Надрывно, захлебываясь, ревел рудничный гудок. Никогда еще его звуки не казались Артему Бучме такими зловещими. Артем пришел на шахту сменить в забое товарища, как приходил тридцать лет подряд: с карбиткой за поясом, в брезентовой куртке и длиннополой панаме, закрывавшей половину лица.
   Шахту взрывали. Еще вчера здесь бурлила жизнь, дымился лиловый террикон; на угрюмой эстакаде, похожей на готового к прыжку зверя, с грохотом опрокидывались вагонетки с углем; резвой птицей сновала по стволу вниз и вверх клеть. А сейчас омертвел рудничный двор: срублены столбы, вагонетки валяются в канавах, дымятся обуглившиеся балки, и красавец-копер, согнутый, изуродованный, прильнул к земле.
   На глаза Артема навернулись слезы. Все это ему казалось дурным сном. Он выпустил из рук кайло и побрел по запыленной дороге к городу.
   Второй раз в своей жизни переживал Артем Бучма шахтерское горе. Он хорошо помнил, как в 1918 году уходили из Донбасса отряды Клима Ворошилова. Домик Бучмы стоял у самой дороги. Ночью, когда на дворе бушевала метель, в дверь постучались. Вошли двое.
   - Ну и ну, в хате тоже холодно, - потирая руки, проговорил высокий человек в кубанке, с саблей на боку. - Дай, что ли, огоньку.
   Закурив трубку, спросил хозяина:
   - О чем грустишь?
   - А чему радоваться? - угрюмо ответил Артем. - Шахту завалили, сами мерзнем. А пласт у нас какой! Весь Донбасс обойди - такого не отыщешь. Сам наружу прет. Ткнешь пальцем в землю - на уголь напорешься. Угля тут видимо-невидимо. А вот рубать некому...
   Выпуская сизый дымок изо рта, гость говорил:
   - Вот погоди, прогоним ворога из Донбасса, тогда и за уголек возьмемся. И ваших пластов не хватит. Верстами будем грызть землю. Такая у вас тут жизнь потечет - умирать не захочешь. Попомни мое слово!
   Утром, чуть свет, гость вышел на крыльцо. Ординарец подвел коня. Гость вскочил в седло и, поплотнее стянув на плечах бурку, понесся по запорошенной снегом степи. Это был Александр Пархоменко, проходивший здесь со своими эскадронами в тревожные дни, когда враг наседал на Донбасс. С тех пор прошло много лет. Слова Александра Пархоменко сбылись. На месте грязного, утопавшего в пыли поселка Сорокино вырос красивый город с прямыми улицами, обсаженными кленами и пахучими липами, с уютными кирпичными домиками, крытыми розовой черепицей и бледно- серым этернитом. В тенистом саду, разбитом на месте свалки, по вечерам играл оркестр, шумно веселилась молодежь. И трудно было вообразить, что совсем недавно здесь расстилалась широкая холмистая степь, шелестел на ветру ковыль и кланялись до земли ярко-красные головки репейника.
   На глазах Бучмы менялся городок, выросший в степи. День и ночь к Краснодону подходили поезда. Шахтеры нагружали их углем и отправляли во все концы страны. И страна не оставалась в долгу перед горняками: на шахты прибывали новые механизмы, врубовые машины, транспортеры, моторы, открывались в городе школы, больницы, кинотеатры, строились новые, удобные для жизни дома.
   А сейчас Артем Бучма не узнавал своего городка: дома вроде стали меньше, и деревья будто поредели в садах. Да и люди не те, что прежде: суровые, хмурые лица. За плечами- котомки, в руках -узлы. Молча бредут по улицам. Куда?
   Он спросил об этом у белобрысого паренька, помогавшего девушке нести узел.
   - Немец близко, дед! - бросил паренек на ходу.
   Люди покидали родные гнезда, бежали неведомо куда. Уже открылись первые раны города. Вот разрушенная хата; У свежей глубокой воронки стоит малыш, повязанный темным платком. На поясе болтается шахтерская лампочка: видно, отец подарил, уходя на фронт. Ребенок не плачет. Страх сильнее слез. У мальчика не стало больше матери. Он не знал, куда итти, где приютиться.
   Когда Артем вышел на Садовую улицу, сердце его болезненно сжалось. Навстречу двигались наши войска; бойцы были изнурены, черны от пыли и пота. Отражая натиск немцев, они с жестокими боями отступали из Ворошиловграда. Громыхая по мостовой, тянулись обозы.
   Артем Бучма остановился у дороги, поднял руку, словно хотел задержать движение потока, хотел крикнуть - и не смог: слова застряли в горле.
   И долго стоял он на мостовой - бледный, подавленный, немой от горя.
   
   
   
   
   

   Утром двадцатого июля в город ворвались немцы. Сначала по пыльной дороге проехали танки с черными крестами на броне, потом промчались зеленые машины с высокими бортами. Обгоняя их, неслись мотоциклисты в оранжевых, как на маскараде, очках. Медленно плыли пушки, задрав к небу длинные хоботы. Это было зловещее нашествие врага.
   Весь этот поток хлынул на каменскую дорогу. Он казался нескончаемым. По городу уже ходили слухи, что немцы перебрались через Северный Донец и растеклись по степи.
   Жители забились в укромные углы. Немцы нагло врывались в дома, взламывали комоды, сбивали замки с сундуков, срывали с кроватей одеяла, вязали вещи в узлы и тащили в машины.
   У калитки одного из шахтерских домиков, разметав руки, лежала убитая женщина. Около нее сидел трехлетний белокурый мальчик и лепетал:
   - Мама, тебе больно? Да?
   Немцы привязали к деревьям восемь пожилых женщин, четырех стариков и девочку (эти люди отказались "угощать" немцев молоком) и затем расстреляли их. Несколько дней трупы расстрелянных висели на деревьях.
   Город жил в страхе.
   На домах и заборах появились аршинные приказы немецкого коменданта:
    "Приказываю всем кто имеет огнестрельное или холодное оружие, сдать его в комендатуру города Краснодона по истечении 24 часов. Кто уклонится от сдачи, будет немедленно расстрелян.
   Приказываю явиться для регистрации всем коммунистам, комсомольцам и евреям. За неявку - расстрел. Запрещаю появляться населению на улицах после 6 часов вечера".
   Вскоре было объявлено об открытии "биржи труда": здесь надлежало зарегистрироваться "здоровому населению".
   Узнали жители и о том, что в городе учреждена полиция и что возглавил ее некий Суликовский, что управляющим дирекциона назначен барон Швейб, который якобы приступает к восстановлению шахт.
   Но у барона Швейба нашлось более экстренное занятие. Немецкие солдаты награбили много меда, масла, варенья, а банок для упаковки всего этого не было. И барон решил немедленно оборудовать мастерскую для производства банок. В городе стали искать мастеровых. Семнадцатилетнего электромонтера Володю Осьмухина, сына шахтера, привели в мастерскую
   -Будешь запаивать банки! - приказали ему. Вскоре встретив на улице своего друга Степана Сафонова, Володя сказал ему:
   -Если бы ты видел, сколько они, дьяволы, добра в Германию отправляют! Во мне все закипает. Не могу больше терпеть! Не могу!
   
   
   
   
   

   Румяная женщина в полосатом платке поверх ярко-рыжих волос бойко зазывала покупателей, выкрикивая:
   - Аи да лепешечки! Горяченькие лепешечки!
   Выждав, когда у лотка никого не было, к торговке подошли две девушки -бывшая пионервожатая в школе Мая Пегливанова и её подруга, веселая сероглазая Нина Герасимова.
   - Тетушка, - обратилась к торговке Мая, - лепешки-то у вас очень жирные, сало по пальцам так и течет. Вы бы в бумажки их заворачивали.
   - А где бумажек-то взять? - сердито отозвалась женщина.
   - Можем продать, - сказала Нина и вытащила из корзинки большую пачку аккуратно сложенных листов.- Сколько дашь за это?
   - Две лепешки, так уж и быть...
   Нина взяла лепешки и, отойдя, шепнула Мае:
   - Пойдем. Не скоро хватится. Она неграмотная...
   У подвод, на которых привозили с хуторов картошку и бураки, девушки увидели шустрого деревенского паренька. Он облокотился на мешок и оживленно беседовал с курносой девочкой лет десяти, с длинным кнутом в руках сидевшей на подводе.
   "Значит, и на хуторе прочтут сегодня", подумала Мая, следя за пареньком, который незаметно засовывал листовки за пазуху.
   По воскресеньям в Краснодоне бывали шумные базары. Хоть на лотках, кроме козьего молока да махорки, обычно ничего не было, все же базар привлекал людей. Здесь встречались сотни горняков. Со всей донецкой земли стекались сюда тяжелые, тревожные слухи, заставлявшие до боли сжиматься шахтерские сердца.
   - Слыхали, немец на Урал двинул?
   - А Москва?
   - Там уже немецкий парад был.
   - Ложь!
   - Поди глянь. Чего орешь? Вон на заборе свежая газета.
   Там и снимки есть...
   На заборах пестрели немецкие листовки. Бросались в глаза сфабрикованные фотографии: немцы купаются в Неве, гуляют по улицам Сталинграда. Тут же висели красочные плакаты, изображавшие советских девушек, якобы нашедших приют в Германии.
   - Неужели это правда? - спрашивали шахтеры. Нежданно-негаданно ответ пришел в один воскресный день:
   На какую-то минуту толпа на базаре стихла, а потом снова загомонила, растеклась, словно волна, по ларькам, по торговым рядам и магазинам. У людей в руках оказались замасленные листовки. Женщины жадно вчитывались в каждое слово:
   
   "Товарищи!
   Не верьте той лживой агитации, которую проводят немцы и их холопы. Они хотят вас завербовать для каторжных работ. Впереди вас ждет смерть и голод вдали от своей отчизны. Не поддавайтесь на удочки немецких подпевал и не верьте их обещаниям. Становитесь в ряды защитников своих прав, своих интересов. Бейте, громите, уничтожайте фашистов!"
   
   Листки переходили из рук в руки. Многие женщины, оглядываясь на лоток, где торговка с раскрасневшимся лицом бойко продавала лепешки, по нескольку раз подходили к ней, покупали лепешки и просили завернуть каждую в от- дельности.
   А чуть поодаль, там, где старьевщик разложил гвозди, ржавые петли, горелки, примусные иглы, на груде камней стоял безрукий шахтер с большим шрамом на правой щеке и громко читал новую листовку:
   
   "Земляки! Краснодонцы! Шахтеры!
   Все брешут немцы. Они принесли горе и слезы в наш город. Они хотят запугать нас, поставить на колени. Помните: мы для Гитлера - рабы, мясо, скот!
   Мы все лучше предпочитаем смерть, нежели немецкую неволю. Правда победит. Красная Армия еще вернется в Донбасс. Сталин и правительство в Москве. Гитлер врет о конце войны. Война только загорается.
   Гитлер хочет угнать вас в Германию, чтобы вы на его заводах стали убийцами своих сыновей, мужей, отцов, дочерей. Не ездите в Германию, если хотите в скором времени поцеловать у себя дома своего мужа, сына, брата. Мы будем рассказывать в своих листовках всю правду, какой бы она горькой ни была для России. Читайте, прячьте наши листовки, передавайте их содержание из дома в дом, из поселка в поселок.
   Смерть немецким оккупантам!"
   
   Кто-то крикнул:
   -.Немцы!
   И толпа шарахнулась в сторону. Люди поспешно прятали листовки. Базарная площадь быстро пустела.
   Двое гестаповцев, навалившись на безрукого шахтера, хлестали его нагайками.
   - Тупоголовые! - раздался чей-то голос - Разве можно убить слово? Человека можно убить, а слово его останется...
   Гестаповцы, беснуясь, шастали по базару. Кто составил листовки? Это волновало собравшихся на базаре людей. Они терялись в догадках.
   
   
   
   
   
    

   Жизнь в городе замерла. Люди редко появлялись на улицах. Лишь по утрам можно было видеть группы женщин на базаре. Шахтеры в часы досуга не выходили за калитки своих домов. Нигде не было слышно ни песен, ни смеха: немец отнял у всех покой и радость.
   Но в этот августовский день словно ураган налетел на затихший город. По улицам Краснодона двигалась огромная процессия. Под усиленным конвоем к городскому парку гнали тридцать шахтеров. Шли они медленно, полураздетые, босые. Руки у всех были перетянуты проволокой.
   Впереди шагал пожилой коренастый шахтер Петр Валько- без шапки, в разорванной белой рубашке, запятнанной кровью. Лицо у Валько было заросшее, в кровоподтеках. Не узнать человека - так изменился он и постарел за несколько дней.
   С грустью смотрел Валько на родной город, близкий и дорогой его сердцу, оглядывал каждый клочок родной земли: и холмы, раскинувшиеся вокруг Краснодона, и пирамидальные терриконы шахт с острыми верхушками, и шахтерские домики, утонувшие в зелени;
   В Донбассе Валько прожил много лет. Работал забойщиком. В Краснодоне его знали как отличного мастера. Отбойный молоток в его руках творил чудеса. Редко кто на шахтах выдавал на-гора больше угля, чем он. Шахтерская молодежь училась у него горному ремеслу, и не один десяток краснодонских парней прошел его школу.
   Валько шел измученный, но не гнул спину, гордо нес свою голову. Рядом с ним шли его товарищи по шахте. Их схватили, чтобы отправить в Германию, но они сбежали и долго скрывались в карьерах. И вот теперь немцы, поймав непослушных, вели их на расправу.
   За пленниками тянулись женщины, ребятишки. Стон стоял над Краснодоном: плакали дети, кричали матери и жены. Конвоиры, оттесняя толпу, били прикладами обессилевших шахтеров.
   В городском парке была вырыта глубокая яма. К ней и подвели горняков.
   У ворот парка билась на земле, причитая, какая-то молодая женщина. За оградой шумела толпа.
   Шахтеров выстроили около ямы в ряд. Они стояли тесно, плечом к плечу, спокойно слушая приказ немецкого коменданта:
   - Как саботажники и нарушители порядка, как партизаны, враги великой Германской империи, приговариваются к смертной казни...
   Не дослушав приказа до конца, шахтеры запели.
   И чем дольше они пели, тем крепче и сильней становились их голоса, звучавшие как призыв к смертной борьбе с врагами Раздались выстрелы, Один за другим шахтеры падали в яму.
   - Отомстите за нас!- кричал раненый рослый горняк.
   - Бейте немцев...
   - Бейте предателей...
   Петр Валько повернулся к стоявшим за оградой:
   - Чуете вы нас, сыны?..
   Он хотел еще что-то сказать, но не успел: его столкнули в яму. Оттуда неслись голоса:
   - Да здравствует родина!
   - Люди, отомстите!
   - Чуете нас, сыны?
   Из толпы кто-то откликнулся:
   - Чуем, дядя Петро, чуем!
   
