Владимир Боборыкин
"Александр Фадеев
Писательская судьба"
(главы из книги)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   
   Пока цель Фадеева состояла в том, чтобы написать о комсомольцах Краснодона небольшую документальную повесть, он дорожил каждым фактом, каждой черточкой того или иного героя, отмеченной в документах. Богатство фактического материала было его главным богатством в работе над повестью. Но с того момента, когда повесть стала перерастать в роман и замысел писателя становился все шире и глубже, это богатство порою оказывалось для него обременительным. Интересы художника пришли в противоречие с интересами документалиста-историка. Об этом Фадеев сам рассказывал достаточно откровенно:
   "Явный недостаток, которого я не мог избежать,- это чрезмерное обилие действующих лиц; здесь я был связан историческими обстоятельствами. Меня спрашивают, представляло ли для меня трудность то, что это действительные люди? Нет... Это необычайно облегчило мою работу, я бы никогда, если бы выдумывал, не смог писать так быстро, во всеоружии, как смог писать на действительном материале, потому что его было так много, что я мог свободно маневрировать, брать что хочу. Но трудность была в том, что я не имел права в угоду профессиональному художественному вымыслу выбрасывать фигуры, которые мне показывать было не нужно...
   ...Зачем мне были фигуры Виктора Петрова и Анатолия Попова? Я не мог выбросить Виктора Петрова, который осуществлял главную операцию при освобождении военнопленных. Раз уж ты взял живые фигуры, то нельзя подвиги одних приписывать другим... Поэтому я старался в отношении целого ряда эпизодических фигур найти какие-то отметины, которые бы заставляли их запомнить. Но это мне очень мешало. Это заняло жилплощадь, которую я мог бы отвести для других, и сами они остались недостаточно очерченными... история меня связывала по рукам и ногам..."
   Вряд ли стоит подробно рассказывать о том, как преодолевались Фадеевым эти противоречия и как складывалась манера его работы над документальным материалом в произведении, по всей своей сути художественном. Но вот некоторые особенности этой манеры, если говорить о ней как о чем-то уже сложившемся.
   И в первой главе "Молодой гвардии", и во многих последующих встречаются своего рода исторические справки, в которых так же скупо, как в сводках военного командования, излагается подлинное положение дел в южных областях страны на том или ином этапе войны.
   "23 июня наши войска отошли на Харьковском направлении. 2 июля завязались бои на Белгородском и Волчанском направлениях с перешедшим в наступление противником. А 3 июля, как гром, разразилось сообщение по радио, что нашими войсками после восьмимесячной обороны оставлен город Севастополь.
   Старый Оскол, Россошь, Кантемировка, бои западнее Воронежа, бои на подступах к Воронежу, 12 июля - "Лисичанск".
   Такими сводками Фадеев размечал абсолютно точную общую схему событий. Но в пределах того маленького отрезка истории, который они очерчивали, писатель вовсе не придерживался строгого документализма. Он свободно домысливал и поступки героев, хотя это были реальные лица, и душевное их состояние, и взаимоотношения.
   Этим методом писатель пользовался в ходе всей работы над романом. Черновой набросок каждой главы или группы глав, содержанием которых служил какой-либо новый этап событий, Фадеев начинал с широкого обзора этих событий. Правда, характер таких обзоров по мере развития действия менялся. Если в первых главах они напоминали фронтовые сводки, то начиная с тех, где изображены появление немцев в Краснодоне и постепенное удаление фронта, главным их содержанием становится общая характеристика действительности, складывающейся на оккупированной врагом земле. Эти обзоры служили и своеобразными вехами, которые устанавливал художник, пройдя один участок сюжета и начиная другой. Наконец, они выделяли для него круг событий, которые вносили нечто новое и в душевное состояние героев, и в поведение их, и в развитие их судеб.
   По мере того как они выполняли свое назначение, Фадеев либо исключал их из текста, сокращая от одного варианта главы к другому, либо оставлял в качестве авторских отступлений, чтобы несколько расширить сюжетную канву романа. Но после того как определенный этап краснодонской эпопеи отчерчивался такими вехами, после того как художнику удавалось уловить бытовую, нравственную, психологическую атмосферу, порожденную новым поворотом событий, он уже продолжал свой рассказ, не очень строго придерживаясь фактов.
   Собственно, все факты, исключая лишь те, которые относились к поведению молодогвардейцев в тюрьме, Фадеев использовал только после более или менее значительной их переплавки.
   В целом такой метод работы Фадеева над документальным материалом оправдал себя. Исторические факты и творческий домысел составили в "Молодой гвардии" такой органический сплав, что когда роман вышел в свет, даже участники событий или их очевидцы часто не в состоянии были отделить одно от другого. И если в нескольких случаях, как позже стало ясно, этот домысел крепко подвел писателя, то не потому что был недостаточно жизненным, а потому что опирался на документальные данные, которые оказались неверными.
   Так было с партийным подпольем Краснодона, которое, по свидетельству некоторых краснодонцев, якобы провалилось в первые дни оккупации города, а на самом деле успешно действовало почти до самого прихода советских войск, о чем еще предстоит разговор. Так было и с историей Виктора Третьякевича, обвиненного в предательстве, в то время как он до последнего своего смертного часа вел себя как истинный герой. И, рассматривая историю фадеевского романа, на этом никак нельзя не остановиться.
   
   * * *
   
    Среди материалов ЦК ВЛКСМ, которыми пользовался Фадеев, есть документ, раскрывающий причины провала "Молодой гвардии". В нем названы те, кто действительно предал краснодонских комсомольцев,- участник подполья Геннадий Почепцов и его отчим, Громов-Нуждин, бывший врангелевец. Названы также имена нескольких девушек, не состоявших в организации,- Вырикова, Полянская, Лодкина, вина которых в ходе следствия не подтвердилась.
   Во время своей краснодонской поездки Фадеев пытался уточнить эти сведения.
   В архиве писателя сохранились следующие заметки, сделанные им после ознакомления с материалами следствия:
   
   "Провал
   Почепцов и Громов Лядская.
   Группу Ник. Сумского выдала сестра Полянского. Виктор Третьякевич не выдержал пыток и давал подробные показания.
   Вырикова выдала первомайцев.
   
