этим зданием есть памятник - из гранитной скалы вздымается рука с факелом. Воздвигнут памятник подпольщикам Ново-Николаевска, героям революции, расстрелянным в декабре девятнадцатого года отступавшими колчаковцами. Построен дом после смерти Ленина на средства жителей города. Тогда были выпущены билеты стоимостью, равной стоимости одного кирпича, и так, буквально по кирпичику, был выстроен дом, в котором позднее разместились радиокомитет, Театр юного зрителя и Дом художественного воспитания детей. В ДХВД были разные кружки, в числе других -два драматических. Приемные экзамены - их надо было держать, как при поступлении в настоящее театральное учебное заведение -проходили осенью. И вот однажды я решила туда пойти. Меня прослушали и неожиданно включили в состав старшей группы, хотя по годам я должна была заниматься в младшей.
   В этой группе занимались совсем взрослые юноши и девушки. Руководила ею Валентина Викторовна Петухова. Талантливая актриса, много игравшая на сценах Томска, она, уйдя с профессиональной сцены, руководила драматическим кружком, оказавшись вдохновенным и энергичным педагогом.
   Мы занимались в большом зале с высокими окнами, сценой, с палками вдоль стен - станками - для занятий хореографией. Да, у нас были и танец, и ритмика. И, главное, занятия по мастерству. Сколько было разговоров о Станиславском, о нашем русском театре. Мы любили этот мир репетиций, мир литературы и музыки. Мы играли в нашей студии Лермонтова, Островского, Гольдони, Мольера, Шекспира.
   В этом кружке уже были свои традиции, рассказывали о старших кружковцах, поступивших в столичные театральные институты, которых я не застала. Они были уже в иной, взрослой, жизни. Какое счастье было вечером бежать в нашу студию. В валенках, в ушанке, а поверх бабушка заворачивала меня в огромную шаль, оставляя маленькую щелочку для глаз. А под шалью, на груди - книжка и тетрадка с ролью. И невозможно было пропустить ни одной репетиции, казалось, пропущу все самое главное, лучшее в жизни... И я бежала по темным заваленным сугробами улицам в студию. Ах, как я хотела играть по-серьезному, по-настоящему!
   На распределение ролей "Двенадцатой ночи" пришли почти все кружковцы. Какими они представлялись мне опытными, умными, блестящими артистами! Если среди взрослых людей разница в четыре-пять лет не очень заметна, то когда тебе тринадцать, и все старше тебя, их авторитет завораживает. Валентина Викторовна зачитывает состав исполнителей: Себастьян - Борис Сухов. Конечно же он! Стройный, светловолосый, интеллигентный. Он уже играл Ромео. Мальволио -Дима Мелик, легкий в движениях, хотя и плотноватый, с умными, темными, озорными глазами. Сэр Эпойчик - Марат Бондаренко-Стольниц, сэр Тоби - Изя Зильберштейн. Шут - очень важная и трудная роль - Леня Чевашев. Виола - Нина Мамаева. Конечно, кто же еще! Нина сыграла в кружке уже несколько ролей. Она была звездой ДХВД. Первое время я старалась подражать ей. Мария -и вдруг я слышу - Макарова. Я замерла. Я буду играть вместе с ними! С этими замечательными людьми!
   Наконец наступил день премьеры. Все важно, все волнует - декольте длинного платья и запах грима, новенькие, пахнущие клеем и краской декорации и световые эффекты! А какие все красивые! В гриме, в роскошных костюмах. Я уж не говорю о герцоге - В.Орлове, или Себастьяне, но вот Леня Чевашев, высокий пластичный...
   Здесь мне хочется остановиться и процитировать фронтовое письмо Леонида Чевашева. "... И воспрянуло в памяти многое из моментов пребывания моего в ДХВД. Вдруг что-то новое сильное захотелось испытать в жизни, это - хотя бы один день пожить на сцене с порывами шекспировской любви".
