Дед Любы по отцу был бурлаком на Волге. Наверное, она представляла его по картине Репина: могучим, но смертельно уставшим. Да еще когда заучивала некрасовские строки:
   
   Плечами, грудью и спиной
   Тянул он барку бичевой
   
   И, наверное, спрашивала отца:
   - Сильный был дедушка Илья?
   - Слабого хозяин не нанял бы.
   - Как Илья Муромец?
   Григорий Ильич усмехался: какой там Муромец! Измочаленный работяга, едва сводивший концы с концами. Отец тянул баржи, но вытянуть из нужды семью не мог. И тогда в лямку впрягся сын. Он не стал бурлаком: кто принял бы в артель подростка? Да и бурлацкий промысел быстро сходил на нет. На волжских пристанях всегда нужны были грузинки, и Григорий стал одним из них. Почти с детства до девятнадцати лет он подставлял спину под тяжелые кули и ящики, а в 1915 году был призван в солдаты. Шла первая мировая война. Солдатом он встретил революцию. Солдатом и остался, вступив добровольно в Красную Армию - в Первый Самарский полк, в котором провоевал четыре года, защищая Советскую власть. Под Царицыном в красноармейском полевом госпитале Григорий встретил бедовую санитарку Фросю, ставшую его женой и матерью единственной дочери Любы.
   Они были очень разными: Григорий Ильич и Ефросинья Мироновна. Он - всегда сдержанный, немногословный, даже в какой-то степени нелюдимый (так вспоминают некоторые). Она - веселая, разбитная, хохотунья и плясунья, отчаянная слободская девчонка. Отчаянная - это уж точно.
   О своем детстве Ефросинья Мироновна вспоминала:
   "Родившись в 1892 году в слободе Позднеевка (ныне Багаевского района Ростовской области), я с детства батрачила у попов и богачей. Отец наш рано умер. Тяжело было матери воспитывать пятерых детей, имея нищенский земельный надел. И вот мы пошли работать".
   Но много ли могли заработать малолетние, батраки? Ушел проводником слепого нищего старца младший братишка. А на старшую, до времени округлившуюся, крепенькую Фросю поглядывал зажиточный сосед.
   - Выходь замуж, дочка, - советовала мать,- хоть сыта будешь.- Хиба краще всю жизнь в батрачках ходить? Ты на мене подивись...
   И добавляла вековечное:
   - Стерпится - слюбится.
   Дочка упрямилась. Мать настаивали;
   - Нет краще доли, чем быть хозяйкою в богатом доме.
   Но продавать свободу за сладкую долю девочка не хотела. Да, она была еще девочкой: ей минуло всего четырнадцать лет. И однажды ночью, увязав в платок небогатые свои пожитки, дочка сбежала из дому. Да не в ближний Ростов, а на Волгу, в Царицын. Думается, не надо обладать особо ярким воображением, чтобы представить, как мыкалась она в незнакомом, чужом городе. И ничего, выдюжила. Даже не растеряла задорной своей веселости, пройдя путь от прислуги до санитарки в красноармейском госпитале. Кстати, в Красную Армию она, как и Григорий Ильич, вступила добровольно.
   Вместе прошли молодожены Шевцовы боевой путь от обороны Царицына через Симбирск, Тамбов, Самару, Грозный. Почти четыре года рука об руку, плечом к плечу. Он - с винтовкой, она - с санитарной сумкой.
   - Много за годы гражданской войны было спасено нами бойцов,- вспоминала Ефросинья Мироновна, которая, хотя и числилась санитаркой, но часто выполняла обязанности медицинской сестры, а случалось, и врача. Она и в старости умела быстро перевязать рану, ловко закрепить лубок на месте перелома.
   И, конечно, от нее пришло к Любе первое страстное увлечение. Помните, у Фадеева в "Молодой гвардии"?
   "Когда она была совсем маленькой девочкой, она была доктором. Она выбрасывала за окно все игрушки, а всюду ходила с сумкой с красным крестом, наполненной бинтами, марлей, ватой,- беленькая толстенькая девочка с голубыми глазами и ямочками на щечках. Она перевязывала своего отца и мать, и всех знакомых, взрослых и детей, и всех собак и кошек".
   Писатель ничего не придумал: об этом ему рассказывала Ефросинья Мироновна. Она вспоминала, что и в школе Люба была членом санитарной комиссии, как и в раннем детстве, носила санитарную сумку с красным крестом, где лежали бинт, вата, пузырек с йодом.
   А еще в своих воспоминаниях о дочери мать напишет:
   "Часто мы засиживались долгими зимними вечерами.
   - Папка, расскажи, как ты партизанил,- просила Люба.
   А Григорию Ильичу было что рассказать... И вот расскажет Григорий Ильич о боях, походах, но Любе все мало: встанет ночью и перебирается к нам в другую комнату по стульям, двери и койке".
   Верно говорят, что родителей не выбирают. Любе просто повезло. Не только из книг и кинофильмов узнавала она, что такое Советская власть и какой кровью завоевана. Это вошло в ее сознание буквально с первых лет жизни. Власть была своя: отцовская, материнская.
   Заканчивалась гражданская война. Они вышли из нее победителями. Но, победив врагов, еще не победили собственной бедности, почти нищеты. И в масштабах страны, и в маленьком своем семействе. В мирную жизнь Григорий и Фрося вступили с тощим фанерным чемоданчиком (одним на двоих). Горячие молодые годы были отданы фронту, госпиталям. Оба уже шагнули на третий десяток. А не было у них ни кола, ни двора.
   - Поедем в Донбасс,- решил Григорий Ильич.- Там у шахтеров, говорят, заработки хорошие. Если понравится, там и обоснуемся.
   И они приехали в шахтерский поселок Изварино. В те годы шахтерские поселки принято было называть рудниками. Рудник Изварино был одновременно и железнодорожной станцией.
   Здесь восьмого сентября тысяча девятьсот двадцать четвертого года родилась Люба Шевцова.
   Григорию Ильичу исполнилось в то время двадцать восемь лет. Ефросинья Мироновна была старше мужа на четыре года, хотя никто ни в молодости, ни в старости не замечал этого. Пройдет три года - и Шевцовы переедут в новый поселок: рудник Сорокино, будущий город Краснодон. Григорий Ильич начнет работать забойщиком на шахте № 5, затем перейдет на новую, крупную, за несколько лет до войны открывшуюся шахту № 1-бис. Сейчас она носит имя Сергея Тюленина.
   Какой была Люба в детстве? Попробуем представить. Единственный поздний ребенок у родителей, понимающих, что шансов иметь еще детей у них почти нет. К тому же ребенок болезненный. Как вспоминает Ефросинья Мироновна, Люба в детстве болела часто, даже из-за болезни в школу пошла не восьми, как все, а девяти лет. Такого ребенка лелеют, о нем тревожатся и невольно, даже не замечая этого, не желая, балуют. Наверное, все это выпало и на долю Любы, но выпало в меру, как бывает у разумных родителей. Окруженная добротой и лаской, она сама была доброй и ласковой, веселой и счастливой. Разве что не в меру своевольной, озорной и очень самостоятельной. И еще далеко не всегда послушной. Понимала: шалости простятся. Когда стала старше, поняла и другое: нередко ее озорное своеволие приносит огорчения родителям.
   В камере гестапо, наспех набрасывая перед расстрелом свою последнюю записку, Люба среди других прощальных слов напишет: "Мамочка, прости, что я тебя не слушала".
   В те годы в рабочих семьях фотографировались редко. Самая ранняя фотография Любы - в шестилетнем возрасте. Светловолосая девочка с бантом, в темном костюмчике с отложным воротником. Стоит чинно, положив левую руку на спину большой деревянной лошади. Наверное, так поставил фотограф. За спиной - рисованый морской пейзаж (непременная принадлежность почти всех фотосалонов тех лет). Самое интересное, что не папа с мамой привели дочку фотографироваться. Она сама надела праздничный костюм; бант помогла завязать какая-то девушка; а родители были поставлены перед фактом. Благо, фотограф их знал, понимал, что не подведут, за работу заплатят.
   Следующие по времени фотографии - уже школьные. Второй класс "Б" начальной школы шахты № 5. Люба во втором ряду вторая справа. Густые, светлые, коротко подстриженные волосы. Губы чуть надуты, брови нахмурены. Наверное, поссорилась с кем-то. Мало ли бывает в жизни конфликтов, когда тебе десять лет... Она очень маленькая, меньше всех, хотя по возрасту, мы уже говорили, на год старше большинства одноклассников. Окончен третий класс - и снова коллективная фотография. Хорошая была традиция в начальной школе шахты № 5. К сожалению, в средней школе имени Ворошилова, куда родители перевели дочку, этой традиции не существовало, и мы не увидим, как взрослела Люба Шевцова. А взрослела она быстро. Уже в третьем классе прежняя малышка переросла многих. Короткая стрижка делает ее очень похожей на мальчика. Выдает лишь платье с крылышками.
   Да, мало фотографий Любы Шевцовой дошло до нашего времени. Но есть строки воспоминаний, которые воскрешают ее облик, характер, рассказывают о детских шалостях и самозабвенных увлечениях.
   "Шевцова училась в той же школе, что и я, - вспоминает брат Нины Иванцовой Ким в книге "Краснодонские мальчишки". - Первоначально мы были в одном классе, затем в параллельных. Она дружила с моей сестрой Ниной, часто бывала у нас дома. Наверное, в силу особенностей своего характера Люба предпочитала мальчишечьи компании и потому нередко участвовала во многих забавах и проделках. Певунья и танцорка, сообразительная и острая на язык, отчаянная и бесстрашная, она была своей, равной в любом мальчишеском коллективе...
   Вместе с нами совершала она далекие загородные прогулки, прыгала в воду с высокого обрыва, лазала по деревьям, могла собственноручно дать сдачи задиристому мальчишке.
   Словом, как удачно охарактеризовал ее Александр Фадеев, "Любка Шевцова - это Сергей Тюленин в юбке".
   Особенности ее характера... Да, и мать скажет о своей дочери: "Боевая и веселая" и еще добавит: "Сроду я не видела Любу сердитой. Все с улыбкой, с шуткой, с танцами".
   Руководитель художественной самодеятельности при клубе имени Горького В. А. Даниленко вспоминает, как заливисто и звонко хохотала Люба, узнав, что его специальность именовалась "массовик-затейник". А потом оправдывалась:
   - Вы не обижайтесь, Василий Артемович. Уж очень интересная профессия - "затейник".
   У Любы было много друзей и подруг. Мне хочется рассказать об одной: Шуре Панченко. Рассказать потому, что их характеры и жизнь были очень похожи. Только война по-разному распорядилась судьбами.
   Семья Панченко приехала в Краснодон в 1935 году, поселилась в бараке на улице Делегатской, а неподалеку, в низеньком, ветхом домике-флигельке, что испокон веку на Руси называют землянками, жили тогда Шевцовы. На улице уже сколотилась веселая, отчаянная компания, и Шура влилась в нее органично, без труда, словно родилась и выросла среди этой ребятни. По характеру она была под стать Любке: озорная, бесстрашная.
   Поздней ночью они могли отправиться на колхозное поле за сочными стручками зеленого гороха. Совершали набеги так ловко и бесшумно, что ни разу не получили заряда соли, которым многих пометил бдительный охранник-дед.
   Когда в окрестных садах созревали вишни, Те, кто. садов не имел, считали себя вправе воспользоваться частью урожая. Уходили от своих бараков и землянок в частный сектор, поближе к речке Каменке, Днем шли в разведку: цепким глазом выделяли из десятков деревьев те, где ягоды уже налились, призывно темнея в зелени листьев. Надо было запоминать накрепко, чтобы ночью не влезть на другое дерево, не нарвать недозревшей кислятины. Действовали быстро и наверняка. Однако не жадничали, рвали немного, лишь бы полакомиться, старались не ломать веток. Ягоды опускали в широкие штанины шаровар, стянутые у щиколоток резинками. Иногда увлекались, брали больше, чем могли съесть. Но уже к полудню вишня пускала сок, теряла первозданный вкус и аромат.
   Такие ягоды отдавали матерям на компоты. На вопрос "Где взяли?" отвечали неопределенно:
   - Ребята дали. У всех деревья ломятся, жалко им, что ли...
   И верно: в урожайные годы хозяева не успевали снимать почти враз поспевающую вишню. Отдавали за бесценок: по пятерке ведро (на нынешние деньги - по пятьдесят копеек), а то и просто говорили:
   - Приходи, Мироновна, нарви себе ведерко.
   Ефросинья Мироновна прихватывала и Любу. Собирать ягоды было скучно, работали долго, ибо по неписаной традиции в благодарность за даровое угощение надо было помочь хозяевам: нарвать и для них два-три ведра. Иногда попадали в сад, где ребята побывали ночью. Хозяйка оглядывала дерево, беззлобно говорила:
   - Туточки уж детвора похозяйничала. Да нехай... Всем хватит.
   Абрикосы тоже не ценились: деревья росли в посадках, в заброшенных садах. А вот с яблоками и грушами было сложнее. Хозяева спускали собак, сами ночью не раз выходили в сад.
   Однажды за Шурой и Любкой до самой Каменки гнался здоровенный черный кобель. Лишь у речки в зарослях, когда девочки схватили по суковатой палке, пес отстал: здесь была уже не его, а их территория. Отдышавшись и отойдя от страха погони, они, не сговариваясь, бросились в жутковато темную воду и поплыли вдоль по течению. Потом вернулись, уставшие, успокоенные, и еле-еле нашли брошенную под кустом одежду.
   Терпкая кислота недозревших яблок, и ночные купания, и вечер, когда расстелили на земле старые одеяла и спали все вместе, "покатом",- все это было Любино и Шурино детство.
   Научившись танцевать, Люба рвалась на сцену. Нарядилась в платье Ефросиньи Мироновны, достававшее до пят, а потом вдвоем с Шурой вырезали из жести консервных банок кружочки, гвоздями пробили дырки и пришили к рукавам. Люба вскидывала руки, кружилась, и в такт ее движениям позванивали, жестянки.
   Детство, детство... Оно у них еще не закончилось, когда шахта №1-бис построила для своих рабочих ряд одноэтажных просторных домов, в каждом из которых было несколько отдельных квартир. Роскошь по тем временам! Из бараков и землянок счастливцы - редко на машинах и лошадях, чаще на тележках, тачках, а то и просто вручную - перевозили, переносили, переволакивали домашний скарб.
   Шевцовы и Панченко получили квартиры в одном доме. Сейчас сказали бы: подъезды были рядом. Но подъездов в современном понимании не было. Крылечки и двери. "У нас первый ход, у дяди Гриши-второй", - так тогда говорили. Люба и Шура сдружились еще крепче, всюду ходили вместе.
   - Ну, девки! - говорили о них. - На ходу подметки рвут.
   Да, они еще "рвали подметки". Сделали в пустой тыкве зубастый рот и глаза, вставили внутрь свечку и выставили на палке из-за угла. Перепуганные старухи, стоявшие в очереди за комбикормом, разбежались. Когда же пришли в себя и вернулись, Люба и Шура, как ни в чем не бывало, сидели на завалинке, улыбались приветливо. В очереди они сейчас были первыми.
   - Хай вас черти заберут!- ворчали старушки. - Попросились бы по-хорошему, а то придумали забаву! Тьфу, скаженые...
   Пожалуй, это была у них последняя детская забава. Вот разве что прыгали с тумбы высокого крыльца у своего нового дома. Не просто прыгали, а крутились в воздухе. Это называлось "делать спиральные прыжки". Одно время обе мечтали стать летчицами.
   Такое вот озорное, веселое было у них детство. Юность тоже началась одинаково. Но об этом - позднее.
   Неуемная веселая энергия, дерзость, стремление первенствовать - и одновременно пристальное, доброе внимание к людям. Совместимо ли такое? В Любе оно совмещалось.
   Ещё в первом классе она подружилась с девочкой, у которой не было родителей.
   "Однажды,- вспоминала Ефросинья Мироновна, - мы купили Любе хорошие туфельки. Но из школы она возвратилась в рваных тапках".
   На вопрос, где же туфли, Люба ответила:
   - Я их отдала Нине. Она сирота, у нее никого нет, ей никто не купит ничего, а у меня ведь есть другие, пусть старые.
   Пустяк - дешевые детские туфельки? Да нет, не пустяк. Не забывайте, когда это было. Хотя страна уже вышла из бедности, до материального благополучия было еще далеко. Даже старшеклассники не стеснялись заплаток на одежде. Сейчас многие девочки вяжут себе модные платья и свитера. Тогда сызмала матери учили дочерей аккуратно штопать дырки на чулках да протершиеся рукава на кофточках. Вязали же в основном носки да варежки.
   Обновки шили и покупали редко, и, конечно, новые туфли были для Любы праздником. Такой праздник она хотела бы подарить всем. Но всем - невозможно, и Люба выбрала ту, которой он был всего нужнее. Заметьте еще одну деталь: девочка не рассчитывает, что родители вновь купят ей туфли: "...у меня ведь есть другие, пусть старые". Пройдет время - и таким же образом она подарит несколько рубашек Григория Ильича. "У него есть еще, а там совсем нет".
   Запомните эти, казалось бы, незначительные примеры доброты, заботы о людях. Мы еще вернемся к ним на том страшном рубеже жизни и смерти, к которому подойдет Люба в восемнадцать лет. Дело в том, что такой ее знали лишь близкие люди. Истинная доброта не лезет напоказ.
   Почти все воспоминания о Любе-школьнице - это воспоминания о ее озорных проделках. А вот одна из близких подруг Любы Зина Лысенко рассказывает:
   - Люба всегда жила для других. Я ее спрашивала:
   - Когда же для себя?
   Она смеялась, говорила беззаботно:
   - Я для себя еще время найду! Не нашла.
   Как училась Люба? Учительница начальных классов Анна Алексеевна Буткевич говорила:
   - Училась неравномерно, так-сяк.
   Это совсем не означает, что училась плохо. Ефросинья Мироновна писала в своих воспоминаниях:
   - Несмотря на живость характера, Люба прилежно училась.
   Предположим, мать была не совсем объективна. Но одноклассник Любы Алексей Орехов, в течение нескольких лет сидевший с ней за одной партой, рассказывал, как Люба помогала ему в учебе. Тогда в ходу было словечко "прикрепленный". Любу прикрепили к Орехову.
   "Терпеливо и настойчиво объясняла задание"- это фраза из воспоминаний. Наверное, не очень терпеливо. Дальше говорится, что Любка стучала кулачком в лоб своему подопечному, чтобы лучше запомнил.
   При переходе из класса в класс она получила Похвальную грамоту и книги с надписью:
   "За хорошую учебу и активную общественную работу". А учительница естествознания Анна Дмитриевна Колотович, рассказывая о безоглядном увлечении Любы и ее одноклассницы Иры Браилко художественной самодеятельностью, напишет, что это увлечение ударило по успеваемости подружек, в седьмой класс они были переведены условно с работой на осень.
   Вот и получается: "Училась неравномерно; так-сяк".
   Работу они выполнят, семилетку Люба закончит благополучно и в шестнадцать лет выберет свой жизненный, путь: она твердо решит стать артисткой и начнет готовиться к поступлению в театральный техникум. Однако до того, как принять это решение, Люба переживет три захватывающих увлечения: спортом, биологией и художественной самодеятельностью. И все эти увлечения появились не одно за другим, а разрывали ее одновременно.
   К естественным наукам Любу приохотила Анна Дмитриевна Колотович. Впрочем, предпосылки были. В те небогатые времена в небольших городках и рабочих поселках многие заводили огороды, сады; в степи шахтерам отводилась земля под бахчи; там же сажали подсолнухи и осенью из семечек сбивали масло; почти все выращивали картошку, хотя и давала она небогатый урожай в пересыхающей от знойного солнца донбасской почве. Подкармливалась всем этим и семья Шевцовых, так что Люба, как и большинство школьников, умела обрабатывать землю, любила природу, и ее захватила работа в кружке юных натуралистов. Летом, когда школа пустела, ребята на пришкольном участке поливали грядки и клумбы, выпалывали сорняки.
   - С честью выполняли члены кружка свою работу, - писала Анна Дмитриевна в воспоминаниях. - В числе заданий по шестым классам было составление систематического гербария. Люба сделала мне тетрадь в клеёнке, в которой каждая часть растения, особенно цветка, была красиво оформлена. Часто цветку сопутствовали диаграмма и рисунок. Два года тетрадь являлась прекрасным пособием на уроках ботаники, пока от постоянного употребления не была совершенно измята. Люба частенько заходила ко мне с новыми видами растений с целью их определения, боясь довериться случайным местным названиям, Она научилась дорожить всеми мельчайшими деталями растения. Выкапывала корень, собирала нижние листья, бережно сохраняла цветы, засыпая их песком или парафинируя.
   А вот строки из воспоминаний матери:
   "Люба была первой на посадке городского парка и на занятиях по биологии... Работая в парке, она посадила больше всех деревьев, и ей дали, как награду, три молоденьких клена, которые она принесла домой. Два деревца она посадила под окнами своего дома, а третье отдала соседке. Любою посаженные клены стали уже большими, развесистыми деревьями..."
   Увлекшись естествознанием, Люба воспитывала ежа Мишку и черепаху Улиту. Они так привыкли к Любе, что немедленно являлись к ней, едва Люба усаживалась за стол завтракать.
   - И они есть хотят, - смеясь, говорила Люба и наливала молока ежику, а черепаху угощала мясом.
   Если Люба задерживалась до вечера в школе, занимаясь в кружках, Мишка и Улита выходили из дому, пробирались через двор к скамеечке, где по вечерам любили отдыхать соседки. Не обнаружив среди них своей хозяйки, животные располагались под скамейкой, но, едва заслышав звонкий голос и смех Любы, выползали из-под ног испуганных женщин и спешили навстречу.
   Да, интересно было бродить по степи, открывать для себя новые цветы и травы, систематизировать их, создавая гербарий, который потом поможет ребятам узнать то, что она уже постигла. Трогала преданность Мишки и Улиты. Однако кипучей Любкиной натуре этого было мало. Требовала выхода неуемная, рвущаяся наружу энергия, и таким выходом стало еще одно увлечение: спорт.
   На уроках физкультуры и спортивных соревнованиях она всегда была одной из первых. Об этом пишут почти все, кто знал Любу. А. Д. Колотович вспоминала, как однажды около семи часов утра она шла в школу. Надо было до начала уроков выполнить какую-то срочную работу.
   "Вдруг на турнике я вижу повисшую вниз головой небольшую фигурку, которая крепко держалась за перекладину ногами и что-то выделывала руками. Дело было на расстоянии, и я просто остановилась, не сразу сообразив, кто это мог быть.
   - Анна Дмитриевна идет! - слышится голос Иры Браилко.
   Молниеносное движение - и с возгласом "Оп-ля!" Люба стояла на площадке.
   - А ты не рискуешь свернуть себе голову?- говорю я,
   - Ого, - ответила за подругу Ира, -- если бы вы видели, какие чудеса творит Люба на турнике, вы бы этого не говорили".
   В каком классе училась тогда Люба? К сожалению, в воспоминаниях это не указано. Наверное, в пятом или в шестом. Согласитесь, мало кто из девочек в этом возрасте выделывает такие штуки на турнике. Тут нужна спортивная хватка.
   Та же Анна Дмитриевна, рассказывая об организации школьных вечеров, пишет: "Вечер обычно заканчивался физкультурными номерами, и, бог мой, чего тут не показывали ребята! Маленькая, гибкая, Люба исполняла самые смелые номера, и всегда они ей особенно хорошо удавались".
   А один физкультурный "номер" надолго прославил имя Любки Шевцовой среди учеников школы имени Ворошилова.
   Школа была новой, двухэтажной, с высокими потолками и широкими коридорами, в которых за неимением актового зала проводились все общешкольные мероприятия. Сейчас этого здания нет. Из-за близко подошедших горных выработок оно дало усадку, в стенах появились трещины. Построили новую четырехэтажную школу. Однако ее четыре этажа поднимаются над землей не намного выше, чем прежние два. Чтобы увидеть потолок в старом здании, не только малышам приходилось задирать голову. С крыши почти до самой земли спускались, противопожарные лестницы - предмет вожделенного внимания школьников. Но использовать эти лестницы в качестве гимнастических снарядов, а тем более взбираться по ним на крышу, запрещалось строго-настрого. У лестниц ставили дежурных, нарушителей наказывали по высшему разряду, а на классных собраниях возникали дебаты на тему: если только взбежал с разгона на две ступеньки, тоже считается был на лестнице или нет?
   И вот однажды перед уроками, когда на школьном дворе было полно ребят, не какой-то хулиганишка или бесшабашный подросток, а девчонка, ловко перебирая руками и ногами, словно цирковая гимнастка, взлетела по запретной лестнице на крышу. Она взобралась по крутому скату, остановилась у трубы и на глазах восторженно притихших, задравших головы школьников раскинула руки, чуть качнулась на одной ноге и замерла в позе ласточки.
   Ясно, это был уже не просто спорт, а цирковой трюк, и Люба чувствовала себя звездой, которая недостигаемо высоко взмыла над зрителями. Она понимала, что в эту минуту торжества придется расплачиваться. И возмездие, конечно, наступило. Было собрание в школьном коридоре, вызов родителей, разговор с директором.
   "Разбирали потом этот случай, как показательный", - напишет А. Д. Колотович. Слово подобрано не совсем удачно, но мы понимаем, что оно означает. На выходку Шевцовой долго ссылались, когда говорили о нарушениях дисциплины. Люба произносила классическое "больше не буду", но, когда ее спрашивали, почему она это сделала, молчала. Не из упрямства. Просто не могла объяснить, откуда взялось это наваждение, это сумасшедшее желание воспарить над зрителями. Она еще не до конца понимала, что "Любка-артистка" - это не просто ее прозвище. Она действительно ею была.
   Кто и когда прозвал ее так? Мы не знаем. Но почти во всех воспоминаниях о Любе Шевцовой эти слова присутствуют. И Александр Фадеев напишет о Любке-артистке. А он создавал роман по горячим следам, и в памяти людей еще не изгладились яркие, индивидуальные черты каждого из краснодонских подпольщиков.
   Люба была прирожденным лидером, но за лидерство ей приходилось бороться. Трудно было встать вровень с мальчишками. Она встала.
   Помните, у Кима Иванцова: "Она была своей, равной в любом мальчишеском коллективе". Кинулась же в драку с Сережкой Тюлениным, когда тот, сокращая путь, пробежал по прополотому пришкольному участку. А уж ей ли не знать: кто-кто, а Сергей такого не спустит. И что вы думаете? Спустил. Отступил перед дерзкой девчонкой, понял ее правоту.
   Она первенствовала всюду. Помните: "Работая в парке, посадила больше всех деревьев, и ей дали в награду три молоденьких клена"?
   А возглас ее подруги: "Если бы вы видели, какие чудеса творит Люба на турнике!"
   Вспомните собранный ею гербарий, по которому ребята два года изучали степные цветы и травы.
   Успевала и матери помочь по хозяйству: "Уйдет на репетицию в клуб или на выступление... Уже и час, и два, а ее все нет. Усну, а утром приду с базара - все прибрано, подметено, а сама она сидит занимается... Люба всегда чем-нибудь занималась: то учила уроки, то мыла полы в комнатах, напевая "Идем, идем, веселые подруги", то помогала мне готовить ужин. Любила лапшу месить и так меленько крошить. Часто школьники ездили в колхозы и совхозы, помогали убирать урожай. Привозила Люба оттуда охапки полевых цветов, отбирала лучшие, красивые, засушивала их, а потом на вышивки снимала с них рисунки.
   Дорожки и салфетки, вышитые Любой, хранятся у нас до сих пор".
   Когда она успевала? Тем более, что год от года ее все более властно захватывало главное увлечение: сцена.
   Если, как говорят, талант дается при рождении, значит, артисткой Люба родилась. Она была ею, когда строила рожицы перед зеркалом; когда, перевязав ленточкой у талии широкую юбку Ефросиньи Мироновны, кружилась по комнате; когда во время праздничных застолий приплясывала, притопывала и подпевала гостям.
   Она любила изменять лицо, нанося грим. Угольком, карандашом, губной помадой - чем же еще? Так и этак укладывала свои белокурые волосы, примеряла очки, по-разному завязывала косынки, бантики.
   Вера Яковлевна Греченкова, которая, уходя по делам, нередко оставляла маленьких девочек Надю и Розу у Шевцовых, вспоминала, как однажды встретила Любу: "Одетая в юбку из куска розовой материи, в синих очках и материной кофте, она прошла мимо нас - мы ее не узнали. Но она засмеялась, сняла очки, поздоровалась с нами, сказала, что с детьми все в порядке, и, пожелав доброго пути, ушла дальше.
   ... Я вот как будто сейчас помню"
   А. Д. Колотович, рассказывая о школьных годах молодогвардейцев, писала; "Особенной популярностью пользовался у нас драматический кружок, которым руководила Анна Алексеевна Буткевич, человек с хорошо развитым художественным вкусом, сама артистка по натуре".
   Я знала Анну Алексеевну и была очень близка с женой ее сына Алексея - Любовью Андреевной Буткевич, которая также работала учителем в школе имени Ворошилова, но уже после войны.
   Любовь Андреевна, ровесница молодогвардейцев, со школьной скамьи ушла на фронт, медицинской сестрой прошла всю войну, на фронте же познакомилась со своим будущим мужем и приехала в Краснодон.
   Анна Алексеевна много рассказывала ей о своих учениках, ставших членами "Молодой гвардии", причем рассказывала в присущей артистической манере, в лицах передавая отдельные эпизоды. К сожалению, рассказы эти никем не записывались и постепенно ушли из памяти.
   Сейчас Любовь Андреевна живет в Сыктывкаре. Я попросила ее вспомнить хотя бы что-нибудь из рассказанного Анной Алексеевной о Любе.
   Из ее письма в очередной раз узнала, что Люба очень любила плясать, петь, что ее называли "Любка-артистка". Любила быть на людях, чем-то выделяться, привлекать к себе внимание.
   - Однажды, - рассказывала Анна Алексеевна, - захожу в класс и вижу: ребята посмеиваются. Проследила за их взглядами - смотрят в сторону, где сидит Люба. А та - невозмутима. Руки на парте, губки бантиком и накрашены, лицо напудрено, волосы завиты. Видно, с вечера накрутила их на тряпочки. Бигуди тогда еще не продавали.
   - Выйди из класса! - приказала Анна Алексеевна.
   Впрочем, она не была бы артисткой, если бы спокойно, ровным голосом произнесла эти слова. Все было немного иначе. Анна Алексеевна картинно выбросила в сторону двери узкую руку в белоснежной кружевной манжете (я ее знала уже в старости, но всегда, даже нередко дома, она носила безукоризненно белые воротнички и манжеты) и крикнула хорошо поставленным голосом:
   - Гэть видсиля!
   По-украински приказание звучало куда внушительнее, и в точном переводе означало:
   - Вон отсюда!
   Но Любка сама была артистской и мгновенно уловила неискренность гневной интонации, сценичность позы.
   - Пря-я-мо уж! - протянула она. - Нельзя посидеть чуть-чуть не такой, как всегда.
   Потом, конечно, вышла, лукаво кося глазом в сторону ребят.
   Ясно, все это шалости, "выбрыки". По-на-стоящему свое призвание Люба почувствовала, когда стала заниматься в школьном кружке художественной самодеятельности, а позднее - в клубе имени Горького. Привожу почти без сокращений воспоминания Василия Артемовича Даниленко.
   "В то время я, как массовик-методист, отвечал за работу всех кружков, вплоть до кружка кройки и шитья. А к танцевальному коллективу, в котором состояла Люба, у меня была особая привязанность. Был я молод, и сам любил не только потанцевать, но и любил хореографию. Если в остальных кружках были самостоятельные руководители, то танцевальную группу я возглавлял сам.
   Вспоминаю, какое желание было у Любы освоить буквально все западноевропейские танцы. По долгу службы я обязан был рассказать кое-что о теории танца, показать то или иное движение и пояснить, почему оно уместно здесь. Любе не терпелось: она хотела сразу же научиться правильно танцевать. Должен добавить, что у нее были блестящие хореографические данные. Ее влекло к танцам серьезным, "элегантным". Так бальные танцы в то время называли в нашем клубе, и такое слово очень нравилось Любе.
   Люба Шевцова быстро научилась танцевать вальс, фокстрот, танго, падеспань, падекатр, вальс-бостон и мазурку. В них подкупала Шевцову живость и легкость движений. Исполняла венгерку Люба с предельной точностью.
   Вспоминаю, как я объяснял кружковцам названия западноевропейских танцев. Сколько было веселости и смеха у Любы и ее подруг, когда я сказал: "Фокстрот в переводе на русский язык означает "лисий шаг". Но должен добавить, что бальные танцы - это было не основным занятием в нашем кружке. Мы больший период времени изучали народные танцы: одиночные и массовые. Изучали затем, чтобы выступать на сцене перед горняками шахты 1- бис.
   Люба преуспевала и в сольных, и в групповых выступлениях. Она успешно выступала с сольными танцами: цыганочка, татарский танец, в мужской одежде танцевала гопак. Участвовала Люба и в парных групповых танцах: тарантелла, звездочка, в "Музыкальном моменте" Шуберта. Но чаще, разумеется, Люба выступала одна, за что ей неистово аплодировали и бесконечно вызывали на сцену.
   Шевцова прекрасно играла на гитаре и сама себе аккомпанировала во время пения. Песен знала бесчисленное множество. Но чаще всего вместе с Шурой Капустянской пела "Мой костер в тумане светит", "В далекий край товарищ улетает". Нередко исполняла Люба и украинские песни: "Дивлюсь я на небо", "Iхав козак на вiйноньку".
   При клубе была создана агитбригада, которая выезжала на весенне-посевную и уборочную кампании. Среди участников бригады всегда была Люба. Ее выступления слушали труженики полей Краснодонщины. Кроме того, мы выступали в различных шахтерских клубах.
   Любе особенно нравились выступления в поселке Изварино. Там у нее было много знакомых, там она родилась. "Едем на мою родину!"-обычно гордо заявила Люба, когда агитбригада направлялась в Изварино. А когда изваринцы после концерта говорили о Шевцовой: "Это дочка Мироновны и Григория Ильича",- то чувствовалось, что такая фраза очень нравилась Любе".
   Она была крепко привязана к родителям, всегда ласково-любовно говорила о них. Нередко поздним вечером Люба бегала к проходной встречать отца после смены, и они медленно шли к дому: усталый, с подведенными угольной пылью глазами Григорий Ильич и его щебетунья-дочка, тоже уставшая после суматошного дня, переполненного десятками дел и обязанностей. Хотя Ефросинья Мироновна поварчивала, когда Люба ночью убегала к проходной, но особенно не волновалась: дом был близко от шахты, да и людей после смены по их улице шло множество. А Люба и Григорий Ильич проходили мимо дома, потом медленно возвращались назад. Им было хорошо вдвоем, не торопясь, брести по знакомой до каждой выбоины улочке рудника Сорокино, который с 1938 года был переименован в город Краснодон. Так назывался небольшой шахтерский поселок в двенадцати километрах от Сорокино, и когда рудник стал городом, ему присвоили то же название. Любе и Григорию Ильичу оно нравилось, ассоциируясь и с красными донскими казаками, воевавшими здесь в гражданскую, и с рекой Донец, которая хотя и протекала далековато от Краснодона, но летом на выходные дни туда закатывались целыми семьями, компаниями, бригадами. Каждый старался устроиться на "своем" месте: кто поближе к воде, кто в лесу на полянке: В здешнем степном краю лес ценили. Деревья росли лишь по берегам речек и прудов, а в остальных местах их садили, и небольшие рощицы в степи, вдоль дорог до сих пор называют (да, наверное, и всегда будут называть) посадками.
   Обычно молчаливый, Григорий Ильич рассказывал Любе о работе, о своей бригаде, поругивал начальство. Впрочем, бывало, и хвалил. В последнее время шахта перевыполняла план, выросли заработки. Ефросинье Мироновне справили новое плюшевое полупальто.
   Люба рассказала по секрету отцу, как случайно подсмотрела: мама в своей переливающейся на солнце черной "плюшке" не хуже, чем сама Любка, крутилась перед зеркалом, поворачивалась и так, и этак, поводила плечами, пританцовывала. Они по-доброму посмеялись. Григорий Ильич сказал:
   - Ей бы лет двадцать назад в этом наряде пройтись по улицам, а теперь уж не то...
   - Ничего, - возразила Люба, - она и сейчас еще, гляди, какая статная. Надо бы ей новый пуховый платок купить.
   - Купим, - пообещал отец.
   И купили. Да не один, а два: матери - серый, дочке - белый. Большие, мягкие, теплые. Каждая накинула свой платок на плечи и павой прошлась по комнате мимо сидящего за столом Григория Ильича. А ему перелицевали демисезонное пальто. Драп был толстый, добротный, пальто смотрелось, как новое.
   - У дочки зимнее пальтишко совсем поизносилось, - напомнила Ефросинья Мироновна. - Надо бы новое.
   Не так уж оно поизносилось, однако против нового Люба не возражала. Но не торопилась, ходила вдоль небогатых в ту пору магазинных прилавков, присматривалась. Съездила в Ворошиловград. И нашла. Любимый синий цвет; сидит, как будто на нее шили; воротник под котика оттенял белизну пухового платка.
   - Хороша! - - оглядев Любу, кратко сказала мама. А Григорий Ильич одобрительно улыбнулся.
   Под новый, 1941-й год в клубе имени Горького торжественно чествовали передовиков-шахтеров, Кроме персонального поздравления, каждому вручался подарок. Подарки были недорогими, но нужными: рубашки-косоворотки, отрезы на те же рубашки или на платья для жен и дочек. В числе передовиков был и Григорий Ильич. Ефросинья Мироновна, сидевшая в зале рядом с мужем, незаметно надорвала бумагу на свертке. В электрическом свете блеснул шелковистый материал цвета чуть недозрелой вишни. "Обрадуется Любаша", - одновременно подумалось обоим.
   Любка и впрямь замерла над столом, на котором, словно торжественно-праздничную скатерть, раскинул подарок Григорий Ильич. Сквозь протертые до блеска к новому году окна в комнату врывалось солнце. На плотной фактуре материала переливались в его лучах небольшие шелковые цветы, почти незаметные в сумерках.
   - Ох, папка! - выдохнула Люба и, бросив руки отцу на плечи, благодарно прижалась к нему, как, бывало, прижималась в детстве.
   Григорий Ильич гладил дочку по щекотавшим его лицо, волосам, повторял растроганно:
    - Ну, чего ты... Носи на здоровье.
   А она уже видела себя в огненно-вишневом платье кружащейся по сцене. В ослепительных огнях рампы вспыхивают и гаснут, словно искры, шелковые цветы.
   - Будешь, как маков цвет, - словно подслушав ее мысли, сказала Ефросинья Мироновна, и Люба счастливо засмеялась.
   Платье получилось на славу. Чуть присобранная юбка подчеркивала тонкость и гибкость талии. Вокруг шеи - воротник из тонких воздушных кружев и такие же кружевные манжеты.
   Люба впервые надела его на праздничный концерт в день Восьмого марта, и все было так, как в мечтах: яркие огни сцены, самозабвенный танец, после которого ее вызывали несколько раз. Устав танцевать, она спела одну из своих любимых песен: "Мой костер в тумане светит". Притих зал. В свете рампы золотились волосы на склоненной к гитаре Любиной голове. Огоньками блестели шелковые нити цветов на праздничном платье.
   Это Любино платье - единственное - дошло до нашего времени.
   Подготовка к концертам, сцена, аплодисменты, снова репетиции - все это стало жизнью Любы. Детское прозвище "Любка-артистка" становилось реальностью.
   В мае тысяча девятьсот сорок первого года она послала запрос в Ростовский театральный техникум.
   В июне прибыл ответ: ей предложили выслать документы. Письмо из Ростова пришло за четыре дня до начала Великой Отечественной войны.
   
