Микола (Николай Александрович) Упеник родился в 1914 году в слободе Платово-Ивановка, Родионово- Несветаевского района, Ростовской области, в семье рабочего.
   Пятнадцатилетним юношей, по окончании семилетки, вступил в школу ФЗУ при заводе имени В. И. Ленина в Луганске (ныне Ворошиловград). А потом на том же предприятии работал слесарем.
   В 1936-1938 годы учился в Литературном институте имени А. М. Горького в Москве. В 1940 году окончил вечернее отделение Ворошиловградского педагогического института.
   С первого дня Великой Отечественной войны как солдат известного Таращанского стрелкового полка принимал участие в боях на Юго- Западном фронте, затем - в обороне Киева и Сталинграда, в освобождении Украины и Молдавии. Награжден орденом Отечественной войны II степени и медалями. Член КПСС с 1932 года.
   Первый сборник стихов вышел в 1935 году. С тех пор издано около тридцати книг. В Москве на русском, языке - книги "Краснодонская тетрадь", "Огонь не гаснет", "Земные орбиты", "Солнце над городом".
   
   
   
   
   

   Не бронзовое изваянье
   под солнценосной синевой,
   не сказочных плотин сиянье,
   ни даже город над Невой,-
   от речки Уж и до Памира,
   от льдов полярных до Аму,
   держава братства, счастья, мира -
   вот лучший памятник ему.
   
   
   
   

   С той поры не однажды я
   наяву и во сне
   видел с ясностью каждого,
   кто погиб на войне.
   Тех, кто, споря с преградами,
   шел упрямо вперед,
   без наград иль с наградами
   завершив свой поход.
   Кто легенд не выдумывал,
   шел в огонь фронтовой,
   сам в ту пору угрюмую
   став легендой живой.
   С кем тревоги свели меня,
   с кем встречал я зарю -
   и от вашего имени
   я теперь говорю.
   Знаю, я в наступлении
   тоже чем-то помог
   и на том направлении
   сам погибнуть бы мог.
   Там за танками нашими
   шел я молча вослед,
   но, вступив в рукопашную,
   пал не я, а сосед.
   Слышал я, как над Волгою
   грозный катится гром,
   видел полночью долгою
   свет зарниц над Днепром,
   Тот, кто полз этой кручею,
   вам легко подтвердит:
   дело чистого случая
   то, что я не убит.
   На войне удостоенный
   вас узнать наяву
    вам обязан я, воины,
   тем, что нынче живу...
   Боевое крещение
   принимавший в тот час,
   с неизменным волнением
   вспоминаю о вас.
   Вот, из праха восставшие,
   поднялись они в ряд,-
   нет, не тронула ржавчина
   их священных наград.
   Ведь за эти заветные
   к нам пришедшие дни
   жизнью двадцатилетнею
   заплатили они.
   По- солдатски, с бесстрашием
   нам разведав маршрут,
   нынче судьями нашими
   эти люди живут.
   К голосам их прислушайся,
   им поверь до конца,-
   с их отвагой и мужеством
   мы сверяем сердца.
   И когда над могилою
   я с прискорбьем стою,
   горе с новою силою
   входит в душу мою.
   Здесь прочесть не могли бы вы
   ни фамилий, ни дат,-
   спит под каменной глыбою
   Неизвестный солдат.
   А в душе растревоженной -
   столько лиц, столько глаз,-
   это те, что не дожили,
   кто погиб ради нас...
   Пусть не все были розданы
   им награды на грудь,
   и фанерными звездами
   обозначен их путь.
   Разве лишь батальонами,
   что прошли те бои,-
   исчисляю мильонами
   я потери свои.
   Вновь за далью багряною
   строй их строгий встает,
   и открытою раною
   ноет сердце мое.
   Вижу: меркнет за тучами
   небо ясного дня,
   и тревожит и мучает
   это чувство меня.
   Новых войн поджигателей
   здесь, над Вечным огнем,
   мы солдатским проклятием
   навсегда проклянем...
   Против мрази и нечисти
   голос свой подними,-
   зорче стань, человечество,
   люди, будьте людьми!
   