   Но это будет потом, а пока Леня напевает песенку шута и как-то мягко, по-кошачьи, двигается. Зал переполнен. Спектакль идет с подъемом. Приближается мой выход. На сцене буйствует сэр Тоби - Изя Зильберштейн, отплясывает сэр Эгюйчик - Марат Бондаренко, важничает Мальволио - Дима Мелик. Я выбегаю: "Что за кошачий концерт вы тут развели?" - и от волнения забываю текст. Я стою, в ужасе молчу и ни одной строчки не помню!
   В антракте, за кулисами, пробегая мимо, Марат крикнул: "Ты что?! Брось реветь, ведь все идет хорошо!" Этого мне было достаточно. Слезы я утерла. И когда выходили на поклон, я была уже счастлива! Да разве я одна! Мы все были счастливы.
   Это была весна 1941 года.
   Наступило лето с его каникулами и перерывом в работе студии. Все казалось серым и неинтересным в сравнении с нашим репетиционным залом, со спектаклями. Я слонялась как сонная муха по дому, только выезды за город, на Обь, всегда приносили радость.
   В тот день мы с девочками из нашего двора решили поехать в сосновый парк на берегу Оби. Купались, ели мороженое, смотрели на проходящие пароходы, на небо, на людей. Видели, как группы отдыхающих собирались у репродуктора, прикрепленного к сосне. Помню, одна девочка спросила, что это передают? А мы все были так заняты собой, как это бывает у подростков, что опять ничего не поняли. Я ответила: "А-а, опять какая-нибудь нота!". И снова купаться.
   Обратно возвращались моторкой, потом - трамваем. Всюду было много народа. И мы опять ничего не поняли. Приехали домой уже вечером. Вошла мама и сказала: "Ну вот и все с вашим ученьем и со всем на свете. Война!"
   Конечно, тайком от мамы я была в райкоме комсомола. Очень робко вошла в прокуренную комнату. Какой-то человек с усталым лицом спросил: "Тебе чего?" "Я ответила: На фронт".
   Как видно, ему надоели эти посещения! И огрызнуться нельзя. Я не уходила Тогда он сказал:
   - Ладно, приходи завтра, вот тут надо подежурить, полы помыть.
   Я удалилась. Какое непонимание! Человек на фронт просится, а ему - подежурить, полы помыть!
   Побежала в студию. Оказывается, там полно событий. Из отпусков все вернулись. Многие кружковцы мобилизованы, приходили прощаться.
   Понимала ли я тогда весь страшный смысл слова "война"? Нет, конечно, нет. Разве я могла себе представить то чудовищное, что с каждым днем, месяцем, годом раскрывалось для людей в этом грозном понятии.
   В самом начале войны за окном нашего дома я услышала молодые голоса проходивших солдат:
   
   Вставай, страна огромная,
   Вставай на смертный бой,
   С фашистской силой темною,
   С проклятою ордой.
   
   Но разве думала я, что вместе со взрослыми в первые дни войны уйдут на смертный бой сыновья наших сибирских писателей - Миша Пушкарев, Миша Коптелов - ребята, с которыми мы совсем недавно ходили на елку, получали подарки. Уйдут и не вернутся... Многие выпускники нашей школы, недавние старшеклассники, на которых мы заглядывались, уважали и гордились, если они удостаивали нас вниманием, тоже уйдут и тоже не вернутся. Какими неприступными казались они в школе, всезнающими, взрослыми, и какими неожиданно близкими и родными стали эти мальчики, когда с посерьезневшими лицами и трогательными улыбками - мол, все в порядке - шли они к военным эшелонам.
   Разве могла я себе представить, что в смертельный бой с этой фашистской ордой уйдут почти все исполнители "Двенадцатой ночи"? что с фронта они будут писать удивительные письма, а Валентина Викторовна перед репетициями в холодном зале будет читать их нам?
   Письма будут написаны между боями и заданиями: "... с которого не надеялся вернуться живым..."; или: "... здесь побывал в таких переделках, что, как вспомнишь, волосы дыбом становятся..."; или: "... я нахожусь все время на передовой, в нескольких метрах от врагов и даже бываю у них в тылу..."