   
   
   
   
   

   Слово "Родина" в годы войны, вопреки всем грамматическим правилам, стали писать с большой буквы. Оно заняло главное место в жизни миллионов, людей, заслонив все личные дела и стремления. Гитлеровцы ворвутся в Краснодон двадцатого июля тысяча девятьсот сорок второго года, и год от начала войны до оккупации будет для Любы временем кипучей деятельности, направленной к одной цели: встать в ряды защитников Родины.
   Конечно, первое, что она сделала, - подала заявление в военкомат, требуя отправки на фронт. И, конечно, ей отказали. В семнадцать лет Люба чувствовала себя взрослой, однако это был возраст ученицы девятого класса. Отказали и Шуре Панченко, которая пришла вместе с Любой, и сотням других шестнадцати-семнадцатилетних, осаждавших двери городского военкомата.
   Тогда она стала осмотрительнее: поняла, что одного энтузиазма и патриотизма мало. В предвоенные годы почти все школьники сдавали нормы на значки ГТО, ПВХО, "Ворошиловский стрелок". Ясно, что по сравнению с военной учебой это была детская игра, но какие-то основы закладывались. Люба поставила перед собой цель: научиться стрелять на уровне кадровых военных. Через Краснодон проходили воинские части. Дом, где жили Шевцовы, как и другие дома, часто принимал под свою крышу солдат и офицеров. Иногда стояли по несколько дней. В городе были созданы курсы лейтенантов. Любка использовала все свое обаяние (а оно у нее было немалым) -и молоденькие солдаты, безусые лейтенантики шли ради нее на нарушение воинского устава: учили прицельной стрельбе из военного оружия. Эта самодеятельность едва не закончилась трагически. То ли Люба не ко времени выскочила из укрытия, то ли стрелок оплошал, но одна из пуль попала Любке в ногу. Ей еще повезло: ранение было легким, касательным. Она прохромала две недели и поехала с бригадой художественной самодеятельности в воинскую часть, расположившуюся неподалеку. Ей, как всегда, аплодировали, вызывали на "бис", и она танцевала, танцевала, превозмогая боль, пока не упала, как подкошенная, на руки товарищей. Прошла еще неделя, и нога болеть перестала.
   Ефросинья Мироновна в своих воспоминаниях о дочери напишет: "Умела она стрелять из пистолета и винтовки."
   Но и умения стрелять было мало. Люба вспомнила свое детское увлечение медициной, стала узнавать о курсах и школах медсестер, которые создавались тогда во многих городах, в том числе и в Ворошиловграде. Ходили слухи и о других школах, где готовили партизан, подпольщиков, радистов. Но они, конечно, были засекречены.
   Новый, тысяча девятьсот сорок второй год встречали скромно, невесело. Поредели и распались прежние компании. Большинство мужчин воевало, почта приносила первые "похоронки", от многих, ушедших на фронт, вообще не было вестей. Первые тосты во всех домах провозглашали за победу над проклятыми фашистами, за то, чтобы уцелели на войне близкие и родные.
   Через несколько недель после встречи нового года к Шевцовым зашла Шура Панченко. Незаметно, за спиной Ефросиньи Мироновны поманила Любу на улицу.
   - Сейчас встретила Валю Барсукову. Говорит, что идет набор комсомольцев в спецшколу.
   Валя была комсоргом шахты 1-бис.
   - В какую? - сразу загорелась Люба.
   - Не знаю. Сказала: там узнаете.
   - Так я же не комсомолка, -на мгновение сникла Люба. - Но я вступлю! Немедленно! Дашь рекомендацию?
   - Спрашиваешь!
   В Ворошиловградском областном партийном архиве хранится протокол № 36 заседания бюро Краснодонского РК ЛКСМУ от шестого февраля тысяча девятьсот сорок второго года, где в числе прочих вопросов зафиксирован прием в ряды ВЛКСМ тов. Шевцовой Л. Г.
   Есть в архивах еще один документ: характеристика Любы Шевцовой, выданная Краснодонским районным комитетом ЛКСМУ. Обычная, стандартная характеристика:
   "Шевцова Любовь Григорьевна является активной, политически устойчивой. Взысканий не имеет.
   Секретарь РК ЛКСМУ Приходько".
   На штампе забыли поставить дату, и мы не знаем, когда пришла Люба в райком, для чего ей нужна была характеристика. Впрочем, сейчас это можно установить с достаточной долей точности. Шестого февраля ее приняли в комсомол. Тридцать первого марта она написала заявление:
   "Прошу принять меня в школу радистов."
   Видимо, к этому заявлению и была приложена характеристика. Мог ли предполагать комсомольский секретарь Приходько, ставя размашистую подпись, какой точной эта характеристика окажется: Люба Шевцова станет одним из самых активных членов "Молодой гвардии", а ее политическая устойчивость будет проверена в застенках гестапо.
   Многие в те дни уезжали из Краснодона. Одноклассница Любы А. С. Маркиянц-Рогозова вспоминает:
   "В апреле я собиралась эвакуироваться под Сталинград. Зашла к Любе проститься, а она попросила побыть с ней и вспомнить все песни, которые мы с ней пели под гитару, Была Люба чем-то взволнована, что-то от меня скрывала. Мы уселись на крылечке, пели под гитару и плакали, прощаясь. Когда я собралась уходить, Люба мне сказала:
   - Ты уезжаешь, а я остаюсь, но я не буду сидеть сложа руки...
   Слова, которые произнесла Люба, не скоро возникли в моей памяти. Возникли тогда, когда я, работая в госпитале под Сталинградом, узнала о подвиге и гибели моих товарищей-молодогвардейцев из газеты "Комсомольская правда."
   Вот тогда я вспомнила и горящие глаза, и тревогу в разговоре. Она уже вынашивала планы мщения немцам за то, что оборвали наше детство и юность".
   Подруга не знала, о чем думала Люба в минуты прощания. Не какие-то отвлеченные "планы мщения" вынашивала она. В начале апреля Любовь Шевцова уже была зачислена в Ворошиловградскую спецшколу, со дня на день ждала вызова.
   Почему Люба плакала? Мы так привыкли представлять ее веселой, дерзкой, отчаянной. Но плачущей? Да еще в те дни, когда она добилась своей цели. Наверное, у каждого бывают мгновения, когда жизнь, как горный ручей, круто сворачивает в сторону. Возможно, прощаясь с подругой, Люба, как никогда остро, почувствовала невозвратимость того, что осталось за поворотом. Безмятежное детство, озорное отрочество, юность, полная счастливых, надежд... По возрасту она была еще в юности. Но юность кончилась, Любовь Шевцова вступила в пору зрелости.
   Вначале с Любой и Шурой беседовали в райкоме комсомола. Затем каждая получила повестку из НКВД. Снова собеседование.
   - Вы знаете, на что идете? Придется работать на оккупированной территории, в тылу врага. Можете попасть в руки фашистам.
   И хотя собеседование проходило с каждой в отдельности, ответы были приблизительно одинаковыми:
   - Знаем. Выдержим, Не выдадим.
   Видимо, что-то очень убежденное, искреннее прорывалось в их словах. Не случайно в рапорте начальника Краснодонского отделения НКВД Козодерова записано: "Л. Шевцова создает впечатление смелого товарища, способного выполнить любое задание..."
   С краснодонскими ребятами они встретятся в Ворошиловграде, и Коля Рудов разочарованно скажет:
   - Что это за школа, если девчонки в группе? Не школа, а ерунда.
   - Ты, может, хуже девчонки будешь,- вскинется Шура Панченко.
   Они так и останутся непримиримыми - Коля и Шура. Если бы увиделись после войны, примирились бы: все воевали на равных, Но встретиться не пришлось. Среди будущих радистов Люба увидит двоюродных братьев Левашовых - Сергея и Василия. Она самолюбиво улыбнется, поймав на себе восхищенный взгляд Сережи. Пожалуй, любая из краснодонских девчат ей позавидует. До чего хорош парень: темнобровый, кареглазый, рослый; спортсмен, музыкант; да к тому же умница, отличник на протяжении всех десяти лет учебы. Впрочем, Любку это интересовало меньше всего. Ей нравилось, как смущается Сергей и по-девичьи яркий румянец заливает его смуглые щеки. Василий чуть ниже ростом, поуже в плечах, такой же застенчивый, молчаливый. Володя Загоруйко моложе их всего на год, а кажется совсем мальчишкой. Припухлые губы, уши торчат, веселый, разговорчивый, общительный; Люба его знала: Володя играл в струнном кружке.
   О том, что Люба едет учиться в школу подготовки партизан и подпольщиков, родителям не было известно.
   "Мы точно не знали, где наша Люба, - вспоминает Ефросинья Мироновна. - Ни разу она оттуда не приезжала. Лишь через НКВД прислала два письма без обратного адреса, и мы передали ей одежду. Говорили, что они учатся на санитарок военных госпиталей".
   Да, родителям не дано было знать, какой путь выбрали их дети. Но они-то знали: пройдет несколько месяцев - и каждый овладеет специальностью радиста. Партизанский отряд, десантные части, глубокое подполье - вот их будущее. Они рвались в это героическое будущее, мечтали о нем. И какое же благо, что человеку не дано знать, что ожидает его впереди! Пусть каждый верит в удачу да долгую жизнь.
   После войны из шестерых в живых останутся только двое. А сейчас все они счастливы, полны энтузиазма, в мечтах совершают подвиги, выручают друзей, передают важные сведения, от которых зависят судьбы тысяч людей, а быть может, сама Победа. Они еще не нюхали пороха, не знают всей силы и - коварства врага. Ничего еще не знают.
   