   Виктор Третьякевич
   Первый командир. Он уже побывал в ворошиловградском партизанском отряде, который в августе месяце был сильно потрепан немцами. Т. казался человеком, понюхавшим пороха.
   На заседаниях проявлял зазнайство, гордость, излишнюю самоуверенность. Любовь Шевцова, связавшись с ворошиловградским подпольем, выяснила, что в отряде ничем себя не проявил и в первом же бою сбежал.
   Его устранили (надо отметить эту исключительную для молодежи принципиальность) - и для проверки поручили руководить одной из комсомольских групп г. Краснодона.
   Оля Иванцова говорит о нем, как о человеке слабохарактерном".
   Во всех этих заметках, особенно тех, которые касаются Виктора Третьякевича и Зинаиды Выриковой, не оказалось, как выяснилось впоследствии, ни единого слова правды. Расследования, предпринятые в конце 50-х годов корреспондентом "Комсомольской правды" по Ворошиловградской области Кимом Костенко, директором музея "Молодой гвардии" Александром Макаровичем Литвиным и сотрудниками музея, показали, что Виктора оклеветали, надеясь облегчить собственную участь, истинные предатели. И в свое время справедливость была восстановлена: в декабре 1960 года Виктор Третьякевич, подлинный организатор комсомольского подполья Краснодона, был награжден посмертно орденом Отечественной войны I степени. Имя его стали включать во все официальные документы вместе с именами других героев "Молодой гвардии".
   Что же побудило Фадеева вместо того чтобы вывести действительных предателей, в первую очередь Громова и Почепцова, создать вымышленный образ Стаховича, в котором нетрудно было узнать некоторые "исходные данные" Виктора Третьякевича?
   Писателя интересовали не сами факты предательства, а те порою весьма опасные явления общественной жизни, которые могли привести и нередко приводили к нему людей, как будто заслуживавших самого большого доверия. Ему важно было разобраться в психологии этих людей, измена которых казалась невероятной и потому была особенно вероломной, не говоря уж о том, что, случалось, приносила народу очень ощутимые потери. С этой точки зрения ни Громов - ярый враг советской власти, ни его выкормыш Почепцов существенного интереса для него не представляли. Иное дело комсомольский работник, "свой парень", человек, казавшийся абсолютно надежным.
   Характеристика, которую Фадеев дает Стаховичу, начинается словами: "Стахович и в самом деле не был чужим человеком. Он не был и карьеристом или человеком, ищущим личной выгоды. А он был из породы молодых людей, с детских лет приближенных к большим людям и испорченных некоторыми внешними проявлениями их власти в такое время своей жизни, когда он еще не мог понимать истинного содержания и назначения народной власти".
   Иначе говоря, постоянно соприкасаясь с "большими людьми", он успел заразиться пороками, которые нередко развивает в человеке власть над ближними, прежде чем мог обрести достоинства, дающие ему право на такую власть. Да и сами эти окружавшие его "большие люди" не потрудились взглянуть, что таится за слишком рано усвоенными им начальственными манерами. Они видели в этом юнце свое отражение, и этого оказалось достаточно, чтобы снискать их расположение к нему. Даже умница и широкой души человек - Иван Федорович Проценко проникся такой симпатией к этому парню, что, "не доверяя явкам, данным ему Шульгою, предполагал использовать Стаховича для связи с краснодонским подпольем".
   Одно из главных качеств Стаховича - повышенное самолюбие, основанное не на чувстве собственного человеческого достоинства, а на том чувстве превосходства над окружающими, которое так часто созревает в людях, не по заслугам вознесенных над своими согражданами. Такое самолюбие развивает в человеке самоуверенность и эгоизм, привычку к показухе и демагогии. В зависимости от обстоятельств оно может привести его и к чрезвычайно эффектным поступкам, способным вызвать восторг свидетелей, и к полной нравственной деградации.
   Еще в описании боя партизанской группы Проценко с немцами писатель отмечал: "Парень сильно нервничал, но из самолюбия не отползал в глубь балки. И это понравилось Ивану Федоровичу".
   Несколько позже та же черта Стаховича раскрывается в других обстоятельствах совершенно по-иному. Володя Осьмухин предлагает Стаховичу встретиться с Олегом Кошевым.
   "- А кто такой Олег? - самолюбиво спрашивает Стахович, потому что Володя произносит имя Олега с большим уважением".
   При обсуждении вопроса о том, следует ли нападать на тюрьму, Стахович разговаривает с товарищами снисходительно и высокомерно, и это особенно подчеркивает "самолюбивая складка его тонких губ"...
   Писатель не упускает ни одного случая, чтобы отметить это особое, начальственное самолюбие Стаховича, которое служит главной пружиной его поступков.
   Другая важная черта этого персонажа обнаруживается при первом же его появлении.
   Возвратившись в Краснодон, Стахович заходит к школьному товарищу, Осьмухину.
   "У Володи раньше стояли немцы, но сейчас их нет.
   - Женя?.. Откуда ты?
   Но товарищ Володи в обычной своей несколько горделивой и официальной манере говорит:
   - Ты мне скажи сначала, чем ты дышишь...
   Это старый товарищ Володи, комсомолец Евгений Стахович, перед ним нечего таиться, и Володя рассказывает ему все, что касается лично Володи.
   - Так...- говорит Стахович.- Это хорошо. Я другого от тебя и не ждал..."
   Это настороженное "чем ты дышишь", особенно в контрасте с простодушной товарищеской доверчивостью Осьмухина, сразу же заставляет вспомнить о Матвее Шульге, так же как и другая не чуждая им обоим черта - "привычка до формы", увлечение внешней, показной стороной общественной деятельности в ущерб ее сути, пренебрежительное отношение к рядовым людям и проч. Разница состоит в том, что Шульга, который закален прежней борьбой, может хотя бы вспомнить цену настоящей дружбы, умеет в случае нужды трезво разобраться в обстановке. И в тюрьме, когда с души его сходит корка постепенно нараставших бюрократических навыков, в нем просыпаются лучшие его духовные и моральные качества. А у Стаховича еще ничего нет за душой, кроме, быть может, хорошо освоенных эффектных фраз да начальственного самолюбия. И в часы жестокого испытания все это рассыпается, не оставляя для сопротивления физическим и духовным мукам ничего, кроме животного инстинкта самосохранения.
   Такова логика этого характера, созданного Фадеевым на основе жизненных наблюдений.
   Помимо Стаховича виновниками разгрома "Молодой гвардии" изображены в романе Вырикова и Лядская. Это, в сущности, тоже лишь литературные персонажи, которые нисколько не похожи на реальных лиц, хотя, к горькому сожалению, и сохраняют их имена. Вырикова, как рассказали автору этих строк работники музея "Молодой гвардии", была вообще ни в чем не повинна. Арестованная по доносу после освобождения города, она после многомесячного следствия была выпущена на свободу и сразу же уехала из Краснодона. Лядскую в дни провала подполья полиция схватила в числе многих других молодых краснодонцев. Запуганная следователем, она дала подписку, что будет тайным осведомителем полиции. Никого из подпольщиков она не смогла или не успела выдать. Но подписка эта стоила ей после возвращения советских войск десяти лет заключения. В Краснодон она не возвратилась.
   Как литературные персонажи, фадеевские Вырикова и Лядская представляют несомненный интерес. Обе эти девицы - явление менее опасное, чем Стахович, зато - гораздо более распространенное. Основополагающие их черты Фадеев определяет так:
   "С детских лет они перенимали у своих родителей и того круга людей, с которыми общались их родители, то представление о мире, по которому все люди стремятся только к личной выгоде и целью и назначением человека в жизни является борьба за то, чтобы тебя не затерли, а наоборот - ты преуспел бы за счет других".
   Понятно, что в дни войны такие люди не только не спешили на защиту родины, не только предпочитали, оказавшись на оккупированной врагом земле, отсидеться, дождаться лучших времен, но часто старались обставить это ожидание по возможности большими удобствами. И если паче чаяния попадали в жестокий переплет, если им случалось привлечь внимание гестапо или полиции, из них порою без особых усилий выжимали любые сведения, в том числе и такие, которые, как им было ясно, могли стоить жизни десяткам людей.
   Это было правдой. И Фадеев считал очень важным донести ее до читателя так же, как горькую правду о тех явлениях жизни, которые были представлены Шульгою или Стаховичем.
   