   И в каждом письме убежденность в победе и мечта о театре, о творчестве.
   Мы не знали тогда, что все наши мальчики в тяжелую минуту проявят поразительную силу и величие духа!
   Что Марат Бондаренко-Стольниц напишет такое письмо:
   "... Напишите, где ребята?.. Все ли живы-здоровы? Что играют? О чем думают? Я знаю, что мы боремся за лучшее будущее. Я, если надо, жизнь отдам за то, чтобы мои друзья говорили со сцены словами Шекспира и Мольера, Горького и Чехова. Но умирать мне не хочется. Я еще хочу вылезти из-под стола Органом, хочу еще раз станцевать танец Эндрю Эгюйчика и хочу переиграть все возможные и невозможные роли. Надеюсь, что это удастся и сбудется, а если нет, то пусть на моей могиле напишут: "Он любил искусство больше самого себя, а Родину -больше искусства". Всегда Ваш Марат Бондаренко. 1942 год."
   Марат был очень тяжело ранен, контужен и погиб.
   А от Димы Мелика не будет писем. Он не успеет их написать. В первые же месяцы войны под Ленинградом наш Дима подхватит знамя и побежит вперед! Он ведь всегда был такой легкий в движении! Так и погибнет Дмитрий Мелик со знаменем в руках!
   Как выразить вам благодарность, ребята, вечную, неизбывную боль душевную... Сколько мы видели потом могил молодых ребят, и на нашей и на чужой земле! И каждый раз, когда я читаю надписи на солдатских могилах - год рождения 1923-1924-1925 - я думаю: это все вы, наши старшие ребята, и каждый раз сжимается горло. И ничего нет более святого и трагичного, чем ваша оборвавшаяся юность!
   Многие стали известными героями, большинство не успело ими стать, но перед нами, живыми, все вы - герои. Своей жизнью вы защитили нашу. И вы победили...
   Оставшиеся студийцы под руководством Валентины Викторовны в августе должны были поехать в колхоз убирать свеклу, играть перед колхозниками. А пока репетиции. Надо срочно готовить новый репертуар, удобный для исполнения в любых условиях.
   По каким-то причинам в то лето наша студия не выехала в колхоз, а поехала я со школой в один из совхозов, где мы окучивали картошку и пропалывали свеклу.
   Когда вернулись из совхоза поздней осенью, жизнь в Новосибирске изменилась. Начали прибывать эвакуированные, целые организации, заводы, театры. За год до войны мы переехали с Потанинской улицы на улицу Челюскинцев в так называемый Дом писателей. У нас была трехкомнатная квартира, и вначале мы приютили харьковчан, потом у нас жили ленинградцы, потом москвичи.
   Приходили мамины московские знакомые, рассказывали о воздушных налетах, бомбежках, о трудном пути в эвакуацию - рассказы тревожные, но интересные. Многие ругали себя за наивность: не взяли с собой кто электрическую плитку, кто - тонкие чулки. Считали, если едут в Сибирь, все это не пригодится.
   В городе стали появляться первые госпитали. В нашей студии тоже наметились перемены. Ушли на фронт наши лучшие, самые способные ребята, но появились новые, из числа эвакуированных.
   Работа студии заметно оживилась. Вскоре состоялся первый выезд в госпиталь, где был большой просмотровый зал и даже со сценой. Поэтому повезли "Тартюфа", где я играла Дорину. В этом госпитале преимущественно лечились ранения лица, восстанавливались челюсти, носы. Много обожженных лиц у раненых танкистов.
   Я старалась не смотреть в зал. А зал был переполнен. Большинство раненых ходячие. Сцена без занавеса. С одной стороны сцены и всего зала - большие окна, выходившие во двор. Была поздняя осень, но на дворе тепло, и кое-где окна открыли.
