ББК 63.3(2)722.5 И23
   Рецензенты Е. Н. КОШЕВАЯ, Г. Я. ЕМЧЕНКО
   
   Иванцов К. М.
   Краснодонские мальчишки: Док.-худож. очерки. 2-е изд., испр. - Донецк: Донбас, 1985.-176 с.
   
OCR, правка: Дмитрий Щербинин (http://molodguard.narod.ru)

   Автор очерков, брат члена подпольной комсомольской организации "Молодая гвардия" Нины Иванцовой, знал многих отважных патриотов, учился и дружил с ними. Об их жизни, о формировании их характеров рассказывает эта книга, рассчитанная на широкий круг читателей.
   
   

С о д е р ж а н и е

Вступление

СЛОВО О ДРУГЕ
Листая пожелтевшие cтраницы
Орел
Новый товарищ
Толик-инженер
Спасибо тебе, учитель!
Как Лина предала акацию, а затем друзей
Книгочей
Мой дядя - генерал
Когда война-метелица...
Я бы в летчики пошел
Прощай, школа!
Война
Первые раненые
Фронт приближается к Краснодону
Райком комсомола, Валя и политруки
Последняя встреча

ПОТОМУ ЧТО ЛЮБИЛИ РОДИНУ
Солдат партии
Он выполнил клятву
Сестра
Мать комиссара
Жизнь и смерть Прокофия Приходько
ПАМЯТЬ




   ВСЯ СУТЬ В ОДНОМ-ЕДИНСТВЕННОМ ЗАВЕТЕ:
   ТО, ЧТО СКАЖУ, ДО ВРЕМЕНИ ТАЯ,
   Я ЭТО ЗНАЮ ЛУЧШЕ ВСЕХ НА СВЕТЕ -
   ЖИВЫХ И МЕРТВЫХ - ЗНАЮ ТОЛЬКО Я.
   
   СКАЗАТЬ ТО СЛОВО НИКОМУ ДРУГОМУ
   Я НИКОГДА БЫ НИ ЗА ЧТО НЕ МОГ
   ПЕРЕДОВЕРИТЬ. ДАЖЕ ЛЬВУ ТОЛСТОМУ -
   НЕЛЬЗЯ. НЕ СКАЖЕТ - ПУСТЬ СЕБЕ ОН БОГ,
   
   А Я ЛИШЬ СМЕРТНЫЙ. ЗА СВОЕ В ОТВЕТЕ,
   Я ОБ ОДНОМ ПРИ ЖИЗНИ ХЛОПОЧУ:
   О ТОМ, ЧТО ЗНАЮ ЛУЧШЕ ВСЕХ НА СВЕТЕ,
   СКАЗАТЬ ХОЧУ. И ТАК, КАК Я ХОЧУ.
   
    АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ
   
   
   
   
   
   
   
    Вступление
   
    В сентябре 1942 года во временно оккупированном немецко-фашистскими захватчиками небольшом шахтерском городке Донбасса Краснодоне начала действовать подпольная комсомольская организация. Назвали ее, как предложил один из юных мстителей Сергей Тюленин, красивым и гордым именем - "Молодая гвардия".
   1942 год - очень тяжелое для нашей Родины время. День и ночь шли кровопролитные бои на всем огромном советско-германском фронте. Особенно напряженными и ожесточенными они были в двух районах: на юге - здесь начиналась битва за Кавказ, и на Волге - на берегах великой русской реки разворачивалось невиданное по своим масштабам сражение. Хвастливая гитлеровская пропаганда на весь мир трубила: дни Советской России сочтены.
   Но Красная Армия, советский народ делали в тот трудный час все, что было в человеческих силах, чтобы выстоять, измотать врага. Население оккупированных областей, стремясь приблизить час победы над захватчиками, чинило им сопротивление. Росло партизанское движение.
   Старшему из молодогвардейцев, Михаилу Шищенко, было тогда двадцать пять лет, а самому младшему, Радику Юркину,- четырнадцать. В основном же в "Молодую гвардию" входили юноши и девушки в возрасте шестнадцати- восемнадцати лет, вчерашние учащиеся средних школ города и близлежащих поселков.
   Юные патриоты вели устную политическую пропаганду среди населения, печатали и распространяли листовки, сжигали предназначенный для отправки в Германию хлеб, освобождали из лагерей наших военнопленных, уничтожали оккупантов и предателей. Молодогвардейцы сорвали намерение захватчиков организовать в Краснодоне мастерские для ремонта боевых машин. Устроившись по заданию своего штаба на электроподстанцию, подпольщики вызывали перебои в подаче электроэнергии. Это явилось одной из причин, не позволившей фашистам возобновить работу угольных шахт.
   Подлое предательство и последовавшие вслед за ним аресты прервали деятельность "Молодой гвардии". Нечеловеческими пытками оккупанты надеялись сломить патриотов. Однако никто не просил пощады, не встал перед врагом на колени.
   Я знал многих из этих славных ребят, ведь только в нашей средней школе № 4 имени К- Е. Ворошилова учились четырнадцать будущих молодогвардейцев. Как сейчас вижу высокого, стройного, полного безудержной энергии Ивана Туркенича, ловкого и озорного Сергея Тюленина, рассудительного и вежливого "профессора" Ивана Земнухова, жизнедеятельного, начитанного и прямодушного Олега Кошевого, заботливого и верного товарища, охотно взваливавшего на себя общественные нагрузки Виктора Третьякевича.
   На протяжении многих лет я общался также с Любой Шевцовой. Она не была красавицей - эта невысокая, говорливая, с темно- каштановыми, слегка вьющимися волосами дивчина. Но во всем ее облике: и в ладной фигуре, и в располагающей к доверию улыбке, и в голубых глазах, в которых иногда появлялась задумчивость и в которые хотелось смотреть и смотреть, постоянно присутствовало что-то такое, что притягивало к ней сверстников, заставляло искать ее расположения.
   Шевцова училась в той же школе, что и я. Первоначально мы были в одном классе, затем в параллельных. Она дружила с моей сестрой Ниной, часто бывала у нас дома. Наверное, в силу особенностей своего характера Люба предпочитала мальчишечьи компании и потому нередко участвовала во многих наших забавах и проделках. Певунья и танцорка, сообразительная и острая на язык, отчаянная и бесстрашная, она была своей, равной в любом мальчишеском коллективе.
   Однажды Люба Шевцова влезла на школьную крышу и на виду у замерших от восторга ребят сделала "ласточку". Вместе с нами совершала она далекие загородные прогулки, прыгала в воду с высокого обрыва, лазила по деревьям, могла собственноручно дать сдачи задиристому мальчишке. Словом, как удачно охарактеризовал ее Александр Фадеев, "Любка Шевцова - это Сергей Тюленин в юбке".
   Подпольщица Люба участвовала в самых дерзких операциях, отличалась бесстрашием, решительностью, находчивостью. Она горячо верила в нашу победу. "Я люблю жизнь,- передала Люба на волю перед казнью.- Впереди у советской молодежи еще не одна весна и не одна золотая осень. Будет еще чистое голубое небо и светлая лунная ночь. Будет еще очень хорошо на нашей дорогой, всеми нами любимой Советской Родине".
   Изувеченная врагами, стояла Люба перед дулом фашистского автомата. Напрасно ждали палачи, девушка не думала просить о пощаде. Она и в эти последние минуты жизни нашла в себе силы остаться такой, какой знали ее всегда: гордой, смелой, озорной. Сняв с плеч старенькое темно-синее пальтишко, презрительно бросила его в лицо полицая:
   - Возьми, Иван, на память!
   Отважные подпольщики погибли молодыми, а некоторые из них совсем юными. Потому навсегда молодыми остались они для меня.
   Они ушли из жизни. Но я по-прежнему часто вижу их. В школьной комнате боевой славы, в кино или на страницах газет и книг. На знакомой улице родного города: бронзовые молодогвардейцы навечно застыли в бессменном карауле.
   Нередко наши встречи проходят в краснодонском государственном музее "Молодая гвардия" - здесь собраны и любовно сберегаются интересные документы, уникальные фотографии, личные вещи подпольщиков, а также многочисленные произведения искусства, рассказывающие о жизни и борьбе юных героев Краснодона.
   Чем дальше отдаляется героическое и трагическое время Великой Отечественной войны, тем ярче и величественнее предстают перед нами дела краснодонских подпольщиков, тем полнее раскрывается пламенный патриотизм, несгибаемое мужество, беззаветная преданность делу социализма непокоренных сыновей и дочерей Советской Отчизны. То, что они сделали, называется коротким, но емким словом - подвиг. Они совершили его во имя победы над фашистскими поработителями, во имя жизни.
   Но годы делают и другое - растворяют в туманной дали отдельные эпизоды и даже целые страницы жизни молодогвардейцев. А события эти зачастую очень важны, ибо отвечают на многие интересующие нынешнего молодого человека вопросы: откуда черпали молодогвардейцы силы, как они стали героями?
   Вот почему я считаю, что каждый, кто помнит, как они росли, чем увлекались, как относились к дружбе и товарищам, что их волновало, - словом, кто хранит в памяти хотя бы малейшую крупицу того, как будущие подпольщики готовили себя к подвигу, обязаны рассказать об этом.
   Светлой памяти моих земляков, друзей и товарищей золотого детства и опаленной войной юности посвящаю эту книгу.
   
   
   
СЛОВО О ДРУГЕ
Листая пожелтевшие cтраницы
   
   За сорок с лишним лет многое забылось. Но то, что не удержала память, в некоторой степени восполняют дневники. Пристрастил меня к ним старший брат Дмитрий: он каждый день подолгу и старательно что-то записывал. Однажды между нами состоялся примерно такой разговор:
   - Что ты все пишешь? - спросил я, указав на "столистовку" - толстую тетрадь в клеенчатом переплете.
   - Веду дневник,- ответил Дмитрий.
   - Какой дневник?
   - Обыкновенный, в который записывают события дня.
   - А ты что, Пушкин?
   - При чем тут Пушкин?
   - Так дневники пишут только писатели и путешественники.
   Брат рассмеялся:
   - Дневники ведут все, кто хочет... и у кого хватает терпения. Можешь и ты попробовать.
   Вот так все началось.
   В 1941 году, после вступления в партизанский отряд, я отдал дневники маме. А летом 1942 года, уходя из Краснодона, зарыл их в палисаднике, предварительно замотав в клеенку и упаковав в ящик. Весной 1943 года, возвратившись в Краснодон, отрыл свой "клад". Тетради хорошо сохранились.
   И вновь передал их маме, у которой дневники находились все годы, пока я был на фронте и служил в Советской Армии в послевоенное время.
   Дневники школьных лет - это толстые и тонкие тетради, разнокалиберные блокноты, сшитые листки бумаги.
   Я записывал все, чем жил и занимался, что волновало меня и моих товарищей. Не мог я тогда знать, что многие из тех, с кем вместе ходил в школу, сидел за одной партой, отдыхал в пионерском лагере, гонял по пыльным краснодонским улицам тряпичный мяч, станут со временем известны всей стране и даже миру как бесстрашные подпольщики.
   Я листаю пожелтевшие страницы, и в памяти всплывают события далеких школьных лет, встает образ небольшого мальчугана в сбитой на затылок кепке, из-под которой выбиваются светлые непричесанные волосы. Под распахнутым потертым пиджаком виднеется майка- безрукавка. На брючном ремне поблескивает самодельная медная бляшка в виде орла - предмет особой гордости парнишки и источник постоянной зависти его сверстников. Вздувшиеся на коленях ношеные-переношенные штаны, как и пиджак, были непомерно широки - наверное, имели раньше другого хозяина.
   Таким я впервые увидел Сергея Тюленина. Было это летом 1938 года. Мы в тот год оба закончили четвертый класс.
   Забегая несколько вперед, скажу, что в пятом и шестом классах внешний вид Тюленина не претерпел сколько-нибудь заметных изменений. Но в седьмом дело обстояло иначе. Одежда, правда, по-прежнему доставалась Сергею от старших членов семьи, но теперь она была аккуратно заплатанной, чистой, выглаженной. Ботинки уже не зашнуровывались первым попавшимся под руку куском проволоки или шпагата и были начищены до блеска.
   Как большинство наших ребят, Тюленин любил купаться в реке, прыгал "ласточкой" с обрыва, отчаянно нырял, имел добрый десяток рогаток, стреляющие горохом пистолеты, различной конфигурации сабли, обожал голубей, собак.
   Общность мальчишеских интересов, взглядов и стремлений все больше и больше укрепляла обоюдную привязанность и вскоре переросла в дружбу. На улице мы всюду были вместе. А когда начался новый учебный год, пошли в одну школу.
   Детство Сергея было далеко не безоблачным. Семья у Тюлениных большая - десять детей. А работал один отец Гавриил Петрович, старый, к тому же больной человек. Повзрослев, Сергей остро переживал материальные затруднения родителей и всячески старался хоть чем-нибудь помочь семье. Но много ли мог он сделать в свои пятнадцать лет!
   Помнится, в седьмом классе Тюленин пытался поступить в училище трудовых резервов - тогда они только организовывались.
   - Одним ртом в семье будет меньше, - так объяснил он свое решение. Некоторые ребята, в том числе и я, присоединились к Сергею. Нас объединяло желание поскорее стать взрослыми. Кто не мечтает об этом в четырнадцать-пятнадцать лет!
   Девятого октября 1940 года, с надеждой записаться в ремесленное училище, отправились мы в городской Совет депутатов трудящихся.
   - Вы учитесь? - спросил высокий, как показалось, хмурый и сердитый мужчина, ведающий набором.
   - Ага,- поспешно выпалил Сергей, полагая, что это поможет.
   Ни о чем больше не спрашивая, работник горсовета вышел из-за стола, расправил пышные, как у Буденного, усы, откашлялся. Минуту смотрел на нас внимательным изучающим взглядом. Потом неожиданно скомандовал.
   - Кру-гом! В школу шаг-о-о-м- арш!
   Мы взмолились:
   - Да вы только послушайте...
   - Выполнять команду!
   Сергей шмыгнул носом, разочарованно сжал тонкие губы и первым уныло побрел к выходу.
   
   
    Орел

   Молодого шахтера, озорного, удивительно похожего на киноартиста Петра Алейникова, звали Пульо, Почему именно Пульо, что означало это странное прозвище, я уже не помню. Не сохранил в памяти ни его имени ни настоящей фамилии. Вечерами около клуба имени Горького Пульо собирал ватагу ребят и демонстрировал свои актерские способности, под собственный аккомпанемент на гитаре пел цыганские романсы, танцевал, декламировал стихи. А то, подражая манерам и голосу Вани Курского, поразительно точно воспроизводил многие сцены из любимого тогда фильма "Большая жизнь".
   Но славился он не только этим. Пульо был одним из признанных мастеров татуировки, разукрашивал ребят умопомрачительными изображениями русалок, львов, кошек, а также всевозможными надписями вроде: "С ранних лет счастья нет" или "Не забуду мать родную".
   - Что желаете? - в изысканно вежливом поклоне прогнулся передо мной Пульо, когда я, поддавшись соблазну, рискнул однажды украсить свое тело наколкой.
   - Мне орла, небольшого орла на руку, - дрожащим голосом, опасаясь, что Пульо откажет, ответил я.
   Пульо без лишних слов окунул в бутылку с черной тушью связанные в пучок иголки, принялся за работу. Орудовал он быстро, уверенно, иглы вонзал энергично, и совсем скоро я пожалел, что решился на это "художество". Однако отступать было поздно, да и стыдно. Чтобы не смалодушничать, закусил губу, с нетерпением ожидал окончания добровольной экзекуции. Рука, исколотая иглами, на глазах опухала и горела огнем.
   - Ну вот, рисуночек готов,- произнес наконец Пульо.
   Облегченно вздохнув, я быстро уступил место Сергею.
   Невысокий, худенький, в старой застиранной майке, он не произвел па Пульо впечатления. Желая уточнить, "мастер" обратился к Тюленину:
   - И вы, сеньор, решили украсить себя произведением искусства? Что желаете? Девичью головку? Обезьяну? А может, витязя в тигровой шкуре?
   "Сеньор" густо покраснел, но ответил твердо, без колебаний, как о давно решенном:
   - Мне тоже орла. Только большого. На всю грудь.
   Он тут же, не мешкая и не ожидая приглашения, снял майку, лег на молодую зеленую траву. Закинув за голову руки, упрямо добавил:
   - Вытерплю, можешь не сомневаться.
   Добрый час разрисовывал Сергея Пульо. Старался изо всех сил. Пораженный терпением клиента, он решил ускорить темп и потому не делал перерывов, как обычно при подобной большой работе. Только время от времени вытирал вспотевший лоб.
   Орел получился на славу. Могучие крылья сильной, смелой птицы заняли грудь и концами едва не доставали плеч. Гордая голова с острым горбатым клювом и скошенными в сторону глазами навечно заняла место в самом центре груди Сергея. На орле выколото каждое перышко, даже пух. Можно представить, какую боль причинило это парнишке.
   Когда работа была окончена, Пульо поднялся, распрямил спину, смахнул со лба и шеи обильную испарину. Довольно улыбаясь, помолчал. Затем хлопнул по плечу шатающегося от боли и нервного перенапряжения Сергея, сказал с уважением, без обычных шуточек- прибауточек:
   - Завидую твоему терпению, пацан. К твоей воле да еще б орлиную силу!
   Знал бы Пульо, какие испытания вынесет этот хрупкий парнишка!
   
   
    Новый товарищ
   
   Двенадцатого мая 1940 года я записал в дневнике: "Вместе с Сергеем Тюлениным был сегодня в клубе Ленина, где проходила районная олимпиада детского творчества... На олимпиаде с чтением своих стихотворений выступили четыре школьных поэта".
   Хорошо помню тот день.
   ...На небольшую клубную сцену вышел среднего роста, широкоплечий, розовощекий ученик. Русые волосы старательно зачесаны на левую сторону. Большие, с длинными ресницами глаза добродушно и ясно смотрят на публику, среди которой, как видно, немало его друзей и знакомых. Отутюженный костюм, до блеска начищенные туфли, белоснежная рубашка. Все сидело на нем ладно, празднично.
   Юный поэт, слегка поклонившись, широко улыбнулся. И тут же густо покраснел. Как видно, оробел от непривычной обстановки. Кашлянув раз-другой, он срывающимся от волнения голосом стал быстро декламировать свои стихи. Постепенно голос окреп, чтение стало походить на задушевный разговор с залом:
   
   И рыбу я люблю ловить
   Со школьными друзьями,
   На берегу уху варить
   С картошкой, с карасями,
   Люблю я шелест камыша
   И взлет днепровской чайки,
   И всплеск веселого весла
   Поющего рыбалки...
   
   И вот уже в зале слышатся возгласы:
   - Молодец!
   - Бис!
   - Давай еще!
   Раздумывая, поэт сморщил высокий лоб, отчего густые брови почти сошлись у переносицы, образовав сплошную линию.
   - Е-ще, е-ще! - требовал зал.
   - Добрэ, згоден,- решительно вскинул голову,- "Щаслывэ жыття". Цього вирша я напысав украинською мовою...
   Сергей дернул меня за рукав:
   - Здорово, а? Нужно с ним познакомиться.
   Встреча неожиданно состоялась на следующий день.
   Тюленин, я и еще несколько мальчишек бесцельно бродили по аллеям парка. Подойдя к бильярдной, Сергей от нечего делать сломал подвернувшуюся под руку ветку кустарника. Тотчас на него коршуном налетел невесть откуда появившийся парень.
   - 3-зачем л-ломаешь! - возбужденно выпалил он с легким заиканием.
   Сергей резко повернулся, крепко сжал кулаки.
   Однако, узнав вчерашнего поэта, опустил руки и сконфуженно произнес:
   - Невзначай вышло. А ты сразу - орать...
   Полные губы паренька расплылись в миролюбивой улыбке.
   - Ну, если нечаянно, п-прощаю. - Протянул руку, представился: - Олег Кошевой.
   Разговорились.
   - Ты любишь книжки читать? - спросил Олег.
   - А то как же! - отозвался Сергей.
   - Мне очень нравится капитан Немо.
   - Нерусский, что ли?
   - Да ты "Двадцать тысяч лье под водой" читал?
   - Не... А что, интересно?
   - Еще как! - воскликнул Кошевой. И тут же принялся рассказывать о приключениях знаменито го капитана.
   Сергей слушал с интересом. Потом вставил:
   - А я про Чапаева и Щорса знаю.
   - Кто же не читал о них книг.
   - Гм...
   Оба умолкли.
   - У меня дома много книг,- первым нарушил молчание Олег.
   - Как в библиотеке?
   - Ну, не совсем... Вот у Вали... у той на самом деле, как в библиотеке.
   - У какой Вали?
   - Борц. Я у нее часто беру книги.
   Тюленин и Кошевой жили в противоположных частях города, учились в разных школах, потому встречались не часто. Сергея, как и меня, поражала в Олеге осведомленность. Он всегда знал, о чем пишут пионерские и комсомольские газеты и журналы, мог бесконечно рассказывать о прочитанных книгах, о красоте Днепра, на берегу которого жил до переезда в Краснодон. Он буквально часами декламировал свои и чужие стихи. Словом, от Олега мы всегда получали массу самых различных сведений.
   Никогда не приходилось нам видеть Кошевого расхлябанным, небрежно одетым. Всегда неизменная подтянутость, аккуратность.
   Все это: и желание получше узнать окружающий тебя мир, и опрятность в одежде нового товарища - не прошли для Сергея незамеченными. У него появилось желание подражать Олегу.
   Став взрослее, я понял главное в Олеге: глубокую нравственность его натуры. Она проявлялась и в поведении на улице, и в отношении к товарищам, старшим, и, конечно же, в пионерских, затем комсомольских делах. Духовные качества, воспитанные семьей и школой, заставляли его жить, постоянно чувствуя ответственность за собственные дела и поступки товарищей, в большом и малом следовать высоким идеалам.
   Когда начались аресты молодогвардейцев, Елена Николаевна Кошевая сожгла дневники и тетради со стихами сына. Другого выхода, к сожалению, не было. Но среди книг и вещей случайно сохранилось несколько тетрадных листков. Они-то и донесли до нас поэтическую душу комиссара молодогвардейцев.
   Писать стихи Олег Кошевой начал в десятилетнем возрасте. Семья жила тогда в Ржищеве, небольшом, утопающем в зелени садов украинском городке. Сказочная природа Ржищева. безудержные соловьиные трели, могучий и гордый Днепр - именно они разбудили душу мальчика. Олег потянулся к перу и свои впечатления стал выражать в стихах:
   
   Я Ржищев крепко полюбил
   За то, что дивно он красив,
   За то, что в нем впервые я
   Увидел красоту Днепра.
   
   Многие в детстве и юности пишут стихи. Они помогают лучше почувствовать и понять прекрасное. Олег Кошевой в своих стихотворениях прославлял социалистическую Родину, давшую ему и его сверстникам счастливое беззаботное детство, славил красоту души советского человека, воспевал труд матерей и отцов; он писал о радости жить и видеть, как все вокруг преображается, хорошеет.
   Большинство сохранившихся стихов написано Олегом в Краснодоне, в дни войны. Все они проникнуты искренностью, душевной чистотой, ненавистью к фашистским захватчикам, великой верой в победу нашего правого дела:
   
   На нашу гордую и милую,
   На наш любимый, тихий край,
   На нашу Родину счастливую
   Напал фашистский негодяй.
   
   Но мы клянемся, патриоты,
   Своею юною душой:
   Не пощадим и жизни нашей,
   Чтоб уничтожить всех врагов.
   
   Из любви к Родине родилась ненависть к врагу, определившая всю оставшуюся жизнь этого юноши.
   Стихи, как легко заметит читатель, литературно несовершенны. Но они привлекают нас прежде всего возможностью узнать, что волновало Олега, о чем он думал, как относился к происходящим событиям.
   Кем бы ты стал, мой товарищ детства? Поэтом? Учителем? Садоводом? Может, инженером-геологом, как твой дядя Николай Николаевич, дружбой с которым ты так гордился? Не знаю. Но я твердо уверен - ты был бы человеком с совестью. А это главное. Ибо совесть - компас человеческой души.
   Суровое военное время велело ему, как и всему поколению, которое позже назовут огненным, выбрать только одну дорогу, из всех профессий избрать единственную - защищать социалистическую Родину.
   В музее "Молодая гвардия" хранится отчет о работе молодогвардейцев, составленный командиром юных подпольщиков Иваном Туркеничем в апреле 1943 года, вскоре после освобождения Краснодона. Рассказывая об обстановке, которая сложилась в городе в августе-сентябре 1942 года, Туркенич писал: "...Сразу же после прибытия гестапо начались массовые аресты коммунистов, комсомольцев, орденоносцев, старых красных партизан. Всех их расстреливали...
   В эти дни кровавого фашистского разгула гестаповцев и зародилась наша "Молодая гвардия". Инициатором был Олег Кошевой... Мы создали штаб руководства организации... Олега избрали комиссаром, меня - командиром, Тюленина Сергея - начальником штаба..."
   В том же, 1943 году Туркенич рассказывает о комиссаре молодогвардейцев: "Надо было видеть, как Олег Кошевой, который был моложе меня почти на шесть лет, руководил нашей выросшей, разветвленной организацией. Мы работали с Олегом дружно, постоянно советовались, и я часто удивлялся его ясному, живому уму, организаторским способностям и неугасимому боевому духу..."
   Избитый и истерзанный фашистами, поседевший от их пыток, Кошевой на вопрос начальника ровеньковской районной полиции Орлова, что заставило его организовать отряд, ответил:
   - Любовь к Родине и ненависть к вам, изменникам!
   
   
   
    Толик-инженер

   Посетители музея "Молодая гвардия" с интересом рассматривают листовки и бланки временных комсомольских билетов, отпечатанные в подпольной типографии.
   Сейчас трудно сказать, кто из молодогвардейцев первым высказал мысль изготовить печатный станок. Но доподлинно известно - необходимость в нем почувствовали все, кто переписывал от руки листовки. Утомительный и, главное, малопроизводительный труд надо было усовершенствовать.
   Сама конструкция станка не вызывала больших затруднений - среди молодогвардейцев было немало юных техников. Главное, что волновало подпольщиков, - шрифт. Где достать настоящие типографские буквы?
   Однажды Тюленин, многозначительно взглянув на своего одноклассника Ковалева, загадочно произнес:
   - Мы с Толькой провернем. Ну, словом, постараемся.
   Что и как сделают друзья, никто не знал. Но подпольщики были уверены: слов на ветер Сергей не бросает.
   В тот же день Тюленин и Ковалев совершили первую вылазку к разрушенному зданию типографии районной газеты "Социалистическая Родина". По их расчетам, здесь обязательно должен быть шрифт. И они не ошиблись. Через несколько часов поиска, среди битого кирпича и бетона, земли, металлоконструкций, всевозможного хлама ребята обнаружили первую отлитую из металла букву. Они запрыгали от радости, стали ощупывать и осматривать сор, тряпье, руками разгребали кучи мусора, битого стекла. Час за часом, День за днем. К концу недели по одной букве собрали несколько пригоршней шрифта. И когда принесли это добро в дом Жоры Арутюнянца, станок был готов: раму для него изготовил отец Георгия; основные металлические части - Володя Осьмухин.
   В ночь на седьмое ноября 1942 года молодогвардейцы изготовили первые листовки. Вместе с другими подпольщиками набирал и печатал их Анатолий Орлов, ночи напролет просиживая в подвале при мерцающем свете коптилки.
   Анатолий учился в нашей школе, часто бывал в одной компании со мной и Тюлениным.
   ...Ежегодно, а то и дважды в год в пионерской комнате у нас проводилась художественная выставка. На всеобщее обозрение выставлялись работы учеников с первого по десятый класс. Здесь - наглядные пособия по физике, различные действующие модели, искусно расшитые полотенца, носовые платки и варежки, большие, написанные масляными красками картины и портреты, украшенные замысловатыми узорами шкатулки и рамки для фотографий, пеналы, забавные игрушки, гербарии, всевозможные коллекции. Все это расставлялось и развешивалось на стенках, иногда от потолка до пола.
   Помню одну такую выставку. Шум, толчея, безапелляционные суждения знатоков, восхищения, обиды на жюри.
   - Вот куда смотри!
   - Это Толькина картина?
   - Я тоже могу так вышивать.
   - Ваши приборы, как заводские. Не отличишь.
   В тот раз Тюленину и мне особенно понравились две картины: "Тарас Бульба" Анатолия Ковалева и "Чапаев с пулеметом" - ее нарисовал ученик параллельного класса Анатолий Орлов,.
   И посетители, и жюри сходились в одном: среди выставленных работ "Чапаев" - лучшая.
   Все поздравляли Толика Орлова с заслуженным успехом.
   - Спасибо, порадовал, - это говорит старая учительница.
   Орлов, одетый по такому случаю в любимый и единственный синий костюм из "китайки", смущенно выслушивал похвалы, бормотал:
   - Что вы, ребята, какой из меня художник. Так, ради интереса.
   Насколько мне помнится, на многих школьных выставках картины Орлова назывались в числе лучших. Анатолий - активный общественник. Охотно участвовал в оформлении стенных газет, изготовлении и ремонте наглядных пособий, оборудовании предметных кабинетов. Но большую часть свободного времени все же отдавал технике, за что и получил прозвище "Толька- инженер". Его карманы и портфель постоянно были забиты всевозможными шестеренками, болтами и болтиками, кусками провода и металла. На подоконнике у Анатолия стоял электрифицированный макет зимнего Краснодона, на котором заманчиво искрился снег - посыпанная бертолетовой солью вата, а над зданием городского Совета алело красное знамя. В техническом кружке - том самом, в котором занимался Тюленин, - Анатолий увлекался изготовлением инструмента: делал отвертки, гаечные ключи, циркули, угольники, линейки, даже плоскогубцы. Все получалось у него добротным и красивым. На каникулах Орлов помогал ремонтировать школу - возился с дверными замками, водопроводом, водяным отоплением.
   У Анатолия, как у большинства юных техников, не все сразу ладилось. Однако он был упорным.
   При неудачах не скисал, не отступал. А начинал все сначала. Более старательно, более внимательно - стремился понять причину неудачи.
   Орлов не "атаманил" среди сверстников, однако пользовался у них большим авторитетом, даже за пределами школы. Да и как было не уважать этого паренька, если он никогда не отказывался помочь, его не надо было ни о чем просить дважды.
   Вечерами с помощью самодельного аппарата Анатолий демонстрировал для мальчишек своего двора и улицы "всамделишные" кинокартины.
   - Нам можно? - нередко спрашивали взрослые.
   - Приходите, места всем хватит,- отвечал Орлов.
   Любил Анатолий песни. Пел их на улице и дома. Забывшись, выводил рулады даже на уроках. Больше других нравилась ему "Спят курганы темные". В зависимости от настроения, он исполнял ее то чуточку с грустью, то звонко и задорно. Но всегда вдохновенно.
   Дома, помогая маме по хозяйству (они жили без отца, и среди четырех братьев и сестер Анатолий был старшим), он частенько напевал о том, что
   
   Не сынки у маменек
   В помещичьем дому,
   Выросли мы в пламени,
   В пороховом дыму...
   