   
   2
   
   В черновых вариантах "Молодой гвардии" сохранились сотни (!) страниц готового или почти готового текста, который ни в первую, ни во вторую редакцию романа не вошел. Это уже само по себе знаменательно. Когда Фадеев вновь почувствовал себя в форме, он писал легко, раскованно, охотно задерживаясь на том, чего как будто и не требовал его замысел, но что ему интересно было рассмотреть во всех деталях, и не жалея убирал страницы и даже целые главы, которые вполне ему удались, но потом показались необязательными или ненужными.
   Впрочем, отказываться от этого текста ему приходилось по разным причинам. То получалось, что непомерно большое место в сюжете захватили фигуры вымышленных персонажей, и надо было отнимать у них хотя бы часть занятой ими площади. То в поле зрения писателя надолго задерживались родители молодогвардейцев со всеми их невзгодами, переживаниями, страхом за своих детей, и следовало несколько потеснить их, чтобы не лишать действие динамики. То в образе самой краснодонской комсомолии, какой была показана она во время эвакуации и беженства, возник весьма заметный перекос. И пришлось убирать десятки посвященных ей страниц и переадресовывать ее большие и малые победы старшим товарищам.
   В ходе этой работы у Фадеева родилась новая идея: как можно шире показать участие и в эвакуации, и в сопротивлении оккупантам тех из "самых рядовых людей, которым никто ничего не поручал, но в сердце которых всегда живет забота о народном добре и о самом народе" и в которых в случае нужды "раскрывается скопленный годами или природный гений организации". Они и появились в романе, эти взрослые рядовые люди, и одиночками и целыми группами, как, скажем, группа Коростылева - Кондратовича.
   Рассказывая об этой группе в черновых вариантах обстоятельно и подробно, писатель не избежал преувеличений. Получалось, что именно она во время оккупации сорвала добычу угля во всем краснодонском районе. Худо было то, что Фадеев невольно приписал ей подвиг всего реально существовавшего партийного подполья, о котором он тогда не знал. Еще хуже то, что, как со временем выяснилось, ни Коростылев, ни его приятель Кистринов - фигуры подлинные - мало того что не принимали никакого участия в подпольной работе, но еще и вполне добросовестно трудились на немцев.
   Фадеев сохранил в романе отдельные отрывки из рассказа об этой группе, видимо, и потому, в частности, что для него важна была фигура Кондратовича, того самого, к которому с таким недоверием отнесся Шульга и который всей своей дальнейшей деятельностью показывал, как жестока была эта ошибка Шульги. Но во второй редакции "Молодой гвардии" он переименовал Кистринова в Быстринова.
   В какой-то момент и с еще одним персонажем писатель связывал далеко идущие замыслы - с военврачом Федором Федоровичем, которого в первых вариантах называл Николаем Николаевичем. После гибели Шульги и Валько молодогвардейцы должны были в нем найти старшего товарища, способного многому их научить и во многом помочь. Сохранился довольно длинный отрывок, где Николай Николаевич рассказывает Тюленину и Лукьянченко о своем жизненном пути, о том, как участвовал в гражданской войне на Дальнем Востоке и проч. Рассказ этот завершался весьма многозначительными словами:
   "Они вышли от него, полные гордости за него, за себя, за свой поступок. Он снискал их любовь и преданность до конца жизни - не только своей судьбою, а тем, что он совершенно естественно разговаривал с ними, как равный с равными. Они чувствовали, что он не притворялся, не снисходил до них, не приседал перед ними, а действительно чувствовал себя, как равный с равными. Если бы они знали, какую роль (неразб.) уже очень скоро эта их дружба, что от этой дружбы будут зависеть жизни и судьба тысяч молодых людей, они были бы еще более счастливы и горды собой и Николаем Николаевичем".
   
   
   3
   
   То, что Фадеев без особого сожаления отказывался от многих страниц готового текста, лишний раз подтверждает, как легко ему в ту пору писалось, как свободен он был в выборе своих решений. Но время от времени в этот естественный, нормальный процесс работы над романом все же вмешивался "внутренний редактор", а может, лучше сказать, "внутренний цензор", который в те годы постоянно остерегал не от одного, так от другого каждого писателя.
   Весьма заметным оказалось вмешательство этого "редактора", в частности, в работу писателя над образами "невидимок".
   Ведя художественное исследование краснодонских событий, внимательно всматриваясь в своих юных героев и их старших товарищей, Фадеев не обходил вниманием и тех, кто им противостоял,- людей, которые либо слишком быстро примирились с "новым порядком", либо так или иначе сотрудничали с оккупантами. Чем бы ни вызывалось их отступничество - застарелой ненавистью к советскому строю или просто малодушием,- они были в большей или меньшей степени опасны для подпольщиков. Да и независимо от этого их деятельность представляла собой явление не столь незаметное, чтобы можно было пренебречь ею, рассказывая о жизни и борьбе людей в оккупированных фашистами городах и селах.
   Как это, однако, ни парадоксально, создание более или менее живых образов отступников или предателей требовало тогда немалой смелости. Нельзя сказать, чтобы тема предательства была запретной. Напротив. Еще в предвоенные годы изображение всякого рода вредителей, отступников, вражеских агентов поощрялось. Читатель обязан был помнить, что враги не только окружают нашу страну, но и живут рядом с ним, таятся среди его друзей, а может, и родных. Но в то же время у него не должно было быть и тени сомнения в том, что ни обилие врагов, ни какие-либо иные безотрадные явления жизни вообще не делают советскую действительность менее прекрасной, чем она есть.
   В годы войны, когда оккупация выявила немало настоящих отступников и предателей, писателям приходилось лавировать между теми же Сциллой и Харибдой. И коль выводили они на страницы своих книг всяких бургомистров, старост, полицаев, власовцев, то лишь для того, чтобы подчеркнуть, как они ничтожны, а никак не для того, чтобы показать, насколько осложняли они атмосферу на захваченной врагом земле.
   В большинстве произведений, не исключая и таких, как "Нашествие" Л. Леонова, "Русские люди" К. Симонова, "Непокоренные" Б. Горбатова, все это бывшие люди, живые мертвецы, тени прошлого, возомнившие, что настал час их торжества. Ни один из писателей не рисковал сколько-нибудь глубоко разобраться в их психологии, душевном строе, социальном облике.
   Во время своей поездки в Краснодон и изучения материалов, которые были ему представлены, Фадеев имел возможность убедиться, что такое поверхностное восприятие людей, сотрудничавших с немцами, было по крайней мере неоправданным, хотя бы потому, что эти люди составляли для подпольщиков не меньшую, а иногда и гораздо большую опасность, чем сами оккупанты.
   Осенью 1942 года немцы устроили в городе парад местных полицейских сил и верных новому порядку казаков. И если судить о нем по количеству участников, то это было внушительное зрелище. Фадеев знал об этом параде. Он знал и о том, что Олега Кошевого выдал родственник, Сережу Тюленина - соседка, всю первомайскую группу "Молодой гвардии" - школьный товарищ ребят, только что принятый ими в подполье, Геннадий Почепцов. Он знал, что такими фактами изобиловала история подполья во многих городах, и прямо писал об этом в одном из черновиков: "...к этому времени накопился большой опыт подпольной и партизанской борьбы в оккупированных областях и его надо было учесть и применить в своей области.
   Этот опыт говорил о том, что подпольные организации в городах быстро проваливаются, потому что они состоят из людей, которых народ хорошо знал до войны и их быстро опознают, и таким путем погибло немало славных руководителей".
   Понимая, какую опасность представляли для молодогвардейцев всякие случайные и неслучайные предатели, Фадеев присматривался к фигурам последних еще тогда, когда писал первые главы романа. Они появляются в черновых вариантах шестой главы, и притом в довольно примечательной сюжетной комбинации. Это та самая глава, где писатель на фоне общей сумятицы отступления рисует две пары неожиданно спокойных или по крайней мере не захваченных стихией бегства людей. Первая из них: Ваня Земнухов и Клава Ковалева, поглощенные своей прощальной беседой. Вторая - Проценко и Шульга, оставленные для подпольной работы и спокойные потому, что "в их душах было полное согласие между тем, что предстояло им, и их совестью".
   В четвертом варианте главы появляется еще одна столь же спокойная, но уже по совсем иным причинам пара: начальник планового отдела треста Стеценко и инженер Андреев.
   "Люди, суетившиеся у машины с имуществом треста, вдруг обнаружили в одном из окон здания треста малиновую голову Стеценко. А вслед за тем они увидели, что поверх головы Стеценко высунулась вторая голова с белыми аккуратно зачесанными волосами и длинным бритым холеным лицом. Это был (неразб.) треста Андреев.
   - Дмитрий Иванович! - окончательно изумился Ковалев.- И вы не уехали? Да как же это воз- можно.
   - Что делать, г-голубчик, дела дег'жат,- чуть заикаясь и картавя сказал инженер.- Ты за нас не беспокойся, у меня есть свой тг'анспог'т... Стг'анная какая-то машина,- продолжал он, переведя свой взгляд на газик.- Я думал эти г-голубчики уже все уехали.
   - Побросав пасомое ими стадо на произвол судьбы,- вежливо сказал Стеценко своим грудным басистым голосом и посмотрел сверху вниз на Ковалева маленькими красными глазками застарелого любителя выпить.
   А инженер Андреев, подняв голову и вытянув вперед нижнюю челюсть, издал вдруг страшно громкий звук, так кричит ишак. Инженер Андреев смеялся.
   Ковалев, смутившись и за Андреева и за Стеценко, за то, что они сказали, быстро покосился на работника на машине, не слышал ли тот этих слов.
   - Что, Ковалев, я вижу, тебе, как честному рядовому коммунисту, правда глаза колет?- совсем уже не вежливо, выпучив маленькие глазки и весь как-то переменившись лицом, сказал Стеценко.
   - Я, товарищ Стеценко, человек небольшой,- вдруг выпрямившись и глядя не вверх на окно, а на работника на машине, хрипло сказал Ковалев,- но я не ожидал, что вы человек ответственный можете повторять такое, что только баба на базаре может языком трепать... Вам еще лучше моего известно, что мы со всех концов обойдены, и был приказ свыше и люди сделали все, что могли.
   На лбу Ковалева вздулась багровая жила, и он не мог говорить от внезапно схватившей его за горло обиды, обиды, которую он воспринимал, как личную обиду.
   Ему было кровно обидно то, что люди, подобные Стеценко и инженеру Андрееву, не простые рядовые люди, которые по горю своему и незнанию всех обстоятельств дела могут и имеют право роптать, а люди, приближенные к власти, не мало съевшие хлеба-соли со своими руководителями, которых они сейчас осуждали, столько в своей жизни угодничавшие перед ними, столько сказавшие им в свое время витиеватых и льстивых слов, теперь облыжно осуждали их, когда те уже не могли заступиться за себя".
   Вряд ли можно считать случайным то обстоятельство, что и старые партийцы, и самые юные участники будущей борьбы, и ожидающие немцев "невидимки" сходились на столь узкой сюжетной площадке. Очевидно, это отвечало намеченной писателем расстановке сил в сюжете.
   В пятом варианте главы Фадеев, однако, убрал Андреева, а высказывания Стеценко о его бывших руководителях сделал более осторожными. Скорее всего это объяснялось тем, что в момент эвакуации, когда еще не поздно было изобличить их, они вряд ли могли так открыто и согласованно демонстрировать свою неприязнь к советской власти. Но в одной из последующих глав он вернулся к теме предательства. Почти сразу после эпизода в доме Лены Позднышевой появилась сцена ночной беседы Олега и Николая Николаевича Коростылева с Кистриновым, который специально пробрался в сарай, где они ночевали, чтобы сообщить потрясающую новость: их общий знакомый, начальник планового отдела треста Стеценко, назначен бургомистром города.
   Дядя Коля и Кистринов долго обсуждали эту новость, не будучи в состоянии понять, "как это могло случиться, что человек, которого они знали несколько лет и который всем так нравился, мог стать бургомистром при немцах... Спрашивается, кому же тогда можно верить?".
   А Олега поглотили тяжелые и тревожные раздумья:
   "Олег не знал Стеценко, о котором шла речь. Но то, что говорили Кистринов и Николай Николаевич, все это перемежалось с тем, уже не узко личным, а более важным, что смутно шевелилось в его душе после того, как он видел Лену Позднышеву с немецкими офицерами,- все это тяжело ложилось на его душу и снова точно говорило ему: "Да, будет еще хуже, если сидеть сложа руки, ждать неизвестно чего, будет еще хуже, если не начать действовать. Надо действовать, но как?"
   Эти раздумья Олега и полный недоумения и беспокойства разговор Николая Николаевича с Кистриновым прерывались той авторской декларацией ("Кому верить?"), которая цитировалась выше и которой автор предостерегал людей, а в первую очередь руководителей, от страшной беды взаимного недоверия.
   И все-таки Фадеев не решился развивать эту тему. Он убрал из романа и все разговоры персонажей по поводу того, "кому верить", и более или менее обстоятельные исследования психологии Стеценко и Фомина, оставив одному - не очень убедительные мотивы предательства, а другому - стереотипную кулацкую биографию, которая приводит его к немцам по проторенной во многих произведениях дорожке.
   При обсуждении "Молодой гвардии" в Союзе писателей в 1947 году об образе Стеценко хорошо сказал И. А. Новиков:
   "Мне кажется, что он не дописан. Поначалу ждешь большего, ждешь, что он как-то развернется. Но он только тупо пьян и только подписывает эти вещи.
   Ощущение такое, что, собственно, автору противно для него лишний раз обмакнуть перо. Это понятно, но тогда выкиньте его совсем к чертям или пропечатайте как следует. А он - проскользнул".
   Тот же "внутренний редактор" вынудил Фадеева значительно упростить, привести к общему литературному стандарту и фигуры немцев, которые в черновых вариантах были не лишены обыкновенных человеческих черт и воспринимались как живые люди, что, кстати, нисколько не приглушало ненависти к ним, чужеземным захватчикам.
   Но всего сильнее его вмешательство сказалось на главах, посвященных партийному подполью. И особенно Шульге и Валько.
   