   Я любила веселую Дорину. В каком-то эпизоде я подскочила к окну... и вздрогнула. За окном, плотно прижавшись к стеклу, стояли и смотрели на меня маски. Неживые лица с любопытными молодыми глазами. Они увидели мое оцепенение, и одна маска мне подмигнула, мол, не тушуйся, и изобразила что-то вроде улыбки. Розоватая, натянутая кожа лица почти не двигалась...
   Принимали нас в госпиталях всегда радостно. Иногда приходилось пробираться к игровой площадке между носилками, на которых лежали больные, так что вместо первых сидячих мест были лежачие. Вскоре мы привыкли к раненым, не пугались вида искалеченных, хотелось доставить им как можно больше радости. Не знаю, хорошо или плохо мы играли. Но играли искренне, с большой отдачей, за что получали аплодисменты благодарной аудитории, а те, кому нечем было аплодировать, стучали ногами.
   В Новосибирск были эвакуированы из Ленинграда пушкинский театр, филармония, ТЮЗ. К нам в школу приходил Солертинский со своими изумительными лекциями по искусству. Я старалась не пропускать его лекции и купила абонемент в филармонию. Удивительно, как точно показывал его И.Андронников в своих устных рассказах.
   Руководители нашей студии тоже не растерялись, и на репетициях стали появляться выдающиеся мастера сцены. Была у нас Корчагина-Александровская, Юрьев, Николай Симонов. С Симоновым я даже репетировала Марину Мнишек!
   Разумеется, перед приходом такого артиста мы особенно тщательно убирали свой зал. Ведь мы ждали не просто знаменитого артиста Симонова. К нам приходил Петр Первый. Это было впервые, когда я почувствовала феноменальную силу кинематографа. Волновались ужасно. В этот вечер была назначена репетиция сцены у фонтана. Участвовали я и Женя Шурыгин. Николай Константинович прошел через весь зал, разделся, поздоровался с Валентиной Викторовной и сел с нею рядом. Сказал: "Продолжайте".
   Начинал сцену Димитрий, то есть Женька. Дрожащим от волнения голосом он заговорил:
   - Вот и фонтан, она сюда придет. - Вплоть до моей реплики:
   - Царевич! - Но произнести ее я не успела. Симонов соскочил со стула, занял Женькино место и начал сцену снова. Все ближе и ближе к моему выходу, наконец:
   - Но что-то вдруг мелькнуло... Шорох... Тише... Нет, это свет обманчивой луны, И прошумел здесь ветерок.
   - Царевич! - произношу я и в своих валенках бесшумно появляюсь на сцене.
   Самозванец еще не видит Марину. Он только произносит про себя:
   - Она! Вся кровь во мне остановилась.
   - Димитрий! Вы? - все еще не узнаю я, кто это там стоит ко мне спиной.
   - Волшебный сладкий голос! - И вдруг Димитрий разворачивается ко мне и во всю мощь симоновского темперамента и особенного симоновского голоса почти кричит:
   - Ты ль наконец? Тебя ли вижу я, одну, со мной, под сенью тихой ночи?
   Косички мои поднялись дыбом, но я не сдаюсь и продолжаю сцену:
   - Часы бегут и дорого мне время. Я здесь тебе назначила свиданье не для того, чтоб слушать нежны речи любовника...
   Вот так. Знай наших! Мы доиграли сцену до конца. Потом Николай Константинович рассказывал о съемках Петра Первого. Несколько раз повторял: "Читайте больше!"
   Во второе военное лето (1942 года) наша студия выехала в один из колхозов Кулунды. Поселились в брошенном, с заколоченными окнами доме. Окна открыли, помыли. Посредине дома стояла большая русская печь. В ней Валентина Викторовна со старшими девочками готовили еду. Убирали в поле турнепс. Вечерами репетировали прямо во дворе или играли перед колхозниками, где-нибудь на полевом стане, среди костров. Костры были единственным освещением.