   
   
   
   

   Чья-то незримая рука продолжала разбрасывать листовки. Они призывали к беспощадной мести за смерть тридцати шахтеров, сообщали о событиях на фронте, в тылу и за границей. Всюду - на заборах, на телеграфных столбах, на воротах домов - появлялись листовки. На стенах и тротуарах невидимая рука выводила крупными буквами: "Смерть немецким оккупантам!"
   С утра полицейские мокрыми тряпками усердно стирали надписи. Гестаповцы выбивались из сил, свирепели, но напасть на след распространителей листовок и лозунгов не могли.
   По утрам жители находили листовки и письма на крыльце, под дверьми, в подворотнях. Это был голос друзей, сообщавший правду о боях Красной Армии с немцами, призывавший не работать на гитлеровцев, сопротивляться распоряжениям немецких властей, разоблачать фашистскую ложь.
   Вскоре немцы открыли кинотеатр. На заборах запестрели широковещательные афиши о германских фильмах. Но первый же сеанс был сорван. Не успел киномеханик погасить свет, как на головы зрителей хлынул дождь бумажек. Поднялся шум. Зажгли свет. Листовки были всюду: между стульями, в проходах, на коленях у зрителей. Гестаповцы оцепили кинотеатр, произвели повальный обыск, но виновников так и не обнаружили.
   А они работали дерзко и смело.. Часто верующие приносили листовки из церкви. Однажды, подав записки с поминанием усопших, прихожане после службы нашли на столике рядом со своими записками клочки бумаги с отчетливыми строчками: "Как мы жили, так и будем жить. Как мы были, так и будем под сталинским знаменем".
   Бывало и так. По улице расхаживает часовой и вдруг становится предметом всеобщих насмешек: к его спине чья-то проворная рука прикалывает лист с надписью: "Немецкий холуй". Был случай, когда листовку прицепили к шапке полицейского, уснувшего у самого здания жандармерии.
   Поселившийся в Краснодоне немецкий барон фон-Вельзель отправлял в Германию награбленные у жителей носильные вещи, драгоценности и продукты. Этот же барон частенько устраивал дебоши и оргии. Он приказал доставлять ему "на потеху" самых красивых женщин города:
   Однажды ранним утром к дому, где обитал барон, подкатил начальник полиции Суликовский. Он привез чрезвычайно важный, строго секретный пакет. Барон вскочил с кровати быстро распечатал пакет и, пробежав глазами послание заорал, точно ужаленный:
   - Злой шютка играйт, господин Суликовский! Буду стреляйт!
   Суликовский остолбенел.
   - Ви не умейт работайт!..
   - Я вас не понимаю, господин барон. Этот пакет доставлен лично на ваше имя от коменданта станицы Гундоровской.
   - Вас обводят, как маленький ребенок! - вне себя от ярости визжал барон.
   Содержание письма, полученного бароном, как потом стало известно, состояло в следующем:
    "БАРОНУ ФОН- ВЕЛЬЗЕЛЮ!
   Помни, что за свои кровавые злодеяния и надругательства над русскими девушками ты и вся твоя шайка заплатите своей черной кровью. Если ты посмеешь тронуть хоть одну невольницу, ты, паршивый фриц и вся твоя шайка взлетите на воздух. В этом можешь не сомневаться".
   Встревоженный не на шутку, барон распорядился обшарить весь дом, а сам, осторожности ради, перебрался на другую квартиру.
   В полицейском участке начальник полиции распекал своих подручных Размахивая плетью, он кричал:
   - Для чего вас держат? Даром, что ли, хлеб хотите жрать? Кто, я вас спрашиваю, сочиняет эти большевистские листовки? Кто?
   
   
   
   
   

   Володя Осьмухин часто ходил к деду в деревню за хлебом вместе со своей сестренкой Людой. Сейчас, подгоняя ее, он сердился:
   - Ноги у тебя отнялись, что ли? Бредешь, словно старуха!
   - А ты куда спешишь?
   - Надо быть в одном месте, слово дал.
   Он поправил на спине мешок и вполголоса запел:
   
   Спят курганы темные,
   Солнцем опаленные...
   
   Вдруг оборвал песню, прислушался. В небе гудел немецкий самолет.
   - Ты ничего не знаешь? - спросил он сестру.
   - А что знать? Ведь я дальше калитки носа не показываю.
   - Помнишь любимую пословицу дедушки: "Ешь пирог с грибами да держи язык за зубами"?
   Люда, надув губы, процедила:
   - Не маленькая...
   - Ты не серчай. Хочешь, скажу по секрету, где сейчас наши войска?
   - А ты откуда знаешь?
   - По солнцу определяю, - усмехнулся Володя.
   - Не обманывай!
   - Теперь мы все будем знать. Смастерили одну штуку.
   - Радиоприемник?
   - Угу. Только никому ни слова!
   Он бегло передал сестренке содержание последней сводки Совинформбюро, которую принимал вместе со своим другом Олегом Кошевым.
   - Какой это парень, Люда!- восхищенно говорил он. - Правильно, чорт возьми, говорят, что друзья в несчастье познаются.
   И, утерев пот с высокого смуглого лба, продекламировал:
   
   Как ныне сбирается вещий Олег
   Отмстить неразумным хозарам...
   
   Володя был парень веселый, остроумный. С ним никогда не было скучно. Он мастер рассказывать, его образная, живая речь всегда увлекала собеседников.
   Двадцать восемь километров до города брат и сестра прошли, все время беседуя.
   У Переезда Володя Передал Любе мешок с хлебом:
   - Возьми. Тут уже недалеко.
   - А что маме сказать?
   - Скажи: приду попозже.
   В комнате, куда вошел Осьмухин, кроме Олега Кошевого, было еще несколько ребят. Поздоровался. Высокого, черного, с кудрявыми волосами парня, сидевшего в углу, он увидел впервые.
   - Знакомьтесь, - сказал Кошевой. - Это наш Алеко - Борис Главань. От старушек ему отбоя нет. Как узнали, что он молдаванин, пристают; погадай да погадай. Потеха!
   Борис крепко пожал руку Осьмухину.
   - Что это? - спросил Володя, рассматривая висевший на стене голубой халат.
   - Маскировка, - рассмеялся Олег. - В этакие балахоны рядятся полицейские: Вчера мы пробовали с Сережей Тюлениным.
   - Не попались? - нетерпеливо спросил Осьмухин.
   - Никто не задержал. Правда, было уже темно. Листовок пятьдесят все-таки расклеили.
   - Вот это ловко! - заметила Шюба Шевцова, игравшая в шахматы с Ваней Земнуховым.
   В это время вбежал запыхавшейся Жора Арутюнянц и, отозвав Кошевого, что-то стал ему нашептывать. Кошевой одобрительно покачал головой;
   - Дельно, очень дельно. Пусть отдохнет. Тогда позовем. - И объявил товарищам, что в Краснодон приехал Виктор Третьякевич.
   Об этом юноше одни говорила, что он под Ворошиловградом участвовал в сражении и, когда был убит командир, водил в атаку партизанский отряд; другие утверждали, что он мастер разведки и проведет любых часовых. Короче говоря, на него смотрели как на человека обстрелянного и понюхавшего пороху. Koe-кто знал также, что у Третьякевича есть наган и несколько гранат. Приезда его все ждали с нетерпением.
   Потом Олег выслушал отчет Осьмухина о его планах и делах. Володя вытащил из голенища сверток, развернул и показал Олегу.
   - Вот эти боковые планки я думаю укрепить на болтах, - сказал он, водя пальцем по чертежу. - Станок могу сделать быстро, да вот только медных прокладок нет,
   В руках Володя держал чертежи типографского станка.
   - Как со шрифтами?-спросил Земнухов.
   - В порядке. Вчера мы со Степой Сафоновым откопали еще две корзины, - ответил Володя. -Теперь надо достать бензин и хорошенько промыть шрифты.
   Найти шрифты помогла Люба Шевцова. Однажды вечером она, вместе со Степой Сафоновым, писала чернилами листовки.
   Степа и говорит:
   - Эх, если бы печатать! За ночь уйму бы откатали.
   - А я могу изготовить печатный станок, - предложил Володя. - Надо только достать шрифты. В этом вся суть.
   Люба вдруг оживилась:
   - Действуй, Володенька, я достану! Когда эвакуировалась районная редакция, я видела, как печатник закапывал шрифты.
   И вот Осьмухин стал носить домой из мастерской металлические планки, болты, гайки, проволоку, забирался на чердак и мастерил станок. Олег сказал, что на станке будут печатать, кроме листовок, комсомольские билеты.
   - Ребята захотят вступить в комсомол, - объяснял Кошевой. - А что мы им скажем: дескать, повремените - пока билетов нет? Вот Красная Армия придет, тогда и выдадим? Так не годится. Отпечатаем сами и напишем на билетах: "Действительно на время Отечественной войны". Я думаю, ЦК комсомола за это не будет нас ругать...
   Олег был неистощим на выдумку. Наделен он был впечатлительной душой, ясным умом. По одному жесту, по случайно оброненному слову угадывал, чем дышит его собеседник. Ребят тянуло к нему. Он умел угадывать их стремления, на ходу ловил мысли. Пришел к нему как-то рано утром Женя Шепелев. Сказал нетерпеливо:
   - Листовки разбросал. Что дальше делать?
   - Мел есть?
   - Найдем.
   - Дождись ночи, возьми в помощь двух-трех ребят и распиши все стены, все заборы города лозунгами, - предложил Кошевой. - Понимаешь, мы должны подымать дух у народа. Напоминать каждый день о себе, о родине. Мы хотим жить. А жить сейчас - это значит бороться за жизнь. На то мы и подпольщики.
   В первый раз Олег произнес это слово - "подпольщики". Оно ко многому обязывало. Хватит ли сил? Эта мысль мучила. Поговорил с Улей Громовой и Сережей Тюлениным друзьями, которым поверял и сомнения свои и надежды. Еще на школьной скамье они, шутки ради, выработали условный язык. Теперь этот шифр пригодился - присылали друг другу шифрованные записки.
   - Нас пока горстка, - говорил Олег.- Но робеть нечего. Завтра нас будут тысячи. С кем ни поговори, все клянут немца, готовы ему зубами глотку перегрызть. Война опалила души людей. Но, что греха таить, находятся и мало душные. Им бы только выждать, отсидеться где-нибудь в курточке. Мы не из таких, друзья! Не зря гестаповцы охотятся за нами. Мы опасны для них. Значит, мы сила!
   Уля Громова не умела говорить так. Речь у нее была мягкая. Но смысл ее речи тот же, что у Кошевого. Да, они вступили на путь подполья. Что их ждет? Какие испытания? Может быть, смерть? Но пути назад нет.
   Всплывали в памяти героические образы большевиков-подпольщиков, вспомнили ребята и Овода, молодых итальянских карбонариев, Степана Халтурина... Уля процитировала отрывок из повести Островского "Как закалялась сталь" - те страницы, где говорится о смысле жизни. Читала она наизусть, приподнято: каждое слово было согрето жаром большого сердца. Потом сказала:
   - Ходили мы на днях с Любой Шевцовой на огород рыть картошку. Разговорились о своей жизни под немцем, о наших делах и задумались, как нам назвать нашу подпольную организацию: "Гроза" или "Ярость"? Решили сообща обсудить.
   Олег сдвинул брови:
   - "Гроза"... "Ярость"... Как, Сережа, а?
    - А я бы назвал "Молодая гвардия", - предложил Сергей, порывисто вставая из-за стола. - "Молодая гвардия"! Это берет за сердце. А "Гроза", "Ярость" - грому много, а сердца нет.
   - Верно. "Молодая гвардия" - это здорово! - Глаза Олега засветились.
   Вскоре пришел Виктор Третьякевич, выслушал предложение товарищей и название одобрил. Затем стал рассказывать о своих последних приключениях.
   Олег и его друзья, всей душой ненавидя немцев непрерывно наводняли город листовками, но в настоящих схватках им бывать еще не доводилось. В этот вечер Третьякевич всем показался героем; ребята прониклись к нему еще большей симпатией.
   Люба Шевцова подсела к Третьякевичу, стала рассказывать: у нее на квартире поселились три немецких офицера - у них радио, аппарат Морзе; каждый вечер они передают какие-то донесения.
   - Немецкий язык знаете? - спросил ее Третьякевич.
   - Плохо, но кое-что разобрать сумею.
   - Тогда записывайте каждое слово, какое услышите. Это очень важно. Мы сумеем этим воспользоваться.
   Сеня Остапенко не удержался, чтобы не показать товарищам свои последние карикатуры на "отцов города"; завтра эти карикатуры должны появиться на стенах домов.
   Первый рисунок изображал начальника полиции, предателя Суликовского, привезенного немцами нивесть откуда. Сходство было схвачено метко и зло. Суликовский стоял с нагайкой в руке, у ног его валялось мертвое тело старухи, избитое и скорченное, а подле носа начальника полиции был нарисован большой жилистый кулак. И надпись: "Ты еще узнаешь краснодонских шахтеров, жалкий холоп!"
   Лучше других удался карикатуристу городской голова. На рисунке он напоминал Собакевича: неуклюжий, с жирной шеей, отвислыми щеками и багровым носом.
   Уля Громова рассмеялась:
   - Ну прямо как живой! И нос картошкой, и глаза поросячьи.
   - Три дня за ним по пятам ходил, - объяснял Сеня. - Все запоминал черты этой мерзкой образины.
   - Надо ночью налепить на дом оригинала, - предложил Кошевой. - Как, Жора, сможешь? Не побоишься?
   - Кто окунулся в воду, тот дождя не боится, - весело ответил Арутюнянц.
   Сами не заметили, как товарищеская беседа переросла в деловое совещание молодых подпольщиков в плененном Краснодоне. Поглядеть со стороны - обычная вечеринка: девушка с гитарой откинулась на спинку дивана и легко перебирает струны, - грустные звуки вальса плывут по слабо освещенной комнате; два шахматиста склонились над доской, морщат лбы.
   Но в этой "мирной" обстановке властно звучал голос Олега Кошевого:
   - Мы хотим жить. И за право свободной жизни мы будем бороться с врагом. Отныне в нашем городе начинает действовать подпольная комсомольская организация. Это только начало. Но из искры разгорается пламя. Неустанно и непримиримо мы будем разоблачать немецкую ложь. Мы не позволим немцам угонять в рабство наших матерей и сестер. Мы будем бить все карты врагов!..
   В этот же вечер ребята избрали руководство подпольной организации: командиром - Виктора Третьякевича, комиссаром - Олега Кошевого.
   Тюленин и Земнухов высказали свои соображения о предстоящих диверсиях, о боеприпасах, о сборе оружия.
   - Нам и деньги понадобятся, - заметила Громова.
   - Зачем?
   - Мало ли зачем! Да хотя бы для помощи ограбленным, для выкупа друзей. Вон вчера в Каменске арестовали Оксану. Нужно две тысячи, чтобы подкупить полицаев...
   С предложением Ульяны все согласились.
   Потом распределили подпольщиков на пятерки. Командирами пятерок назначили наиболее крепких ребят: Евгения Машкова, Сергея Тюленина, Любу Шевцову и Жору Арутюнянца.
   - И последнее,- сказал Кошевой: - прошу поручить нашему штабу составить текст клятвы, обязательной для каждого, кто отдает свою жизнь "Молодой гвардии".
   Эти минуты были самыми торжественными и счастливыми в жизни Олега и его товарищей. Когда друзья разошлись, Олег вышел на улицу. Он долго стоял в палисаднике, вглядываясь в сумрак ночи. В груди гулко стучало сердце. А кругом- могильная тишина. Перед ним лежал город, в котором, казалось, все умерло.
   - Нет, не умерло, - прошептал Олег.
   В этих словах была неугасимая вера в победу, жажда смелой жизни и борьбы...
   Так подпольщики объединились в организацию, которая стала наводить страх на гитлеровцев. Три таинственные буквы преследовали теперь немцев на каждом шагу.
   