   
   
   

   Надев со светильником каску,
   в брезентовой робе своей,
   ведешь ты поэта, как в сказку,
   в глубины земных пропастей,
   Не вижу я стай голубиных,
   не льются лучи с высоты
   в глухих, точно полночь, глубинах,
   где небо - крутые пласты.
   Однако не сумрачной Леты
   мне видится образ вдали:
   стучишься ты в сердце планеты,
   чтоб свет раздобыть для Земли.
   Ты в тайны ее проникаешь
   до самых глубинных основ
   и в жаркой работе читаешь
   великую книгу пластов.
   В отваге своей небывалой,
   всегда в напряжении сил,
   смирив и метан и обвалы,
   ты недра ее покорил.
   Всегда впереди выступает,
   любые преграды круша,
   и звезды во тьме
   зажигает твоя молодая душа.
   Черны молчаливые своды,
   и роба и каска в пыли,
   но все же сквозь толщу породы
   достигнешь ты центра Земли.
   И лягут к ногам исполина
   в сиянье щедрот и красот
   подземного мира глубины,
   достойные звездных высот.
   
   
   
   

   Конечно, тебе и не снилось,
   что первым из всех на Земле
   ты будешь к далеким светилам
   на звездном лететь корабле.
   А все ж из-под детских ладоней
   с утра ты глядел в небосвод,
   следя, как в лазури бездонной
   за тучи взмывал самолет.
   Вот так, прозревая просторы
   веков, устремленных вперед,
   Икара пытливые взоры
   впивались в орлиный полет.
   Орбит величавые дуги,
   звенящий в полете металл
   предрек чародей из Калуги,
   двадцатого века Дедал.
   В ракете, к созвездиям взвитой,
   где даже и бог не бывал,
   взлетев на крутую орбиту,
   ты взором планету обнял.
   Корабль от земного порога
   во тьму унесется, как свет,
   Чумацкая станет Дорога
   обычным проселком ракет.
   ...А нынче ты вместе со мною,
   придя в свой родительский дом,
   с улыбкой открытой, земною
   ведешь разговор о земном.
   А небо, чей купол бездонный
   рассек твой стремительный путь,
   лазурью легло на погоны
   и яркой звездою на грудь.
   
   
   
   

    Гурманам, захлестнутым ленью,
   завидовать мне не с руки:
   меняют они вдохновенье
   на легких удач пятаки.
   Стыжусь восхищаться удачей
   того, кто от старых друзей
   укрылся на собственной даче,
   как в замке удельных князей,
   кто видит свое назначенье,
   чтоб жить не на пользу другим,
   кто сам отдает предпочтенье
   желаниям низким своим,
   кто звезд в небесах не увидел,
   кто ходит угрюм и двулик...
   Всегда я того ненавидел,
   кто ползать по жизни привык.
   Но завистью самой горячей
   завидую вечно тому,
   кто людям приносит удачи,
   кто гонит насилье и тьму.
   Тому, чье горит дерзновенье,
   чье сердце свой каждый удар,
   порыв своих лучших стремлений
   приносит отечеству в дар.
   Как летчик в стремительном громе,
   как в шахте питомец труда,
   ни в чем не нуждаюсь я, кроме
   того, чем горел я всегда:
   отбросить пустые заботы
   и, зная, чем дышит народ,
   в горенье любимой работы
   достичь и глубин и высот.
   
   
   
   
   

   На полустанок Тормозной
   приходит поезд в час ночной,
   клубится пар, кричит гудок,
   и вновь толчок, еще толчок.
   Вагоны трогаются в путь,
   спешат, бегут, скрипя чуть- чуть,
   и выплывает Краснодон
   из тьмы кромешной с двух сторон.
   За котловиной, на горе,
   миганье желтых фонарей,
   как будто звездочки сошли
   на долы и холмы земли.
   К подножьям угольных вершин
   идут гурты автомашин,
   и, словно белые мечи,
   во тьму вонзаются лучи.
   Донецкий шлях, знакомый шлях
   на крутоярах и полях,
   где трижды пролитая кровь
   обильной нивой всходит вновь.
   И я стою на Тормозном,
   взволнован думой о былом,
   и низко кланяюсь ему -
   родному краю своему.
   