   Возвращались в Новосибирск в конце августа. До станции добирались на волах. Весь наш реквизит, костюмы, гитары погрузили на арбу, сами расположились на двух других и ехали так всю ночь. Вначале ребята играли на гитаре, пели. Какой-то пастух спросил: "Кто такие, цыгане что ли?" Мне это понравилось очень.
   Провести ночь под открытым небом было мне не в диковинку, и, глядя на звездное августовское небо, я вспоминала, как мама ездила в командировку на Алтай, в горную Шорию, и взяла меня с собой.
   Западнее отрогов Саян есть Салаирский кряж. И есть там гора Петушок. Странное это место. На вершине горы в тайге вдруг болота, валуны.
   Здесь пролегал единственный путь на старинный, екатерининских времен, золотой рудник Спасский, туда и направлялась мама по заданию краевой газеты и журнала "Сибирские огни".
   В большом очерке "В верховьях Кондомы" она писала:
   "О таинственном и страшном Разломе те, кто бывал на нем, отправляющихся в рудник Спасск впервые предупреждают еще в Бийске. "Да что там? Выбита дорога, болотистость, крупные подъемы?" - допытываются новички.
   Люди бывалые таинственно бросают: "Увидите".
   Склоны гор настолько круты, что местами даже верховая лошадь с трудом их одолевает. Запряженных коней пустая телега стаскивает вниз. От заимки, где обычно ночуют транспорты, осматривают упряжь, кормят овсом коней и часто меняют телеги на вьюки, вздыбился Петушок - веселая гора, с вершины которой в последний раз видны синеющие холмы Солтона. За Петушком начинается четырнадцативерстный подъем на Разлом. Вечная, никогда не просыхающая грязь, весной и осенью жирно лоснится сплошной, местами доходящей до брюха лошадей, цепкой трясиной. Через догнивающие стволы свалившихся деревьев лезут измученные лошади. Непосильный подъем выматывает одинаково и коней и людей. На вершине горы наиболее гиблые места выстланы кое-где деревянным настилом."
   На перевале пришлось нам с мамой заночевать. Спали на земле, где вначале развели костер, нагрели землю, потом забросали сосновыми ветками, застелили одеялом и так спали. Но ночью мама меня разбудила и перенесла все на другое место. Опасно было на прежнем - рядом сосна поскрипывала, а у основания ее в огромном стволе чернела яма - это такой способ костры разводить: поджигают с одной стороны сосну, она снизу обгорит, затем в образовавшемся дупле разводят огонь. Следующий путник снова разжигает костер в этом же дупле - так легче, ведь кругом сырость, болотистая земля. И в конце концов сосна рухнет.
   В эту же ночь произошло такое событие: лошадь наша ушла. И разыскивать ее отправился наш возчик. Остались мы с мамой в тайге вдвоем. Ночью слышали, как зверь какой-то вокруг ходил, но к костру не решался подойти.
   Сидим мы, осенняя тайга гудит. И вдруг, как в песне, бродяга с сумой на плечах. Идет и жует сухой гриб. Я обрадовалась живому человеку, а вот мама испугалась. Но ничего, накормила она его чем-то из наших припасов, посидел он у костра и ушел, а мы опять вдвоем остались, пока не появились люди с лошадью...
   И еще вспоминается: степь, вдали невысокие горы, мы на телеге, запряженной парой лошадей. С нами ямщик и еще двое людей - муж и жена. Прохладно. Луна. Едем мимо кладбища, я в полудреме с подозрением слежу за крестами... проехали. Вдали на одном из холмов огонек. До него далеко, решено ночевать в степи. Лошадей стреножили, они всю ночь позванивают где-то рядом, а мы спим под телегой. Когда читаю "Степь" Чехова, всегда вспоминаю ту ночь. И у Гоголя "Вий" читаю, а вижу то кладбище, как туман ходил, и, казалось, кресты шевелятся...