   
    
   
    ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   
   Раб оту над "Молодой гвардией" Фадеев закончил в декабре 1945 года. О том, насколько интенсивной и продуктивной была эта работа на финише, можно судить по краткому отчету, который он за несколько дней до ее завершения отправил из Переделкина жене:
   "Мои дела такие.
   Роман с 50-и глав растет до 54-х. Я написал 50. Я пишу теперь по главе в день, и т. к. последняя, 54-я главка совсем маленькая, я кончу черновик 5-го... Из одиннадцати глав, которые мне после окончания черновика предстоит обработать, 4 - очень сырые, и на переписку их потребуется так же дня 4. Что же касается последних семи глав, то они написаны вдохновенно и нуждаются в мелких поправках, и их я буду диктовать прямо на машинку Анне Соломоновне. Учитывая одни сутки возможного просчета в сроках,- короче говоря, я приеду, всего вернее, десятого. А в журнал начну сдавать седьмого числа" (Письма. С. 220).
   Такими темпами Фадеев еще никогда не писал. А главное - он сам чувствовал, что роман удался ему, что им можно гордиться.
   "Молодая гвардия" действительно оказалась в те годы одним из самых сильных и глубоких произведений о событиях Отечественной войны. В ней было гораздо больше правды, нередко и горькой, чем в других, даже самых заметных произведениях прозы военных лет. Это не осталось незамеченным. И едва роман вышел в свет, как грянул целый хор откликов - неизменно положительных, но довольно разноречивых.
   Одни критики утверждали, что конец романа "скомкан, информационно-конспективен" или что роман "шире начат, чем он написан", другие, напротив, находили, что сужение действия во второй части определено характером изменений, которые происходили в самой действительности ("...пришли немцы. Труднее, теснее стало передвигаться, круг сужается"). Было сказано немало добрых слов в адрес таких персонажей, как усатый майор, Каюткин, Колобок, и одновременно звучали упреки автору в связи с тем, что это всего лишь эпизодические персонажи.
   Сами образы молодогвардейцев воспринимались различными критиками по-разному. Одни считали, что такова, собственно, вся советская молодежь, что высокие достоинства героев отражают реальные завоевания социалистического строя, другие находили, что это пока только "прообразы будущего, зовущие к новым высотам нравственного совершенства".
   Больше всего споров разгорелось, однако, по поводу того, как показано писателем взрослое подполье и какую роль сыграло оно в судьбе подполья молодежного.
   А. Гурвич увидел в романе самую прямую взаимосвязь между поколением Корчагиных и поколением Кошевых:
   "Корчагины рождали свободу. Свобода родила Кошевых. Они - органическое порождение социалистической природы, и всякий другой общественный строй враждебен самому их естеству... Молодогвардейцы росли в школе, которая была не только школой знаний, но и школой любви, дружбы, школой коммунизма, школой счастья. Этот дар принесли молодогвардейцам их отцы, герои Великого Октября, сражавшиеся рядом с молодыми тогда Валько, Шульгой и Проценко, с этими старшими богатырями фадеевского эпоса".
   С. Трегуб нисколько не сомневался, что "молодогвардейцы действовали не сами по себе. Их штаб был связан с большевистским подпольем и руководился им".
   Но некоторые критики, прочитав роман, поспешили заявить, что, поскольку молодогвардейцы были рождены социалистическим строем и, следовательно, оказались людьми совершенно особого склада, они нисколько не нуждались ни в советах, ни в поддержке старших товарищей и что в романе они действуют абсолютно самостоятельно.
   Естественно, что эти критики в конечном счете оказали Фадееву медвежью услугу.
   