   
   

   Я тут не гость. Я свой. Я дома
   в луганской доброй стороне,
   она до камешка знакома
   еще с босого детства мне.
   Я эту пыль топтал ногами,
   седую пыль степных дорог,
   и дважды с нашими полками
   здесь прошагал в дыму тревог.
   Но, уходя в огонь военный,
   шагая в громе и в пыли,
   с собою в путь, родной, священной,
   не брал я горсточки земли.
   Меня, солдата, подмывало
   не горсть - всю землю взять с собой,
   но места было слишком мало
   в походной сумке полевой.
   И вот, спеша навстречу бою,
   в далекий путь, в нелегкий путь,
   я лишь оружье взял с собою,
   чтоб край родной стране вернуть,
   чтоб вновь настали дни покоя,
   шептались травы на лугу...
   Я счастье трудное людское
   делить на части не могу.
   
   
   

   Мы стоим над священной могилой,
   где героев покоится прах,
   низко голову верба склонила,
   теплый ветер упрятав в ветвях,-
   много раз она листья стелила
   на крутых краснодонских холмах.
   Но весна над степной стороною
   вновь свои предъявляет права,
   покрывает долины травою,
   одевает листвой дерева,-
   ведь осталась природа живою,
   как великая правда жива.
   Дорогие сыны Краснодона,
   ваша юность повсюду живет,
   и в цветенье донецкого лона
   продолжается путь ваш вперед,-
   ваша слава бескрайна, бездонна,
   как в сиянии звезд небосвод.
   Молодое советское племя,
   ты прославило землю свою,
   расцветает счастливое время
   в нашем гордом шахтерском краю,
   и склоняемся мы перед теми,
   кто тогда не склонился в бою.
   
   
   

   Святого Девятого Мая
   вскипает весна молодая.
   Она разливается рано.
   лишь выйдет заря из тумана.
   И память в простор величавый
   плывет, осененная славой.
   Среди вихревого кипенья
   она не потонет в забвенье.
   Из всех родников Краснодона
   течет за колонной колонна.
   Реку образуя людскую,
   на площадь идут городскую.
   И молча склоняют знамена,
   героев назвав поименно.
   Все дышит над ширью земною
   добытой в громах тишиною.
   О, эта минута молчанья!
   В ней сила и честь испытанья.
   Земля, где герои уснули,
   в почетном стоит карауле.
   Весна преклоняет колено.
   Присяга почивших нетленна.
   Бессмертной весеннею силой
   гвоздики горят над могилой.
   
   
   

   "Это было в Краснодоне..." -
   песня хлынула ко мне
   на зеленом стадионе
   в непокорной стороне.
   И не "Думкой", не "Трембитой"
   не капеллой хоровой
   те слова вдруг были взвиты
   высоко над головой.
   На пестреющих трибунах
   тот напев вскипал, суров,
   многозвучным хором юных
   комсомольских голосов.
   А потом, врываясь в дали,
   ввысь летя со всех сторон,
   в несмолкаемом хорале
   воедино слился он.
   Песня душу обвевала,
   прямо к небу воскрыля,
   будто павшим присягала
   краснодонская земля.
   Эта песня с новой силой
   трепетала на устах,-
   и внимали ей могилы
   в пламенеющих цветах...
   
   
   

   Твердостью железа и бетона,
   победившей гибель красотой
   светлые кварталы Краснодона
   вновь встают на зорьке золотой.
   Входит в восстановленную шахту
   весела, чумаза, молода,
   в робах, как подводники, на вахту
   гвардия подземного труда.
   Солнечный Донбасс рокочет ровно,
   на посты выходят горняки,
   звезды гаснут на рассвете, словно
   лампочек шахтерских огоньки.
   Утро возникает в Краснодоне
   радостною песнею гудков,
   стуком на далеком перегоне
   угольных маршрутных поездов,
   лязгом клети, мокрой и суровой,
   пробужденьем улиц городских,
   сценой из четвертой части - новой -
   фильма о героях молодых.
   Только над печальною могилой
   скорбная восходит тишина,
   но ликует жизнь в сторонке милой,
   в будущие дни устремлена.
   