   Мама в начале июля 1942 года уехала к белорусским партизанам. Вот что об этом писала газета "Советская Сибирь":
   "Вчера утром из Новосибирска выехала делегация бывших партизан-сибиряков, среди которых тт. Загуменный, Решетников, Замураев, Макеев и писательница Анна Герман. Делегацию возглавляет бывший командир партизанского корпуса И.В.Громов''.
   Везли они подарки белорусским партизанам, несколько тысяч рюкзаков с полным комплектом всего, что нужно для жизни в лесах. Участники Гражданской войны, руководители партизанского движения в Сибири ехали к партизанам Белоруссии обмениваться опытом. Мама никогда не была партизанкой. Ее включили в делегацию как журналистку.
   Чем закончится эта поездка я еще не знала. Сестра Нина тоже на полевых работах. Все в разных местах. Время для нашей страны было тревожное. Новым смыслом наполнилось слово "Сталинград". Немецкая авиация бомбила Сталинград, гибли мирные жители. Сибирские части шли в район Сталинграда, возвращались эшелоны раненых. Говорили - там все горит...
   А пока мы работали на полях, выступали перед ранеными, учились, в Краснодоне, за линией огненного кольца, начала действовать Молодая гвардия. Но об этом я еще ничего не знала.
   Не знала я и того, что на следующее лето, закончив десятый класс, я получу аттестат и в то время, как мама опять уедет на фронт, будет совсем близко от Ростова и Краснодона, а именно в Четвертом гвардейском минометном полку, я пошлю документы и заявление в институт кино.
   Но это будет потом, а пока мы возвращались с нашим драматическим кружком домой из колхоза, поскрипывала арба.
   Я смотрела на редкие костры, на звездное августовское небо. Когда какая-нибудь звезда вдруг срывалась и падала, оставляя за собой короткий и четкий след, загадывала всегда одно: стану ли я актрисой. И звезды подтверждали это, ведь в августе всегда звездопад.
   Как, откуда пришла ко мне мысль поступить именно во ВГИК, я не помню. Я знала, что буду актрисой, но почему - киноактрисой? Кино было для меня чем-то далеким, чужим, не то что театр. Рядом был эвакуированный Ленинградский институт театрального искусства, где уже училась наша кружковка Нина Мамаева, и, казалось бы, что же лучше? Но нет. Я знала, что ВГИК эвакуирован в Алма-Ату, а это уже интересно.
   Мне пришлось посетить в Облисполкоме какого-то начальника, просить пропуск. Война, и чтобы попасть из одной республики в другую, нужно было что-то вроде визы. Полных лет тогда мне было шестнадцать. Я рано закончила школу. Косички, которые я заплетала, делали меня совсем школьницей. Добрый человек в Облисполкоме попытался отговорить меня, мол, знаешь, как там трудно, в кино, да война! Но я твердо смотрела ему в глаза, и визу мне дали.
   Мое путешествие во взрослую, самостоятельную жизнь началось в мягком вагоне скорого поезда 28 июля 1943 года.
   Это звучит фантастически. Ведь прошло только двадцать пять суток с той ночи, когда огненный шквал наших орудий возвестил о начале одного из величайших сражений Отечественной войны в районе Курской дуги. А вот даже институт кино делал первый свой набор на все факультеты после перерыва, вызванного началом войны.
   Мама, только что вернувшаяся с фронта, успела меня проводить.
   Алма-Ата военных лет. Там находился весь цвет кинематографа. Снимались и выходили на экраны фильмы.
   На алма-атинском вокзале меня огорчило одно обстоятельство - надо было пройти санпропускник. Юг. Огромное скопление людей. Санпропускники были одной из необходимых мер по борьбе с тифом. Позднее я узнала, что такие прекрасные артисты, как Блинов, Софья Магарил погибли от тифа, хотя настоящих эпидемий все-таки удалось избежать.
   Но, видно, кто-то из обслуживающего персонала увидел, что девочка едет из дома, чистая и дал мне справку, не пропустив через пахнувшую хлоркой баню.