   
   
   
   
   

   На дворе было слякотно. Солнце уже не грело. Холодный октябрьский ветер гнал по небу свинцовые тучи. Летели с кленов пожелтевшие листья.
   Сергей Тюленин, выйдя из дома Виктора Третьякевича, поднял воротник. Дождь, дождь... От такого дождя еще грустнее становится.
   "Виктор просто не в духе", подумал Тюленин и ускорил шаги.
   Он шел, не переставая размышлять о друге. В их отношениях как будто бы образовалась трещина. Перебрав в памяти события последних дней, Сергей наконец пришел к выводу, что в характере Виктора "завелся червячок".
   - Ты куда?
   Сергей повернулся на голос
   - А-а, Любаша! Привет!
   Он взял ее под руку. Хотелось пошутить, рассмешить ее, но вышло как-то неуклюже, и Люба поняла, что Сергей расстроен.
   - Нездоров? - заботливо спросила она.
   Тюленин поделился своими сомнениями о Третьякевиче.
   - Не может быть! Виктор человек храбрый, и я не допускаю мысли, чтобы он зазнался. Ведь операцию у моста он провел? Да?
   - Нет, Любаша. Грузовик подорвали Степа Сафонов, Олег и я.
   - Как? А Виктор?
   - Он пришел в балку, когда мы уже прятали оружие.
   Люба замолчала. И затем неожиданно спросила Сергея, не может ли он достать ей шелковое платье, шляпу с пером и зонтик.
   - Зачем?
   - Сегодня еду в Ворошиловград, а по дороге лагерь военнопленных. В этом лагере один наш полковник томится, и с ним два майора.
   - Что же ты задумала?
   - Выручить надо.
   - Есть план?
   - Есть. Достала водки и бутылку сулемы.
   - Рассказывай, Любаша...
   - Водкой подпою конвоиров, а сулемой промою рану на ноге полковника: загнивать стала.
   Она говорила сдержанно, но Сергей знал цену ее решимости. Дошли до квартиры Олега. Люба свернула в проулок, а Сергей постучал в окно.
   Мать Кошевого открыла дверь.
   - Дома?
   Елена Николаевна молча кивнула головой.
   В комнате сидели Земнухов, Туркенич, Громова и девушка в черном жакете. Елена Николаевна тотчас же принесла чайник. На столе появились стаканы.
   - Прошу не осудить. Сладкого ничего нет.
   - Эка беда, Елена Николаевна! - весело отозвался Туркенич.- Сладкое! Да мы забыли, какое оно на вкус!
   Обернувшись к Олегу, он добавил:
   - Три радиоприемника готовы. Кто отнесет?
   Елена Николаевна чуть заметно побледнела и взглянула на Олега.
   - Не бойся, мама, здесь все свои, - сказал он.- Это Оксана. Помнишь, я тебе говорил о ней?
   Да, она хорошо помнила этот день. Олег вбежал в комнату бледный, взволнованный.
   - У нас горе, мама, большое горе! Мы послали одну девушку в Каменск для связи с ростовскими и каменскими партизанами. И она попалась. Но ее можно выкупить. Мы нашли выход. Надо две-три тысячи.
   И деньги нашлись. Их выделил штаб из фонда "Молодой гвардии". Оксану выкупили. Сейчас она, невредимая, стоит перед ней. Елена Николаевна подошла ближе.
   Оксана протянула руку:
   - Оля Иванцова!
   Это было ее настоящее имя. Ее слушали жадно, засыпали вопросами. Она рассказывала о своих встречах с подпольщиками и партизанами Дона, об их налетах на немецкие обозы.
   - Вдоль дорог валяются обгоревшие машины, - говорила она. - Партизанская работа! Немцы день и ночь гонят войска к Сталинграду. Мы здесь должны трепать их, как только можем.
   - Жаль, оружия мало, - вздохнул Земнухов.
   - На блюдечке его тебе не поднесут, - заметил Туркенич. - Самим надо добывать.
   Олег, слушая Олю, делал пометки в блокноте. Уля Громова, волнуясь, передала свой разговор с Клавой Ковалевой, от которой она узнала, что немцы готовят к отправке эшелон молодых девушек на работу в шахты Рура.
   Елена Николаевна вышла в коридор. Прислушалась. За дверью свистел и завывал ветер. Она осторожно открыла дверь.
   Из темноты послышался старческий голос:
   - Лена, ты?
   Это бабушка Олега Кошевого стояла на часах. Она бродила вдоль забора, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Вот под порывом ветра падают с клена листья; скрипнет калитка, или сыч прокричит на крыше разбитого дома.
   Елена Николаевна вернулась в комнату, когда Громова читала составленный ею текст листовки. Это был призыв к девушкам Краснодона скрываться от немцев, не давать себя на поругание.
   Володя Осьмухин доложил штабу: подпольная типография работает. Ребята отлично освоились со шрифтами.
   Сперва не ладился набор. Жора Арутюнянц позвал на подмогу своего отца-первоклассного слесаря и "мастера на все руки". Он охотно помог ребятам, даже не спросив, зачем это им нужно.
   Покончив с отчетом о типографии, Осьмухин перешел к другим сообщениям. Ему было поручено передать подарок пострадавшей горнячке Марии Литвиновой. Шахтерская семья ее бедствовала. Муж с первых дней войны на фронте. До прихода в Краснодон немцев Литвинова не унывала. Но в эти черные дни жизнь ее стала невыносимой. Дети голодали. У Марии Литвиновой опустились руки. А тут свалилось новое несчастье: в квартиру ворвались немецкие солдаты. Разграбили дочиста: унесли одеяла, пальто, детскую обувь. Осьмухин, узнав об этом, тотчас же поднял друзей: достали хлеба, пшена, стакана два подсолнечного масла, Надо было видеть радость несчастной женщины, когда она получала этот паек!
   А спустя несколько дней в комнату к ней снова вошел Володя и положил на стол небольшой пакет.
   - Возьмите, тетя Маруся. Это деньги. Купите что-нибудь ребятишкам.
   Литвинова разрыдалась, не в силах вымолвить слова.
   ...Олег Кошевой подошел к окну, прислушался: было тихо. Сделав несколько шагов по комнате, он сказал:
   - А теперь перейдем к поручению товарища Антона. В это время в дверь постучали. Олег метнулся к двери.
   На пороге стоял Степан Сафонов.
   - Сергея Тюленина разыскивают гестаповцы, -еле переводя дыхание, сказал он. - Донесли про листовки. Я был у Сергея. Его нет. Боюсь, что схватили.
   - Пока нет, - откликнулся Сергей. Степан обрадованно кинулся к нему.
   - Я знаю, где тебе надо спрятаться! В ангаре аэродрома валяется неразорвавшаяся бомба, и гестаповцы боятся туда нос показать...
   
   
   
   
   
    

   Продолжительное отсутствие Любы Шевцовой сильно тревожило молодогвардейцев. Ваня Земнухов даже вызвался отправиться на розыски.
   Но в один из воскресных дней ребята, проходя по Садовой улице, наткнулись на странное зрелище. По мостовой, подпрыгивая, ехала легковая машина. Вскоре она остановилась возле тополей. Открылась дверца. Из машины вышла девушка в длинном шелковом платье и модной шляпке. Ребята в этой девушке узнали... Любу.
   Она приехала из Ворошиловграда на машине немецкого офицера, чтобы не вызывать подозрений.
   - Ты словно с бала. Такая нарядная! - сказал ей Олег, когда они подходили к дому Земнухова.- Встретила?
   - Да.
   Ваня, увидев Шевцову, проворчал:
   - Хорошенькое дело. Как в воду канула, нет ее и нет! Новостей много?
   Люба рассказывала не спеша.
   По дороге в Ворошиловград она заехала в лагерь военнопленных. Среди конвоиров нашелся один сговорчивый. Люба умело подошла к нему, обещала дать большие деньги за освобождение своего "дяди". Охочий до взяток, конвоир обещал помочь. Люба угостила водкой конвоира и его сподвижников. Те разомлели, раскисли и под пьяную руку отпустили троих пленных. Больного полковника Люба свезла в город и устроила на квартиру к знакомым. Все обошлось как нельзя лучше - русские воины оказались на свободе.
   Но была у Любы и другая, неприятная новость. Оказывается, Виктор Третьякевич, приехав в Краснодон, солгал ребятам, приукрасив свои подвиги. В партизанском отряде плохо отзывались о Третьякевиче. Третьякевич уклонился от боя, который вели партизаны с немцами.
   Состоялось экстренное заседание штаба "Молодой гвардии".
   Поступок Третьякевича возмутил товарищей.
   - Если у тебя нет чести, лучше отойди от нас! - негодовал Кошевой.
   Третьякевич сидел хмурый. Резкие слова друзей хлестали его.
   Наконец он встал и твердо сказал:
   - Каюсь, ребята. Смалодушничал. Обещаю делом загладить свою вину.
   Решили Третьякевича от руководства штабом отстранить и назначить вожаком пятерки. Командиром "Молодой гвардии" стал Иван Туркенич.
   Весь вечер Люба рассказывала друзьям о своей встрече с товарищем Антоном. Этот человек был примером для всех. И хотя товарищ Антон никогда не появлялся в Краснодоне, его присутствие чувствовали все молодогвардейцы. Все чаще повторяли они: "Товарищ Антон приказал", "Товарищ Антон ждет", "Товарищ Антон советует".
   Кто он был? Одни говорили: соратник Ворошилова, старый луганчанин; другие представляли его бородатым партизаном; третьим он рисовался отчаянным моряком-черноморцем.
   Одно было ясно всем: товарищ Антон - это партия. Незримые нити связывали его с молодыми подпольщиками. В самые тяжелые дни, когда немцы распоясывались вовсю, когда, казалось, сама донская земля стонет под их пятою, товарищ Антон давал о себе знать, поддерживал боевой дух молодогвардейцев.
   Однажды отряд юных подпольщиков с помощью женщин устроил на базарной площади побег пленных красноармейцев, когда их вели под конвоем мимо ларьков.
   Вскоре после этого Люба привезла от товарища Антона записку. Он писал:
   "Восхищен вашей операцией! Не столь дерзость и отвага ребят поразили меня, хотя и этим следует восхищаться, сколько умение так завладеть душой народа, что он не менее смело и преданно, чем сами молодогвардейцы, пошел за ними на немецких бандитов с благородной целью освободить из плена своих русских братьев.
   По-большевистски желаю и впредь побольше таких успехов".
   Ребята чувствовали подле себя испытанного сына большевистской партии. Слово его окрыляло их, заставляло всегда быть начеку.
   В каждом слове товарища Антона юные подпольщики как бы видели указание партии и ради выполнения этого указания готовы были итти в огонь и в воду.
   Всякий раз, когда Люба Шевцова уезжала в Ворошиловград, молодогвардейцы давали ей наказ повидать товарища Антона. Что скажет он? Что посоветует?
   И она подробно передавала друзьям советы товарища Антона:
   - Будьте такими же стойкими, как старые шахтеры-революционеры. Вспомните Клима Ворошилова, Артема, Александра Пархоменко! В глубоком подполье эти железные люди, верные сыны своего народа, никогда не теряли присутствия духа. Жандармы расставляли им ловушки, выслеживали, травили их, но подпольщики умели обманывать жандармов. Ничто в мире не могло оторвать большевиков-подпольщиков от трудового народа. Вспомните, у нас, в Донбассе, в годы гражданской войны рождались первые подпольные отряды. У нас, у шахтеров, учились борьбе подпольщики Украины...
   В глубине своего сердца берег Олег Кошевой эти слова товарища Антона. И, перелистывая страницы книги, которую он тайно хранил, обращался к своим друзьям:
   - Здесь о том же говорится, ребята!
   Друзья склонялись над книгой. Это была "История партии".
   
   
    
   
   

   Шура Дубровина - пытливая, умная девушка. Ее всегда можно было застать за книгой. Окончив десятилетку, она уехала в Харьков, поступила в химико-биологический институт. Накануне войны вернулась в родной городок и в той школе, где раньше училась, начала работать преподавателем химии и биологии.
   Немецкий плен тяжело ранил ее душу, живую и восприимчивую. Свет ей был не мил. Целыми днями она не выходила из дома, жила затворницей. Долгими вечерами у мигающего огонька коптилки сидела наедине с книгой; иногда брала карандаш, рисовала.
   Звали на вечеринки - не ходила. Перестала встречаться с самыми близкими подругами - Маей Пегливановой и Тосей Мащенко.
   Временами девушке казалось, что жизнь ее стала бесцельной; все лучшее, что она носила в себе, все надежды потеряны, смяты. Где-то далеко остался любимый. Шура до боли грустила о нем, плакала исподтишка. Она мечтала о научной работе - собиралась писать диссертацию. Немцы растоптали и эту мечту. Безысходная тоска затопила девичье сердце. На что надеяться, чего ждать? И есть ли смысл теперь жить?
   О смятении своих чувств она так записала в дневнике:
   "Август. Ох, хотя бы дождик пошел! Хожу, слоняюсь, не находя работы. Все разрушено, все потеряно. Думаю, хоть бы опять картошку заставили чистить. Если бы можно было ни о чем не думать! Мне хотелось бы отобразить один из дней моей, теперь никому не нужной жизни, но все они похожи один на другой, с еле заметными отличиями".
   И позже:
   "Приходится валяться в кровати и вспоминать сны. Они уносят в край забвения. Какое горькое разочарование встречаешь утром! Думаю, что бы предпринять в этот бесцельный день. Прощай всё! Надежды, жизнь, молодость. Неужели все кончено?"
   В Краснодоне нашлась горсточка молодежи, испугавшейся немцев. Она "ушла в себя", растерялась, не знала, что делать. И вот "Молодая гвардия" решила взять "разочарованные души", как их в шутку называли ребята, под свое крыло.
   О Шуре Дубровиной вспомнили подруги. На дом к ней зачастила Мая Пегливанова: штаб поручил ей вовлечь Шуру в "Молодую гвардию". Начались задушевные беседы. Шура с жадностью слушала рассказы подруги о советской родине, о Красной Армии.
   - Откуда ты все это знаешь, Майка?
   - А вот погоди: станешь с нами дружить, вся жизнь перед тобой раскроется,- лукаво сощурив глаза, отвечала Мая.
   - "И скучно, и грустно, и некому руку пожать", - вздохнула Шура.
   - Экая ты кислая! - не выдержала Мая. - Разве можно опускать руки? не навеки немцы на Дону! Все равно наша возьмет. Бороться надо...
   - Бороться? Как же мы будем бороться, когда у них сила, а у нас - голые руки?
   - А партизаны? Среди них и девушки есть. Сама, небось, не раз читала в газетах. Вспомни... Вот почитай-ка письмецо!
   Мая достала из потайного кармашка свернутый листок и подала подруге. Это было письмо украинской девушки Любы Земской о готовности умереть за родную землю.
   Шура ожила. В ее дневнике появились совсем другие записи:
   "Приход Маи освежает мою келью. Я снова оживаю. Мая - это бурный молодой поток. Нет, кажется, для нее усталости, она всегда в беспрерывных движениях и речах, с этими нежно-розовыми щечками и блестящими глазенками. У нее такая открытая душа русской девушки!"
   Немного спустя Шура Дубровина вступила в ряды "Молодой гвардии".
   Жизнь ее резко изменилась. Уже не тянуло ее сидеть дома, тосковать и бессильно плакать. Иногда она оставалась ночевать у Маи и вместе с ней и Тосей Мащенко писала листовки, рисовала плакаты.
   О чем только в осенние слякотные вечера не вспоминали подруги!
   - Шура, - спросила как-то Мая,- а если нас поймают, казнят?..
   - Я не хочу умирать, девушки, - ответила Шура.- Я хочу дождаться наших. Теперь вот только видишь, как хорошо мы жили. И не умели ценить тех радостей, какими баловали нас...
   - Я так думаю, - сказала Мая: - если уж придется умирать - умрем, как "Таня".
   Девушки вспоминали, как шла на смерть замечательная комсомолка Зоя Космодемьянская, как стойко переносила она пытки и как смело, гордо отдала свою жизнь за родину. Вот что записала потом Шура в своем дневнике:
   "Тебе, тетрадь, я доверяю все. Ты мертва и молчишь; ты, тетрадь, лишь друг. Я частенько разговариваю с тобой, но я тебе признаюсь: у меня мало искренности с тобой. Я хотела бы все тебе сказать, но... хоть у тебя глаз нет, зато у других есть. Я хотела сообщить тебе о глубоко взволновавшем прошедшем вечере и доброй половине ночи. Сколько счастья в этом разговоре, полном воспоминаний, сколько образов, сколько мыслей плывет непрерывным потоком, заполняющим все клетки моего тела, как живо я представляю одухотворенные лица моих собеседников!"
   