   
   

   Не памятник былого века
   над погребеньем человека,-
   как знамя жизни вознесен,
   исполнен строгого величья,
   к себе людей планеты кличет
   священный город Краснодон.
   Земля, очищена грозою,
   омыта кровью и слезою,
   под солнцем правды расцвела,-
   она прославлена трудами
   своих сынов и наше знамя
   сегодня выше подняла.
   В потоке будничного быта
   когорта храбрых не забыта,-
   Сергей Тюленин боевой,
   Любовь Шевцова, вся, как пламя,
   Ульяна с тихими глазами,
   и Земнухов, и Кошевой.
   Они живут не в скорбных списках,
   своих бойцов родных и близких
   не забывает сторона:
   они вовек не бросят вахты -
   и день и ночь грохочут шахты,
   носящие их имена.
   
   
   

   Напоминает все о них,
   когда проходишь Краснодоном,
   где малышами знали их,
   погибших тут и за кордоном,
   и тех, кто спасся в страшный год
   и нынче подвигом живет.
   Напоминает все о них
   и словно дышит их дыханьем,
   когда опять в краях степных
   поют гудки рассветной ранью,-
   как будто трубачи в бою
   скликают гвардию свою.
   Напоминает все о них -
   и каждый звук, и каждый шорох,
   и шум колосьев золотых,
   и песни звонкие шахтерок,
   и гул машин, и детский смех,
   и поездов далеких бег...
   Напоминает все о них,-
   не шахта, место их расстрела,
   а то кипенье сил живых,
   что даже смерть не одолела,
   и с них пример берут сердца
   быть верным клятве до конца.
   
   
   

   Когда, не дрогнув, Краснодон
   карал Пидтынного- иуду,
   что, лютой злобой напоен,
   бесчинства учинял повсюду,-
   я думал: нет у тех лица,
   кто служит подлости и мраку,
   но, злу продавшись до конца,
   любой из них не одинаков.
   Сменив окраску всякий раз,
   сменить стараются и шкуру,
   не оставляя без прикрас
   свою продажную натуру.
   Тот притворился ездовым,
   тот - крючкотвором просвещенным,
   тот - где-то служащим простым,
   а тот - лицом перемещенным...
   Летят года - за часом час.
   Еще немало душ звериных
   и нынче ходит среди нас,
   замаскированных пидтынных.
   Замаскированных... Но все ж
   и в маске их я различаю
   и за измену, трусость, ложь
   мечом презрения караю.
   
   
   

   Мать героя не заплачет!
   Сулейман Стальский
   
   В зале краснодонского музея
   повстречался я однажды с нею,-
   с матерью печальной и седою
   сгорбленной недавнею бедою.
   Вот вошла и с нами встала рядом,
   стены обвела тревожным взглядом
   и - окаменела у картины,
   у портрета дорогой дивчины.
   Очи материнские сухие,
   строгие, глубокие такие,
   видели за дальнею грозою
   девушку с тяжелою косою,
   гордо выходившую под пули,-
   Громову Ульяну, дочку Улю...
   Только дочь ее не замечает,
   "Демона" подпольщикам читает.
   И тогда, чтоб не нарушить чтенья,
   мать проходит осторожной тенью,
   нежными прощается очами -
   и уходит тихими шагами...
   Так она частенько, нам сказали,
   постоит безмолвно в этом зале,
   глаз печальных от людей не прячет,
   но, встречаясь с дочерью, не плачет.
   