   
   2
   
   Как и следовало ожидать, после публикации романа в адрес Фадеева посыпались письма участников и свидетелей описанных художником событий. Были среди них и восторженные, и благодарственные, но были и такие, в которых автору "Молодой гвардии" предъявлялись разного рода претензии - и сравнительно незначительные, и достаточно серьезные.
   Родные некоторых молодогвардейцев, обнаружив в романе неточности или вообще слишком вольное, на их взгляд, изображение людей и событий, выражали по этому поводу свое неудовольствие.
   Сестру Анатолия Орлова, например, возмутило, что Толя назван в романе круглым сиротой. "Какой же он сирота,- справедливо негодовала она,- если у него есть мама, две сестры и брат Александр?"
   Мать Лиды Андросовой, Дарью Кузьминичну, больно задели те строки "Молодой гвардии", где говорится о дневнике Лиды: "...в руки полиции попал дневник Лиды Андросовой, где в каждой записи упоминается Коля Сумской, в которого она была влюблена". Дарье Кузьминичне показалось, что получается, будто Лида невольно выдала Сумского полиции.
   Получая подобные письма, писатель мог только пожалеть, что оставил героям романа имена подлинных участников событий. Теперь ему приходилось подробно разъяснять и краснодонцам, а случалось, и некоторым литературным и общественным деятелям, что как художник он вовсе не обязан был слепо следовать фактам.
   В письме Андросовым Фадеев высказывает то, что ему в свое время приходилось варьировать в ответах многим товарищам:
   "Вы, конечно, совершенно правы, что дневник Вашей дочери Лиды никогда не попадал к немцам. Дневник этот находится у меня, и я Вам его с глубокой благодарностью возвращаю. Но Вы не вправе обижаться на меня за то, что в моем романе есть известная доля художественного вымысла.
   Хотя герои моего романа носят действительные имена и фамилии, я писал не действительную историю "Молодой гвардии", а художественное произведение, в котором много вымышленного и даже есть вымышленные лица. Роман имеет на это право.
   Если бы в моем романе был искажен самый смысл и дух борьбы молодогвардейцев, я заслуживал бы всяческого обвинения. Но вымысел в моем романе способствует возвышению подвига молодогвардейцев в глазах читателя, и поэтому Вы не вправе меня обвинять..." (Письма. С. 244).
   В числе писем, полученных Фадеевым из Краснодона, было, однако, и несколько таких, на которые нельзя было ответить подобным образом: в них приводились факты чрезвычайно важные. Одно из этих писем прислала писателю краснодонская учительница Анна Дмитриевна Колотович.
   Анна Дмитриевна писала:
   "По Вашей книге ряд товарищей (коммунистов) закопаны живыми в землю, а между тем в шурфе вместе с молодогвардейцами лежали 11 членов партии, которые и обвинялись и погибли за принадлежность к партийной организации. Кое-какие события требуют следующей доработки, от этого их историческая ценность не теряется. Партийная организация возглавлялась Лютиковым (оставл. для партийной работы в Краснодоне) и его друзьями по работе - Бараковым, Соколовой, Яковлевым (эти все лежат в одной могиле с молодогвардейцами, будучи вынуты из шурфа). Я имею на руках факты, данные, которые говорят о том, что шире, плодотворнее была работа членов подпольной комсомольской организации, чем она представлена Вашим произведением "Молодая гвардия".
   Почти одновременно с письмом А. Д. Колотович Фадеев получил письмо Раисы Лютиковой, копия которого была направлена автором в ЦК партии...
   "Многоуважаемый Александр Александрович! Я, дочь Лютикова Филиппа Петровича, который по Вашему роману выведен мимоходом. Осталась я от него тринадцатилетним подростком, не совсем четко представляя действительность. Время идет, я стала почти взрослым человеком, стала рассматривать события под другим углом зрения, и мне до боли обидно за себя, за моего отца.
   Начну с того, что я имею на руках документ, что мой отец оставался по спецзаданию. Даже в эвакуацию он нас не провожал с мамой...
   Мой отец, старый рабочий, член партии с 1923 г. Окончил промакадемию, орденоносец (по труду).
   Особенно тяжело и обидно мне следующее обстоятельство: Вы зарыли его с шахтерами живым, отведя ему случайное место. А мой отец был арестован, а затем брошен в шахту вместе с молодогвардейцами. Я понимаю Ваше право писателя: оставлять главное, видоизменять частности, но это возможно только тогда, когда Вы рисуете нужный Вам образ, но тогда Вы не имели права ставить его фамилию. Случилась, как я понимаю, какая-то непоправимая вещь, которая больно бьет нас, незаслуженно правда. Я приходила к отцу (из эвакуации), когда мы не могли переправиться через Дон и жили в одном из сел. Я плохо тогда разбиралась в событиях, но я видела, кто посещал отца. Я пришла на 2-й день после того, как делалась попытка освободить пленных, которые шли из Волочанского лагеря через Краснодон. Дело окончилось не совсем так, как намечалось. (Срыв.) 13 ч(еловек) плен(ных) были найдены и застрелены. Пленных сопровождал усиленный конвой, хоть разведка и донесла, что будет обыкновенный. Я была свидетелем того, как тяжело переживал отец смерть погибших людей, как тревожно жили они все эти дни. И у меня невольно является мысль: какое имели Вы право так передернуть события, оставив людям собственные имена. Ведь такие неправдоподобные события станут достоянием истории и в таком извращенном, исковерканном виде.
   Скажите, что мне делать?.. ...Я была свидетелем, как в доме Ковтуновых его навещала Соколова Налина Григорьевна (чекистка 18 года), как "шмыгал" к отцу Володя Осьмухин, которого я хорошо знала. Приходили Николаев, Земнухов и другие. Я была свидетелем того, как в сознание моего отца закрались сомнения по вопросу отношения зав. Ключее и роли его сына (?). Мой отец был начальником мехцеха, где числилось 60 ч. молодежи.
   Вместе с молодогвардейцами взяли и 18 чел. из мех-цеха, в числе которых был и мой отец.
   Жду Вашего ответа. Вы не можете не ответить мне.
   Лютикова Раиса"
   
   Понятно, что, получая такие письма, Фадеев не мог не испытывать и чувства вины за те неточности, которые допустил в романе, и досады, и беспокойства. Что ни говори, Анна Дмитриевна Колотович и Раиса Лютикова во многом были правы. И быть может, еще тогда, в 1946 году, писатель раздумывал, как внести хотя бы частичные поправки в некоторые наиболее уязвимые сюжетные узлы. Но книга жила теперь самостоятельной жизнью, читатели верили ей, и всякие более или менее существенные изменения в ее сюжете могли подорвать это доверие. Чтобы сделать такие изменения достаточно искусно и тонко, необходимо было время. А его-то у Фадеева ни в том самом 1946 году, ни в следующем не оказалось: развернулись новые события, которые в очередной раз надолго выбили его из творческой колеи.
   