   Когда началась война, Анатолий окончил семь классов. Раздумывать долго не стал - надо помогать фронту. И вскоре поступил слесарем в Центральные электромеханические мастерские. На работе им были довольны, поручали сложные задания. Однако Орлова это устраивало недолго.
   - На фронт бы, как другие,- не раз высказывал он давнее желание.
   - Не с твоим здоровьем,- узнав о намерении сына, запротестовала мать. - Там крепкие люди нужны. Да и годков тебе всего ничего.
   Эти доводы все-таки не убедили. До сих пор никто толком не знает, как удалось ему, семнадцатилетнему, слабому здоровьем, уговорить райвоенкома. В апреле 1942 года Анатолия включили в группу краснодонцев, направляющуюся в 38-й отдельный комсомольский добровольческий инженерно-саперный полк 18-й армии - в то время он вел бои в районе реки Миус.
   Незадолго до этого я встретился с Анатолием.
   - В инженерные войска думаю податься, - с надеждой и гордостью объявил Орлов.
   - В саперы, что ли? - удивленно переспросил я.
   - Саперы - это так красноармейцев называют. А полк - инженерный. Потому что там машины всякие, аппараты.
   - Уж лучше бы к нам, в истребительный батальон.
   - Нет. Я технику люблю. В пехоте что - винтовка, автомат, ну, еще пулемет, граната. А в инженерных войсках есть над чем покумекать. Одни мины чего стоят.
   - Если уж в армию, то на передовую. А сапер... он больше в тылу околачивается.
   - Не скажи. Когда войска наступают - саперы впереди. Они пехоте и танкам дорогу расчищают. Мины снимают. Проходы в заграждениях делают. А то и доты вражеские подрывают.
   - Но сейчас мы отступаем.
   - Все равно саперы на самой-самой передовой. - И тут же пояснил:- Мосты кто взрывает? А дороги минирует? Завалы там всякие устраивает?..
   - Откуда тебе все это известно? - удивился я.
   Орлов загадочно улыбнулся.
   - Вчера в райкоме комсомола с политруком из инженерного полка говорил. Приехал за добровольцами. Он все и рассказал. - Как видно, вспоминая недавнюю встречу с представителем инженерной части, помолчал. - А еще он сказал, чтобы я подумал. Потому что служба в полку ответственная, тяжелая. От сапера требуется железная выдержка, твердость воли, холодный расчет и мгновенная смекалка. Запомнил все слово в слово. Но дошло не все. Что такое "холодный расчет", так и не понял.
   - Переспросил бы.
   - Неудобно. Еще подумает - тупой.
   - Ладно. Я у своего командира узнаю. Он грамотный. А ты забеги ко мне завтра.
   Однако встретились мы лишь спустя месяца два.
   - Отчислили,- с горечью сообщил Анатолий. - Здоровье подкачало. Когда пришли в Райгородку, наш батальон аэродром строил, ангары для самолета. Мы тоже стали помогать. Дождь, ветер, грязь. Тут я простудился. Температура подскочила, кашлять начал. Забрали в санбат. Потом на комиссию отправили. Врачи говорят: "Легкие у тебя не в порядке". Просил, умолял, чуть не плакал. Не помогло.
   - Ты хоть на фронте побывал?
   - Спрашиваешь! А то как же! Ну, не на самой передовой, а около. Мы колючую проволоку возили. Сперва за Красный Луч, потом в Боково-Антрацит. Под минометный обстрел попали. Жутко! Земля дыбом. Многих тогда ранило, убило. Но красноармейцы все равно работали.
   Вскоре после возвращения Орлова домой Краснодон оккупировали вражеские войска. Анатолии - слесарь электромеханических мастерских - получает первое задание руководителя партийного подполья Ф. П. Лютикова: узнать, кто из надежных ребят остался в городе. Вместе со школьными товарищами Сергеем Тюлениным, Владимиром Осьмухиным, Анатолием Ковалевым он включается в активную борьбу против захватчиков.
   Вот что рассказывает об этом периоде его жизни Александра Алексеевна Орлова, сестра Анатолия:
   "Лютиков и Бараков хорошо знали Толика еще по довоенному времени. Работая в подполье, брат приносил домой сводки Советского информбюро, из которых мы узнавали о положении на фронтах... Он стал задерживаться на работе. В квартире постоянно что-то мастерил. А однажды сестра Марина увидела, как он складывал типографский шрифт, буковка к буковке... В городе стали появляться печатные листовки. Их можно было увидеть везде. В них - правда о войне. Нужнее хлеба были тогда вести из Москвы..."
   Четыре дня провел Орлов в полиции. Изощренными пытками палачи надеялись вырвать у него признание о местонахождении типографии. Но мужество не покидало Анатолия до последних минут жизни.
   
   
    Спасибо тебе, учитель!

   Ни большие и значительные события, ни вихрь испепеляющей войны, ни встречи с выдающимися и интересными людьми, даже неумолимое время, безжалостно стирающее многие эпизоды нашей жизни, - ничто не в силах затушевать в памяти образ человека, когда-то открывшего для тебя этот прекрасный и сложный окружающий мир, давшего тебе знания, привившего уважение к труду, научившего любить свою страну.
   Вот почему каждый из нас с большой признательностью будет вспоминать этого человека, носившего самое красивое из всех имен - Учитель.
   На всю жизнь запомнились образы многих школьных наставников. О некоторых из них и сейчас, спустя четыре десятка лет, думаешь с уважением.
   Хорошо помню тот день, когда пришел к нам новый учитель истории Илья Моисеевич Милов. Был он выше среднего роста, полный, черноволосый, стремительный. Голос громкий, чуть-чуть с хрипотцой. Открытое, по- юношески оживленное лицо располагало к доверию и, казалось, говорило: "Все вы мне очень нравитесь". В проницательных глазах светилась сердечность. Легкая улыбка, простота и добродушие как-то сразу обезоружили нас, приготовившихся встретить нового учителя враждебно, хотя для этого не было никаких причин.
   Поздоровавшись и назвав свое имя, Илья Моисеевич принялся оглядывать класс. И вдруг улыбнулся Тюленину:
   - О- о, да тут мой старый знакомый!..
   Откуда новый в городе человек знает Тюленина? Любопытство распирало нас, и мы едва дождались звонка, чтобы расспросить Сергея...
   На перемене Тюленин бежал по коридору, Илья Моисеевич остановил его и спросил:
   - Ты почему носишься?
   Тон, каким это было сказано, обескуражил Сергея. Он ждал окрика и уже заранее заготовил ответную дерзость. А тут... Тюленин от неожиданности растерялся. Справившись с оцепенением, откровенно сказал:
   - Хочется побегать...
   Милов в ответ сочувственно улыбнулся, отпустил парня без всяких нравоучений. Эта встреча сразу расположила их друг к другу.
   Илья Моисеевич вел уроки живо, не боялся отклониться от темы. Он хорошо знал свое дело, был остроумным. Все мы с первого же дня прониклись уважением к новому учителю истории, сумевшему сразу овладеть нашим трудным, как считалось в школе, классом.
   Конечно, трения и недоразумения на первых порах случались. Помню, как-то Илья Моисеевич вызвал к доске Тюленина. Потому, как Сергей нехотя поднялся и лениво, враскачку поплелся к карте, было ясно - урок он не знает.
   Илья Моисеевич как бы между прочим спрашивает:
   - А не забыл ли ты руки из карманов вынуть?
   В глазах Сергея загораются вызывающие огоньки: "Если не вытащу, то что? Я никого не боюсь, мне все нипочем".
   - Я говорю - руки из карманов нужно вынуть,- повторяет Милов.
   Хотя взгляд Тюленина по-прежнему говорит, что ему все проще пареной репы, руки из карманов он все же вытаскивает.
   - Теперь расскажи о Первой Пунической войне,- учитель смотрит прямо в глаза Сергею.
   - Нам на сегодня задавали диктатуру Суллы, - решив, что Илья Моисеевич ошибся, с надеждой в голосе замечает Тюленин.
   - Верно, на сегодня был Сулла. А перед этим Пуническая война. Вот ты о ней и расскажи.
   Сергей морщит лоб, трет нос, силится вспомнить. Потом пожимает плечами, с ожиданием смотрит на класс. "Когда и с кем была эта война?" - спрашивает его взгляд. Ваня Кочетков, спрятавшись за спину впереди сидящего ученика, торопливо шепчет: "Первая Пуническая война между Карфагеном и Римом началась из-за Сицилии... Слышишь, из-за Си-ци-л-и-и". Сергей, конечно, слышит, однако повторять почему-то не спешит. "Ну, говори же",- нервничает Кочетков, ерзая на парте. И, уже не заглядывая в учебник, вновь твердит: "Первая Пуническая война..." Тюленин поворачивает к нему голову и жестом дает понять: подсказывать не надо. Тяжело вздохнув, но по-прежнему не отрывая глаз от пола, говорит:
   - Я не знаю предпоследний урок... Последний тоже. Но я выучу, кровь из носу!
   Илья Моисеевич недоверчиво смотрит на Сергея.
   - Не я буду... Вот увидите. Ну, честное слово.
   - Хорошо. Я верю. Ты - будущий мужчина. И потому слово свое должен сдержать.
   - Не мог я, понимаешь, не мог отвечать по подсказке,- говорил на перемене Сергей.- Стыдно самому перед собой. Выходит, я совсем безвольный.
   Не было в нашем классе ученика, которого не расположил бы к себе Милов - человек, понимающий ребят, уважающий их, потому очень близкий нам. Мы верили учителю, любили его.
   На других уроках нет-нет и перебрасывались записочками, разговаривали между собой. Что же касается уроков Милова, то на них ничего подобного не было. Если все же случалось, что кто-то, забывшись, нарушал дисциплину, на него тотчас обрушивался гнев всего класса. Илья Моисеевич в таких случаях говорил:
   - Вы уж простите его...
   Учитель истории разговаривал с нами спокойно, непринужденно, доверительно. Не кричал, не заигрывал. Был одинаков и на уроке, и на улице. Это вызывало взаимное уважение.
   Добрый и корректный, он представлял собой человека высокой культуры, осведомленного в самых различных областях знаний, иногда весьма далеких от его специальности. Мы обращались к нему со многими вопросами, нередко даже просили пояснить непонятное по зоологии или физике. И не было случая, чтобы он не откликнулся.
   В 1941 году, после окончания занятий в школе, Милов уехал в Одессу. Сейчас я уже не помню, какова была цель этой поездки: то ли он решил поменять место жительства, то ли просто поехал отдохнуть. Там, в Одессе, его застала война.
   Седьмого сентября 1941 года я сделал в дневнике следующую запись: "Очень жаль, что в такое время нет с нами Ильи Моисеевича Милова... Сегодня мне дали прочитать его письмо из Одессы, адресованное заведующему районо. Илья Моисеивич пишет, что вместе с одесситами поклялся скорее умереть, чем отдать город врагу. В конце письма сделана небольшая приписка: "Прошу вас передать ученикам школы номер четыре имени К.Е. Ворошилова, что я всегда верил в них, любил их, отдал им часть своего сердца. Сейчас, когда над нашей любимой страной нависла смертельная опасность, я, как и прежде, не сомневаюсь - каждый из них будет достоин гордого имени Человека. Я говорю им: "Мои дорогие юные друзья! Пусть всегда перед вами будут те высокие идеалы, о которых мы столько мечтали и спорили. И что бы ни уготовила вам жизнь, всегда оставайтесь людьми". Чуть ниже торопливой рукой добавлено: "За меня вам никогда не придется краснеть, тем более скрывать, что я - ваш учитель".
   Еще одним добрым другом и советчиком была преподаватель русского языка и литературы Елизавета Харитоновна Овчарова. Она занималась не только с нами, но и со старшими братьями и сестрами. А еще раньше, в школе ликбеза, обучала грамоте наших родителей. В Краснодоне эту подвижницу знали все. И она помнила многих.
   Вскоре после знакомства с Сергеем Тюлениным я с удивлением узнал, что он не любит стихов.
   - Это для девчонок, - небрежно ронял новый товарищ всякий раз, когда заходил разговор о поэзии. - Пусть себе царапают в альбомы.
   Но вот однажды Елизавета Харитоновна прочла нам некрасовского "Школьника": "Ну, пошел же, ради бога!..."
   Это стихотворение многим было известно. Знал о нем и Сергей. Но так, как читала учительница: то тихо, тревожно, с болью в голосе, то громко, торжественно-гордо, - мы услышали впервые.
   
   Ноги босы, грязно тело,
   И едва прикрыта грудь...
   
   Выразительное чтение открыло нам заново знакомые строки. Закончив декламировать, Елизавета Харитоновна неторопливо прошлась по классу. Остановилась у парты Тюленина. Положила руку на его худенькое острое плечо.
   - Интересно? - спросила вполголоса, почти шепотом.
   - Ага! - с жаром выпалил Сергей.
   Возвратившись к своему столу, Елизавета Харитоновна открыла старенький, видавший виды портфель. Среди тетрадок и книг отыскала небольшой, в дешевом истрепанном переплете томик.
   - Возьми, - протянула Тюленину. И голос ее дрогнул: - Эту книжку читали твои сестры, брат Василий. Может, и ты найдешь в ней что-то интересное.
   Умело, без длинных нотаций и ненужной назойливости, но постоянно и неотступно, учительница внушала нам мысль: необходимо знать свою родную литературу, родной язык.
   - К тому же, - подчеркивала она, - русский язык постепенно становится международным... Ведь день ото дня растут связи Советского Союза с другими странами. Да и народы мира хотят в подлинниках читать Ленина. Хорошо, конечно, знать наизусть четверостишье Маяковского о том, что
   
   Да будь я и негром преклонных годов
   И то без унынья и лени
   Я русский бы выучил только за то,
   Что им разговаривал Ленин...
   
   Но этого мало. Надо, чтобы оно стало вашим девизом...
   Елизавета Харитоновна нередко выходила за рамки изучаемого художественного произведения. Она умело соединяла в единое целое то хорошее, что было в книге, с добрым в жизни.
   Разбирая того же "Школьника", Овчарова говорила:
   - Некрасов рассказал лишь об одном крестьянском парнишке. Но как это характерно для царской России! Сравните жизнь, описанную в стихотворении, с нынешней. И сразу станет ясно, что дала народу Октябрьская революция...
   На уроках литературы разрешалось спорить о прочитанных книгах, о героях. Если кому-то не нравился Емельян Пугачев или Петр Гринев, либо кто-то не был согласен с учителем, он мог встать и прямо об этом сказать, не боясь упреков, того хуже - окрика.
   Иногда споры переносились на улицы города, берега реки Каменки, поля пригородных колхозов. Елизавета Харитоновна хотела, чтобы мы сами увидели, как дома прижимаются друг к другу, как может взбеситься река, улыбаться солнце, услышать, как дышит трава и еле слышно переговариваются деревья.
   - Тс-с! - учительница приставляет палец к губам, останавливается у края поля с колыхающейся пшеницей. - Затаитесь и послушайте, о чем перешептываются колоски... Тихо!... Слышите, как они доверчиво рассказывают друг другу о буйном росте, молодой силе, радости купаться в лучах утреннего солнца?
   После таких прогулок мы не только убеждались в глубокой правдивости описаний природы в хороших книгах, восхищались умением писателя видеть окружающую жизнь, но учились ценить и любить природу.
   Мы несказанно любили писать сочинения. Особенно в литературном кружке, которым руководила Елизавета Харитоновна. Писали о каком- нибудь определенном образе или по произведению в целом. Чаще выбиралась вольная тема.
   Перед началом работы Елизавета Харитоновна советовала:
   - Трудитесь вдумчиво. Главное - больше собственных мыслей. Просто пересказать не так уж трудно.
   Запомнилось сочинение в шестом классе о том, как Павка Корчагин отбил у петлюровца матроса Жухрая. Хотя в работе Тюленина были грамматические ошибки, она называлась в числе лучших. Написанная своими словами, проникнутая гордостью за подвиг Корчагина, ради спасения старшего товарища рисковавшего жизнью, усиленная примерами из других книг о гражданской войне и рассказами старших, работа эта говорила: автор ее близко к сердцу принял героический поступок Павки. И окажись он, автор, в подобных условиях, не раздумывая сделал бы то же. Ибо не может поступить иначе человек, умеющий по- настоящему ценить дружбу, верящий в справедливость и торжество революции.
   Помимо Сергея Тюленина учениками Елизаветы Харитоновны были еще двадцать будущих молодогвардейцев (она ведь раньше работала в школе имени Горького), среди них: Люба Шевцова, Виктор Третьякевич, Анатолий Ковалев, Анатолий Орлов, Владимир Осьмухин, мои сестры Нина и Оля.
   В 1975 году музей "Молодая гвардия" пригласил меня на вечер, посвященный 50-летию со дня рождения Сергея Тюленина. Я встретился с братом и сестрами отважного подпольщика - друга моего детства, с бывшими соучениками. Долго мы не виделись. Да и пережитое за эти годы наложило на нас свой неизгладимый отпечаток. Потому нет ничего удивительного в том, что мы не узнавали друг друга. Директор музея старательно помогал нам припомнить былое. Удивляясь и радуясь, мы пожимали друг другу руки, обнимались.
   В этой радостной суматохе я как-то не очень обратил внимание на сухонькую старушку, что тихо сидела неподалеку и, как видно, имела какое-то отношение к происходящему.
   Когда возгласы удивления и восторга несколько затихли, она негромко и, как мне показалось, застенчиво спросила:
   - Ну, а меня... тоже не узнаешь?
   Я внимательно всматривался в бледное, изрезанное глубокими морщинами лицо. Нет, оно мне было незнакомо. Хотя... в дрогнувшем голосе старой женщины, в ее по-молодому лучистых глазах улавливалось что-то до боли знакомое...
   - Кимаша... - видя мою беспомощность и растерянность, приглушенно произнесла женщина. И улыбнулась одними уголками губ.
   Сердце замерло. А потом, кажется, и вовсе остановилось. Как мог забыть?..
   Я низко поклонился учительнице. Целуя ее, сказал только одно слово: - Спасибо!
   Когда вновь обрел дар речи, добавил:
   - Спасибо, Елизавета Харитоновна, за науку. Знания. За все то доброе, что вы посеяли в наших душах... Если можно, простите за огорчения, которых мы приносили вам немало.
   Она долго смотрела молча. Всегда добрые глаза слезились и мигали часто- часто.
   - Нет, не зря прожиты годы, - заговорила учительница не спеша, негромко. - Ваши дела - наша радость и боль, Я счастлива, что в "Молодой гвардии" боролись многие мои ученики...
   Сейчас Овчаровой около восьмидесяти лет. Живет по-прежнему в Краснодоне. Елизавету Харитоновну часто можно видеть в школе, музее, на площади у памятника молодогвардейцам. Нельзя без волнения наблюдать встречу - учительницы и ее отлитых в бронзе учеников.
   Да простит мне читатель, что я столько места отвел воспоминаниям о школьных учителях. Но влияние их на всех нас вообще, а на Сергея Тюленина в частности, трудно переоценить. Именно под воздействием таких педагогов, как Милов и Овчарова, формировался характер Сергея, складывались его взгляды. И в том, что Тюленин стал настоящим советским человеком - смелым, мужественным, горячо любящим Родину, - немалая заслуга Ильи Моисеевича и Елизаветы Харитоновны.
   
   
    Как Лина предала акацию, а затем друзей

   Сергей любил всякий труд. Он не боялся и не стыдился никакой работы, даже самой грязной и самой тяжелой. Пристрастие к полезной деятельности возникло у него, конечно, не вдруг. Оно развивалось постепенно, под воздействием в первую очередь родителей: отца - кадрового шахтера, матери - неутомимой труженицы, которая должна была одеть, накормить, присмотреть, обстирать большую семью.
   Как-то классный руководитель Анна Алексеевна Буткевич сказала:
   - После уроков не расходитесь: вокруг школы будем сажать деревья.
   Это известие ребята встретили восторженно. Не потому, конечно, что мы хотели оставить после себя добрый след на земле - в четырнадцать лет об этом еще не думают. Просто нам было неприятно смотреть на школьный двор, усеянный одуванчиками и напоминающий заброшенный каменистый пустырь. Да и поработать лопатой, показать, как ты ею владеешь, на что способен - тоже немаловажно. Дома мы дружили с лопатой - многие краснодонцы имели свои огороды. Но здесь, на виду у всего класса, быстрее и лучше других посадить дерево, опередить товарища, помериться силой и сообразительностью - это уже совсем другое дело.
   Радовались все, кроме Лины Темниковой, пухленькой, стерильно чистенькой, с неизменным белым накрахмаленным подворотничком девочки. В классе Лину никто не любил, хотя она была почти круглой отличницей. Темникова сидела молча, безразлично наблюдая происходящее.
   Когда закончились уроки, дружно разобрали инструмент. Толкаясь, шумной веселой гурьбой наперегонки высыпали во двор. Предлагаю Сергею работать вместе. Охотно соглашается. Рядом с нами орудует лопатой Анна Алексеевна - в подобной обстановке она всегда руководит не словами, а личным примером. Чуть поодаль роет ямку невысокая пожилая женщина. Кто она? Как оказалась среди нас?
   Подходим, спрашиваем. Женщина неохотно, но все же рассказывает: живет она у Темниковых на правах домашней работницы, ямку копает за Лину.
   Мы были беспредельно возмущены.
   Сергей просто трясся от гнева:
   - Да как ей не совестно! Белоручка! - кричал он, размахивая руками.
   Класс потребовал обсудить поступок Темниковой на собрании.
   Аня Ткачева выступала первой:
   - Липа- хорошая девочка, отличница. Случай с деревьями - просто недоразумение. Темникова, конечно, исправится...
   Аня говорила и сама не верила своим словам.
   - Вытурить ее из школы, вот и все! - внезапно перебил Ткачеву Тюленин. - Видали таких. Ей все прощают. Спрашивается, почему? В колхоз с нами не ездила - не ругайте, исправится. Мусор вокруг школы не убирала- -тоже исправится. В сочинении Темниковой красиво сказано: "Жить, как Павка
   Корчагин, - большое счастье". Но это на бумаге. Пишет одно - делает совсем другое. Как что, так - "она отличница". Да плевать я хотел с третьего этажа на такие пятерки!..
   На собрании присутствовала мать Сергея Александра Васильевна, полная, властная шестидесятилетняя женщина. Она слушала внимательно и всем своим видом говорила, что полностью согласна с сыном. Когда Сергей изливал душу, Александра Васильевна ударяла ладонью по парте, приговаривая:
   - Режь, Сережа, правду-матку...
   Наш кумир Илья Моисеевич, войдя на следующий день в класс, заявил:
   - Слыхал, слыхал... Много запальчивости, но в основном правильно. Если надо спорить - спорьте. Никогда не уставайте доказывать свою правоту.
   И к Темниковой: - А ты, Лина, задумайся над тем, что говорили о тебе ребята.
   Но она пренебрегла добрым советом.
   Елена Николаевна Кошевая в книге "Повесть о сыне" рассказывает: Темникова в школьные годы была среди друзей сына, ей в дневниках Олега посвящено немало страниц.
   И вот фашистское нападение. Краснодон оккупирован. В подпольную молодежную организацию "вошли почти все друзья Олега, кроме самого близкого- Лины". Далее Елена Николаевна пишет: "Я осторожно спросила у Олега: "Лине...ты не даешь никаких поручений?" Олег ответил: "Я ошибся в ней, мама". И рассказал, почему пришел к такому выводу: "Позавчера гнали наших арестованных. Избивали прикладами... ну, как всегда... Я побежал к Лине, хотел поделиться с ней, по душам поговорить, понимаешь? А она... у них патефон играл, а Лина... веселая такая... танцевала с немецкими офицерами Дверь была открыта, и я все видел".
   
   
   
    Книгочей

   Сергей Тюленин много читал. Предпочтение отдавал книгам о героях гражданской войны: Фрунзе, Чапаеве, Щорсе. И, конечно, об авиации. Выбор литературы определялся мальчишеской жаждой подвига. Прочтет, бывало, Тюленин о Чапаеве - и уже воображает себя на белом коне, в щегольски сдвинутой набекрень папахе и развевающейся по ветру черной косматой бурке.
   Однако вскоре его увлекает новая книга. На этот раз о Чкалове.
   Сергей закрывает глаза, и детская фантазия переносит его в кабину краснозвездного истребителя. Мысленное представление настолько сильное, что мальчишка почти физически ощущает в руках штурвал... Открывает глаза. Вздох разочарования. И все та же, не дающая покоя мысль: "Когда же я стану взрослым?"
   Любил Тюленин боевую и звонкую поэзию Маяковского - она ведь полностью соответствовала складу его характера. С каким восхищением читал он в кругу сверстников "Товарищу Нетте - пароходу и человеку", "Прозаседавшиеся", "Подлиза", "Хорошее отношение к лошадям", "Даешь изячную жизнь!". Много стихотворений Маяковского он знал наизусть.
   Как-то уже знакомая читателям Темникова в разговоре с подругой, кивнув на проходившего мимо Тюленина, брезгливо проронила:
   - У него ботинки всегда зашнурованы какими-то веревками...
   Сергей не медля ответил ей словами любимого поэта:
   
   В моде в каждой
   так положено,
   Что нельзя без пуговицы,
   а без головы можно.
   
   Раздобыв интересную книгу, Тюленин откладывал даже самые срочные дела, забывал обо всем на свете. С первых страниц он оказывался во власти любимого писателя или героя, которые увлеченно звали его на подвиг, в неизведанные дали. Справиться с этим чувством можно было только тогда, когда переворачивалась последняя страница.
   Читал дома, отложив в сторону учебники, читал на уроках. И тогда в дневнике его появлялись тощие тройки, а то и жирные двойки.
   Библиотекарь Елена Ивановна - не помню уже ее фамилию - немало потрудилась, чтобы научить Сергея, как и многих из нас, когда, что и как читать. Елена Ивановна запомнилась не только своим неизменным: "Расскажи, пожалуйста, о чем говорится в прочитанной тобой книге?", но и святым отношением к самой книге. Ох, как доставалось тем, кто загибал листы, оставлял на них пятна или какую-нибудь писанину.
   Некоторые ребята кроме приключенческой литературы ничего не читали. Переходя из класса в класс, они по-прежнему признавали только развлекательные книжки. Это всегда настораживало Елену Ивановну. Она запоминала таких школьников и не упускала возможности побеседовать с ними.
   - Почему ты спрашиваешь именно эту книгу?
   - Задумывался ли над тем, что прочел?
   Эти и подобные им вопросы и советы библиотекаря приучали нас думать, искать ответы, сопереживать. Заставляли обращаться к произведениям, которые рассказывали обо всех сложностях жизни, о проблемах и задачах, требующих ответа от читателя. Вот так Елена Ивановна приобщала нас к духовной жизни. Она встречалась с нами на переменах и после уроков, в библиотеке и классной комнате. Использовала каждую удобную минуту, чтобы завязать разговор о пользе чтения.
   Прошло много лет. А я до сих пор помню уставленную стеллажами комнатку на первом этаже школы, недалеко от входных дверей. И взрослого умного друга, настоящего педагога, формировавшего наши души, каждой книжкой помогавшего нам найти себя.
   Прийдем, бывало, с Сергеем в библиотеку, а Елена Ивановна, словно между прочим, замечает:
   - Есть, Тюленин, повесть о Котовском - ее ты в прошлый раз спрашивал. Да вот только не знаю, давать тебе или нет.
   Сергей, не понимая, куда клонит библиотекарь, удивленно таращит глаза. А она так же невозмутимо продолжает:
   - Говорят, читаешь на уроках. Да и дома вместо приготовления заданий с библиотечной книгой не расстаешься. Хорошо то, что в меру.
   Живые блестящие глаза Сергея как-то сразу тускнеют.
   - Простите, - виновато бормочет он. И тут же преображается: - Книжка, ух какая интересная!.. - подает томик.
   - И все же... все же читать на уроках нельзя. Обещаешь помнить об этом?
   - Обещаю...
   А уж если Тюленин давал слово, то держал его крепко.
   
   
   
Мой дядя - генерал

   Литература о героях гражданской войны не только увлекала нас, будоражила души, звала на подвиг. Она разжигала мальчишеские страсти, ребячью романтику. Каждому хотелось совершить что-то необычайное и героическое, вызвать у сверстников если не восхищение и удивление, то хотя бы разговоры о тебе. С этой целью мы призывали на помощь даже биографии родителей. И если у кого отец или мать были участниками революции или гражданской войны да еще орденоносцами, то эти ученики в глазах товарищей сами становились героями.
   Но и те, у кого родители были "простые смертные", не собирались оставаться в тени. Они частенько приписывали своим отцам и матерям подвиги, которых те в действительности никогда не совершали. А самые отчаянные фантазеры шли еще дальше.
   ...В Красной Армии вводились генеральские звания, для нас новые и непривычные. На переменах мальчишки только об этом и толковали. Во время одной из таких бесед Сергей Тюленин неожиданно объявил, что командующий войсками Московского военного округа генерал армии Иван Владимирович Тюленев - не кто иной, как... его родной дядя. Мы ахнули от изумления и зависти.
   Не менее других ошеломленный новостью, я старался уединиться с Сергеем и первым расспросить о знаменитом дяде. Но поговорить нам удалось лишь после уроков. Я специально пошел проводить друга.
   Популярность и слава Ивана Владимировича шли не только от его высокой должности и военного звания. Кто из нас, любителей книг о гражданской войне, не знал боевого начдива знаменитой Конной армии Буденного.
   Откровенно признаться, рассказ Сергея об Иване Владимировиче был настолько насыщен всевозможными подробностями из жизни генерала, Тюленин так увлеченно расписывал, что у меня не возникло никаких сомнений. Я искренне верил тому, что говорил друг.
   На следующий день об этой ошеломляющей новости знала уже вся школа. У дверей нашего класса на переменах образовывалась настоящая толчея - каждому интересно было взглянуть на племянника знаменитого генерала.
   Старшие все- таки сомневались. Говорили, в частности, о неполном совпадении фамилии: генерал был Тюленев, а Сергей - Тюленин. Один из учеников, напомнивший Сергею об этом, сразу получил ответ:
   - Моя фамилия тоже Тюленев. А что в классном журнале напутали, я не виноват.
   - Кто его знает, - пожимали плечами ребята. - Может, в самом деле, правда.
   Легенда Сергея просуществовала совсем недолго. Толпы у нашего класса привлекли внимание учителей. Не знаю, случайно так получилось или нет, только родословной моего друга занялся сам Илья Моисеевич. Как и о чем он разговаривал с Сергеем, осталось для всех тайной. Можно лишь догадываться, что беседа была для Тюленина не из приятных. Однако дружбе с учителем истории она не повредила.
   Разговоров о знаменитом дяде Сергей больше не затевал. А мы, щадя его самолюбие, тоже молчали.
   
   
   
Когда война-метелица...