   
   

   Вере Васильевне Коростылевой
   
   Весна меня встречает
   зеленою обновой
   и кронами венчает
   на улочке Садовой.
   По городу родному,
   где все полно былого,
   шагаю прямо к дому
   Олега Кошевого.
   Бежит, в кустах плутая,
   знакомая дорожка,
   и женщина седая
   застыла у окошка.
   Беру крыльцо с разбега,
   меня здесь каждый знает,
   а бабушка Олега,
   как сына, обнимает.
   Она ко мне склонилась,
   пролив слезу невольно,
   и сердце вновь забилось
   и радостно и больно.
   Смотрю: она все та же -
   былое вспоминаю,
   ее седины глажу
   и мамой называю.
   
   
   

   Есть на улочке Садовой
   небольшой горняцкий дом,-
   я не видел раньше новой
   мраморной доски на нем.
   Скрытно, мимо часового,
   по тропиночке скользя,
   в дом Олега Кошевого
   шли отважные друзья.
   Штаб подполья непокорный,
   верный клятве боевой,
   выносил здесь банде черной
   приговор суровый свой.
   Здесь когда-то, в дни былые,
   бил возмездия родник -
   документы, как живые:
   светлый образ в них возник.
   С головой белее снега,-
   след страданий этот снег,-
   входит в домик мать Олега,
   безутешная навек.
   И мне кажется, что с нею
   я встречаюсь той зимой,
   но не в комнате музея,
   а в Истории самой!
   
   
   

   На летней площадке, одетые в майки,
   ведут хоровод малыши Первомайки.
   Танцуют не в ногу, поют неумело,
   но радость на личиках их загорелых.
   Счастливые граждане нашей Отчизны,
   как много событий случится в их жизни!
   Познают моря и откроют вершины,
   построят сложнейшие чудо- машины.
   Играют шахтерской земли ребятишки,
   выносят на улицу пестрые книжки
   и лезут пока на песчаные горы,
   и видят в бассейне морские просторы..
   И ходит с улыбкой за ними бессменно
   любимая мама - их "мама Елена".
   Не хочет, чтоб дети пока замечали
   на дне ее глаз затаенной печали -
   тоски материнской о сыне убитом,
   о храбром Олеге ее знаменитом.
   Где сын ее бегал с дружками когда-то,
   бегут ее дети - питомцы детсада.
   Глядит на своих малышей Кошевая:
   семья-то сегодня какая большая!
   
   
   
   

   А там, где учились они,
   звоночек далекий- далекий
   зовет школяров на уроки,
   как в те довоенные дни...
   
   Все тот же приветливый дом,
   в ребяческих надписях парты,
   и кем-то спасенные карты
   на месте привычном своем.
   
   И та, что, быть может,
   не раз к доске вызывала Олега,
   с прической, присыпанной снегом,
   урок начинает сейчас.
   
   И снова - как было тогда:
   у входа шахтерские дети
   щебечут при солнечном свете,
   как будто птенцы у гнезда.
   Но вмиг настает тишина,
   когда про Олега, Ульяну,
   героев борьбы и романа,
   ребятам напомнит она.
   И слушают книгу войны
   в словах очевидца живого
   меньшие друзья Кошевого,
   орлиного края сыны.
   
   
   
   

   Бывшему летчику Р. Юркину
   
   Возле здания райкома
   летним вечером одним,
   как с давным-давно знакомым,
   повстречалися мы с ним.
   Только встретились - сроднились,
   сыновья родной земли,
   будто вместе мы учились,
   вместе детство провели.
   Ордена твои, медали,
   чем отмечен ты в бою,-
   мы по ним перечитали
   биографию твою.
   На войне - во имя мира
   и покоя всей Земли -
   подчинялись Радимиру
   в синем небе корабли.
   За своих друзей погибших
   он стремился на врагов
   все быстрее, дальше, выше -
   до японских берегов.
   И когда на отчем солнце
   самолет качнул крылом,
   улыбнулись краснодонцы:
   - Наш орленок стал орлом!
   