   
   
   

   Накануне Иван Туркенич наставлял: - Пойдите в балку, что у Каменки. Хорошенько оглядитесь. Если никого не заметите, вполголоса пропойте: "Вдоль по улице метелица метет". И вас встретит один товарищ.
   Подруги отправились к условленному месту. В этот день немцы расклеили по городу объявления: в городе, мол, появились смутьяны, нарушители покоя. За поимку "бандитов и распространителей листовок" немцы обещали награду в четыре тысячи рублей. Девушки шли, охваченные смутной тревогой.
   - Как бы Сергей себя не выдал! Больно напорист,- высказала опасение Тося Мащенко.
   - В самом деле, отчаянный очень, - поддержала ее Валя Борц. - Позавчера в кино меня пригласил. "Пойдем, - говорит, - посмотрим "Ее первые переживания". Из Мюнхена привезли фильм". Пошли. Во время сеанса он наклонился ко мне и шепчет: "Видишь знамя над портретом Гитлера?" - "Вижу", отвечаю. "Через час оно висеть не будет". А знамя это местного батальона жандармерии. Большое полотнище: посредине - белый круг, а в нем фашистская свастика. После сеанса зрители разошлись. Только кривой сторож Лихванча остался. Сергей спрятался в суфлерской будке. Я в парке ждала его минут пятнадцать. Наконец прибежал со знаменем в руках: "На, - говорит, - спрячь".
   Вскоре девушки подошли к балке, присели на камень. Кругом тишина. Трава не шелохнется. Тихо запели. И вдруг услышали позади себя знакомый голос. Обернулись. Перед ними стоял Сергей Тюленин в замасленной спецовке.
   - Сергей! - вскрикнула Валя Борц.
   - Тс-с...- прошептал он и указал на свою голову: - Четыре тысячи стоит!
   Но шутка эта скорее встревожила, чем развеселила. Тюленин сразу приступил к делу.
   - Штаб поручил мне принять от вас клятву, - сказал он. - Друг друга мы знаем давно. Правда, больше в мирной обстановке, но русская пословица говорит, что друзья в несчастье познаются. Вы не обижайтесь. Скажите откровенно, без обиняков: способны вы на очень опасную, очень суровую жизнь? Не мне даете клятву, а "Молодой гвардии". Отныне она будет распоряжаться вами.
   Тося Мащенко, волнуясь, сказала:
   - Я видела, как в парке немцы живьем зарывали шахтеров-коммунистов, слышала, как перед смертью товарищи пели "Интернационал". Этого не забудешь. Все слышится голос старого Валько: "Чуете нас, сыны?" Раскидывать листовки - это мало. Мы должны убивать немцев. Понимаете, убивать, убивать! Девушки тоже способны на это!
   Сергей вынул бумажку с текстом клятвы. Тося и Валя встали. Сергей стал торжественно читать:
   - "Перед лицом своих друзей по оружию, перед лицом родины, многострадальной земли, перед лицом всего народа клянусь: беспрекословно выполнять любое задание, данное мне старшим товарищем. Хранить в глубочайшей тайне все, что касается моей работы в "Молодой гвардии". Я клянусь мстить беспощадно за сожженные, разоренные города и села, за кровь наших людей, за мученическую смерть тридцати героев-шахтеров. И если для этой мести потребуется моя жизнь, я отдам ее без минуты колебаний".
   Девушки медленно повторяли за ним слова клятвы...
   Сергей продолжал:
   - "Если же я нарушу эту священную клятву под пытками или из-за трусости, то пусть мое имя, мои родные будут навеки прокляты, а меня самого покарает суровая рука моих товарищей. Кровь за кровь, смерть за смерть!"
   Крепко пожали они друг другу руки. Родилась подлинная боевая дружба.
   Друзья, навек друзья!
   
   
   
   
   

   Староста хутора Деревечка прислал в гестапо гонца с просьбой "разыскать и выловить бунтовщиков, которые подожгли две скирды хлеба".
   В то же время Анатолий Попов, девятнадцатилетний веснущатый парнишка, послал шифрованное письмо в Краснодон Олегу Кошевому: "Задание выполнил. Скирды поджег. В Германию отправят только пепел".
   Анатолий Попов жил в поселке Первомайка. Еще в начале осени встретив его, Олег спросил:
   - Что же вас не слышно? Затворниками стали?
   - Тебе-то хорошо с хлопцами! А у меня в поселке одни девчата. Куда они годятся? - с досадой ответил Анатолий.
   - Женоненавистником стал? - съязвил Олег. - А ты приглядись к девчатам. Есть такие - парням не уступят.
   Вскоре Попов в этом убедился. По заданию штаба "Молодой гвардии" он создал в поселке группу подпольщиков. В нее вошли: Лиля и Тося Иванихины, Саша Бондарева, Николай Жуков, Женя Шепелев и другие. Начало положили первомайские подпольщики неплохое. Женя Шепелев - командир пятерки - написал злую листовку, имевшую среди населения шумный успех:
   "Господа полицейские и старосты!
   Вы продались немцам за кусок колбасы, за глоток водки и пачку махорки. Вы изменили родине. Вы стали врагами народа. Но, пока не поздно, переходите на сторону Красной Армии и с оружием в руках искупите свой грех, помогая нашим партизанам. Иначе не миновать вам пули партизана!"
   Девушки переписывали листовки и вечерами расклеивали их на стенах. Лиля Иванихина, прикинувшись покорной, сумела поступить учительницей немецкого языка в школу на хуторе Суходол. К ней часто заходили подруги и возвращались от нее с сумками, полными пулеметных лент и винтовочных патронов. Лиля выкрадывала их у румынских солдат. Нина Герасимова, Толя Николаев и Виктор Петров раздобыли бутыль с соляной кислотой. Во многих домах поселка были расквартированы немецкие и румынские солдаты. Девушки исподтишка смазывали кислотой их шинели, сапоги и мундиры. Солдаты только глаза таращили: по какой это причине так быстро разваливаются у них сапоги и рвутся в клочья шинели?
   Однажды Герасимова принесла Попову пятьдесят пачек патронов.
   - У солдат стащила, когда спали...
   Так возник у первомайцев свой арсенал. Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из них не приносил оружие или патроны.
   "Молодая гвардия" в глухом поселке Первомайка упорно и смело совершала свое великое дело. Вечерами гасли огни. На пустынных, осиротевших улицах стучали сапоги немецких патрулей. А в подвалах и на чердаках в это время шахтерская молодежь обсуждала планы своих боевых операций.
   Стало известно, что в хуторе Волчанском немцы устроили большой лагерь для военнопленных. Сотни русских людей умирали там от голода, ран и побоев.
   - Мы должны их спасти во что бы то ни стало! - сказал Попов.
   Он отправил в Волчанск Петрова, Рогозина и Жукова. Надежные ребята: Петров - его школьный товарищ, а Жуков - моряк- севастополец; в боях ему повредили руку, он приехал в Краснодон к родным, и здесь его застигли немцы. Свою морскую форму Жуков хранил, как святыню. Иногда вытаскивал из-за пазухи бескозырку с ленточкой, говорил, поглаживая ее ладонью:
   - Ты мне еще послужишь, "чепчик"!
   Часами он мог рассказывать о море, о кораблях, о схватках в траншеях, об удали моряков, о том, как они умирали на поле боя. Ребята слушали, затаив дыхание.
   Провожая ребят на хутор Волчанский, Попов повторял:
   - Карту не забудьте начертить, занесите на нее каждый плетень, каждую тропинку...
   Ребята возвратились изнуренные, но радостные.
   Нападение на лагерь они совершили удачно. Дело было поздней ночью. Моросил дождь. Парни бесшумно подкрались к охране. Тихо сняли двух часовых. Орудуя ломом, разобрали часть стены. Через пролом стали выползать пленные.
   Петров начал считать их, но сбился на семидесятом...
   Едва улеглись толки вокруг волчанской операции, как ребята совершили другой дерзкий налет.
   Толя Попов и Витя Петров, захватив гранаты и наганы, ушли в степь, а на другой день все узнали, что на дороге Гундоровка - Герасимовка взорвана легковая немецкая машина: под обломками ее лежали трупы полковника и двух гитлеровских офицеров.
   Несколько дней спустя Кошевой горячо пожимал руку Попову.
   - Я отправил письмо товарищу Антону, написал ему, как здорово работают наши соседи!
   Олег ликовал. Теперь ему приходилось посылать связных не только в Первомайку, но и в Изварино, в поселок Краснодон, в Семейкино. Говоря о "Молодой гвардии", он сравнивал ее с большим деревом, у которого появились ветви.
   Одна из этих ветвей буйно шумела над горняцкими домиками маленького поселка Краснодон. Вожаком здесь был рослый украинец Николай Сумской, потомок воина из Запорожской Сечи. Это был пытливый и начитанный парень: знал историю Украины, любил говорить о войске Богдана Хмельницкого, об удали Богуна и Кривоноса, батьки Боженко и Щорса.
   Дух вольнолюбивых предков проснулся в сердце Сумского в эти черные дни. Боевой пыл его разделяли друзья.
   Однажды Сумской вызвал к себе Женю Кийкову и Нину Старцеву.
   - Дорогу в город знаете?
   - Еще бы!
   - Слышали, как телеграфные провода гудят на ветру?
   - Конечно.
   - Так вот, надо, чтобы они не гудели...
   Это был приказ. В ту же ночь во многих местах телеграфные провода оказались перерезанными. К полудню монтеры восстановили сеть, а ночью провода снова были порваны.
   Гриша Щербаков, ежедневно проходя мимо станции, видел, как солдаты грузили в вагоны ящики и мешки. Как-то раз он задержался у станционного склада-длинного серого сарая, обнесенного проволокой. У ворот дежурил сторож. Гриша угостил его табачком, спросил:
   - Что грузят?
   - Хлебушко. Страсть сколько его!
   - В сарае?
   - Угу! В Мунхин, что ли, везут, - проговорил старик.
   Гриша сообщил об этом Сумскому. Были поставлены на ноги все молодогвардейцы поселка. Каждому из них было предложено собрать по бутылке зараженного клещом зерна и высыпать его в запасы склада.
   Сказано - сделано. Ребята взобрались на крышу сарая и в отдушину высыпали свои "жемчужные зерна".
   Высокую оценку штаба получил Сумской и за другое дело.
   В медицинской комиссии по отправке рабочих в Германию по приказу немцев работала врачом Нина Алексеенко. Сумской уговорил ее выдавать ложные свидетельства.
   - Вы этим поможете России, - сказал Сумской.
   И Нина Петровна выдала на руки шестидесяти здоровым парням и девушкам свидетельства с пометкой: "К труду не годен".
   
   
   
   

   Родился он в Киеве в тысяча девятьсот двадцать шестом году. Прилуки, Полтава, Канев - города, где он рос и учился. Но память о Каневе была, пожалуй, самой дорогой. С гурьбой школьных друзей он целыми днями пропадал на Днепре, озорничал. С крутых берегов камнем бросался в воду. Шли секунды - не всплывал. Дружки неистово спорили на берегу:
   - Утоп!
   - Вынирне!
   - А я кажу - утоп!
    И далеко от берега он выплывал в речную гладь, и тогда крики на берегу усиливались:
   - Оце хлопець!
   Но больше Днепра любил он высокий холм, под которым был погребен Тарас Шевченко. Сюда, на кручу над Днепром, он приводил своего однокашника Василия и не окрепшим еще голосом читал стихи Кобзаря:
   
   Было время - на Украйне
   Пушки грохотали.
   Было время- запорожцы
   Жили, пировали.
   Пировали, добывали
   Славы, вольной воли.
   Все то минуло - остались
   Лишь курганы в поле;
   Те высокие курганы,
   Где лежит зарыто
   Тело белое казачье,
   Саваном повито...
   
   Семья Кошевых жила в опрятном, беленьком домике на берегу Днепра. Больше всех в семье любили Олега. Самое сильное влияние оказывала на него бабушка. Из ее уст Олег многое узнал о человеческом страдании и унижении, о тяжелом горе, какое пришлось вынести людям, чтобы завоевать свободную жизнь.
   Когда семья переселилась в Краснодон, Олег первое время сильно тосковал по днепровскому приволью, и не мудрено: места здесь оказались бугристые, голые, скучные.
   Учился Олег много; как губка, впитывал в себя знания. Превыше всего почитал он товарищество. Негодованию его не было предела, если кто-нибудь из школьных друзей совершал проступок. Олег увлекался спортом, был в городке лучшим волейболистом, легко крутил на турнике "солнце". Страстно любил музыку. Идет бывало по улице, услышит музыку, остановится и стоит, как завороженный, до тех пор, пока не замрет последний аккорд.
   В классе однажды раздали опросные листки: "Кто кем хочет быть?" Олег написал крупными буквами: "Творцом музыки, она лучше всего передает настроение человека".
   Это была мечта. Но вдруг пришла война. Появились искалеченные люди. Налетали немецкие самолеты и сбрасывали бомбы на мирные кварталы городка.
   - Детишек губят, злыдни! - негодовал Олег. Мечты, которыми он когда-то жил, заменились новыми стремлениями, новыми чувствами.
   Ему не было семнадцати лет, когда немцы заняли Краснодон.
   Мать стала замечать, что к сыну зачастили друзья. Раньше этого не случалось. И разговоры у ребят пошли странные - не поймешь, о чем...
   Но мать все поняла, когда нашла в карманах сына ли- стовки.
   - Что это, Олег?
   - Я больше не Олег, мама. Меня теперь зовут Кашук.
   Потекли тревожные, полные всяких неожиданностей дни.
   Елена Николаевна волновалась за сына. Она понимала: он стал капитаном корабля, плывущего меж подводных скал. Но вместе с тревогой росла в сердце матери и гордость: ее кареглазый Олег, еще совсем ребенок, - сегодня революционер, вожак подпольщиков!
   В черные дни нашествия иноземцев шестнадцатилетний Олег бросил смелый вызов врагам. Он много писал стихов, вкладывая в них всю свою ненависть к немцам.
   
   Я решил, что жить так невозможно, -
   Смотреть на муки и самому страдать.
   Скорей, скорей, пока еще не поздно,
   В тылу врага - врага уничтожать.
   
   - Ты видишь, мама, что немцы делают с нашим народом? Нельзя больше терпеть. Надо бороться и только бороться, - говорил он матери.
   Целыми ночами Елена Николаевна простаивала у изголовья сыновней кровати.
   - Кашук!..
   Трудно привыкнуть к новому имени сына...
   В начале августа в квартиру Кошевых вселился барон фон-Вельзель. Он занял лучшую комнату, велел наводнить ее цветами. Денщики привезли машину цветов, - еле вместились они в комнате.
   Утопающая в цветах квартира Кошевых была вне подозрений. Олег учитывал это. Он смастерил в какой-то полуразвалившейся бане радиоприемник и принес его домой.
   - Погубишь и себя и нас! - испугалась мать.
   - Я так его спрячу, что сам чорт не найдет!
   - Куда?
   - Под кровать господина фон-Вельзеля.
   Это было не озорство, а точный расчет.
   - Барон настолько ленив, что и сапог сам не натягивает. Станет ли он заглядывать под кровать! Там ведь не розы лежат, а старое тряпье да валенки отца...
   Собирались друзья: один сторожил в коридоре, другой- у калитки. Олег забирался под кровать, включал приемник, и начиналось путешествие по эфиру. Вот монотонные немецкие марши. Вот плачут гавайские гитары в Риме. Вот, наконец, спокойный и величавый голос Москвы.
   И краснодонцы узнавали правду.
   Кашук непосредственно участвовал во многих операциях подпольщиков. Каждая из них продумывалась, подготавливалась и контролировалась Кашуком. Девушки согласовывали с ним тексты листовок. Он узнавал о письмах, поступающих на "биржу труда", раньше, чем ее управляющий. Ему было известно, сколько в городе полицейских, кто эти предатели и чем они вооружены. Хорошо разбираясь в людях, он вербовал в "Молодую гвардию" только самых крепких и надежных ребят, испытывал их, что называется, огнем. И на временных комсомольских билетах, которые печатались в типографии "Молодой гвардии", стояла подпись Кашука.
   В эти дни в комсомол вступили шахтерские дети. Их не запугали немцы. Не страхом, а ненавистью и гневом были наполнены юные души. Олег видел этот огонь ненависти к врагу в глазах подростков, когда в карьере вручал им комсомольские билеты. Карьер был излюбленным местом собраний. Здесь не писали протоколов, но помнили каждое произнесенное слово, потому что речь шла о жизни и смерти.
   Однажды Кашук вручал билеты двум паренькам из поселка. Говорил тихо:
   - Обычай наш знаете - один за всех, все за одного. Принимаем мы в комсомол только тех, кто нашел уже способ как-нибудь отомстить врагу. Ваш налет на машину был смелым. Но я хочу вас предупредить, ребята, - излишний азарт может иногда принести беду.
   Свист за бугром прервал его слова. Он насторожился: звонко ударили о какой-то металлический предмет, послышались шаги. Ребята и глазом не повели, не спеша спрятали билеты за пазуху и застыли в ожидании.
   "Не из робкого десятка", подумал Кашук и велел им итти за вагонеткой. Сам же пошел на звук шагов.
   Промелькнула чья-то фигура.
   - Кто? - спросил Кашук.
   - Гриб.
   Это был связной.
   - Что случилось?
   - Туркенич просил притти, и как можно скорей.
   