   В школьные годы мы часто слышали от взрослых о возможности новой войны. Да и занятия в историческом кружке, где систематически анализировался ход международных событий, особенно агрессивные действия итальянских и немецких фашистов, наталкивали на мысль о войне.
   Естественно, мы не могли знать, как скоро она разразится, какой будет по своим масштабам и разрушениям, придется ли нам в ней участвовать. Но к схватке с врагом готовились. На уроках военного дела старательно изучали устройство винтовки, с завязанными глазами разбирали и собирали затвор, стреляли из малокалиберки, учились бросать гранаты. В кружках ПВХО дружили с противогазом, знакомились со средствами воздушного нападения и мерами защиты от них.
   В те годы нередко устраивались соревнования по ПВХО между классами и школами. Проводились также районные турниры.
   Третьего марта 1940 года я записал в дневнике: "Военрук школы Небытов выделил меня и Тюленина для участия в районных соревнованиях по ПВХО". Мы с Сергеем специализировались в надевании противогаза. Не один раз оставались после уроков для тренировок. И тогда из класса долго разносился зычный голос военного руководителя:
   - Приготовиться! Надеть! Снять!
   Иногда военрук настолько увлекался, что забывал, сколько перед ним человек. Со стороны можно было подумать, будто он командует по меньшей мере ротой солдат, а не двумя мальчишками.
   Хорошо работала в нашей школе организация Осоавиахима. Прием в ее члены производился строго индивидуально и только по письменному заявлению. В марте 1940 года вступил в Осоавиахим и Сергей.
   Председатель собрания, прочитав его заявление, спросил:
   - Какие вопросы будут к товарищу Тюленину?
   - Как у него с дисциплиной? - тут же поинтересовался кто-то.
   Сергей вздрогнул.
   - Дисциплина... - начал он неуверенно и тут же запнулся. Шумно втянув носом воздух, энергично почесал затылок. - Дисциплина... посредственно, - нашел, наконец, подходящее слово и облегченно вздохнул.
   Сидящий за столом президиума военрук заметил:
   - Надо, чтобы была отличная. В нашем деле без крепкой дисциплины никак нельзя. Да и вообще в жизни расхлябанный человек шагает правой. А надо - левой. Так ведь?
   Сергей согласно кивнул.
   Вскоре мы с Тюлениным сдали нормы "Готов к ПВХО" и прикрепили на лацканы пиджаков новенькие оборонные значки. В те годы тысячи парней и девушек надевали их с гордостью, как символ готовности к защите Родины.
   В 1941 году военным руководителем нашей школы был назначен командир запаса Иван Максимович Рожнов. Как и его предшественник Виктор Данилович Небытов, он хорошо знал военное дело, умело передавал нам свои знания, был дружен со многими школьниками, в том числе и с Тюлениным. Когда началась война, судьба вновь свела меня с Рожновым: в истребительном батальоне он командовал моей ротой, а в партизанском отряде был начальником штаба.
   Помню день, когда вместе с Сергеем Тюлениным и другими ребятами сдавал нормы на значок "Юный ворошиловский стрелок". Вначале Иван Максимович Рожнов еще раз показал, как надо целиться. Потом стрелял сам. Мы с Сергеем стояли сзади, молча смотрели. Вот военрук прищурился, стал медленно подводить мушку под яблочко мишени... Из пятидесяти возможных он выбил пятьдесят!
   - Как Ворошилов... Себе бы так научиться, - вздохнул Сергей, восхищенно сверкнув глазами.
   Рожнов встал, отряхнул шинель.
   - Ну, кто самый смелый?
   Мы замялись.
   - Давай, Тюленин, с тебя начнем.
   Сергей целится тщательно, сосредоточенно. И все же только три пули поразили мишень, а две "ушли за молоком". Но и из тех трех ни одна в яблочко не попала. А как моему другу хотелось пробить это самое яблочко!
   - Все равно научусь метко стрелять! - решительно заявил Сергей. - Не я буду.
   Прошло не так уж много времени, и нам вручили гордо поблескивающие на солнце значки "Юный ворошиловский стрелок".
   Добросовестное изучение военного дела в школе очень помогло Сергею в подполье, когда учиться владеть оружием было уже некогда. Став членом "Молодой гвардии", Тюленин, наверное, не раз добрым словом вспоминал своих наставников, военных руководителей школы Небытова и Рожнова, научивших его без промаха стрелять, умело бросать гранаты.
   Заманчивой перспективой была для нас служба в Красной Армии. С каким благоговением смотрели мы на немногочисленных военных, время от времени появлявшихся в нашем небольшом городке! Форменная одежда, безукоризненная выправка, четкий молодцеватый шаг. Все это пленило ребячьи сердца. Мы с нетерпеньем ждали того дня, когда и нас призовут в Красную Армию. Но до этого было еще так далеко.
   Пятнадцатого сентября 1940 года на небольшой городской железнодорожной станции "Кокс - уголь" собрались жители Краснодона, чтобы проводить в Красную Армию призывников. Это был последний довоенный призыв. Пришли на митинг и мы с Сергеем.
   Районный военный комиссар, старший политрук Войтанник, обращаясь к новобранцам, говорил:
   - Армия - это школа жизни, мужества, боевого мастерства. Военная служба закалит вас физически и духовно, выработает характер и гражданскую зрелость, расширит кругозор, научит преодолевать трудности. Пребывание в Красной Армии положительно скажется на всей вашей дальнейшей жизни...
   Сергей вздохнул, огорченно произнес:
   - Когда же наш черед?
   Зная из рассказов старших, что служба в армии потребует от каждого из нас физической выносливости, стойкости, терпения, силы воли, мы старательно воспитывали в себе эти качества. Не всегда и не во всем поступали правильно, во многих наших делах было немало наивно-романтического, детского. Но во всем без исключения господствовали прилежание, искренность, желание как можно лучше подготовиться к армейской службе.
   С особым усердием мы занимались физзарядкой. В те годы по радио передавался специальный комплекс упражнений, все записывали частоту пульса до и после занятий и направляли для медицинского контроля во Всесоюзный радиокомитет.
   Привычными стали упражнения на кольцах, турнике, брусьях, прыжки в высоту и длину, а также лазание по пожарным лестницам (их было много вокруг школы).
   Большим пропагандистом физической культуры и спорта был преподаватель физвоспитания Василий Иосифович Горбатов. По его инициативе каждую знаменательную дату мы отмечали каким-нибудь физкультурным или спортивным мероприятием: походом, кроссом, соревнованием.
   Увлекались физической культурой многие ребята нашего класса. Самым страстным спортсменом был, пожалуй, Анатолий Ковалев. Мы дали ему прозвище "царь", что звучало в нашем понимании как "первый", "самый сильный". И в самом деле нашего сверстника отличали крепкое телосложение и прямо-таки богатырская сила.
   Ковалев любил гимнастику и тяжелую атлетику, городки и волейбол, был заядлым футболистом - в предвоенный год даже выступал в сборной города. Играл с азартом, с полной отдачей сил.
   Бывало, у волейбольной площадки слышится:
   - Вот сейчас "царь" резанет... очко верное...
   - Конечно... его же мячи никто не может принять.
   Словно подслушав этот разговор, Ковалев чуточку приседает, затем высоко прыгает и тут же наносит решительный, неотразимый удар. Парень, попытавшийся отбить мяч, как подкошенный валится на землю.
   Наделенный от рождения крепким здоровьем и спокойным, уравновешенным характером, Анатолий с помощью физкультуры и спорта еще больше развил эти качества. Его не так-то легко было вывести из душевного равновесия. Но уж если кому это удавалось, то реакция Ковалева была мгновенная: он сгребал "приставалу" (его собственное выражение) в охапку и, подняв над головой, спрашивал:
   - Тебя возвратить на землю вниз головой или плашмя?
   Конечно, ни тем ни другим способом опускаться желания не было. "Приставала" извинялся, умолял отпустить его с миром.
   - Я не слышу, что ты там шепчешь!
   После этих слов Анатолия надо было орать извинения во все горло.
   Во время оккупации Краснодона Ковалев по заданию штаба "Молодой гвардии" поступил в полицию. Он помог многим горожанам избежать фашистской неволи. Это Анатолий в канун двадцать пятой годовщины Октября вывесил красный флаг на здании полиции.
   Заканчивая коротенькое отступление о Ковалеве, хочу подчеркнуть: только такой сильный телом и духом человек был способен после жестоких побоев найти в себе силы развязать скрученные телефонным проводом руки и сбежать из-под расстрела по пути к шурфу шахты № 5. В течение нескольких дней раненный во время побега Анатолий скрывался у родственников и знакомых в Краснодоне. Потом ушел из города. Рассказывают, в мае 1943 года его видели на территории Запорожской области. Уходя от преследования, отважный молодогвардеец пропал без вести.
   Возвратимся, однако, к школьным годам.
   Летом наша работа по закаливанию усиливалась. Небольшая речка Каменка, протекающая в семи километрах от города, была для нас и Волгой, и Доном, и Черным морем. И главной оздоровительной базой, на которой мы проводили летние каникулы.
   Много, ох как много воспоминаний о детстве, о Сергее Тюленине связано с этой речушкой!
   Иногда начинаешь листать или просто перебирать в памяти школьные годы и вдруг явственно замелькают страницы детства....
   ...Тучи собрались как-то внезапно. Они покрыли все небо, предвещая близкий дождь. Блеск молний. Резкие, долгие раскаты грома. Новый порыв ветра. И вот посыпались крупные капли дождя, быстро перешедшего почти в сплошной водяной поток.
   Перегоняя друг друга, что было духу неслись мы к Бездонке - небольшому, но довольно глубокому участку реки с высоким обрывистым берегом. Здесь находилась пещера, в которой мы надеялись пересидеть непогоду. Бег был легок. И оба мы не столько спешили укрыться от ливня, сколько испытывали свои силы, ловкость.
   Прыжок через канаву оказался для меня неудачным. Я поскользнулся и, неловко разбросав в стороны руки, со всего размаха шлепнулся в раскисшую глину. Все произошло так быстро, что мчавшийся следом Сергей не успел остановиться или свернуть в сторону. Он налетел на меня, споткнулся и кубарем покатился к реке.
   - Ну и ну! - Тюленин громко рассмеялся.
   - Прыжок как прыжок, - невесело отозвался я, осматривая ушибленную ногу.
   - Больно? - Сергей перестал хохотать, подошел ко мне.
   - Не... не очень.
   Дождь начал ослабевать и вскоре прекратился. Вновь выглянуло солнце. Мы развесили одежду на прибрежные кусты, вошли в воду.
   - Стой... идея! - Сергей многозначительно поднял руку.
   Я вполоборота повернулся к нему.
   - Мы ведь решили стать красноармейцами. Нужно готовиться к этому. - Сергей говорил нарочито басом. -Представь, мы на фронте, в разведке. Нам надо подняться на берег посмотреть, что там делается. Но все вокруг заминировано... кроме вот этого участочка с корягой.
   Я вновь перевел взгляд на берег. В одном месте от самой воды до средины обрыва были сделаны углубления, что-то наподобие ступенек. Но глина после дождя настолько раскисла, что удержаться на этих порожках вряд ли было возможно. Мы попытались и тут же съехали в воду. Попробовали еще раз. Опять неудача. Отступать, однако, не хотелось. Потому, раздирая до крови пальцы, вновь и вновь карабкались на неприступный берег.
   Один раз Сергей был почти у цели. Стоило выпрямиться, поднять руку, схватиться за корягу. Но мой друг вновь потерял равновесие и в который раз помимо своей воли сполз в реку.
   - Так мы эту кручу не возьмем,- сказал я, осматриваясь.- Надо что-то придумать.
   - А если... - Сергей радостно запрыгал на одной ноге. - Камни... Смотри, сколько камней. Выложим ими порожки. И дело с концом.
   Усталые, в синяках и ссадинах, за которые перед родителями надо было держать ответ, но гордые одержанной победой, возвращались домой.
   - Опять по садам шастали? - раздраженно спрашивала мать. - О-о, бог ты мой... Когда вы только угомонитесь?!
   Я смотрел на нее виновато и свято хранил тайну наших тренировок.
   В выходные дни совершали далекие загородные прогулки, причем обязательно натощак: во время войны может случиться, что не будет пищи, поэтому нужно заранее приучать свои желудки к голоду - таков был наш девиз.
   В один из дождливых осенних дней усталые и голодные бродили мы по пригородным балкам. Неожиданно Сергей обнаружил выводок низкорослых грибов с желтоватыми, покрытыми слоем слизи шляпками. То были маслята. После непродолжительного раздумья я сказал:
   - А что, и на фронте можем наткнуться на грибы.
   - Как пить дать! - живо откликнулся Сергей.
   Он тоже не в силах был бороться с голодом. Долго не раздумывая, разводим костер, нанизываем грибы на тонкие прутья, подносим к углям.
   А разве можно забыть такой случай. Сильный ливень с градом застал нас на подходе к городу. Сергей предложил снять рубашки, принять этот не совсем обычный душ. Что мы и сделали, правда, после некоторого колебания. Подгоняемые ветром крупные капли дождя, а особенно увесистые зерна града больно хлестали голое тело. Мы пришли домой в синяках и шишках.
   
   
   
&nb sp;   Я бы в летчики пошел

   В те годы не только советские люди, весь мир был поражен и восхищен беспримерными, потрясающими по тому времени полетами наших славных летчиков: Чкалова, Громова, Гризодубовой, Коккинаки, Мазурука, Осипенко и многих других. Печать и радио почти ежедневно сообщали о непрекращающемся штурме неба советскими людьми.
   А воздушные парады в Тушино! Они не только восхищали, но и звали в ряды отважных все новых и новых романтиков, тех, у кого были бесстрашные сердца и неудержимое желание покорить небо.
   
   Все выше, и выше, и выше
   Стремим мы полет наших птиц...
   
   Эта песня о покорении пятого океана была тогда, пожалуй, самой популярной. Многие из нас мечтали об авиации. Что же касается Тюленина, то он ею буквально бредил. В последний предвоенный год даже китель с настоящими "летчицкими" пуговицами носил. И сейчас, спустя столько лет, я хорошо помню Сергея на фотографии нашего седьмого "В" класса: он стоит в заднем ряду, слева; сосед положил руку на его плечо. Взгляд Тюленина устремлен ввысь. Как видно, и в тот миг его не покидала мечта о самолете.
   Фотография не сохранилась... Так считал я все эти годы. А однажды, перелистывая страницы школьного дневника, вдруг вспомнил: я ведь подарил ее музею "Молодая гвардия" вскоре после его организации. Обратился в музей. Без особого труда сотрудники отыскали фотографию в фондах. Она оказалась единственной в своем роде и потому бесценной.
   Во время войны с белофиннами в 1939-1940 годах Тюленин с особой тщательностью следил за сообщениями газет, журналов и радио о действиях нашей военной авиации В школе мы нередко слушали его рассказы о мужестве и героизме советских летчиков. Сергей хорошо знал типы самолетов, их технические данные, помнил фамилии многих отличившихся в боях авиаторов.
   Как-то приехал в Краснодон Герой Советского Союза летчик Александр Иванович Белогуров - о его подвиге мы не раз читали в газетах. В тот день в моем дневнике появилась запись: "Первое марта 1940 года. Сегодня в шесть часов вечера в клубе имени Ленина была встреча трудящихся города с Героем Советского Союза А. И. Белогуровым, который отличился в боях с финской белогвардейщиной". Мы с Сергеем пришли к клубу в пять часов. Но попасть в помещение не было никакой возможности. К тому же пускали только по пригласительным билетам.
   Перед входными дверями жидкая цепочка милиционеров с трудом сдерживала натиск толпы - уж больно много людей хотело послушать Героя, намного больше, чем вмещал клуб.
   В дверях расторопный сухощавый мужчина проверяет пригласительные билеты. Его клянут на чем свет стоит, хотя он ни в чем не виноват - не может же он раздвинуть стены клуба. Проверяющего, наверное, многие знают, потому что обращаются к нему, как к хорошему знакомому.
   - Моисеев, что .же мне, домой идти?
   - Моисеев, шахту пять почему не пускаешь? Мы с песнями шли, а ты...
   Возгласы негодования. Легкий нажим. И в дверях уже некому контролировать билеты. Толпа вносит в зал и нас. Я, можно сказать, неплохо вижу сцену, трибуну. А Сергей, тот все донимает меня вопросами:
   - Ну, что там? Нет еще Белогурова?
   Тюленин стоит на цыпочках, вытянув шею. Но и это не помогает. Наконец взбирается на какую-то подставку. Появляется Александр Белогуров. Он идет через зал к сцене, слегка прихрамывая на левую, раненую ногу. Продолговатое, мужественное лицо, добрая, радостная улыбка. На груди летчика поблескивают "Золотая Звезда" Героя и орден Ленина. Аплодисменты, крики "ура", приветственные возгласы.
   Наконец зал успокоился. Белогуров рассказал о мужестве бойцов и командиров Красной Армии, их верности воинской присяге и социалистической Родине. Поведал о том, как был подбит его бомбардировщик и он, раненый, оказавшись на вражеской территории, пробирался к своим.
   Восстанавливая сейчас в памяти события того далекого, но памятного мартовского дня сорокового года, вспоминаю глаза Тюленина. В них отражалось душевное состояние Сергея: и радость встречи с отважным человеком, и зависть мальчишки, твердо решившего стать вот таким же бесстрашным и умелым летчиком. Да, глубокий след в душе будущего молодогвардейца, стремившегося понять истоки героического поступка, оставила эта встреча.
   Через несколько дней в клубе имени Ленина мы смотрели кинокартину "Истребители". Главного героя, военного летчика, - роль его с большим успехом исполнял молодой Марк Бернес, - тоже звали Сергеем. Мой друг был от этого в неменьшем восторге, чем от самой картины. Понравилась нам и песня из фильма. Сергей представлял себя летчиком, с чувством пел о том, как "в далекий край товарищ улетает". Моя сестра Нина вспоминала, что Тюленин частенько напевал эту песенку и во время оккупации Краснодона. Как видно, мечта детства теплилась в нем до последних дней жизни.
   В седьмом классе Сергей уже не удовлетворялся только чтении книг и журналов об авиации. Он записался в технический кружок, в котором ребята мастерили авиамодели. Кружок помещался в небольшой комнатке под лестницей, ведущей на второй этаж. Я бывал в этой каморке не один раз, хотя сам в кружке не участвовал. Хорошо помню, с каким старанием Тюленин натягивал марлю на тонкие, скрепленные клеем и нитками палочки - части будущей модели. Сергей с гордостью показывал мне то крылья, то хвостовое оперение, то моторчик.
   А вскоре, как нам показалось, и впрямь представилась возможность вплотную приблизиться к авиации. Вот что говорят об этом страницы моего дневника:
   
   "18 ноября 1940 года. Сегодня в школе появился старший лейтенант. Он записывал желающих учиться в Ворошиловградской специальной школе Военно-Воздушных Сил. Брал на карандаш только десятиклассников. Жаль!
   22 декабря. После уроков завуч Григорий Абрамович Резников объявил, что прием в Ворошиловградскую спецшколу ВВС продолжается. Принимают мальчиков, обучающихся в настоящее время в седьмых-восьмых классах. В ответ мы дружно гаркнули "ура". Тюленин даже присвистнул от радости. Завуч сказал еще: "Кто желает перейти в спецшколу- послезавтра в военкомат. Там узнаете все подробнее".
   23 декабря. Когда же, наконец, наступит завтрашний день!
   24 декабря. Утром Тюленин, я и другие ребята ходили в военкомат. Полное разочарование: учеников седьмых классов не берут. Восьмых-десятых - пожалуйста. Тюленин высказал предположение: может, в военкомате напутали - и лучше самим съездить в спецшколу?
   25 декабря. Ворошиловград. Трехэтажное с колоннами здание на окраине города. Над дверью главного входа золотом написано: "Ворошиловградская специальная средняя школа Военно-Воздушных Сил". Долго топчемся в нерешительности, не осмеливаясь войти. Наконец, тщательно вытерев ноги, отряхнув и поправив одежду, боязливо открываем дверь. Дежурный посылает нас на второй этаж. Здесь мы предстаем перед высоким молодцеватым капитаном. С завистью и трепетным благоговением смотрим на его командирскую форму, золотые нашивки на рукавах, голубые петлицы с серебристыми пропеллерами. Нам бы все это! Капитан, взглянув на документы, отрицательно качает головой: "Вам еще рано. Заканчивайте семь классов и, пожалуйста, приезжайте". Ошеломленные, некоторое время молчим. Затем хором принимаемся упрашивать летчика. Он сочувственно улыбается, привлекает нас к себе за плечи, обняв, говорит: "Хорошо понимаю вас, дорогие мои мальчишки. Но рановато вам..."
   
   26 декабря. Несолоно хлебавши возвратились в Краснодон".
   
   
   
    Прощай, школа!

   К десятому июня 1941 года мы сдали экзамены и получили свидетельства об окончании семи классов. Теперь не надо было вставать ни свет ни заря, сидеть за учебниками. Впереди - каникулы, свобода. Однако моего друга волновало иное. Хоть и не хотелось Сергею покидать школу, он все же задался целью поступить на работу. Это решение диктовалось материальными затруднениями Тюлениных. Болезнь Гавриила Петровича сказывалась на его заработке. Отцу Сергея все тяжелее было содержать большую семью.
   После непродолжительного торжественного собрания школа опустела. Только мы двое долго сидели в классе, строя самые фантастические планы на будущее.
   - Работа работой, а учиться все равно надо,- тихо проговорил Сергей.- Пойду в школу взрослых...
   И в этом голосе, приглушенном и тревожном, и в задумчивых серых глазах как-то вмиг отразилась вся грусть расставания со школой.
   Тюленин подошел к доске, взял кусок мела, неровным почерком написал: "Последний день - учиться лень".
   Посмотрел и рассмеялся прежним беззаботным смехом.
   - Сколько раз, Кимаша, мы писали эту фразу...- опять задумался.- А вот только сейчас раскумекал всю ее ерундистику...
   Я невольно насторожился, не понимая еще, что сегодня для Сергея окончилось детство. И уж никак не мог предположить, что через два-три месяца оно закончится и для меня.
   Мы вышли из класса, побродили по непривычно тихому коридору. Потом прошли в зеленый сад. Совсем недавно голый, заваленный строительным мусором и заросший бурьяном, теперь двор был кусочком настоящего парка. Только что прошел дождь, смыл с деревьев пыль, напоил их влагой. Тополя и акации ожили, засверкали на солнце жемчужными каплями. Между деревьями весело пестрели алые, голубые, желтые цветы.
   Сергей положил мне руку на плечо:
   - Ну вот, Кимаша. Пройдет несколько лет, вырастут посаженные нами деревья. И новые ученики скажут нам "спасибо"... - Отойдя немного в сторону, поковырял носком ботинка землю, с силой под футбол ил небольшой кусочек мергеля.
   - Вдруг не скажут? - спросил с тревогой. В тот же миг насупил брови, над чем-то раздумывая.
   - Хе, придет же такое в голову,- передернул губами.- У нас есть знакомая, Анной Дмитриевной зовут. Так она все боится - умрет, и никто ее добрым словом не вспомнит.
   От школы хорошо была видна та часть города, что раскинулась между шахтами № 5 и № 1-бис. Большинство домов в этом районе были новыми, построенными, как и наша школа, совсем недавно.
   Около каждого - просторный палисадник, заботливо огороженный аккуратным штакетником
   - Красота какая! - восторженно воскликнул Сергей, не отрывая взгляда от ровных шеренг домов и деревьев... - Ты только посмотри...
   Я согласно кивнул, еще не зная, что теряем, с чем расстаемся в том тихом июне, ставшем первым месяцем страшных испытаний.
   
   
   
Война

   В пятнадцать лет невозможно было даже приблизительно представить бедствия и страдания, которые несет война всей нашей стране и в частности жителям Краснодона. Первое, о чем мы подумали, услышав о нападении гитлеровской Германии на Советский Союз, - как побыстрее попасть на фронт. Мы были уверены - война продлится недолго. Может быть, два, от силы три месяца. Потому страшно боялись опоздать.
   Уже двадцать третьего июня мы с Сергеем пришли в военкомат. Райвоенком, старший политрук Войтанник, знакомый нам по проводам призывников и как-то сразу осунувшийся, встретил неприветливо. Он даже не стал с нами разговаривать: кому была охота тратить время на "желторотых". Буркнув: "Не мешайте работать", Войтанник поспешно скрылся за двухстворчатой, обитой черной кожей дверью своего кабинета.
   Целыми днями мы бесцельно бродили по городу. Тут и там пестрели надписи: "Краснодон объявлен на военном положении". Что это означало, мы толком не знали. Работники милиции и военкомата ходили с противогазными сумками через плечо. Это еще больше усиливало тревогу, желание поскорее попасть на фронт.
   Чаще всего толкались у клуба имени Ленина. Здесь размещался мобилизационный пункт. В разноликой толпе малых и старых низкорослый мужичок плохо слушающимися пальцами пиликал на гармошке, сам себе подпевая пьяным голосом:
   
   Последний нонешний денечек
   Гуляю с вами я, друзья.
   
   - Чего нюни распустил? - молодой коренастый шахтер решительно положил руку на меха. - Сидел бы дома, аника-воин.
   Передав вещевой мешок сопровождавшей его женщине, как видно, жене, снял с плеч хмельного гармониста ремни. Пробежал раз- другой по клавишам, рванул меха и, рассыпав лихие и чистые переборы, громко запел:
   
   Мать родная провожала
   И такой наказ дала:
   Береги страну родную,
   Как тебя я берегла.
   
   Тряхнув густым русым чубом, веселый гармонист подмигнул жене. Та поняла без слов. Вынув свободной рукой платочек, гордо подняла голову:
   
   Я всегда с тобою буду
   И в окопах, и в бою.
   Если, милый, тебя ранят -
   Дай винтовочку свою.
   
   Залихватские и тоскливые песни мобилизованных, их последние советы домашним перемешивались с причитаниями женщин, многие из которых скоро станут вдовами, плачем и визгом детей.
   А из громкоговорителя, установленного почти у самой крыши клуба, звучала широко известная тогда "Если завтра война":
   
   И на вражьей земле мы врага разобьем
   Малой кровью, могучим ударом.
   
   В этом шуме и гаме иногда различались отдельные голоса:
   - Через месяц я Гитлера в мешке притащу!
   - Прощай, батя!
   - Не плачь, ну, не плачь. Прошу тебя... Слезами горю не поможешь...
   - Бей гадов, Ваня! Ждем тебя с победой!
   - Уголь завшахтой привезет, не волнуйся...
   Покрутившись у клуба, бежали на станцию
   "Кокс - уголь". Там день и ночь грузили на платформы автомашины и трактора. Всю эту технику шумные, тяжело дышавшие паровозы увозили на фронт.
   Так в беготне по городу летели дни за днями.
   ...Прошло около месяца. Не обращая внимания на удивительно частые в тот год дожди, у репродукторов толпились сотни людей. Они с тревогой вслушивались в слова, вылетавшие из широкого раструба.
   В один из дней Сергей старательно записывал на обрывке бумаги: "Нашими войсками оставлены города: Брест, Вильно, Бобруйск, Белосток, Львов. За три недели войны с нашей стороны убитых и раненых двести пятьдесят тысяч, с немецкой - около миллиона".
   Умолк голос диктора. Какой-то клубный активист вновь ставит пластинку "Если завтра война". Но что это?
   Сильный мужской голос далеко окрест разносит наскоро переработанную песню:
   
   Если завтра война - так мы пели вчера,
   А сегодня война наступила...
   
   Толпа, не замечая проливного дождя, напряженно замерла, прислушиваясь. Повернув головы к репродуктору, люди жадно ловят слова:
   
   Пролетел самолет, застрочил пулемет.
   Загремели могучие танки.
   И пехота пошла в свой победный поход,
   И помчались лихие тачанки.
   
   Стоящий рядом с нами старик косится на репродуктор, затем со злостью сплевывает, раздраженно замечает:
   - Слова вроде подновили... А вот бахвальство прежнее осталось...
   - Шпик,- заговорщически шепчет Сергей.
   Чтобы не привлечь к себе внимание и не спугнуть деда, едва заметно киваю, будучи, как и Сергей, уверен, что так рассуждать могут только шпионы. Оба не отрываем от шпиона глаз. Что делать? Задержать немедленно? Или подождать - может, он не один?
   Развязка наступает совершенно неожиданно. Дед обращает на нас внимание:
   - Не вешайте носы, мальцы,- говорит он. - Трудно будет, ох как трудно. Но Гитлера мы одолеем. Это он правильно толкует, - дед кивнул на радио.- Мы свое пожили, вас вот жаль...
   "Шпион" треплет нас по волосам. От прикосновения худой, мозолистой, немало потрудившейся на своем веку темно- коричневой руки, как и от полного неподдельной тревоги за наши судьбы голоса, и у меня, и у Сергея часто-часто заморгали глаза. Я тру их кулаком, смотрю на друга. Он шмыгает носом, отворачивается. Обоим становится стыдно, что так нехорошо подумали об этом старом человеке.
   У железнодорожного переезда, недалеко от клуба имени Ленина, стоял танк. Пушка с длинным стволом повернута в сторону парка культуры. Танк, видимо, намеревался взобраться на небольшой пригорок, чтобы потом по шоссе перемахнуть через железную дорогу. Но с машиной что-то случилось. И она беспомощно замерла в самом центре города, рядом с дорогой на Ворошиловград и станцией "Кокс - уголь".
   Три танкиста в черных поношенных комбинезонах, усталые, испачканные маслом, тянули из грязи тяжелую лепту стальной гусеницы.
   - Надо же, в гаком месте соскочила! - сокрушался невысокий плечистый военный, ударяя по гусенице увесистой кувалдой.
   - Не бурчи, - тихо и беззлобно отозвался один из его товарищей-- В следующий раз...- Он не до говорил, что именно произойдет в следующий раз.
   Услышав за спиной наши шаги, быстро крутнул головой. - Ну вот и помощники пожаловали.
   Тот, что работал кувалдой, опустил инструмент на землю и в свою очередь поинтересовался:
   - Чтой-то вам не спится, ребятня?
   - Мы давно встали, - отозвался Сергей, и тут же протянул руку к гусенице: - Подсобить?
   - Грязи не боитесь? - вступил в разговор третий.
   - Нет! - в один голос твердо ответили мы.
   - Тогда присоединяйтесь.
   До самого полудня возились мы у того танка. Отвинчивали и завинчивали гайки и болты. Разбирали и чистили гусеницу. Подносили ее звенья - они назывались траками. Промывали в солярке мелкие детали. Даже забивали кувалдой пальцы - длинные металлические стержни, которыми соединяется гусеница.
   Рубахи наши давно намокли от пота. А спину, руки, ноги ломило так, что временами казалось: вот сейчас не выдержим и, в полном смысле слова, ударим в грязь лицом - бездыханно растянемся в этой луже, как утром гусеница.
   Красноармейцы изо всех сил старались побыстрее отремонтировать танк. Они начисто забыли о своем и нашем отдыхе. И только когда боевая машина, грозно рыкнув и выпустив клубы густого черного дыма, легко вскочила на бугор, они опомнились. Окружив нас, принялись одновременно благодарить и охать:
   - Спасибо, хлопчики!.. Как вы нам помогли!
   - Мать честная, совсем забыли, что вы дети...
   - Эх, война, война!
   - Не серчайте, что так нагрузили...
   Тут же прокатили нас на танке добрый километр.
   Ухватившись усталыми исцарапанными руками за башенные скобы, мы горделиво посматривали на встречных прохожих. Сергей радостно улыбался, что-то кричал. Но шум мотора заглушал его слова.
   Прощаясь, командир танка сказал:
   - Еще раз благодарю. Передайте родителям просьбу экипажа: пусть сильно не ругают вас. Молодцы, крепко нас выручили.
   Конечно, танкисты сильно преувеличивали наш вклад. Однако мы меньше всего думали об этом. Главное - хоть чем-то помогли фронту.
   
   
   
   
    Первые раненые

   С началом войны жизнь города стала необычной. Конные разъезды милиции, светомаскировка - все это, внезапно ворвавшись в нашу жизнь, сделало ее совершенно непохожей на прежнюю.
   Третьего августа Сергей прибежал ко мне в четыре часа утра.
   - В больницу привезли раненых,- выпалил он, едва переведя дух.
   Мы выскочили на улицу. Второпях нарвали цветов в палисаднике и что было мочи понеслись в противоположный конец города. Около железнодорожного переезда увидели кем-то оброненную катушку тонкого медного провода.
   - Гляди, она ведь меня ищет! - обрадовался Сергей находке. - Я голову сломал. Все думал, где достать...
   - Зачем тебе эта проволока? - удивился я.
   Друг на мгновение запнулся. Но тут же откровенно сказал:
   - Планер строю... А клея хорошего нет. Этим проводом знаешь как крепко можно примотать планки!
   Хотел было упрекнуть: "Война, а ты играешься". Но, вспомнив, что у самого в кармане рогатка, промолчал.
   Санитарный эшелон стоял на ближайшей к лечебнице железнодорожной ветке. К большому огорчению и удивлению, место выгрузки оцепила милиция и к вагонам близко не допускала. Несмотря на ранний час, народу собралось много. У большинства в руках цветы, фрукты, узелки с различной домашней снедью. На просьбы пропустить к раненым охрана не откликалась. Тогда возбужденные люди нажали на редкий заслон милиции - и через несколько минут синие гимнастерки затерялись в клокочущей толпе.
   Горожане окружили вагоны. Они с тревогой и надеждой в сердце всматривались в раненых: "Не наш ли?" Выражали свое восхищение мужеством и доблестью воинов, проливших кровь в боях за Родину.
   - Как там? - беспокойно спрашивали краснодонцы.
   - Туго... Покамест бьет нас фриц, - смуглый, с черными вьющимися волосами боец тяжело вздыхает, отводит глаза в сторону.
   - Вот именно - "покамест", - отзывается его товарищ, тяжело опираясь на самодельные костыли.
   Третий с забинтованными поверх гимнастерки руками уверенно говорит:
   - Все равно наш народ им не одолеть.
   Один из врачей, как видно, старший, проворно вскочил на кабину автомашины. Сняв пилотку, помахал ею над головой. Жители тотчас обратили на него внимание, притихли.
   Как видно, врач хорошо понимал состояние горожан, потому не ругался, не возмущался. Он сумел найти те единственные слова, которые тогда можно и нужно было сказать людям:
   - Товарищи! - почти выкрикнул он. - Граждане и гражданки Краснодона! Спасибо за встречу, во-о-т такое спасибо, - развел руки в стороны насколько было возможно. - Но сейчас я прошу - не мешайте работе. Освободите площадку.
   Толпа замерла, словно решая, как ей следует поступить.
   - Для нас дорога каждая минута: многие раненые нуждаются в срочной помощи. Да и у остальных повязки сделаны в полевых условиях, на скорую руку, - пояснил врач.
   Без всяких понуканий и дополнительных напоминаний люди торопливо попятились, образовав широкие коридоры, ведущие к вагонам.
   Десятки горожан тут же принялись помогать в разгрузке и транспортировке раненых и наперебой приглашали легкораненых к себе домой. Тяжелораненых осторожно выносили на брезентовых носилках. Обросшие, худые, у многих от большой потери крови белые-пребелые лица. Изодранные, окровавленные гимнастерки. Темно-красные бинты- тряпки. Люди не скупились на теплые, ободряющие слова. И все же скорбными взглядами провожали тех, кому, возможно, жить оставалось не так уж долго. На каждые носилки краснодонцы клали букетики цветов.
   После организации в Краснодоне военного госпиталя мы с Сергеем часто бывали в нем. Приходили обычно к вечеру, когда заканчивались операции и перевязки, врачебные обходы и процедуры. Помогали медсестрам убирать помещения, носить гипс, скатывать бинты, чинить примусы - на них нередко стерилизовали инструменты. Часами пропадали в палатах, читали раненым сводки Советского информбюро, газеты, книги. Рассказывали о городе, о своей жизни. Писали письма: короткие - родным, длинные, обязательно со стихами- девушкам.
   "Здравствуй, дорогая супруга Анна Ивановна, детки мои Оленька, Микитка и Николка, а также брательник Константин Петрович и супружница его, Татьяна Сидоровна, односельчане. Спешу сообщить вам, что я живой, хотя и не совсем здоровый - осколки вражьего снаряда пробили грудь, поранили обе руки... Обо мне сильно не беспокойтесь".
   "Ирина, родная моя, самая хорошая и самая красивая. В который уж раз перебираю в памяти нашу встречу, короткое знакомство (столько лет жили в одном городе - и не встретились), разлуку...
   