   
   

   В кинотеатре Краснодона
   смотрю я фильм про Краснодон.
   ...Последних беженцев колонна,
   бойцов последний батальон,
   пусты глаза любого дома,
   как будто жизнь навек ушла.
   Но для подпольного обкома
   лишь начинаются дела.
   О мой народ, какая сила
   живет и вырастает в нас!
   Ушедших братьев заменила
   когорта свежая тотчас.
   Пусть воины в свирепой стуже
   встречали смерть, но в тот же миг
   оказывалось их оружье
   в руках гвардейцев молодых.
   Из тех, кто бил врагов заклятых,
   немало полегло в тот год,
   но с честью новые солдаты
   оружье их несли вперед.
   Гвардейцев я розоволицых
   встречаю часто поутру,-
   на синих маленьких петлицах
   две буквы светятся: РУ.
   
   
   
   

   Уходит день, оттрепетав,
   закат остыл давно,
   и смотрит яблонька, привстав,
   ко мне, в мое окно.
   Она беспомощна еще,
   и сад к ней не привык,
   но подставляет ей плечо
   вонзенный в землю штык...
   Здесь мой знакомый паренек
   с ней рядом штык вкопал,
   чтоб ветер поломать не смог,
   цветов не оборвал.
   Пусть каждый раз она весной,
   слаба еще пока,
   растет под ласковой рукой
   такого паренька.
   Он передаст свою любовь
   родной земле своей,
   как отдали ей жизнь и кровь
   Ульяна и Сергей.
   В саду деревья зацвели,
   и предо мной возник
   тот символ солнечной земли;
   и яблонька и штык.
   
   
   

   В сияющем клубе танцуют,
   вовсю радиола поет
   о первых мечтаньях и встречах,
   которыми сердце живет,-
   лишь я, прислонившись к колонне,
   слегка опечален, стою
   и в думах своих воскрешаю
   суровую юность мою.
   В сияющем клубе танцуют,
   идет карнавал выпускной,
   мелодия "Школьного вальса"
   шумит, как потоки весной,-
   с дивчиной одной русокосой
   я в танце кружусь, как во сне,
   и кажется Любой Шевцовой
   та стройная девушка мне.
   В сияющем клубе танцуют,
   за окнами полночь плывет,
   Отчизна к большому рассвету
   отважных и юных зовет,-
   кружится за парою пара
   в мелодии легкой, как дым,
   среди молодых и счастливых
   я вновь становлюсь молодым.
   
   
   
   

   Вот был праздник в Краснодоне
   песнями богатый!
   Сбили ноги и ладони
   хлопцы и девчата.
   Помнишь, праздники бывали
   довоенным летом,-
   пели здесь и танцевали
   с зорьки до рассвета...
   На площадке возле школы
   песенка вспорхнула,-
   развернул баян Микола,
   музыка вздохнула.
   От горняцкого поселка
   в утреннюю пору
   партизанку- комсомолку
   выбрали шахтеры.
   И она танцует с нами,
   песни запевает,
   боевыми орденами
   юношей смущает.
   И летит напев крылатый,
   дружный и любовный,-
   шлем мы Ольгу
   в депутаты в наш Совет Верховный.
   
   
   

   Шагал я к станции Дуванной,
   покинув милый Краснодон,-
   передо мною из тумана
   скалой поднялся террикон.
   И над равниною степною
   стоял невиданный копер -
   казалось, гордой головою
   над шахтой небо он подпер.
   Я видел много шахт в воспетой
   родной донецкой стороне,
   но вот таких, как шахта эта,
   не приходилось видеть мне.
   В степи широкой, словно чудо,
   вставала, стройная, она,
   видна народу отовсюду,
   людским трудом возведена.
   В ней каждый камень - посвященье
   тем, кто в ее глубинах спит,
   и для грядущих поколений
   она их подвиг сохранит.
   Глядит сияющее зданье
   на степь, которой краю нет:
   она - как светлое мечтанье,
   как памятник великих лет.
   