   
   
   
   

   Ожидая Кошевого, Туркенич продумывал, с чего начинать операцию и как расставить людей. Он курил папиросу за папиросой. Степан Сафонов то и дело восклицал:
   - Угонят! Разве нам осилить? Эх, если бы пулеметик!
   Туркенич был старше остальных молодогвардейцев. Ему шел двадцать третий год. Его плотная статная фигура внушала товарищам уважение. Говорил он басовито и неторопливо. За его плечами лежала уже боевая жизнь: он дрался в Севастополе и на юге Украины. На Кубани, в дни наших военных неудач, попал в окружение. Много раз пытался пробраться через линию фронта к своим, но это ему не удавалось. Обессиленный, он вернулся в родной городок.
   Туркеничу было о чем порассказать, и ребята часто приставали к нему с расспросами. Но он обычно говорил:
   - Все прожитое пустяки в сравнении с тем, что ждет нас впереди. Вот сейчас кое-кто нос повесил: дескать, к Волге враг подошел. А мне продвижение немца напоминает пружину: сжал немец ее так, что руке непосильно держать, а когда опустит, его ж и отшвырнет пружина. Полетит он вверх тормашками...
   Туркенич прекрасно знал все виды оружия. Возьмет пистолет, разберет и соберет в нем каждый винтик. Авторитет бывалого бойца среди молодогвардейцев был непоколебим.
   Как-то раз Женя Машков и братья Левашевы устроили на большаке Краснодон-Свердловка ночную засаду. Улеглись за пригорком. Долго ждали. Устали ждать.
   - Может, домой? - не выдержал Вася Левашев.
   - А Туркенич? - проворчал его брат Сергей. - Что он нам скажет? Думаешь, по головке погладит?
   Только на рассвете вынырнула из-за поворота пятитонка. Мотор рычал, захлебываясь, и ребята поняли, что машина тащит тяжелый груз. Как только она поравнялась с пригорком, Женя Машков привстал на колено и выстрелил. Его меткая очередь сразила одновременно и шофера и солдата, сидевших в кабине. Машина застопорила, но мотор продолжал пыхтеть. Сергей Левашев выбросил из кабины труп шофера, сел за руль и помчал в степь. Женя, забравшись в кузов, торопливо осмотрел груз.
   - Что там? - высовываясь из кабины, прокричал Сергей.
   - Десять бочек бензина и три автола.
   - Поджига-а-й!..
    Чиркнула спичка, огонек змейкой пополз по доскам кузова, подкрадываясь к бочкам.
   Ребята спускались уже в балку, когда вдали раздался сильный взрыв. Они видели, как взметнулся к небу столб огня. Радостно возбужденные, они вернулись к своему командиру, которого любя называли "стратегом", и доложили об успешной операции.
   ...Сегодня Туркенич особенно волновался. То и дело он прислушивался к шагам за окном.
   Как только пришел Олег, Туркенич открыл заседание штаба. Происшествие было не из маловажных. Степан Сафонов узнал от полицейского, что через день немцы начнут угонять из Краснодонского района коров. Для сопровождения "коровьей колонны" выделен наряд охраны.
   Штаб выработал подробный план операции.
   Туркенич приказал ребятам связаться с молодогвардейцами Первомайска и Семейкино, устроить засады у обочин дорог и открыть такую стрельбу, которая навела бы панику на охранников.
   Весь следующий день прошел в приготовлениях. Туркенич не знал ни минуты покоя. Командиры пятерок просили у него "на всякий случай" добавочных патронов. Радик Юркин - ему шел пятнадцатый год - спрашивал деловито:
   - Пленных будем брать?
   - Кого, коров?
   - Немцев и полицаев!
   - Бить на месте.
   - Есть бить на месте!
   Благодаря Туркеничу у подпольщиков накопился кое-какой боевой навык. Многие уже участвовали в схватках, даже добывали трофеи. Но предстоящая операция, как считал Туркенич, должна была окончательно испытать боевой дух молодогвардейцев. И вот наступила ночь. Во многих домах матери не ложились спать: с тревогой ждали сыновей и дочек- куда они подевались?..
   На рассвете, вздымая облака пыли, показалось в степи огромное стадо-голов пятьсот. Молодогвардейцы напали так стремительно, что гитлеровцы не успели опомниться. Охрана сразу была перебита. Коровы разбрелись в разные стороны.
   Молодогвардейцы все были живы, и лишь двое семейкинских ребят получили легкие ранения. Девушки перевязали раненых и отвели их в свои семьи.
   Вечером в хуторах и на улицах Краснодона стали появляться одна за другой коровы. Они были голодны и жалобно мычали. На рогах тучной рыжей коровы болталась дощечка с надписью: "Меня зовут "Касатка", Немцы хотели угнать меня в Германию. Дудки"
   Операцию можно было бы считать блестяще выполненной, если бы не таинственное исчезновение Земнухова: он не вернулся с задания. Попытки разыскать его не увенчались успехом.
   Не вернулся Ваня Земнухов и на следующий день.
   Ребята приуныли.
   - Ума не приложу, - недоумевал Тюленин. - Словно сквозь землю провалился! Я видел, как он налетел с автоматом на немца. Тот упал на колени и поднял руки.
   - А дальше? -выспрашивала Клава Ковалева, переживавшая исчезновение Земнухова особо болезненно.
   - Дальше мы с Абреком (так Тюленин звал Арутюнянца) набросились на начальника охраны, и я уже по сторонам не смотрел...
   Никто не хотел мириться с мыслью о гибели Ивана. Не верилось, что никогда больше не появится этот неладно скроенный, да крепко сшитый паренек. В памяти возникало его открытое волевое лицо, прищуренные близорукие глаза. Вот-вот он войдет, поправит на носу очки и скажет с шутливым пафосом:
   
   Отворите мне темницу,
   Дайте мне сиянье дня,
   Черноглазую девицу,
   Черногривого коня.
   
   Он называл себя "илларионовским поэтом", потому что родился в деревне Илларионовка Шацкого района, под Москвой. О нем не без основания говорили, что он умеет найти ключ к сердцу каждого. Ключом этим была искренность, которую Ваня считал "стержнем дружбы".
   Накануне последней операции друзья праздновали день рождения Земнухова. Ему исполнилось девятнадцать лет. Откинувшись на спинку стула, он говорил, стараясь пришепётывать по-старчески:
   - И к нам нешлышными шагами подкрадываетшя штарошть...
   - А помнишь, как мы выпускали школьный "Крокодил"?-- говорил Олег Кошевой.
   - И прямо с заседания редколлегии отправились провожать тебя, Олег, на курорт...
   - А Радик Юркин просил, чтобы ты привез нам винограду из Крыма...
   - Радик теперь взрослый: пятнадцатый год пошел,-улыбнулся Земнухов. - Встретил меня вчера и говорит, что решил повесить полицая в балке.
   Все дружески посмеялись над детской серьезностью Радика потом под аккомпанемент гитары затянули украинскую песню о дивчине, вишневом садикер месяце ясном... Земнухов прочел свое последнее стихотворение, посвященное Клаве Ковалевой:
   
   Твой милый облик сердце покоряет,
   Струится в жилах кровь быстрей,
   Улыбка на лице игривая сияет,-
   Улыбки той, друг, не найдешь ясней.
   И вмиг становишься таким влюбленным,
   Миг веселишься, час грустишь.
   Не раз с дыханьем затаенным
   За девушкой следишь...
   
   Лирик по натуре, Земнухов вел, однако, суровую жизнь подпольщика и готов был в любой момент отдать свою кровь за товарищей. В "Молодой гвардии" он играл, как сказала о нем Валя Борц, одну из первых скрипок: обеспечивал подпольщикам конспирацию, подбирал деловых агентов для связи, выдумывал самые удачные пароли, раздобывал и хранил у себя карты города, поселков, хуторов и рудников. Земнухову были знакомы все дороги и тропинки, перекрестки, карьеры и балки. Он обычно назначал место явки и всегда так удачно, что гитлеровцы ни разу не могли обнаружить подпольщиков, бесились, обещали за голову главного бунтовщика четыре тысячи, потом десять тысяч - и все безрезультатно. Тогда вызвали из Ворошиловграда "ученых" аргусов, специально проходивших шпионские школы, но и те оказались бессильными. Земнухов был умнее и смелее их.
   И вот теперь вдруг Земнухова не стало. Исчез...
   Наконец, к вечеру четвертого дня, он появился. Голова у него была перевязана.
   - Воскрес!-- обрадовался Олег. - А мы тебя, брат, уже похоронили. Что случилось?
   И Земнухов рассказал, что когда он расправлялся с гитлеровцем, поднявшим руки, то не заметил, как сзади к нему подбежал еще один конвоир и ударил рукояткой пистолета по голове. Земнухов потерял сознание. Очнулся в темном сарае, на соломе. Голова кружилась, в горле пересохло. Но вскоре явилась "добрая фея" и напоила его целебным нектаром - парным молоком. Это была пожилая колхозница из соседнего хутора. Ей тяжко было расставаться со своей коровой: она шла за стадом и все упрашивала конвоира вернуть буренушку-кормилицу... Тут налетели молодогвардейцы. Женщина упала на землю и, лежа за камнем, наблюдала, как ребята истребляли охранников и отбивали у них коров. Когда побоище закончилось, колхозница перетащила его к себе в сарай.
   
   
   
   
   
   

   Люба вихрем влетела в комнату, обняла на ходу мать:
   - Уезжаю, мамочка, милая, уезжаю...
   Чулки, носовые платки, гребенки, зубная щетка полетели в ручной чемоданчик. Люба вытащила из шкафа свое лучшее крепдешиновое платье и стала прихорашиваться у зеркала. Мать молча следила за дочкой.
   Пестрое платье шло к Любе, ничего не скажешь... Дочь выросла стройной, красивой. И глаза голубые, и волосы, как золото. Мать тяжело вздохнула.
   - Ты что, мамочка? - насторожилась Люба.
   - На какой праздник собралась, дочка?
   - Поеду в Серго денька на два. Туда, говорят, немцы всякого товару наволокли. Может, привезу чего.
   - Ты бы послушала, что говорят о тебе в городе; Шевцова, мол, с немцами путается...
   - И пусть себе говорят! У сплетниц язык трудолюбивый!- бойко ответила Люба и с нарочитой тщательностью стала рассматривать себя в зеркало.
   - Ты же русская! - с укоризной заметила мать. - Вернутся наши, как ты им в глаза глянешь? Люба обняла мать.
   - Какая ты, мамка, у меня хорошая... Наши вернутся, обязательно вернутся. И я ни тебя, ни отца не опозорю. Выйду навстречу нашим с чистой душой, не замаранная...
   А слухи про Любу ползли и ползли. Пожилые женщины при встрече с Любой бросали ей в лицо обидные слова: вот она, мол, немецкая усладительница, разъезжает в экипаже с немецкими офицерами, танцует с ними в клубе, впустила на квартиру двух офицеров и позволяет открыто волочиться за собой. Сказать бы-без роду, без племени девка, так нет: родилась в рабочей, шахтерской семье. Позорище-то какое...
   Отец Любы был потомственным горняком. В годы гражданской войны он партизанил и о своих партизанских делах любил вспоминать в семейном кругу. Эти рассказы запечатлелись в памяти Любы, и она гордилась отцом. В школе Люба училась прилежно, поражала учительницу своей памятью, увлекалась физкультурой и на спортивных соревнованиях по легкой атлетике всегда выходила победительницей. Ни один школьный вечер не проходил без ее участия: играла она и Марину Мнишек в "Борисе Годунове", и Земфиру в "Цыганах", читала монологи из пьес Островского и Горького, пела песни, - одним словом, росла живой, веселой, талантливой девушкой. После окончания школы училась на курсах медсестер и успешно сдала экзамены. А когда началась война, поступила в Ворошиловграде на курсы радисток-телеграфисток. Едва успела их закончить, как Ворошиловград захватили немцы. Она убежала в Краснодон, к матери, встретилась там с товарищами по школе и стала одним из активных организаторов "Молодой гвардии".
   - Шевцова будет у нас главной разведчицей, - решили в штабе.
   Первая ее разведка была в Ворошиловград: оттуда она привезла в мешке с солью листовки. Позже доставляла прокламации в Серго, в Каменск, в Ровеньки и всюду собирала сведения о расположении немецких частей.
   Люба покидала город иногда на пять-шесть дней, ничего не говоря матери. Потом неожиданно подкатывала к дому на мотоциклете. Ее подвозили ехавшие в сторону Краснодона немецкие посыльные, не желавшие отказывать в услуге красивой фрейлен, "дочери крупного промышленника".
   На явочной квартире Любу обычно поджидали Кошевой, Туркенич, Машков и Громова. Запершись на ключ, они выслушивали Любу, обсуждали ее донесения, намечали дальнейшие планы. Но как только под окном раздавались шаги, все брались за инструменты и начинали бренчать какую-нибудь излюбленную немцами песенку.
   Как-то раз Люба привезла кучу новостей: в Ровеньках расположился штаб крупной авиационной части; в Ворошиловград прибыло много раненых фрицев из-под Сталинграда; у одного немецкого летчика-растрепы она стащила пистолет; передала через связного товарищу Антону карту...
   - И у нас, Люба, есть новость, - сказала Громова.- Знаешь Люсю Щербатую? Так вот, она замуж выходит за немца. Свадьба в воскресенье...
   Люба вскочила со стула, возмущенная. Это второй случай, когда русская девушка выходит за немца. Ничтожество! Она льстится на безделушки; свою честь, свой долг меняет на тряпье!
   - Как хотите, товарищи, а свадьбу эту нужно сорвать! - предложила Люба.
   Ее поддержал Олег Кошевой.
   - Поможем Люське опомниться, спасем от гибели...
   - Вот что случилось недавно в Ровеньках, - продолжала, волнуясь, рассказывать Люба.-Одна дивчина вышла замуж за немецкого летчика. Пожила с ним недолго, забеременела. А фрицу пришло время уезжать, его часть перебазировалась. Жена плачет: "На кого ж ты меня бросаешь? Бери с собой". Немцу слезы надоели. "Ладно, возьму!" согласился он. Посадил ее на самолет, а поднявшись, сбросил ее с самолета неподалеку от города.
   - Напишем об этом случае Щербатой. Авось, задумается, - решила пятерка. И тут же составили письмо, которое, как потом выяснилось, отрезвляюще подействовало на Щербатую.
   Когда друзья стали расходиться, Люба остановила их:
   - А еще я привезла подарок к празднику!
   И она вытащила из чемодана кусок красной материи...
   
   
    
   
   
   

   В маленьком домике на Гавриловке прожила эта девушка все свои недолгие восемнадцать лет. Во всем городе не было человека, который бы не знал ее. И старики и ребятишки нежно звали Ульяну Громову Ульяшей.
   Ульяша страстно любила книги, читала запоем. Сколько было бессонных ночей, проведенных за книгой!
   В 1939 году она завела тетрадку и записывала в нее отдельные мысли из произведений любимых писателей.
   На обложке тетради было начерчено красным карандашом: "Взгляды, новые идеи, знание жизни - вот что дают книги".
   На первой странице - слова Горького:
   "Любите книгу, она поможет вам разобраться в пестрой путанице мыслей, она научит вас уважать человека".
   Следующий листок испещрен формулами по органической химии, а рядом запись: "В сражении нужно уметь пользоваться минутой и обладать способностью быстрого соображения".
   Тут же слова Лермонтова:
   "Что может противостоять твердой воле человека? Воля заключает в себе всю душу, хотеть - значит ненавидеть, любить, сожалеть, радоваться, жить; одним словом, воля есть нравственная сила каждого существа, свободное стремление к созданию или разрушению чего- нибудь, творческая власть, которая из ничего делает чудеса!.."
   Из очерков "Бурсы" Помяловского Ульяша выписала: "В жизни человека бывает период времени, от которого зависит моральная судьба его, когда совершается перелом его нравственного развития. Говорят, что этот перелом наступает только в юности. Это неправда: для многих он наступает в самом розовом детстве".
   Ульяша умела схватить со страницы любой книги самое яркое и выразительное.
   "Засмеяться добрым, светлым смехом может только одна глубоко-правдивая душа (Гоголь)".
   "Гораздо легче видеть, как умирают герои, чем слушать вопли о пощаде какого-нибудь жалкого труса (Джек Лондон)".
   "Надо пролетарскую трудовую дисциплину довести до самой высокой степени напряжения, и тогда мы будем непобедимы (Ленин)".
   "Храбрейший среди скромных наших командиров и скромнейший среди храбрых - таким помню я тов. Котовского. Вечная ему память и слава (Сталин)".
   "Человек! Это великолепно! Это звучит... гордо! Человек! Надо уважать человека. Не жалеть... не унижать его жалостью!.. (М. Горький)".
   "Чем больше препятствий, тем больше удовольствия от их преодоления! (Джек Лондон)".
   И запись без указания автора:
   "Родных потерять - плохо, жену потерять-очень плохо. А друга потерять-хуже всего. Второго друга, настоящего, хорошего друга, не скоро найдешь. Так выпьем за дружбу, потому что нет ничего ценней".
   "Чем беспощаднее будет ненависть, тем ослепительнее будет любовь!"
   В рамку вписаны слова Павла Корчагина из книги Островского "Как закалялась сталь":
   "Самое дорогое у человека - жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мы могли сказать:
   - Вся жизнь, все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества".
   Словами Джека Лондона: "Поделом тому, кто сдался. Сильным побеждать дано", обрываются записи Ульяши Громовой.
   Последняя страничка помечена карандашом: "21 октября 1942 года".
   Громова долгое время работала с дошкольниками, познакомилась с многими родителями своих воспитанников. И когда в Краснодон пришли немцы, эти знакомства помогли Ульяше устраивать своих подруг в немецкие учреждения, чтобы вредить там. Девушки-патриотки похищали разные документы, чертежи, списки и этим помогали "Молодой гвардии" бороться с оккупантами.
   