   Ты, наверно, спишь сейчас, Ирина,
   И тебе, быть может, снится сон,
   Как шумит донбасская равнина,
   Как о берег плещет тихий Дон.
   Город наш теперь окутан дымом,
   Пулями прострелен каждый сад,
   Там на нашей площади любимой
   Виселицы черные стоят...
   
   Как мне не хватает твоего голоса, твоей улыбки... Чем сильнее моя любовь к тебе, родная, тем лютее моя ненависть к врагу...
   Бываешь ли ты у нашей вербы?
   А помнишь, Ирина, помнишь..."
   На следующий день бегали на базар за самосадом, искали в аптеках и у знакомых лечебные травы, откапывали в библиотеках заказанные книги, вырезали и строгали костыли, палки... А вечером - опять к раненым.
   Госпиталь - учреждение не из разряда веселых. Здесь мы слушали нелегкие раздумья, тяжелые стоны и проклятия, впервые увидели червей под гнойными повязками только что прибывшей партии раненых, узнали страшный смысл слова "ампутация".
   А разве можно забыть, как плакал Тюленин, слушая надрывный предсмертный крик молоденького красноармейца: "Я жить хочу. Слышите, доктор, жить!"
   Доктор стоял рядом. Все слышал. Но помочь ничем не мог: газовая гангрена завершала свое страшное дело. Взяв умирающего за руку, врач трясущимися губами шептал святую ложь: "Все будет хорошо... потерпи малость..."
   А что он мог еще сделать!
   Сергей крепко сдружился с летчиком - фамилию его я уже не помню. Это был невысокий, круглолицый, ко всему безучастный человек. Лежит на кровати, раскинув руки, смотрит неподвижными глазами в потолок, молчит. Иногда еле заметно беззвучно пошевелит губами, Сергей каким-то чудом догадывается, о чем просит тяжелораненый летчик.
   Впервые он заговорил дня через четыре. Ко всеобщей радости, стал быстро поправляться, оказавшись удивительно разговорчивым человеком. Летчик рассказывал нам множество фронтовых историй и очень беспокоился, что Сергей решил оставить школу.
   - Мы управимся с врагами сами... А вы должны учиться, - тихо говорил голубоглазый пилот.
   Сергей слушал внимательно, не перебивал. Когда старшина умолкал, тихонько подходил к его изголовью, негромко, но уверенно ронял:
   - Вы только не волнуйтесь. Я буду учиться... непременно.
   Общительный характер Тюленина, его доброе сердце отвлекали раненых от трудной госпитальной жизни, радовали измученных людей, согревали их сердца. На какое-то время они забывали о своих страданиях, горестях первых утрат.
   
   
   
    Фронт приближается к Краснодону

   Слухи, слухи... Они ползли по городу из конца в конец, хватая за душу и без того взбудораженных людей. Чего только не наслышались мы в те дни! Невозможно было разобраться в этом хаосе информации "сарафанного радио" не только нам, детям, но и взрослым, умудренным жизненным опытом людям. Откровенное вранье перемешивалось с горькой правдой. Ох, как трудно было распознать истину!
   У репродукторов толпы людей с застывшими сосредоточенными лицами. Они жадно ловят сводки Совинформбюро - этим теперь живут все. И тут же обмениваются соображениями о причинах быстрого продвижения гитлеровцев на восток, строят прогнозы на ближайшее будущее:
   - Да, силища, видать, у них...
   - А мы что, лыком шиты
   - Какая там силища. Внезапно напали, вот и все. Посмотришь, как их через недельку попрут.
   - Попрут, говоришь? Кировоград сдали... Вот тебе и "попрут"...
   - Да что там Кировоград. Слыхал, бои идут уже за Днепропетровск?
   - Не паникуйте, пожалуйста. Это его специально заманивают в глубь страны. Потом...
   - Не дай бог так заманивать...
   Люди хмурились, расходились.
   А в белой неоседающей пыли Ворошиловградского шоссе день и ночь скрипят подводы беженцев, нервно сигналят автомашины, нагруженные имуществом эвакуируемых учреждений. Тяжело и нехотя бредут под знойным солнцем голодные стада коров, отары овец, волы, лошади, даже свиньи. Иногда в этот поток вливаются воинские части, автомашины с ранеными.
   День и ночь топот, скрежет, блеяние, мычание, ржание, рев... Жутко и страшно. К ночи поток редеет, но не прерывается.
   Беженцы. Это новое слово как-то сразу ворвалось в нашу жизнь, настораживая и пугая. Усталые, запыленные, полные скорби и отчаяния лица, ночевки и питание где и как придется, бесконечный путь в неизвестность в лучшем случае под бомбежками, в худшем - еще и под артиллерийско-минометным обстрелом - вот что означало это слово.
   С затаенным дыханием и тревожно бьющимися сердцами слушали мы рассказы беженцев о сожженных городах и селах, о дорогах, усеянных трупами женщин, стариков, детей (фашистские пилоты не щадили никого), о внезапно появляющихся вражеских мотоциклистах- автоматчиках.
   Городские власти, жители Краснодона всячески старались облегчить судьбу уходящих на восток людей.
   А полчища фашистских войск упорно рвались к Донбассу - важному экономическому району нашей страны. Опасность, нависшая над родными городами и селами, всколыхнула шахтерский край. Сотни, тысячи людей непрерывным потоком шли в военкоматы, партийные, советские, комсомольские органы. Шли с одной настоятельной просьбой - отправить их на фронт уничтожать зарвавшегося врага.
   В те дни мы частенько приходили в районный комитет комсомола. Ни Сергей, ни я не были еще комсомольцами. Но как-то само собою получалось, что мы почти ежедневно забегали в райком, чтобы предложить свои услуги или попросить совета. В райкоме нас хорошо знали, особенно первый секретарь Прокофий Иванович Приходько - или попросту Проня - и заведующая сектором учета Валя Герман. Нам часто давали всевозможные поручения.
   Однако большую часть времени проводили у шоссе, помогая беженцам чем только могли: выносили в ведрах воду, объясняли, как проехать к тому или иному селению (вот когда добрым словом вспоминались загородные прогулки, во время которых мы хорошо изучили многие села и хутора), рассказывали, о чем говорилось в последних сводках Совинформбюро. А они, эти сообщения, увы, по-прежнему были неутешительны; фронт неумолимо преследовал эвакуированных, довольно быстро приближаясь к Краснодону.
   Однажды через город на нескольких автомашинах провозили детей дошкольного возраста из Умани. Застывшие скорбные глаза, почерневшие осунувшиеся лица. Малыши боязливо озирались вокруг, не понимая, что творится. Время от времени то один, то другой ребенок испуганно запрокидывал головенку кверху - дети уже знали: оттуда, с голубого бездонного неба, неизвестно почему внезапно начинало падать на них что-то ужасное, от чего земля то содрогалась, то, поднявшись дыбом, летела в разные стороны, иногда вместе с подводами, автомашинами, обезумевшими от ужаса людьми. Это было намного страшнее, чем в самых жутких сказках, которые карапузам совсем недавно рассказывали няни и бабушки.
   У клуба имени Горького, рядом с водоразборной колонкой, машины остановились. Ребята с жадностью набросились на воду.
   Сергей, не долго думая, предложил:
   - Здесь же недалеко сад, знаешь, у того деда, что куркулем зовут. Натрусим яблок малявкам - куркуль от этого не обеднеет.
   Я, конечно, согласился. Не мешкая мчимся к саду. У калитки натыкаемся на хозяина усадьбы. Останавливаемся, не зная, что делать. Искать другой сад с ранними яблоками? А время? Эх, будь что будет! Подходим к "куркулю". Заросшие густыми бровями глаза не предвещают ничего хорошего. Набравшись смелости, перебивая друг друга, рассказываем, в чем дело. Взгляд "куркуля" постепенно теплеет, с лица исчезает суровость. Не выслушав до конца, дед уточняет:
   - Не врете?
   - Честное слово, дедушка!
   "Куркуль" молча скрывается в саду и вскоре возвращается с полным ведром отборных яблок. От удивления мы рты пораскрывали.
   - Посудину не забудьте принести, - наказывает строго. Лицо его вновь становится недоступным.
   - Не пойму, что стряслось с дедом, - удивлен но бормочет Сергей. - У него снега среди зимы не выпросишь. А тут сам вынес целое ведро.
   
   
   
    Райком комсомола, Валя и политруки

   В Краснодоне полным ходом шла эвакуация. Мы с Сергеем бродили по городу и не узнавали его. Распахнутые окна и двери покинутых домов, закрытые проходные предприятий и организаций, толпы "мешочников". Здесь и там грузили в автомашины ящики, корзины, узлы, мешки, связанные шпагатом кипы бумаг и книг, сумки, чемоданы. Грузили, сколько вмещалось. Затем на эти горы пожитков взбирались дети, женщины, старики: те, что постарше, устраивались по бокам, молодежь пробиралась на самый верх.
   В госпиталях оставались только легкораненые - всех тяжелораненых вывозили в глубь страны.
   Воинские части буквально наводнили город, увеличив, как казалось, наши шансы попасть на фронт. Но так только казалось. Трудно перечислить всех, к кому мы обращались в те дни. Просили, умоляли, требовали, доказывали. Как говорил Сергей, "никто нас не хочет понять". Наконец пустили в ход последнее средство - широко распространенную хитрость мальчишек: прибавили себе по нескольку лет. Но если, глядя на мой высокий рост и широкие плечи, некоторые командиры нет-нет да и задумывались: "Может, ему на самом деле "почти восемнадцать", то небольшому худенькому Тюленину не могли помочь никакие прибавки.
   Что же нам делать? Чем заняться? Сколько ни размышляли, ничего путного придумать не могли.
   Как-то сестра Нина, встретив меня и Сергея на улице, сказала: "Валя Герман просила вас зайти в райком комсомола..."
   "Что бы это значило? - задумались мы.- В такое время о нас вспомнили в райкоме?"
   Не мешкая помчались к знакомому серому зданию. Валю нашли без особых трудов.
   - Войдите сюда, вас ждут, - указала рукой на закрытую дверь угловой комнаты.
   Почему-то оробев, некоторое время топчемся на месте. Наконец, поборов неуверенность, переступаем порог. За столом, заваленным стопками бумаг и какими-то папками, - двое военных, опоясанных новенькими портупеями. В петлицах габардиновых гимнастерок сверкали красной эмалью шпалы, на рукавах в золотом плетеном обрамлении алели звездочки. Как я узнал позже, это были работники политотдела 18-й общевойсковой армии старшие политруки Коробов и Попов. Упоминаю эти фамилии с надеждой: если товарищи Коробов и Попов живы и прочтут эти строки, они смогут дополнить рассказ о Сергее Тюленине.
   Один из военных, скуластый, с глубоко посаженными глазами и нахмуренными бровями, нехотя оторвался от бумаг.
   - Вы к кому, ребята? - поднял на нас красные, воспаленные глаза.
   - Валя сказала...
   - Ах, Валя...- неопределенно произнес политрук, потеребив острый подбородок. - Если Валя, тогда усаживайтесь, - улыбнулся, по-видимому, обрадовавшись представившейся возможности расправить усталые спину и плечи. - Да садитесь же. В ногах, говорят, правды нет.
   Выжидательно поглядывая на политруков, мы робко присели на краешек дивана. Второй военный, оставив нас полностью на своего товарища, работал над бумагами.
   - Ваши фамилии Тюленин и Иванцов?
   Мы удивленно переглянулись, согласно закивали.
   В это время в комнату вошел рослый, лобастый командир с тремя шпалами в петлицах. Талия туго перетянута широким поясным ремнем с медной пряжкой. Справа к ремню пристегнута кобура с пистолетом, слева - пухлая полевая сумка. На портупее - свисток и компас. Политруки поспешно встали. Вошедший жестом дал понять, чтобы приветствовавшие его товарищи продолжали работу. Молча проследовав в дальний угол, устало опустился на стул. Так и просидел до конца нашей беседы, не проронив ни слова, машинально подергивая черные с острыми кончиками усы.
   - Так-так, - над чем-то раздумывая, старший политрук прошелся по комнате. - Поскольку же вам лет?
   - Мне шестнадцать, - поторопился Сергей.
   - Н-да, не густо, - политрук разочарованно и, как мне показалось, недоверчиво поднял брови, сморщив высокий лоб.
   Тюленин говорил правду. Но, худой и невысокий, он выглядел моложе своих лет.
   - Ну, а тебе?
   Я был на целый год моложе. Однако быстро нашелся и выпалил не моргнув:
   - Через месяц будет восемнадцать.
   - А если точнее, без вранья?
   Боясь произнести лишнее, неосторожное слово, на мгновение задумался. Но тут же смело поднимаю голову. Смотрю прямо в глаза старшего политрука. Говорю уверенно, сам поражаясь твердому звучанию своего голоса:
   - В самом деле восемнадцать
   Небольшая пауза, раздумья. Затем как обухом по голове:
   - Что ж, можете идти. Да-да, идите - вышла ошибка.
   На улице Сергей досадливо говорил:
   - Ошибка, ошибка... Везде сплошные ошибки.
   Через некоторое время оживился:
   - У тебя здорово получилось. И как это ты сразу сообразил! А я сдуру бухнул "Шестнадцать"! - он с силой пнул несколько встречных камешков.
   Десяток шагов прошли молча. Затем Тюленин примирительно махнул рукой:
   - Все равно результат у обоих одинаковый.
   На следующее утро меня вновь вызвали в райком. Я шел в надежде встретить там и Сергея. Но его не оказалось. Длинный, даже слишком длинный разговор с политруками. Не буду его описывать. Скажу только, что на той беседе присутствовали первый секретарь Краснодонского райкома партии Василий Кондратьевич Нудьга, заведующий военным отделом райкома Алексей Григорьевич Берестенко и вчерашний военный с тремя шпалами - потом я узнал: это был старший батальонный комиссар Борцов из политотдела 18-й армии. Только сегодня он был без усов. Такие красивые усы сбрил.
   Мне предложили работать в подполье в случае, если Краснодон будет оккупирован. Я охотно согласился и попросил привлечь для этой цели также Тюленина.
   - Возьмем обязательно, когда надо будет. - Борцов резко поднялся и стремительно подошел ко мне.- А пока и своему другу о сегодняшней беседе ничего не говори. Никому ни слова.
   Спустя тридцать два года я разыскал Александра Александровича Борцова-Могилевича, а затем и встретился с ним. Были объятия, поцелуи, слезы радости. Я спросил бывшего начальника восьмого отделения политотдела 18-й армии, члена КПСС с мая 1918 года, теперь персонального пенсионера союзного значения:
   - Почему тогда, осенью сорок первого, вы отказали Тюленину, не приняли его в партизанский отряд?
   Александр Александрович улыбнулся.
   - Врать он не умел. Я понимаю - и дома, и в школе вам внушали: обманывать, говорить неправду - подло и низко. Лжец всегда выглядит очень некрасиво. Ну, а если советский человек попадал к врагам? Он что же, должен был выкладывать им всю правду? Нет, надо было изворачиваться, сочинять. Притом искусно. Как ты тогда. Чтобы поверили. И нечего в таких случаях стыдиться лжи - она ведь святая, во имя выполнения своего долга перед Родиной. Я знал: скоро парень все это поймет. Однако ждать было некогда.
   
   
   
    Последняя встреча

   Осенью 1941 года в жестоких боях частям Красной Армии удалось задержать фашистов на реке Миус. Однако вражеские войска по-прежнему имели перевес в живой силе и боевой технике. Это побудило командование бросить на фронт партизанские отряды, сформированные на неоккупированной территории Донбасса. Так зимой 1941 года попал на фронт и Краснодонский партизанский отряд (командир И. Е. Кожанков, комиссар А. Г. Берестенко), бойцом которого мне посчастливилось стать.
   На фронте мы вели разведку, уничтожали связь противника, его огневые точки. Приходилось также вместе с частями Красной Армии удерживать оборону на отдельных участках, отражая ожесточенные атаки гитлеровцев.
   В связи с прибытием новых частей и стабилизацией обороны на нашем участке фронта весной 1942 года командование приняло решение отозвать с фронта партизанские отряды шахтеров и направить их бойцов на восстановление угольных шахт. Был отведен в тыл, а затем расформирован и наш отряд. Я перешел в Краснодонский истребительный батальон. Вскоре в Краснодон возвратился со строительства оборонительных сооружений под Ворошиловградом Сергей Тюленин. Так летом 1942 года оба мы оказались в родном городе.
   В один из дней середины июля 1942 года я был свободен от службы и мы с Сергеем долго бродили по Краснодону. Нещадно палило ослепляющее солнце. Стояла изнуряющая духота. Раскаленный порывистый ветер бешено кружил на немощеных дорогах клубы густой серой пыли. Она забивала глаза, скрипела на зубах, толстым слоем оседала на скрючившейся траве, поникших деревьях, крышах, стенках и трубах домов. Время от времени по небу проплывали тяжелые черные тучи. Казалось, из них вот-вот хлынет долгожданный освежающий дождь. Однако грозовые облака, как вчера и позавчера, не торопились разродиться живительной влагой. Краснодон по-прежнему изнывал от необычной жары.
   То были тревожные для нашего города дни. Под натиском превосходящих сил врага части Красной Армии 23 июня отошли на Харьковском направлении. В Краснодоне началась вторая эвакуация.
   В глубине души каждый чувствовал: надвигающаяся на город буря закружит и нас в своем смертельном вихре. И кто знает, будет ли в той пучине бедствий за что ухватиться, доведется ли когда-нибудь еще вот так бродить по краснодонским улицам.
   - Говорят, в вашем партизанском отряде воевал боец с одной рукой. Правда это? - спросил Сергей.
   - Правда,- ответил я.
   И подробно рассказал другу о замечательном человеке, коммунисте. Иване Васильевиче Шевцове. Интересовался Сергей и благодарностью, объявленной мне командованием отряда за уничтожение вражеского дзота и спасение раненого партизана Константина Полянина - весть об этом удивительно быстро распространилась по Краснодону. Тюленин буквально умолял помочь ему вступить в нашу часть Но что я мог сделать, если командир, которому я однажды представил своего друга, окинув взглядом щуплую фигуру Сергея, отказал категорически.
   У райкома комсомола остановились. Отсюда город- как на ладони. Вдали возвышался огромный копер шахты № 1-бис. Рядом серый величественный террикон. На него мы не раз взбирались по пути на речку Каменку. Чуть поближе самое красивое и, пожалуй, самое высокое тогда здание города, гордость краснодонцев - клуб имени Горького. Он с самого начала был излюбленным местом наших встреч. Левее - наша улица, приземистые каменные домики, запрятанные в прохладу садов.
   Вспомнили школу, учителей, товарищей.
   - Плюхнуться бы сейчас за парту, - Сергей мечтательно вздохнул - Или в струнном кружке на балалайке отхватить. Как давно все это было...
   Потом я сказал:
   - Помнишь, как писал Островский: "Самое дорогое у человека - это жизнь. Она дается ему один раз...".
   - И мы проживем ее так, - перебил меня Сергей, торопливо проведя языком по пересохшим губам,- что не будет стыдно ни нам, ни нашим отцам. Никто не скажет, что в эти дни мы забились в нору и вход в нее загородили щитом с надписью: "Не трогать - дети!"
   Я пристально посмотрел на небольшого роста худенького, небрежно одетого друга и в упор спросил:
   - Что же ты все-таки решил?
   - Остаюсь в городе,- ответил он.- Не таращи так глаза. В армию, сам знаешь, попасть не удалось. В Ташкенте же, хотя это, говорят, и гостеприимный город, мне делать нечего... Кое с кем из ребят я уже потолковал. Они тоже не собираются сидеть сложа руки. Мы будем бороться! - Всегда решительный, волевой, он и теперь говорил отрывисто, взволнованно, с сознанием правильности принятого решения.
   Крепко пожав друг другу руку, мы распрощались. Как оказалось, навсегда. Девятнадцатого июля 1942 года я вместе со своей частью ушел из Краснодона. На следующий день в город ворвались фашисты.
   
   
   
ПОТОМУ ЧТО ЛЮБИЛИ РОДИНУ.
Солдат партии

   На своем жизненном пути я встречал немало хороших людей. Одним из них был Филипп Петрович Лютиков, председатель родительского комитета Краснодонской средней школы № 4 имени К. Е. Ворошилова, в которой я учился.
   Лютиков не только любил детей, но и умел благотворно влиять на них. Его педагогическому такту, умной доброте и сердечной теплоте могли позавидовать многие опытные учителя. И как много сделал он для того, чтобы я и мои товарищи вошли в большую жизнь честными, трудолюбивыми!
   Впервые я увидел его вот при каких обстоятельствах. Вблизи школы дрались двое пьяных. Били друг друга кулаками, пинали ногами. Удары наносили жестоко, куда придется. Иногда они падали на мокрую от только что прошедшего дождя землю. Барахтаясь в луже, злобно рычали. Была перемена. Многие ребята, в том числе и я, наблюдали за происходящим.
   Неожиданно появился дежурный учитель.
   - Всем в школу! Стыдно пионерам такое смотреть...
   - Это почему же? - обратился к учителю проходивший мимо невысокий плотный мужчина с орденом Трудового Красного Знамени на груди. И нам: - Глядите, ребята... Глазейте вовсю... И хорошенько запомните, до какого бесстыдства может дойти человек.
   В тот же день, на сборе отряда, я вновь увидел этого мужчину и запомнил его крепко: в те годы люди с орденами встречались редко. Представляя его, старший пионерский вожатый Степа Кудинов сказал:
   - Ребята, сегодня на сборе присутствует председатель родительского комитета школы Филипп Петрович Лютиков. Он в числе первых в республике
   за восстановление разрушенных в гражданскую войну шахт награжден орденом. Давайте попросим нашего гостя рассказать о своем детстве, сегодняшней работе.
   Мы дружно захлопали. Филипп Петрович поднял руку, призывая к тишине. Разгладив небольшие усы, сказал:
   - Детство... Его, собственно, не было. Нужда, думы о куске хлеба, подневольная работа у кулака. Все это с малых лет. Трудился я наравне со взрослыми. Про учебу не мог думать: надо было работать, чтобы не умереть с голоду. Рос без отца, а в тринадцать лет лишился и матери. Один на всем белом свете. Что делать, куда податься? Прослышал, безземельные мужики отправляются на поиски работы в Донбасс. Уговорил их взять меня с собой. Вот так и оказался в донецком крае. Рудник Сорокина тогда был грязный, неустроенный. Ни школ, ни каменных домов, в которых вы теперь живете, ни мощеных улиц. Голо, серо, неуютно... Огромные деревянные бараки-остроги, тесные и грязные "каютки", "балаганы", глинобитные мазанки "Шанхая". В одной комнате ютилось по три-четыре семьи. Да казенка - в ней напивались шахтеры после изнурительной работы. Хозяева не отпускали денег на технику безопасности, оборудование. Потому почти каждый день случались в шахтах обвалы, взрывы, пожары. И, конечно, человеческие жертвы. 14-15-летние мальчики работали в шахте саночниками, отгребщиками, дверовыми...
   - Дверовой что делал? - поинтересовался Сергей Тюленин.
   - Вопросы потом,- одернул его Степа.
   - Почему же, - вступился Филипп Петрович. - У нас беседа, а не лекция... Дверовой, хлопчик, отворял и затворял вентиляционные ворота.
   - Так это просто... - вновь отозвался Тюленин.
   - Да, работа несложная. Но под землей, на сквозняке у вентиляционных дверей, в сырости и мраке надо было находиться двенадцать часов. Все это время дышать пылью. А наверху солнце. тепло, сверстники играют в лапту... В забое еле видно мерцали коптилки. Мы называли их "бог в помочь". Эти слова были написаны на каждой лампочке. Поднимаешься из шахты весь в угле, грязный и потный. Помыться надо, а негде. На весь рудник только одна баня. И та работала лишь по субботам. Да что там баня! Стакан воды лицо помыть и то, бывало, не сыщешь... Для чего я все это говорю? Да для того, чтобы вы знали, за что боролись ваши отцы. Чтобы вы не думали, будто школы, клубы, Дворцы пионеров, парки были для детей рабочих всегда. За эту жизнь мы проливали кровь.
   Рассказывал Филипп Петрович ладно, не торопясь, часто обращался к нам с вопросами.
   - Кто из вас живет в стахановских домиках?
   Я и еще несколько ребят подняли руки.
   - Почему эти дома так называются, имеете понятие?
   - Знаем, - твердо ответил за всех Анатолий Ковалев.- В этих домах стахановцы живут.
   - Правильно. В нашей стране почет и уважение тем, кто хорошо трудится, кто работает не покладая рук. Построили новые дома, кого поселить в них в первую очередь? Понятно, стахановцев.
   Филипп Петрович неторопливо ходил по классу, от двери к окну и обратно. Потом остановился в проходе около моей парты.
   - Вот о чем еще я хотел потолковать. Некоторые из вас учатся еле-еле. Как говорится, "перебиваются с хлеба на квас". Негоже так. Ведь вы должны сделать жизнь еще лучше. А для этого перво-наперво надо все науки одолеть. К тому же вы - пионеры. Не серчайте. Я не собираюсь укорять вас пионерским званием. Но пионер - это все-таки первый.
   Нам с Сергеем Тюленмным разговаривать с председателем родительского комитета приходилось довольно часто. Всякие бывали беседы. Иногда он просто спросит, как дела. В другой раз посоветует, как лучше организовать военную игру, спортивные соревнования, сбор отряда, какую книгу прочитать. Говорили об отметках и дисциплине, о долге перед людьми, справедливости и подлости, добре и зле, о том, что дозволено и что запретно. Нередко он журил нас. Но никогда Филипп Петрович не повышал голоса, не унижал, разговаривал как с равным. Это подкупало. Поговоришь с ним раз-другой, а потом чувствуешь: очень не хватает тебе этого человека. И уже сам ищешь с ним встречи.
   Как-то мы надавали тумаков дежурной девочке, сообщившей классному руководителю о том, что на перемене мы бегали по партам.
   Узнав о случившемся, Филипп Петрович сказал:
   - Вы же люди. И живете не в глухой пустыне. Надо выработать в себе умение жить в коллективе. То, что вы подняли руку на товарища, на девочку, не достойно пионера, не достойно будущего мужчины.
   Классный руководитель предложил снять с нас галстуки. Пионерский вожатый не согласился: "Они осознали".
   - Пусть хлопцы своим поведением это докажут. А пионерский отряд сам решит, стоит или не стоит возвращать им галстуки, - посоветовал Лютиков.
   Нередко во время бесед Филипп Петрович озадачивал нас неожиданными вопросами.
   - Как вы думаете, сколько у снежинки лучей?
   Мы с Сергеем недоуменно переглядывались.
   - Ну, ну, - подзадоривал Филипп Петрович.
   - Не знаем, - откровенно заявляли мы.
   - Аида во двор.
   Вместе с нами он выходит на улицу. Каждый ловит на рукав пальто снежинки. Удивительно, но у всех без исключения снежинок по шесть лучей. Ни больше, ни меньше. Для нас это было настоящим открытием.
   Филипп Петрович тут же поясняет, почему так получается.
   - Побольше читайте,- говорил он нам.- Книга-это помощник разума. Я никогда не стал бы электромехаником, если б не дружил с книгой. Скоро мне пятьдесят стукнет, а вот по-прежнему не могу без книг.
   Последняя моя встреча с Лютиковым произошла в июне 1942 года, незадолго до оккупации Краснодона. Я был тогда бойцом истребительного батальона и стоял на посту у райкома партии. В те дни в городе находился секретарь ЦК Компартии Украины Демьян Сергеевич Коротченко, один из организаторов партийного подполья и партизанского движения на Украине во время Великой Отечественной войны. В райкоме не прекращались совещания и заседания. Людей приходило много.
   Однажды я увидел Лютикова. Он шел вместе с первым секретарем райкома партии В. К. Нудьгой и первым секретарем райкома комсомола П. И. Приходько. Я поприветствовал их по-ефрейторски на караул. Причем сделал это не без мальчишеской лихости и юной бравады.
   - Постой, постой... - всматриваясь в мое лицо, произнес Лютиков.- Никак крестник?
   - Обознался, Филипп Петрович, - не поняв смысла слов Лютикова, заметил Приходько.- Это Ким Иванцов. Детей с такими именами, как известно, не крестят.
   - Нет, не обознался. Он и есть. А крестил его я сам... на родительском комитете.- Лютиков пристально посмотрел мне в глаза. Потом тихо, почти шепотом, произнес: - Спасибо, сынок, что в тяжкую годину ты верно определил главную линию своей жизни.
   - Вам спасибо, Филипп Петрович, - так же негромко ответил я.
   Известно, что на предложение Д. С. Коротченко остаться для работы в подполье Ф. П. Лютиков ответил словами, которые стали теперь крылатыми: "Я солдат партии. Воля Родины - для меня закон. Любое задание партии я готов выполнить. Для коммуниста нет ничего выше, чем доверие партии. Я обещаю оправдать это доверие..."
   Как знать, возможно, главное, о чем думал Филипп Петрович, он высказал именно в тот день. И, может быть, обрадовался он встрече со мной потому, что увидел: мы, младшие, в своем выборе солидарны со старшими.
   Холодной зимней ночью с 15 на 16 января 1943 года вывезли на казнь первую группу молодогвардейцев и коммунистов- подпольщиков. В их числе находился и один из руководителей Краснодонского партийно-комсомольского подполья, коммунист ленинского призыва Филипп Петрович Лютиков.
   У места казни, шурфа шахты № 5, он сказал:
   - Мы учили молодежь жить и бороться. Пусть же хлопцы увидят, как умирают большевики...
   Собрав последние силы, Филипп Петрович запел:
   
   Замучен тяжелой неволей,
   Ты славною смертью почил,
   В борьбе за народное дело
   Ты голову честно сложил.
   
   Песню тотчас подхватили молодые голоса.
   