   * * *
   
   Написать о школе подготовки партизан и подпольщиков мне помогли те из ее выпускников, кто остался в живых после окончания великой Отечественной войны. Они не теряют связи друг с другом, щедро делятся воспоминаниями, свято берегут память о погибших.
   Задачей школы (в те годы ее называли школой НКВД или просто спецшколой) была подготовка людей для борьбы в тылу врага. В число слушателей входили партийные, советские, комсомольские работники в возрасте тридцати-сорока лет. Они готовились стать командирами, политработниками, подрывниками, разведчиками в партизанских отрядах. Но самую большую группу составляла молодежь, которая получила специальность радистов.
   Вот почему эту школу иногда называли школой радистов, а на мемориальной доске, которая теперь установлена на фасаде здания, - силуэт радиста.
   Последнее собеседование с каждым из будущих слушателей проходило в Ворошиловграде.
    "Членов комиссии было человек десять, и все они спрашивали, не боюсь ли я прыгать с парашютом с самолета, справлюсь ли с трудностями, предстоящими во время выполнения задания, и т. д. И если по каким-либо причинам не хочу в спецшколу, чтобы сразу сказала. Это дело добровольное. Я сказала, что с парашютом дела никогда не имела, но думаю, что страх переборю",- рассказывает А. С. Миронова. Она же воспроизводит обстановку первой встречи с будущими курсантами:
   "Комната по приему находилась в Ворошиловграде в здании заводоуправления завода имени Октябрьской революции. Я вошла в красный уголок. Там было человек тридцать ребят и девушек из всех районов нашей области. Они уже прошли комиссию и ждали направления к месту назначения.
   ...Я видела ужасы войны, с первого дня была на границе в Северной Буковине - работала машинисткой в штабе семнадцатого корпуса 18-й армии, вместе со штабом дошла до родного города Ворошиловграда. После собеседования в комиссии я в приподнятом настроении возвратилась в красный уголок, там - кто на столе, кто на скамейках пристроился - открывают свои вещмешки и едят, что приготовили дома матери.
   Я с начала войны носила военную форму: гимнастерку, брюки, сапоги, кубанку и офицерский пояс (хотя и не положено было), так как приходилось ездить на любом транспорте, и в юбке очень было неудобно. Да и стрижка была "под мальчишку". Да... Так вот, когда я вошла в красный уголок, ко мне подошла девушка и сказала:
   - Молодой человек, идите к нам в компанию обедать. Я вижу, у вас ничего с собой нет, а когда нас поставят на довольствие, еще неизвестно.
   Я не отказалась, но под общий хохот сказала, что я не молодой человек, а молодая девушка и зовут меня Антонина. Она назвалась Любой. Так мы познакомились с Любашей Шевцовой".
   Сколько лет прошло, сколько больших и малых событий осталось позади, а не забылся этот, казалось бы, совсем незначительный эпизод. Шумная толпа еще не знакомой друг с другом молодежи, и девушка, сразу выделившая среди всех парнишку, у которого не было с собой вещмешка. Неважно, что парнишка тоже оказался девушкой. Человека надо было накормить, и не кто-нибудь, а именно Люба сделала это. Такой уж она была.
   Вечером в тот же день их отвезли далеко за город в местечко, называемое Лысой горой, где до войны на берегу Донца находился дом отдыха. Его и переоборудовали под школу. И, конечно, Люба вместе со всеми бродила в тот вечер по лесистому берегу реки, опускала ладонь в холодную апрельскую воду, а позднее, когда потеплело, слушала кваканье лягушек такое уютное, домашнее, словно у родной речки Каменки. И вместе со всеми обживала, обиходила комнату на третьем этаже, где она поселилась с Шурой Панченко, Тоней Мироновой и еще несколькими будущими радистками. Из окна был виден Донец, река неширокая, и неторопливая, В аллеях домотдыховского сада набухали почки еще не распустившейся сирени, и Люба представила, какой аромат будет вливаться в распахнутые окна через одну-две недели.
   Но когда сирень распустилась, курсанты этого почти не заметили: после целого дня занятий они без сил валились на койки, засыпали почти мгновенно. На смену романтическим мечтам пришли суровые будни: строгая военная дисциплина, изнурительные занятия по десять-двенадцать часов в сутки, ночные подъемы.
   Все слушатели были сведены в роты, взводы, отделения. Занятия начинались со строевой подготовки. Изучали разные виды оружия, радиоаппаратуру, минно-подрывное дело, топографию, парашютное дело, основы военной тактики и еще многое такое, что надо было знать и уметь разведчику. Шура Панченко, например, вспоминает, как трудно ей давалось умение правильно и быстро обуть лапти: в этих краях такой обуви никогда не носили.
   И, конечно, учились стрельбе из автомата, винтовки, пистолета, пулемета. А радисты, кроме всего этого, приобретали навыки работы на ключе, занимались практической радиосвязью.
   Тире - точка - тире... Точка - тире - точка... Вначале преподаватель работал в медленном темпе, потом темп убыстрялся. Надо было уметь принять девяносто - сто двадцать знаков в минуту. Менялись местами: на ключе работали курсанты, преподаватель сидел на приеме. Тренировки, тренировки до автоматизма. Ночью тревога: "Воздух!" Или работа на местности. Изнуренные до предела, валились под утро на свои койки. А в шесть часов- подъем, очередные занятия по расписанию. Задремал,- значит, что-то упустил, попробуй потом догони. Бывало, после отбоя, заполночь шли к преподавателю (те тоже работали почти круглосуточно), занимались дополнительно, пока не догоняли ребят, не "брали на слух" упущенные буквы. Давайте почитаем воспоминания самих курсантов.
   М. М. Козьмина - Погребенко:
   "Учиться было очень трудно. Осваивали радиодело, передачу и прием, радиокоды. Работали на передатчиках "Белка", РПО, "Север". Часто проходили занятия на местности. Нас разбивали на группы. Мы должны были найти удобное место для радиостанции, укрепить радиоантенну и связаться с другой группой".
   Е. В. Ревина:
   "Дисциплина в школе была военная, очень строгая. Подъем в шесть часов, зарядка... Учились мы очень много, начиная с утра и кончая в десять часов вечера. Ужин и отбой - в одиннадцать часов. На вечерней проверке разбирали всех и каждого в отдельности, если он провинился или отличился в учебе или дисциплине."
   И. Г. Кирилюк:
   "Мы настолько уставали, что к концу занятий уже ничего не соображали. В голове был сплошной свист морзянки. У некоторых девушек доходило до истерик. Мы превратились в какие-то автоматы, не способные ни на что, кроме как вслушиваться в морзянку, стараться быстрее ее записать и мечтать о вечере, когда можно будет упасть на койку и спать, спать, спать.
   Затем постепенно стали привыкать, в головах немного прояснилось, посветлело, туда даже начали заскакивать такие мысли, что весна в разгаре, что местность замечательная: лес, река, солнце, птицы...
   Скоро мы начали работать на радиостанциях, и тогда начались почти ежедневные ночные тревоги с походами отрядов по лесам, а мы, радисты, придавались каждому отряду для обеспечения связи. Вот когда мы почувствовали ответственность за бесперебойную связь. Даже в тренировочных походах связь была крайне необходима, а что будет в тылу врага?"
   Неожиданно из группы краснодонцев выделился самый младший: Володя Загоруйко. Его ввели в группу особо одаренных курсантов, с которыми занимались по ускоренной программе. Володя досрочно сдал выпускные экзамены. За отличную учебу его наградили именными часами. Сохранилась характеристика, выданная Володе по окончании обучения. Вот она:
   ХАРАКТЕРИСТИКА
   на слушателя курсов радистов школы НКВД Загоруйко Владимира Михайловича, 1925 года рождения, уроженца города Краснодона Ворошиловградской области, члена ВЛКСМ с 1940 года, из рабочих, учащийся.
   За время учебы на курсах радистов с 10 апреля по семнадцатое мая проявил себя как исключительно добросовестный и активный слушатель. Относится к учебе с большим желанием и упорством.
   Усвоил досрочно программу курсов. Отлично усвоил прием на слух и передачу на ключе, а также элементы радиообмена. Элементы радиотехники и радиоаппаратуры давались ему несколько труднее. Активно участвовал в общественной работе. Был членом комитета комсомольской организации. Пользовался большим авторитетом среди слушателей.
   Может быть использован в партизанском отряде в качестве радиста совместно с товарищем, знающим радиоаппаратуру.
   1942 г.
   Начальник курсов радистов школы.
   Комиссар школы.
   Однажды Владимир Загоруйко исчез. Такое уже случалось: курсанты приходили на занятия, а место, где сидел их товарищ, пустовало. Никто ни о чем не спрашивал. Знали: он приступил к работе в тылу врага.
   Около четырех месяцев Володя будет участвовать в диверсиях, сообщать данные о дислокации противника. Но отряд попадает в засаду.
   "В один из августовских дней, - вспоминает его мать О. П. Загоруйко, - Володя вернулся домой. На него страшно было смотреть: уставший, худой. Через плечо сумка. Он рассказал, что вместе с курсантами-парашютистами был заброшен в район города Днепропетровска. Десант попал в засаду врага, завязался неравный бой. С большим трудом Володе удалось скрыться от преследования фашистов."
   В Краснодоне Владимир Загоруйко вступит в ряды "Молодой гвардии" и активно включится в борьбу. Он жил не в самом городе, а на хуторе Водяном, распространял там листовки, собирал оружие, выполнял задания организации. А с товарищами Володя встречался в клубе имени Горького, записавшись в струнный кружок, которым руководил Виктор Третьякевич.
   Его арестуют 28 января 1943 года.
   "Среди тех, кто арестовывал Владимира Загоруйко, был начальник полиции Соликовский, - вспоминала Т. Леонова. - Он сидел в телеге, а Володя шагал по сугробам со связанными руками, босой, в одном белье. Хуторские полицейские подталкивали его прикладами автоматов."
   Четыре дня в полиции допрашивали и пытали Володю Загоруйко. Тридцать первого января его казнили у шурфа шахты №5.
   А в те дни, когда Володя с десантниками-парашютистами работал в тылу врага, его товарищи, обучавшиеся не по ускоренной, а по общей программе, продолжали овладевать теорией и практикой радиодела. Впрочем, и общая программа тоже была ускоренной.
   Впервые в жизни Люба испытывала такую колоссальную нагрузку. Привыкшая всюду быть первой, она вдруг почувствовала, что беспомощно барахтается под грузом обрушившейся на нее лавины новых требований. Надо было усваивать, заучивать, беспрекословно подчиняться, Появились обязанности, которые она должна была неукоснительно выполнять. По ночам Люба, как и все, мгновенно проваливалась в темную глубину. Иногда снились кошмары.
   Ребятам все-таки было легче: кое-кто еще в школе собирал приемники, занимался в радиокружке. Кто не занимался, все равно увлекался какой-нибудь техникой. А Любка-артистка пела, танцевала, ухаживала за ежом и черепахой, делала уборку в доме, поливала цветы, умела вышивать, ровно и тонко резала тесто на лапшу.
   Много чего умела Любка, только здесь все это было ни к чему. Впрочем, и у мальчишек не всегда и не все получалось. Иван Григорьевич Кирилюк вспоминает:
   "Лучше всех помню Любу Шевцову, так как долгое время сидел с ней за одним столом в классе... Учеба давалась нелегко, и нас с Любой одно время даже хотели отчислить из школы, но потом кризис прошел, все наладилось."
   Конечно, наладилось не само собой. Надо было собрать все силы, что еще оставались после десятичасовых занятий, всю волю и характер - и снова учить, учить... Те, кто знал Любу, вспоминают ее веселой, жизнерадостной, озорной. Она многим казалась легкомысленной. А Василий Левашов через двадцать пять лет после гибели молодогвардейцев напишет: "И в то же время это была волевая, целеустремленная девушка". Левашов имел право на оценку, он знал ее больше других: вместе учились в школе, вместе работали в штабе "Молодой гвардии".
   Бывали минуты, когда Люба доходила до отчаяния. Чувствовала она и недостаток образования. Семь классов - это не десятилетка, где изучалась физика, астрономия, тригонометрия и куча других нужных предметов. Да никогда не была она в школе старательной, усидчивой ученицей. Надо было себя ломать. И Люба ломала. Ее отчаяния не видел никто. Василий Левашов в тех же воспоминаниях писал: "Может быть, на душе у Любы бывало очень грустно, но внешне она всегда оставалась веселой и бодрой и своим весельем заражала других".
   Она не могла сдаться, ибо, как и для большинства курсантов, отчисление из школы "было бы подобно смерти". И Люба победила. Ее сокурсник В. П. Гончаров напишет: "Люба Шевцова быстро усваивала преподаваемый материал и очень скоро хорошо владела азбукой Морзе и шифром".
   Когда она поняла, что победила, преодолела, то засмеялась звонче прежнего, запела, услышала запах отцветающей уже сирени, закружилась в танце, поймала мимоходом несколько восхищенных взглядов - и вновь превратилась в Любку-артистку, душу общества, озорницу и затейницу. С годами из памяти уходят детали, остается лишь общее впечатление. Поэтому, наверное, всем запомнилась Люба именно такой: веселой, смеющейся, поющей, танцующей.
   "Где Люба, там песни и танцы, а где смех, шутки, песни, там всегда можно найти и Любу". (И. Г. Кирилюк).
   "Люба была очень подвижной, энергичной, веселой девушкой. Любила она красиво одеваться, хорошо пела и танцевала. Она всегда была в центре внимания парней и девчат", (Л. 3. Скороходова-Анненкова)
   "Отличалась она исключительной общительностью, задором. Умела сплотить коллектив, обладала какой-то притягательной силой". (М. В. Телега, И. С. Иванский).
   Вот такой она всем запомнилась. Другие черты Любиного характера таились глубоко, подспудно, надежно спрятанные под веселой беззаботностью и улыбчивой открытостью. Все вспоминают, что она любила и умела красиво одеться.
   И родители не отказывали по возможности единственной своей дочке.
   А. С. Миронова вспоминала, как Любе в спецшколу передали из дому одежду и корзинку с домашним печеньем. Печеньем она щедро угощала, а когда надела модельные туфли и крепдешиновое платье в ярких цветах, все девчонки бегали смотреть и завидовали празднично-нарядной Любке. Она давала примерять и платье, и туфли. А если после окончания занятий выдавался часик-другой свободного времени и предполагались свидания, прогулки, танцы, девочки закрывались в комнате и приукрашивали себя, кто как мог.
   "В то время какая была косметика? - рассказывает А. С. Миронова.- Тертый мел вместо пудры. Закопченное спичками стеклышко - вот тебе и краска для ресниц (этому научила девчат Люба). Да еще ножичком отвернуть ресницы - вот и готова красавица".
   А потом - теплый летний вечер. Впрочем, какой же вечер? Ночь. Последний час перед отбоем. И танцы (тут уж Люба на первом месте), и песни, и самодеятельные концерты.
   "Несмотря на грозный час,- писал К. П. Ткач,- молодежь оставалась молодежью с ее желанием повеселиться... Хорошо помню один из концертов. Люба танцевала "Яблочко" в матросской форме. Форма специально для этой цели была взята в филармонии. Танец был исполнен очень хорошо, мастерски. Ей долго аплодировали".
   И, конечно, была любовь. И объятия, торопливые поцелуи под тенью ветвей или на берегу серебрящегося от лунного света Донца. После отбоя выходить из помещения запрещалось. Но редко кто из курсантов не нарушал этого правила. На свидания ходили по очереди, чтобы было незаметно. Однажды Люба все-таки попалась. Она по-обезьяньи ловко спускалась с третьего этажа по водосточной трубе, когда в комнату вошел начальник спецшколы. Девушки вытянулись у своих коек. Рядом с аккуратно заправленной койкой Любы никого не было,
   - Курсантка Панченко, где Шевцова?
   - Не знаю, товарищ полковник,- четко ответила курсантка Панченко, моля про себя судьбу уберечь Любку, ибо та еще не достигла земли, а сползала где-то на уровне второго этажа. Судьба уберегла, полковник к окну не подошел, а то не избежать бы подруге отчисления из школы. Однако и без того нагоняй был крепкий.
   К кому на свидание торопилась тогда Люба? Этого мы не знаем. Привыкшая к поклонению и вниманию, она кокетничала со многими, лукаво поглядывая на Сережу Левашова, молчаливого и верного своего рыцаря. Братья Левашовы учились с ней в одной группе.
   "Скромные, добрые, немногословные парни"- напишет о них в своих воспоминаниях М. М. Козьмина-Погребенко.
   "Оба высокие, похожие, на одно лицо, самостоятельные. Васю Левашова я как-то не могу отделить от Сережи. Они были, как одно целое, всегда вместе",- скажет А. С. Миронова.
   Военные судьбы братьев Левашовых и Володи Загоруйко похожи, как три дождевые капли. Сергея и Василия после окончания школы тоже забросят в тыл врага. Как и Володя, они будут участвовать в диверсиях, собирать и передавать разведданные. Но в последних числах августа группа попадет в окружение.
   "Как рассказывал впоследствии Сережа,- вспоминает его сестра Валентина Михайловна Левашова,- диверсионная группа была выброшена с парашютами в районе станции Красный Лиман. Высадка произошла не совсем удачно.
   Парашюты с продовольствием и боеприпасами упали в населенном пункте. О высадке отряда стало известно оккупантам. Началась погоня. Попал в плен командир группы..."
   Приняли решение выходить из окружения поодиночке. С большим трудом кое-кому из бойцов удалось уйти от преследования карателей.
   Второго сентября добрался до Краснодона Сергей, пятого сентября в городе появился Василий.
   Они создадут одну из активных антифа- шистских групп, которая войдет в подпольную организацию "Молодая гвардия". Василий Левашов будет избран членом штаба. Сергей устроится на работу в гараж немецкого дирекциона, будет связан с коммунистами Ф. П. Лютиковым и Н. П. Бараковым. Немецкие машины, отремонтированные в этом гараже, недолго служили оккупантам. По совету Сергея младшая сестра Валя поступила на работу в цех взрывчатых веществ при том же дирекционе и каждый день выносила оттуда немного селитры, а иногда и готовой взрывчатки, отдавая ее брату или Сергею Тюленину.
   Сережу Левашова арестуют прямо на работе пятого января, десять дней будут жестоко пытать, избивать до потери сознания, а пятнадцатого живым сбросят в шурф шахты №5.
   А его двоюродному брату и соратнику удастся скрыться. Он уйдет в город Амвросиевку Донецкой области, где появился на свет восемнадцать лет назад и где до сих пор жили его родственники. Они-то и укроют Василия от карателей. А в сентябре 1943 года он станет рядовым Красной Армии, в 1944 году - офицером, комиссаром батальона, а затем полка, коммунистом. Василий Левашов будет принимать участие в Ясско - Кишиневской операции, освобождать Варшаву, штурмовать Берлин.
   Он на всю жизнь свяжет свою судьбу с армией: закончит военно-политическую академию имени В. И. Ленина, будет служить на военных кораблях Краснознаменного Балтийского флота, а позднее - работать старшим преподавателем Высшего военно-морского училища радиоэлектроники имени А. С. Попова в Ленинграде.
   Второго октября 1982 года, когда в Краснодоне отмечалось сорокалетие создания "Молодой гвардии" и у шурфа шахты №5 открывался величественный мемориал "Непокоренные", капитан первого ранга Василий Иванович Левашов, кавалер орденов Красной Звезды, Отечественной войны 1-й степени, двух орденов Отечественной войны 2-й степени, награжденный медалями "За освобождение Варшавы", "За взятие Берлина", вместе с Героем Социалистического Труда А. Я. Колесниковым зажжет огонь Славы и Памяти на вершине старого террикона у шурфа шахты. Он молча долго будет смотреть на колеблющиеся языки пламени, которые вновь высветят в памяти родное лицо брата Сережи, задорную улыбку Любы и еще много-много лиц друзей далекой боевой юности.
   
   * * *
   
   Ни о чем подобном, конечно, не думали курсанты Ворошиловградской спецшколы весной и летом сорок второго года. Понимали, на какой смертельно опасный путь в недалеком будущем вступит каждый из них, но думали не о смерти, а о жизни, о борьбе. И не раз Люба с Шурой Панченко гадали, куда забросит их война, доведется ли встретиться в родном Краснодоне, когда фашизм будет наконец уничтожен.
   Встретиться не довелось. Любе посмертно будет присвоено звание Героя Советского Союза, а об Александре Панченко напишут повесть. Авторы Н. Химич и А. Русак назовут её ""Легенда" имеет адрес". Легенда - это сама Шура Панченко.
   Полтора года она будет воевать в знаменитом партизанском соединении А. Ф. Федорова.
   Затем, как опытную, надежную радистку, ее забросят на территорию Чехословакии.
   ...Вылетели ночью. Командир группы Василий Киш напряженно всматривался во тьму, разыскивая светлячки сигнальных костров. Костров не было. По расчетам пролетели над Ловно, где планировалась высадка. Командир отдал приказ. Десантники один за другим стали выбрасываться в темноту. Еще не долетев до земли, Шура услышала беспорядочную стрельбу. Сразу поняла: враги знали о десанте, ждали его. Она приземлилась на стену пивного завода; спрыгнула на землю, быстро освободилась от парашюта, огляделась. Вокруг - поля хмеля, неподалеку какие-то кусты. Темнота уже начала рассеиваться, поднимался предрассветный туман. Шура подтащила парашют к кустам, засунула в середину, затоптала. Надо было успеть уйти как можно дальше от места приземления. Когда рассвело, она увидела широкое поле, огород, на котором женщина ломала кукурузу, а вдалеке - лес, единственный шанс на спасение. Но через секунду поняла: шанса нет. Со стороны леса шли немцы с собаками, слышались выстрелы: преследовали кого-то из ее товарищей и выходили на нее. Шура, торопясь, сунула нож в сердцевину передатчика, пальцами изо всех сил сжала пластины конденсатора. Успела, испортила аппаратуру. А больше не успела ничего.
   Ее били прикладами, топтали, пинали. Обыскивая, сорвали одежду. Подбежала старуха, ломавшая кукурузу, стала бить граблями.
   - Она-то зачем? - теряя сознание и вновь приходя в себя, подумала Шура.
   В комендатуре, куда ее привели, уже сидели чех Педро и молоденькая радистка То-ся, такие же избитые, окровавленные, как и Шура Панченко. Началось страшное... Ее привезли в Карловы Вары - роскошный курорт со знаменитыми на весь мир целебными источниками. Об этих источниках Шура знала и вспоминала о них, когда ее, не сняв наручников, бросили в одиночку. Болело истерзанное тело, хотелось пить. Только пить, ничего больше. Первые допросы. Она молчала. В камеру принесли миску с какой-то баландой. Она плюнула в миску и отвернулась. Надзиратель ударил ее миской по губам, рассек их до кости. Затем - Панкрац. Та самая пражская тюрьма Панкрац, где Юлиус Фучик создал свой бессмертный "Репортаж с петлей на шее".
   Она молчала. Приходила в себя в камере, пыталась встать. Рука скользила по лужицам крови: своей и чужой. Кругом стонали. Какая-то женщина тихо плакала. Однажды очнулась от душераздирающего крика. Надзирательница-эсэсовка срезала у девушки косы вместе с кожей.
   Александру Панченко допрашивал полковник Штайндорф. Какие только методы он не использовал, чтобы узнать, куда и зачем направляются советские десантные группы, кто их готовит, откуда они вылетают. Он хотел получить коды, позывные - и не узнал ничего. Вот отрывок из донесения Штайндорфа:
   "Фанатичка, потеряла рассудок и не способна к сознательному мышлению. Во время допросов вела себя необъяснимо. На болевые воздействия почти не реагировала. Дважды пыталась оказать физическое сопротивление.
   На звуки морзянки зрачки ее глаз не реагировали...
   Вывод: советская парашютистка-десантница специально подготовлена для работы в тылу, фанатично настроена. Продолжать допросы не стоит, подлежит уничтожению, как особо опасная личность".
   Ее все-таки не уничтожили, томили в фашистских застенках, надеясь, что рано или поздно фанатичка сломится. Не сломилась. Последней ее тюрьмой станет крепость Терезин. Палачи, спасаясь от сокрушительного наступления Советской Армии, не успеют расстрелять узников. Шура Панченко останется в живых.
   "Четвертого или пятого мая немцы куда-то исчезли, - вспоминала она, - и вскоре двери моей камеры открыли русские солдаты, положили меня на носилки и вынесли из подвала. По дороге шла танковая колонна. Сколько меня били на допросах, сколько издевались фашисты, я ни разу не проронила слезу. А тут, глядя на своих освободителей, заплакала."
   Александра Николаевна Панченко живет в Краснодоне. Опершись локтями о стол (сидеть долго не может: болят перебитые на допросах кости), она рассказала мне о детстве и юности Любы Шевцовой, и я глубоко благодарна ей за воспоминания, которые использовала на страницах этой книги.
   А от меня она впервые узнала, что Коля Рудов, тот, что когда-то не мог примириться с присутствием девчонок в спецшколе, оказывается, воевал рядом с ней: три года на Украине, а потов в Чехословакии.
   "Николай Рудов был самый активный воин-партизан в нашем отряде. Он был стойкий, мужественный, выполнял свой долг перед Родиной и погиб как герой на чешской земле",- эти слова напишет о нем Иван Кириллович Черепенко, начальник штаба партизанского отряда, единственный, кто уцелел в том последнем бою.
   Но написаны они будут через двадцать пять лет после окончания войны.
   А в 1944 году в Краснодон пришло извещение из Украинского штаба партизанского движения о том, что за доблесть и мужество, проявленные в борьбе с фашистскими захватчиками в тылу врага, Указом Президиума Верховного Совета СССР Рудов Николай Васильевич награжден орденом Красной Звезды. Извещение о награде и приглашение в Киев для вручения ордена получила его мать Ефросинья Павловна. Сын в это время был далеко от дома, совершал рейды по тылам противника.
   Прошел год. Страна отпраздновала долгожданный День Победы. Мать ждала. В ноябре 1945-го из того же штаба она получит другое, запоздалое, трагическое извещение; о том, что Николай Рудов 21 января 1945 года пропал без вести.
   Матери пропавших без вести не верили в гибель сыновей. Ждали; надеялись. Не хотели верить, что чаще всего солдаты не возвращались в свою часть лишь потому, что умирали. Обычно это неверие матери проносили через всю жизнь, с ним и уходили из нее. Иногда происходило чудо: пропавшие без вести возвращались. Чаще надежды разбивались. В семью Рудовых пришел еще один официальный документ, где слова "пропавший без вести" были заменены словом "погиб".
   А в октябре 1968 года сестра Коли Рудова Тамара Васильевна Леонова получила из Чехословакии письмо. Его написал директор школьного музея города Евочка Ф. Товарек. Письмо написано по-русски. Привожу его с небольшими сокращениями, не меняя стиля изложения.
   "Партизанский отряд имени О. Борканюк (бывший секретарь крайкома Компартии ЧССР по Закарпатью) приземлился в числе 10 человек ночью 22 января (в 1,30 часа) приблизительно в 18 км недалеко от нашего города. Немецкие караулы заметили партизан еще в воздухе, стали их преследовать (выпал тогда, к сожалению, первый снег) и через три дня их достигли на лесистой вершине (ее сейчас зовут "Партизан"). Там состоялся неравный бой. Все погибли. Преследователей было около 500 или больше. Их похоронили в одной могиле на краю леса. Случайно спасся только один из них.
   После недели, измученный, попал на хороший след: его спрятала одна бравая девочка и лечила до конца войны. Его имя Иван Кириллович Черепенко".
   Сейчас известно и имя "бравой девочки": Броня Маскова.
   "Мы долго искали,- продолжает Ф. Товарек,- всех павших героев и их родных. Но напрасно. Только в 1966 году нам при помощи друзей из Киева удалось в одном архиве открыть список отряда имени О. Борканюк".
   На поляне над могилой погибших сейчас возвышается памятник: пирамида, сложенная из каменных глыб и увенчанная пятиконечной звездой. На большой, вмонтированной в камни черной плите - фамилии девяти погибших. Надписи - на чешском языке. Среди них - N. V. RUDOV- Николай Васильевич Рудов...
   Летом сорок второго года гитлеровская армия начала активное наступление.
   "С каждым днем немцы приближались к Ворошиловграду,- вспоминает К. П. Ткач.- Было ясно, что территория Ворошиловградской области будет временно оккупирована. Встал вопрос об оставлении части слушателей школы для работы в тылу противника на территории области. В конце июня - начале июля эта группа была отозвана из школы в Ворошиловград, где они получили спецзадания... Девятого июля... весь личный состав школы погрузился в эшелон на станции Кондрашовка и эвакуировался".
   Любовь Шевцова была оставлена в Ворошиловграде.
   "Вы обо мне еще услышите", - сказала она начальнику спецшколы.
   О ней услышат миллионы, только сама Люба об этом не узнает.
   
   
   
   
   
   