   
   

   Сырого ветра дуновенье,
   опара взрыхленной земли -
   и городок, как сновиденье,
   встает в темнеющей дали.
   Дремлю, мотора песне внемлю,
   но, поборов докучный сон,
   я, как Колумб, узревший землю,
   кричу: "А вот и Краснодон!"
   Но, встав перед дорожным знаком,
   шофер махнул рукою вдаль:
   - Десяток километров с гаком
   еще давить мне на педаль...
   И снова путь во тьме злодейской,
   и вновь шоферский хриплый бас...
   - Пока до Молодогвардейска
   дополз наш клятый тарантас...
   Но произнесенное имя
   возникшего здесь городка
   совпало с чувствами моими,
   и даль уже не далека.
   Я повторял его влюбленно,
   оно давно мне грело грудь:
   братишкой младшим Краснодона
   мой крестник начинает путь.
   
   
   

   Я кланяюсь доле,
   что в этом краю
   раскинула вольно
   дорогу мою.
   Не своды подвала,
   а солнечный свет
   мне мать завещала
   на множество лет.
   Рожденный в тревоге
   на бричке степной,
   я верен дороге
   и в стужу и в зной.
   Все шире и шире
   я мир познаю -
   и в далях Сибири
   и в южном краю.
   То речкой Луганкой,
   то морем пленен,
   как будто цыганкой
   на свет я рожден.
   И вижу я снова
   дорогу вперед,-
   она и седого
   зовет и зовет...
   
   
   

   Когда, гремя подобно грому,
   на душу движется беда,
   как будто к другу дорогому
   я возвращаюсь вновь сюда.
   Я здесь дышал морозом лютым
   и торжеством весенних сил,
   и, глядя в очи добрым людям,
   свою здесь юность находил.
   Я укреплял свой дух, уставший
   в словесном тягостном чаду,
   и, чистый воздух в грудь вобравши,
   шел дальше с совестью в ладу.
   Ложь побеждал, что в круговерти
   волнений, слов, добра и зла
    перед самым ликом смерти
   проникнуть в душу не смогла.
   Не льстил я тем, кто был за пультом,
   не брал подарков, как калым,
   и не склонялся перед культом -
   и тем большим и небольшим.
   Волненьем жизни озабочен,
   в круговорот ее вступай
   и чистой правдою рабочей
   себя проверь и испытай.
   
   
   

   Порою мы за часом час
   теряем средь сует,
   как будто впереди у нас
   бог знает сколько лет.
   Как токи крови, горячи,
   мгновения бегут,
   потом сливаются в ручьи
   стремительных минут.
   А там, быстра и широка,
   шумнее вешних вод,
   недель и месяцев река
   течет, вливаясь в год...
   И сам вперед я устремлен,
   разбегу жизни рад,
   и от волнующих времен
   не требую наград.
   Творю я будущее сам,
   я ныне слился с ним,-
   оно подвластно и рукам
   и помыслам моим.
   И силы творчества живут
   во всех моих делах:
   велик и вечен только труд,
   а остальное - прах.
   
   
   

   Величаво, спокойно и гордо,
   после рейса за дальний кордон,
   в мир весенний одесского порта
   возвратился корабль "Краснодон".
   Словно стройка в мелу и белилах,
   в ореоле небес голубом
   он приветствие родине милой
   шлет своим голосистым гудком.
   Он прошел по огромному свету
    и в портах чужедальних морей
   знаком светлых надежд и привета
   трепетал флаг Отчизны моей.
   И я верю, что в гавани Кубы
   иль в Марселе порой штормовой
   неизвестного докера губы
   повторяли названье его.
   Может быть, на индийском причале,
   может быть, в африканской дали,
   теплоход этот люди встречали
   как частицу советской земли.
   А когда поборовший стихию,
   отплывал "Краснодон" мой во тьму,
   люди тихо шептали: "В Россию..." -
   и махали руками ему.
   