   
   
   
   
   

   Было это в двадцать пятую годовщину Октября. День выпал пасмурный. Накрапывал дождь. На центральной площади собралась толпа. Люди, подняв головы, смотрели на крышу школы. Там, трепеща и полощась на ветру, алел флаг. Возле здания суетились полицейские. Наконец появился Суликовский. Лицо его сводила судорога.
   Лезть на крышу охотников не находилось. Полицейские растерянно топтались на месте.
   - Лестницу! - приказал Суликовский своему помощнику.
   Притащили лестницу, но взбираться по ней полицейские явно не торопились.
   В толпе засмеялись. Суликовский побагровел от злобы.
   - Разойдись! Буду стрелять! - завопил он.
   Но толпа не шелохнулась. Люди не сводили глаз с развевающегося красного полотнища.
   - Почему никто не лезет? - недоумевал Суликовский.
   Полицейский, которого он обычно посылал на самые рискованные дела, подтянулся и сказал, виновато улыбаясь:
   - Никак невозможно, господин начальник.
   - Почему?
   - Мины-с... Обильное множество мин...
   - А ну-ка, лезь ты. Без разговоров! -приказал Суликовский, указав пальцем на низкорослого толстого полицейского.
   Толстяк осторожно карабкался по ступенькам. Казалось, на каждом шагу он прощается с жизнью.
   - С женой-то напоследок поцеловался? - кричали из толпы.
   - Это тебе не по сундукам лазить.
   - Трещит лестница, ей-богу трещит!
   Открыв слуховое окно и заглянув на чердак, полицейский кубарем скатился вниз.
   - Адская машина!-дрожа от испуга, докладывал он.- Все проволокой перепугано... Лучше бы отсюда веревкой потащить.
   Паренек, стоявший у пролетки Суликовского, сказал:
   - Там чихнуть опасно, а он - веревкой! Немецкие мины известно какие: дунь - они и взорвутся.
   - А ты откуда знаешь? - придрался к пареньку Суликовский.-Опытный, видать. А ну - лезь!
   Паренек сразу затерялся в толпе. Суликовский нацелился на других подростков.
   - Кто самый храбрый? Триста рублей дам. Ну?
   Ребята загоготали:
   - Дешево!
   - Сейчас за триста спичек не купишь!
   - Пятьсот!-как, на аукционе, выкрикивал Суликовский.- Шестьсот!..
   Мальчишки подняли гвалт, засвистали. Суликовский, побледнев, вскочил в пролетку.
   - Через полчаса донести об исполнении! - приказал он полицейским.
   Пролетка скрылась за углом.
   Но флаг над школой развевался до самого вечера, пока прибывший усиленный наряд немецких солдат отважился его снять.
   Привезенного Любой Шевцовой кумача хватило лишь для флага над школой. Но девушки-молодогвардейки окрасили в пунцовый цвет несколько простыней и понаделали множество маленьких флажков. Они алели по всему городу - на заборах, на телеграфных столбах, и благодаря им пасмурный осенний день казался краснодонцам солнечным...
   Перед рассветом молодогвардейцы вывесили флаги на шахте, на крыше аптеки, на высоком дереве в парке и даже на здании дирекциона. Подступы к флагам были заминиро- ваны.
   Ваня Земнухов с Олегом Кошевым наблюдали за тщетными попытками полицейских снять флаги.
   Тося Мащенко, выйдя на улицу, встретилась со школьной подругой Ольгой Лядской.
   - Тоська! Милая... Видишь? - указала она на флаги.
   - Оленька!
   Лядская только что приехала в Краснодон и была несколько озадачена всем происходящим в городе.
   Девушки побежали к берегу Каменки, где готовились бывало к зачетам. Мащенко хохотала:
   - Ну, задали им работы! Боятся мин, а там, небось, пустые консервные банки!..
   - А ты откуда знаешь, что там не мины? - пытливо взглянула на подругу Лядская.
   Тося поняла свою оплошность, но ведь Оля - старая подруга: стоит ли таиться от нее? Так захотелось поделиться радостью, что Тося сказала с задором:
   - А ты думаешь, я неспособна на такие дела?
   - Серьезно? О, ты герой, Тоська! Скажи, Сережа Тюленин в Краснодоне?
   - Да. Но об этом никому нельзя говорить...
   Лядская кивнула головой.
   С берега Каменки подруги долго смотрели на город. По мостовым разъезжали конные патрули. С шахты, с аптеки и с громоотвода рудничной трубы флаги уже сняли. Только на дереве попрежнему колыхалось красное знамя. Лядская взглянула на Тосю с тоской: все, что она узнала от подруги, не столько радовало, сколько пугало ее. Лядской казалось, что теперь немцы, как только увидят ее, сразу догадаются, что она тоже в чем-то замешана. Дрожь побежала у нее по спине.
   - Холодно... ветер, - сказала она.-Я пойду домой Тося...
   
   
   
   

   Это можно было сравнить с ярким солнцем, сверкнувшим темной ночи. Олег не верил своим ушам. Он приник к радиоприемнику. Да! Говорила Москва! Он знал голос диктора. А произносил диктор такое, что Олег в первые секунды даже растерялся. Он вбежал на кухню, где его ждали ребята, и бросился на шею Туркеничу.
   - Ваня! Товарищи!..
   - Что такое?
   - Я же говорил, что скоро, скоро!..-захлебывался от радости Олег.
   - Что скоро? Да ты толком скажи.
   - Прорван фронт! Понимаете? Красная Армия прорвала фронт. Я пять раз Москву ловил, думал, что почудилось.
   Вечером молодогвардейцы составили текст новой листовки:
   "Товарищи краснодонцы!
   Долгожданный час нашего освобождения от ярма гитлеровских бандитов приближается. Войсками Юго- Западного фронта линия обороны прорвана. Наши части 25 ноября, взяв станицу Морозовскую, продвинулись вперед на 45 километров. Движение наших войск на запад стремительно продолжается. Немцы в панике бегут, бросая оружие. Враг, отступая, грабит население, забирая продовольствие и одежду. Товарищи! Прячьте все, что можно, дабы не досталось оно гитлеровским грабителям.
   Саботируйте приказы немецкого командования!
   Да здравствует наша освободительница-Красная Армия!
   ШМГ",
   Эхо сражений в донских степях докатилось до Краснодона. Из дома в дом бежала желанная весточка:
   - Наши идут!
   "Хозяева" города заметно нервничали. На улицах были усилены дозоры. Хватали всякого, кто казался подозрительным.
   Листовки, подписанные "ШМГ", появлялись теперь по два раза на дню.
   Немцы готовились к бегству. Штабу "Молодой гвардии" стало известно, что "биржа труда" приступает к учету всего трудоспособного населения, с тем чтобы угнать тысячи краснодонцев на каторгу в Германию. "Биржа" помещалась в большом сером доме на Садовой улице. Здесь хранились в строгой тайне тысячи карточек с фамилиями людей, которых со дня на день должны были отправить в неметчину.
   Ночью заседал штаб "Молодой гвардии". На заседание пришел Сережа Тюленин. На нем была синяя замасленная спецовка, поверх нее старенькая куртка с оторванным хлястиком. Черная фуражка с большим козырьком налезала на самые брови.
   Как изменился этот семнадцатилетний юноша с тех пор, как в Краснодон вошли немцы! Последнее время его усиленно разыскивала полиция, и никто толком не знал, где он скрывается. Утром в Первомайке он инструктировал людей, проверял у них оружие, а вечером с подпольщиками Семейкина писал листовки.
   Чаще других видался с ним Степа Сафонов. К разбитому ангару он приносил Сергею еду, трижды свистал. В ответ раздавался странный щебет, и через несколько минут из-под развороченных бомбами тракторов-тягачей показывался Тюленин.
   Убежищем служил подвальчик; здесь когда-то ютился диспетчер аэродрома. Сергей натаскал сюда соломы, досок, в стене выдолбил нишу и устроил в ней склад боеприпасов и продовольствия.
   - Но когда ты уходишь, к тебе могут забрести гости, - однажды сказал Степа.
   Сергей улыбнулся.
   - Будь покоен: когда я ухожу, к подвалу никто не подойдет - взорвется на мине.
   Друзья знали, что Сергей вспыльчив, и боялись, как бы вспыльчивость не погубила его. Но при всей своей горячности Тюленин умел заранее продумать каждый шаг и напролом не шел. Он унаследовал от своего отца хорошую привычку: семь раз отмерить и раз отрезать. За голову Тюленина немцы обещали щедрое вознаграждение. И поэтому Кошевой в одну из встреч с Сережей предложил ему переехать в другой район.
   Тюленин запротестовал:
   - А что потом скажут обо мне? В кусты, мол, спрятался! Сбежать, когда наши части приближаются к городу? Нет! Я не брошу друзей. Я хочу быть полезен организации...
   И теперь, когда штаб собрался обсудить создавшееся в городе тревожное положение, грозившее рабством многим краснодонцам, Тюленин незаметно пробрался из своего убежища к друзьям и предложил осуществить самый дерзкий, но единственно правильный план.
   - Надо спалить "биржу", - сказал он. - Сгорят все документы. И мы спутаем все карты захватчиков. А листовками предупредим граждан, чтобы прятались по селам.
   - "Биржа" - не стог сена, от спички не вспыхнет, - заметила Ульяша.
   Тюленин нетерпеливо передернул плечами:
   - У меня есть чем поджечь десяток "бирж"!
   В дни, когда наши части, отступая с боями, проходили через город, Тюленин достал у артиллеристов бутылки с горючей жидкостью и, спрятав их в ящик, закопал во дворе. Теперь от этих бутылок зависел успех операции.
   Время поджога определили так:
   - Когда погаснут звезды. У всех в этот час сон крепок. Даже часовые дремлют...
   И вот час этот наступал. В темном небосводе мерцали звезды, и кто знает, сколько юных глаз в морозную ночь с 5 на 6 декабря было устремлено к небу!
   Неподалеку от "биржи" стоял покосившийся сарай. Еще в сумерках в него юркнули Тюленин, Шевцова и Виктор Лукьянченко. Днем Люба зашла на "биржу" (там работала одна ее знакомая), внимательно осмотрела комнаты, несколько раз прошлась по коридору, запомнила, где стоят несгораемые шкафы. И когда Тюленин спросил у нее - не заблудятся ли они в темноте, Люба уверенно ответила:
   - Я знаю теперь, где вбит в стену каждый гвоздь. Когда стемнело, они принесли в сарай бутылки с горючей жидкостью и бензином, бумагу и банку с клеем.
   Сквозь щели в стене сарая Лукьянченко оглядывал улицу. Вдоль "биржи" взад и вперед прохаживался часовой. Он иззяб, бил руку об руку, свирепо пританцовывал. Наконец мороз пробрал его основательно, и он ушел греться в будку.
   - Теперь можно! - шепнул Лукьянченко.
   Люба и Сергей вышли на улицу. Лукьянченко пробежал несколько шагов и замер у стены. Это был его пост. В руке он держал наган.
   Люба подошла к окну, быстро смазала его клеем и приложила бумагу. Сергей надавил стекло, и оно почти беззвучно треснуло.
   Люба и Сергей через окно пролезли в здание "биржи". Весь коридор облили бензином и расставили по углам бутылки с горючей жидкостью.
   - Светает, Любаша! Беги прямо к моей хижине, и я скоро приду, -сказал Сергей.
   Люба выскользнула на улицу. Одеревянев от мороза, стоял у стены Лукьянченко.
   - Тихо, Виктор?
   - Ветка не шелохнулась...
   Сергей зажег смесь и выпрыгнул из окна. В небе гасли звезды. Трое молодогвардейцев скрылись в морозной дымке незамеченными.
   Вскоре на Садовой улице раздались крики:
   - Пожар!
   - "Биржа" гори-ит!
   Пылала она знатно, и тушить ее было уже поздно.
   В доме Кошевого первой проснулась бабушка. Она увидала зарево и разбудила Елену Николаевну.
   - Пожар. Не "биржа" ли?
   Дремавший на диване Олег вскочил и, обняв бабушку, весело закричал:
   - "Биржа"! Честное слово, "биржа" горит.- И подумал: "А с нею вместе горит и немецкая каторга..."
   
   
   
   
   

   Бургомистр города, развалившись в кресле, читал прошение, поданное Ваней Земнуховым:
   "Для увеселения почтенной публики, гарнизона и господ офицеров просим Вашего позволения открыть в гор. Краснодоне клуб при шахте № 1-бис. Никаких расходов со стороны городской управы не потребуется. Открытие клуба, а также все увеселительные представления будут исходить от самого населения".
   Бургомистр снова поднял глаза на стоявшего возле паренька в барашковой шубе.
   - Фамилий твой? Я забываль...
   - Земнухов, господин бургомистр, - ответил, вежливо кланяясь, Ваня. - Смею вас заверить, господин бургомистр, что клуб придется вам по душе и господам офицерам понравится. Если же вам будет угодно назначить директором Евгения Машкова, то, уверяю вас, о нашем городе пойдет прекрасная молва.
   - Да, да, это ошен карашо, - обрадовался бургомистр. Он разрешил открыть клуб, а жандармам предложил следить за поведением молодежи.
   Открыть клуб было необходимо, чтобы отвести от "Молодой гвардии" взоры полиции. Земнухов убеждал Туркенича и Кашука:
   - Гестапо понимает, что "биржа" воспламенилась не сама собой. Но чтобы спутать следы, их посыпают табаком, и собаки сбиваются с толку. И мы проведем всех этих фашистских псов. Клуб нам поможет.
   В тот же день, как сгорела "биржа", в Краснодоне начались массовые аресты. Брали стариков, женщин - всех, кто по- падал под руку. Арестованных пытали в гестаповском застенке, доискивались, кто поджег "биржу", но получали один и тот же ответ:
   - Ничего не знаем... Спали, когда начался пожар.
   От "биржи" остались одни головешки. Сотрудникам было приказано начать новую перепись населения, но из этой затеи ничего не вышло: добровольно на "биржу" краснодонцы не шли, адреса же всех ранее переписанных сгорели. Население уходило в деревни и хутора. Полицейские рыскали по домам в поисках "здоровых и работоспособных".
   Молодогвардейцы дома не сидели. Они спасались от гестаповцев в клубе.
   - В этом нет ничего зазорного, - доказывал друзьям Иван Земнухов. - Вспомните из истории партии, что делали большевики в трудные моменты? Чтобы не потерять связи с народом и сохранить организацию, большевикам приходилось в подполье наряжаться и торговцами и чиновниками и надевать даже мундиры жандармов.
   Клуб был открыт 24 декабря. Город был извещен об этом пестрыми афишами. Сообщалось, что при клубе шахты № 1-бис начинают функционировать кружки: драматический, струнный, цирковой. Афиши зазывали в клуб любителей музыки и танцев:
   
   "ПРОСИМ ЛИЦ, ИМЕЮЩИХ МУЗЫКАЛЬНЫЕ ИНСТРУМЕНТЫ,
   ЗАПИСЫВАТЬСЯ В КРУЖКИ, УЖЕ НАЧАТА ПОДГОТОВКА К
   НОВОГОДНЕМУ БАЛУ.
   Директор клуба - Е. Машков. Администратор - И. Земнухов".
   