   Семнадцатого июля 1942 года Ворошиловград захватили оккупанты. Вместе с воинскими частями они ввели и разместили по всей области разнообразные карательные органы: охранные отряды фашистской партии, службу безопасности, государственную тайную полицию. Привезли более тысячи жандармов, которых готовили в специальной школе города Магдебурга. Те вербовали себе помощников на местах, создавая из отбросов общества и предателей отряды полиции.
   В одном из крупных районных центров Ворошилоградчины - городе Старобельске расположился "Мельдекопф-Тан" - передовой пост немецкой контрразведки, возглавляемый опытным нацистом Фельске, в задачу которого входил поиск советских разведчиков. Он сразу же связался со своими помощниками в Ворошиловграде, и отлаженная машина была включена в работу.
   В 1968 году вышла на украинском языке небольшая книга Савелия Косенко "Прометеи Краснодона" ("Прометеi Краснодона". Документальний нарис про "Молоду гвардiю". Видавництво ЦК ЛКСМУ "Молодь", Киiв, 1968). Савелий Иванович Косенко в те годы работал начальником Ворошиловградского управления Комитета государственной безопасности. Эта книга долгие годы была, пожалуй, единственным источником, который на основании архивных документов Ворошиловградского УКГБ давал представление о кратком периоде деятельности Любы в качестве подпольщицы-радистки. В настоящее время изыскания, проведенные работниками Ворошиловградского КГБ, существенно дополняют и уточняют фактический материал, изложенный в книге С. И. Косенко. В этом отношении интересен очерк В, Левченко ""Буря" на связь не вышла", опубликованный в газете "Ворошиловградская правда" 24 и 28 мая 1989 года.
   По воспоминаниям Ефросиньи Мироновны Люба появилась в Краснодоне 13 августа. Следовательно, около месяца она провела в оккупированном Ворошиловграде, выполняя спецзадание. Шевцова была зачислена в группу подпольщиков, состоящую из пяти человек: Авдеева, Акуловой, Демидова, Никитина и командира группы Кузьмина. Лишь он один знал ее полный состав; лишь ему подчинялась радистка Григорьева (такой была подпольная кличка Любы). Группе присвоили условное название - "Буря" и поставили перед ней конкретные задачи. Радистке Григорьевой предписывалось всю разведывательную информацию передавать в центр. Коротковолновая радиостанция, комплекты питания и шифры за два дня до оккупации города были тщательно спрятаны в сарае жителя Ворошиловграда Чеботарева, с которым был заключен предварительный договор.
   Осложнения начались еще до того, как немцы заняли город. Из рассказа руководителя группы Кузьмина:
   "На следующий день, 16 июля, вместе с радисткой Любой зашел к Чеботареву, чтобы провести осмотр и установить рацию. Однако последний категорически заявил, чтобы мы paцию у него забрали, так как он хранить ее боится. В силу его настойчивых требований я рацию забрал к себе домой. Вместе с Любой мы спрятали ее в печь, сделав для этого специальное гнездо".
   По заранее отработанному плану Люба поселилась у Кузьмина под видом его племянницы. Пройдет несколько дней, к командиру группы поступят первые донесения от разведчиков, и радистка Григорьева начнет устанавливать связь с главрацией, которая находилась тогда в Борисоглебске,
   "Ежедневно в пять часов тридцать минут и двадцать три часа сорок пять минут по московскому времени она прослушивает эфир и под позывными "314" пытается связаться с ней и передать в центр добытую информацию. Так продолжается примерно до 10 августа.
   Сейчас можно предположить, что мощности портативной коротковолновой радиостанции, которую использовала Григорьева, не хватало для того, чтобы "дотянуться" до Борисоглебска, от которого до Ворошиловграда по прямой было 360 километров. По воспоминаниям других советских радистов, они также испытывали затруднения с установлением связи на такие расстояния с помощью этого типа радиостанции", - пишет В. Левченко.
   ...Итак, в доме руководителя группы поселилась новоявленная белокурая племянница, часто исчезающая куда-то из квартиры дяди. Надо было быть предельно осторожной, чтобы не навлечь подозрений на себя и на своих товарищей. Город был чужим, и окружали ее чужие люди, среди которых могли оказаться предатели. Смертельная опасность подстерегала на каждом шагу. Однажды на улице Люба заметила хорошо знакомого ей Козюбердина. Он шел рядом с немецким офицером, что-то рассказывал ему. Тот благосклонно улыбался. Она быстро шагнула в тень старой, широко раскинувшейся над тротуаром акации. Не заметил, А если бы заметил? Почему в Ворошиловграде? Где живет? Козюбердин отлично знал, что никакого дядюшки у Любы в городе нет. Она стала еще осторожнее: реже выходила на улицы, старалась не попадаться на глаза соседям.
   По ночам шли аресты. Полицейские врывались в дома, хватали сонных, растерявшихся людей. Неожиданно арестовали одного из членов подпольной группы. Кузьмин встревожился не на шутку: члены группы не были знакомы друг с другом, но его знали все. Вероятно, уже тогда ему приходит в голову мысль бросить все, скрыться, уехать из города. Однако арестованного скоро освобождают. Обвинение ("антифашистски настроен") оказалось не достаточно веским: многим людям в городе можно его предъявить. И все-таки для разведчика было очень неосторожно привлекать к себе внимание немцев и полиции.
   Лишенный возможности установить связь с центром по рации, командир группы предлагает Любе в середине августа до особого распоряжении покинуть Ворошиловград, пытается направить черед линию фронта разведчика Авдеева, но тот, ссылаясь на болезнь, отказывается выполнить приказ. И тогда Кузьмин, не попытавшись использовать для связи с центром кого-либо из других подпольщиков, не предупредив никого из них, покидает город.
   Из объяснения Кузьмина сотрудникам УНКВД: "Придя к выводу, что в городе оставаться небезопасно, я решил разбить радиостанцию и выехать из города. Питание и другие принадлежности к ней я сжег, а рацию бросил в уборную. Шифры и коды зарыл у себя во дворе. Вместе с женой я выехал в село Закотное Новопсковского района Ворошиловградской области, где и проживал до освобождения этого района Советской Армией. После отъезда из города я Любу не видел и восстановить с ней связь не пытался".
   Зато эту связь пыталась восстановить Люба. После двадцатого августа, не подозревая, что еще девятнадцатого командир скрылся из города, она несколько раз, по словам Ефросиньи Мироновны, уходила в Ворошиловград. Люба не знала, что "Мельдекопф-Тан" планомерно и настойчиво разыскивает выпускников школы радистов, оставленных на оккупированной территории. В их списке значилась и Любовь Шевцова. Ее будут долго и безуспешно искать в Ворошиловграде, а когда Любу арестуют как члена "Молодой гвардии", выяснится, что это та самая Шевцова, которую разыскивают немецкие карательные органы.
   "В Краснодон,- напишет С. И. Косенко,- срочно выехали сотрудники СД для ее допроса. С этого времени она числилась за СД, местной же полиции и жандармерии было дано распоряжение самостоятельно никаких мер к ней не применять".
   Но это произойдет в январе сорок третьего. А с сентября по ноябрь сорок второго Люба будет вновь и вновь появляться в домике Кузьмина. Ее встречали две старушки-родственницы. На вопрос, где хозяин, пожимали плечами, отводили глаза. А у нее созрел новый план: переправить рацию в Краснодон, где не надо было опасаться первого встречного, подозревая в нем осведомителя. В маленьких городках все люди на виду.
   "Буря" не должна молчать! Центр обязан знать, что их группа не бездействует.
   Разве могла подумать Люба, что ее радиостанции уже не существует; что Кузьмин укрылся в далеком селе, превратившись из командира боевой группы в тихого сапожника; что центр, обеспокоенный молчанием "Бури", отправит в тыл врага связного Михайлова, которому удастся встретиться лишь с одним из подпольщиков - Демидовым? Ничего этого Любе не дано было знать, и она вновь и вновь пытается наладить связь со своим командиром. Сохранилась записка к нему, написанная Любой карандашом на листе нотной бумаги:
   "Я была у вас, но вас дома нет. Что у вас, плохое положение? Но все должно быть так, как положено, - цело и сохранено, если будет плохо вам жить, то попытайтесь перебраться ко мне, у нас насчет харчей гораздо лучше. Может быть, я должна скоро быть здесь, пока не договорюсь, как быть. А до моего разрешения ничего не делайте. Я, может быть, увезу или унесу поодиночке все свое приданое. Если ко мне приедете, то мой адрес, г. Краснодон, улица Чкалова, дом 26, Шевцова Л."
   Как мы уже знаем, "приданое" Любе вывезти не удалось.
   О ее последней попытке привезти в Краснодон радиоаппаратуру упоминает Мария Андреевна Борц, сидевшая с Любой в одной тюремной камере.
   "Мы с вашей дочерью, - сказала ей Люба, - должны были привезти из Ворошиловграда радиостанцию, но теперь все провалилось! Помешали".
   Этот разговор состоится в январе сорок третьего. Пройдет почти полгода с того летнего дня, когда Любовь Шевцова появилась в Краснодоне. Стояла удушливая, неподвижная жара. Затаившиеся улочки родного городка, встретившийся на углу сосед с повязкой полицейского на рукаве, голый до пояса немец, по-хозяйски обрывающий вишни,- от всего этого что-то больно сжалось внутри. А когда увидела во дворике непривычно ссутулившуюся фигуру матери, забыла обо всем, рванулась к ней, и мать обернулась, услышав за спиной легкие, быстрые шаги.
   - Любаша...
   Она плакала, и счастливо улыбалась, и хлопотала, и не могла наглядеться на свою девочку, так повзрослевшую, но по-прежнему жизнерадостную, смеющуюся, сразу же включившуюся в нехитрые хозяйственные хлопоты, И все боялась вопроса, и страшилась своего ответа о Григории Ильиче. Когда же Люба спросила, не выдержала, разрыдалась, а потом сама же утешала:
   - Может, и неправда, может, и жив...
   Много лет спустя Ефросинья Мироновна напишет:
   "Враг наступал. Григорий Ильич собирался в далекий Кузбасс, куда его эвакуировали. Уехал он, а спустя некоторое время, когда в Краснодон пришли немцы, один шахтер шахты N° 1-бис сообщил горькую весть о гибели Григория Ильича во время бомбежки и принес его окровавленную фуражку".
   Люба так никогда и не узнает, что весть была ложной. По народному поверью человек, слух о смерти которого не подтвердился, будет жить долго. Григорий Ильич на тридцать четыре года переживет свою дочь и на пять лет - жену. Он скончается в 1977 году в возрасте восьмидесяти одного года,
   А Ефросинье Мироновне после освобождения Краснодона еще раз скажут о его смерти. В парке, скажут ей, среди закопанных живыми тридцати двух человек есть Шевцов.
   Это было страшное злодеяние. В ночь с 28 на 29 сентября в глубину Краснодонского парка, где был выкопан ров для укрытия машин, фашистские солдаты и полицаи привели группу людей. Тех, кто отказался подчиниться оккупантам налаживать работу по добыче угля. Кое-кто из них сам руководил выведением из строя шахт города, но не успел эвакуироваться; кое-кто был оставлен для подпольной работы; кого-то силой согнали на рабочие места. Два начальника шахты, секретарь парторганизации, начальник участка, председатель колхоза, следователь, главный инженер и просто рабочие, служащие, среди них - одна женщина, дочь расстрелянного комиссара партизанского отряда.
   Случайный свидетель жуткой расправы Даниил Сергеевич Выставкин, который через парк возвращался домой с работы, рассказывал, как коммунист Андрей Валько крикнул перед смертью:
   - За каждую каплю нашей крови вы дорого заплатите!
   Как Петя Зимин запел "Интернационал" и песню подхватили...
   Как обрушились на головы живых глыбы земли...
   Как оборвалась на полуслове песня.
   Когда после освобождения Краснодона, вскрыли могилу, то увидели страшную картину. Тесно сбитые в яме трупы стояли. У людей были неестественно вытянуты шеи: каждый перед смертью пытался вдохнуть еще один, последний глоток воздуха.
   Среди мертвых кто-то опознал Шевцова. Но это был не Григорий Ильич, а его знакомый однофамилец - заведующий погрузкой шахты "Урало-Кавказ". Ефросинья Мироновна еще раз заплачет над могилой в муках умерших своих земляков, над первой братской могилой, которая появилась в Краснодоне в дни фашистской оккупации. Это случится весной сорок третьего года, когда ее Любаша тоже будет лежать в братской могиле за шестьдесят километров от родного города.
   А сейчас подходило к концу лето сорок второго, и Любушка, от которой так долго не было вестей, о которой изнылось, изболелось сердце, сидела рядом, что-то говорила, плакала, утешала. Опустевшая, полумертвая квартира Шевцовых ожила. Сошлись соседи, расспрашивали, рассказывали. Как видно, кто-то из полицейских увидел непривычно освещенные окна, услышал разноголосый шум. Осторожно подошел к распахнутому в прохладную ночь окну, прислушался, присмотрелся. Утром Любу вызвали в полицию. Мать с замиранием сердца ждала возвращения дочери. Она вспоминала:
   "- Ну, что?- встревоженно спросила я Любу.
   - Отбрехалась, - ответила она.- Сказала, что училась, а потом работала в одном из военных госпиталей. Но когда Красная Армия стала отступать, нас распустили по домам, и вот я явилась".
   Что ж, возможно, тогда ей поверили, а возможно, просто рассказ взяли на заметку, чтобы вы при случае перепроверить. А Люба прошлась по родной пропыленной улице, заглянула к знакомым, встретила нескольких девушек и парней, прежде веселых, беззаботных, а сейчас притихших, нахмуренных, злых, испуганных - разных, всем она повторила историю о работе в госпитале, послушала их рассказы и, непривычно задумавшаяся, притихшая, вернулась домой.
   Дом, где жили Шевцовы, выходил окнами на шоссе, по которому немцы двигались в сторону Ростова, а оттуда шли машины в Ворошиловград. По этой же дороге гнали военнопленных. Их было много. Конвойные хмуро смотрели на людей, которые выстраивались вдоль улицы и передавали изнуренным пленным еду. Так было в каждом городе, поселке, деревне. Вражеские солдаты следили за тем, чтобы никто не сбежал.
   "Грязные и оборванные, - вспоминала Ефросинья Мироновна,- они понуро брели под палящим солнцем. Раненых поддерживали товарищи. Мы видели, как бережно поддерживали тех, у кого сквозь серые бинты проступала блестящая на солнце алая кровь. Отставших обессиленных конвоиры безжалостно пристреливали. Все наши люди выходили к обочин дороги, несли нашим кто что мог: кусок хлеба, арбуз, стакан пшена, кусок сала, Плакали женщины, видя, как безжалостно хлещет черная нагайка конвоира раненого с перевязанной головой, отставшего от строя".
   Иногда среди суматохи, когда конвоиры отвлекались, кое-кто из военнопленных быстро делал шаг в сторону, исчезал за углом дома, скрывался за спинами людей. Удавалось, это не всегда, но кое-когда удавалось. Их прятали жители, и пленные, чуть окрепнув, уходили в сторону фронта.
   "Любе,- рассказывала Ефросинья Мироновна, - удалось спасти несколько бойцов. Она привела их домой, нагрела воды, обмыла их раны, перевязала".
   Фамилий у людей не спрашивали, разве что имена. Кто тогда думал, что нужны какие-то подтверждения? Просто спасали, прятали, а потом расставались, не надеясь на будущую встречу.
   "Наш сосед,- читаем в воспоминаниях матери Любы,- ставший верным холуем немцев, кричал:
   - Когда ты с ними перестанешь возиться?! Я вот пойду, доложу в комендатуру!"
   Но не доложил. То ли пожалел ласковую, общительную, выросшую у него на глазах Любку, то ли подумал о ком-то из своих близких, что сражались на фронте и могли вот так же, как эти, попасть в окружение и брести сейчас по другим дорогам под конвоем немецких солдат.
   Шли дни. Люба часто уходила из дому, встречалась с разными людьми, к каждому присматривалась, ждала, искала. И нашла. У нас нет сведений о том, кто и когда открыл Любе тайну существования "Молодой гвардии". Возможно, она сама стояла у ее истоков. Возможно, пришла туда, когда организация уже сформировалась. Но то, что Любовь Шевцова стала одной из самых активных, бесстрашных подпольщиц, умной и ловкой разведчицей, членом штаба "Молодой гвардии", - об этом сохранилось множество свидетельств и воспоминаний.
   
   * * *
   
   О делах Краснодонского подполья написано много. Кроме романа Александра Фадеева существуют сборники документов, воспоминания, книги и статьи. Каждый школьник видел фильм С. А. Герасимова "Молодая гвардия".
   В масштабах Великой Отечественной войны юноши и девушки, мальчики и девочки Краснодона сделали совсем немного. Но хочется здесь привести отрывок из диалога писателя Вадима Кожевникова и члена штаба организации "Молодая гвардия" Василия Левашова, который в 1976 году был опубликован в третьем номере журнала "Смена".
   "В. Кожевников. Зачем бросаться под танк, если можно пропустить его? Один танк не решит исхода сражения, а жизнь важнее. Живой солдат важней для воюющей армии, чем мертвый, но остановивший один танк. Что ж, подобные подсчеты вроде бы рационалистичны. Но дело в том, что эта рациональная арифметика не для войны за правое дело, священной войны за Родину...
   Если эти аргументы принять, то, пожалуй, и вы, молодогвардейцы, были не нужны: что могли мальчишки решить в общей битве? Так пустяки, проходной эпизод войны, и без него можно обойтись, зато все живы, все расчудесно. Но великое счастье нашей социалистической Родины в том, что ее сыны рассуждали иначе. Пусть один эшелон, пусть один дзот, пусть один танк, пусть один фашист - уничтожь. Это приблизит нас к победе.
   В. Левашов. Мы в Краснодоне верили в грядущую победу и каждым своим шагом - oт листовки до взрыва мины - приближали ее. Так это, так... Потому что победа сложилась из битв под Сталинградом и на Курской дуге и из ежедневных малых битв в Брянских лесах, и в оккупированных деревнях - везде, как бы малы эти битвы ни казались сегодня. Да и, пожалуй, нет малых битв, нет малых подвигов". Левашов был прав. За каждой листовкой стояла человеческая жизнь. Нападение даже на одиночную немецкую машину сопровождалось смертельным риском. За вывешивание красного флага грозил расстрел на месте. А какие пытки и истязания ожидали тех, кто шел поджигать биржу труда, освобождать военнопленных, подпиливать металлический канат у шахтной клети,- попадись они в руки оккупантов или полицейских. Все эти "малые битвы" складывались в одну большую, знаменуя собой действенный протест против кровавого режима оккупации.
   "Приказываю всем, кто имеет огнестрельное оружие, сдать его в комендатуру г. Краснодона в течение 24 часов. Кто уклонится от сдачи, будет немедленно расстрелян".
   "Приказываю явиться на регистрацию всем коммунистам, комсомольцам и евреям. За неявку расстрел".
   "Запрещаю появляться населению на улицах после шести часов вечера. За невыполнение расстрел".
   Таковы были первые приказы немецких властей, ознаменовавшие "новый порядок".
   Организованную борьбу уже в начале августа начали коммунисты-подпольщики во главе с Филиппом Петровичем Лютиковым. Остальные действовали в одиночку или создавали небольшие антифашистские группы. Официально днем создания "Молодой гвардии" считается 30 сентября 1942 года - первый день после зверской расправы над шахтерами в городском парке. Организация росла постепенно, пополняясь все новыми и новыми членами. Вот выдержка из отчета командира "Молодой гвардии" Ивана Туркенича Центральному Комитету ВЛКСМ:
   "Молодая гвардия" еще только создавалась.
   Для руководства всей работой был избран штаб. Олег Кошевой, душа и вдохновитель всего дела, был назначен комиссаром. Иван Земнухов - ответственным по разведке и конспирации, Третьякевич и Левашов - членами штаба. Меня, как человека военного, товарищи избрали впоследствии командиром подпольной организации. Штаб разбил всех членов организации на группы, поставив во главе их наиболее проверенных, надежных товарищей".
   Членом штаба стал один из наиболее активных руководителей такой группы - Сергей Тюленин. Войдя в состав штаба, от руководства своей боевой группой он не отошел. Неуемной Сережкиной энергии хватало на все. А вскоре чисто мужское руководство расширило свои ряды за счет женского: в состав штаба ввели Ульяну Громову и Любовь Шевцову, Люба, как и Сергей Тюленин, занималась ещё одним делом: была разведчицей и связной.
   Набрасывая план этой книги, я предполагала рассказать в ней лишь о тех делах "Молодой гвардии", в которых принимала участие Люба. Пересмотрела массу документов, воспоминаний, свидетельств молодогвардейцев, оставшихся в живых, и буквально по крупицам, по словечкам пыталась воссоздать ее жизнь в тот период. Не думала, что это окажется таким трудным: Люба была прекрасным конспиратором. Родные и близкие обычно рассказывали; "Люба куда-то исчезала. Иногда на целую ночь, иногда на несколько дней".
   "Я не знала в то время, что Люба оставлена на подпольной работе,- вспоминала Ефросинья Мироновна,- что у нее имеется спрятанная в Ворошиловграде рация... Я и сейчас удивляюсь, сколько потребовалось выдержки и силы воли моей веселой и общительной дочери, чтобы не рассказать об этом своей матери".
   Восстанавливая события, происходившие в Краснодоне, мы далеко не всегда можем с точностью указать, кто участвовал в том или ином деле. Да и действовали подпольщики обычно не в одиночку, а группами. К тому же Любовь Шевцова была членом штаба, следовательно, инициатором, вдохновителем, а нередко и исполнителем большей части того, что делалось в городе. Вот почему, боясь повториться, я все-таки решилась еще раз напомнить о том, как боролись юноши и девушки Краснодона.
   Что было особенно трудным? Да почти все. Наверное, нелегко пройти по улице, когда на столбах, стенах и заборах расклеены предупреждения о том, что за несдачу оружия ожидает расстрел, а у тебя на дне кошелки под картошкой лежат две гранаты. Но ты с независимым видом проходишь мимо десятка полицейских, каждый из которых может тебя остановить. И разве не страшно красться ночью мимо немецкого патруля, когда за появление на улице после шести часов вечера - тоже расстрел? А ведь большинство дел совершалось молодогвардейцами по ночам.
   "В "Молодой гвардии",- рассказывает Василий Левашов,- боролись с фашистами мальчишки и девчонки, которые вчера и не думали даже, что им придется взять в руки гранату, револьвер или автомат... Вы знаете, я не верю тем, кто якобы никогда не испытывал обыкновенного человеческого страха. Страха перед пыткой. Страха перед провалом. Страха перед смертью, наконец. Был страх, как же иначе. Днем еще ничего: дела, работа, суета. А вечером, ночью приходил страх, особенно перед выполнением задания. Мы очень тщательно продумывали каждую операцию - до мелочей, до секунд, старались предусмотреть любые неожиданности, ведь каждый на счету, каждый- твой товарищ. И все же побаивались и за себя, и за других. Но показать страх боже упаси! Вероятно, со стороны могло показаться, что нет людей бесстрашнее нас, когда мы шли на задание: и подшучивали друг над другом, и что-то веселое из школьной жизни вспоминали".
   Да, все было трудным, опасным. И все-таки... Самым трудным, по признанию того ж Василия Левашова, оказался вопрос: кого привлечь в организацию? Кому можно доверял безоговорочно?
   "Как же было просто и легко до войны! Безапелляционность мальчишеского мнения мгновенно позволяла разделить одноклассников на "плохих" и "хороших". Но вот пришла война, и мы с ужасом видим, что некоторые вчерашние "хорошие" мальчики служат сегодня в управе или даже в полиции, славят мощь фашистской армии или просто отсиживаются дома, памятуя вечный постулат обывателя: моя хата с краю, нас не трогай, и мы не тронем. С новоиспеченными полицаями все было, конечно, ясно. А как быть с теми, кто не надел на руку повязку, кричащую о лояльном отношении к оккупантам? Кто бы нам указал; этому можно доверять, а этому не стоит? А если мы все-таки решили довериться человеку, а он отказался пойти навстречу, испугался? Всяко было. Но ведь он уже что-то знает о нас, хотя бы о том, что мы есть, что мы не смирились. Значит, появляется опасность провала. Нет, доверяться человеку можно было лишь в том случае, если верить ему на все сто. А кому верить на все сто? Это был один из самых трудных вопросов для нас".
   Этим ответственнейшим вопросом занимались все члены штаба. Они, восемь человек, учились в разных школах, жили в разных районах города. Иван Туркенич - в центре. Сергей Тюленин, Василий Левашов и Виктор Третьякевич - за базаром. Люба Шевцова - у шахты 1-бис. Уля Громова - в поселке Первомайка. Олег Кошевой - на Садовой. Ваня Земнухов - на улице Банковской. На казнь его повезут мимо дома. И если бы один из полицейских на допросе не разбил ему очки, он мог бы бросить прощальный взгляд на родные окна. Но стекла вонзились Ване в глаза, он ослеп.
   Хотя городок был небольшим, улицы и школы находились не так уж далеко друг от друга, у каждого был свой круг близких друзей, которым они могли доверять безоговорочно, а также свои товарищи, кандидатуры которых надо было обсудить придирчиво и всесторонне.
   Пожалуй, больше всего знакомых было у Любы. Она с группами художественной самодеятельности разъезжала по всему Краснодонскому району, да и по натуре была более общительной, как теперь сказали бы, - контактной. Но именно Люба и Вася Левашов, которые не только помнили суровые наказы о бдительности, что давались в школе подготовки партизан и подпольщиков, но и на собственном опыте познали силу, беспощадность и коварство врага, были наиболее придирчивы при обсуждении каждого, сурово отвергали тех, на кого падала хотя бы легкая тень сомнения. Их всегда поддерживал Иван Туркенич, а его авторитет был непререкаем. Двадцатидвухлетний лейтенант, он не только имел боевой опыт, но владел основами стратегии и тактики военного дела: закончил училище зенитной артиллерии, курсы командиров минометных батарей. Именно Ваня Туркенич на одном из первых заседаний штаба охладил пыл самых горячих и нетерпеливых его членов простым вопросом: каким образом они предполагают бороться с врагом, не имея оружия?
   Перед каждым молодогвардейцем был поставлена задача - вооружиться. И не просто заполучить оружие, но и научиться им пользоваться. Какими только способами это оружие не добывали! Прогуливались по степи (обычно парень с девушкой) на местах прошедших боев. Кое-что находили. Приходилось тщательно, прятать, закапывать. Потом в подвалах полуразрушенной городской бани устроили склад, который гордо называли арсеналом. Вот несколько отрывков из воспоминаний оставшихся в живых молодогвардейцев и их родных.