   
   3
   
   Еще на исходе войны, когда победный финал ее был очевиден, хоть и безмерно тяжкой оставалась жизнь, и кровь лилась, и похоронки разлетались по городам и весям несчетными тысячами, свободнее стало дышать людям, распрямились они, повеселели. А с победой и вовсе нечто совсем новое вошло в людские сердца и души. Очень точно передано это в "Путях-перепутьях" Ф. Абрамова - в раздумьях Анфисы Мининой: "Что-то менялось в жизни, какие-то новые пружины давали себя знать,- она, Анфиса, это чувствовала,- а какие?
   Раньше, еще полгода назад, все было просто. Война. Вся деревня сбита в один кулак. А теперь кулак расползается. Каждый палец кричит: жить хочу! По-своему, наособицу".
   Как аукнулось все это в жизни, так откликнулось в литературе. Да она и сама по себе испытывала то же самое: и новые пружины в ней объявились, и каждый палец закричал то, что сдерживал в себе, пока надо было воевать и вся литература "была сбита в один кулак".
   Одному хотелось расслабиться хоть на время, снять напряжение, чем-то легким, беззаботным потешить себя и читателя. Другой рвался сказать всю правду о людях, какая открылась ему в пору недавних испытаний,- и светлую правду, и несветлую. Ожила в людях литературы жажда и подлинных исследований реальной жизни, и поиска новых, отвергающих устоявшиеся каноны форм, и эстетического совершенства, которое так долго приносилось в жертву боевой военной скорописи.
   Было у этих людей и такое ощущение, что уж теперь-то, когда пережита такая война, каждый вправе вздохнуть полной грудью, сказать то, что хочет, и так, как хочет. А смелости им, повидавшим смерть в глаза, прошедшим сквозь муки порою и почище смертных, было не занимать. И запестрели некоторые литературные журналы стихами, рассказами, драмами, где заявила о себе если и не вольная вольница (не все могло прорваться через редакционные заслоны), то по крайней мере определенная художественная раскованность.
   Но уже на втором году мирной послевоенной жизни разразилась на литературном небосклоне небывалая гроза...
   14 августа 1946 года грянуло знаменитое Постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград", которое разом пресекало всякое поползновение любого художника к творческой независимости и самобытности и строго определяло то направление и те рамки, которых литературе надлежало придерживаться на ее пути "в интересах народа и государства".
   Комментируя и разъясняя Постановление, А. А. Жданов в своем докладе подчеркивал: "Мы требуем, чтобы наши товарищи, как руководители литературы, так и пишущие, руководствовались тем, без чего советский строй не может жить, т. е. политикой, чтобы нам воспитывать молодежь не в духе наплевизма и безыдейности, а в духе бодрости и революционности...
   ...Советские писатели и все наши идеологические работники поставлены сейчас на передовую линию огня, ибо в условиях мирного развития не снимаются, а, наоборот, вырастают задачи идеологического фронта и в первую голову литературы".
   Это было первое в истории Советского государства прямое, безапелляционное, во всеуслышание объявленное предписание, согласно которому вся литература, а вслед за ней и все искусство отдавались в услужение политике. Никакая творческая индивидуальность художника, никакие особенности его ума, души, таланта во внимание не принимались. Все в равной мере обязаны были выйти на "передовую линию огня" и воспитывать молодежь "в духе бодрости и революционности".
   Чтобы у писателей не оставалось никаких сомнений, что Постановление надо понимать именно так и только так, Президиум правления ССП СССР в своей резолюции от 4 сентября 1946 года подверг уничтожающей критике, кроме М. Зощенко и А. Ахматовой, еще около трех десятков известных писателей. Одни были разгромлены за "аполитичность и безыдейность", другие за "болезненное любование страданием, нытье", за "надрывно пессимистические настроения", третьи за "эстетский субъективизм", четвертые за "неверные исторические концепции"...
   В число заклейменных попали Б. Пастернак и А. Межиров, П. Антокольский и С. Кирсанов, И. Сельвинский и А. Гладков, Н. Погодин и братья Тур, С. Сергеев-Ценский, Н. Рыбак, А. Гурвич, Петро Панч, Л. Рахманов, Д. Данин и другие.
   На том же заседании Президиума было решено освободить Н. Тихонова от обязанностей председателя ССП, создать секретариат с генеральным секретарем во главе, избрать генеральным секретарем ССП Фадеева А. А. и "коренным образом" перестроить всю работу ССП, особенно по подготовке молодых литературных кадров.
   
   * * *
   
   Дописывая последние главы "Молодой гвардии", Фадеев ощущал в себе прилив огромных творческих сил. И никогда не испытывал он такой жадности к творчеству, какую довелось испытать ему сразу после окончания этой работы.
   Уже в январе следующего, 1946 года он совершил трехнедельную поездку в Оренбург и Оренбургскую область, откуда привез множество записей и зарисовок, представляющих материал для новой повести.
   Тогда же, в начале 1946 года, он задумал и даже мысленно сочинил целый цикл рассказов. В мае он пишет жене из больницы:
   "Я нашел у Гюго чудный эпиграф к рассказу "Ляля" - о девочке, подобранной в городе, в котором идет бой. Рассказ этот так ясно сложился в моей голове, что я, кажется, напишу его, прежде чем сяду за "Удэге". Но я насочинял огромное количество рассказов, очень романтичных, с преодолением сил природы, с любовью, иногда с войной - и все о юных, молодых людях,- рассказов с чудесными названиями:
   "Суровые времена".
   "Четыре тысячи двести над уровнем моря".
   "Дурные поступки".
   "Рассказ о Билле Хейвуде".
   "Гусар"
   "Мой отец".
   "За здоровье того, кто в пути". (С эпиграфом из Джека Лондона.)
   "Игорь и я".
   "Окно в историю".
   "На берегу лазурного моря".
   "Да святится имя твое".
   И другие.
   Это все рассказы, которые надо печатать в "Смене", "Вокруг света", "Огоньке". Но они все со вторым планом и будут сверкать на страницах этих журналов, как жемчужины (кха... кха...)" (Письма. С. 224).
   Чуть позже Фадеев делится с друзьями, что задумал повесть, а возможно, и роман о колхозной деревне.
   А ко всему прочему он живет предвкушением работы над третьей книгой "Последнего из удэге". И быть может, тогда, когда ему, как и водится, "на самом верху" было предложено возглавить Союз писателей, сомнение по поводу того, стоит ли взваливать на себя эту ношу, и шевельнулось в его душе. Не мог же он не понимать, что все его творческие замыслы умрут в зародыше, что никаким истинно писательским трудом по крайней мере в ближайшие годы заниматься ему будет не суждено. Но в течение трех лет, с ноября 1943-го, на которые он был отлучен от руководящей литературно-общественной работы, жили в нем и горечь и обида за это отлучение и, несомненно, связанная с ним тревога.
   И вдруг такое захватывающее предложение...
   Речь шла не о рядовой организаторской работе в качестве какого-нибудь старейшины творческого союза - о единовластном руководстве всем литературным "хозяйством" страны. Должность генерального секретаря, по существу даже не генеральская - маршальская, сулила ему в те годы возможность и право вершить судьбу всей литературы, направлять ее, указывать "столбовую дорогу"...
   И велик был соблазн, и опасен: попробуй не оправдай надежд. Еще опаснее было отказаться от предложенной чести. Так ли, сяк ли, никакого отказа не последовало. Фадеев-художник ушел в глубокое подполье. Его место занял Фадеев-политик, к тому же нового, недоброй памяти ждановского типа. И началась его, не за страх - за совесть, служба всему тому порядку вещей, который насаждался в стране в целом, в литературе и искусстве в частности самим "Отцом народов".
   Постановление "О журналах "Звезда" и "Ленинград" послужило для Фадеева программой действий. Ему нетрудно было внушить себе, что уж коли Центральным Комитетом принято такое постановление, то сделано это "по почину Сталина" и, значит, есть в том государственная необходимость, значит, настало время таких общенародных задач, которые надо решать, не считаясь ни с какими жертвами и потерями.
   Возможно, и приходило ему в голову, что в условиях, когда еще так трудно живется народу, когда бесчисленное множество семей лишились кормильцев, и тысячи безруких, безногих калек наводнили страну, и миллионы женщин остались одинокими, а десятки миллионов детей - горькой безотцовщиной, литературе надо бы не только заряжать людей казенной бодростью и революционностью, но прежде всего разделить их горе и муки, не делая вида, что ни того, ни другого нет, поддержать их умным, добрым, при случае и веселым словом.
   Возможно, думалось ему и о том, что на чисто пропагандистскую работу, на воспитание этой бодрости неразумно бросать все литературные силы, не исключая и тех немногих мастеров, которым дано проникать в глубины человеческих душ и натур, открывать неведомые истоки внутренних людских связей и противоречий, создавать такие живые, правдивые картины текущей жизни, которые, быть может, будут потрясать не одно поколение читателей.
   Но если и мелькали у него подобные мысли, видимо, он решительно отмахивался от них как от ненужных, размагничивающих, в то время как...
   С первых дней работы на посту генерального секретаря ССП Фадеев делал все возможное, дабы убедить писателей, что "Постановления ЦК ВКП(б) освещают единственно верный и испытанный путь, следуя по которому только и могут успешно развиваться советская литература и искусство". Он негодовал по поводу того, что некоторая часть литературы еще изображает советского человека "как самого обыденного человека. Как можно изображать нашего человека обыденным, скучным, серым, таким, что даже читать про него не интересно!". (За тридцать лет. С. 352, 365).
   Обыденная жизнь со всем тем и радостным и безрадостным, чем она бывает полна, стала казаться Фа- дееву вообще недостойной внимания художника.
   "Показать эти новые высокие качества советских людей, показать наш народ не только в его сегодняшний день, но и заглянуть в его завтрашний день, помочь осветить прожектором путь вперед - такова задача каждого добросовестного советского писателя". (С. 356).
   "Только тот, кто находится во всеоружии современного положительного начала и смотрит вперед, только тот может во всю силу показать и величие, и напряжение, и трудности борьбы в конфликте эпохи. В этом великое значение "революционной романтики" в социалистическом реализме". (С. 360).
   Сознавал ли Фадеев, что все эти призывы и указания вели к одному - отрывали литературу от реальной действительности, побуждали ее вместо того, чтобы вести художественное исследование этой действительности, лакировать ее, приукрашивать, выдавать желаемое за сущее?
   Наверное, в те дни, в 1946-1947 гг., еще в полной мере не сознавал. Наверное, "великие задачи" еще застили ему глаза на то, что литература и искусство лишены возможности выполнять свое исконное назначение: помогать людям познавать самих себя, таких, какие они есть, а не какими должны быть, согласно известным предначертаниям. Назначение, которое никогда не шло и не могло идти во вред созиданию более совершенного, разумнее организованного, справедливого общественного устройства.
   Глубокое негодование вызывали у Фадеева литераторы, которые хоть и не отказывались "во всю силу показать и величие, и напряжение, и трудности борьбы в конфликте эпохи", но обращались и к внутреннему миру человека. Далее робкие попытки писателей защищать свое право на это он встречал в штыки. Каким уничтожающим комментарием сопровождает он, скажем, такое цитируемое им осторожное замечание драматурга Л. Малюгина: "Бедой нашей драматургии является то, что, справедливо занимаясь трудом героя, считая это главным, занимаясь его общественной деятельностью, наши драматурги перестали интересоваться личной жизнью героя. Мы почему-то стараемся эту сторону нашей жизни, этого человека скрыть".
   "...личные коллизии... надо широко показывать,- великодушно соглашается Фадеев,- но лишь там, "где личное сливается с общественным". (С. 398).
   Добиваться художественного совершенства, считает он, можно и нужно, но лишь тогда, когда не отходишь от "животворящих тем социалистического строительства, тем большого социального звучания". В противном случае это будет чуждое советской литературе и искусству чисто эстетическое совершенство (см. С. 355). Все такого рода указания и требования выдвигались Фадеевым едва ли не в приказном порядке. Его доклады перед писательскими аудиториями в 1947-1948 гг.- "Задачи советской литературы", "О некоторых причинах отставания драматургии", "Задачи литературной теории и критики", "О недостатках литературы и о литературной критике" - далее в редакции 1956 года (см. сборник "За тридцать лет"), то есть будучи уже поправлены и смягчены, поражают тем, как бесцеремонно, с какой безапелляционностью одни авторы и произведения "выдвигаются" им, другие "задвигаются" или вовсе отбрасываются.
   Все новым и новым экзекуциям подвергает Фадеев А. Ахматову, М. Зощенко, Б. Пастернака, И. Сельвинского, А. Гладкова, А. Платонова, Ю. Юзовского, А. Гурвича... "Обывательское злопыхательство Зощенко"... "религиозная эротика Ахматовой"... "Б. Пастернаку кажется, что он стоит вне политики. А там, где-то за морями, протягивают ему руку"... "вдруг вылезает что-нибудь вроде "Семьи Ивановых" А. Платонова, где советский человек показан низменным, пошлым". (С. 429, 375, 433). И т. д.
   И уж поистине металл появляется в голосе Фадеева, когда он отчитывает писателей, решившихся сказать хоть полслова правды... ". ..Вот какие взгляды позволяет себе выразить Н. Погодин... вот до какого... циничного отношения... дошел в своей критике Н. Погодин..." Это после того, как злосчастный Н. Погодин "позволил себе" заметить, что "появилась пагубно влияющая на искусство театра и развитие драматургии обязательность, директивность в отношении того или иного драматургического произведения". (С. 395).
   Каким бы ревностным блюстителем нравов, предписанных литературе, ни был Фадеев, осторожная и в основном скрытая оппозиция Постановлениям "О журналах "Звезда" и "Ленинград." и "О кинофильме "Большая жизнь" со стороны многих, по существу лучших писателей, которую он постоянно ощущал, не могла все же не заронить в его душу сомнений в правильности руководства литературой: и искусством, осуществлявшегося при его непосредственном участии. И тем более острыми оказались эти сомнения после того, как на исходе 1947 года предметом критического разноса стало его собственное детище - "Молодая гвардия".
   