   Когда я пошла с чемоданчиком по алма-атинским улицам, с их прохладными арыками по сторонам, с изумительной панорамой гор, оживленной толпой, настроение у меня поднялось и, добравшись до здания института, я была в том боевом и целеустремленном настроении, которое у меня часто возникает перед ответственным делом или сложной сценой, которую предстоит играть.
   Явилась я во ВГИК без вызова, не выслала фотографию, и приехала раньше начала экзаменов на целый месяц. Но я была не одинока. Уже слетались первые ласточки, желавшие стать киноактрисами. И именно в этот день, когда я приехала, должны были прослушиваться семь девочек, ожидавшие уже несколько недель экзаменов. Педагоги мудро решили, что лучше сразу отправить всех по домам, чем еще целый месяц томить в ожидании экзаменов.
   Меня включили в этот просмотр, до которого оставалось два часа Дали мне матрас, сказали - отдохни до экзамена Я послушно легла отдыхать А за печкой сидели женщины, сторожихи или уборщицы, и, не обращая на меня внимания, говорили, что несутся отовсюду дурехи, в такое-то время. Кому они нужны? Артистов и так хватает. Вот сегодня еще одна "артистка" приехала.
   Даже на это, предварительное, прослушивание пришли видные кинорежиссеры, актеры, педагоги Ведь шел первый после всех потрясений набор будущих кинематографистов. Я помню за экзаменационным столом Рошаля, Бибикова, Пыжову Прослушивали внимательно и, собрав нас всех после прослушивания, усадили рядком на длинной скамейке.
   Я сидела последней. И каждой терпеливо объяснили, почему ей не стоит ждать экзаменов, а лучше ехать домой Когда дошли до меня, сказали: "А вот вам, девочка, мы советуем остаться"
   Чем я заинтересовала комиссию?
   Репертуар, правда, у меня был обширный: на первом показе я читала "Песню о соколе", монолог Сони из "Дяди Вани" и еще что-то. А на следующем, уже настоящем экзамене, - прозу Тургенева и стихи. Когда меня спросили, пою ли я, сказала, что нет, не пою. Немедленно мне предложили сыграть этюд: вы знаменитая певица, приехали из Парижа в Москву и вот - первый концерт! Аудитория, где проходил экзамен, была переполнена. После того, как объяснили условия этюда, зрительный зал дружно зааплодировал, встречая "знаменитую" певицу. "Парижанка" раскланялась и вдруг откуда-то появившимся басом запела:
   
   Глухой неведомой тайгою,
   Сибирской дальней стороной
   Бежал бродяга с Сахалина
   Звериной узкою тропой...
   
   На заключительном конкурсе я решила поразить комиссию и прочесть монолог Лауренсии из "Овечьего источника". Я представляла, с каким темпераментом можно произнести в конце:
   
   И век свирепых амазонок
   На Землю возвратится вновь!
   
   Но разве все бывает так, как ждешь? В середине монолога я услышала: спасибо, спасибо!.. Эх, так и не увидели они меня с лучшей стороны! Но это было на последнем, конкурсном, прослушивании, а пока меня поселили в очень большой аудитории второго этажа и сказали, что здесь будет временное общежитие для всех девушек, поступающих во ВГИК.
   Алма-Ата расположена среди гор. А на склонах гор и у их подножья яблоневые сады со знаменитым аппортом. Раза два мы ходили на сбор яблок, за что с нами расплачивались все тем же аппортом. И удивительный базар. Огромные возы яблок, большие светлые сливы, кукурузные початки. Для меня, сибирячки, все необычно, ярко.
   Весь август, почти каждый день, в комнату приезжали новенькие. Здесь были девушки из Сибири, с Урала, но большинство - харьковчанки, киевлянки, полтавчанки из числа эвакуированных. Настроение у всех было приподнятое, несмотря на волнение из-за предстоящего конкурса. В августе наши войска освободили Белгород, Харьков, а ведь у многих девушек из нашей комнаты оставались родные или знакомые в этих городах, воспоминания о проведенном в них детстве, школьных годах.
   
   

Наверх