   
   
    Он выполнил клятву

   Весна тысяча девятьсот сорок третьего года в Донбассе была ранней, теплой и дружной. Израненная земля, сбрасывая снежный покров, быстро просыпалась от зимней спячки. Щедро прогретая солнцем, она парила, то здесь, то там буйно зеленела молодой нежной травой. Птицы без устали щебетали в густом пьянящем воздухе. Дышалось легко, и на какой- то миг забывалось о войне и людских страданиях.
   С тощим вещевым мешком за плечами, опираясь на украшенную замысловатыми узорами палку - подарок далекого кавказского друга, - я брел в Краснодон. Временами со стороны Лисичанска доносились артиллерийские раскаты да уханье авиабомб. На разбитой проселочной дороге, несмотря на близость фронта, большого движения не было. Только изредка, утопая в вязком черноземе, обгоняли меня военные автомашины и повозки да устало шагали по обочине отставшие от своих частей солдаты.
   Один из них, невысокий, со скуластым обветренным лицом и живыми глазами, поравнявшись, с нескрываемой надеждой спросил:
   - Закурить, браток, не найдется?
   Без лишних слов достал портсигар с махоркой.
   - Ты случайно, не из двести сорокового? - поинтересовался попутчик, когда мы присели на прошлогоднюю копну соломы.
   Щурясь от бьющего о в глаза солнца и подложив под раненую ногу палку - так было удобнее,- я собирался было ответить. Солдат, однако, понял все без разъяснений.
   - Надолго?
   - Пока на месяц, а там видно будет.
   - Идти далече?
   - Километров десять осталось, в Краснодон.
   Мой попутчик неожиданно приподнялся на локте, переспросил:
   - В Краснодон, говоришь? - Не ожидая подтверждения, продолжил: - Как же, слыхал... Недавно командир рассказывал об этом городе. Партизаны там действовали и здорово, говорит, орудовали. А состоял тот отряд из школьников.
   Солдат вздохнул, покачал головой, несколько раз подряд глубоко затянулся махорочным дымом.
   - Вот, брат, какая она, всенародная война...
   Я попросил случайного встречного рассказать все, что он знает о краснодонском подполье. Но к сказанному собеседник только добавил:
   - Колотили фашистов, листовки распространяли. Отряд назывался "Молодая гвардия". Почти все партизаны погибли.
   Так в марте 1943 года на фронтовой дороге я впервые услышал о юных подпольщиках моего Краснодона.
   Разрушенные дома, взорванные шахты, тысячи угнанных в Германию, сотни расстрелянных и замученных, толпы обездоленных осиротевших людей - вот о чем узнал и что увидел я в родном городе. В парке имени Комсомола еще свежей была земля на могиле молодогвардейцев. Сергей Тюленин, Иван Земнухов, Виктор Третьякевич, Владимир Осьмухин, Анатолий Орлов... Школьные друзья, товарищи, просто знакомые ребята. Руку палачей не остановили ни их молодость, ни слезы матерей. На скромном деревянном обелиске, окрашенном красной охрой, командир "Молодой гвардии" Иван Туркенич мелом написал горьковские слова:
   
   И капли крови твоей горячей,
   Как искры, вспыхнут во мраке жизни
   И много смелых сердец зажгут...
   
   Первые весенние цветы, поблекшие и совсем свежие, украшали могилу.
   Из уст в уста передавалась в те дни клятва Туркенича, произнесенная у могилы боевых товарищей: "Прощайте, друзья! Прощай, Кашук любимый! Прощай, Люба, Ульяна, милая, прощай! Слышишь ли ты меня, Сергей Тюленин, и ты, Ваня Земнухов? Слышите ли вы меня, други мои? Вечным непробудным сном почили вы. Мы не забудем вас! Пока видят мои глаза, пока бьется в моей груди сердце, клянусь мстить за вас до последнего вздоха, до последней капли крови! Я не сниму этой солдатской шинели до тех пор, пока последний немец, как оккупант, вступивший на нашу землю, не будет уничтожен! Ваши имена будет чтить и вечно помнить великая наша страна".
   Я знал Ивана Туркенича с 1934 года. Он дружил с моим братом Дмитрием. Иван был старше меня на шесть лет. И это, естественно, исключало какие-либо приятельские отношения.
   Однажды Дмитрий и его товарищи, среди которых был Туркенич, во дворе нашего дома сделали перекладину. Мечтая о профессии военного, они решили заранее готовить себя к нелегкой армейской службе. В тот год я встречался с будущим командиром молодогвардейцев почти ежедневно.
   Начав с обыкновенного подтягивания, брат и его товарищи в одно лето разучили и отработали немало сложных упражнений. К осени кое-кто из них делал сальто и пытался даже "крутить солнце". Иван работал на турнике легко, красиво, быстро. Пожалуй, лучше многих своих друзей. Мы, малыши, смотрели на него с обожанием. К тому же мы знали, что Туркенич один из первых в Краснодоне был награжден путевкой в Артек.
   После окончания семилетки Туркенич некоторое время учился на Краснодонском рабфаке Ворошиловградского педагогического института, затем поступил наборщиком в типографию районной газеты "Социалистическая Родина". Однако дружба Ивана с братом и другими учениками школы имени Горького продолжалась. Они по-прежнему часто бывали вместе. Туркенич приходил в школу на вечера художественной самодеятельности, участвовал в спортивных играх и соревнованиях. Встречаясь со сверстниками, Иван с гордостью показывал им свои руки, натруженные, загрубевшие, со следами въевшейся типографской краски.
   Помню Туркенича и курсантом военного училища - он приезжал в Краснодон в отпуск. Встретив меня на улице, долго расспрашивал о брате.
   - В Тамбовском кавалерийском учится, скоро, как и ты, станет командиром, - рассказывал я.
   Высокий, стройный, ясноглазый, в ладно сидящей военной форме Туркенич обращал на себя внимание прохожих. Я был несказанно горд тем, что он заметил меня, остановил, разговаривает как с равным.
   На петлицах Ивановой гимнастерки золотом отливали большие витые буквы "СУЗА". Я не знал, что они означают, и попросил Туркенича расшифровать.
   - Севастопольское училище зенитной артиллерии, - Иван потрепал меня по голове.- Пушкарь я.
   Вскоре после возвращения в Краснодон мартовским днем сорок третьего я встретился с Туркеничем. Он пришел к нам навестить своего товарища по подполью, мою сестру Нину. Сухощавое лицо. Веселые, с огоньками, глаза. Несмотря на пережитое, Туркенич был бодр, полон энергии. Он горячо одобрял решение сестры идти на фронт мстить за гибель друзей. Иван засиделся у нас допоздна: и ему, и Нине было что вспомнить, было о чем сообщить друг другу. Но вот он собрался уходить. Попрощавшись с сестрой, Туркенич подошел ко мне:
   - Выздоравливай, солдат. Да особенно не задерживайся. Дел у нас много... Словом, до встречи в Берлине.
   Глаза моей матери медленно скользили по видавшей виды шинели Туркенича и остановились на изрядно стоптанных сапогах.
   - Ничего, Варвара Дмитриевна, - заметив этот взгляд, живо откликнулся Туркенич,- шинель выдержит - она ведь суконная. Что же касается сапог - подобьем подметки. Не поможет - заменим на новые. А до Берлина все равно дойдем.- Помолчав, добавил: - Иначе нельзя.
   До самой смерти сестра бережно хранила фотографию, подаренную ей Иваном в тот памятный вечер: командир молодогвардейцев в пилотке, на петлицах поношенной гимнастерки - лейтенантские кубики и артиллерийская эмблема. Лицо продолговатое, несколько огрубевшее, но все же по-юношески оживленное. Губы плотно сжаты. Снимок сделан в конце сорок первого или начале сорок второго года.
   Задолго до работы над этой книгой я начал собирать материалы о Туркениче: работал в Центральном архиве Министерства обороны СССР, музее "Молодая гвардия", встречался и переписывался с людьми, воевавшими рядом с Туркеничем, установил связь с польскими харцерами. Шаг за шагом восстанавливал я путь командира "Молодой гвардии". После освобождения Краснодона, с февраля 1943 года, Иван Туркенич воевал на Южном фронте. Первоначально командиром минометной батареи 163-го гвардейского стрелкового полка 54-й гвардейской стрелковой дивизии. Затем его перевели в 99-ю стрелковую дивизию на должность помощника начальника штаба по разведке 473-го артиллерийского полка.
   Член КПСС с 1919 года полковник И. В. Волох - один из тех, кто рекомендовал командира молодогвардейцев в партию. Он вспоминает: "Это был чудесный человек, настоящий вожак комсомольцев дивизии. Он любил товарищей, умел быть верным другом, его тоже любили.
   Припоминаю партийное собрание нашей части, когда принимали его в партию. Подвал, освещенный лампой, сделанной из снарядной гильзы. Парторг читает заявление Туркенича: "Питая беспредельную ненависть к немецким захватчикам и стремление быстрейшего разгрома ненавистного врага всем прогрессивным человечеством, прошу первичную парторганизацию принять меня кандидатом в члены ВКП(б), так как я свою судьбу хочу связать с жизнью нашей большевистской партии, и, не считаясь ни с чем, я готов на любые лишения и, если потребуется, отдать свою жизнь для полной победы над врагом". Выступили те, кто рекомендовал, в том числе и я. Туркенич говорил коротко. Его все знали и приняли единодушно".
   А спустя несколько месяцев товарищи разбирали новое заявление Туркенича. Теперь о приеме в члены ВКП(б). Решение, как и в первый раз, было единодушным. Шестого июня 1944 года партийная комиссия 99-й стрелковой дивизии приняла юношу в члены ВКП(б).
   Иван участвовал в боях за освобождение многих городов Украины, в том числе Киева, Житомира, Тернополя, Львова. Под Радомышлем батарея старшего лейтенанта Туркенича выдержала особенно жестокий бой.
   С тяжким глухим урчанием ползли на наши позиции многотонные вражеские танки с черными крестами на бортах. Их было много. Стальные зеленовато-серые махины, выплевывая из жерл пушек и пулеметов смертоносный металл, двигались широкой дугой. Кто воевал, тот знает: совсем не просто смотреть на приближающиеся танки противника. В такие минуты даже закаленные солдатские нервы напряжены до предела. Смелость, хладнокровие, твердость духа - все мобилизуется, чтобы подавить страх, не дав ему разрастись, исполнить свой долг до конца. Ох, какими длинными, просто бесконечными кажутся те минуты ожидания!
   А лязг железных гусениц все ближе! А огонь танковых пушек и пулеметов все яростнее!..
   Нервно поправив каску, Туркенич резко взмахнул рукой:
   - Огонь!
   Танки тотчас прибавили скорость.
   - Огонь, огонь! - энергично выкрикивает командир батареи.
   Орудийные расчеты работали дружно. И вскоре подожгли несколько машин. Однако оставшиеся невредимыми не замедлили движение. Их грохот с каждой минутой становился оглушительнее.
   - Подкалиберным!
   Опустив бинокль и обернувшись к батарейцам, командир добавил:
   - Держись, ребята!
   Пошатываясь от усталости, полуоглохшие, солдаты не щадили своих сил и жизней. Они стояли насмерть!
   Недалеко от первого орудия разорвался снаряд. Когда рассеялись дым и пыль, Туркенич подбежал к этой пушке. Расчет погиб полностью. Воины лежали так, как их настигла смерть. Скрипнув зубами, командир батареи сам стал к замолчавшему орудию.
   Выстрел. Орудие резко вздрогнуло. Танк, выбросив черный султан дыма, вспыхнул. Из его люков поспешно выскочили фашисты в черной эсэсовской форме. Охваченные пламенем, они попытались спастись бегством. Но успели сделать не более десяти шагов. Длинная автоматная очередь нашего пехотинца скосила их.
   Туркенич жадно глотнул горький воздух, довольно улыбнулся.
   - Так-то, гады!
   В эти минуты он не замечал разрывающиеся вокруг снаряды, не думал о том, что вражеские танки могут раздавить его вместе с пушкой. Но это не была бесшабашная храбрость отчаявшегося человека. Иван Туркенич - грамотный артиллерийский офицер. Он хорошо знал возможности орудий своей батареи, новых подкалиберных снарядов. Умел не только отлично командовать, но и метко стрелять. После следующих выстрелов беспомощно завертелся на месте второй танк. Его гусеница, подлетев вверх и изогнувшись дугой, тут же растянулась ровной блестящей лентой. Фашист хотел развернуть башню в сторону Туркенича. Однако, уткнувшись длинным орудийным хоботом в обгоревший ствол дерева, танк судорожно вздрогнул и замер. Остальные машины, дав задний ход, поспешно попятились.
   Через день полк отвели на отдых. Бойцы приводили в порядок оружие, технику, обмундирование, отсыпались. Старший лейтенант Туркенич, примостившись у орудийного лафета, писал письма.
   Первое, как всегда, родным. Рассказывая о фронтовых делах, упомянул о вчерашнем бое. Только о том, что представлен к ордену Отечественной войны первой степени, умолчал. Счел неудобным говорить о награде, которую еще не получил.
   Следующее письмо - в Ворошиловградский обком комсомола.
   "Дорогие товарищи! Комсомольцы нашего соединения, среди которых немало земляков-ворошиловградцев, с честью исполняют свой долг перед Родиной, отлично выполняют задания командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками. Мы с большим вниманием следим за тем, как наши земляки-донбассовцы восстанавливают родные шахты, заводы, колхозы. Дух бессмертной "Молодой гвардии" - в трудовых ваших подвигах, в героических буднях возрождения Советской жизни, в нашем повседневном трудном, но благородном деле разгрома врага..."
   - Иван! Туркенич! - неожиданно раздался голос командира восьмой батареи Царинина.- Аида за пополнением.
   Туркенич торопливо спрятал в планшет недописанное письмо, громко откликнулся:
   - Иду, Гриша!
   Спустя много лет Григорий Калинович Царинин в разговоре со мной вспоминал:
   - Туркенич служил в нашем, 473-м артполку около года. Был он помощником начальника штаба полка по разведке, командиром батареи. Я видел его в бою, на отдыхе. Встречал в тяжелых изнурительных походах, во время бесед с бойцами. Человек он открытый, с истинно русской душой. Жизнерадостный, решительный, Иван обладал каким-то особым даром располагать к себе людей. У нас с ним, кажется, все дружили... Туркенич нередко говорил: "Воевать - так воевать так, чтобы немцу тошно было Отдыхать - так отдыхать: не только поспать, побриться, помыться. Но и сплясать, добрую песню проспивать..."
   Григорий Калинович рассказывает о тяжелых боях под Житомиром, Тернополем, Львовом.
   - Когда выдавалось свободное время, Туркенич заглядывал ко мне на батарею. "Ну что, комбат, видел свою работу?" - спросил весело. "Как не видеть, товарищ начальник разведки,- отвечаю.- Спасибо твоим ребятам - верно цель указали". Посидим, поговорим...
   Еще до сообщений печати из рассказов Туркенича знали мы о боевых делах комсомольцев Краснодона. Бойцы живо интересовались "Молодой гвардией", всегда задавали Ивану много вопросов. А потом в центральных газетах появились первые материалы о молодогвардейцах. Мой однополчанин стал, что называется, нарасхват. Каждое подразделение полка, другие части дивизии наперебой приглашали его к себе.
   Туркенич рассказывал о своих товарищах-молодогвардейцах не только в беседах и на митингах. В газете первой гвардейской армии "За нашу победу" (в эту армию входила наша дивизия) публиковались его воспоминания о работе в подполье. Я и сейчас помню некоторые из тех рассказов.
   Тепло отзывается о командире "Молодой гвардии" и другой его фронтовой товарищ, бывший заместитель командира стрелкового батальона, ныне подполковник в отставке, Герой Советского Союза Семен Прокофьевич Серых. В одном из писем ко мне он сообщал: "Помощник начальника политотдела дивизии по работе среди комсомольцев гвардии старший лейтенант Туркенич был рожден для работы с молодежью. Он всегда хорошо знал настроение солдат, состояние дел в полках и батальонах, умел воодушевить бойцов на подвиг. До чего же быстро находил он с каждым общий язык! Поговорит, бывало, перед боем с солдатами, затронет их души, зажжет в них искру беспощадной мести оккупантам. И вот уже люди по-иному смотрят на поставленную задачу А когда боец действует в состоянии подъема, боевого настроения, когда он жаждет по-хорошему отличиться, поставленная командованием задача будет непременно выполнена. Туркенич не засиживался в штабах. Нередко участвовал в боях. За это ему крепко попадало. Но у Ивана было свое правило. Излагал он его примерно так: "Агитировать надо не только словом, но и личным примером. Мы, политработники, должны постоянно влиять на людей. А для этого надо все время быть с ними. И на отдыхе, и в бою". Его уважали за простоту, сердечность, необыкновенную общительность. Туркенич лихо плясал, любил шутки, веселый смех, песни. Пел легко, душевно. Бывало, присядет в кругу друзей, и вот уже слышится фронтовая комсомольская:
   На подвиг святой и тяжелый,
   Где доблесть и удаль нужна,
   Бесстрашных сынов комсомола
   Всегда посылала страна.
   
   Товарищи тут же поддерживают:
   
   Мы отдали в трудное время
   Все силы священной войне,
   В боях комсомольское племя,
   Как сталь, закалялось в огне.
   
   А то во время похода увидит - утомились бойцы. Станет во главе колонны. И звонко затянет строевую. Смотришь, один, другой, а потом десятки голосов подхватывают песню... И вот уже приосанились хлопцы, повеселели их лица, тверже и увереннее стал шаг".
   ...Шел 1944 год. Советская Армия, ведя жестокие бои, продвигалась к Висле, откуда открывались пути на Варшаву, в Краков, в Верхнюю Силезию. Истерзанная Польша радостно встречала своих освободителей. Митинги, знакомства, оживленные беседы. Местные жители пытливо расспрашивали советских воинов о делах новой России.
   В те летние дни 1944-го в роли политработника выступал, пожалуй, каждый наш боец и командир: они ведь принесли полякам не только избавление от фашизма, но и рассказы о свободной жизни в стране Ленина.
   Перед решительным наступлением на столицу Жешувского воеводства дивизия, в которой служил Туркенич, остановилась на отдых. Иван поселился в скромной хатке небольшого хуторка, раскинувшегося на берегу речки Шляхцянки. Справившись с неотложными делами, решил отдохнуть. Но прежде чем снять сапоги и лечь в приготовленную заботливыми хозяевами постель по старой привычке осмотрел пистолет. Вынув из кобуры вороненый "ТТ", вдруг обнаружил его неисправность. Хорошее настроение моментально исчезло: неполадки требовали вмешательства оружейника, а мастерские отсталы. Отдыхать же с неисправным оружием...
   Кто-то из друзей посоветовал:
   - Рядом кузня. Сходи. Может, что получится.
   Туркенич быстро собрался и через несколько минут был у местного кузнеца-умельца Теодора Зарембского.
   Выслушав советского офицера и взяв из его рук "Токарева- Тульского", Теодор сказал:
   - Пусть пан не беспокоится. Сработаю лучше нового.
   Так они познакомились.
   Кузнец Зарембский - человек любопытный. Он долго расспрашивал Туркенича о жизни в нашей стране. Особенно его интересовала земля: кому она принадлежит, как ее обрабатывают?
   Осмелев, кузнец спросил:
   - Колхоз - это страшно?
   - Судите сами, пан Зарембский...- начал Туркенич.
   - На русский манер зови меня, сынок, Федором Ивановичем.
   - Хорошо. Так вот, Федор Иванович. Колхоз - это когда земля - собственность народа. Когда нет богатых и бедных. На полях работают тракторы. Много тракторов. Когда дети крестьян бесплатно учатся в школах, техникумах, институтах.
   Старый кузнец довольно улыбнулся:
   - Очень даже нестрашно... Надо и нам забрать землю у графов и помещиков. Машины, говоришь? У нас в воеводстве на тысячу хозяйств всего пять сеялок. Жили впроголодь. Ясновельможный пан Альфред Потоцкий раз в день кормил нас горячей похлебкой... Утром - картошка, вечером - снятое молоко...
   - Ваше будущее, Федор Иванович, в ваших руках. Как решите, так и будет.
   Они встречались еще несколько раз. Подружились.
   Вскоре Туркенич уезжал.
   - Очень хочу увидеть, какой будет Польша через двадцать-тридцать лет, - сказал он на прощанье новому знакомому. - Ты черкни мне, Федор Иванович, в Краснодон. Вот адрес,- протянул сложенный пополам листок бумаги.
   - Пропишу, сынок. Непременно. Ты только приезжай. Будешь самым дорогим гостем.
   Когда его машина скрылась за поворотом дороги, Теодор Зарембский, опустив голову, несколько раз перекрестился.
   - Да хранит тебя господь, добрый человек, - прошептал он вздрагивающими от волнения губами.
   ...Одним из главных опорных пунктов врага на пути 99-й стрелковой дивизии было небольшое местечко Глогув. Здесь и совершил свой последний подвиг бывший командир "Молодой гвардии", помощник начальника политотдела 99-й стрелковой Краснознаменной Житомирской дивизии по работе среди комсомольцев гвардии старший лейтенант Иван Васильевич Туркенич.
   Вокруг Глогува противник подготовил оборонительную полосу с густой сетью дотов и дзотов. Они связывались между собой ходами сообщения. Траншеи для пехоты - разветвленные, глубокие, накрытые бревнами.
   Наша разведка сообщала, что у этого местечка сосредоточены значительные силы фашистов. Для окончательного выявления этих сил, а также с целью определения мест размещения огневых точек и резервов противника командование решило провести разведку боем с захватом Глогува.
   Туркенич хорошо понимал: успех операции будет зависеть от решительных действий всех бойцов, внезапности и стремительности атаки. Об этом он говорил с воинами перед боем, переходя из подразделения в подразделение.
   Узнав, что вечером погиб комсорг одной из рот 206-го стрелкового полка, Туркенич решил утром следующего дня идти в атаку с этим подразделением. Он бывал в части и раньше, не раз задушевно беседовал с воинами о солдатском житье-бытье, делах дивизии, фронта.
   Бой разгорелся жаркий. Вражеская артиллерия усилила и без того плотный огонь. Фашисты заранее пристреляли местность. Снаряды, поднимая фонтаны гнилой болотной воды, ложились в самой гуще атакующих. Бойцы засуетились, а потом, не выдержав, залегли. Этого как раз добивался противник.
   Мгновенно оценив обстановку, Туркенич понял: спасение только в продолжении стремительного наступления. Но для этого кто-то должен сделать первый бросок. Не мешкая, Иван вскочил на ноги:
   - За мной, друзья! За нашу Родину! Вперед!
   Решительные действия комсомольского вожака поднимают бойцов. И вот один, второй, пятый, поборов робость и страх, не обращая внимания на жужжащие осколки и пули, бегут за офицером.
   Вперед. Только вперед. Поближе к врагу. В этом - единственный выход. Дружное "ура-а" стремительно приближалось к окопам противника.
   Вскоре атакующие достигли окраины местечка, а затем ворвались в Глогув. В суматохе боя никто не заметил исчезновения Туркенича. И только потом санитарка Людмила Худолинская нашла его, прошитого осколком снаряда, в черной опаленной воронке. На гимнастерке - темное пятно запекшейся крови. Туркенич был без сознания. Людмила вынесла старшего лейтенанта к дороге.
   На конной повозке привезли Туркенича в санитарную часть. В тот самый хутор, откуда он недавно выступал. Прибежал кузнец Зарембский. Туркенич узнал его.
   - Все образуется, Федор Иванович. Я еще повоюю. А ты пиши мне, пиши о Польше, о Жешуве - наши уже там...- И вновь потерял сознание.
   Смертоносный металл прошел в нескольких миллиметрах от сердца. Врачи делали все возможное, чтобы спасти Ивана. Но с каждым часом пульс его слабел, дыхание становилось реже. Через сутки, четырнадцатого августа 1944 года, командир "Молодой гвардии" умер.
   Похоронили Туркенича в центре Глогува. Проститься с ним пришли делегации от всех частей дивизии, многочисленные жители польского местечка, за освобождение которого Иван Туркенич отдал свою жизнь.
   Прозвучал ружейный залп. На свежий могильный холмик с именной табличкой легли венки и букеты полевых цветов.
   После окончания войны прах Туркенича по просьбе местных жителей был перенесен на Вильковыйское кладбище воеводского центра Жешув. С тех пор не гаснет огонь в каменных чашах, установленных по углам памятника. На бронзовой плите на польском и русском языках написано:
   
   "1920- 1944
   ГЕРОЮ "МОЛОДОЙ ГВАРДИИ"
   ИВАНУ ТУРКЕНИЧУ
   ГРАЖДАНЕ ЖЕШУВСКОЙ ОБЛАСТИ"
   
   Польские харцеры прислали моей сестре Нине фотографию могилы Туркенича. В письме они сообщили, что подвиг отважного командира "Молодой гвардии", советского офицера Ивана Туркенича, как и память обо всех наших людях, боровшихся за свободу и независимость народов Европы, вечно будет жить в их сердцах.
   "О жизни и боевых делах Туркенича рассказывают в школах и клубах. Многие дружины харцеров носят его имя. В Жешуве именем вашего товарища по подполью названо лесотехническое училище, в Глогуве - школа и улица. Каждый год в день освобождения нашего воеводства от немецко-фашистских захватчиков проводится мотокросс памяти Туркенича", - писали польские ребята.
   Не всегда деятельность человека измеряется числом прожитых лет. Важно, что успевает он сделать на своем веку, что дает людям, Отчизне.
   Коротким оказался жизненный путь Туркенича: Ивану шел двадцать пятый год, когда он совершил свой последний подвиг. Но это был путь настоящего комсомольца, молодого коммуниста, до последнего дыхания сохранившего верность великой ленинской партии.
   
   
   