   
   4
   
   3 декабря 1947 года в "Правде" появилась редакционная статья, озаглавленная: "Молодая гвардия" в романе и на сцене". Отмечая достоинства романа и, в частности, то, что автору "удалось воссоздать облик героев Краснодона", "Правда" вместе с тем многое в нем решительно осуждала. Писателю было предъявлено обвинение в том, что он сгустил краски, изображая панику во время эвакуации города, что образ командующего армией, Колобка, окарикатурен им и способен вызвать у читателя искаженное представление о командном составе советских войск, что юные подпольщики слишком овзрослены и обнаруживают чересчур высокую политическую зрелость. Но особенно гневный укор писателю вызывался тем, что "из романа выпало самое главное, что характеризует жизнь, рост, работу комсомола,- это руководящая, воспитательная роль партии, партийной организации".
   После тех искренне восторженных, хвалебных, порою и льстивых откликов, которые в течение двух лет выслушивал Фадеев по поводу "Молодой гвардии" и которые, возможно, успели внушить ему, что в романе гораздо меньше недостатков, чем думал он сам, критика "Правды" нанесла ему удар поистине сокрушительный. Добро бы она касалась каких-либо художественных особенностей романа или даже серьезных упущений, подобных тем, о которых писали ему А. Д. Колотович и Раиса Лютикова. Но "Правда" подвергла сомнению и даже категорически осуждала именно то, к чему он пришел в итоге долгих поисков и раздумий и что в одних случаях с радостью, в других - не без глубокой боли сердечной приоткрывал читателю.
   Фадеев чувствовал и понимал, что критика эта далеко не объективна. Ведь он не выдумывал ни картин паники, ни оторвавшихся от народа организаторов и руководителей. Он достаточно часто сталкивался с этим в самой действительности. И какая была нужда таить от читателя те драмы и трагедии, в которых он, читатель, участвовал сам, те боли и недоумения, которые сам испытывал?
   Многие миллионы людей прошли по дорогам войны, и каждый из них знал, каким тяжелым, а порою беспорядочным, иногда и бессмысленным бывало это движение огромных людских масс. И сколько разных руководителей не оправдывало ни их надежд, ни их доверия. И как много было напрасных потерь и среди самих этих руководителей, и среди тех, кто доверил им свою судьбу.
   Что бы, однако, ни думал Фадеев по этому поводу, он счел своим партийным долгом признать критику справедливой и "после трех бессонных ночей... решил поступить так, как поступил бы каждый писатель,- переработать свою книгу. (За тридцать лет. С. 570).
   Каким бы непреклонным ни было это решение, как бы ни укрепляли в нем Фадеева и отдельные критические замечания товарищей по перу и справедливые упреки некоторых краснодонцев, прошло немало времени, прежде чем он нашел в себе силы от намерений перейти к делу. И только летом 1948 года принялся за работу. Вначале он, видимо, рассчитывал завершить ее в короткий срок. Даже после того как несколько месяцев непрерывного труда не принесли ему успеха, он, памятуя о том, какими темпами писал последние главы старой редакции, не терял надежды сдать роман в печать по крайней мере к концу года. В письме одному из своих друзей, И. Цапурину, Фадеев сообщал: "Все это лето я находился в творческом отпуске и работал над переделкой "Молодой гвардии". Отпуск мой в октябре кончается, но тем не менее к концу декабря я надеюсь эту свою литературную работу закончить". (Письма. С. 267).
   Однако все то, что успел писатель сделать за добрых полгода, привело его лишь к одному, не очень утешительному итогу: он убедился, что необходимы, собственно, не какие-нибудь частные поправки, а перестройка всего романа. И к тому времени, когда он рассчитывал завершить работу над новой редакцией, у него сложился только окончательный план неизбежных переделок.
   Этот план, которого Фадеев впоследствии строго придерживался, появился в его записной книжке 12 ноября 1948 года.
   Вот основные его пункты.
   "Развить линию Проценко и его жены. Иначе обосновать провал Валько. Изменить образ Люти-кова и сохранить его до дней гибели "М. Г." как руководителя. Сочетание партизанской борьбы с подпольной работой.
   Развить сцену: жена Проценко - Земнухов. Показать всю организаторскую роль партии в период эвакуации.
   "Колобка" или выбросить, или развить... По-новому трактовать сцену Шульги - Валько в тюрьме.
   Сделать купюры в сценах паники. Выбросить главу беседы Проценко с Шульгой, заменив ее сценой (или двумя раздельными),- Проценко организует эвакуацию, Проценко дает указания Шульге и Лютикову.
   Здесь же, возможно, военные люди - командиры отступающих частей,- так сказать, в интермедии".
   Ни к декабрю 1948 года, ни в следующем году перестроить роман по этому плану Фадеев не смог. Вторая редакция "Молодой гвардии" была закончена им лишь в 1951 году. Были на то и объективные причины - и прежде всего опять-таки огромная, на этот раз совсем иного характера общественная работа, которая теперь, в самом конце 40-х - начале 50-х годов, действительно оказалась чрезвычайно важной, необходимой и плодотворной. Как никогда прежде...
   