   В клубе подпольщики чувствовали себя полными хозяевами. Машков добыл для артистов специальные справки о том, что они находятся на службе и отправке в Германию не подлежат. Гестаповцам и в голову не приходило, что большинство артистов - подпольщики "Молодой гвардии". Но клуб должен был внешне походить на клуб: Виктору Третьякевичу было поручено создать струнный оркестр. На затемненной сцене ставились полукругом стулья. Музыканты усаживались, настраивали инструменты, и начиналась неописуемая какофония: большинство молодогвардейцев никогда в руках не держало ни балалайки, ни гитары. Надо отдать справедливость дирижеру - он был не только музыкален, но и терпелив.
   - Сегодня у нас "Светит месяц", - объявлял он. - Гитары возьмите ниже на полтона. Жора, почему ты спешишь?
   Жора Арутюнянц держал в руках мандолину, как портфель, и невпопад перебирал струны. Рядом с ним важно восседали Левашев и Лукьянченко. "Да, - думал дирижер,- с автоматами они освоились быстрее, чем с мандолинами..."
   - Пожалуйста, отпусти третий бас, прошу тебя. На гитаре, знаешь ли, надо легче, легче... Это нежный инструмент...
   Как-то раз в кабинете директора клуба занимались "акробаты". На полу лежала штанга, две огромные гири и тарелочка с мелом. Штанга и гири были тяжелы, и ребята пока учились... натирать ладони мелом. Тихо приоткрыл дверь гестаповец и в узкую щель стал наблюдать за репетицией. Заметив его, Анатолий Ковалев сердито заворчал на своих учеников:
   - Как держите ноги? Провалите представление. Сам барон будет в зале, а у вас ноги коромыслом. Стойку надо делать вот так.
   И, эффектно подпрыгнув, Ковалев на руках пошел по кабинету.
   Удовлетворенный, гестаповец закрыл дверь, и ребята тотчас же начали совещаться.
   - Володя, - обратился к Осьмухину Туркенич, - завтра же надо отправить в Семейкино патроны. Где они?
   - Зарыты на огороде.
   - Выкопать!
   - Но где сохранить их до завтра?
   - У тети Маруси, - решительно сказал Туркенич и надел пальто.
   - Вы кувыркайтесь, а я побегу.
   Мария Литвинова встретила его приветливо.
   - Тетя Маруся, выручайте, - разом выпалил Осьмухин.
   - Что тебе, милый?
   Он наклонился к ее уху:
   - У меня чуток патронов и запальный шнур зарыты в снегу. Можно до утра припрятать?
   Уговаривать горнячку не пришлось. Литвинова взяла ведерный чайник и покрылась платком.
   - Пойдем, милый.
   Дул холодный ветер. Пока Володя разгребал в огороде снег, Литвинова загораживала молодогвардейца. Потом она начала насыпать в чайник патроны, и Володя прикрывал ее полами своего пальто. Пальцы Литвиновой посинели от холода. Она отнесла чайник домой, высыпала патроны на перину и поспешно вернулась на огород. Так она трижды ходила взад-вперед; На прощанье сказала:
   - Если они- отсырели, за ночь подсохнут: я на них, как на лебяжьей перинке, спать буду.
   Осьмухин рассмеялся, пожал Литвиновой руку и вернулся в клуб. Завидя его на пороге, Земнухов дал знак дири- жеру.
   - Форте! - закричал дирижер. - Фортиссимо! Гитары, вас совсем не слышно. Уснули? Давайте форте!..
   Зал задрожал от громкой и нестройной музыки, но зато Земнухов мог, стоя в нескольких шагах от полицейского, свободно разговаривать с Осьмухиным.
   - Сделал?
   - Все в порядке. Три ведра.
   Раза два приходил из городской управы курьер: бургомистр интересовался, как идет подготовка к балу.
   - Передайте господину бургомистру, что репетируем и днем и ночью, - отвечал Машков.-Струнный оркестр, к примеру, разучивает немецкую песенку "Люли Марлен". Готовим также цыганские романсы. Репертуар что надо.
   Директор клуба говорил правду: и "Люли Марлен" мог исполнить на любом инструменте Виктор Третьякевич, и цыганские романсы задушевно, с заправским надрывом пел Володя Осьмухин. Если не было в зале гестаповцев, Володя выходил на сцену, простирал руки к портрету Гитлера и затягивал "Бродягу". Слова романса звучали у него не совсем обычно:
   
   Эх, расскажи, расскажи, бродяга:
   Чей ты родом, откуда ты?
   Ой, да и получишь скоро по заслугам сполна,
   Когда тебя, дьявола, пригреют
   И ты уснешь глубоким сном...
   
   Первый концерт доморощенных артистов привлек много зрителей. Были в зале бургомистр со своей супругой, несколько офицеров. Гостей приветствовал со сцены Володя Осьмухин. Находчивый и остроумный, в опрятном костюме и пестром галстуке, он выглядел профессиональным конферансье. Первым номером программы было выступление-"лучших акробатов мира и его окрестностей". Парни старались: ходили по сцене на руках и колесом, делали сальто-мортале - не жалели сил! Зрители награждали их щедрыми рукоплесканиями. Но вдруг погас свет! В зале заерзали стульями, зашумели, заволновались: всего ждали захватчики от этого непокорного городка... Но минута-и свет опять вспыхнул. На сцене с неизменной улыбкой стоял остряк и балагур Володя Осьмухин.
   - Спокойно, господа! Представление продолжается. В карманах у многих зрителей уже лежали листовки - очередная сводка Советского информбюро...
   
   
    

   Управляющий дирекционом Швейб, обрюзглый немец, превыше всего ставил комфорт. Новый год он собирался встретить торжественно, так, чтобы "преподать этим русским еще один урок культуры", как он говорил. Задолго до праздника Швейб ушел с головой в подготовку к новогоднему балу, который намечался в помещении дирекциона.
   Анатолию Попову и Сергею Левашеву, электромонтеру дирекциона, Швейб поручил иллюминацию елки. Пожар "биржи" и другие дела молодогвардейцев насторожили немцев, и они теперь проявляли исключительную осторожность. Была усилена и охрана дирекциона.
   - Пусть пируют спокойно, - говорил Олег Кошевой,-но об их похмелье мы должны позаботиться.
   Молодогвардейцы решили приготовить Швейбу новогодний сюрприз. Вначале намеревались взорвать в ночь под Новый год дирекцион. Идея заманчивая, но она вызвала у подпольщиков серьезные опасения. Кое-кто высказывался против взрыва. Решили посоветоваться с командиром ближайшего партизанского отряда.
   Стояли лихие декабрьские морозы. Где и как искать партизан? Такое задание, пожалуй, было по плечу лишь Любе Шевцовой, но она, как на грех, отправилась в другую дальнюю разведку. Тогда надумали отправить к партизанам Ольгу Иванцову - девушку инициативную и находчивую. Ольга обрадовалась ответственному поручению и тотчас же собралась в путь.
   До Каменска непрерывно шли машины. Немцы-шоферы за солидную мзду охотно подвозили пассажиров. Кошевой раздобыл для "подмазки" пол-литра водки и, отправляя Иванцову, напутствовал:
   - Сама можешь опоздать, но любыми средствами дай знать к утру тридцать первого мнение командира партизанского отряда.
   Оля пустилась в путь. Тем временем подготовка к взрыву шла полным ходом. Левашев и Попов заготовили пироксилиновые шашки и тол, спрятав их в надежное место. Все жили одной мыслью: "Что скажет командир партизанского отряда?"
   Приближался канун Нового года. Оля задерживалась. Все забеспокоились о судьбе разведчика. Особенное нетерпение выказывал Олег. Он замучил бабушку, все время посылая ее к родным Оли узнать, не вернулась ли она.
   Наконец, в полдень 31-го, Ольга приехала. Вид у нее был удрученный: командир отряда Данило, сверх всяких ожиданий, отнесся неодобрительно к затее молодогвардейцев и передал им письмо: "Не совершайте взрывы. Помните, что за каждого убитого немца расстреляют сто мирных жителей".
   Кошевой внутренне сопротивлялся этому совету.
   - Я считаю этот совет неверным, - говорил он. Будь сейчас у нас связь с товарищем Антоном, я уверен: он благословил бы нас на взрыв дирекциона. Подумайте, сколько соберется в нем немецкой сволочи и предателей! Вправе ли мы выпустить этих палачей живыми?
   - Не забывайте, товарищи, - поддержал Сергей Тюленин, - что от нашего решения зависит - жить или не жить тем, кто расстрелял десятки шахтеров, мучает женщин, поднимает руку на детей...
   - Мы успеем и в другой раз расправиться с палачами, - возражал Третьякевич. - После пожара "биржи" они особенно ожесточились. Если же мы взорвем дирекцион, они зальют кровью Краснодон.
   Единства взглядов на эту операцию среди самих молодогвардейцев достигнуто не было, и поэтому Олег скрепя сердце отдал приказ об отмене взрыва.
   Бал в дирекционе состоялся. Но молодогвардейцы все-таки преподнесли немцам новогодний сюрприз.
   В сторону Каменска из Ворошиловграда направлялись машины с новогодними подарками для немецких солдат. Одна машина, груженная мешками и ящиками, потерпела аварию и застряла у домика, где жил Степан Сафонов.
   Туркенич собрал с помощью связных десяток самых удалых ребят, и налет был совершен молниеносно. Шофера задушили, труп его сбросили под мост, а мешки и ящики унесли. Там оказались конфеты, сгущенное молоко, печенье и шоколад. Все это молодогвардейцы раздали шахтерским детям.
   
   
   
   

   Главный радист подпольщиков Коля Сумской до рассвета "путешествовал по эфиру". Свой радиоприемник он запрятал так искусно, что даже дома не догадывались о его существовании. Все передачи из Москвы записывались и передавались по цепочке в город, на поселки, шахты, в хутора и станицы.
   Были дни великого перелома. Москва сообщала о стремительном наступлении Красной Армии под Сталинградом. Знакомый голос в эфире каждый день извещал о новых победах наших войск.
   Листовки проникали всюду. Их находили на порогах жилищ, на улицах, на степных дорогах. Невидимая рука прикрывала их комьями земли и камушками, чтобы не унес ветер. Читали с волнением и радостью:
   "Красная Армия продвигается вперед. Бои идут уже под Морозовской, враг в панике бежит. Советские войска вновь захватили большие трофеи. Товарищи, ждите! Красная Армия скоро освободит и наш город Краснодон. Смерть немецким оккупантам!
   Да здравствует товарищ Сталин!"
   В городе, стонавшем под пятой захватчиков, с каждым днем становилось тревожнее. Ночью беспрестанно громыхали танки. Из конца в конец двигались машины, тянулись обозы. Фронт приближался. Нескончаемым потоком везли раненых. В городе открылся новый госпиталь. Советские самолеты бомбили дороги, обстреливали пополнения, шедшие из Ворошиловграда. Ночью, когда в воздухе раздавался знакомый гул советских самолетов, в разных концах города прорезывали небо зеленые, голубые и красные ракеты - сигналы плененных краснодонцев идущим освободителям.
   Непревзойденным мастером-ракетчиком был Степан Сафонов. Он нашел в поле ящик ракет. Несколько ракетниц изготовили своими силами. Посты установили с таким расчетом, чтобы легко было скрыться.
   Для штаба "Молодой гвардии" и всех подпольщиков пришла страдная пора. Олег Кошевой, Туркенич, Земнухов и Тюленин собрались на совет. Разговор был недолгий.
   - Сколько у нас оружия?-спросил Кошевой.
   - Пятнадцать автоматов, восемнадцать винтовок, десяток пистолетов, триста гранат, свыше пятнадцати тысяч патронов и шестьдесят пять килограммов взрывчатки, - доложил Земнухов, заведывавший складом боеприпасов.
   Все это вооружение собрали Тюленин, Валя Борц, братья Левашевы и Степан Сафонов. Они ходили по степи, отыскивали в балках брошенные патроны, гранаты, винтовки, стаскивали их в кошолках сначала на свои квартиры, а затем в городскую баню. Здесь был главный арсенал. В начале декабря через Краснодон прошли разбитые немецкие части. Ребята стащили у них несколько ящиков патронов.
   - Оружия хватит, - заключил Олег, выслушав рапорт Земнухова.-Пришла пора пустить его в ход! Усилим диверсии, будем помогать наступающей Красной Армии.
   Штаб разработал план истребления немцев и предателей. Олегу Кошевому было поручено убить Суликовского и офицера жандармерии; Ивану Земнухову - главного инженера дирекциона и жандарма; Виктору Третьякевичу - управляющего дирекционом Швейба; Тюленину - начальника и следователя изваринской полиции; Туркеничу - заместителя начальника городской полиции и жандармского офицера; Степану Сафонову - начальника первомайской полиции; Евгению Машкову - бургомистра города.
   - Итак, к оружию!- прощаясь с друзьями, приказал Олег. Молодогвардейцы перешли к решительным действиям. Они подстерегали немцев на каждом шагу: подрывали идущие на фронт грузовики с боеприпасами, вывели из строя три машины в дирекционе, взорвали подготовленную к пуску шахту. Тюленин и Юркин, подпоив двух полицейских, заманили их в балку под предлогом, что там якобы запрятано оружие, убили их и ночью повесили трупы на столбах, нацепив дощечки: "Такая участь ждет всех продажных собак".
   И тогда в Краснодон на подкрепление прибыл отряд гестаповцев.
   
   
    
   
   