   
   

   В степи незнакомой, где ветер гуляет,
   я видел зеленый курган-
   там сын Украины моей почивает,
   земляк мой Туркенич Иван.
   С бойцами народного Польского войска,
   в одном нерушимом строю
   гвардейская часть воевала геройски,
   как если б за землю свою.
   Еще на просторах Советской державы
   за честь и за счастье земли,
   Иван-краснодонец и Ян из Варшавы,
   как братья, в сражение шли
   И есть на востоке от Польши могила,
   над нею шумят тополя,-
   то верного польского друга укрыла
   моей Украины земля.
   Цветы на могиле, цветы на кургане,-
   их добрые руки кладут,
   и вместе скорбят об Иване и Яне
   две матери - в Польше и тут.
   С Карпат устремляются вешние воды,
   весенний разносится гром,-
   как дружба солдатская, дружба народов
   сливается в русле одном,
   
   
   

   Незабвенны подвиги и даты,
   в летописи слава их живет:
   молодою гвардией когда-то
   мы пошли за Лениным вперед.
   В кожанках, в шинелях не по росту
   шли мы на гражданскую войну
   и на огненных полях геройски
   защищали мы свою страну.
   И закал партийного подполья
   молодость Корчагина прошла,
   и борьба Луганска и Триполья
   вписана в историю была.
   Боевую славу комсомола
   берегли надежные сердца
   в доблести героев Халхин-Гола,
   в стойкости хасанского бойца.
   А когда на испытанья снова
   Родина отважных повела,
   порослью Олега Кошевого
   юность непокорная взошла.
   Поколенья сыновей Отчизны
   в новый подвиг обратили труд,-
   молодогвардейцы к коммунизму
   за великой партией идут.
   
   
   
   
   

   Когда стемнело, за порогом
   была глухая тишина,
   поля, деревья и дорогу -
   заворожила все она.
   За нами шли, как многоточье,
   едва заметные следы,
   ничто, казалось, этой ночью
   не предвещало нам беды.
   Но вдруг над краем нелюдимым
   метель рванула, понесла -
   и закрутила белым дымом,
   и образ твой заволокла...
   Вот так и станется, дивчина:
   не предвещая нам беды, нахлынут годы,
   как лавина, и заметут мои следы.
   
   
   
   

   Люби меня, люби сильней.
   Любовь, что ты со мной познала,
   что нас двоих навек связала,
   всегда лелей.
   Люби меня. Настанет час
   благословенного покоя -
   и счастье ласковой рукою
   обнимет нас.
   Люби меня. Я - твой всегда,
   разлука - времени уступка.
   Моя печальная голубка,
   лети сюда!
   Люби меня. Вернется вновь
   сквозь даль, гремящую грозою,
   омыта чистою слезою,
   моя любовь.
   
   
   
   

   Да, я не тот, каким я был:
   года разорены войною,
   и дым осевший побелил
   виски солдатской сединою.
   И ты не та теперь, прости:
   за годы грусти и разлуки
   лицо успело отцвести,
   в работе погрубели руки.
   И я не тот, и ты не та,
   но чувство прежнее окрепло:
   любовь, что в сердце разлита,-
   как вечный жар под слоем пепла.
   
   
   
   

   О стол мой, ты - аэродром,
   и мысли, как всегда,
   полны и лихом и добром,
   слетаются сюда.
   
   Они ведут между собой
   нелегкий разговор,-
   в моей тетради этой бой
   бушует с давних пор.
   
   Я в этой резкой схватке слов
   спешу помочь одним,
   зато с другими я суров,
   во всем непримирим.
   
   Тут есть враги и есть друзья,
   и я решаю спор,
   без колебаний вынося
   правдивый приговор.
   
   Строка, покинь аэродром
   и не робей в пути,-
   заострена стальным пером,
   к читателям лети!
   
   
   
   

    Еще бурлят войны истоки,
   еще тревоги давят грудь,
   еще стремятся лжепророки
   принизить ленинскую суть,
   еще несут шальные ветры
   немало кривды и беды
   оттуда, где клевещут щедро
   и злобствуют на все лады,
   еще врагам поныне снится,
   забившимся в глухой норе,
   желтоблакитная тряпица,
   разорванная в Октябре,-
   но твердо помнят все народы,
   что мы умеем постоять
   за светоч правды и свободы -
   и не пойдем вовеки вспять:
   перед планетою в ответе,
   озарены грядущим днем,
   мы знаем, для чего на свете
   под стягом Ленина живем.