   
    5
   
   После того как была завершена перестройка Союза писателей, организационные нагрузки Фадеева несколько уменьшились. Однако в целом общественная деятельность его отнюдь не стала менее интенсивной. Напротив, поездки в Чехословакию и в Англию, во время которых он встречался с писателями и другими деятелями культуры, выступал с докладами и речами, эти поездки и встречи послужили прелюдией к его деятельности еще более широких, международных масштабов.
   Когда прозвучали первые раскаты холодной войны, когда началась гонка вооружений, в том числе вооружений ядерных, и вслед за тем развернулось всемирное движение борьбы за мир, Фадеев стал активным участником этого движения. Работа в Комитете по международным премиям "За укрепление мира между народами", страстная речь на Всемирном конгрессе деятелей культуры в защиту мира во Вроцлаве в августе 1948 года, целый ряд других выступлений привлекли к нему внимание многих миллионов людей, которые всеми силами старались избежать кошмара новой, еще более страшной войны.
   И Фадеев работал, не считаясь ни со временем, ни с личными своими делами, ни с собственными творческими планами. Будучи уже немолодым человеком с основательно подорванным здоровьем, он мог днями и ночами сидеть над подготовкой очередного выступления или по решению своих коллег немедленно отправиться в дальнюю поездку, которая требовала напряжения всех сил, физических и духовных.
   В письме матери 1 февраля 1949 года он сообщает: "Сегодня, поздно вечером, выяснилось, что я должен вылететь завтра самолетом в Париж на заседание Комитета связи деятелей культуры в борьбе за мир,- комитета, который был образован на Вроцлавском конгрессе... Завтра я выеду из дому в 5 утра". (Письма. С. 275).
   В Париже Фадеев принимает участие в работе комитета в качестве одного из его членов и руководителей делегации советских писателей, выступает на митинге, который организован комитетом, участвует в многолюдной встрече с французскими читателями, произносит перед ними речь о советской литературе.
   Месяц спустя он уже выступает с речью на Конгрессе деятелей науки и культуры США в защиту мира в Нью-Йорке, через два дня - на массовом митинге в Мэдисон сквер-гардене. "Нашей стране "повезло" в истории,- говорил Фадеев на этом митинге.- В течение восьми веков с необыкновенным постоянством в нее вторгались сначала монголы, потом немцы, потом шведы, потом французы, потом опять и опять немцы. Все они, как известно, уходили от нас сильно побитые и в изодранных мундирах. Но всякий раз каждый из них разрушал, сколько мог, и мы, русские люди, с необыкновенным трудолюбием и терпением все восстанавливали снова.
   Американский народ, должно быть, понимает, что это нам в конце концов очень надоело... всякий честный, объективный человек не может не понять, что воевать нам нет никакого смысла.
   Американскому народу тоже нет никакого смысла воевать, хотя бы потому, что ему решительно никто не угрожает. Поэтому мы - два больших и мирных народа - можем заявить всем корыстным людям, наживающимся на войнах, и их газетам, пытающимся раздуть войну: "Как вы ни старайтесь, господа, а мы воевать не будем". (За тридцать лет. С. 482).
   Это выступление имело огромный успех.
   "Самым торжественным моментом на митинге,- писала на следующий день "Правда",- было представление... руководителя советской делегации Фадеева. Участники митинга устроили в честь Фадеева долго не смолкавшую овацию и прерывали его речь аплодисментами, одобряя заявление Фадеева о верности советского народа делу мира и установления понимания между народами".
   В госдепартаменте США фадеевское выступление и прием, оказанный писателю участниками митинга, вызвали переполох. Дальнейшие выступления были запрещены. Советской делегации предложили немедленно выехать за пределы страны.
   В апреле того же года Фадеев вновь в Париже, на I Всемирном конгрессе сторонников мира. Он избирается членом Постоянного комитета конгресса. 24 апреля он выступает на стадионе Буффало перед пятисоттысячной аудиторией. 27 апреля его речь слушают собравшиеся на митинг рабочие города Ли-можа...
   В дни американской агрессии в Корее на II Всемирном конгрессе сторонников мира в Варшаве Фадеев произнес речь, в которой призыв к миру, к укрощению поджигателей войны звучал с поистине набатной силой:
   "Новая мировая война уже ломится в дверь. Бесполезно заниматься гаданием, близки или далеки сроки, когда война наконец сломает дверь. Нужны меры, чтобы войну предотвратить.
   На наших глазах в течение буквально нескольких месяцев громадная страна, управляемая людьми, пресыщенными всеми богатствами и благами земли, превратила другую страну с населением в 30 миллионов и с многовековой историей в груды развалин, в прах и пепел. Стерты с лица земли города, памятники старинной культуры, выжжены и вытоптаны поля и нивы народа, славившегося даже среди самых трудолюбивых народов своим исключительным трудолюбием.
   Страна залита кровью детей. Все ужасы фашистских зверств, служивших предметом разбирательства на Нюрнбергском процессе, воскресли перед глазами матерей многострадальной Кореи..."
   На Варшавском конгрессе сторонников мира Фадеев был избран вице-председателем и членом бюро Всемирного Совета Мира. Участвуя в заседаниях бюро, конгрессах и митингах, он выступал перед многотысячными аудиториями в Стокгольме и Москве, в Женеве и Берлине, в Хельсинки, Вене, Осло, Праге. По поручению совета он вел и немалую организаторскую работу. А дома, в Москве, его постоянно ожидали как генерального секретаря ССП и другие дела.
   Казалось бы, в этих условиях с того самого времени, когда он вернулся к руководству Союзом писателей, о собственных творческих занятиях ему не приходилось и мечтать. Тем не менее всякую свободную минуту он старался писать. В конце 1947-го - начале 1948 года Фадеев еще полон надежды завершить "Последний из удэге" - любимый свой роман, как не раз отмечал и в письмах друзьям, и в выступлениях перед читателями. В записных книжках его появляются новые наброски и полный план пятой и шестой частей романа. Найден окончательный вариант его финала.
   Начиная с 1948 года Фадеев при всем размахе его общественной деятельности научился выкраивать то месяц-другой, а то, случалось, и полгода для творческой работы. Правда, ни к задуманным и "сочиненным" да так и не написанным еще рассказам и повестям, ни к "Последнему из удэге" обратиться ему не удалось. Гораздо более актуальной и важной задачей была для него переработка "Молодой гвардии".
   
   

Наверх