    Сестра

   - Храни эту книгу, как память о нашей семье, - мама подала мне роман Александра Фадеева "Молодая гвардия", подаренный ей издательством в 1946 году. Устало откинувшись на подушку, некоторое время молчала, затем тихо попросила:
   - Прочти, что они там пишут..
   Мама знала наизусть дарственную надпись. Но в эти последние дни жизни ей было приятно еще раз услышать теплые слова о ней, о ее дочери.
   - Ну, что же ты?
   Справившись с волнением, стал читать: "Варваре Дмитриевне Иванцовой. Вам - семье, в которой родился и вырос герой Краснодона, издательство "Молодая гвардия" преподносит книгу А. Фадеева "Молодая гвардия" в знак нашего глубокого уважения к тем, кто вырастил и воспитал славного патриота Советской страны.
   Безграничная любовь и преданность молодогвардейцев большевистской партии и своему народу является для всей молодежи нашей страны примером служения Великой Советской Родине".
   - Вот и все твое наследство: доброе имя да хорошая книга,- мама любовно погладила серую обложку романа.
   - Это так много, ма.
   Первое издание книги "Молодая гвардия" теперь стоит в моем книжном шкафу на самом видном месте. Эта величайшая драгоценность постоянно напоминает мне о маме, о сестре, о друзьях и товарищах далекого детства.
   Кажется, совсем недавно жили мы в Краснодоне. Мать, отец, бабушка и нас трое: старший брат Дмитрий, сестра Нина и я, самый младший из детей. Отец работал на расположенной рядом шахте № 1. Мать вела домашнее хозяйство. Мы ходили в среднюю школу имени Горького (в те времена школы по номерам не называли).
   На нашей улице все дома были из досок и бревен, тогда как на других - каменные или саманные. Потому улицу так и называли - Деревянная.
   Лет за шесть до войны отца перевели работать на шахту № 1-бис (сейчас она носит имя Сергея Тюленина). Мы с сестрой перешли в расположенную неподалеку школу-новостройку, брат по-прежнему ходил в горьковскую. Отец наш был в числе первых стахановцев Краснодона. Помню, как встречали его и других передовиков производства у шахтного копра. С оркестром, букетами цветов, песнями, флагами.
   В выходные дни, обычно по вечерам, мы собирались на кухне. Может быть, оттого, что в длинные летние дни здесь варилось варенье, пенки с которого ох как мы любили, а зимой заманчиво пахло топленым молоком. А скорее всего мы стремились в эту комнату потому, что тут проводила большую часть времени наша мама - милая, добрая, ласковая женщина.
   Просторная, уютная кухня была для нас не только столовой и гостиной, но и "клубом". Рассевшись по табуреткам и затаив дыхание, слушали мы рассказы отца. Говорил он негромко, задумчиво. Сильные, разбитые тяжелой физической работой руки лежали на коленях. Изредка отец поднимал их, чтобы подкрепить слова коротким и выразительным жестом.
   - Саночник-подросток! Есть ли на свете доля горше! Сидишь, бывало, в ожидании, когда грузчики засыпят ящик. И только послышится команда "Пошел"!, становишься, как собака, на четвереньки. Проденешь цепь между ног. И что есть мочи тащишь поклажу в продольную. Метров пятьдесят, а то и все шестьдесят. Пот катит градом, не хватает воздуха. А сердечко бьется так, что, кажется, вот-вот выскочит из груди.
   Повзрослев, отец стал работать коногоном, крепильщиком, забойщиком. Окончив специальные курсы - уже после революции,- был назначен десятником.
   В год смерти Ильича стал коммунистом - то был знаменитый ленинский призыв в партию. Отец много раз награждался Почетными и просто грамотами, ценными подарками, избирался в шахтный и районный комитеты профсоюза, в бюро первичной парторганизации, членом пленума Краснодонского районного комитета партии. Ко всему этому он был пропагандистом кружка политграмоты, рабкором шахтной многотиражки и районной газеты "Социалистическая Родина".
   Когда началась Великая Отечественная война, он добровольно ушел на фронт. И в июле 1941 года в бою с фашистским десантом сложил свою голову у небольшой речки Вопь, под Ярцево.
   Среди дорогих моему сердцу семейных реликвий бережно храню потертую выцветшую грамоту. Она постоянно напоминает мне об отце- труженике. В том документе написано: "За неустанную работу на трудовом фронте по восстановлению каменноугольной промышленности советского Донбасса и за активное участие в строительстве социалистической каменноугольной промышленности Донецкого бассейна Всесоюзное объединение каменноугольной промышленности "Союзуголь" и Всесоюзный комитет Союза горнорабочих в десятую годовщину советского Донбасса награждают тов. Иванцова Михаила настоящей грамотой. 20 января 1930 года".
   В разговорах, что велись в "клубе", участвовала и мама. Иногда мы уговаривали ее рассказать о своей жизни. С девяти лет она батрачила у помещика. Нянчила детей, ухаживала за скотиной. В двенадцать лет вязала снопы. Особенно трудно приходилось зимой. Одежонка плохонькая. Ботинки совсем развалились.
   - Веревками прикручу их к ногам, - рассказывала мама, - да так и хожу. Когда мороз донимал и терпеть становилось невмоготу, забиралась в сарай. Воткну ноги в навоз, отогреюсь немного - и опять за работу. Когда исполнилось тринадцать, сбежала на рудник. Думала, здесь легче. Куда там... Работала выборщицей породы, вагонщицей. Писать и читать уже при Советской власти научилась, в ликбезе. Елизавета Харитоновна, та, что вас учит, нас тоже обучала. Спасибо ей великое.
   Я привел воспоминания об отце и матери не случайно. Ни для кого из нас, детей, их рассказы, их жизненный пример не прошли даром. Они отразились на нашем отношении к своему гражданскому долгу. С раннего детства мы хорошо знали, кто такие царь, помещики, капиталисты. Твердо усвоили, что принесла нашим родителям, миллионам простых людей бывшей Российской империи Великая Октябрьская социалистическая революция.
   Не могу не рассказать еще об одном, на мой взгляд, довольно примечательном случае.
   Однажды в нашем "клубе" завязался разговор о международном положении, о германском и итальянском фашизме.
   - Я так считаю, - произнес отец, обращаясь к брату, - тебе, Митя, надо готовиться к военной службе (Дмитрий учился тогда в десятом классе- К. И.). А с институтом... с институтом придется повременить.
   Это было характерно для наших родителей - подчинять свои интересы общему делу, думать не о том, где лучше тебе, а о том, где нужнее ты. И не удивительно, что нравственная позиция родителей определила и выбор Дмитрия - после десятого класса он поступил в военное училище, - и путь сестры Нины, ставшей во время войны членом подпольной комсомольской организации "Молодая гвардия".
   В детстве Нина была худенькой, болезненной и всячески старалась закалить себя. Вместе с подругами она пристрастилась к прогулкам в пригородные балки и рощи. Часто ходила и в знаменитую Провальскую степь, которая начиналась за Краснодоном, у Деревечской балки. Дома сестра выращивала цветы. Они цвели с весны до глубокой осени и, конечно, требовали ухода. Воду для полива грядок мы брали из кринички, метрах в ста от нашего дома. Сестра носила ведра на коромысле, а мы с братом - в руках. С коромыслом у нас ничего не получалось: ведра раскачивались, и вода выплескивалась. Чтобы как-то оправдаться, брат говорил:
   - Класть на плечи сильного пола деревянную дугу просто неприлично.
   Мы старались оградить сестру от тяжелой работы по доставке воды.
   - Это наше, мужское, дело, - напористо доказывал Дмитрий.
   Однако сестра ни в чем не хотела уступать.
   После вступления в комсомол - произошло это в 1939 году - Нина много занималась в оборонных кружках и десятый класс закончила, получив три значка: ГТО, ГСО, ПВХО.
   Были у Нины и другие увлечения. Она хорошо шила, вязала, вышивала. Любила читать книги, преимущественно о мужественных, сильных людях и, как все в ее возрасте, про любовь. Хорошо играла на гитаре, пела песни и частушки, танцевала. Вместе с Любой Шевцовой - она жила рядом - участвовала в художественной самодеятельности. Среди подруг сестры помимо Любы помню Нину Минаеву, впоследствии также ставшую членом "Молодой гвардии".
   Мои отношения с сестрой в основном были теплыми, откровенными. Отзывчивая и чуткая к чужим неудачам и промахам, она близко к сердцу принимала мои школьные, к сожалению, не всегда благовидные дела. И всячески старалась помочь. И в учебе, и в дисциплине. Я тяготился опекой, она нередко даже раздражала меня. И тогда в дневнике появились записи, подобные этой: "1 февраля 1940 года. Хожу, как шальной. В школе меня грызут, особенно Анна Дмитриевна. Дома то же самое. Мать и сестра просто не дают прохода..."
   Доставалось от Нины и моему другу Сергею Тюленину, часто забегавшему к нам домой. Как-то после очередной выходки на уроке, когда родителей - в который раз! - вызвали в школу, сестра сказала:
   - Все! Хватит уговаривать! Напишу в газету. Пусть все узнают, что вы делаете. И другие ребята подпишутся под этой заметкой.
   - А если в самом деле накатает? - высказал я вслух опасение. - Пропали мы тогда. Стыда не оберешься.
   - Не дрейфь, - поспешил успокоить Сергей. - Нинка хорошая.
   Прошло дней пятнадцать. Прихожу в школу, а ребята наперебой:
   - Читал?
   - Вот вас прочихвостили!
   Суют газету. Выходит, Нина не просто грозила.
   Еле-еле дождались мы окончания последнего урока. Молча, опустив низко головы, не глядя друг на друга, распрощались. Домой идти не хотелось. Но и на улице долго не прокрутишься - стоял морозный и ветреный февраль.
   К моему приходу вся семья была в сборе. Из дальнего угла испуганно смотрели глаза сестры. Всегда веселое лицо ее на этот раз выражало тревогу и озабоченность. Пухлые губы легонько вздрагивали. Чуть поближе, возле окна, сморщив лоб, стоял брат. Мать и бабушка смотрели на меня молча, с укором и осуждением.
   Из соседней комнаты усталый и сердитый вышел отец.
   - Вот областная... "Комсомольское племя", - потряс газетой. - За шестое число (шестое февраля 1940 года - К. И.). Слушай, что пишут о нашей семье, о тебе.
   - Знаю, - буркнул я.
   - Нет, ты еще послушай.
   И стал читать: "В семье Михаила Ефимовича Иванцова трое детей. Они учатся в школах. Митя и Нина учатся хорошо, являются групоргами в классах, хорошие общественники. А вот третий - пионер Ким - на уроках может делать все, что ему заблагорассудится... То же самое можно сказать... о Сергее Тюленине..."
   Закончив читать, отец положил газету на стол, аккуратно разгладил. Подойдя почти вплотную, опустил руку на мое плечо. Я невольно съежился.
   - Опозорил ты меня. Ох как обесславил!..
   - Это она, - кивнул я на сестру. - И ее подружки.
   - Не-е-ет! Нина и ее товарищи поступили правильно.- Задумался, нервно теребя подбородок. - Самое страшное все же не в моем бесчестии. А в том, каким ты станешь. Улавливаешь, ка- ким?..
   Привел этот очень неприятный и нелестный для меня эпизод с единственной целью: именно та заметка в газете и вызванная ею боль отца и всей семьи резанули меня по сердцу, принудили задуматься. И я всегда буду благодарен и признателен Нине за то, что она была для меня не только старшей сестрой, но и старшим товарищем, что никогда не боялась сказать правду в глаза. Именно так и только так должен поступать настоящий друг. Как жаль, что понял и правильно оценил стремление сестры выработать у меня серьезное отношение к учебе и дисциплине не сразу, а спустя некоторое время.
   После окончания десятого класса Нина мечтала поступить в Ивановский текстильный институт. Но началась война, первым же своим выстрелом перечеркнувшая все мечты и надежды. Да только ли ее!
   Отец и брат были на фронте с самого начала войны. Мама очень тревожилась за их судьбы. Особенно переживала за Дмитрия.
   - Ведь ему только в августе двадцать исполнилось. Лейтенант... Представить не могу, как он командует людьми, которые в отцы ему годятся, -
   и залилась слезами.
   Сестра успокаивала:
   - Нельзя же так, мама. Вы все время плачете. А Митя жив-здоров... вон как воюет, - протянула "Известия" (за 3 октября 1941 года - К. И.).
   Мама торопливо вытерла слезы, развернула газету: "Пулеметчик Иванцов", - вслух прочла название статьи. И тут же схватилась за сердце.
   - Ой-ли! - взглянула на Нину.
   Мы притихли, давая возможность маме прочитать.
   - Это на самом деле про Митю... про нашего Митю? - спросила с тревогой, не выпуская газету из рук.
   - Ну а про кого же еще! - сестра удивленно передернула плечами. - Фамилия сходится? Сходится. Имя? Дмитрий. Наш Митя пулеметчик? И этот тоже.
   - Но наш лейтенант... А чин Иванцова, что в газете, не указан. А почему он сам стреляет из пулемета?
   Сестра на мгновение замялась. Но тут же нашлась:
   - Война ведь, мама. Не обо всем в газете писать можно. А что сам за пулеметом... Я вот недавно читала, как в одном бою полковник стрелял из пулемета. Полковник! А Митя - лейтенант.
   Мама, кажется, поверила и немного успокоилась.
   Поверил и я. И тут же поспешил к ребятам рассказать, как храбро дерется с фашистами мой брат.
   Когда зимой 1941 года в боях под Тулой Дмитрий погиб, я спросил Нину:
   - В той газете в самом деле о нашем брате рассказано?
   Она ответила:
   - Будем верить, что о нашем. И поддерживать эту веру у мамы... Как ей, бедной, тяжело.
   Правильно говорят: горе в одиночку не приходит. Не успели мы смириться с мыслью о смерти брата, как получили сообщение о гибели отца (он был убит раньше Дмитрия, но извещение пришло с опозданием). Для мамы удар оказался слишком сильным. Она надломилась и слегла.
   - Мы у тебя остались... слышишь, я и Ким,- плача шептала сестра, прильнув к щеке матери.
   ...После освобождения Краснодона из 92 молодогвардейцев в живых осталось одиннадцать. Потом их было 8. И вот теперь только 4: Валерия Давыдовна Борц, Ольга Ивановна Иванцова, Василий Иванович Левашов, Анатолий Владимирович Лопухов.
   Их остается все меньше и меньше, и потому все больший груз ложится на их плечи. Оттого поистине бесценна каждая строка воспоминаний молодогвардейцев, каждый новый штришок в истории "Молодой гвардии".
   К Нине очень часто приходили в гости пионеры и комсомольцы. Они просили ее рассказать о "Молодой гвардии", о себе.
   Нелегко ей было бередить старые и без того ноющие раны. Тяжело вспоминать военные годы. Но нынешние мальчишки и девчонки должны знать, какой ценой отстояли честь и независимость Родины.
   Об одной из таких встреч мне и хочется рассказать тебе, читатель. В тот день я заглянул к сестре по какому-то делу. В комнате было полно пионеров.
   - Ты пришел кстати. Устраивайся с нами.
   Ребята сидели вокруг стола и на диване торжественные, серьезные. У многих в руках - блокноты и карандаши.
   - Вы спрашиваете, как начиналась моя военная биография,- сестра на минуту задумалась. - Недавно брат, - кивок в мою сторону, - показал мне запись в своем дневнике: "13 июля 1942 года. Сестра Нина ушла п. с. з. в. г. в. Мы остались вдвоем с матерью". Таинственные буквы расшифровывались так: "По специальному заданию в город Ворошиловград".
   ...Второй год шла жестокая кровопролитная война, навязанная нашему народу немецкими фашистами. Родина переживала тяжелые дни. Мне было восемнадцать лет. Я окончила школу и поступила работать. Как тысячам моих сверстников, мне хотелось больше сделать для фронта, для победы. Субботники, воскресники, многочисленные комсомольские поручения заполняли сутки до отказа. От усталости валились с ног. И все же казалось - мало помогаем фронту. Хотелось большого дела.
   Тогда с двоюродной сестрой Олей решили пойти в райком комсомола и попроситься на передовую. Первый секретарь райкома Прокофий Иванович Приходько внимательно выслушал. После продолжительной беседы посоветовал, куда обратиться.
   Сделали это немедленно. Встретившие нас военные - позже мы узнали, что это были работники Сталинского областного отдела НКВД, - долго и подробно расспрашивали о родителях, нашей жизни. Через несколько дней нам предложили разведывательную работу во вражеском тылу. Как раз то, о чем мечтали.
   Во время кратковременной специальной подготовки познакомились со стрелковым оружием врага, его гранатами, узнали, как обращаться со взрывчаткой. Нам показали форму одежды и знаки различия личного состава немецких, румынских, итальянских частей. Научились пользоваться паролями, явками. Потом направили в город Енакнево для сбора разведывательных данных. Маме и брату сказали: идем в Ворошиловград. Так и появилась не совсем точная запись в дневнике Кима.
   Белобрысый паренек, краснея от смущения, спросил:
   - Нина Михайловна, это было ваше первое задание. Скажите, пожалуйста... только откровенно... как вы себя чувствовали? Было ли вам страшно?
   Сестра улыбнулась, ответила сразу: - Было. Да еще как! Представьте себе далекие и близкие артиллерийские раскаты. Рев моторов над головой. Дороги, забитые вражеской военной техникой. Грохот автомашин, треск мотоциклов. И среди этих, казавшихся несметными, полчищ оккупантов - две девочки, вчерашние школьницы.
   В любую минуту нас могли схватить и расстрелять. Могли просто, без всяких подозрений, потехи ради растоптать на дороге. Однако, поборов страх, полные решимости выполнить задание, чего бы это нам ни стоило, упорно пробирались к цели.
   Мы были комсомольцами и понимали - настало время делами подкреплять все те слова о Родине и нашем долге, которые совсем недавно писали в школьных сочинениях.
   Мы не представляли себе иной жизни, кроме той, что завоевали для нас отцы и старшие братья. Знали: только Советская власть является подлинно народной. Только она может в полной мере удовлетворить все запросы человека. Любовь к Родине... Именно она помогла побороть страх, придавала силы.
   В Енакиеве собрали довольно обширные и разнообразные сведения о противнике: размещении танковых частей, баз, полевых аэродромов, о воинских перевозках. Добыли несколько газет и листовок, изданных оккупантами, два приказа коменданта города. Да и то, что мы видели на фронтовых дорогах, несомненно, представляло интерес для нашего командования.
   Однако передать все это было некому - Краснодон оккупирован гитлеровцами, и пославшие нас военные были далеко от нашего города.
   - Расскажите, пожалуйста, как вы стали членом "Молодой гвардии"? И, конечно, о своей работе в подполье.
   - Решив узнать, кто из знакомых ребят остался в городе, пошла на базар. Сразу бросилось в глаза - рынок далеко не тот, что был раньше - Молчаливые, угрюмые лица горожан... Немного словные вопросы одних и такие же короткие негром кие ответы других... Картошку продавали на штуки, крупу - на столовые ложки. Сало было нарезано такими тонкими ломтиками, что невольно возникал вопрос: как и чем человек ухитрился сделать такое? Цены - просто баснословные... Килограмм конины стоил сто рублей, одна свекла среднего размера - двадцать рублей.
   А ведь совсем недавно здесь свободно звучал мягкий певучий говор, слышались шутки, смех. Под звуки музыки весело кружилась карусель. Краснодонцы шли на базар не только за тем, чтобы купить-продать, но и встретиться с родственниками, поговорить со знакомыми, обменяться новостями, просто развлечься. От овощей и фруктов ломились полки. Сало, в три пальца толщиной, лежало горками. Возы арбузов и дынь, корзины винограда, яиц, молоко, сметана. Сколько было цветов!.. Было...
   Неторопливо прошлась вдоль полок раз, другой, потолкалась на барахолке.
   Неожиданно лицом к лицу столкнулась с Ваней Земнуховым. Мы с ним одно время учились вместе и хорошо знали друг друга. Перебросились ничего не значащими фразами.
   Потом он спросил:
   - Можно, я завтра загляну к тебе с Олегом Кошевым?
   - Приходите,- ответила я.
   Они забежали вечером. Прежде всего поинтересовались, почему меня не было видно последнее время. Отвечала уклончиво. Однако, почувствовав к ним полное доверие, рассказала о задании и походе в Енакиево.
   - Мы организовали подпольную группу, Нина. Присоединяйся к нам...
   - Как вы так можете! Тоже мне конспираторы!
   - А ты?
   - Но я ведь вас знаю... потому и...
   - Мы тебя не знаем, да?
   Я позвала Олю. Посоветовались. И дали согласие.
   На следующий день Земнухов пришел ко мне с Тюлениным. Долго расспрашивали о брате Киме: где он, не оставил ли какого оружия? Они знали, что мой брат, который сейчас сидит перед вами, - тут Нина посмотрела на меня, - был в партизанском отряде, затем в истребительном батальоне. Сергей очень жалел, что его друга нет с нами.
   Ваня поинтересовался нашими комсомольскими билетами. Мы сказали, что перед уходом на задание все документы, в том числе и комсомольские, сдали работникам НКВД.
   Вскоре нам выдали временные удостоверения, отпечатанные в подпольной типографии.
   В "Молодой гвардии" я работала разведчицей- связной. Передавала указания штаба командирам пятерок - особенно часто ходила в Первомайку, в группу Анатолия Попова; доставляла в штаб донесения боевых пятерок; писала и распространяла листовки; ходила в разведку, на связь с партизанами Митякинского отряда - ее я осуществляла через их бойца Николая Чернявского; иногда присутствовала на заседаниях штаба, переписывала приказы. Так, приказ номер один по партизанскому отряду "Молот" - этот отряд, комиссаром которого был Олег Кошевой, штаб "Молодой гвардии" организовал при приближении к Краснодону наступающих частей Красной Армии - я написала под диктовку Олега. Оригинал документа сейчас хранится в музее "Молодая гвардия".
   Когда Сергей, Люба и Виктор поджигали биржу труда, вместе с Ваней Земнуховым и другими ребятами стояла на посту недалеко от здания. Чтобы в случае необходимости помочь товарищам. Помню, ночь была темная, ветреная. К этой операции "Молодая гвардия" готовилась тщательно. Было учтено и изучено все: количество и порядок смены полицейских постов, подходы к зданию и расположение комнат... Даже проверили, есть ли в близлежащих дворах собаки.
   - Все ли молодогвардейцы могли встречаться с Кошевым?
   - Вначале нас было мало, и мы ходили к Олегу, как говорится, гужом. Потом, когда "Молодая гвардия" выросла, приходить к нашему комиссару
   разрешалось только командирам пятерок.
   - Нина Михайловна, расскажите, хотя бы коротко, о командире "Молодой гвардии" Иване Васильевиче Туркениче.
   - С Ваней Туркеничем мы были знакомы еще в довоенные годы: несколько лет учились в одной школе. Ваня дружил с моим старшим братом Дмитрием, часто бывал у нас дома. Вообще Туркенича знали в Краснодоне все. Это был веселый, общительный, красивый парень. Многими своими успехами мы обязаны ему, нашему командиру, кадровому офицеру Советской Армии. В проведение боевых операций он вносил свои знания военного дела, опыт борьбы с оккупантами: до "Молодой гвардии" Ваня дрался с фашистами на фронте - он был командиром огневого взвода 614-го истребительного противотанкового артиллерийского полка. После освобождения Краснодона вместе с Туркеничем мы поклялись у могилы товарищей-молодогвардейцев отомстить за их смерть. И сразу же ушли на фронт. Хотя воевали в разных частях, связь друг с другом поддерживали регулярно. Наша переписка особенно оживилась после того, как оба мы стали армейскими комсомольскими работниками: Ваня - помощником начальника политотдела дивизии, я - комсоргом отдельного батальона. В своих письмах мы обменивались опытом комсомольской работы, советовались, как лучше мобилизовать комсомольцев на выполнение боевого приказа.
   - Велся ли журнал боевых действий "Молодой гвардии"?
   - Я неоднократно вносила предложения вести краткие записи наших дел - когда-то интересно будет вспомнить. Чтобы записи не испортились и не попали к врагу, предполагалось закупоривать их в бутылки и прятать. Однако Ваня Земнухов был категорически против моего предложения. Он настоял, чтобы все бумаги сжигались, чтобы не оставалось никаких следов. Не берусь судить, кто из нас был прав.
   - Нина Михайловна, с кем из молодогвардейцев вы чаще всего ходили на задания?
   - В большинстве случаев одна. Иногда с сестрой, Олегом Кошевым, Сергеем Тюлениным, другими ребятами. Одно время много работала с Ниной Минаевой. Особенно по переводу материалов из немецких газет, а также писем фашистских солдат, которые нам удавалось доставать. Полученную таким образом информацию использовали в своей агитационной и пропагандистской работе.
   - Расскажите, пожалуйста, как вам удалось перейти линию фронта?
   - О начавшихся арестах я узнала от Сергея Тюленина. Он прибежал ко мне домой и взволнованно сообщил: "Арестовали Женю Мошкова!.." Решили немедленно оповестить товарищей. Сергей помчался к Кошевому, Борц, Третьякевичу... я - в Первомайку. Полиция действовала вслепую. Это позволило нам выиграть время и предупредить о нависшей опасности почти всех молодогвардейцев. Ребята были настороже и ждали приказа штаба. Руководство организации принимает решение послать мою сестру Олю к Даниле - командиру партизанского отряда, действовавшего в Ростовской области. Вскоре сестра возвратилась с нерадостным ответом: "Помочь ничем не можем - сами в затруднительном положении..." Тогда мы с Олегом Кошевым пошли к Николаю Чернявскому в хутор Широкое, надеясь через него связаться с партизанами. "Сию минуту утекайте! Николая шукает полиция!" - такими словами встретила нас мать Чернявского. Мы спешно возвратились в Краснодон. И тогда штаб отдал последний приказ: "Всем уходить..." В нашей группе было пятеро: Олег Кошевой, Сергей Тюленин, Валя Борц и я с сестрой. С большим трудом добрались до хутора Фокино Ростовской области. Но линию фронта перейти не удалось. Решили разделиться. Тюленин отправился в сторону Каменска, Борц - в Ворошиловград. Олег, Оля и я, обмороженные, голодные, возвратились в Краснодон.
   Договорились с Олегом встретиться у меня в четыре часа утра.
   Только я открыла дверь, мама шепнула: "Вас ищут. Через каждые полчаса к нам заглядывают полицаи".
   Мы с Олей немедленно направились в Первомайку, к знакомым. Расставаясь, попросила маму узнать о судьбе Олега.
   На следующий день она наведалась ко мне и рассказала: увидеться с Кошевым невозможно - дом оцеплен полицаями. Соседка известила: Олег переоделся в женскую одежду и ушел в Ровеньки.
   Смастерили саночки. Положили на них кое-какое тряпье - идем, мол в деревню менять на продукты. И снова вместе с сестрой двинулись в сторону фронта - он находился примерно километрах в ста двадцати от Краснодона.
   Теперь пробираться стало легче: армия наша наступала, полицейским было не до нас, каждый из них спасал свою шкуру.
   Семнадцатого января увидели на дороге автомашины. Чьи они? Присмотрелись - наши, советские. От радости затанцевали.
   Красноармейцы посадили нас в машину, и мы тронулись в путь.
   Вскоре, однако, напоролись на гитлеровцев.
   - Девчата, быстро в укрытие!
   Спрыгнули на землю. Где то укрытие - непонятно. Стрельба. Взрывы. Вой метели. Автомашины куда-то исчезли. Лежим в снегу, не дышим...
   И вдруг:
   - Рус, барышни, вставайт!..
   Привели нас в какой-то дом. Много телефонов, бумаг - видно, штаб.
   - Где дорога на Каменск? Покажите на карте!- перебирал листки немецко-русского военного разговорника, спросил офицер.
   Мы хорошо знали местность, однако ответили:
   - Не здешние, не знаем.
   Нас избили и заперли в одну из комнат.
   Ночью внезапно послышался грохот танков, поднялась стрельба. Фашисты в панике бегут. Не раздумывая долго, выламываем двери, режем телефонные провода.
   Неожиданно загорается наша хата. Выскакиваем на улицу. Свист пуль. Разрывы снарядов. Грохот. Ничего понять нельзя.
   Перебегаем к соседнему дому. Во дворе - убитая женщина, наверное, хозяйка. Лежит, раскинув руки, лицом к погребу. Как видно, хотела укрыться, да так и не успела.
   Дернули дверь. Заперта. Заглянули в окно - штабеля убитых вражеских солдат. Вроде кто специально их сюда стянул. Возвращаемся в коридор - все-таки укрытие. Если не от снарядов, пуль и мороза, то хотя бы от ветра. Утром:
   - Руки вверх! Выходи!
   Наши! Мы обалдели от счастья.
   - Гитлеровцы есть?
   - Вот, убитые.
   Так мы попали к своим.
   Сестра поднялась из-за стола, придерживаясь рукой за стену (она долго и тяжело болела), медленно прошлась по комнате.
   - Очень хочется, чтобы вы запомнили: факт существования "Молодой гвардии", ее боевые операция, стойкость и мужество ребят при допросах - явление не случайное. Молодогвардейцы были патриотами. Сама жизнь в нашел стране рождала любовь к Родине. Подвиг отцов и дедов, завоевавших Советскую власть, был для нас примером. Взрослея, мы все больше понимали: любить Родину - значит не только восторгаться ею, но и работать, не жалея сил. Чтобы она стала еще прекраснее. И в лихую годину грудью встать на ее защиту. Родители, школа, комсомол готовили молодогвардейцев к подвигу. И мы сами готовились к нему. Мы хотели все: знать, все уметь и все мочь. Выпадет свободная минута - мои сверстники уже на футбольном поле, турнике, брусьях. А потом, чеканя шаг, с винтовками, строем идут на стрельбище. Все это очень пригодилось, когда пробил час жестокой борьбы с фашизмом.
   - Расскажите, пожалуйста, о судьбе временных комсомольских билетов, выданных Вам и Олегу "Молодой гвардией".
   - При уходе из Краснодона свое временное удостоверение вместе с билетом Олега мы с бабушкой Верой зашили в Олегово пальто. Олино удостоверение сохранилось. Сейчас оно экспонируется в музее "Молодая гвардия".
   - Очень хочется услышать рассказ о довоенной жизни вашей семьи, о вашей маме.
   - Перед войной наша семья состояла из шести человек. Жили дружно, спокойно, никому не завидовали, хотя и без большого достатка. Не знаю, были ли, не были между родителями размолвки. Но мы, дети, никогда не слышали родительских ссор. Мы видели в их отношениях только уважение, внимание, желание помочь друг другу. К нам часто приходили родственники, соседи, друзья. Пример родителей - их работа, повседневная домашняя жизнь и быт, отношение к событиям внутренней и международной жизни, естественно, не могли не отразиться на нашем воспитании. Он выработал у нас определенные привычки и взгляды, которые затем стали чертами характера. К моменту оккупации Краснодона умерла бабушка, погибли на фронте отец - кадровый шахтер, коммунист - и старший брат Дмитрий, комсомолец. Пятнадцатилетний Ким находился в истребительном батальоне, дома бывал редко. Я уходила на выполнение спецзадания. Мама оставалась одна. О чем она думала... Знаю одно: надо иметь настоящее материнское сердце, надо было очень любить Родину, чтобы без дрожи в голосе сказать:"Мне очень тяжело. Нет больше нашей семьи. Кима не удержишь - он опять вот-вот уйдет на фронт. Ты была моей единственной надеждой. И вот теперь я одна... Как не хочеться отпускать тебя... Но страна в опасности. Потому я не отговариваю. Иди, моя девочка!" Может быть, только теперь, спустя столько лет, когда сама стала матерью, я в полной мере оценила ее подвиг... Подвиг матери, всегда бывшей для меня олицетворением Родины. Горячо любили Отчизну, ради нее шли на многие лишения и жертвы советские матери. Разве можно забыть подвиг Елены Николаевны Кошевой, благословившей на опасную подпольную борьбу своего единственного сына, свою надежду и опору в старости? Эта женщина всем сердцем, всеми помыслами и делами была с сыном и его товарищами. А мать Сергея Тюленина! При ней пытали Сережу. "Уговори, старая, своего мальца - пусть расскажет о "Молодой гвардии", и мы сохраним ему жизнь", - обещали ей палачи. Но разве могла она толкнуть юношу на предательство? Сердце разрывалось при виде истерзанного сына, а искусанные в кровь губы шептали: "Держись, родимый". И он выстоял, ее сын, мой товарищ по подпольной борьбе!
   Вопросы, вопросы. Казалось, им не будет конца. Но вот тема вроде исчерпана. Нет, просто дети увидели, что сестра очень устала.
   Некоторое время сидим молча. Каждому есть над чем поразмыслить.
   - Нина Михайловна, - вдруг прерывает тишину тонкий девичий голос. - Вы получаете письма из других стран?
   Вместо ответа сестра кладет на стол несколько папок.
   - Читайте любое.
   Ребята с любопытством рассматривают белые, розовые, голубые конверты с незнакомыми почтовыми марками и штемпелями. Одна пионерка разворачивает линованный лист бумаги, читает вслух.
   "Дорогой товарищ Нина!
   Пишу Вам потому, чтобы Вы знали, как много сделали для меня. Вы не удивляйтесь, это правда. Если бы не то, что я прочитала о "Молодой гвардии", о ее деятельности, о подвигах Ваших товарищей, я никогда не стала бы такой, какой я стала теперь.
   Когда я впервые услышала о "Молодой гвардии", мне было четырнадцать лет. Я ходила в монастырскую школу, и мое мировоззрение определялось так, как того хотели монашки. Мои родители очень много работали и не имели времени хорошо заниматься моим воспитанием. И так я стала очень религиозным человеком, хотя мои родители - коммунисты. И вот я увидела картину "Молодая гвардия". Вначале я не верила, что все это правда. Но это было так героически, что я должна была поверить. Я подумала: если эти коммунисты являются такими героями, если они, и молодые и взрослые, все отдают и все делают для своей Родины, так это значит, что коммунизм - самая лучшая идеология в мире. Я решила познакомиться с историей комсомола и его героями, изучить хорошо русский язык и вступить в Союз польской молодежи. И я сделала то, что хотела: ушла от монашек в другую школу и вступила в Союз польской молодежи. Самостоятельно начала изучать русский язык. Мне было очень трудно: мой класс учился уже третий год, но я, учась и дома, догнала класс. И теперь, хотя и так еще делаю много ошибок, я - самая лучшая ученица по русскому языку в школе.
   Дорогая Нина! Вы уже взрослая, и для Вас может быть смешным мое письмо, но я хочу, чтобы Вы знали, как я Вам всем благодарна за то, что Вы вывели меня на правильный путь жизни..
   .Молодогвардейцы для меня являются примером, каким должен быть коммунист. Они для меня самые близкие люди. На моем письменном столе стоят фотографии Олега, Вани, Ули, Любы, Сергея.
   Дануша Богушевская.
   Варшава, 90-фаленица, ул. Школьная, 11"
    Ребята ушли поздно вечером. На память о встрече сестра подарила им роман А. А. Фадеева "Молодая гвардия" с такой надписью: "Молодогвардейцы остались верны клятве, выстояли в жестокой борьбе, потому что любили Родину".
   
   
   