   Радий Юркин: "Дома я тщательно спрятал все винтовки, которые удалось подобрать на; улицах".
   Анатолий Лопухов: "У меня был спрятан автомат. Я его сдал в арсенал "Молодой гвардии".
   Мать Володи Осьмухина: "В декабре 1942 года у нас ночевало несколько румын. Утром, когда они уехали, я видела, как Володя долго копался в снегу во дворе и все ходил с чайником. Позже я узнала, что он каким-то образом взял у них ящик патронов и в чайнике их уносил".
   Василий Левашов: "Прием в организацию осуществлял штаб. Первая проверка была - выполнение боевого задания. Первомайская группа проверялась заданием - добыть оружие. Они его добыли у немцев, которые пришли повеселиться в клуб. Ребята выключили свет, чтобы удобнее было выносить оставленное без присмотра оружие, а как отвлекающий момент - другая группа запела народную песню о Стеньке Разине.
   Гитлеровские солдаты, чтобы не скучать, стали подпевать. А когда спохватились, было уже поздно, оружие попало в арсенал молодогвардейцев".
   Иван Туркенич: "Как-то раз Олег сообщил мне, что во дворе, где раньше жил казненный немцами коммунист Валько, в летней кухне под полом лежат две винтовки... Олег Кошевой, Семен Остапенко и я ночью пробрались к дому Валько".
   "В другой раз Ваня Земнухов донес: "У шахты № 1-бис, возле большой груды вынутой породы, приметным камнем обозначено место, где зарыто несколько килограммов взрывчатки, бикфордов шнур и гранаты. Думаю, что нам это пригодится".
   Нужно было, обманув охрану, пройти к шахте и разыскать указанное место... Раскапывали, напрягая все силы и торопясь".
   "Немало автоматов, винтовок, гранат и патронов досталось нам при нападениях на немецкие автомашины, при освобождении военнопленных и других боевых операциях".
   "К началу декабря у нас на складе было 15 автоматов, 80 винтовок, 300 гранат, около 15 тысяч патронов, 10 пистолетов, 65 килограммов взрывчатых веществ и несколько сот метров бикфордова шнура".
   Люба свой пистолет на склад не сдавала. Это было личное оружие, врученное ей в школе радистов. Уходя на особо опасные задания, она брала его с собой, зная, что при случае не промахнется. Возвращаясь, тщательно прятала. Носить оружие без нужды запрещалось специальным приказом штаба. Да и без того каждый понимал, какой смертельной опасности подвергает себя и организацию, попадись он, вооруженный, в руки врага. Пистолет Любы Шевцовой не найден. Возможно, он и сейчас покоится где-то в укромном месте, тщетно ожидая, когда маленькая, ловкая рука хозяйки извлечет его оттуда. Но в запасниках музея хранится оружие, о котором, не будь я предупреждена заранее, никогда бы не подумала, что принадлежит оно изящной, улыбчивой девушке. Это финка Любы Шевцовой.
   Вот она лежит у меня на ладони, небольшая, но весомая, с металлической ручкой, на серебристом фоне которой грубовато поблескивают две медные заклепки. Будь ладонь мужская, она целиком прикрыла бы этот нож с чуть изогнутым острием. Почти за полвека лезвие не притупилось.
   У Любы тоже была женская рука, которая не могла прикрыть финку, разве что спрятав ручку в рукав. Где она ее носила? В сумочке? На бедре? Или в глубоком внутреннем кармане пальто? Я представляю ее, осторожно, почти бесшумно идущую в тени домов городской улочки. Еще не ночь, но уже вечер, и ей совсем не хочется встречаться с полицаями или немецкими солдатами. Возможно, она идет с задания, а может быть, ей еще предстоит тяжелая ночь. И если неожиданно она увидит патрульных, то откроет ближайшую калитку, войдет во двор и попросит напиться. Благо, почти всех знает на этой улице, да и ее знают почти все. А если все-таки остановят? Если прикажут открыть сумочку, где на дне под носовым платком, пудреницей, ключами и прочей мелочью лежит холодное оружие? О, тогда она удивленно округлит глаза:
   - Какое оружие? Этим ножом мы режем хлеб, сало.
   - Са-а-лё...- вожделенно повторит немец и спросит, зачем нож для резания сала она прячет в сумочке.
   Люба расскажет историю о том, как несколько дней назад ее преследовали два подвыпивших парня. Они порвали на ней платье, она еле вырвалась, убежала.
   - И парни не догналь?
   - По улице шли два немецких солдата, это спасло.
   - О, немецкий зольдат - карашо. Но зачем нож с перекладиной поперек, финка?
   - Я честная девушка,- гордо вскинет голову Любка.- Я буду защищать свою честь!
   - Финкой?
   - А что? Не топор же с собой таскать. Скажет, что стрелять она не умеет, да и не из чего стрелять. Она вообще боится, когда стреляют.
   - А нож не боится? Как будет действовать при помощи нож? Пусть покажет. Она высоко, неумело закинет руку за плечо, солдат ее перехватит, легонько повернет, и финка выпадет из разжатых пальцев. Патрульные будут смеяться, финку, наверное, заберут, а ее отпустят. Впрочем, могут и не отпустить. Тогда она начнет требовать офицера, капризничать, скандалить. Знакомый офицер пожурит ее, конечно, но не расстреляет же. Финка - не пистолет.
   Много лет спустя молодая, никогда не бывавшая ни на войне, ни в оккупации Светлана Алексиевич напишет хорошую книгу "У войны не женское лицо". Это - книга нашего времени. Пристальный взгляд умного, чуткого человека на тех, кого война, не считаясь с их женским естеством, огрубила, изломала, заставила делать то, против чего изначально восставали женщины всех времен и народов. Но для появления такой книги должны были пройти десятилетия. В военные и первые послевоенные годы создание ее оказалось бы немыслимым. Слова "священная война" были не только словами из песни, и женщины учились убивать наравне с мужчинами.
   Любу в школе НКВД учили не только радиоделу. Она, созданная для зажигательного танца и песни, для любви и успеха, знала, куда и как ударить ножом, если случится обороняться или нападать. Приходилось ли Любе когда-либо использовать финку, что оттягивает сейчас мою ладонь? Не знаю. Но знаю, что дружеская тяжесть металла придавала ей силы и уверенности, когда с пачкой листовок она шла сквозь враждебно затаившуюся тьму городских окраин.
   Листовки... Него, казалось бы, проще: напиши и приклей, когда тебя никто не видит. Опасно, конечно. А что не опасно, если решился на борьбу с такой беспощадной силой, как фашистские оккупанты?
   Какой должна быть листовка? Живой нитью, связывающей их, подпольщиков, с людьми. Голосом правды, перекрывающим вой немецкой пропаганды, заглушающим ядовитый шепот фашистских прихвостней о непобедимости армии фюрера. Листовка должна вселить надежду в слабого, призвать к борьбе сильного, напугать предателя, доказать поработителям, что они не так сильны, как думают.
   Пусть не этими словами, но об этом говорили в штабе. Только одно дело - говорить, мечтать, планировать, и совсем другое - эти планы осуществлять. До города доходили смутные слухи о том, что наступление немецкой армии приостановлено, что советские войска набирают силу, продвигаются вперед. Надо было укрепить веру людей, рассказывать им правду, а для этого необходимо знать ее самим. Нужны радиоприемники, а у них на всю организацию был только один у Олега Кошевого.
   Он прятал его под полом, лихорадочно записывал все, что успевал. Позднее ребята, скорчившись, по очереди лезли в подполье, помогали в записях, потом сообща обрабатывали их, переписывали на отдельные листки, раздавали по группам да и сами расклеивали в городе.
   - Мало одного приемника,- говорила Люба.- Надо ловить передачи в разное время, в разных местах. Тогда и сведения будут полнее, и если где-то случится провал, останутся другие.
   Выход был один: монтировать приемники самим. Это подпольщики и осуществили.
   Теперь листовки включали в себя самую свежую информацию. Сначала их писали от руки.
   "Писали все участники организации,-" вспоминал Георгий Арутюнянц,- распространяли тоже все, в том числе и члены штаба". Он же рассказал о том, как решили создать подпольную типографию. Шрифт собирали в развалинах здания типографии районной газеты "Социалистическая родина". С первой листовкой провозились всю ночь. Набрали половину, оказалось, что шрифт разложили не правильно, надо было перевернуть.
   "Володя Осьмухин, - продолжал Жора, - принес созданную им самим краску. Трудно даже сказать о ее составе. Очевидно нефть и сажа. В общем, было что-то черное, клейкое и мазкое".
   Не хватало отдельных букв, особенно гласных, их вписывали от руки. Стандартной бумаги, естественно, не было. "На чем можно было, на том и печатали". Позднее ребята сделали печатный станок собственной конструкции. Литеры были разных размеров, часть шрифта вырезал из резины Сема Остапенко.
   "Печатали, конечно, самым примитивным способом,- рассказывал Иван Туркенич,- листовки получались неказистые, но нам они казались очень хорошими, и народ читал их с жадностью".
   Где только их ни расклеивали: на домах, столбах и заборах, на углу комендатуры, на церковной стене. Любе больше всего нравилось наклеить листовку поверх какого-нибудь приказа оккупационных властей, а утром злорадно наблюдать, как вместе с листовкой полицейские сдирают со стены эти самые приказы.
   - Ну, чего смотришь? Проходи! - прикрикивали на нее.
   Любка строптиво вскидывала голову:
   - Смотрю, чего это вы вдруг расхрабрились, приказы начальства соскабливаете. Не рановато ли?
   - Ах ты...
   Один из полицейских одергивал другого, о чем-то тихо говорил. Она знала, о чем. Видел, небось, как танцевала вчера с немецким офицером, как тот провожал ее почти до дома,
   - Проходи, говорю. Не твое дело.
   - Может, и мое,- двусмысленно, отвечала Люба и уходила, чувствуя спиной испуганно-враждебные взгляды. Хотелось обернуться, еще что-нибудь сказать. Она бы сумела! Но не рисковала. И без того многие слегка хулиганили. Ухитрялись же в рыночной толчее не только засовывать листовки в карманы людям, но и наклеивать на спины полицейским.
   - Мальчишество!- возмущался Иван Туркенич.
   И Люба понимала: мальчишество, безрассудство. А если бы попались? Страшно подумать! Понимала, но не могла сдержаться, хохотала, когда Сережка Тюленин, виляя задом и загребая худыми ногами, стал изображать полицейского, шествующего по улице с листовкой на спине. И Олег, и Вася, и Виктор, и даже серьезная Уля - все смеялись. Только Ваня Земнухов, всегда такой спокойный, неожиданно рассердился, заявил, что борьба - дело серьезное и нечего тут шуточки шутить. А вскоре и сам учудил: в церкви отвлек с ребятами дряхлого деда, который продавал свечки и листки с напечатанными молитвами.
   Стопку молитв подменили листовками, напечатанными на бумаге такого же формата, с такой же рамочкой. И снова смеялись, когда крутившийся возле церкви Жора Арутюнянц рассказывал, какой в тот вечер спрос был на молитвы, как осаждали деда, расспрашивали, будут ли еще молитвы и когда.
   Тоже мальчишество. Попади хотя бы один листочек с "молитвой" в руки полицейского - и начались бы поиски. Трясли бы старика, и он, возможно, вспомнил бы о ребятах, что вертелись вокруг. Да и богомолки не могли не заметить тех, кто, бывало, раньше в церковь - ни ногой, а сейчас стоят, слушают батюшкину проповедь, кое-кто и поклоны отбивает. Могли, как легко могли попасться... Но пронесло. Предателей среди тех, в чьи руки попали листовки, не оказалось. Однако все понимали: конспирация, осторожность - прежде всего.
   За семь месяцев оккупации молодогвардейцы распространили около пяти тысяч листовок.
   А ночью, в канун двадцать пятой годовщины Октября, над городом и поселком взвились восемь красных флагов.
   "Ночь была так черна, что, вплотную столкнувшись лицами, нельзя было видеть друг друга. Сырой, холодный ветер мчался по улицам, завихряясь на перекрестках; он погромыхивал крышами, стонал по трубам, свистел в проводах, дудел в столбах. Нужно было знать город так, как они, чтобы по невылазной грязи, во тьме, выйти точно к проходной будке. Проходная будка была сложена из камня, - это была не будка, а целая башня с зубцами наверху, как в замке, внизу была конторка и проход на территорию шахты. Направо и налево от башни шла высокая каменная стена.
   Они были точно созданы для того, чтобы проделать это вдвоем,- широкоплечий Сергей Левашов и Любка со своими сильными ногами и легкая, как огонь. Сергей выставил колено и протянул Любке руки. Она, не видя их, сразу попала в них своими маленькими ручками и засмеялась. Она поставила ногу в ботике на колено к нему и в то же мгновение была уже у него на плечах и положила руки на каменную ограду...
   Ветер так рвал ее платье и жакет, что казалось - вот-вот сбросит ее. Но теперь самое трудное было позади. Она вынула из-за пазухи сверточек, нащупала шпагат, продетый сквозь оборку с узкого края и, не давая развернуться на ветру, прикрепила к флагштоку. И только она отпустила, ветер подхватил это с такой яростной силой, что у Любки забилось сердце от волнения".
   Читатель, конечно, понял, что я цитирую не документ, а роман Фадеева "Молодая гвардия". Это - особенный роман. Его герои не были вымыслом автора, они жили в домиках небольшого шахтерского городка Краснодона, их знали многие, как обычно знают друг друга в таких полупоселках. Даже имена и фамилии автор не изменил.
   Вот почему, многие воспринимают роман как документ. Это, конечно, неверно. И в то же время, сравнивая документы со страницами книги, видишь, как бережно относился к ним Фадеев. Кроме того, он разговаривал с теми, кого сейчас нет а живых и кто не оставил никаких письменных свидетельств; ходил по улочкам Краснодона, когда еще не закончилась война и все напоминало о страшных днях оккупации; стоял у проходной шахты № 1-бис и представлял, как ветреной осенней ночью Люба и Сергей взбирались на каменную будку. Не случайно Василий Левашов писал:
   "Я, когда перечитывал роман много лет спустя, то даже поражался, как это можно, не являясь участником событий, так точно показать атмосферу, в которой нам приходилось действовать, наши мысли, переживания тех лет".
   Именно из-за этой атмосферы, которую трудно передать сухими строчками документов, мы и обратились к роману. Что сохранилось в документах о действиях Любы Шевцовой в ту далекую предпраздничную ночь? Всего одна фраза в воспоминаниях ее матери: "Люба в эту ночь пришла домой под утро".
   Впрочем, о флагах, которые седьмого ноября 1942 года развевались в оккупированном фашистами городе, воспоминаний и свидетельств много. Мне самой приходилось разговаривать с людьми, которые до сих пор помнят потрясающее впечатление от красных полотнищ, полыхающих над Краснодоном. О том, как все происходило, рассказывал и Радий Юркин, который входил в боевую группу Сергея Тюленина. Он, Сережа Тюленин, Степа Сафонов и Леня Дадышев вывесили флаг на школе имени Ворошилова, заминировав его двумя противотанковыми минами. Этот флаг провисел дольше других, ибо полицейские сунуться на крышу не решились, а за минерами пришлось ехать в Ворошиловград.
   Муж подпольщицы Н. Г. Соколовой вспоминает, что полицейские довольно быстро убрали флаг с крыши дирекциона, а "вот влезть на трубу шахты 1-бис смельчаков не нашлось. Полицейские стали целиться в флаг из винтовок. Безрезультатно. И лишь пулеметом удалось срезать древко".
   Флаги развевались над крышей здания райпотребсоюза, над шахтой № 5 поселка Краснодон, на самом высоком дереве в парке.
   "Флаги реяли над городом победно и торжественно, так же как реяли они всякий раз в этот праздничный день до прихода сюда оккупантов. Казалось, солнце взошло среди ночи",- так напишет позднее Иван Туркенич, передавая впечатление сотен людей.
   Я уже упоминала о том, что Люба Шевцова (и не только она) спасла несколько военнопленных, когда их колонны проходили через город. Георгий Арутюнянц писал, что она же подкупила охрану (на средства, имевшиеся в кассе "Молодой гвардии") - и еще двое пленных обрели свободу. Мать Юрия Виценовского рассказывала, что ее сын спас из гаража, где работали военнопленные, десять человек. Это лишь некоторые дошедшие до нас свидетельства о том, как люди, оставшиеся по той или иной причине на оккупированной территории, использовали все средства, чтобы помочь попавшим в беду соотечественникам.
   Но кроме того, молодогвардейцы провели две хорошо продуманные операции по освобождению пленных. Первую - в декабре 1942 года. Группу пленных советских бойцов гнали в концентрационный лагерь и временно поместили в здание Первомайской больницы. Вечером Дема Фомин проник в больницу, предупредил военнопленных, а в три часа ночи Туркенич, Земнухов и Попов сняли часового; зашли в здание, и двадцать освобожденных из фашистской неволи бойцов, разбившись на небольшие группы, ушли в сторону фронта.
   Вторая операция была еще более дерзкой. В Каменском районе соседней Ростовской области на хуторе Волченском находился лагерь для военнопленных. "Он был переполнен, - вспоминал Иван Туркенич.- Мы знали, в каких невыносимых условиях находятся наши люди... Руководить налетом поручили самому смелому и решительному - Жене Мошкову. Он со своей группой провел разведку, а потом налетел на охрану и завязал с ней бой. Немцы никак не ожидали открытого нападения и заметались в растерянности под пулями молодогвардейцев. Поднялась паника. Ею-то и воспользовались пленные. Отгремели выстрелы, нападавшие исчезли в темноте. Около ста пленных бежали. Наша группа потерь не имела".
   Да, каждую операцию в штабе продумывали до мелочей, рассматривали разные варианты, старались предусмотреть все неожиданности, запланировать пути к отступлению. И потому не имели потерь, когда нападали на немецкие машины, разгоняли по хуторам скот, предназначенный для отправки в Германию, сжигали скирды хлеба, а в намолоченное зерно подсыпали клещей. Выводили из строя немецкие машины, казнили в городском парке двух предателей-полицейских, резали провода, перепилили канат, на котором держалась шахтная клеть, и она рухнула в 250-метровую глубину ствола...
   Сухое, протокольное перечисление. А ведь за каждым пунктом этого протокола - смертельный риск, возможные человеческие жертвы. Им казалось: они избежали риска, решив собираться не на квартирах, а под видом репетиций в клубе имени Горького.
   Женя Мошков и Ваня Земнухов подали прошение бургомистру Стаценко, и с благословения коменданта города майора фон Гедемана клуб был открыт. В первых числах декабря началась запись в самодеятельные кружки и подготовка первого концерта. Мог ли кто предполагать, что через месяц аресты молодогвардейцев начнутся именно с руководителей клуба: директора Евгения Мошкова, администратора Ивана Земнухова и руководителя струнного кружка Виктора Третьякевича...
   Сорок пять лет спустя, четвертого октября 1987 года, в этом клубе соберутся оставшиеся в живых молодогвардейцы (из одиннадцати человек, которым в том страшном январе сорок третьего удалось избежать ареста, до сорокапятилетия "Молодой гвардии" дожили четверо: Валерия Борц, Ольга Иванцова, Василий Левашов, Анатолий Лопухов), родные и близкие погибших, актеры, исполнявшие роли молодогвардейцев в фильме Сергея Герасимова "Молодая гвардия".
   Увы, не было в живых самого режиссера, да и не все актеры могли собраться в Краснодоне. Кто-то не явился из-за занятости, а кое-кто тоже ушел из жизни. Вместо Сергея Гурзо, что блистательно сыграл роль своего тезки. Тюленина, приехал его сын Сергей Гурзо-младший, спевший под гитару грустноватую песни на слова отца. Как в далеком сорок втором сидели над разработкой плана очередной операции Олег Кошевой и Ваня Земнухов, так сейчас соприкасались плечи Владимира Иванова и Бориса Битюкова, которые сыграли их в фильме.
   На авансцену вышел седой, но стройный, по-военному подтянутый капитан первого ранга Василий Иванович Левашов. О многом напомнили ему этот зал, эти стены.
   - Когда в клуб приходили немецкие офицеры, Женя Мошков встречал их лично, усаживал в первом ряду. Они благодарили, иногда даже пожимали нашему директору руку. Шел концерт, как, бывало, шли такие самодеятельные концерты до войны. Иногда артисты и зрители забывали о войне, об оккупации. Но немцы в первом ряду и портрет Гитлера на сцене вновь возвращали их в. страшную реальность...
   Многие посмотрели на первый ряд. Там сейчас сидели ветераны войны, две Валерии. Одна - реальная, уже шестидесятилетняя Валерия Борц, вторая - Валерия из фильма, актриса Людмила Шагалова. Погасла улыбка на губах обаятельной Инны Макаровой, и, наверное, не только я вспомнила ее зажигательный танец Кармен, танец Любы Шевцовой на сцене этого клуба.
   Известно, что дома и вещи переживают людей. Наверное, еще долгие годы будет стоять добротное, построенное в годы первых пятилеток здание, выполняя скромную роль клуба-кинотеатра шахты имени Сергея Тюленина (бывшей 1-бис). Часто пишут: "Если бы стены могли помнить..." Стены не помнят, но помнят люди. Еще живут на земле, современники и сверстники Любы Шевцовой, помнят ее выступление на этой сцене. Конечно, она танцевала не так профессионально, как Инна Макарова, но танцевала хорошо. Кстати, по воспоминаниям актрисы, Фадеев сам порекомендовал ее Герасимову на роль Любы Шевцовой, когда в одном из концертов студентов ВГИКа увидел, как она танцует. Воспоминания о Любе у всех были неотделимы от танца, от песни, от сцены.
   Во время ее выступлений аплодировали и вызывали артистку на "бис" и свои, и немцы, и полицейские. Те самые жандармы и полицейские, которые днями и ночами метались по городу, пытаясь, обнаружить следы подпольщиков.
   Начальник краснодонского жандармского поста Отто Шен, представший впоследствии перед советским правосудием, говорил:
   "Было ясно, что в городе действует организованный подпольный партизанский отряд, но выявить его нам долго не удавалось".
   Не удавалось еще и потому, что одновременно с комсомольско-молодежным подпольем действовала, тщательно, законспирированная партийная подпольная организация, которая не только осуществляла свои диверсии, но и руководила делами "Молодой гвардии".
   "В числе коммунистов, оставленных Краснодонским РК КП(б)У на подпольной работе, были: Лютиков Филипп Петрович, Бараков Николай Петрович, Выставкин Даниил Сергеевич, Дымченко Мария Георгиевна, Яковлев Степан Григорьевич, Винокуров Герасим Тихонович и беспартийный большевик Соколова Налина Георгиевна по ее просьбе..
   Кроме них в подпольной партийной организации Краснодона принимали активное участие товарищи: Мошков Евгений Яковлевич, Румянцев Николай Николаевич, Соловьев Георгий Матвеевич, Талуев Николай Георгиевич, Ельшин Александр Яковлевич. Эти товарищи были офицерами Красной Армии, выбираясь из окружения, оказались в Краснодоне в первые дни его оккупации немецко-фашистскими захватчиками и были вовлечены в активную подпольную борьбу с оккупантами".
   Это выдержка из материалов партийного архива Института истории партии при ЦК Компартии Украины.
   Большинство молодогвардейцев погибло, не зная, что их работу направляло партийное подполье. Они встретились с коммунистами лишь в тюремных камерах и у зияющей пропасти шурфа шахты № 5.
   Василий Левашов вспоминает: "Евгению Мошкову, члену подпольной партийной организации, возглавляемой Лютиковым, было поручено стать связующим звеном между партийной и комсомольской организациями. С этой целью он устроился на работу заведующим клубом имени Горького.
   Тогда мы знали только то, что Мошков не один, что у него есть свои начальники, поэтому все его требования и указания выполняли безоговорочно".
   Заметим: Женя Мошков не был членом штаба, а Василий Левашов был. И несмотря на это, "требования и указания" рядового члена организации выполнялись безоговорочно.
   Из воспоминаний родственников коммунистов-подпольщиков (сами они были казнены вместе с молодогвардейцами у шурфа пятой шахты) мы можем хотя бы частично восстановить связь партийного и комсомольского подполья.
   Из воспоминаний В. А. Бараковой о муже: "После казни тридцати шахтеров на одном из совещаний, в котором участвовало человек десять, решались вопросы об освобождении пленных, о взрыве дирекциона, об уничтожении Соликовского и Швейде, о выводе из строя водокачки".
   Из воспоминаний И. Г. Ладыко о сестре М. Г. Дымченко: "Подпольщики собирались у меня несколько раз. Хорошо помню одно собрание в октябре 1942 года. На нем присутствовали Ф. П. Лютиков, Н. П. Бараков, М. Г. Дымченко, Г. Е. Артемов и еще один фронтовик, фамилии которого я не знала. Обсуждались вопросы подготовки к празднованию 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Было решено вывесить флаг на школе имени Ворошилова, на здании дирекциона, расклеить и разбросать листовки в городе и близлежащих поселках. Моей сестре дали задание во время регистрации в полиции прислушиваться к тому, что у них происходит. На втором собрании, в декабре, присутствовали те же товарищи. Обсуждался вопрос о доставке оружия и взрыве дирекциона".
   Из воспоминаний А. Л. Колтуновой, хозяйки дома, где во время оккупации жил Ф. П. Лютиков: "Когда горела биржа труда, мы с сестрой были на мельнице. Узнали о случившемся еще по дороге домой. Среди жителей города ходили толки, будто биржа загорелась от проводов. Дома мы спросили об этом Лютикова.
   - Нет, не от проводов,- ответил он.- Назначили народ угонять из района, вот и погорели документы".
   Есть сведения о том, что, кроме Жени Мошкова, отдельные молодогвардейцы были непосредственно связаны с Ф. П. Лютиковым. В центральных механических мастерских под его руководством работали Анатолий Орлов и Владимир Осьмухин.
   К тому же дом Осьмухиных находился почти рядом с квартирой Лютикова, что облегчало общение. На этой же Банковской улице жил и Ваня Земнухов. Василий Левашов упоминает о его связи с Лютиковым, а Жора Арутюнянц - о встречах с Налиной Георгиевной Соколовой - связной подпольной партийной организации.
   Жена Н. П. Баракова пишет: "Из молодых заходили нередко В. Осьмухин, С. Тюленин, А. Орлов. Два раза был Виктор Третьякевич...
   В конце сентября к нам впервые зашла красивая молодая девушка. Впоследствии я узнала, что это была Ульяна Громова".
   Коммунисты тщательно соблюдали конспирацию. А. Л. Колтунова вспоминает: "Соколов принесла для Лютикова пакеты, а однажды сообщила, что с ним хотят познакомиться какие-то ребята. Лютиков ответил:
   - Не стоит знакомить их со мной. Лучше через вас будем иметь связь".
   Была ли Люба Шевцова непосредственно связана с Филиппом Петровичем Лютиковым? Этого мы не знаем. Но о том, что она выполняла задания партийного подполья, свидетельствует вся ее деятельность.
   