   
    Мать комиссара

   В Краснодон мы приехали ранним утром. До боли знакомые нешумные улицы, серые ленты дорог и тротуаров, шахтные копры и терриконы воскрешают в памяти далекое детство.
   Одноэтажные, добротной постройки дома улицы Садовой. Тенистые клены и высокие акации, кусты жасмина, цветы, уютный каменный двухквартирный домик, в котором жил Олег Кошевой. На стене мемориальная доска с барельефами пяти Героев Советского Союза, юных подпольщиков Краснодона. Перед окнами Олеговой комнаты растет, шумя темной листвой, старая яблоня. Выше крыши дома поднялись ее толстые сильные ветви. А я знал ее тоненькой, совсем маленькой, в том последнем предвоенном году, когда посадил ее Кошевой.
   Только один раз видел Олег, как цвела его яблоня. Только один раз любовался он необыкновенной красоты белыми лепестками с розовой каемочкой.
   Она дала первые три яблока в тревожном сорок втором, когда в оккупированном Краснодоне Олег Кошевой организовал своих товарищей на борьбу с врагом.
   Старая она уже, очень старая. Но по-прежнему продолжает одаривать людей крупными и сочными плодами.
   В июне 1944 года в этом доме открылся первый музей "Молодая гвардия". Местная газета тогда писала: "Музей "Молодая гвардия" начал регулярную работу. Посетители музея могут ознакомиться с деятельностью юных патриотов: здесь комната Олега Кошевого, где проходили заседания молодогвардейцев, их личные вещи, части радиоприемника..."
   Елена Николаевна Кошевая впоследствии вспоминала: "...Мы разложили и расставили экспонаты, подмели пол, растянули дорожку. Ленточку тогда не разрезали. В торжественной тишине родные и близкие молодогвардейцев первыми переступили порог..."
   Бывшая квартира Кошевых сразу стала центром притяжения, школой коммунистического воспитания молодого поколения. Сюда шли жители города и окрестных рудников, близлежащих сел и хуторов, взрослые и дети, солдаты проходивших через Краснодон воинских частей, воины, находящиеся на лечении в местном госпитале, - каждому хотелось прикоснуться к возвышенному, истинно благородному миру героев.
   И выходили они из музея нравственно чище, светлее душой и мыслями, полные горячего желания отдать свои силы делу скорейшего разгрома фашистских захватчиков.
   Первый директор музея, в то время единственный его сотрудник, Оля Иванцова, другие оставшиеся в живых члены "Молодой гвардии", их родители, энтузиасты-горожане по крупицам собирали материалы, воссоздававшие жизнь и боевые дела героев комсомольского подполья, их духовные портреты. Они приносили и присылали комсомольские билеты и временные комсомольские удостоверения, одежду, книги, дневники, школьные тетради, листовки и даже оружие. Прошло совсем немного времени, и для музея пришлось подыскивать новое помещение. Этого требовало растущее число экспонатов, большой поток посетителей.
   ...Несмотря на ранний час - не было еще и шести, - во дворе дома возилась высокая худая старушка. Вот она склонилась у небольшой грядки, выдернула несколько травинок. Конечно же, это Вера Васильевна. Казалось, время обошло стороной неугомонную милую и добросердечную бабушку Олега. Но это только казалось. Восемьдесят два года - далеко не одно и то же, что довоенные пятьдесят два. Вера Васильевна медленно разогнулась, узловатыми, закостеневшими пальцами старательно помассировала спину.
   Узнав нас, скороговоркой зачастила:
   - Та що ж вы на вулыци стоитэ? Проходьте до хаты, - Повернувшись к раскрытой двери, громко позвала: - Лена, дэ ты там? Наши прыйшлы...
   Появилась Елена Николаевна. В строгом черном платье. Волосы, как обычно, заплетены в косы и уложены на голове короной. Она заметно постарела: годы, безутешное горе, непроходящая тоска сделали свое дело. Ловлю себя на мысли, что в воспоминаниях я по-прежнему вижу ее неизменно молодой, здоровой, красивой. Такой, какой была Кошевая в те далекие годы, когда, взявшись с сыном за руки, весело и беззаботно ходила по тихим краснодонским улицам. Нередко незнакомые встречные принимали ее за старшую сестру Олега.
   - Спасибо за добрую память... что не забыли этот дорогой для меня день - день рождения сына, - сказала Елена Николаевна, не пряча слез. - А это наш внук... Олег, - подтолкнула вперед, видать по всему, озорного мальчонку лет десяти-одиннадцати.
   Во дворе дома - небольшой вишневый садик да несколько абрикосов. На открытом для солнца участке - опрятные грядки лука, петрушки, салата. И много цветов. Ярко-красные пионы соседствуют со скромным львиным зевом, стройная ароматная гвоздика - с не менее пахучей, особенно по вечерам, зеленовато-белой фиалкой. Недалеко от крыльца яркие георгины, душистые флоксы...
   И хотя две женщины делают все возможное, чтобы поддерживать порядок, все же нет-нет да и заметишь свидетельство отсутствия постоянных мужских рук. Вот заброшенный кусочек двора, скамеечка с отвалившейся дощечкой...
   Спрашиваю, где можно найти молоток и гвозди.
   - Не надо... спасибо, - разгадав мой замысел, сказала Елена Николаевна. Взяв меня за руку повыше локтя, добавила: - Пора ехать. А это,- указала глазами на оторванную доску, - Олег починит. Или попрошу ребят из Сашиной бригады. Они не откажут. Хлопцы часто помогают мне по хозяйству - то огород вскопают, то разобьют грядки, то цветы польют.
   Легки на помине, у калитки появляются молодые горняки из бригады Героя Социалистического Труда Александра Яковлевича Колесникова. Они зачислили в свой коллектив комиссара молодогвардейцев. Олег Кошевой - первый в списке пятнадцати шахтеров одного из звеньев. Сегодня ребята вместе с нами едут в Ровеньки поклониться памяти Олега.
   Пыльная дорога то спускается в балку, то ровной лентой тянется через колхозные и совхозные поля, извиваясь и петляя, карабкается на крутые склоны холмов. В раскрытые окна автобуса врывается будоражащий запах чабреца и полыни. В высоком июньском небе неподвижно висят жаворонки. Время от времени, словно соревнуясь друг с другом в смелости и стремительности, они камнем падают в зеленую сочную траву.
   Эта дорога была свидетельницей последних дней жизни Кошевого. По ней он уходил от преследователей. Только тогда трещали тридцатиградусные морозы, печально завывала вьюга, колкая снежная пыль бешено носилась в открытой всем ветрам донецкой степи. По этой дороге везли в ровеньковское отделение гестапо боевых товарищей Олега - Любу Шевцову, Дмитрия Огурцова, Семена Остапенко, Виктора Субботина.
   Задумавшись, я забыл о веселой песне жаворонка и неповторимых запахах степных трав. Я видел только высокие снежные сугробы, ощущал леденящий ветер, слышал злобные окрики конвойных и твердые, уверенные в правильности избранного пути голоса молодогвардейцев.
   В январе 1943 года Олег Кошевой ушел в город Боково-Антрацит, скрываясь от преследований фашистов. Но в семи километрах от Ровеньков, на железнодорожном разъезде близ станции Картушино, был задержан и доставлен в ровеньковскую полицию. Здесь при обыске у него обнаружили печать подпольной комсомольской организации "Молодая гвардия", бланки временных комсомольских удостоверений. После первых пыток Олега доставили из полиции в жандармерию.
   14 февраля 1943 года советские танки вошли в Краснодон. Через несколько дней, 17 февраля, наши войска освободили город Ровеньки. В Гремучем лесу, вблизи Ровенек, гитлеровцы казнили сотни советских граждан, в том числе пять молодогвардейцев.
   Узнав о страшной трагедии Гремучего леса, Елена Николаевна Кошевая вместе с моими сестрами Ниной и Олей отправилась на поиски Олега.
   Вот что рассказывала мне об этом Нина:
   - Фронт остановился всего в нескольких километрах от Ровенек. Здесь каждый день шли тяжелые бои. Гитлеровцы часто бомбили город, обстреливали его из орудий и пулеметов. Но люди, несмотря на смертельную опасность, раскапывали могилы, искали тела своих родных и близких. Разыскивали и мы Олега.
   Разбитые, опухшие ноги вязли в мартовской грязи, холодный ветер пронизывал до костей. Но больше ветра и холода терзала душу страшная картина казни, открывшаяся в лесу. Сотни трупов, слегка прикрытых землей, а то и просто припорошенных снегом. Вот с разбитой головой старик, рядом - мальчик, еще совсем ребенок... Чуть поодаль из-под снега виднеется нога в рваной, перевязанной шпагатом галоше... Трупы, трупы, трупы. От боли и страха останавливается сердце, стучит в висках...
   Собрав остатки сил, медленно идем по рву от могилы к могиле. Среднего роста парень в серой, искусственного меха шапке... Лежит, запрокинув за голову левую руку. Правая сжата в кулак. Я бросилась к убитому. Нет, не Олег.
   Потом еще раз при виде серой солдатской шапки останавливалось мое сердце. Дело в том, что в самый последний момент перед нашим уходом из Краснодона обнаружилась пропажа Олеговой шапки. Как потом выяснилось, ее стащили вражеские солдаты. Вспомнив, что после возвращения из партизанского отряда ты оставил дома свою серую шапку, я быстро сбегала и принесла ее. В ней Олег и ушел из Краснодона.
   Блуждаем по Гремучему лесу час, второй, пятый... Среди многих убитых узнаем сильно изуродованных Любу Шевцову, Степана Остапенко, Виктора Субботина, Дмитрия Огурцова. У Любы нашли записку. Бумага намокла, буквы расплылись. Прочитать ее было невозможно.
   На следующее утро, 19 марта, продолжали поиски. У первой же могилы страшный крик вырвался из груди Елены Николаевны:
   - Оле-е-жек! Мальчик мой!...
   Да, это был он... Седой, истерзанный врагом, но все такой же прекрасный и дорогой...
   ...Центр Ровенек. Высокий обелиск с барельефом Героев Советского Союза Олега Кошевого и Любы Шевцовой. Это их могила. А вокруг - сквер.
   Я знаю, Олег и его товарищи, что лежат под тяжелыми плитами, в почестях не нуждаются - их имена бессмертны. Этот белый обелиск нужен родным и близким, пионерам и комсомольцам, многим- многим другим, которые пришли почтить их память.
   Елена Николаевна опускается на колено, плача, целует землю, принявшую прах ее сына. Какой мерой измерить нестареющее материнское горе!.. Незнакомый мужчина с рядами орденских планок на пиджаке подходит к Кошевой.
   - Спасибо тебе, мать, за сына... за твою светлую, чистую жизнь.
   И низко склоняет голову.
   В декабре 1982 года в Ровеньках, на месте захоронения Олега Кошевого, Любы Шевцовой, Семена Остапенко, Дмитрия Огурцова и Виктора Субботина воздвигнут мемориальный комплекс "Слава".
   Возвратившись в Краснодон, вновь собрались в квартире Елены Николаевны. Здесь все напоминает об Олеге: добрый десяток фотографий, запечатлевших Олега в разные периоды его короткой, но яркой жизни; на видном месте - портрет писателя Фадеева, первое издание романа "Молодая гвардия"...
   Александр Фадеев во время приезда в Краснодон, в сентябре 1943 года, останавливался в доме Кошевых. Здесь он прожил около месяца. Елена Николаевна вспоминает:
   - То, что Александр Александрович жил в нашей квартире, было для нас счастьем. Я могла наблюдать большого советского писателя во время его встреч с горожанами, в особенности с родителями и родственниками молодогвардейцев, их друзьями - они приходили сюда ежедневно. Видела его и во время работы - Фадеев ночи напролет просиживал за письменным столом... Когдаон только спал?
   Александр Александрович побывал на местах боевых действий молодогвардейцев, конспиративных квартирах, в школах и домах, где они учились и росли, на реке Каменке, где Уля Громова восхищенно любовалась лилией, осмотрел гестаповские казематы и места казни в Краснодоне и Ровеньках. Его интересовало все: характеры и привычки молодогвардейцев, рост, размер обуви, которую они носили, с кем из товарищей и взрослых дружили. Часто вечерами Фадеев делился впечатлениями об увиденном и услышанном, расспрашивал об Олеге... Душевный он был человек, умел расположить к себе собеседника. И тот открывал ему душу, нередко рассказывал о самом сокровенном.
   Много раз перечитывала я роман. И всегда заново удивляюсь точности образов героев. Взять хотя бы мою маму. Она большая труженица. Ее жизнь и дела служили хорошим примером для Олега. Отец наш умер рано. Осталось нас трое детей. Мама одна управлялась, всю себя отдавала детям. Фадеев хорошо нарисовал маму, ее привычки и неугомонность. Даже самые маленькие детали не ускользали от его наблюдательного глаза. Да вот хотя бы мамины очки. Отломалась у них дужка. Мама привязала ниточку. И за ухо... И это заметил писатель...
   Александр Александрович точно изобразил всех молодогвардейцев. Вроде сам с ними жил и работал. Я как-то сказала ему об этом. Фадеев ответил, что наша оценка для него самая большая награда.
   Работники музея "Молодая гвардия" просят мою сестру Нину поделиться воспоминаниями о краснодонском подполье, об Олеге Кошевом.
   - На всю жизнь я запомнила слова Олега о том, кто такие партизаны. Наш комиссар говорил: "Партизан убьет одного немца, другого, убьет сотого, а сто первый может убить его; он выполнит одно, второе, десятое задание, но это дело требует самоотверженности. Партизан никогда не дорожит своей личной жизнью. Он никогда не ставит свою жизнь выше жизни Родины. И если требуется для выполнения долга перед Родиной, для сохранения многих жизней, он никогда не пожалеет своей, никогда не продаст и не выдаст товарища,- таков наш партизан..."
   Я припомнил свои встречи с Олегом, сообщил, что мне в нем нравилось и приятно поражало еще в школьные годы, - отношение к товарищам, любознательность, целеустремленность, верность слову...
   Александр Колесников рассказал о делах бригады.
   - Олега Кошевого мы включили в свой коллектив в январе 1968 года. Зачисление это не символическое. На Кошевого заведен лицевой счет. Ему, как и всем членам бригады, устанавливается норма выработки, начисляется заработная плата. После зачисления героя в бригаду каждый из нас стал работать так, чтобы выполнять норму и за себя, и за Олега... При задании 660 тонн мы ежедневно выдаем на-гора 720-730 тонн угля.
   Молодые шахтеры дружно поддерживают своего вожака:
   - Олег нам здорово помогает в нелегком горняцком труде...
   - Хочется во всем быть похожим на отважного комиссара...
   Я слушал Александра Колесникова, его товарищей и с благодарностью думал: "Как хорошо, что память о юных героях не только в том, что краснодонцы знают их дела и имена, приносят на их могилы цветы, но и - это, пожалуй, главное, - стремятся быть похожими на героев, всеми своими делами и поступками оправдывают право называться земляками молодогвардейцев".
   Мать комиссара... Любовь к детям навсегда определила ее профессию. Детям она посвятила весь свой тридцатилетний труд, им отдала сердце и силы. Тысячи ребят запомнили, а став взрослыми, с благодарностью вспоминают свою заведующую детским садом, строгую и нежную, веселую и заботливую, мастерицу на все руки. Они любили Елену Николаевну, как только могут любить дети, готовы были целыми днями не отходить от нее.
   Детские сады, в которых Кошевая работала, не всегда были большими, со штатами воспитательниц и музыкальных работников. Случалось, она совмещала эти профессии, открывая малышам премудрости познания мира: как сплести венок или правильно держать в руках ложку. Она рассказывала им сказки, учила читать и считать, вышивать, петь песни, декламировать стихи, танцевать.
   А скольким мальчишкам и девчонкам привила она любовь и уважение к книжке, которую сама любила и поныне любит жадно и страстно.
   Елена Николаевна делала все, что было в ее силах, чтобы малыши росли крепкими, здоровыми, развитыми духовно и физически.
   Возвратившись с работы, она находила время и для занятий с сыном. Пусть эти уроки, тихие-задушевные разговоры не всегда были продолжительными, но обязательно ежедневными.
   - Мамочка, акула - это что? - слышит Елена Николаевна, не успев переступить порог дома.
   - Акула? - улыбнулась неожиданному вопросу.- Так называют большую-пребольшую рыбу.
   - В Днепре она плавает?
   - Нет, Олежек. Акулы водятся только в морях, да и то не во всех.
   - А почему бабуля буржуев называет акулами?
   Елена Николаевна остановилась, перестала поправлять прическу. Лицо ее стало серьезным.
   - Акула - хищная рыба. Она поедает своих родичей, других крупных рыб. Нередко нападает на человека. Так и буржуи: они грабят где и кого только можно...
   - Ночью нападают? - большие глаза Олега смотрели на мать удивленно, озабоченно.
   - Не только... Давай, однако, вначале помоем руки, пообедаем. Потом пойдем на прогулку. И я тебе обо всем расскажу. Согласен?
   - Согласен.
   - Тогда зови бабуню. И помоги ей накрыть на стол.
   Я много раз слушал рассказы Кошевой о детстве будущего комиссара молодогвардейцев. И пусть она иногда повторялась, возвращалась к событиям, о которых уже говорила. Однако всякий раз я находил в тех воспоминаниях что-то новое, что прежде ускользало от моего внимания. Именно эти крупицы нередко заставляли меня по-иному взглянуть на знакомые факты из жизни комиссара бессмертных.
   - Сын рос здоровым, жизнерадостным, послушным, - рассказывала Елена Николаевна.- Но ребенок всегда ребенок. Потому капризы были знакомы и моему Олегу. Бывало, уронит игрушку и тут же заплачет. Спокойно объясняю сыну, что он уже большой, сам может поднять.
   Некоторое время Олежек молча смотрит на меня, словно раздумывая, как ему следует поступить.
   Я подбадриваю: "Покажи, как ты умеешь..."
   Сын проворно наклоняется, берет игрушку:
   "Вот видишь, сумел",- говорю я.
   Олежек довольно улыбается.
   Как и все дети, он скакал верхом на хворостинке, кувыркался в песке, деревянной саблей лихо рубил бурьян, измерял глубину луж. Но при всем этом знал, в какой одежде это можно делать. Маленький Олежек иногда излишне долго надевал носочек или зашнуровывал туфельку. Я терпеливо ждала. И приходила на помощь только в самых "критических", "безвыходных" случаях. Примеры, на первый взгляд, вроде незначительные. Но ведь в воспитании маленького гражданина не может быть мелочей...
   Олег рос внимательным к матери, бабушке, товарищам, как только мог помогал ухаживать за огородом и цветами, убирать квартиру и улицу, ремонтировал забор, скамеечки - все ему было по душе.
   Духовные интересы Кошевого-школьника отличались широтой и многогранностью: обожал литературу и шахматы, писал стихи и рисовал, играл в футбол, бильярд, городки, занимался на турнике, брусьях. А еще ценил коллектив и имел много друзей. Был ловким, красивым, сильным.
   Шли годы. Олег мужал, познавал мир. Крепли его руки, зрели мысли. Он активно готовил себя к большой красивой жизни, и все эти годы рядом с ним была мать, прирожденный педагог и воспитатель, жизнерадостный умный человек.
   Наслушавшись рассказов дяди Николая, Олег мечтал тоже стать инженером-геологом. Мать умело использовала это стремление сына, чтобы лишний раз напомнить, как важно будущему инженеру хорошо учиться в школе.
   - Профессия твоего дяди и мне нравится, - Елена Николаевна положила руку на голову Олега, привлекла его к себе.- Очень она интересная и нужная... А ты заметил, сколько времени проводит дядя за чертежами, расчетами, картами? Как много геологу надо знать: и физику, и математику, и химию, и историю...
   - Без знания наук инженером, тем более геологом, не станешь,- уверенно и весело повторил Олег фразу, не раз слышанную от Николая Николаевича.
   Кошевой спускался с дядей в шахту, участвовал в геологических работах в поле, с циркулем и рейсфедером в руках часами просиживал над белыми листами чертежной бумаги, которые постепенно покрывались разноцветными линиями, превращались в чертежи. Так познавал он профессию, которую все больше и больше любил, а после окончания средней школы надеялся основательно изучить в вузе.
   Мать поддерживала и развивала в сыне все доброе. Вовремя предостерегала от необдуманных поступков. Была первым советчиком и другом. Учила бороться за справедливость, ненавидеть ложь и трусость. Использовать для этого любую возможность, любой повод.
   Однажды пришел Олег из школы возбужденный. Рассказывает:
   - В нашем классе мальчик девочку ударил...
   - А что ты об этом думаешь? - поинтересовалась мать.
   - Да вот не могу разобраться. Она обманула учительницу, сказала, что тетрадь по алгебре дома забыла. На самом деле тетрадь в портфеле лежала. Просто не выполнила домашнее задание и решила соврать. Мальчик сказал, что она бессовестная. Ученица обозвала его хулиганом. В ответ он ударил ее...
   - Кто же из них прав?
   - Не знаю.
   - А ты подумай, хорошенько подумай.
   Олег размышлял вслух. Мать поправляла, подсказывала.
   - Ну вот и разобрались. - Елена Николаевна почувствовала, как сын облегченно вздохнул. - Выходит, оба виноваты: она - потому что солгала, он - применил силу, заранее зная, что сдачи не получит. Нехороший этот мальчик...
   - Нет, хороший,- запротестовал Олег.- Он храбрый. С высоченного дерева, знаешь, как прыгал на землю!
   - Нет тут никакой храбрости, никакого героизма. Так, одна бессмыслица. Ну, скажи, кому от этих прыжков польза? А если бы он поломал ногу? Ведь на всю жизнь остался бы калекой. Во имя чего? Недавно мы с тобой об адмирале Нахимове читали. Помнишь, как он тремя кораблями смело атаковал двенадцать вражеских? Вот это героизм!
   - А во время обороны Севастополя он водил в атаку моряков! - в глазах Олега загорелись искорки.- Два раза адмирала ранило. Но он продолжал воевать.
   - А Щорс, Боженко?..
   - Чапаев, Петька... Жаль, что они погибли.
   - Жаль,- согласилась мать,- но смерть их оправдана: ведь они отдали свои жизни за то, чтобы мы с тобой радовались солнцу, могли гулять в нашем парке, любоваться Днепром - жить по- человечески.
   Нелегко ей было справляться с военными, "мужскими" темами. И чем взрослее становился сын, тем острее чувствовалось отсутствие в доме так рано умершего мужа. Две женщины, мать и бабушка, всячески старались заменить мужчину. Большей частью им это удавалось: матери помогали книги и кинокартины о героях и подвигах, бабушке - огромный опыт партийной работы, обеим вместе - педагогическое чутье, интуиция отзывчивых сердец, ответственность за воспитание сына и внука.
   А когда Олегу все же требовалось поговорить "как мужчине с мужчиной", выручал Николай Николаевич Коростылев - верный старший товарищ, друг, наставник. Кстати замечу, во время оккупации Краснодона он не только предоставлял в распоряжение Олега и его друзей по подполью свою квартиру, но и всячески помогал молодогвардейцам. Будучи дважды арестован, подвергаясь жестоким допросам, он ни словом не обмолвился о деятельности "Молодой гвардии".
   Вот так из сердца в сердце передавались мысли и чувства, понятие о добре и зле, раздумья над смыслом жизни, событиями нашей истории.
   Когда фашисты ворвались в Краснодон и в городе начались аресты и расстрелы ни в чем не повинных мирных жителей, Кошевой знал, что ему делать, как поступить.
   
   ...И я решил, что жить так невозможно
   - Смотреть на муки, самому страдать?
   Скорей, пора! Пока еще не поздно,
   В тылу врага - врага уничтожать.
   
   Так писал в те дни будущий комиссар молодогвардейцев в одном из своих стихотворений.
   Умудренная жизненным опытом, Елена Николаевна яснее и зримее представляла смертельную опасность, которая на каждом шагу будет подстерегать сына, решившего "в тылу врага - врага уничтожать".
   Однако она не отговаривала, не старалась отвести его от борьбы за свободу Родины.
   Благословляя Олега на смертный бой, Елена Николаевна сказала:
   - Будь мужественным, Олежек... Самое страшное для матери - видеть своего сына трусом.
   Олег ответил:
   - Не беспокойся, родная, если придется умереть, тебе за меня стыдно не будет.
   Мать стала в один ряд с сыном и его товарищами- молодогвардейцами. И прошла этот путь до конца.
   За активную помощь подпольной комсомольской организации "Молодая гвардия" в борьбе с немецко-фашистскими поработителями Президиум Верховного Совета СССР Указом от 13 сентября 1943 года наградил Кошевую Елену Николаевну орденом Отечественной войны второй степени.
   Как-то, просматривая старые, военной поры газеты, я обратил внимание на стихотворение, подписанное "Е. Н. Кошевая".
   Прежде чем познакомить читателя с этим стихотворением, хочу еще раз обратиться к январским дням 1943 года.
   Уходя из Краснодона, Олег Кошевой передал матери три стихотворения: два были посвящены ей, одно - моей сестре Нине.
   Обращаясь к матери, Олег писал:
   
   ...Ты, родная, врагам отомсти.
   За страданья и слезы свои,
   За мученье и смерть сыновей,
   За погибших советских детей!
   
   Стихотворение "Сыну-герою", которое я прочитал на пожелтевших страницах газеты, было ответом Елены Николаевны на призыв Олега, ее клятвой у могилы сына.
   Вот это стихотворение:
   
   Мальчик, сын мой!
   Нельзя не рыдать,
   Трудно матери слезы сдержать!
   Успокоиться я не могу
   Не сполна отомстила врагу,
   Но клянусь, Олег дорогой,
   Буду мстить я им с лютой злобой,
   Буду рвать на куски я врага,
   Так мне память твоя дорога!
   Пока силы, энергия есть
   Не остынет к врагам моя месть,
   Материнское сердце мое
   Будет мстить за мученье твое!
   Как расправились с сыном моим!
   По бровям да ресницам густым
   Лишь по ним я узнала тебя.
   С колыбели их нежно любя,
   Тяжело мне. Я очень грущу,
   Но предателю я отомщу!
   Что на свете суровее есть,
   Чем моя материнская месть?!
   Я горда, я довольна тобой,
   Твоей доблестной юной душой.
   Тем, что свел ты с фашистами счет
   За Отчизну, за весь наш народ!
   Ты, Олег, призывал матерей
   Отомстить за советских детей,
   За страданье, за слезы людей
   И за смерть дорогих сыновей,
   Так клянусь же, клянусь - отомщу,
   Никогда палачам не прошу
   За тебя, за советских людей,
   За страдания всех матерей!
   
   Во время одной из встреч я спросил Елену Николаевну:
   - Кто придал вашей клятве стихотворную форму?
   Кошевая удивленно подняла густые брови, а бабушка Вера ответила риторическим вопросом.
   - Як цэ "хто"? -Пожав плечами, добавила: - Сама Лена.
   Для меня это было новостью. Казалось, о Кошевой я знаю многое. Но вот то, что она пишет стихи, вначале воспринял если не с недоверием, то во всяком случае с трудом.
   - Простите. Елена Николаевна, - сказал я.- Не знал, что вы пишете стихи...
   - Колысь пысала,- ответила она задумчиво с легким вздохом. Бледное лицо ее зарумянилось, помолодело.- Люблю поэзию. Пушкин, Лермонтов, Шевченко, Некрасов, Леся Украинка...- кивнула на шкаф, где, тесно прижавшись друг к другу, стояли старые и недавно изданные томики.- Жить с ними легче...
   В беседу вступает Наталья Николаевна, сестра Кошевой:
   - В молодости Лена часто слагала сатирические стихи. Многим из нас порядком доставалось. Но мы любили ее стихи. И на Лену не обижались...
   "Так вот откуда начиналось Олегово стихосложение",- подумал я.
   Будто угадывая мои мысли, Елена Николаевна добавила:
   - Любовь к поэзии, веру в ее силу я старалась привить и сыну. Помогала ему разобраться в законах стихосложения... Рада, что мое увлечение передалось Олегу. Кое-что он успел написать...
   Я не обольщаюсь на этот счет: стихотворения сына, как русские, так и украинские, далеки от совершенства. Но они помогли ему увидеть в людях, происходящих событиях то, что обычно скрыто для ненаблюдательного человека.
   Незаметно разговор заходит о книге Елены Николаевны "Повесть о сыне". Она вышла вскоре после окончания Великой Отечественной войны и быстро завоевала симпатии читателей.
   Помню 1948 год. Я тогда продолжал службу в Советской Армии. Однажды почтальон принес мне довольно увесистую бандероль. Торопливо вскрыл пакет. В нем оказалась новенькая книга, "Повесть о сыне", - прочел я заглавие. И на душе стало как-то по-особому тепло и радостно.
   - От Кошевой, матери Олега,- ответил я на вопросительные взгляды солдат.
   Ровным и крупным почерком Елены Николаевны на обратной стороне обложки была сделана дарственная надпись.
   Весть о подарке из Краснодона быстро облетела подразделения. Все, кто был свободен, собрались вокруг меня.
   И снова, как в тот памятный день, когда я впервые рассказывал однополчанам о своих земляках, комсомольцах-подпольщиках Краснодона, завязалась беседа.
   "Повесть о сыне" в нашей части прочитали все солдаты и сержанты. Каждому интересно было узнать, что любил Кошевой, как он рос, учился, как вместе с друзьями боролся против оккупантов.
   В ленинской комнате ротный художник вывесил большой лист ватмана, на котором красочно написал выдержку из книги - обращение матери Олега к молодому читателю: "...Береги и люби все, что завоевали для тебя отцы и старшие товарищи в тяжелых боях своей кровью. Люби свою родную землю, каждую травинку на ней. Люби все это больше, чем себя, учись и трудись, прославляя Отчизну".
   Спрашиваю Елену Николаевну, как она работала над книгой.
   - Писать начала вскоре после освобождения Краснодона. Натолкнули меня на эту мысль первые сотки писем: люди просили рассказать, как рос и воспитывался Олег и как боролся. Получились сравнительно небольшие заметки. В сорок четвертом году Елена Николаевна предложила их Политиздату Украины. И вскоре книжка вышла на украинском языке под названием "Олег Кошевой". Однако автор не прекращала работы. В значительно большем объеме книга увидела свет в Москве в 1947 году. Теперь она называлась "Повести о сыне".
   Я поинтересовался, на какие языки народов СССР и мира переведена книга. Вместо ответа Елена Николаевна достала из шкафа "Повесть о сыне" на украинском, коми-пермяцком, башкирском, казахском, узбекском, литовском, грузинском языках. Рядом ложатся другие переводы - немецкий, болгарский, корейский, чешский, словацкий, венгерский, китайский...
   Успех книге обеспечили не только яркие факты биографии Олега Кошевого: этому способствовало и то, что рассказывала о них мать. Рассказывала простыми, идущими из глубины сердца словами.
   Хлопотливая должность у заведующей детским садом. Очень хлопотливая. Она поглощала уйму времени. И все же среди бесконечной суеты и многочисленных забот по службе Кошевая выкраивала время для общественной работы. А ее было предостаточно: Елена Николаевна неоднократно избиралась депутатом районного, городского и областного Советов депутатов трудящихся, членом районного, городского и областного комитетов партии.
   Выполнение наказов избирателей, проверка жалоб и заявлений, партийные поручения, встречи со школьниками и многочисленными делегациями, поездки по стране и за границу - ее пламенный голос звучал в Болгарии, Венгрии, ГДР, Франции - сколько ушло и уходит на это времени, физических и духовных сил, здоровья. Но именно общественная работа дала ей силы пережить непереживаемое.
   Мать без устали рассказывает людям о своем сыне и его товарищах по подполью, помогает понять глубину и величие их подвига.
   - В борьбе с фашистами миллионы советских людей потеряли своих родных и близких,- говорила она, выступая перед французскими женщинами.- Тяжело найти такой дом, где война не открыла бы двери горю. Я тоже потеряла единственного сына. Олегу в то время было неполных семнадцать лет. Как живого, вижу я сына перед собой: его большие карие глаза, что так заинтересованно и ясно смотрят на мир, густые брови, широкие сильные плечи. Я растила его для мирного труда, для счастливой жизни...
   Материнское горе неизмеримо, оно не сглаживается даже временем. Но я горжусь своим сыном, горжусь его героическим подвигом, и сознание этого поднимает меня над моим горем, оно дает мне силы во время тяжких испытаний. Приятно сознавать и то, что дело, за которое боролись и отдали жизнь молодогвардейцы, как эстафету приняла в свои руки молодежь нынешнего поколения...
   Но живет она не только воспоминаниями о прошлом. Кошевая и сегодня вносит свой вклад в благородное дело коммунистического воспитания подрастающего поколения.
   Когда Елена Николаевна слышит, что школьник, узнав, как учился его любимый герой Олег Кошевой, и сам начинает лучше заниматься, когда ей рассказывают, что бригады шахтеров и строителей зачислили комиссара молодогвардейцев в свои коллективы, она радуется искренне, сердечно. Добрые зерна, посеянные ею в молодые души, дают хорошие всходы.
   В личном архиве Елены Николаевны десятки тысяч писем. Они из разных уголков нашей страны, из-за границы. От детей и взрослых. Одни из них пришли еще в суровые годы войны, другие совсем недавно. Почти на каждом письме сделана пометка: ответ дан такого-то числа.
   - Эти письма и мне и маме дороги не только как воспоминания об Олежке, - говорит Кошевая.- Письма вселяют в сердце радость, что ты не зря живешь, что подвиг сына и его товарищей рождает у людей добрые чувства...
   С разрешения Елены Николаевны читаю одно из писем. Первое, какое попалось под руку. Оно из Тюмени, от командира военно- патриотического клуба "Молодая гвардия" Валерия Морозова:
   "Дорогие Елена Николаевна и Вера Васильевна!
   Поздравляю вас с праздником - годовщиной Советской Армии и Военно-Морского Флота и желаю здоровья, долгих лет жизни и счастья! Вы вырастили сына и внука Олега, который в свои шестнадцать юношеских лет стал Героем Советского Союза. И в том, что Олег совершил свой бессмертный подвиг в честь нашей великой Отчизны, прежде всего ваша огромная заслуга. Ведь Олег - это частичка вашей жизни, ваша честь и совесть. Так думаем мы, тюменские "молодогвардейцы". Мы любим вас, любим как мать Героя, любим за вашу светлую жизнь, наполненную борьбой за мир, за счастье людей на планете. И лучшим проявлением нашей любви является создание на основе нашей переписки военно- патриотического клуба "Молодая гвардия". Мы подхватили хорошие традиции краснодонцев здесь, на переднем крае строительства в нашей стране, и будем нести их в сердца и души подрастающего поколения".
   - Нередко письма и бандероли приходится носить на почту целыми сумками, - говорит Елена Николаевна. - Мы с мамой стараемся не оставлять без ответа ни одного письма. Однако силы уже не те... часто прихварываем... а поток писем не редеет... Пусть не обижаются на нас добрые люди, если кому-то из них мы не успели ответить вовремя...
   В 1977 году Вера Васильевна умерла, а письма ей все идут...
   Самоотверженный труд и активная общественная деятельность Е. Н. Кошевой высоко оценены партией и правительством: к боевому ордену Отечественной войны прибавились ордена Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени, Дружбы народов, "Знак Почета", медали. Она дважды награждена значком "Отличник просвещения". Кстати, первый значок вручал Елене Николаевне Павло Тычина.
   Союз Свободной немецкой молодежи за неустанную пропаганду подвига "Молодой гвардии", борьбу за мир наградил Е. Н. Кошевую почетной медалью.
   ...Рано, слишком рано у матери комиссара поседела голова, извилистые и глубокие морщины избороздили красивое, женственное лицо. Ничто не ушло из ее памяти. Не утихает боль о невозвратимой утрате. В долгие бессонные ночи все чаще и чаще приходят к ней воспоминания.
   - Я видела своего сына взрослым. Думала о его будущем, хотела счастья... Лютый враг прервал его жизнь и жизнь его боевых товарищей. Нет Олежки... Я знаю, что твердость, мужество и стойкость воспитали в нем партия, комсомол, школа. Спасибо же им, мое материнское спасибо за это...
   Она гордится своим сыном, имя которого давно уже стало легендарным. Она гордится его подвигом, подвигом человека, не дрогнувшего перед врагом, не просившего у палачей пощады.
   Земной поклон тебе, мать комиссара! И великое сыновнее спасибо!
   