   
   
   
   
   

   Давайте попытаемся, основываясь на документах и воспоминаниях очевидцев, воссоздать жизнь и деятельность Любы Шевцовой в оккупированном Краснодоне. Восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года она отметила свое восемнадцатилетие. Какой была Люба? Фотография дает о ней лишь приблизительное представление. Слегка приоткрыты в улыбке губы, аккуратно причесаны чуть волнистые темные волосы. А ведь они не были темными. И мы не видим на фотографии пронзительной голубизны глаз.
   - Ну, расскажите поподробнее, как она выглядела,- часто просили Ефросинью Мироновну.- Красивая была?
   - Ни,- отвечала она, мешая по давней привычке украинскую речь с русской,- не так уж красива, но дуже приемна...
   Приятна, привлекательна, приглядчива. И обязательно упоминала, что умела Люба к каждому человеку подойти, поговорить, что доброты в ней много было. А в воспоминаниях о дочери она напишет:
   "Люба не была красавицей, но привлекала к себе взоры каким-то светлым и радостным сиянием улыбки, шуткой и веселым своим характером. Локоны светло-русых волос красивого золотистого оттенка, на симпатичном белом лице, которое никогда не загорало, голубые глаза.
   - Они у тебя просто цветут, как пролески,- удивлялась тетя,
   Глаза открытые и чистые, черные брови и длинные, как будто кверху загнутые ресницы, а под глазами - маленькие-маленькие конопушечки - вот портрет Любы".
   Ким Иванцов в книге "Краснодонские мальчишки" пишет:
   "Во всем ее облике: и в ладной фигуре, и в располагающей к доверию улыбке, и в голубых глазах, в которых иногда появлялась задумчивость и в которые хотелось смотреть и смотреть, постоянно присутствовало что-то такое, что притягивало к ней сверстников, заставляло искать ее расположения".
   3. Т. Нехвядович так вспоминает Любу в период оккупации:
   "Вся броская, с яркими рыжеватыми волосами, красивая, с точеной фигуркой, модно одетая, Люба казалась необыкновенно артистичной".
   Организации нужны были люди, которые могли бы получать информацию непосредственно от врага. Устроились в полицию Анатолий Ковалев и Василий Пирожок. Конечно, рядовой полицейский особо важными сведениями располагать не мог, но он кое-что узнавал о планах оккупантов, иногда мог передать записки заключенным.
   Однако парни долго не выдержали. Белая повязка полицейского на рукаве, исполнение приказов: "арестовать", "выследить", "избить", общение с предателями Родины - все это оказалось невмоготу. Через некоторое время "за недисциплинированность" их из полиции выгнали.
   Разведчик, помимо таких качеств, как мужество, находчивость, хорошая память, ум, знание людей, должен обладать и актерскими данными, уметь перевоплощаться. Любка-артистка... И сама она, и все окружающие привыкли к этому прозвищу. Но настоящей артисткой Люба стала только сейчас. Она играла почти без антрактов. Даже дома, наедине с матерью, не позволяла себе расслабиться до конца. Но, играя, не ломала своего характера, выбрала роль веселой, беззаботной, легкомысленной девушки, которой все равно, с кем веселиться: с немцами, румынами, итальянцами, русскими. Она смеялась, шутила, пела, танцевала, грызла шоколад, которым щедро угощали офицеры, но иногда не выдерживала, озорничала. Та же 3. Т. Нехвядович вспоминала:
   "Мне запомнились две строчки одной из любимых песен, которую чаще всего она пела офицерам и немецким солдатам:
   "...вышел в степь донецкую фриц с одной ногой".
   И фашисты, не понимавшие ни единой строки песни, были в восторге от Любаши, бурно аплодировали ей, задаривали шоколадом".
   Несколько раньше, вспоминая Любу той поры, Нехвядович писала:
   "Она вертелась перед немцами, пела, плясала".
   Нелегко было "вертеться", когда с одной стороны видишь похотливые улыбочки врага, а с другой - осуждающие взгляды жителей родного города.
   ...Перед первым концертом в клубе имени Горького Люба долго стояла у раскрытого шкафа, где на "плечиках" были аккуратно развешены платья, юбки, кофточки. Отдельно висели тёмно-синий костюм и купленное перед самой войной синее пальто. Она любила синий и голубой цвета: они шли к белокурым волосам, подчеркивали яркую голубизну глаз. В те годы всеобщей бедности в слово "модница" вкладывали резко отрицательный смысл, и назови ее кто-нибудь так, Любка ему не спустила бы. Но она с детства любила наряжаться, впрочем, в разные годы, конечно, по-разному. в школе носила берет набекрень, сдвигая то к правому, то к левому уху. Залихватский вид был в то время ее стилем. Зимой, упорно преодолевая настояния Ефросиньи Мироновны, отказывалась надевать теплое пальто, ходила в осеннем, коротком, похожем на куртку, и в шароварах. В них удобно было бегать, лазить, в них она чувствовала себя вольготно в любой отчаянной компании. Повзрослев, Люба стала использовать шаровары только для работы в огороде да отправляясь в колхоз или на субботник. Появились красивые платья. Августа Карповна Усачева, которая хорошо знала Любу, рассказывает:
   "Рядом с клубом Горького, налево от входа, была танцплощадка. Почему-то мне особенно запомнился теплый вечер раннего лета сорок первого года. Возможно, потому, что был он одним из последних предвоенных, Играла музыка, в вальсе кружились пары. Было так красиво... Люба в белом платье с пышным бантом, в светлых туфельках. С кем она танцевала, не помню. А ее, легкую, стройную, какую-то воздушную, вижу, как сейчас.
   Она всегда хорошо одевалась, все платья у нее были красивыми".
   Впрочем, платьев у Любы насчитывалось не так и много. Просто она умела их обновлять воротниками, манжетами, бантами, пуговицами.
   Не знаю, кто как, а я всегда испытываю трепетное чувство причастности к жизни давно ушедшего из мира человека, когда держу в руках его вещи. Зубная щетка, сахарница, две ложки, шелковый пионерский галстук. Белая, впрочем, уже пожелтевшая от времени блузочка с отложным воротником и четырьмя складочками на груди. А рядом большой кружевной воротник, один из тех, которыми Люба украшала свои платья. На тонкой темно-коричневой сеточке - выпуклый узор. Удивительно красивое сочетание кофейного, болотного, зеленого цветов. Такому воротнику позавидует, пожалуй, и современная модница.
   А еще - огненно-вишневое платье. То самое, сшитое из подаренного отцу материала. У Любы оно в дни оккупации вызывало режущие воспоминания о далеком (а еще и двух лет не прошло с начала войны), счастливом (ценилось оно разве, это счастье?) прошлом. Платье ярким пятном выделялось среди приглушенной гаммы остальных вещей. Люба сняла его с плечиков, подошла к зеркалу. Решено! В этом платье из счастливого прошлого, символическом платье цвета вишни, мака, гвоздики, цвета огня и советского флага, она будет танцевать, как танцевала перед войной.
   На репетициях шумели, спорили, смеялись. В первый же день мальчишки из струнного кружка сняли висевший на сцене портрет Гитлера и повернули его лицом к стене. Это стало ритуалом. Правда, пришлось по очереди дежурить у входа, чтобы не пропустить появления полицейских или немцев. В суматошной толчее удобно было уединиться за кулисами или просто встать кучкой в глубине зрительного зала и, быстро обговорив необходимое, вернуться к тем, кто пел, танцевал, играл на балалайках, мандолинах, гитарах, по много раз повторял акробатические номера.
   Любе репетиции были не нужны: новых песен и танцев она не разучивала, а старые знала назубок. Но она всегда приходила одной из первых, нередко задерживалась допоздна. Членам кружков были выданы разрешения, позволяющие появляться на улице после шести вечера. Кроме того, они считались трудоустроенными, что освобождало от угона на работу в Германию. Это было главной причиной широкого наплыва молодежи в клуб Горького. Концерты имели успех. Истосковавшиеся в неволе люди, как и в довоенное время, заполняли зал. Лучшие места занимали полицейские, их семьи, новое городское начальство, солдаты. На первый ряд и они садиться не решались: места предназначались господам офицерам.
   Выступлений Любы Шевцовой ждали все. Главный инженер дирекции, шеф молодежного театра Андреев называл Любу звездой. Его оценка была немаловажной: Андреев пользовался большим доверием у оккупационных властей. На какие-то мгновения Люба, завороженная огневым ритмом танца, забывала о зрителях. Словно яркое, легкое, непокорное пламя металось на сцене. Но вот пламя смирялось, клонилось к земле. Девушка в нарядном красном платье, украшенном тонким кружевом, кланялась, улыбалась зрителям и - отдельно - первому ряду, чуть призывно, кокетливо, обещающе. Она привыкла к успеху, воспринимала его как должное, а внимание немецких офицеров ей было очень нужно, просто необходимо. Она не возражала и против того, чтобы после концерта ее проводили домой или назначили свидание. Среди кокетства и никчемных разговоров Люба научилась выуживать сведения, которые нередко давали направление работе организации.
   Приближалась зима. Советская армия прорывалась к Донбассу. Во второй половине декабря выпал снег, ударили морозы. Люба шла по улице под руку с немецким обер-лейтенантом. Ей очень не хотелось идти вот так, у всех на виду, но немец был услужлив, галантен, поддержал ее под локоток, когда поскользнулась, да так и не выпустил руки.
   "Хотя бы никого из знакомых не встретить",- думала Люба, улыбаясь лейтенанту.
   И, конечно, встретила. Рядом с домом одной из ее подруг жили сестры Сафоновы Августа и Серафима. Одна из них была на год старше Любы, вторая на столько же моложе. Обе учились в школе имени Ворошилова, участвовали в тех же самодеятельных кружках, что и Люба. Отношения у них сложились добрые, приятельские. Любка, у которой всюду были знакомые, минуя очередь, нередко доставала им билеты в кино. Сейчас старшая из сестер Августа шла навстречу. Выдернуть руку или свернуть в сторону было невозможно, И Люба, широко улыбнувшись, остановилась. Подмигнула незаметно, сказала:
   - Знакомьтесь.
   Лейтенант щелкнул каблуками до блеска начищенных сапог, услужливо протянул портсигар.
   - Нет, нет, - завертела головой Ава, пытаясь обойти загородившую тротуар пару.
   Но ее и не задерживал никто. Офицер что-то шептал Любе, прикоснувшись губами к золотистым волосам. Она кивнула, и оба, забыв о встрече, пошли дальше.
   Это Августе казалось, что о ней забыли. Но Люба-то знала: сейчас многие смотрят на нее по-другому, вот так, как эта девушка: с ненавистью и презрением, к которым еще некоторое время будет примешиваться недоумение: как она могла? Такая хорошая была девчонка - и вот.
   Взгляды эти Люба впервые заметила еще летом на танцах. Впрочем, было уже не лето, а начало осени. Прохладный вечер. Люба тогда надела троакар, а попросту - длинный жакет, что-то вроде легкого полупальто, на четверть не доходящее до низа узкой юбки. Эти жакеты все почему-то называли загадочным французским слово "троакары" и слова это Любе необычайно нравилось. Она в тот вечер тщательнейшим образом продумала наряд, поставив четкую задачу: обратить на себя внимание кого-то из офицеров. О ней должны знать, и если это произойдет, дальше все пойдет легче. Танцплощадка была второй сценой, и эта сцена не менее важна, чем первая, в клубе имени Горького.
   Когда-то в детстве Люба перенесла крупозное воспаление легких. Её долго лечили, а потом дали путевку в санаторий на Черноморское побережье. Море навсегда влилось в ее душу и память. Она любила все, что напоминало цвет морской волны, освещенной солнцем. Не случайно пришила к троакару крупные, отливающие голубовато-зеленым перламутром пуговицы. Подобрала почти такого же цвета берет. Получилось броское и в то же время элегантное сочетание. (Придет время - и племянник Любы Виктор выменяет на модный троакар несколько килограммов крупы, Ефросинья Мироновна будет варить из нее кашу и передавать котелки в тюремную камеру).
   Народу на танцах было не очень много. Девушки, сбившись в кучку, стояли в стороне. Подошли два офицера. Один - высокий, белокурый, настоящий ариец, второй - пониже, попроще. Люба улыбнулась высокому, и он, сразу выделив ее среди остальных, пригласил на вальс. Танцевал он отлично, что и говорить, да и по-русски совсем неплохо понимал. Второй офицер приглашал разных девушек, а этот только ее. Танго, фокстрот, снова вальс. Пытался говорить какие-то комплименты, но дальше "карашо" и восторженного "O-o"" так и не шагнул. Люба улыбалась, кивала в ответ на непонятные немецкие фразы и вдруг, подняв голову, встретилась с недоуменно-презрительными взглядами нескольких пар глаз. Кровь прилила к щекам, она вызывающе прищурилась и снова, закинув голову, улыбнулась офицеру. Обаятельно, кокетливо, шаловливо. Так улыбаться умела только она. Кажется, и Августа была на танцах. Да, точно была. Но тогда она еще так на нее не смотрела: слишком хорошо знала Любку, решила, как видно, что тот ариец - просто случайность. А сейчас шарахнулась в сторону, как от зачумленной. Всем, небось, расскажет об этой встрече, о том, до чего обнаглела Любка Шевцова: среди бела дня разгуливает по улицам под руку с фашистом. Ну, ничего, дождется... Вот придут наши...
   Люба на несколько секунд представила то благословенное время, когда придут наши, когда все разъяснится и они с Авой Сафоновой будут вспоминать сегодняшнюю встречу.
   - Ну, молодец!- скажет Августа.- Так сыграть! А мы-то думали...
   Любка скромно, с достоинством улыбнется. Все-таки она всегда оставалась артисткой, и всякая похвала мастерству была ей приятна. Представлять дальше возможности не было. Немец все бубнил о холоде, о мягких зимах в родном фатерлянде. Он довольно сносно говорил по-русски, надо было изменить тему, сказать, как она боится прихода советских войск, которые, говорят, перешли в наступление.
   Офицерик, конечно, начнет успокаивать, возможно, и выболтает что-нибудь.
   О танцах и о встрече на улице мне рассказала Ава Сафонова, ныне Августа Карповна Усачева, преподаватель иностранного языка. Поведала она и о том, как в тот же день пришла на репетицию в клуб Горького и, негодуя, возмущаясь, рассказала о Любе ребятам. И все вместе с ней возмущались и негодовали. А еще о том, как сколачивалась компания для встречи нового, 1943 года. Решили собраться на улице Банковской в просторной квартире Ксении Толстеневой. Набиралось двадцать человек, из них только семь девушек, в том числе - Люба Шевцова.
   - Если она будет, я не приду! - решительно заявила Августа.
   - Я тоже,- поддержала ее сестра Сима.
   - Правильно!- зашумели девушки.- Такая нам не нужна. Пусть встречает со своими фашистами.
   Только Аня Сопова промолчала. Она знала о Любе то, о чем не знали другие. Кроме членов "Молодой гвардии", конечно, кое-кто из которых тоже принимал участие в той встрече Нового года, не подозревая, что жить в нем им суждено было менее месяца. И хотя девушек было мало, ей так ничего и не сказали о готовящейся вечеринке. Да, трудна была подпольная борьба. Но на плечи Любки-артистки, вдохновенно, талантливо, безостановочно играющей свою опасную роль, легла особенно тяжелая ноша. Однако игра ее приносила пользу немалую и, как говорится, стоила свеч.
   "Отважная, неутомимая разведчица", как назовет ее Георгий Арутюнянц, "легко проходила там, куда был закрыт доступ остальным" - это фраза из воспоминаний Ивана Туркенича. Благосклонность немецких офицеров позволяла Любе беспрепятственно появляться и в здании биржи труда. Разыскивая знакомого лейтенанта, она ходила из кабинета в кабинет, цепко запоминая расположение комнат. На последнем заседании штаба они уже подписали смертный приговор этому зданию, ибо от тех же офицеров Люба узнала: готовится массовая отправка молодежи в Германию. Составляются списки, сортируются рабочие карточки. Вот почему, как рассказывал позднее Иван Туркенич, Люба "несколько дней вела тщательную разведку на подступах к "гнезду рабства"".
   Уничтожение биржи Александр Фадеев назвал одним из самых фантастических дел молодогвардейцев. В фильме "Молодая гвардия" кадры с поджогом биржи и возвращением Любы после этого на сцену клуба имени Горького, где она блистательно исполняет испанский танец, всегда смотрятся с захватывающим интересом, и многие именно так, "как в кино", представляют себе эту акцию, совершенную молодогвардейцами. В действительности все было проще.
   Клуб Горького и биржа труда (на ее месте построен городской универмаг) находились далеко друг от друга: приблизительно в двух километрах. И, конечно, пробежать незамеченной это расстояние, когда биржа уже полыхала и были подняты по тревоге оккупанты и местные полицаи, Любе вряд ли удалось бы. А если бы и удалось, то ее, конечно, опередил бы какой-нибудь солдат на мотоцикле, сообщивший находящимся в клубе офицерам о пожаре. Вот как рассказывает о поджоге биржи командир "Молодой гвардии" Иван Туркенич:
   "Штаб разработал подробный план поджога. Любовь Шевцова, Сергей Тюленин и Виктор Лукьянченко должны были произвести поджог здания в трех различных местах... Ночь поджога выдалась темной и ветреной. Любовь Шевцова, Сергей Тюленин и Виктор Лукьянченко еще засветло засели в густом кустарнике, к которому примыкала западная стена биржи. В этом кустарнике они дождались темноты, бесшумно подползли к зданию, осторожно выдавили стекло в одном из окон и проникли внутрь. Люба знала, что в коридоре находится часовой, и поэтому нужно было действовать осторожно. Дверь комнаты, в которую они попали, оказалась открытой, и Люба с Сергеем, оставив Виктора в этой комнате, отправились в другую часть здания. Нескольких палочек артиллерийского пороха и пузырька бензина, захваченного Любой, оказалось достаточным, чтобы поджечь портьеру, матерчатый диван и стол, заваленный бумагами. Виктор поджег стены машинного бюро. Сергей также не отставал от своих товарищей. Через несколько минут герои были уже за пределами здания.
   Биржу, подожженную в трех местах, быстро охватило пламя. Над домами шахтерского города оно поднялось в вихре искр, как знамя вечно боевой, свободной молодости, идущей на смертный бой за счастливую жизнь".
   Ефросинья Мироновна Шевцова .вспоминает, что вечером Люба сидела у окна и читала книгу.
   Дважды к ней заходили подруги, звали погулять. Она отказывалась,
   "Через десять-пятнадцать минут раздался стук три раза. Люба быстро оделась и вышла. В тот вечер ее долго не было. Я уснула, проснулась, а Любы нет. Я начала беспокоиться, потеряла счет времени. Наконец она пришла. Мне казалось, что это была глубокая полночь. Люба начала выходить без конца на улицу. Я начала ее ругать и сказала, что утром я разберусь с ней. Она сказала, что у нее плохо с желудком. Но через полчаса вскочила в дом и сказала мне:
   - Мама, посмотри, как биржа горит.
   - А ты откуда знаешь, что это биржа горит?
   Она смутилась и сказала, что думает, догадывается...
   Расстояние от нас до биржи далекое, и, чтобы заявить, что горит биржа, надо было это знать. Но сколько я ни спрашивала Любу, больше она мне не говорила".
   Итак, все участники поджога благополучно добрались до своих домов. Наверное, не только Люба не могла уснуть. Наверное, все трое, и не только они, а все, кто знал о поджоге, выходили на улицу, смотрели на зарево и счастливо улыбались, еще и еще раз удостоверяясь, что не удалось оккупантам потушить пожар.
   Из воспоминаний Е. Н. Кошевой: "Мать вышла за чем-то на двор, но через минуту вбежала с криком:
   - Пожар!
   Мы с Олегом вышли на улицу. Зарево пожара охватило полнеба. Мать догадалась:
   - Пожар на Садовой. Не биржа ли часом горит?
   - Точно, бабунька,- подтвердил Олег, - угадала, это биржа горит, а управа еще не горит... И ей гореть полагается".
   Из показаний жандарма краснодонского жандармского поста Штрупперта: "Действия молодогвардейцев были смелыми и решительными: при наличии охраны около немецкой биржи труда им удалось поджечь это помещение".
   Думается, немногословное признание врага говорит о многом.
   Люба не только осуществляла разведку внутри города среди немецких офицеров и солдат. Ольга Иванцова пишет: "На заседании штаба "Молодой гвардии" было решено: для налаживания связи с подпольными группами города Боково-Антрацита была направлена Люба Шевцова, для связи с Каменском направили меня".
   Но Боково-Антрацит был лишь одним из городов, куда ездила Люба. Вот что рассказывает Ефросинья Мироновна: "Люба ездила в Миллеровский концлагерь, была в Россоши. Что она там делала, я не знаю, но как сейчас помню: Люба тщательно одевается, прячет под кофточку бинокль, берет свой чемоданчик и уезжает на несколько дней.
   Один раз она ездила со своей родственницей, причем Люба называла себя дочерью заводчика, а свою спутницу - прислугой. Эта женщина жива до сих пор и часто смеется, вспоминая необычное путешествие в офицерской машине".
   В архиве музея "Молодая гвардия" есть воспоминания Антонины Тарасовны Филипповой, двоюродной сестры Любы Шевцовой. Она была намного старше Любы, рано вышла замуж и жила с мужем и тремя детьми в Кошарах, одном из районных центров Ростовской области. Началась война, и мужа призвали в армию. Когда часть стояла в Рязани, Антонина Тарасовна поехала туда, а по возвращении задержалась в Краснодоне, так как Кошары, где оставались со стариками-родителями ее дети, были уже оккупированы. Она жила у сестер, и именно к этому периоду относятся ее первые воспоминания о Любе:
   "Когда она пришла к моим сестрам, уже и немцы вступили в Краснодон и вскоре заняли квартиру моих сестер. Поставили радиста и радиоприемник. И вот Люба тут и говорит: "Пока нет этого гада, давайте послушаем Москву".
   И она включила приемник, и мы слушали родную Москву, но недолго, потому что он возвратился, немец. Люба и говорит: "Вот и не верьте, что они говорят: "Москва капут". Москва была и будет. Они храбры, пока тепло, а зима наша им покажет"..
   Вскоре Антонина Тарасовна вернулась в Кошары, а затем туда дважды приезжала Люба с двоюродной сестрой Ольгой Ивановой, Предлог, как у тысяч людей на оккупированной территории,- обмен вещей на продукты. И действительно, в руках у девушек были плетеные кошелки с вещами. Почти сразу Люба исчезла на два дня. Куда? Этого Филиппова не знала. Она работала уборщицей в немецком госпитале. В одну из комнат, где в рабочее время находились "шеф госпиталя с унтер-офицером" (видимо, шефом Филиппова называла врача или какое-то начальство) заходить не разрешалось. "Там был телефон и, видно, документы". Вечером, когда Филиппова делала уборку, к ней зашла Люба.
   "Начала ходить по комнатам и заходить в кабинет шефа. Я ей говорю, что туда не разрешают входить. А она говорит: "Вот куда не разрешают, туда и нужно зайти". Я просто переживала за нее. Она посмотрела бумаги разные и говорит: "Вот и все в порядке".
   Антонина Тарасовна Филиппова переживала не только за Любу, но и за себя: за нарушение запрета полагалось двадцать пять плетей. Но все обошлось: никаких бумаг из кабинета Люба не взяла.
   В Кошарах она, как и дома, перезнакомилась с солдатами, офицерами, напропалую кокетничала с ними, пела русские и украинские песни, танцевала под пиликанье губных гармошек.
   Кстати, на таких гармошках, которые ей иногда дарили, она и сама научилась неплохо играть.
   "Люба хорошо одевалась, и часто к нам на машинах подъезжали немцы, румыны, итальянцы,- пишет А. Т. Филиппова.- У меня в квартире выпивали. Однажды они затеяли драку, кто лучше из солдат: немецкий, румынский или итальянский. Дело дошло до коменданта. Я Любу предостерегала, а она говорит: "Пусть перегрызутся, как собаки".
   Люба была очень смелой и отчаянной, ничего не боялась. Они уехали вскоре. Я им дала продуктов. Увезли они и форму мужа-прокурора. Взяли и моего сына Виктора. Люба говорила, что заберем, а то его в Кошарах угонят в Германию. Больше я Любу не видела".
   Дополним воспоминания Антонины Тарасовны воспоминаниями ее сына Виктора Михайловича Филиппова:
   "Люба приехала к нам в Кошары, где прожила у нас с неделю. Все это время она куда-то уходила и приходила только вечером. Потом собралась уезжать и пригласила меня поехать к ним в Краснодон, где жили мои тети. Я, конечно, согласился, и мы отправились.
   Первые дни я гостил у Любы, а потом ушел жить к своим тетям на Первомайку. Но, проживая у теток, я ежедневно был у Любы, ибо в тот момент у меня не было друзей и знакомых, кроме нее...
   Потом Люба стала меньше бывать дома, все где-то пропадала днями, и мы виделись с ней уже реже...
   Несколько раз я встречал ее на вечеринках у Ули Громовой. У Громовых стоял пустой дом, а сами они жили в землянке. Вот в том доме мы собирались по вечерам, причем мы, младшие, отдельно, а старшие отдельно. Но потом нас стала разгонять полиция.
   Люба сказала однажды, что всю молодежь будут забирать в Германию, и предупредила: "Смотри, не попадись". Я стал ходить к ним уже осторожнее. Но в скором времени сгорела биржа, начались облавы, свободно ходить стало уже опасно...
   Люба однажды пригласила меня пойти с ней к своим друзьям (мы ходили туда три раза). Я помню, хуторок стоял в глубокой балке. Там в одном домике, куда мы пришли, было много молодежи, парни, девушки, все товарищи Любы. Были мы там почти до вечера, пели, играли. Я не знаю, что это было такое, почему собиралась молодежь, какую роль играла здесь Люба. Ведь это далеко от дома, на самой окраине, Я ничего не знал о подполье".
   К воспоминаниям Виктора Михайловича Филиппова мы еще возвратимся, когда будем писать о трагических днях Краснодонского подполья: предательстве, арестах, казнях. Эти дни приближались.
   Работая над материалами о "Молодой гвардии", я составила картотеку, куда вписала основные сведения о каждом из членов Краснодонского подполья (год рождения, место жительства, в какой школе учился, с кем дружил и пр.). Сосчитала картонки: оказалось девяносто три,
   - Нет,- сказали мне в музее, - вы ошиблись. Должно быть девяносто две.
   Стала называть каждого поименно. Меня слушали, согласно кивали,
   - Почепцов Геннадий...
   - Он не был молодогвардейцем.
   - Как же так? Был принят в организацию. Пусть не сразу, позднее.
   - Нет!- возразили мне упрямо.- Мы его не считаем.
   И я согласилась: слова "предатель" и "молодогвардеец" несовместимы. Не будем считать Геннадия Почепцова, хотя он и состоял в организации.
   Девяносто два человека - вот количество подпольщиков Краснодона.
   В романе "Молодая гвардия" почти нет вымышленных героев (коммунист Шульга, майор на переправе, немец Фенбонг и еще несколько человек, не играющих большой роли в повествовании). Все действуют под своими именами и фамилиями. А вот фамилия предателя вымышлена. Среди молодогвардейцев не было Евгения Стаховича. Был Виктор Третьякевич, оклеветанный не успевшим скрыться следователем Кулешовым. Был Геннадий Почепцов, который, испугавшись, первых арестов, под влиянием своего отчима Громова (никакого отношения к семье Ульяны Громовой тот не имеет)-тайного осведомителя немцев,- передал в полицию список членов организации "Молодая гвардия". Почему же Фадеев, знающий и о Третьякевиче, и о Почепцове, не упоминает их фамилий? Думается, надо согласиться с Иваном Жуковым, автором очерка "Смерть героя. Несколько страниц из жизни Александра Фадеева" ("Огонек" №№ 30-31, 1987 г.), который писал:
   "Фадеев-художник ставит перед собой задачу не следователя по особым делам, не детектива - художественную задачу!- разоблачить предательство как явление, найти истоки, корни его в той молодежной среде, которая вырастила, бросила в страшный огонь схватки и настоящих героев.
   ...Образ Стаховича нужен Фадееву для постановки проблемы эгоизма, для создания еще одной "модели" себялюбца, ставящего свою жизнь выше других, "обычных" судеб.
   ...Ясно, что один человек не мог быть прототипом такого образа. Сам Фадеев, отвечая на надоевшие ему и нередко сопровождаемые многозначительной улыбкой вопросы: а не Виктор Третьякевич ли выведен под именем Евгения Стаховича, - отвечал резко: "Нет!" А узнав со слов Е. А. Долматовского, что старший брат Виктора Третьякевича увидел такие-то совпадения в биографиях Виктора и романного Стаховича, Фадеев сказал Евгению Ароновичу: "Он не должен принимать вымышленного персонажа за своего брата. Неужели это не ясно?"
   Как отмечают некоторые критики, Стахович - это Мечик из фадеевского "Разгрома", преображенный новым временем, новыми обстоятельствами, но сохранивший свою сущность.
   А над теми, кто обвинялся в предательстве в 1943 году, когда Фадеев писал роман, свой справедливый суд свершила история. Девятнадцатого сентября сорок третьего года следователь краснодонской полиции Кулешов Михаил Емельянович, осведомитель немцев, предавший полиции десятки патриотов, Громов Василий Григорьевич и его пасынок, выдавший членов "Молодой гвардии", Почепцов Геннадий Прокопьевич были принародно расстреляны в городе Краснодоне у здания бани, подвалы которой в дни оккупации служили молодогвардейцам складом оружия.
   А летом 1959 года органами государственной безопасности был найден скрывавшийся от правосудия заместитель начальника краснодонской полиции Василий Подтынный. Он лично участвовал в арестах, допросах и пытках молодогвардейцев. Подтынный показал на следствии, что, несмотря на жестокие пытки и побои, Виктор Третьякевич никого не выдал, но по какой-то причине (возможно, чтобы отвести подозрения от Почепцова) был оклеветан следователем Кулешовым.
   Так почти через семнадцать лет была установлена истина. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13 декабря 1960 года член штаба подпольной комсомольской организации "Молодая гвардия" Виктор Иосифович Третьякевич посмертно награжден орденом Отечественной войны 1-й степени.
   Многие связывают провал организации с похищением молодогвардейцами нескольких мешков с подарками, которые переправляли к новому году немецким солдатам на Восточный фронт. Действительной причиной провала оказалась трусость Геннадия Почепцова, Трусость, вылившаяся в предательство. Похищение подарков было рискованным и не очень обдуманным делом. Стоит машина без охраны - как не воспользоваться? Касса организации почти пуста. Недавно большую сумму истратили на подкуп полицейских города Каменска.
   В их руки попала связная Ольга Иванцова, которую задержали у взорванного понтонного моста. Продажей подарков, что предназначались немецким солдатам, рассчитывали кассу пополнить.
   Спрятанные мешки с подарками полицейские обнаружили в клубе имени Горького. Это случилось в канун Нового, 1943 года. Первого января арестовали Евгения Мошкова и Виктора Третьякевича. Узнав об аресте товарищей, Ваня Земнухов пошел в полицию, чтобы доказать неправомерность их ареста. Ваня готовился к поступлению в юридический институт, посещал юридические курсы и надеялся доказать свою правоту. Из полиции он не вернулся.
   Ребят избивали до потери сознания, требуя признаться в краже, назвать соучастников. Особенно тяжело пришлось Жене Мошкову. Он был старшим, его считали руководителем, пытали особенно изощренно. Окунали в воду, оледеневшего на морозе, избитого до крови, до синевы, вели по улицам. Женя молчал. А вот Геннадий Почепцов, увидев его из окна, представив, что и с ним может случиться такое же, не выдержал, Отчим подсказал ему выход.
   Из показаний Подтынного:
   "Мы тогда еще многое не знали. Захаров долго бился с арестованными, затем на помощь ему пришел следователь Кулешов. Вдвоем они сильно избивали Мошкова, Земнухова и Третьякевича. Те категорически отрицали свое участие в краже немецких подарков. Наконец Соликовский сказал Захарову: "Черт с ними, выпори их еще хорошенько и гони в шею. Сейчас не до них..."
   В тот самый день, когда Захаров собирался выпустить Мошкова, Земнухова и Третьякевича, я был в городской полиции и видел, как к Соликовскому прошел немецкий жандарм с пакетом. Через минуту Соликовский выскочил из кабинета страшно возбужденный и, сунув какую-то бумажку дежурному полицаю, приказал ему:
   - Беги по этому адресу и приведи сюда немедленно!
   Вскоре полицай привел к Соликовскому молодого парня, испуганно смотревшего по сторонам. Это он выдал полиции "Молодую гвардию", назвал всех ее участников.
   Такое вот трагическое стечение обстоятельств. Не было бы доноса Почепцова, вернулись бы домой, пусть избитые, но живые Женя Мошков, Ваня Земнухов, Виктор Третьякевич. И, наверное, все молодогвардейцы дождались бы светлого часа освобождения города от фашистских оккупантов. Его освободят через полтора месяца: 14 февраля 1943 года. Но тогда почти никого из подпольщиков уже не останется в живых.
   Аресты начались в первую же ночь после получения доноса и продолжались весь январь. Полицейские врывались в дома, уводили людей с работы, хватали на улицах. После первых арестов Люба поехала в Ворошиловград. Возможно, она хотела связаться с кем-то из городских подпольщиков; возможно, хотела использовать радиопередатчик. Мы не знаем. Не знаем и обстоятельств ее ареста. Восьмого января Любу арестовала краснодонская полиция на шоссе Краснодон-Ворошиловград. Как всегда, она держалась дерзко и независимо. Настолько независимо, что растерявшиеся полицейские даже разрешили ей зайти домой переодеться и взять кое-какие вещи.
   "К нам пришли немцы и полицейские и привезли Любу,- вспоминала Ефросинья Мироновна.- Переодеваясь за шифоньером, она успела шепнуть мне; "То, что в чемодане, сожги".
   Увели ее, а я сразу за чемодан, раскрыла; твердые пачки бумаги, перевязанные шпагатом, побросала в печь. Не успело все перегореть - стучат полицейские. Пришли делать обыск, но уже ничего не нашли. Не догадались они заглянуть в печь - там еще тлела груда пачек. После оказалось, что чемодан был Жоры Арутюнянца, а в нем были пачки готовых листовок".
   А вот что пишет Виктор Филиппов:
   "Когда я пришел к тете Фросе, она сказала, что Любу арестовали. Сама она была очень больна и не вставала с постели. Меня попросила сходить, в полицию, узнать, что с Любой, и отнести передачу, Я пошел, но меня там не пустили, передачу забрал полицейский. После этого я стал каждый день ходить к тете Фросе, помогал ей по дому, ходил на базар, менял вещи на продукты, и, конечно, все вещи Любы я поменял на питание, ибо тетя Фрося почти не поднималась".
   Позднее, когда прошло первое потрясение и Ефросинья Мироновна смогла держаться на ногах, она вместе с толпой других матерей пошла к полиции, стояла у высокого забора, которым обнесли здание, чтобы закрыть выходящие на улицу окна, отдавала дежурному полицейскому передачи для Любы.
   Полиция была переполнена. Даже служебные помещения приспособили под камеры.
   "Молодогвардейцы избивались до потери сознания,- показывал перед советским судом начальник краснодонского жандармского поста Отто Шен,- мы ломали ноги, руки, затем обливали холодной водой и бросали в карцер, инсценируя там казнь через повешение, а также применяли и другие пытки. Тела арестованных были все в кровоподтеках и ссадинах. Мучения молодогвардейцев усиливались еще и тем, что мы морили их голодом. На всех арестованных я не затратил ни одного килограмма хлеба, не говоря уже о других продуктах питания, хотя они у нас содержались по 10-12 суток. Им не давали вволю воды".
   "Три раза меня подвешивали: два раза за шею и раз за ноги,- рассказывал родителям Анатолий Ковалев. - Наденут на голову мешок, подтянут - и ничего не помнишь; очнешься на полу - отливают водой, и снова начинают пытки. Один палач бил по шее, другой тянул за волосы, они топтали живот, били плетьми".
   Думается, продолжать не стоит. Подобным истязаниям подвергались всё краснодонские подпольщики. Мария Андреевна Борц, которую бросили в тюремную камеру вместо скрывавшейся Валерии, оставила нам воспоминания о Любе Шевцовой.
   "...Наступила вторая ночь. Она ничем не отличалась от первой: приводили людей, били, истязали, крики и стоны раздавались опять до двух часов ночи. Я подолгу простаивала у дверей и в замочную скважину наблюдала за коридором. Мне все казалось, что ведут Валерию.
   В нашу камеру стали часто приводить новых. Однажды полицейский втолкнул девушку и со смехом крикнул:
   - Принимайте ворошиловградскую артистку!
   У порога остановилась девушка лет 17- 18, среднего роста, белокурая. Непокорные пряди волос выбивались из-под шапки. На ней было темно-синее пальто, в руках - сверток. Девушка обвела наши унылые лица голубыми, как васильки, глазами и проговорила: "Не будем унывать. Здравствуйте!" И села среди нас на пол. Мы молчали. Она еще раз окинула взглядом комнату и, обращаясь ко мне, сказала:
   - Хотите сладкого? У меня есть варенье и конфеты.
   Она подсела ко мне, развернула сверток и начала угощать конфетами. Потом поставила банку с вареньем, потом положила печенье и говорит:
   - Вот гады, шоколад все-таки забрали. И гармошку губную тоже... Что я здесь буду делать без гармошки?
   Кто-то сказал:
   - Вряд ли придется здесь играть на гармошке. Они так сыграют на твоей спине, что сразу отобьют охоту к гармошке.
   - У меня? Никогда, никакими средствами! Хныкать меня не заставят, - горячилась она.
   Мы поели сладкого, затем подошли с девушкой к окну и стали тихо разговаривать. Я назвала себя".
   Скоро Любу вызвали на допрос. Но обвиняли ее не только в принадлежности к "Молодой гвардии". Ее фамилия была в списке радистов, оставленных в Ворошиловграде. Значит, она имела связь с советской разведкой, у нее была рация, были сообщники по подпольной работе не только в Краснодоне, но и в области. Именно эти вопросы интересовали работников СД, приехавших в Краснодон из областного центра для допроса советской радистки.
   Люба отрицала все. Связей ни с кем не имела, рации не получала, кодов не знает, сразу после оккупации вернулась в Краснодон.
   Тогда допросы поручили вести опытному, жестокому старшему следователю полиции Усачеву. Результат оказался тем же. Арестованный вспоследствии органами госбезопасности, Усачев, который в сорок третьем году лично пытал и допрашивал молодогвардейцев, выносил им смертные приговоры, давая показания, говорил о мужестве Шевцовой, которая ни на одном из допросов ни в чем не призналась.
   Мария Андреевна Борц, с которой в камере Люба особенно сблизилась, рассказывала, что Люба ей говорила:
   "- Требуют, чтобы я сказала, где спрятана рация. Дудки! Не на такую напали!
   - А может, было бы лучше отдать им ее? - говорю ей.
   - Что вы, что вы! Отдавать врагам, предать своих! Никогда. Лучше самая лютая смерть. Так я буду знать, что честно умерла, не погубила своих. А если бы я открыла им секрет переговоров, думаете, они меня не пристрелили бы? Да и такою ценою купить жизнь? Никогда! Любка сумеет умереть честно.
   Я крепко пожала ей руку, слезы выступили у меня на глазах.
   - Любаша, ты права!- сказала я.
   Она обняла меня и закружилась по камере".
   А камера между тем переполнялась. Уже арестованных женщин и девушек стали оставлять в коридоре. Потом человек десять отпустили. Зато привели новых: Улю Громову, Шуру Бондареву, молодую учительницу из поселка Первомайка Александру Дубровину... Камеры, где сидели мужчины, тоже были забиты до отказа. В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое января двадцать три человека оккупанты отвезли к шурфу шахты № 5. Следующей ночью на казнь отправили сорок заключенных. Любу не тронули. На исходе была третья неделя. В последних числах января с несколькими новыми арестованными в камеру бросили старую женщину - мать Сергея Тюленина и схваченную в одной из последних облав Аню Сопову.
   Из воспоминаний Александры Васильевны Тюлениной:
   "На третий день вызывают меня,
   - Тюленина, выходи!
   Пришла в кабинет. Захаров как заорет:
   - А ну, раздевайся! Помогите ей снять одежду,- скомандовал полицаям.
   Севостьянов и еще двое стащили с меня шаль, платье, рубашку. Никакой пощады, ни совести.
   - На лавку!- командует Захаров.
   Я обомлела от стыда, слезы застилали мне свет. Чувствую, схватили за руки, за ноги и потащили к длинной лавке. Бросили, кто-то придавил ноги и что-то набросили на голову. И Севостьянов начал бить. Что было дальше - не помню. Очнулась, когда тащили полицаи в камеру. Подхватили меня Люба Шевцова и Аня Сопова. Хорошо, что Люба и Аня были рядом, просили не убиваться горем.
   - Тетя, тетя, не плачьте! Слышите гул? Это наши. Они вот-вот придут. Отомстят за все. Отольются им наши слезы, наше горе. Жаль, что этих гадов мало поприкончили...
   А на другой день опять допрос. Заводят в кабинет. Посредине стоит Сергей. Узнать его мне было трудно. Весь в крови, рука раненая висит, как плеть, одежда вся порвана, одни тряпки.
   - Ну, скажи, старая, - закричал Захаров, кто ходил к сыну?!
   - Ничего я не знаю. Ничего.
   Он как вскочил из-за стола, подбежал к Сергею и прохрипел:
   - Скажешь сейчас!
   Схватил раненую руку Сергея и стал ширять прутом в рану. Сергей глухо застонал. Я закусила губу, чтобы не закричать.
   - А, молчишь! Ну, подожди, заговоришь, старая ведьма!
   Он поманил пальцем полицая. Вдвоем оттащили Сергея к двери, сунули его пальцы между дверью и давят. Сережа дико вскрикнул и обмяк.
   - Сыночек, сыночек,- тихо сказала я, и мне сделалось дурно.
   Опомнилась - около меня Люба и Аня. Горит все, а воды-то нет. Хоть бы глоточек. Вдруг двери раскрылись, глядь - Захаров.
   - Сопова здесь? Собирайся.
   Она к нам:
   - Что брать с собой?
   А Люба ей:
   - Ничего: ты знаешь, куда идешь. Поцеловались они..."
   Тридцать первого января, за две недели до освобождения Краснодона, последнюю группу молодогвардейцев (их было восемь: семеро юношей и одна девушка) отвезли к шурфу шахты № 5.
   В этот же день Любу Шевцову с группой других арестованных под конвоем солдат и полицейских отправили в город Ровеньки, где находилась окружная жандармерия.
   
   
   
   
   
   
   

   Если вам когда-нибудь доведется побывать в Краснодоне, обязательно съездите в Ровеньки. Это час езды на автобусе. Там в подвалах каменного здания городской больницы сейчас находится музей "Памяти погибших". Необычный музей. Конечно, есть в нем, как и во всех музеях, стенды, фотографии и другие экспонаты. Бывает и немыслимая толчея (особенно во время школьных каникул), когда экскурсионные группы, поджимая друг друга, теснятся в длинной очереди, а измотанные экскурсоводы устало повторяют свой рассказ.
   Но какой бы шумной и неорганизованной ни была экскурсионная группа, люди (все!) мгновенно замолкают, когда за ними с лязгом захлопывается железная дверь камеры смертников.
   Сырые каменные стены. Цементный пол в выбоинах. Маленькие оконца под потолком замазаны сажей. Ни лавок, ни нар - каменный прямоугольный мешок. А рядом - такая же камера-одиночка. И еще - камера пыток. Металлические клещи, буравы, виселица, обрывки цепи, иглы, железные прутья... И сейчас, на музейном стенде, они производят впечатление ужасающее. Тогда все это не висело, не лежало, а в руках палачей истязало живые человеческие тела.
   И камер в подвале было больше. Мужские, женские, смешанные... Часто они забивались до отказа. Потом пустели: некоторых арестованных выпускали, но основную массу уводили за город, в Гремучий лес. Оттуда не возвращался никто.
   Над подвалами, в бывших больничных палатах, располагались кабинеты работников окружной жандармерии. По их приказу тех, кто еще не попал в камеру смертников, под конвоем полицейских выводили на работу: расчищать дороги от снега, грузить на машины мясные туши для прокорма оккупантов, мыть полы, доить коров для начальства. И еще закапывать наполненные трупами ямы в Гремучем лесу.
   В окружную жандармерию привозили и приводили арестованных из окрестных городов и поселков.
   "Нас тридцать пять человек (три женщины, а остальные мужчины),- вспоминает Раиса Ивановна Фещенкова,- фашисты погнали в город Ровеньки".
   Три женщины - это автор воспоминаний (ей в начале 1943 года еще не исполнилось шестнадцати лет), жена коммуниста Артемова и Люба Шевцова. А из тридцати двух мужчин трое были членами "Молодой гвардии".
   Эта книга посвящена Любе Шевцовой. Но умолчать о тех, кто находился рядом с ней в последние дни, я не могу. Они прошли через те же страдания, делали последние шаги по той же дороге: от ворот ровеньковской тюрьмы до Гремучего леса.
   Дмитрий Огурцов. Семен Остапенко. Виктор Субботин. В камере четверо встретят пятого: комиссара "Молодой гвардии" Олега Кошевого.
   "Три женщины, а остальные мужчины"... из молодогвардейцев, которые провели последние дни в тюремных подвалах окружного гестапо, мужчиной можно было, пожалуй, назвать лишь одного: Дмитрия Огурцова. Два месяца назад ему исполнилось двадцать. Такие сейчас учатся на третьем-четвертом курсе института, пользуясь опекой родителей. Это им не в упрек, просто время другое. В те годы взрослели раньше. Дмитрий в шестнадцать лет уже работал на шахте, но учебу не бросил: после рабочей смены шел в вечернюю школу. Началась война, и в октябре 1941 года его призвали на службу в Военно-Морской флот. На музейной фотографии он навечно остался моряком,- юноша с серьезным взглядом, в полосатой тельняшке, выступающей из разреза ворота.
   Да, Дмитрий Огурцов был мужчиной. За его плечами остались курсы военно-морских радистов, бои в Краснодарском крае и на Кубани, где морская пехота дралась до последнего патрона.
   Его не миновал осколок вражеского снаряда, окружение, немецкий плен. Дерзкий побег увенчался успехом. Дмитрию удалось добраться до родного, но уже оккупированного фашистами города.
   Вот как характеризуется в биографических очерках о членах партийно-комсомольского подполья Дмитрий Уварович Огурцов:
   "Боевой, принципиальный, смелый юноша, он постоянно искал и находил все новые и новые приемы борьбы с оккупантами. Как специалист радиодела, помогал своим товарищам монтировать радиоприемник. По заданию штаба писал и распространял листовки. Рассказывал населению правду о действительном положении на фронте. Проводил агитационную работу среди молодежи по вовлечению в подпольную организацию. Собирал оружие, участвовал в нападениях на вражеские автомашины".
   "Дружил с Виктором Субботиным,- напишет позднее сестра Дмитрия Женя.- Аня Сопова была его девушкой".
   Увлечение, к сожалению, было безответным: Аня любила Виктора Третьякевича. Та самая Аня Сопова, что последней из девушек- молодогвардейцев сидела с Любой в камер краснодонской тюрьмы. Веселая, длинноносая. Пытая, полицейские подвесили ее за волосы...
   Аню казнили в тот самый день, когда Дмитрия Огурцова отправили в Ровеньки. Там на допросах его будут жестоко пытать.
   "Уже после освобождения Краснодона девушка, которая сидела с Митей в одной камере в Ровеньках, рассказывала, что Митю сильно били, загоняли иголки под ногти. Он весь, был синий",- напишет сестра.
   Когда из могил в Гремучем лесу будут извлекать трупы, чтобы перезахоронить их на центральной площади города, отец опознает сына и ужаснется: у Дмитрия были выколоты глаза.
   Палачи изощрялись еще и потому, что Дмитрий Огурцов, когда-то сбежавший из немецкого плена, повторил побег в Ровеньках. В первых числах февраля повалил снег. Группу арестованных вывели на расчистку аэродрома. В это время вдали послышался и стал быстро приближаться гул самолетов. Наших, советских. Самолеты шли бомбить аэродром. Началась паника; и охрана, и арестованные упали в снег, прижались к земле. Дмитрий быстро, ловко отполз в сторону. Потом приподнялся, побежал полусогнувшись, скрытый от глаз полиции медленно оседавшей после бомбовых разрывов серой пеленой из земли и снега.
   Дмитрию Огурцову удалось уйти из города. Он добрался до незнакомого хутора. Какая-то пожилая женщина, почти старуха, брала из колодца воду. Она настороженно смотрела на усталого, прихрамывающего парня. О чем подумал тогда Дмитрий? Наверное, о тысячах, десятках тысяч женщин, которые, рискуя жизнью, прятали у себя партизан, советских солдат, подпольщиков. А может быть, вспомнил свой побег из лагеря для военнопленных.
   Их тогда было трое. Дмитрий рассказывал, как переплыли реку, несколько дней пробыли на Кубани, как какие-то женщины помогли переодеться, предлагали остаться у них. Много было, светлых, благородных, жертвенных женских душ в России.
   Дмитрий подошел к женщине смело, не таясь:
   - Спрячьте меня. Я партизан.
   Та кивнула в ответ, увела в дом, стала накрывать стол, куда-то уходила, приходила. Впервые после побега Дмитрий расслабился, прикрыл глаза, откинулся на спинку стула. Минут через пятнадцать дверь широко распахнулась, и в дом шагнули полицейские с автоматами наизготовку. Хозяйка, поджав губы, стояла в коридоре.
   Впрочем, я не знаю, где и как она там стояла. Пишу сейчас эти строки - и испытываю смешанное чувство ненависти, омерзения и стыда. Стыд-то отчего? Не я же совершила ту подлость. А вот стыдно. Выходит, кроме русских женщин, воспетых поэтами, и такие, как эта, бывают среди нас.
   Мы не знаем, да, наверное, и не узнаем никогда имени старухи, которая выдала полиции доверившегося ей парня. Об этом случае родные Дмитрия Огурцова узнали от девушки, сидевшей с ним в одной камере. Фамилии её они не запомнили.
   После побега Дмитрия бросили в камеру смертников.
   Семен Остапенко.
   В архиве музея "Молодая гвардия" собраны документы на каждого члена Краснодонской подпольной организации. Дело N°... Здесь это казенное слово вбирает в себя многое. В специальных ящиках лежат большие папки, в которых бережно, как священные реликвии, хранятся фотографии, воспоминания, документы, записки из тюремных камер,- словом, все, что помогает яснее представить облик того, кто в черные дни фашистской оккупации выбрал единственно приемлемый для себя путь - смертельно опасную, бескомпромиссную борьбу.
   Дело № 43 - это дело Семена Марковича Остапенко, одна из самых тоненьких папок во всем архиве. Он так мало оставил после себя, Семен Маркович, а попросту Сема Остапенко, пятнадцатилетний мальчик, едва успевший закончить семь классов школы имени Горького.
   Воспоминания матери, отца и двух одноклассников; несколько детских фотографий; три рисунка Семена; письмо из Президиума Верховного Совета от 21 сентября 1943 года за подписью М. И. Калинина, в котором сообщается, что за доблесть и мужество, проявленные в борьбе с немецкими захватчиками, Семен Маркович Остапенко награждён орденом Отечественной войны 1-й Степени, что орден и орденская книжка передаются матери для хранения, как память о сыне; письмо из Центрального штаба партизанского движения о награждении Семена медалью "Партизану Отечественной войны" 1-й степени - вот, пожалуй, и все.
   Обычный школьник из простой рабочей семьи. Отец, мать, трое детей. Семен - старший, первый помощник родителям.
   "Когда я ушел на фронт, - вспоминает отец, он помогал матери по хозяйству. Когда мать уходила в деревни, он оставался дома с меньшим братишкой и сестренкой, пек им коржики".
   Мать уходила в дальние села, хутора, меняла вещи на продукты. Во время оккупации ходили многие, надо было чем-то кормить детей, стариков. Приходилось вышагивать десятки километров, бросать семьи на несколько дней, бывало, и на недели. А до войны Сема, как и все, ходил в школу, бегал с мальчишками на лыжах, играл на балалайке, хорошо рисовал. Его рисунки экспонировались на школьных выставках. В музее хранится выполненный карандашом портрет Валерия Чкалова, акварель "Украинский пейзаж". Вспоминают, что был Семен спокойным, уравновешенным, избирался старостой класса, а в 1940 году за хорошую учебу и активное участие в школьной жизни был премирован экскурсионной путевкой по Днепру.
   "Ростом был большой, - вспоминает отец,- глаза голубые, волос темно-русый, с большим чубом".
   Однако на фотографии Сема выглядит иначе.
   Мальчишеское лицо, серьезные, чуть грустноватые глаза, коротко остриженные волосы, надвинутая на лоб тюбетейка. Это последняя фотография Семена Остапенко. Послушаем его мать.
   "Вечером 26 января я вместе с другими женщинами прошла несколько отдаленных хуторов, меняя вещи на продукты. Когда я вернулась, Семена дома не было. Младшие дети Борис и Валя, которых я оставила с Семеном, оказались у соседей. В доме все разбросано, нет Семиных вещей, а на полу валяется маленькая фотокарточка. На ней Сема сфотографирован в тюбетейке и серой рубашке. Сфотографировал его сосед уже во время войны у забора соседнего дома. Все забрали фашисты, а фотографию не увидели. Соседи сказали, что Сеня в полиции.
   Я сразу же побежала в полицию. Там сидит Соликовский и еще несколько полицаев. Я спросила про Семена, а Соликовский:
   - А, партизанова мать! Плохо сына воспитала.
   А я говорю:
   - Нет, сына своего я хорошо воспитала.
   А он мне по зубам, а сам был уже выпивши. Тут один полицейский и говорит мне:
   - Скидай платок да тикай, а то схватят!
   Платок я ему отдала, а сама домой побежала. На следующий день принесла передачу. Смотрю: Сёму вывели парашу выносить. Он увидел меня, замахал рукой. Худой стал. Я как заплачу, а полицейский, который рядом с ним был, ударил Сему прикладом и увел его".
   Знала ли до этого Евдокия Ивановна Остапенко, что она "партизанова мать"? Нет, не знала. Почти никто из молодогвардейцев не посвящал родителей в свои дела. Этого требовали и законы конспирации, и естественное желание оградить родных от лишних тревог, волнений, страхов.
   "Как пришли фашисты, Сема стал уходить по вечерам из дома. Приходил поздно ночью", - это все, что могла рассказать мать о подпольной работе сына.
   Мы сейчас знаем значительно больше. Семен Остапенко входил в одну из самых активных боевых групп - группу Сергея Тюленина. Это он вместе с Иваном Туркеничем и Олегом Кошевым вынес винтовки из летней кухни начальника биржи труда; доставил гранаты и патроны со склада, который находился на шахте № 22. Он вырезал из резины шрифт, с помощью которого молодогвардейцы вначале печатали листовки и временные комсомольские удостоверения; начертил карту города, нанеся на неё наиболее важные объекты; перерезал электропровода у дома начальника полиции Соликовского; вместе с Сергеем Тюлениным, Владимиром Осьмухиным и Демьяном Фоминым отбил гурт скота, отобранного оккупантами у населения; и, конечно, как все, по ночам расклеивал и разбрасывал на улицах листовки.
   Да, начальник полиции был прав, назвав Евдокию Ивановну матерью партизана, хотя этому партизану едва минуло пятнадцать лет.
   Таких четырнадцати, и пятнадцатилетних в "Молодой гвардии" было шестеро: Семен Остапенко, Валерия Борц, Антонина Мащенко, Владимир Куликов, Виктор Лукьянченко, Радий Юркин. Все они стали комсомольцами в дни оккупации. Однако обменять временные комсомольские билеты на постоянные довелось лишь двум: Валерии Борц и Радию Юркину, избежавшим ареста и казни. Володя Куликов и Тоня Мащенко были арестованы в первых числах января и казнены после двух недель тюремного заключения и пыток. Виктора Лукьянченко и Семена Остапенко арестовали в один и тот же день: двадцать седьмого января. Почему одного через четыре дня расстреляли у шурфа пятой шахты, а второго отправили в окружную жандармерию города Ровеньки, мы не знаем. Семену будет отпущено еще восемь дней жизни, если, конечно, можно назвать жизнью ожидание казни в склепах ровеньковской тюрьмы.
   При вскрытии могил в Гремучем лесу комиссией зафиксировано: "У Семена Остапенко ударом приклада был разможжен череп".
   Виктор Субботин.
   Бывают же такие ребята... Природа не поскупилась: дала ему и высокий рост, и смоляные волнистые волосы, и раннюю мужскую стать. Когда он играл на гитаре и пел, его низкий сильный голос завораживал, хотелось слушать и слушать. Читать научился еще до школы. В ящике письменного стола аккуратной стопкой лежали Похвальные грамоты, которые он неизменно получал при переходе из класса в класс. Зимой мчался на каток, летом - к реке. Плавал и нырял отлично. Еще до войны спас мальчишку, который зацепился под водой за корягу. Мальчишкой этим был Радик Юркин. Читал много: и книги, и журналы, и газеты. События в Испании волновали его так же, как события в своей стране.
   "Он завел даже специальную тетрадь, в которой подклеивал заметки и фотографии из газет о событиях в Испании",- вспоминает друг Виктора Александр Николаевич Кошелев.
   Когда-то с легкой руки поэта Бориса Слуцкого стало принято делить людей на физиков и лириков. Виктор Субботин под такое деление не подходил. Он любил музыку, прекрасно танцевал, знал множество песен, увлекался поэзией, сам писал стихи. До сих пор помнит наизусть стихотворение Виктора Лидия Павловна Пшеничко, в те годы просто девушка Лида. Эти стихи Виктор прислал ей из Ростова.
   
   Помнишь Лида, первое свидание?
   Небосвод над парком голубой...
   Помнишь, о сражавшейся Испании
   Жарко говорили мы с тобой.
   А потом мы "Спят курганы темные"
   Затянули под гитарный звон
   И глядели радостно влюбленные,
   На родной шахтерский Краснодон.
   
   Искренние, задушевные стихи, не правда ли? Кажется, немало предпосылок для того, чтобы стать лириком. Но Виктор выбрал другой путь. Еще в школе он становится членом кружка юных техников при городском клубе пионеров. И это увлечение оказало решающее влияние на выбор жизненного пути. После окончания седьмого класса школы имени Горького Виктор Субботин успешно сдает экзамены в электромеханический техникум и уезжает в Ростов. В школе он был старостой класса, в техникуме - комсоргом группы. Вновь отличная учеба, а во время каникул работа в Краснодонских центральных электромеханических мастерских слесарем. В семье было еще двое ребятишек: родившаяся за два года до войны сестренка Галя и Слава, еще не ходивший в школу. Надо было помочь, и Виктор помогал. Он с детства привык к труду, любую работу выполнял ловко, весело. Мать Лидии Пшеничко Надежда Климовна вспоминала:
   "Дом у нас был маленький, крыша плохая. А вот как-то пришел Виктор, а дочки дома не было. Он попросил у меня пилу, доски, гвоздей, забрался на крышу и залатал все щели на ней. Потом, несколько дней спустя, поправил забор, сделал будку для собаки. Да все так умело, быстро, добротно. Я тогда еще подумала: "Хорошие руки у парня и хорошее сердце". Жили-то мы без отца, одна я воспитывала четверых детей".
   Уже во время войны Виктор Субботин перешел на последний курс техникума. Ушел на фронт отец - и он, оставив учебу, вернулся в Краснодон, стал работать в военкомате, а когда город был оккупирован, устроился на шахту слесарем.
   В "Молодую гвардию" Виктора рекомендовал ее командир Иван Туркенич.
   Из воспоминаний Елены Михайловны Субботиной:
   "Виктор все время куда-то уходил, где-то пропадал, а когда приходил домой, то зачастую с товарищами. У себя дома я видела Ивана Туркенича, Олега Кошевого, Дмитрия Огурцова. Много приходило и таких ребят, которых я не знала. Закроются в другой комнате и о чем-то беседуют, а иногда жарко спорят. Впоследствии я узнала, что у нас дома несколько раз проходили совещания подпольщиков. Как мать, я ругала Виктора за то, что он поздно приходил домой. Ведь в городе был установлен комендантский час. Витя отвечал: "Мама, я провожал знакомую девушку". Я замечала, что сын занят каким-то важным делом. Придет поздно вечером такой радостный, глаза сияют..."
   Из воспоминаний Радия Петровича Юркина:
   "Находились мы в разных пятерках. Знаю, что Сергей Тюленин передавал на хранение Субботину оружие, а тот надежно прятал его. Накануне праздника 25-й годовщины Октября Субботин с группой товарищей уходил в хутор Великий Суходол...
   Арестовали Субботина 31 января 1943 года, Я знаю рассказ переводчика Рейбанда о мужестве Виктора при допросах. Он даже не стонал от боли, ни одного слова не произнес. Тогда его отправили в окружную жандармерию в. Ровеньки".
   Как видим, арестовали Виктора последним, когда почти все краснодонские подпольщики были уже казнены. Почему он не ушел из города?
   Сейчас нам известно, что несколько молодогвардейцев, оставшихся на свободе в первые недели января, обдумывали возможность освобождения из тюрьмы своих товарищей. Среди них был и Виктор Субботин. План не удалось воплотить в жизнь: полиция опередила ребят.
   Утром того же дня арестовали соседку Субботиных, молодую женщину, мать грудного ребенка, Александру Павловну Колтунову. Предполагали, что ей было известно, куда и с кем ушел из Краснодона Иван Туркенич. После допроса ее повели в камеру. В коридоре Колтунова встретила Аню Сопову и Семена Остапенко.
   "Сеня был сильно избит,- пишет она в своих воспоминаниях, - шел он медленно, через силу. У Ани лицо было в кровоподтеках, но шла она твердой походкой. Сеня пошатнулся и упал на скамейку. Аня подхватила его, а в это время мимо проходила я. Она шепнула мне:
   - Передай Субботину, пусть уходит. О нем им известно.
   После допроса меня отпустили кормить грудного ребенка. Я бегом побежала домой, забежала к Субботиным. Виктор был дома. Я передала ему слова Соповой, а сама, взяв ребенка, ушла из Краснодона. Позже я узнала, что Виктор был арестован в тот же день".
   Его арестовали на улице, у клуба имени Ленина. Избивая прикладами, повели в полицию, а после допроса с партией заключенных отправили в Ровеньки.
   "Определили нас сначала в одну камеру,- вспоминает Е. И. Артемова,- но на следующий день их перевели в гестапо. Ко мне подошел Субботин и сказал:
   - Если вернетесь в Краснодон, передайте нашим, что нас нет.
   Я на всю жизнь запомнила эти слова".
   Слова эти, произнесенные за восемь дней до расстрела, означали многое. Наверное, ценой предательства еще можно было спасти свою жизнь. Виктор Субботин такого выхода для себя не мыслил. И не только для себя. Он ручался за каждого из своих товарищей.
   ...Мать опознает труп сына при вскрытии могил в Гремучем лесу. Его лицо было в кровоподтеках, суставы рук вывернуты.
   Олег Кошевой.
   Комиссар "Молодой гвардии" погиб, не дожив до семнадцати лет. Но по воспоминаниям командира "Молодой гвардии" боевого офицера Ивана Туркенича мы знаем, как он удивлялся логическому уму младшего товарища, называл его душой и вдохновителем всего дела. В своих воспоминаниях Елена Николаевна Кошевая напишет:
   "Он мечтал стать инженером. Очень любил литературу, много читал, сочинял стихи. Увлекался шахматами, спортом. Очень хорошо танцевал, обожал музыку. Но любовь к книгам у Олега была особенной, безграничной".
   Широко известна "Повесть о сыне", написанная матерью героя. В ней читатель от страницы к странице, от рождения до последних дней прослеживает путь этого незаурядного юноши.
   Обычно шестнадцатилетних называют мальчиками. А когда я спросила Клавдию Макаровну Дахненко, каким она вспоминает Олега, та, задумавшись на несколько секунд, ответила:
   - Взрослым.
   Ответ был неожиданным и не совсем понятным. Клавдия Макаровна попыталась разъяснить:
   - Видите ли, я тогда была уже взрослой девушкой, но Олега воспринимала не как мальчишку, а чуть ли не как своего сверстника. С ним обо всем можно было поговорить, даже посоветоваться. И книг он в свои шестнадцать лет прочитал куда больше, чем я, хотя и я читала немало. Возможно, какую-то роль играла и одежда: Олег обычно ходил в костюме, носил галстуки, а летом - безукоризненно чистые, аккуратно выглаженные рубашки. Ни разу не видела его растрепанным или небрежно одетым.
   "Не по возрасту развитый, вдумчивый и серьезный, он внешне был рослым, здоровым, красивым. Олег говорил образно, умел увлечь слушателей горячей речью. Его манера держаться, благородство в поступках отличались духовной красотой, влекли к нему товарищей...
   У него молодость сочеталась с глубокой осмотрительностью. Олег безошибочно давал оценку самому, казалось, противоречивому явлению или факту", - это отрывок из письма в редакцию "Комсомольской правды" Л. М. Поповой, соседки Кошевых, у которой скрывался Олег после неудачной попытки перейти линию фронта.
   Среди членов штаба он был самым младшим, но товарищи по подполью избрали его комиссаром и секретарем комсомольской организации. Рассказывать об участии Олега Кошевого в делах "Молодой гвардии"- значит рассказывать обо всей ее деятельности, ибо он, как и другие члены штаба, не только разрабатывал и готовил операции, но и принимал участие во многих из них.
   Олегу удалось скрыться от полиции Краснодона. Во время последней встречи с матерью на квартире Л. М. Поповой было решено, что лучший вариант - уйти к родственникам в Боково-Антрацит. На разъезде неподалеку от станции Картушино (в семи километрах от города Ровеньки) его задержала железнодорожная полиция. При обыске нашли пистолет, избили и доставили в ровеньковскую полицию. Новый обыск. Полицейские обнаруживают печать подпольной комсомольской организации "Молодая гвардия" и два чистых бланка комсомольских билетов.
   При первых допросах Олег называет вымышленную фамилию. Но трагическое стечение обстоятельств вынуждает его признаться в обмане.
   Начальник полиции Орлов, ранее работавший в Краснодоне, прекрасно знал дядю Олега - горного инженера Николая Николаевича Коростылева. Узнал он и его племянника. С этого момента для Олега, как и для его товарищей, начались те страшные дни, о которых Фадеев сказал:
   "Мучения, которым их подвергали теперь, были мучения, уже непредставляемые человеческим сознанием, немыслимые с точки зрения человеческого разума и совести".
   И удивительно, как этот мальчик (все-таки шестнадцать лет - мальчишеский возраст) не только вынес эти непредставляемые человеческим сознанием муки, но еще и вселял силы в других.
   Из воспоминаний С. В. Каралкина:
   "Шестого февраля 1943 года в нашу камеру втолкнули четырнадцать человек молодых людей, среди которых были Люба Шевцова и Олег Кошевой... На пришедших страшно было смотреть. Все они были сильно избиты. Один светловолосый юноша, сплевывая кровь и глядя на нас, с трудом проговорил:
   - Вот как они разукрасили нас.
   Настала тишина. Над нашими головами раздавались гулкие шаги фрицев. Они что-то суетились.
   - Гранат пару бы,- вдруг, нарушив тишину, сказал другой.
   Говорящий повернулся к нам. И было жутко смотреть на этого юношу, лицо которого носило страшные следы пыток, и его голова отливала серебром.
   - Согласен, товарищ,- улыбнувшись, проговорил Олег Кошевой. Обращаясь ко всем, он сказал:
   - Не вешать голову, товарищи. Смерти смотреть прямо в глаза. А ну-ка, запоем любимую.
   И Люба первая звонким голосом затянула донбасскую "Через рощи шумные и поля зеленые". Ей подтянули другие".
   Из воспоминаний А. А. Шевченко: "Когда Олега выводили из камеры, он крикнул:
   - Умираю за Родину. Все равно не жить гадам..."
   Из воспоминаний Е. Н. Кошевой: "Что только сделали с ним немецкие палачи! Когда раскопали яму, я сразу узнала его. На нем осталась та самая рубашка, которую я надевала на него своими руками. На щеке рана, один глаз выколот, и виски белые-белые, как мелом посыпаны. Какие же муки принял он в смертный свой час,":
   Сейчас над дверью камеры установлена мемориальная доска:
   Товарищ, остановись!
   Земной поклон отдай этому месту. Здесь, в застенках фашистского гестапо, в феврале 1943 года провел последние дни и часы своей жизни комиссар "Молодой гвардии" Олег Кошевой.
   