   
   
Жизнь и смерть Прокофия Приходько

   В январе 1941 года, уже не помню, после какой именно проделки на уроке, меня и Тюленина вызвали в райком комсомола к первому секретарю. Хотя мы тогда еще не были комсомольцами, однако авторитет райкома среди краснодонцев был настолько велик, что о возможности просто не явиться мы даже и подумать не могли.
   Робко открываем дверь кабинета. Сразу бросается в глаза массивный канцелярский стол. На нем хаотически разбросаны исписанные бумажки. Несколько книг, по виду похожие на учебники средней школы, сложены неровной стопкой. За столом ничем внешне не примечательный парень. На вид ему лет двадцать, может, двадцать два. Поношенный костюм, рубашка-косоворотка, широкое открытое лицо, бесхитростная прическа. Все просто, обыкновенно. Встретишь такого на улице - пройдешь, не обратив внимания.
   - Нам бы товарища Приходько, - сказал я.
   - Он перед вами, - парень ткнул себя пальцем в грудь.
   - Мы серьезно... - Сергей посмотрел на хозяина кабинета.
   - И я не шучу.
   Не таким представляли мы себе первого секретаря райкома, участника боев у озера Хасан, "парня что надо", - как сказал о Приходько, провожая нас в райком, директор школы. В нашем воображении Проня рисовался в военной форме. С орденом. На худой конец с медалью. И обязательно с лихо торчащим казацким чубом. Трудно объяснить, почему мы представляли таким секретаря райкома... А тут... Однако его общительный характер, простота, умение слушать собеседника быстро сделали свое дело. Через несколько минут мы разговаривали как добрые знакомые.
   - Вы мне прежде скажите, вредная она? - Проня назвал имя учительницы, на уроке которой мы "отличились".
   - Очень! - с жаром выпалил Сергей, внезапно почувствовав в секретаре райкома если не единомышленника, то, во всяком случае, человека, сочувственно относящегося к нашим поступкам.
   - В чем же проявляется ее вредность? - допытывался Проня.
   Сергей замялся. Ничем не мог помочь другу и я.
   - Она что, придирается, незаслуженно снижает оценки?
   - Не...
   - Может, вы сами виноваты? - Приходько посмотрел в глаза Тюленина, потом перевел взгляд на меня. - Четырнадцать лет, друзья мои, солидный возраст. Надо думать, куда и на что направлять свою энергию... В городе вон сколько дел, которым нужны ребячьи руки! Да хотя бы борьба со снежными заносами. Многие шахты просят помочь - пути не расчищены. Второй день уголь не вывозят. Взяли бы да и организовали ребят со своих улиц...
   Мы говорили долго, охотно. Проня умел расположить к себе. К тому же, оказалось, он хорошо знает наших родителей, моего брата и сестру.
   Не собираюсь утверждать, что беседа эта сразу все перевернула в наших душах. И мы стали этакими паймальчиками, преуспевающими в учебе, сверхдисциплинированными. Но задуматься она нас заставила. Над своей жизнью. Поведением. Учебой.
   "Отец - коммунист ленинского призыва, член пленума райкома, брат - курсант военного училища, сестра - отличница учебы, активная комсомолка. Почему же это у меня не так, как у людей?"- размышлял я, шагая домой.
   Наверное, подобные мысли теснились в то время и в голове Сергея.
   После этой встречи как-то само собою получалось, что мы нет-нет, да и забегали в райком. Проня встречал приветливо. Расспрашивал об учебе, интересовался делами пионерского отряда, дружины, работой осоавиахимовских кружков. Ему до всего было дело. Провожал обязательно с каким- нибудь поручением:
   - Около вашей школы дед Шелупахин живет - бывший красный партизан, инвалид гражданской войны. Взяли бы над ним шефство. Дровишек там когда наколоть... воды принести... или в магазин за чем сбегать. Весна к тому же на носу - может, надо помочь деду вскопать огород...
   Постепенно мы открывали в Проне новые черты, добрые и притягательные. Он любил людей, общение с которыми доставляло ему огромное удовольствие, относился к ним чутко, внимательно, постоянно стремился сделать для товарищей что-то хорошее, приятное.
   Перебирая сейчас в памяти события тех лет, поражаешься его предусмотрительности и заботливости о других, желанию сделать что-то за товарища, хотя и не на много, но все же младшего по возрасту, - качествам, которые вырабатываются в человеке с годами и обычно наиболее полно проявляются в зрелом возрасте.
   Лучше узнали мы и работу секретаря райкома. Чем только не занимался Проня! Соревнование комсомольско-молодежных бригад шахтеров и сбор утильсырья, рост рядов ВЛКСМ, агротехкружки и быт молодых горняков, политическая работа на селе и военное обучение молодежи, комсомольские кроссы...
   Кроссы... В те годы они проводились довольно часто. Каждый школьник и молодой рабочий почитал за честь участвовать в них.
   Второго февраля 1941 года в Краснодоне проводился комсомольский лыжно-пеший кросс имени двадцать третьей годовщины Рабоче- Крестьянской Красной Армии. Сколько было волнений, тревог, переживаний! Подгонка одежды и обуви, предварительные тренировки, распределение лыж...
   Рано утром школьники и молодые шахтеры выстроились около военно-учебного пункта. У всех приподнятое настроение. Проня, как командир перед боем, обходит колонны, придирчиво проверяет обувку, одежку, снаряжение. Уточняет, все ли знают маршрут движения.
   Горн звучит призывно, чуть-чуть тревожно. Отряды разворачиваются и торопливо вытягиваются в направлении поселка Таловое. Проня не знает усталости. То он идет во главе колонны. Смотришь, уже стоит у обочины дороги, высматривая отстающих. А то, пристроившись к группе школьников, о чем-то оживленно говорит с ними, шутит. Мальчишки и девчонки в нем души не чаяли. В городе Приходько все знали в лицо, часто заговаривали с ним на улице.
   Много лет прошло, а я до сих пор помню наши массовые кроссы, так незаслуженно забытые в послевоенные годы.
   Часто бывал Проня в школах города, заходил и в нашу - № 4 имени К. Е. Ворошилова. Здесь у него было много хороших друзей, знакомых: Степа Кудинов, Виктор Третьякевич, Борис Клыго...
   Приходько любил комсомольскую работу. Именно работу, а не должность секретаря. Отдавался любимому делу всем сердцем. И не жалел себя.
   На третий день Великой Отечественной войны, 24 июня 1941 года, "Социалистическая Родина" опубликовала заметку Приходько "Комсомольцы-добровольцы". В ней секретарь райкома рассказал о том, что сотни комсомольцев города и района подали заявления с просьбой направить их на фронт.
   Вспоминаю те дни: толпы молодежи во дворе райкома, усталый, охрипший Проня... У всех одно желание, одна просьба - на фронт. Многих своих активистов, лучших из лучших, послала в ряды вооруженных защитников Родины краснодонская комсомолия.
   Не менее ответственные задачи стояли и перед оставшимися в тылу. Добыча угля, группа самозащиты, сбор урожая, истребительный батальон...
   Семнадцатого августа в стране проводился Всесоюзный комсомольско-молодежный воскресник. И хотя сбор на воскресник был по комсомольским организациям, огромный двор райкома молодежь буквально запрудила. Сюда пришли те, кто, подобно нам с Сергеем Тюлениным, не успели оформить свое членство в комсомоле, однако считали себя комсомольцами, а также вчерашние ученики, только что окончившие школу и не успевшие устроиться на работу,
   Группу, в которой находились мы с Сергеем, направили на шахту № 5, На этой шахте с восьми часов утра и до двух часов дня мы катали на эстакадах вагонетки с углем. Работа тяжелая. Однако никто не хныкал и не лодырничал.
   - Вот и освоили профессию откатчика, - Сергей устало вытер смешанный с грязью пот.
   Мог ли я тогда подумать, что именно эта шахта станет местом гибели многих моих друзей, в том числе и ближайшего из них - Тюленина!
   Свыше четырех тысяч молодых краснодонцев приняли участие в этом воскреснике. Заработанные деньги единодушно решили перечислить в фонд обороны, на строительство самолетов "Комсомолец Ворошиловградчины".
   Еще более многочисленным был второй Всесоюзный воскресник - седьмого сентября. А между двумя всесоюзными - добрый десяток городских и районных. Работы всем хватало. Кто постарше - спускались в шахту и вместе с кадровыми шахтерами рубили уголь. Помоложе - трудились на поверхности: сортировали и укладывали штабелями крепежный лес, рыли щели, маскировали шахты и отдельные здания... Самые маленькие собирали бутылки, их потом наполняли горючей смесью и отправляли на фронт для уничтожения вражеских танков.
   Проню и раньше трудно было застать в райкоме. А теперь и подавно: он все время проводил в первичных организациях. Дел в райкоме всегда было много, с началом войны их стало просто невпроворот. Спал Проня в кабинете - рядом с письменным столом стояла железная кровать, покрытая серым суконным одеялом.
   Дружные, хорошие парни и девушки трудились рядом с Приходько: второй секретарь Иван Ермоленко, Валя Герман, десятки энтузиастов-активистов. Приходько неплохо разбирался в людях, умел заглянуть в самую душу. Помощников подбирал инициативных, надежных.
   По-отечески направлял работу комсомольцев Василий Кондратьевич Нудьга, внимательный друг молодежи. При всей своей невероятной занятости он находил время выслушать, помочь, приободрить, посоветовать.
   Фронт был рядом, у Красного Луча. И это накладывало отпечаток на работу райкома. Военными вопросами теперь занимались непосредственно. Немало потрудились райкомовцы, например, в деле подбора комсомольцев в разведывательньи органы. По рекомендации райкома и лично Приходько были отобраны для выполнения особых заданий во вражеском тылу несколько десятков краснодонских комсомольцев. Среди этих самых надежных и отчаянных смельчаков были Любовь Шевцова, Сергей и Василий Левашовы, Владимир Загоруйко, Нина и Оля Иванцовы, впоследствии ставшие активными участниками "Молодой гвардии". В представлении органам НКВД райком охарактеризовал всех рекомендуемых как энергичных, заслуживающих полного доверия комсомольцев. Так, в характеристике Л. Шевцовой, написанной и подписанной Приходько, говорилось: "Шевцова Любовь Григорьевна является активной, политически устойчивой".
   Да, бои шли рядом. В каких-нибудь шестидесяти километрах от Краснодона. Помощь фронту, казалось, поглотила все время райкомовцев. Однако в этих сложных условиях Проня каким-то чудом выкраивал время для рассмотрения сугубо мирных дел, таких как подбор пионерских вожатых или укрепление комиссии райкома по школьной работе. Об этом рассказывают нам сохранившиеся протоколы заседаний бюро Краснодонского райкома ЛКСМУ.
   В одном из них - № 84 от 28 декабря 1941 года - читаем:
   "Слушали:
   Об утверждении старшим пионерским вожатым школы имени Горького т. Земнухова Ивана Александровича, рождения 1923 года, образование 10 классов.
   Постановили:
   Тов. Земнухова И. А. утвердить старшим пионерским вожатым школы им. Горького".
   Многим молодым краснодонцам Проня сам вручал комсомольские билеты. Для каждого находил теплое напутственное слово, дружеский совет.
   Шестнадцатого марта 1942 года исполнилась моя заветная мечта - я стал комсомольцем.
   - Помнишь разговор о "вредной" учительнице?- неожиданно спросил Проня, когда я пришел за получением комсомольского билета.
   Я густо покраснел, растерялся, не знал, что ответить.
   - Рад, что ты все понял. И сделал правильные выводы. Носи билет достойно.
   Через месяц с небольшим мне исполнилось шестнадцать лет. Жалел я тогда об одном: не было рядом Сергея Тюленина - его мобилизовали на строительство оборонительных сооружений вблизи Ворошиловграда. И только спустя четыре месяца, буквально перед самой оккупацией Краснодона, Сергей возвратился в город. Я не без гордости показал ему новенький комсомольский билет. В глазах друга засветилась радость. Однако в глубине их я уловил едва заметную обиду. Мы вместе мечтали о комсомоле, а получилось... Но разве имелась в этом моя вина? Помочь же Сергею было невозможно - райком эвакуировался.
   ...Шел июль 1942 года. Увидев над райкомом сизый дымок, я на минутку забежал туда. Валя Герман сжигала архивы.
   - А-а, Кимаша, заходи,- сказала она с напускной веселостью. Валя назвала меня не Кимом, как обычно, а ласково, моей школьной кличкой, которой - она знала об этом - я гордился. - Вот видишь, сжигаем.- И виновато закусила губу. Валя поискала в огромном ворохе бумаг, подала мне учетную карточку:
   - Твоя... возьми с собой... так надежнее...
   Проня с кем-то ругался по телефону. Закончив разговор, повернулся ко мне:
   - Хорошо, что зашел. С истребительным отходишь? Правильно... Утром забегал Тюленин. Кажется, он что-то затевает...
   Я спросил, что собирается делать Приходько.
   - Много ребят не успевает эвакуироваться. Как-то неожиданно все это. Хочется быть вместе с ними...
   Приходько мечтал остаться в подполье. Не разрешили. По указанию ЦК ВЛКСМ его командировали в Саратовскую область. Там вскоре Проню избрали секретарем Куриловского райкома комсомола.
   Четырнадцатого февраля 1943 года Краснодон был освобожден. В марте того же года я приехал в родной город. Прежде всего пошел в районный комитет комсомола встать на учет. Теперь райком помещался в другом здании ~ старое было разрушено. На входных дверях еще издали виден лозунг - переделка известной песни:
   
   Вышел в степь донецкую
   Парень молодой
   Воевать с немецкою
   Подлою ордой -
   Пулей и сверхплановой
   Тонною угля.
   Бей врага поганого,
   Чтоб цвела земля.
   
   Внизу кто-то размашисто добавил: "Уголь сверх плана - единственное комсомольское поручение. Других нет".
   В секторе учета незнакомый парень долго рассматривал мой билет, крутил так и этак. Потом принялся отчитывать:
   - Как же так неаккуратно... Разве тебе не рассказывали, как...
   От обиды у меня потемнело в глазах. В возбужденном сознании отчетливо встала картина июля тревожного сорок второго года.
   После жестокого боя у Новочеркасска мы отошли к Дону. Здесь держали последнюю оборону. Смертельно усталые, добрались к Дону небольшими группами и в одиночку. Хотя уменьшились наши ряды, по боевой дух мы не утратили. Бойцы готовились к новому сражению, чтобы дать возможность автомашинам и повозкам с ранеными переправиться на левый берег.
   С рассветом десятки "юнкерсов" ринулись к переправе. Вслед за ними, ведя огонь из орудий и пулеметов, поползли танки. Клубы дыма и пыли закрыли солнце. В грохоте боя потонули стоны раненых, последние слова умирающих. Уцелевшие дрались яростно, не оглядываясь.
   - Коммунисты и комсомольцы, вперед!
   Метрах в десяти от меня раненый политрук с бутылкой горючей смеси стал на пути вражеского танка. Пуля попала в бутылку, и политрук, мгновенно окутанный белым дымом, запылал, как факел. Но в тот же миг бросился к стальному чудовищу рослый красноармеец. Связка гранат свое сделала - танк беспомощно завертелся на одной гусенице. Языки пламени жадно и торопливо ползли по его броне с ненавистным черным крестом в белых угольниках. А остановивший танк красноармеец, прошитый пулеметной очередью, лежал невдалеке. Раскинув руки, он последний раз обнял родную землю.
   Но вот кончились гранаты и бутылки. Израсходовав последние патроны, умолкли противотанковые ружья.
   - Отходи! - донеслась протяжная команда. Все бросились в воду и на подручных средствах устремились к противоположному берегу.
   Выбравшись из воды, я достал из кармана гимнастерки комсомольский билет. Обложка его сильно покоробилась, буквы и печать расплылись. Тогда я не знал, что моему билету суждено купаться еще раз - в холодных содах быстрой кавказской рачки с причудливым названием Пшиш...
   И вот этот парень. Опершись на палку, - раненая нога все еще болела, - я шагнул к нему.
   Трудно сказать, чем бы все закончилось, если б на пороге не появился... Проня, в армейских сапогах и полувоенной форме. Прокофий Приходько вновь работал первым секретарем Краснодонского райкома ЛКСМУ. Рассматривая мой билет, Проня осторожно, как-то по-особому нежно перелистывал страницы. Потом положил билет на стол и крепко пожал мою руку.
   - Спасибо!
   Вошла Валя Герман.
   - Выпишите Иванцову новый билет, а этот сохраните, - сказал Прокофий Вале.
   Расспросам и рассказам, казалось, не будет конца.
   - Чем думаешь заняться? - поинтересовался, наконец, Проня.
   Я указал на палку и раненую ногу.
   - Понимаю...
   Внезапно зазуммерил полевой телефон. Негромко, но требовательно. Проня снял трубку.
   - Я же вам говорил, Данил Алексеевич... обращайтесь в военкомат. Отказали? Ну а я где возьму... Сейчас везде не хватает людей...
   Я рассматривал Проню. Худое, вытянутое лицо. Под ввалившимися, воспаленными глазами - синие круги. Вероятно, и для него не были легкими эти месяцы.
   - До зарезу нужны в школах военные руководители. Заврайоно в который раз уже просит помочь. Выручи! - закончив телефонный разговор, обратился ко мне Прокофий.
   Чего угодно я ожидал, только не этого.
   - Какой из меня военный руководитель?- удивленно уставился на секретаря райкома. - Младший сержант... За плечами всего семь классов. Еще и семнадцати лет нет... Нога к тому же...
   - Младший сержант - это чин, притом не малый,- перебил меня Проня.- А за плечами у тебя, помимо семи классов, еще полтора года войны... Возраст же в расчет не принимается...
   - Через месяц перекомиссия, - не сдавался я.
   - Если ты проработаешь даже один день - это тоже будет неплохо.
   Так с легкой руки Приходько я стал военным руководителем Первомайской средней школы № 6. Совсем недавно, всего несколько месяцев тому, здесь учились Уля Громова, Майя Пегливанова и другие молодогвардейцы. А теперь за их партами сидели мои сверстники.
   О многом говорили мы с Приходько в тот мартовский день, а о "Молодой гвардии" - больше всего.
   - Настоящими комсомольцами были наши ребята... Надо немедля собирать материалы о их жизни. Неплохо бы музей организовать... Я уже и заведующего присмотрел - твою сестру Олю,- говорил Прокофий Иванович.
   И снова мы возвращались к героическим делам наших земляков. Оккупанты из кожи лезли, чтобы наладить в Краснодоне промышленную добычу угля. Однако саботаж и диверсии подпольщиков не позволили им пустить в ход хотя бы одну шахту.
   - Ты только подумай,- воскликнул Проня.- В Донбасс - в Донбасс! - фашисты вынуждены были привозить уголь из Германии и Польши!
   После освобождения от захватчиков молодые краснодонцы, вместе с матерями заменившие ушедших на фронт отцов, сделали, казалось, невозможное. Областная газета "Ворошиловградская правда" двенадцатого марта 1943 года в заметке "Краснодонский уголь идет на-гора" писала: "Меньше чем за полмесяца было восстановлено и пущено десять шахт, которые стали давать сотни тонн высококачественного коксующегося угля в сутки". Это был трудовой подвиг!
   Помню, с какой гордостью Проня рассказывал о комсомольцах-шахтерах: грузчике шахты № 1-бис Георгии Морозе, забойщике шахтоуправления № 9 Викторе Ковалеве. Они выполняли сменные задания на сто шестьдесят процентов.
   - А ведь и Ковалеву, и Морозу от роду по шестнадцать лет! - напомнил Проня.
   Впоследствии Георгий Мороз в честь двадцатипятилетия ВЛКСМ нагрузил сверх плана эшелон угля.
   Враг разрушил школы и больницы, жилые дома, разграбил совхозы и колхозы. Партийные и советские органы в возрождении города, района рассчитывали на помощь комсомола. Юноши и девушки оправдали эти надежды. Комсомольцы создавали восстановительные отряды, трудились самоотверженно. И за всем этим - огромная .организаторская работа районного комитета комсомола, его первого секретаря Прокофия Ивановича Приходько.
   ...Первомайская средняя школа № 6. Многие ее ученики и, конечно, учителя хорошо помнили высокую, стройную, с черными серьезными глазами Улю Громову. Совсем недавно сидела она за одной из этих парт, горячо спорила на комсомольских собраниях, увлеченно читала стихи, пела, смеялась...
   Знал ее при жизни и я: часто встречал Улю на реке Каменке, а то просто на городских улицах. В чертах ее лица, манере разговаривать - во всем ёе облике было столько истинной женственности и душевного изящества, что не обратить на нее внимание было просто невозможно.
   В каждом номере школьного рукописного журнала "Юный литератор" помещались новеллы этой влюбленной в литературу впечатлительной девушки. Работая военруком школы, я не раз слышал рассказы преподавателей, учивших Улю.
   - Громова очень любила литературу, русскую и украинскую, - рассказывала мне Прасковья Власовна Султан-Бей, учившая Улю, а в 1943 году работавшая директором Первомайской школы.- У нее было пять тетрадей, в которые Уля записывала выдержки из понравившихся ей книг... Одна коса у нее всегда была на груди, вторая - за спиной. Когда вызову отвечать урок, косу забросит за спину, руки тоже за спину. И говорит... Приятно было слушать: рассказывала она всегда толково, давала собственную оценку литературным героям.
   Школьные сочинения Громовой всегда оценивались только пятеркой. В книгах русских и украинских классиков, в произведениях советских писателей ее прежде всего интересовали люди кристальной душевной чистоты. У них она училась сознательному труду, высокому чувству долга и гражданского мужества. Все это, я уверена, помогло Уле правильно выбрать свой жизненный путь... - Задумалась, надолго умолкла. - Я в партии с 1928 года. Так получилось, что не смогла эвакуироваться, осталась в оккупированном Краснодоне. Кто-то донес, и вскоре я оказалась в полиции... Издевались как хотели. Били до потери сознания... Хорошо представляю, что пришлось пережить Уляше и ее товарищам...
   Чудом уцелели некоторые Улины тетради, записные книжки, а также опубликованная в "Социалистической Родине" заметка "На "отлично" и "хорошо". В них - раздумья над целью жизни, назначением литературы и искусства, в них - красота и наивность девичьей души.
   В школьных тетрадках Ули- работы об известных украинских писателях - Иване Нечуй- Левицком, Григории Сковороде, Иване Карпенко-Каром.
   Первого октября 1941 года Уля Громова в одной из тетрадей писала: "...Целый мир охвачен жестокой кровопролитной войной. В этой борьбе, в этой жестокой битве не на жизнь, а на смерть не может быть спокойных наблюдателей... Наша жизнь, наше творчество, наше будущее, вся наша советская культура в опасности... Мы обязаны ненавидеть врагов своей Отчизны, ненавидеть врагов человеческого счастья, разжигать непреодолимое желание отплатить за смерть и муки отцов, матерей, братьев, сестер, друзей, за смерть и муки каждого советского человека..."
   Писала Уля и стихи. Они были несовершенны и простодушны, но всегда горячие, откровенные, идущие от сердца.
   Стихотворным оказалось и ее прощальное завещание, нацарапанное ржавым гвоздем и собственной кровью на стене тюремной камеры 15 января 1943 года:
   
   Прощайте, мама,
   Прощайте, папа,
   Прощайте, вся моя родня.
   Прощай, мой брат любимый Еля,
   Больше не увидишь ты меня.
   Твои моторы во сне мне снятся,
   Твой стан в глазах всегда стоит.
   Мой брат любимый, я погибаю,
   Крепче стой за Родину свою...
   Через двадцать пять дней я вновь уходил на фронт.
   
   - До скорой встречи! - дружески прощаясь, сказал Проня. Однако мы больше не встретились.
   ...Трудным был на Тернополыцине 1944 год. Озверелые оуновские бандиты, предчувствуя близкий конец, метались от села к селу. В бессильной злобе расправлялись с партийными и советскими работниками, сельскими активистами. Органы Советской власти, опираясь на возрастающую помощь местного населения, выбивали почву из-под ног бандеровцев.
   Страстное большевистское слово, которое несли коммунисты, делало доброе дело. Из оуновского подполья, глухих чащобных урочищ и схронов с повинной возвращались к мирному труду обманутые украинскими буржуазными националистами крестьяне.
   Бандеровцы хорошо знали инструктора Теребовлянского райкома Компартии Украины Прокофия Ивановича Приходько. Боялись имени этого решительного, неутомимого коммуниста, удивительно быстро находившего общий язык с жителями сел. Враги не раз угрожали ему физической расправой...
   ...Поздно ночью, проходя улицей села Илавче, Приходько обратил внимание на свет в доме Голионского, члена группы содействия истребительному батальону. Почуяв недоброе, Прокофий Иванович предложил своим спутникам зайти к Голионскому. Однако те отказались. Приходько пошел сам. Не знал он, что в селе орудует банда оунозцев, что убит Голионский, а на него как раз сейчас организована засада.
   Передо мной - архивная выписка из спецсообщения об убийстве Прокофия Ивановича Приходько и нескольких активистов села Илавче.
   "...Прибывшей опергруппой НКВД во дворе Голионского был обнаружен труп Приходько, лежавший на земле. При осмотре обнаружено два ранения, нанесенные кинжалом в левый бок, одно ранение, нанесенное в правый бок, одно ранение, нанесенное в правую щеку, два пулевых ранения в правое плечо и одно ранение в шею".
   Ему было тогда двадцать девять лет...
   Верю, в славной истории Краснодона не будет забыто имя Прокофия Приходько - бесстрашного вожака молодежи.
   
   
   
ПАМЯТЬ

   Он вырос и похорошел, мой город! Исчезли Шанхай и Шанхайчики, Голубятники, Новые бараки, Синяки. До войны Краснодон был одноэтажным. А теперь целые кварталы застроены красивыми, благоустроенными четырех-, пятиэтажными домами. Появились новые магазины, рабочие клубы, Дворцы культуры, библиотеки. Вполне современно выглядит старое здание угольного треста - теперь производственного объединения "Краснодонуголь". Оно приосанилось, обросло крыльями. В городе есть музыкальная школа, горный техникум, общетехнический факультет машиностроительного института. Покрылись асфальтом многие улицы и тротуары, в дома пришел водопровод.
   Краснодон продолжает расти. Ходят автобусы, а до войны за день можно было весь город пройти пешком добрый десяток раз. Станция Верхнедуванная в годы моего детства была далека от города, а теперь слилась с ним и переименована в станцию Краснодон. Старое здание вокзала реконструировано. В залах, обставленных новой современной мебелью, картины, рассказывающие о славных делах краснодонских подпольщиков.
   Продолжается реконструкция центра города - застройка его девяти-, четырнадцатиэтажными жилыми домами.
   В городе удивительно много зелени. Ее было много и до войны. Сейчас же Краснодон буквально превратился в цветущий сад.
   Все это радует душу. А вот сердце... Ему милее и дороже старенький клуб, довоенной постройки домики, немощеные улицы, крутые насыпи железных путей, пересекающие город в разных направлениях. Дороже потому, что все это частицы жизни, напоминающие о безвозвратно ушедшей юности, о друзьях-товарищах, которых давно уже нет в живых.
   В тот день я необычно долго ходил по знакомым и незнакомым улицам и кварталам. Вот здесь зимой сорок первого года я сел в автомашину и она увезла меня, пятнадцатилетнего паренька, на фронт. А вот дом, в котором мы когда-то жили, верба, посаженная отцом... Вон там была бильярдная. Около нее впервые познакомились Кошевой и Тюленин. Сейчас оба они, отлитые в бронзе, стоят недалеко от этого места. Взгляды их устремлены на город, за счастье которого отдали они свои молодые жизни. В старом центре, на высоком холме, словно всматриваясь в разбросанные вокруг шахты и кварталы жилых домов, стоит одноэтажное, приземистое, крытое белым этернитом здание. Серое, непримечательное. Вид его не ошеломляет и не покоряет. К тому же сейчас оно почти задавлено возвышающимися слева и справа современными многоэтажными домами.
   Но именно это строение долгие годы рождало у краснодонцев силу и уверенность, что их дела и труд нужны родному городу, Советской стране, земле нашей. До войны здесь помещался районный комитет партии, а в комнатах правого крыла - райком комсомола. В этом здании работал, оставив о себе завидную память, любимец краснодонской молодежи Прокофий Приходько. Тут получали комсомольские билеты многие будущие молодогвардейцы. Здесь они поклялись по-ленински жить и работать, достойно продолжать историческое дело своих предшественников.
   Вон в той комнате стал руководителем партийного подполья Филипп Петрович Лютиков, отсюда ушел он в бессмертие.
   И сколько бы времени не прошло, какие бы красивые дома не были построены на моей родине, это неказистое строение всегда будет для меня главным зданием любимого города.
   Часто захожу я и в нашу школу. (Из-за проходивших вблизи горных выработок здание осело, и в 1982 году его снесли. Через год на том же месте возвели новую школу). Она все такая же, как и в годы моего детства: то сверкающая свежеокрашенными стенами, то с облупившейся штукатуркой, то сосредоточенно притихшая, то суетливая и шумная. В коридоре, у входа в наш класс, большой портрет Сергея Тюленина. "Здравствуй, друг",- говорю я мысленно и останавливаюсь, не в силах справиться с волнением.
   В классе несколько учеников. Как и у нас когда-то, на перемене у каждого свои дела. Одни торопливо листают учебники, другие о чем-то горячо спорят, кто-то затеял борьбу.
   Невысокий юркий мальчуган, чем-то напоминающий мне Сергея, вихрем носился по классу. Вот он толкнул одного, ущипнул другого. Перепрыгнув через парту, подлетел к рыжей девочке и хотел было дернуть ее за волосы. Однако та, опередив, отвесила задире увесистую оплеуху. Парень от неожиданности опешил, раскрыл рот, часто-часто заморгал. Потом добродушно рассмеялся. Девчонка как ни в чем не бывало стала неторопливо расчесывать свои каштановые, точь-в-точь как у Любки Шевцовой, волосы.
   Однажды я, выходя из школы, неожиданно лицом к лицу столкнулся с Радиком Юркиным... Радием Петровичем Юркиным, в прошлом самым юным молодогвардейцем (тем самым - помните страницы романа? - который на вопрос, какова задача комсомола, четко ответил: "бить немецко-фашистских захватчиков, пока не останется ни одного"). До прихода Красной Армии Юркин скрывался вблизи Краснодона. Возвратился в город вместе с передовыми частями нашей армии. В сентябре 1943 года по путевке ЦК ВЛКСМ поехал на учебу в Ейское военное авиационное училище летчиков. После его окончания направлен в ВВС Тихоокеанского флота. В 1945 году принимал участие в боях с японскими войсками, был ранен. К ордену Красной Звезды и медали "Партизану Отечественной войны" первой степени, которыми награжден Юркин за участие в "Молодой гвардии", прибавился орден Красного Знамени. Затем служил на Балтийском и Черноморском флотах.
   Несколько лет бывший молодогвардеец находился на инструкторско-преподавательской должности в одном из высших военных учебных заведений. После семнадцатилетней службы в авиации Военно-Морского Флота по состоянию здоровья ушел на "гражданку" и поселился в Краснодоне. Работал замполитом профтехучилища, механиком автобазы, научным сотрудником музея "Молодая гвардия".
   После взаимных приветствий Радий Петрович сказал:
   - Навестил родную школу? - Не ожидая ответа, продолжал: - Это хорошо... очень даже здорово, когда человек помнит землю своего детства... Вот и я... Взгрустнулось что-то... Дай, думаю, пройдусь по памятным местам подполья.
   Незаметно Радий Петрович увлекся воспоминаниями. Я жадно слушал, боясь неосторожным вопросом прервать их.
   Мне крепко повезло: я услышал рассказ о том, как Юркина принимали в комсомол.
   - Когда излагал биографию, сильно волновался. Слова были все какие-то не такие... Искал нужные и не находил. Выручил Сергей Тюленин. Он вскочил, размахивая руками, стал горячо доказывать: "Получится из него комсомолец. Он уже заслужил... Вместе со мной Радик поджигал румынский штаб... Оружие добывал у фашистов... Листовки расклеивал..." "Хорошо, - сказал Олег Кошевой. - Можешь считать себя комсомольцем. Только получение билета необходимо отметить боевым заданием".
   Таким поручением для меня стало вывешивание флага вот на этой, "вашей", школе... В группе были Тюленин - он руководил операцией, - Дадышев, Сафонов и я.
   Первым на чердак школы забрался Сергей, за ним мы... Я крепко привязал красное полотнище к трубе...
   На следующий день Олег вручил мне комсомольский билет.
   ...Не знал я тогда, что вижу Юркина в последний раз: через две недели, 16 июля 1975 года, он умер от сердечного приступа. В музее "Молодая гвардия". Во время беседы с корреспондентом Украинского радио.
   Город свято хранит все, что связано с делами подпольщиков: дома и квартиры, в которых они родились и жили; классы, в которых учились; их парты, дневники, школьные тетради... И, конечно же, боевое оружие, отпечатанные в подпольной типографии и написанные от руки листовки, подписанные Олегом Кошевым временные комсомольские удостоверения...
   Именами молодогвардейцев названы шахты, бригады, улицы, школы... Подпольщики в бронзе и мраморе памятников.
   
   
  

Наверх