   * * *
   
   От Краснодона до Ровеньков шестьдесят километров. За день это расстояние не одолели, ночевали в пустующей школе. Утром арестованных подняли рано, и к полудню группа краснодонцев, окруженная полицейскими, стояла у ворот тюрьмы. Вот как описывает здание районной больницы, в подвалах которой находились камеры, один из бывших заключенных Михаил Дмитриевич Слесарев:
   "Здание имело печальный вид. Ободранное, стекла выбиты. Везде пучки соломы. Обнесено колючей проволокой. Нас подвели к третьему подъезду и поместили в полуподвал. Это бывшая мертвецкая, которую фашисты превратили в камеру для арестованных. Небольшая комната с цементным полом и потолком, без печки, полутемная и сырая, к тому же переполненная людьми. Она была настолько переполнена, что мы лежали попеременно".
   Краснодонцев развели по разным камерам. Люба и еще несколько человек вначале попали в эту. Сюда же бросили и Олега Кошевого.
   М .Д. Слесарев далее пишет:
   "Первое время они как бы дичились, стояли своей группой, а потом освоились. Но о себе говорили очень мало и осторожно.
   Вечером они пели. Пела Люба одна, а потом пели опять хором.
   Утром в камере появился парикмахер. Начались стрижка и бритье. Люди притихли. Мы знали уже фантазию начальника полиции Орлова: раз парикмахер пришел, значит, завтра расстрел. Но кто на очереди?
   Смех и шутки прекратились. Только краснодонцы не знали этого, пели, шутили.
   После обеда в камеру донеслось несколько взрывов. А через некоторое время в камеру втолкнули подростка лет пятнадцати. Все бросились к нему:
   - Где стреляют?
   - Наши бомбили аэродром,- сказал он.
   Все подняли головы, повеселели. Люба захлопала в ладоши, а Кошевой сказал:
   - Товарищи, немцы бегут. Скоро настанет день, когда придут наши!
   И они вновь запели".
   Возможно, во время этого налета на аэродром и сбежал Дмитрий Огурцов. А парикмахером, не подозревавшим, какой ужас она наводит на заключенных, была Анна Степановна Петренко, тоже оставившая свои воспоминания.
   В одной камере с Любой сидел ее брат Алексей, отказавшийся служить в полиции. Передач в тюрьму не принимали. Тогда Анна Степановна, будучи неплохим мастером-парикмахером, через переводчика предложила свои услуги немцам. Видимо, работала она действительно хорошо. Ей разрешили приносить продукты для брата, а позднее стали посылать в камеры, приказывая стричь и брить заключенных. Она вспоминает тот день, когда вошла в притихшую переполненную камеру где в углу рядом с ее братом сидели краснодонцы. Парикмахерша брила всех подряд: и старых, и новых заключенных. Кто-то с ней разговаривал, кто-то угрюмо молчал. Лица запоминались слабо: слишком много их было. А вот девушка в синем пальто запомнилась сразу. И не потому, что она по какой-то случайности оказалась одна в мужской камере, и не потому, что была приветлива и доброжелательна. Алексей поделился с ней передачей, что принесла сестра, и девушка, разделив небогатый набор еды с товарищами, вдруг предложила женщине свое пальто. Та остолбенела:
   - А ты в чем же останешься?
   - Вы мне отдадите свое старое.
   "Так и говорит,- вспоминала через четырнадцать лет А. С. Петренко.- "Забирайте, тетечка, меня все равно расстреляют". Но я отказалась взять его".
   Любка, Любка... Вся она в этом: ждет неминуемой казни, а увидела на парикмахерше старое, истрепанное пальто - сразу предложила взамен свое, новое. Сколько же душевной щедрости надо иметь, чтобы перед смертным своим часом еще заботиться о полузнакомой женщине!
   Когда Алексей спросил, за что Люба попала в гестапо, она (цитирую) "сказала, что закончила курсы радистов и у нее на чердаке приемник, она слушала Москву."
   Заметьте: Люба рассказывает, как будто не таясь, и в то же время говорит заведомую неправду. Отрицать то, что она радистка, было бесполезно. Еще на следствии в Краснодоне ей неопровержимо доказали, что оккупантам известно, с какой целью была оставлена Люба Шевцова в Ворошиловграде. От нее требовали назвать код, рассказать, где спрятана рация, как и с кем она поддерживала связь.
   Что ж, пусть партизанка!
   С.В. Каралкин вспоминает, как однажды в камеру вошел огромного роста немец.
   Не вытаскивая рук из карманов, фриц улыбнулся.
   - Партизан, - сказал он на ломаном русском языке. И, увидев Любу, притворно изумился:
   - Почему такой молодой тевушка в тюрьма?
   Люба посмотрела на белобрысого бандита, зло выпалила:
   - Молодая партизанка я, понимаешь, гад!
   Итак, она не скрывала, что была партизанкой, но ни разу никому не проговорилась о "Молодой гвардии".
   Узнали, что она радистка. Но пусть попробуют узнать, где спрятана рация. Избиваемая на допросах до потери сознания, Люба не проговорилась ни разу. А в камере, где среди узников могли быть и провокаторы, и просто слабые люди, она всем говорила разное. Для Алексея Петренко сочинила одну историю, для других - другую.
   "Я говорю,- писала А. Г. Новикова о своем разговоре с девушками-подпольщицами, сидевшими одно время с Любой в камере, - может, она и не была партизанкой? Нет, говорят, была. У нее в погребе была рация, и ее вместе с рацией и взяли."
   Пусть ищут на чердаке, в погребе, во дворе, если кто-то из заключенных проговорится на допросе. Пусть ищут трижды проклятые фашисты, жандармы, полицейские, гады, звери, подонки... Любка ругалась, отводя душу. Ругалась не только в камере, но и на допросах.
   Ею занимался сам начальник ровеньковской полиции Иван Орлов. Бывший деникинский офицер, вор (в 1934 году был на десять лет осужден за кражу колхозного имущества), он остался в оккупированном Краснодоне, предложил гитлеровцам свои услуги. Такие, как Орлов, были страшны не меньше, а, возможно, и больше, чем сами оккупанты. Он знал людей, бок о бок с которыми прожил годы, называл фамилии коммунистов, активистов-комсомольцев, руководителей шахт и предприятий; его сразу назначили заместителем Соликовского, начальника краснодонской районной полиции, которого он впоследствии обойдет по службе. Орлов был среди тех, кто в ночь с 28 на 29 сентября в парке Краснодона закапывал живыми людей, отказавшихся служить оккупантам. Его ревностное усердие было замечено и вознаграждено: Орлова назначили начальником полиции в город Ровеньки. К нему, не знающему жалости и пощады, попала Люба.
   Ее из общей камеры вскоре перевели в женскую. Там среди других женщин и девушек оказались три советские разведчицы: Мария Попова, Софья Заболоцкая, Анастасия Пикалова. По заданию командования они несколько раз проникали во вражеский тыл, но в октябре сорок второго года неудачно перешли линию фронта и были задержаны оккупантами. Впоследствии девушек, так и не узнав, что они разведчицы, выпустят из тюрьмы.
   Из воспоминании М. Поповой, С. Заболоцкой, А. Пикаловой:
   "Ночью мы легли спать на нарах. Постелили наши пальто и укрылись ее (Любиным-С. В.) теплым. Но спать не пришлось. Вскоре Любу вызвали на допрос.
   Возвратившись, она жаловалась на работника полиции Орлова, который сильно ее избил. Она сказала, что если мы останемся в Ровеньках, то от Орлова нам не будет пощады...
   Несколько дней нас водили на работу в гестапо. Вместе с нами работала и Люба. Она говорила нам, что ей не избежать смерти. Когда мы спросили, почему она так думает, она ответила:
   - Вчера меня опять допрашивал Орлов и Белых, допрашивали упорно, а Орлов жестоко избивал. Я думала, что уже пришел конец, однако отпустил. Наверное, еще будут мучить. Он потребовал от меня показаний.".
   Придет время - и показания перед советским судом придется давать самому Орлову. "...От Шевцовой,- скажет он,- требовали указать место хранения радиопередатчика, которым она пользовалась для связи с Красной Армией. Шевцова в категорической форме отказывалась давать показания и назвала нас извергами".
   Да, Люба не церемонилась со своими палачами. В фондах музея "Молодая гвардия" есть воспоминания Александра Александровича Лукаша. Подростком он в 1949 году лежал в ровеньковской больнице и хорошо запомнил рассказ медицинской сестры.
   "Сестра рассказывала в операционной, что в этом здании, где больница, пытали арестованных из Краснодона... О Любе Шевцовой она рассказывала: "Пела песни, когда вели, ругала немцев, дралась. Били ее, она падала, поднималась и снова шла."
   Нам трудно, почти невозможно представить, что переживает человек, приговоренный к казни. А ведь Люба прошла через это состояние несколько раз. Ждала неминуемой смерти в камере краснодонской тюрьмы. Уводили одного за другим ее товарищей. Потом вызывали ее. Думала: на расстрел. Оказалось - для отправки в Ровеньки. И здесь смерть на нее дохнула в первые же дни, когда Люба находилась в общей камере.
   Из воспоминаний Алексея Степановича Петренко:
   "При гестапо был паренек лет четырнадцати. Он хорошо владел немецким языком. Работал он на кухне. Однажды этот паренек встретил меня и сказал:
   -Дядя, завтра вас будут расстреливать. Я слыхал на кухне, что вам уже копали ямы за питомником.
   Я пришел в камеру, а вечером сказал об этом Любе. Она сейчас же сказала Олегу и другим ребятам из комсомола. Всю ночь они пели партизанские песни. Прибегал комендант и майстер и ничего не могли сделать...
   На следующий день нас подняли в четыре часа утра. Пришли со списком гестаповец и наш дежурный. Первыми назвали краснодонцев. В первую партию вызвали двух." Я подошел к самой двери. Двери были дощатые, со щелями. Когда вызвали еще двух человек, я стал смотреть. Их заставили переодеться в рваные фуфайки и брюки...
   При мне ни Олега, ни Любу не вызывали. Вызвали меня одного. В коридоре я потерял сознание."
   Молодой, крепкий мужчина, предполагая, что его вызвали на казнь, потерял сознание... Его не расстреляют.
   Много лет назад вошли в мою память где-то вычитанные размышления. "Страшна не сама казнь. Она - мгновение. Страшно то, что до этого мгновения человек переживает свою смерть десятки, сотни, тысячи раз. И эти тысячи раз, когда он умирает в своем воображении,- нестерпимы".
   Мы так привыкли говорить о мужестве героев, которые шли на казнь с высоко поднятой головой, что забываем о том, какой ценой это мужество давалось. Представьте хотя бы на минутку, дорогие мои читатели, что не какой-то отвлеченный герой, а вы сами сидите в камере смертников...
   О чем думала Люба? О чем вспоминала? Неблагодарное это занятие- придумывать слова и мысли за тех, кто никогда не сможет ни опровергнуть их, ни подтвердить.
   Мне приходилось разговаривать с людьми, которые во время войны находились в условиях, подобных тем, в каких была Люба. Каждый из них думал о разном, о своем. Но каждый вспоминал мать, отца, детей, если они были, родных, друзей.
   "Мама, я тебя сейчас вспомнила. Твоя дочурка Любаша".
   "Прошу простить меня. Шевцова. Взяли навеки. 7.11.43."
   Это надписи, сделанные на стенке камеры за два дня до расстрела.
   Наверное, думала Люба и о счастье обычной жизни на свободе, которое раньше было просто жизнью, а совсем не казалось счастьем. О каких-то пустяках вспоминалось - и подступал комок к горлу.
   Может быть, вспоминала, как в солнечный августовский день они с отцом копали картошку на своем огородике. Отец понес полные ведра к крыльцу, чтобы высыпать их там для просушки, присел на ступеньки, закурил. А Любка легла прямо на теплую землю, примостив под голову привядшую картофельную ботву. Она широко раскинула руки и смотрела в размытую голубизну неба, по которому мирно, тихо плыли маленькие пушистые облака. По ее голым ногам и рукам ползала какая-то живность: наверное, муравьи или мелкие жучки. Но ей лень было шевельнуться, она лишь чуть повела ступней, которую кто-то щекотал. Ее тогда не укусил ни один муравей, и солнце было неярким, ласковым, словно гладило кожу. Любе было хорошо, спокойно. Но разве понимала она, какое ей подарено счастье?
   А возможно, вспомнила, как она, Сережке Тюленин и Витька Лукьянченко по-пластунски ползли к бирже труда. Их в школе радистов здорово тренировали, и Люба умела подползать к цели, как кошка к зазевавшемуся воробью. Сережка тоже был ловок и опытен. А Витька Лукьянченко зацепил ногой камень, с перепугу вдавился всем телом в землю и сломал валявшуюся сухую ветку, которая громко хрустнула в тишине.
   Часовой вскинул голову, напряженно прислушался. Его лицо расплывчатым пятном белело в темноте. Потом он, как видно, успокоился и вновь зашагал неторопливо, размеренно. Этот раззява-часовой, наверное, решил, что никому не придет в голову подбираться к одноэтажному облупленному дому, где разместили биржу труда. Подумаешь, военный объект! Любка мстительно улыбнулась, вспомнив, как полыхала биржа. Потом, когда все поостыло, полицаи выволокли сейф. Ну; что ж, возможно, в сейфе кое-что и уцелело. Зато от всех шкафов, столов, полок, забитых папками, остались лишь угли да пепел.
   Как хотелось Любе, несломленной, сопротивляющейся врагам до последнего своего часа, на мгновение раздвинуть мертвые каменные стены, сказать тем, кто на воле:
   - Я не сдалась, никого не выдала! Но так хочется жить... Увидеть Победу. Окунуться в Свободу.
   А еще хотелось прижаться к маме. Как в детстве, всем своим беззащитным телом. Испросить прощения за то, чем когда-то огорчила или потревожила, а главное, за то, что оставляет ее одну-одинешеньку на белом свете.
   Деятельная по натуре, Люба неоднократно пыталась передать записки из тюрьмы. Некоторые из них затерялись. Но были и такие, что дошли.
   Мы знаем, например, что Любе удалось передать письмо, которое она просила отдать в редакцию газеты или командиру Советской Армии. К великому сожалению, письмо это пропало. Сейчас уже не разыскать. Какие слова адресовала она нам, живым? Не будем гадать.
   Но вот отрывок из воспоминаний М. Поповой, С. Заболоцкой, А. Пикаловой:
   "Вскоре ее перевели от нас в другое помещение. Прощаясь с нами, Люба сказала: "Передайте всем, что я люблю жизнь... Впереди у советской молодежи еще не одна весна и не одна золотая осень. Будет еще чистое мирное голубое небо и светлая лунная ночь, будет очень, очень хорошо на нашей дорогой и близкой всем нам советской Родине!"
   Наверное, слова были другими, проще. Но неистребимое жизнелюбие и вера в то, что погибает она не зря, переданы точно.
   Лет пять-шесть назад я случайно познакомилась в Ровеньках с Еленой Афанасьевной Глебовой. Фотография ее мужа находится в Ровеньковском музее среди пятидесяти четырех фотографий коммунистов-подпольщиков, сброшенных фашистами в шурф шахты "Богдан". Мы разговорились.
   - А ведь я хорошо знала двух женщин, которые сидели в одной камере с Любой Шевцовой. Они не раз рассказывали о ней и все переживали, что Фадеев, создавая "Молодую гвардию", не был с ними знаком,- сказала она.
   Я тогда не предполагала, что через несколько лет каждое воспоминание о Любе, каждое свидетельство современников будет для меня подобно драгоценной реликвии. Просто рассказ запомнился, я даже коротко его записала. Создавая эту книгу, вновь попыталась разыскать Елену Афанасьевну. Но, как часто, к сожалению, это бывает в жизни, запоздала: она скончалась. Восстанавливаю рассказ по тем коротким своим записям.
   "В камере сидело много женщин. Были те, что боролись с оккупантами, были и случайные. Тогда стоило нагрубить полицейскому или не выйти на работу - и могли запросто упечь в тюрьму. Но то, что Люба Шевцова партизанка, знали все. Каждый вечер ее вызывали на допрос, а через полтора-два часа, страшно избитую, вталкивали в камеру. Она часто падала прямо у порога.
   Вместе с нами сидела одна дивчина, так ту забирали на всю ночь. Утром она приходила сытая, валилась на нары и отсыпалась. Все всё понимали, да молчали, боялись вслух осудить. Потом ее выпустили.
   А однажды в камеру вошел полицейский,
   - Одевайся, Шевцова, пошли эвакуироваться на луну!
   Полицейский вышел, а Люба сбросила одежду, сняла теплое белье и говорит:
   - Возьмите кто-нибудь. Мне уже ни к чему, а в камере холодно.
   Мы все так и замерли. Никто ничего не взял, не могли. А Люба накинула прямо на лифчик жакет, подбежала к стене и быстро-быстро стала писать прощальные слова своей маме. Раз написала, обвела в рамочку и в другом месте еще написала. Мы читали эти слова и плакали. А ее потом так и увели: под пальто ничего не было: только тоненькая маечка, лифчик да трусики".
   Из воспоминаний Митрофана Евграфовича Павлова, члена комиссии по вскрытию могил в Гремучем лесу:
   "Она (Люба Шевцова - С. В.) была раздетая, в голубенькой майке и трикотажных трусиках".
   На многих других трупах тоже не было одежды: полицейские сдирали ее с живых и мертвых. Но Любу Шевцову перед казнью не раздевали. Как видно, не хотели связываться со строптивой заключенной.
   Она шла в свой последний путь, выделяясь среди оборванных, полураздетых арестованных. Этому сохранилось множество свидетельств. Люди, даже не знающие Любу Шевцову, запомнили девушку в синем пальто и белом вязаном платке.
   "Я видел, как вели расстреливать - Любу Шевцову,- пишет, например, Виталий Федорович Мухин.- Помню, на Любе был пуховый платок, темно-синее пальто с котиковым воротником (или под котика, точно не могу сказать) и черные валенки".
   На казнь ее поведут не седьмого, когда торопливо черным карандашом писала Люба на стене прощальные слова для мамы, для всех, кто останется жив. Эти неровные строчки в июле 1943 года будут переписаны одним из членов комиссии ЦК ВЛКСМ. Они появятся в книгах, в документах, навечно будут врезаны в стену камеры.
   Любу расстреляют не седьмого, а девятого на рассвете.
   Еще одна камера. Еще один день. Еще одна ночь в ожидании казни. И еще один полицейский. Этот не глумился, не заставлял собираться для эвакуации на луну. Деловито приказал собираться в баню. С вещами.
   "Мы все поняли,- пишет Р. И. Лавренова-Фещенкова - что Люба больше не вернется: ее расстреляют. В это время две разведчицы, которые сидели вместе с нами в камере (о том, что они разведчицы, я узнала после освобождения города Краснодона), дали Любе бумагу и карандаш, и она быстренько написала своей маме записку.
   Эту записку Люба оставила мне, надеясь, что, может быть, мне удастся передать ее. Любину записку девушки-разведчицы вложили в середину устилки моих валенок".
   Раисе Лавреновой действительно удалось избежать казни. Один из полицейских послал ее и Артемову за водой, предварительно выдав им справки, чтобы не задержали. Эти справки помогли им выбраться из города.
   "На третий день после прихода в Краснодон я отнесла записку Ефросинье Мироновне. Сразу боялась нести, так как всем было известно, что мы расстреляны,- и вдруг я осталась в живых. Неизвестно было, как эту весть перенесет Е. М. Шевцова.
   Записку я передала Ефросинье Мироновне. Очень тяжело перенесла она смерть дочери. Дважды я была у Шевцовых, Ефросинья Мироновна и сама приходила к нам, все расспрашивала подробности последних дней жизни Любы".
   Можно ли найти слова, что могли бы передать материнское горе, неизбывную ту беду? Нет таких слов. Мать будет одиноко бродить по пустой квартире, слепо перебирать вещи дочери, подолгу смотреть на посаженные ею клены, прижиматься щекой к следу от утюга, который когда-то, зазевавшись, оставила Люба на столе.
   Временами ее будет неодолимо тянуть к людям, чтобы говорить с ними о дочери и слушать, как они что-нибудь вспомнят о ней.
   Или о своих детях, унесенных войной. Сидели рядышком безутешные матери, плакали вместе, и от общих слез чуть-чуть оттаивали заледеневшие сердца.
   Иногда видеть никого не хотелось. Мать задергивала шторки, включала свет и в сотый раз осторожным, ласковым движением ладони, словно прикасаясь к живому телу дочери, разглаживала на столе последнюю, ее записку. И в сотый, а потом в тысячный, десятитысячный раз будут вонзаться в сердце предсмертные, слова:
   "Здравствуй, мамочка и Михайловна! Мамочка, вам уже известно, где я нахожусь... Я не знаю, никогда я не думала, что мне придется так трудно. Мамочка, прости меня за все, что я тебя не слушала, прости, может быть, я тебя вижу в последний раз, а отца, наверное, не увижу.
   Мама, передайте привет тете Маше и всем, всем... С тем до свидания. Твоя дочурка Любаша".
   Долгое время, дойдя до слов "я тебя вижу в последний раз", Ефросинья Мироновна не выдерживала, рыдала в голос. Не было ведь ее рядом, не могла Люба видеть свою мать. И все-таки, вместо "пишу тебе в последний раз", написала "вижу". Значит, видела, ощущала ее рядом с собой. Доченька... Звездочка моя негасимая...
   А внизу после слов "Твоя дочурка Любаша" была еще одна торопливо приписанная строчка: "На том свете увижу папу".
   Никогда ее Любушка не была религиозной, не верила в "тот свет". Строка могла означать только одно: надежды нет. Может быть, в этот момент приоткрылась дверь камеры и нетерпеливый полицейский приказал поторапливаться. В последний путь поторапливаться. На тот свет.
   Надо бы успеть дописать записку. Надо было не разрыдаться при прощании, не потерять сознания, не дать палачам увидеть ее сломленной. Люба молча накинула на голову платок, застегнула пальто и шагнула из камеры.
   В музее "Молодая гвардия" хранится еще два пожелтевших листа бумаги с полустершимися строчками, написанными Любой Шевцовой в ровеньковской тюрьме. На одном - два адреса: ее домашний и адрес Раисы Лавреновой. На другом - текст молитвы "Во имя отца, и сына, и святого духа" и буквы: У. 3. П. И. Д. Р. Р. I, б.б.Зх б.б.б. У. 3. Р. У.
   Оба эти листка были переданы Ефросинье Мироновне кем-то из бывших заключенных после освобождения Краснодона. Видимо, Люба написала адреса на тот случай, если Раисе Лавреновой по какой-то причине не удастся вынести ее предсмертную записку. Тогда она сможет на словах передать прощальный привет матери.
   О втором листке с непонятным шифром (или частью шифра), зашитом в черную ладанку (в этой ладанке его и отдали Ефросинье Мироновне), долгие годы не знал никто. Мать читала и перечитывала текст молитвы и набор непонятных букв, пытаясь вникнуть в их смысл. Лишь в 1956 году она передала ладанку членам комиссии, приехавшим в Краснодон из Москвы. Однако записку расшифровать так и не удалось.
   ...В конце первой и начале второй недели февраля на расстрел отправляли ежедневно. Оккупанты торопились: к городу приближались советские войска. Расстреливали обычно ранним утром, когда городок спал. Но люди каким-то образом узнавали о казнях, толпились у больничной стены, ждали у дороги, искали родных и близких. Заключенных выводили небольшими партиями в тесном окружении жандармов и полицейских. Люди бежали вслед по переулку, кричали, плакали, звали своих.
   - Прощайте, товарищи! - слышали они последние слова приговоренных к смерти.
   Охрана направляла автоматы в сторону людей. В лес, где во время боев были вырыты траншеи, ямы для укрытия военной техники, окопы (их использовали сейчас для могил), ходу не было никому. Свое черное дело палачи творили без свидетелей.
   "Это было очень рано утром,- вспоминала А. Г. Новикова.- Вместе со мной вышли и те девушки, которых освободили. Когда они вышли, так и бросились к стене, а потом крикнули: - Боже мой, Любу повели!
   Пришли домой, одна села на стул, а другая облокотилась на стол и не сказала больше ни слова... Я спросила, что это за Люба. А они мне говорят:
   - Бабушка, это Люба из Краснодона, Шевцова. Она партизанка. Их так били! Начальник Орлов бил ее и говорил: "Я им покажу, как партизанить!"
   Девушки сидели с Любой не до конца, а то могли бы добавить, что, ничего не добившись побоями, палачи перешли к изощренным пыткам: стали вырезать на теле Любы-партизанки пятиконечные звезды...
   Из воспоминаний Михаила Дмитриевича Слесарева:
   "Рано утром в коридоре послышался топот многих ног, возня, окрики полицейских. Мы все бросились к двери. В камеру долетел сильный голос:
   - Товарищи, прощайте! Нас, краснодонцев, ведут на расстрел. Отомстите за нас!
   И опять тишина. Но еще тише было в камере. Казалось, люди перестали дышать... Все обнажили головы. И в мертвой тишине чей-то дрожащий голос запел: "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Все подхватили, и по камере разлилась тихая, заунывная мелодия,
   ...Потом вошел дежурный, вызвал по списку еще тринадцать человек и увел. А примерно через час вошел Харченко (полицейский) и отсчитал еще восемь человек, в число которых попал мой сосед Яндовицкий..
   - С вещами?- спросил он.
   - Нет,- сказал Харченко,- пойдем дорогу чистить.
   Вернулись ребята и сказали, что они не дорогу чистили, а засыпали расстрелянных. Харченко им рассказывал, что, когда к Любе подошел старший конвоя и предложил раздеться, она сказала:
   - Отойди, паразит! Когда умру, тогда заберешь барахло".
   ...Барахло забрали: и пальто, и платок, и валенки.
   Из показаний жандарма Шульца, принимавшего участие в расстреле Любы Шевцовой:
   "Расстреляли Любовь Шевцову в Гремучем лесу вместе с группой советских граждан, в которой было пять человек и женщина с трехлетним ребенком. На месте казни она стояла, выпрямившись. С головы упал большой белый платок, открыв светлые волосы. Фромме подал команду, прозвучал залп, люди стали падать. Только Шевцова продолжала стоять, да кричал ребенок, лез к краю ямы, звал мать. Фромме подбежал ко мне:
   - В чем дело?
   У меня отказал карабин. Тогда Фромме приказал стрелять жандарму Коллендеру. Прозвучал выстрел. Шевцова мертвой упала в могилу".
   Восемнадцать лет, пять месяцев и утро еще одного дня прожила на свете Люба Шевцова.
   
   
   
   
   

   Что же дальше? Для Любы дальше ничего не было. Все остальное - для нас: и ее жизнь, и ее смерть, и ее бессмертие.
   Ради того, чтобы помнили живые, в марте сорок третьего года из Гремучего леса привезли трупы расстрелянных и перезахоронили на центральной площади города. Много было гробов, а их все подвозили и подвозили... Не смогли сосчитать убитых: не было возможности всех достать из братских могил, время взяло свое. Но тела пятерых молодогвардейцев привезли. Менее полутора месяцев прошло со дня расстрела, и скованная морозом земля их сберегла.
   Любу одели в легкую блузочку кремового цвета. Сквозь прозрачный материал видны были следы пыток: вырезанные звезды,
   - Ох, звери,- ужасались люди,- живое тело резали!
   Гроб прикрыли крышкой, сдвинув ее в сторону около лица.
   Был митинг, были венки и залп прощального салюта. Скромный деревянный обелиск со временем заменили на величественный памятник.
   Память. Без нее черствеет сердце, ожесточается душа, теряется Родина. Ностальгия - тоже от памяти. Ради тех, кто ушел, и для тех, кто живет сегодня, писал роман Александр Фадеев, снимал фильм Сергей Герасимов, Собирают документы, берегут архивы, строят музеи, организовывают экскурсии, присваивают имена героев городам, улицам, школам, пионерским дружинам, шахтам, морским и речным судам, студенческим строительным отрядам - все ради нее, Памяти,
   Однажды меня попросили провести экскурсию с ребятишками из детского сада. Это - не самый легкий контингент. Таким нельзя просто рассказывать, с ними надо разговаривать. И я разговаривала.
   - Вы знаете о "Молодой гвардии"?
   - Да-а-а!
   Мы подошли к портретам молодогвардейцев.
   - Это Олег! Олег Кошевой.
   - Молодцы. Может быть, еще кого-то назовете?
   - С косами - Уля Громова.
   - А здесь кто?
   Я остановилась у фотографии Сергея Тюленина,
   - Юрий Гагарин!- уверенно сказал мальчик в синей куртке.
   - Ну что ты, Славик!- расстроилась воспитательница.- Посмотри внимательней.
   Девушка была совсем молоденькая, наверное, только что закончила институт, а возможно, еще и не закончила. Обычная современная девушка в джинсах с прямыми светлыми волосами, которые ветер задувал ей на лицо. Мы одновременно взглянули на портрет Сергея, потом друг на друга,
   - И правда, чем-то похож...
   А за ее спиной висела фотография Любы Шевцовой. Нет, сходства между ними не было. Разве что золотистость волос и энергичная, заботливая доброта, которую излучала эта незнакомая мне девушка, когда склонялась к малышам.
   Она была из другого времени, как из другого времени был и смущенный Славик, перепутавший Гагарина с Сережей Тюлениным. Все правильно. Жизнь неудержимо бежит вперед. Только бы не угасла Память.