   Была кромешная тьма. Ветер поднимал снежный вихрь. Дома утонули в сугробах. Земнухов, окруженный конвоем, шел по улице, как слепой. Жгучий ветер обжигал лицо. Снег лепил стекла очков. Земнухов мучительно размышлял: "Что могло случиться? Может быть, он проявил какую-нибудь неосторожность? Или это провокация? Или... предательство?.." Его привели к большому дому, и конвоир с трудом приоткрыл занесенную снегом калитку.
   - Проходите, господин Земнухов!
   Стряхнув с воротника снег и протерев очки, Земнухов вошел в кабинет Суликовского.
   Увидев Земнухова, Суликовский привстал из-за большого письменного стола и вежливо предложил стул.
   - Как там дела у вас, господин Земнухов? Что готовите к очередной постановке?-изображая живой интерес, спросил он.
   Земнухов стал рассказывать о работе театрального кружка. Суликовский слушал внимательно, стараясь поймать взгляд Земнухова. Он считал себя опытным ловцом душ. Но это был дешевый следовательский прием. Земнухов понял, что улик у гестапо никаких нет.
   - А скажите, господин Земнухов, где у вас спрятаны сигареты, взятые с машины? - неожиданно спросил Суликовский, подавшись всем телом к Земнухову.
   - Сигареты? Первый раз слышу...
   - Стало быть, это не ваших рук дело?
   У Вани отлегло от сердца.
   -Ах, вот вы о чем! - улыбнулся Земнухов.- Да, да, помню. У нас на квартире стоял обер-лейтенант Лемке. Уезжая, он продал мне пол-ящика сигарет. Вы можете проверить,.- мои слова. Он в Миллерове...
   - Тем хуже для вас: спекулировать сигаретами, - значительно проговорил. Суликовский.
   - Действительно, я дал сигареты своему соседу Пузыреву. И если он их продавал, то при чем тут я?..
   Несмотря на такой, казалось бы, благополучный поворот дела, Ваню задержали в полиции. В ту же ночь арестовали Третьякевича и Машкова.
   Тюленин, узнав об аресте друзей, тотчас же оповестил об этом штаб. Вся организация поднялась на ноги. Было принято решение: разбиться на отряды и уходить из Краснодона в Каменск, Россошь, Тарасовку.
   Вечером Тюленин и Валя Борц зашли за Тосей Мащенко.
   Встревоженная и бледная, Тося встретила их на пороге:
   - Только что у меня была полиция. Переворошила весь дом. Искали тебя, Сергей, и тебя, Валя. Что же вы стоите? Заходите, а то неровен час - увидят...
   Мащенко, видимо, еще не знала об уходе "Молодой гвардии" из Краснодона. Выслушала молча. Зябко куталась в платок. За окном выла вьюга, стояли лютые крещенские морозы.
   - Ну что же, Тося, одевайся,-сказала Валя Борц.
   - Да, сейчас, - согласилась она. -- Мать вот хворает. Кто присмотрит за ней? Да и как итти, ребята? Валенок у меня нет, а в туфлях по такой метели далеко не уйдешь.
   - А у соседей достать нельзя? - спросил Сергей.
   - Кто же даст?
   - Будем посменно надевать мои валенки, - предложила Валя.
   - А далеко итти? - все колебалась Тося.
   - Там будет видно, - сказал Тюленин. - По-моему, надо подаваться на станицу Метякино, там в лесах партизаны. А лучше бы перейти фронт и к своим...
   За стеной послышался долгий захлебывающийся кашель, потом голос, похожий на стон:
   - Куда она пойдет? Холодище-то какой!
   - Да ее, мамаша, немцы здесь прикончат, если она останется,- горячо возразил Сергей Тюленин, заглянув в соседнюю комнату.-Надо уходить. Дело нелегкое, а надо.
   - Немцы уже были у нас, вас искали. Когда вы уйдете, я скажу, что дочка ушла. А сама в подвале прятать ее буду,- стояла на своем Тосина мать.
   - Тебе виднее, Тося, - нахмурившись, сказала Валя. - Хочешь - иди с нами, не хочешь - оставайся. Только не уберечься тебе здесь. Вспомнишь мое слово, да поздно будет.
   Тося отвела Валю в угол.
   - Пойми, умрет мать без меня. Кровью уже харкает. Только, Валюшка, не думай, что я трушу.
   - Глупая! И мысли такой у меня не было.
   Они обнялись. Тося заплакала. Крепко, как брата, поцеловала она на прощанье Сергея Тюленина.
   И вот степь за Краснодоном. Валя Борц и Сергей Тюленин последний раз оглянулись на любимый город. Прощай, родная школа, прощай, дружная семья горняков, с которой сроднились с детства, прощайте, милые домики, улицы!..
   Куда итти? Метель не унималась, снег замел дороги. Подняв воротники, они молча побрели к далекому, невидному за пургой лесу.
   Покидал Краснодон и Олег Кошевой. Был он с виду спокоен. Мать и бабушка готовили его в дорогу.
   - Сынок, не бери комсомольский билет. Давай я его спрячу. Целее будет, - уговаривала его Елена Николаевна.
   - Я всегда тебя слушал, мама, ты это знаешь. Но сейчас, прости, не послушаю. Что скажут ребята, если я оставлю билет?
   - Да мы же сохраним его, милый. Не бойся, - вмешалась бабушка,
   - А ты, бабушка, свой партийный билет где хранишь?
   - Здесь, дорогой, здесь. В кармане зашит.
   - Вот и мне зашейте...
   Бабушка покорно взяла иглу и зашила комсомольский билет в спину пиджака. Наган Олега был спрятан в сарае, за доской; бабушка знала об этом.
   - Бабушка, принеси наган.
   - В нем только одна пуля. Зачем брать? - сказала Елена Николаевна.
   - Бывают, мама, случаи, когда и одна пуля выручает. Может, немца встречу один на один. А если туго придется, я сдаваться не собираюсь...
   С котомкой за плечами Олег уходил в далекую степь.
   Мать проводила его до окраины города.
   - Может, не увижу тебя больше, сынок. Обняла сына, заплакала.
   - Не плачь. Все будет хорошо.
   
   
    
   
   

   К Ольге он стал относиться равнодушней, суше. При встречах был немногословен. А раньше балагурил, смеялся, был неистощим на смешные рассказы и всегда напевал.
   "Неужели охладел?" думала Лядская. Оставаясь наедине, брала дневник и записывала в нем наивные сентенции, вроде такой: "Любовь - свеча, дунь на нее - погаснет".
   Вечерами она заходила к соседке, одноглазой старухе Дарье, и просила гадать на "червонного короля".
   Это был ухажёр Ольги - Дмитрий, рослый парень, с длинной жилистой шеей. Он имел неодолимую тягу к деньгам, к роскоши. Поступив в городскую управу, раздобыл хромовые сапоги и кожаный шлем, курил дорогие папиросы. Никому из подруг Ольги он не нравился. Ольга обижалась, сердилась.
   - На вкус и цвет товарищей нет... И не вам судить. Вы еще понятия не имеете, что такое любовь...
   Подруги отвернулись от Ольги. Она выехала на хутор. Дмитрий изредка к ней наезжал и становился все холодней и холодней.
   Однажды Ольга пришла к Тосе Мащенко в полном отчаянии, с заплаканными глазами. Она получила повестку на срочный выезд в Германию.
   - Что же твой Дима не заступится?-иронически спросила Тося. - Ведь у самого бургомистра служит...
   - Не знаю... Не может, - вяло проговорила Лядская. - Вот письмо ему написала. Передай... Хочешь, прочти.
   И ушла...
   Тося хорошо знала Ольгу, ее характер, ее взгляды на жизнь. Мир интересов у нее был узок. Она любила вечеринки, бредила фокстротами. На танцовальной площадке городского парка она и встретила рыжеволосого Дмитрия. И вдруг такое письмо!
   Тося дважды прочитала его. Задумалась. Жалко стало подругу.
   В слезливых тонах Ольга описывает ту печаль, которая "камнем легла у нее на сердце", и о том, что "немцы бесчеловечны, угоняют ее в рабство". Слово "рабство" было написано крупными буквами. Ольга просила Дмитрия отомстить немцам за "ее растоптанные чувства".
   Все это было так не похоже на Ольгу!
   Тося спрятала письмо под скатерть. Был уже поздний час. Она решила утром сходить в управу и отдать письмо Дмитрию.
   Случилось это как раз в тот день, когда полиция устроила облаву в городе. На базаре был пойман подросток, продававший краденые немецкие сигареты. Суликовский потирал руки. Он считал, что ключ к открытию дверей тайной организации, которая так долго изводила его, найден.
   Не успела Тося лечь в постель, как грубо постучали в дверь. Мать открыла. В комнату ввалились гестаповцы. Бесцеремонно они выдвинули ящики шкафа, рылись в белье, срывали со стен фотографии, заглядывали под кровать. В руках у них были электрические фонари. Один из гестаповцев сорвал со стола скатерть. Письмо упало на пол. Он поднял, прочел и сказал:
   - Одевайся!
   Гестапо. В камере холодно. В углу рыдает женщина. Кто-то жалобно стонет и просит пить.
   Вот распахнулась дверь, и в камеру втолкнули Ольгу Лядскую.
   - Ты... Ольга? - спросила Тося.
   Лядская бросилась к подруге. Рассказ ее был бессвязен. Ее вызвал сам барон, требовал назвать имя человека, писавшего листовки.
   - А ты?
   - Я молчала. Он ударил меня... Я умру!.. А я жить хочу! Я молода... Мне только восемнадцать лет.
   Тося принялась ее утешать, гладила по волосам.
   Ольгу знобило. Тося сняла с себя кофточку и накинула ее на плечи подруги.
   Утром Лядскую вызвал следователь, снисходительно подал руку.
   - Озябли? Сейчас угостим вас вином.
   Следователь налил в стакан крепкого портвейна. Лядская жадно выпила.
   - Сегодня мы вас запрем в другую камеру. У вас слишком нежная душа... В Германию вы не поедете, если... расскажете нам все, все, все...
   И Ольга рассказала про свою встречу с Тосей Мащенко в день, когда над Краснодоном развевались красные флаги, назвала школьных подруг, говоривших ей о ненависти к немцам.
   Следователь обещал подарить Лядской замшевые туфли и шевиотовый костюм.
   Лядская вернулась в камеру. Тоси там уже не было - увели пытать. На сыром полу валялась ее изорванная, испачканная кровью кофточка, та самая, которой она укрывала Лядскую.
   Ольга взглянула на кровяные сгустки, запекшиеся на полу. За стеной слышались вопли. Кого-то истязали. Может быть, Тосю? Она прислушалась к стонам, и ей стало страшно. Это она предала, она, она...
   Лядская ползала по каменному полу, корчилась, всхлипывала. Она умела притворяться, лгать.
   "Меня тоже повесят, - вспомнила она слова Тоси. - Я это знала раньше, когда мы клятву давали: рано или поздно меня, или Олега, или Сережу... Умирать страшно, очень страшно! Так хочется жить... Но ты только не плачь... Я же не плачу!.. Я им не скажу ни слова. Ты тоже?"
   Разве могла Тося не верить ее слезам, ее стону? Разве могла думать, что она продаст дружбу, верность... что письмо, которое она оставила тогда, было провокационным?..
   Лядская забилась в угол и при одной мысли, что сейчас сюда войдет Тося, истерзанная, окровавленная, и открыто посмотрит ей в глаза, приходила в ужас.
   Спустя несколько часов она сидела на диване в кабинете следователя гестапо и, лениво поднося ко рту кусочки шоколада, смотрела на пьяного офицера, выводившего корявыми буквами:
   "Олег Кошевой - нет.
   Ульяна Громова - тут.
   Сергей Левашев - тут".
   Оторвав глаза от бумаги, офицер спросил:
   - Еще кто?
   - Минаева...
   - Ну что же, запишем и Минаеву...
   Вошел барон. Вежливый, почтительный. Сказал Лядской, что о подвиге ее он уже знает и что она зачислена на службу агентом тайной полиции.
   - Ви будет получайт двадцать четыре марка в неделю. Запоминайт ваша кличка-"Синица"... Это ошен нежный имя, голубушка, не правда ли? - улыбнулся барон.
   
   
   
   
   

   Как он оказался здесь? И что это за лужа под головой? Почему не поднимаются веки? Голова будто налита свинцом. В ушах звенит. По лицу и шее течет горячая липкая кровь".
   Земнухов силился приподняться. Но тело не повиновалось ему. С трудом он поднял веки. Тысячи игл вонзились в глаза. Мучительная боль!
   Сквозь решетчатое окно пробивался слабый свет зимнего утра. Темные стены, сводчатый потолок, покрытый пушистым инеем, но холода он не чувствует. На нем одна нижняя рубашка, лежит он на цементном полу, а тело жжет и жжет.
   Земнухов попробовал пошевелить ногами. Судорога сковала...
   "Как это было?"
   Он старался воскресить в памяти события минувшего дня.
   Его ввели в кабинет. На потолке сияла люстра. Он с непривычки зажмурил глаза: настолько ярок был свет. Руки у него были связаны проволокой.
   - Ага, профессор, пожаловали? - ядовито проговорил сидевший у начальника гестапо бургомистр города. - О, да. У него роговые очки! Больше внимания профессору!..
   Лысый гестаповец встал с дивана, вплотную подошел к нему и сказал с хрипотой:
   - Вся ваша шайка выловлена. Твои сосунки на первом же допросе повалились мне в ноги. Очередь за тобой. Брось эту игру.
   - Я вас не понимаю. Вы это о чем? - спокойно произнес он.
   - Не разумеет! Вы только посмотрите на него! Сосунки называют тебя вожаком. Мы этого самого вожака можем повесить хоть сейчас. Но зачем? Ты ведь хочешь жить?
   - Хочу, - ответил он. - Кто от жизни отказывается?
   - Ну, и слава богу. Вот мы и нашли общий язык. Значит, ты был заводилой в этой вашей "Молодой гвардии"?
   - Ничего не знаю... Зачем вы меня привели сюда?..
   Так... Да, да, именно так он сказал, и тяжелый кулак ударил его в переносицу. Очки упали на пол и разбились. Кровь хлынула из носа.
   - А вот очки вы зря расколотили, - спокойно сказал он.-Я их так берег...
   Земнухов вспомнил, как рассвирепел от этих слов гестаповец, как он исступленно вопил: "Скажешь, щенок! Скажешь!.." и бил его по лицу, по голове. Потом его, кажется, повалили на пол, и гестаповец каблуками стал бить в грудь, в спину.
   "Но я ни слова не сказал... И не скажу... А дальше? Что было дальше? - силился припомнить Земнухов. - Ах, да..."
   Принесли плетки из тонкой проволоки. К концу каждой проволоки прикрепили металлическую гайку. Два дюжих немца по знаку офицера начали стегать его. Кожа лопнула с первых же ударов, кровь брызгами разлеталась по комнате. Палачи отсчитывали: "Тридцать семь... тридцать восемь... сорок..." Но он, закусив губы, продолжал попрежнему молчать.
   "И буду молчать".
   - Бросьте в камеру! - приказал раздосадованный следователь. - Завтра признается сам.
   В камере было еще восемь молодогвардейцев. Их тоже пытали.
   К Земнухову подполз Ковалев. Вынул сухарь из кармана;
   - На, подкрепи силы. Скоро снова начнут... Земнухов, превозмогая боль, подбадривал ребят:
   - Вот девчат жалко, если будут бить. Нам что? Наша доля такая, мужская... Сережа, ты бы песню затянул, а? Все легче...
   Сергей Левашев простуженным, хриплым голосом запел:
   
   Жалко только волюшки
   Во зеленом полюшке,
   Солнышка на небе
   Да любови на земле..,
   
   И ребята подхватили:
   
   Любо, братцы, любо,
   Любо, братцы, жить,
   С нашим атаманом
   Не приходится тужить...
   
   Открылась дверь. В камеру втолкнули еще трех ребят. Среди них был Володя Осьмухин.
   - Здорово вы поете, ребята! Я слушал в коридоре... плакать хотелось!
   Володю ошеломила обстановка камеры. Он долго смотрел на неподвижное тело Земнухова, потом молча снял куртку, расстелил её на каменном полу.
   - Давайте положим его, ребята, - сказал он. Земнухова положили на куртку.
   Осьмухин рассказал новости: сводок по радио уже никто не принимает; приемники брошены в колодец; ходят усиленные слухи о быстром продвижении Красной Армии.
   - Думали мы с Олегом, - сказал Володя, - послать Любашу к товарищу Антону, чтоб он партизанский отряд прислал на выручку. Но Любашу схватили. И меня вот тоже...
   Вдруг он рассмеялся:
   - А ведь сегодня, ребята, я именинник. Утром проснулся, сестра Люда и говорит: "Долго думали мы с мамой, какой тебе подарок сделать, и решили носки подарить. Ничего лучшего теперь не найдешь. Уж после войны наверстаем". Я эти носки даже надеть не успел. Вот... в кармане они...
   По коридору кто-то бежал, громко крича:
   - Давай сюда его, сюда!
   Были слышны удары плетей, лязг железа, истошные крики:
   - Пустите, пустите!..
   Минуты бежали. Они казались вечностью.
   Осьмухин снял сапоги, натянул на ноги белые шерстяные доски.
   Шепелев огрызком карандаша писал на крошечном лоскутке бумаги:
   "Здравствуйте, мама и Гена! Мама, все пока ничего. Вчера ждал записки,но не получил (можно в кашу). Как вы там все живете? Я слышал, что Титовкина Шура сидит.
   Ну, пока.
   Евгений Шепелев.
   Сегодняшнюю записку я не получил. Я тебе писал, что в кашу",
   Женя первым из арестованных стал посыпать письма домой. Записку приклеивал ко дну котелка, а сверху замазывал кашей. Вчера он отправил две записки; одну - в белье, другую - в остатках каши.
   Раз в день охранник швырял в камеру миску с вонючей бурдой. Вначале ребята не могли ее есть, а потом смирились, стали есть, преодолевая отвращение. Каждому доставалось по две-три ложки этой бурды.
   В записках домой, чтобы успокоить матерей, ребята писали, что сыты и здоровы. А их били нещадно по нескольку раз в день. У каждого на теле кровоточили раны, но никто не жаловался, не роптал.
   Когда получали передачу, радовались не каше, не лепешке, бережно завернутой в ситцевый платочек, а общению с миром. На свободе еще оставались друзья, И от них доносился голос сюда, в тюрьму.
   Лепешки разламывали осторожно, будто боялись крошку уронить. И если находили записку, то она переходила от одного к другому. Там, на свободе, эту записку держали в руках молодогвардейцы. И представлялось узникам, что этой запиской протянуто к ним в тюрьму дружественное рукопожатие.
   Утешать матерей, убитых горем, - удел сыновей. И как душевно умели это делать юные подпольщики!
   Толя Попов после одного из зверских допросов написал матери:
   "Мама, я тебя прошу только об одном, чтобы не передавала мне много хлеба, тем более сухарей. Зачем, когда я здесь не голодный? Кушаем мы в 4. Анатолий".
   Выдержка и воля этих, так мало еще видевших в жизни людей бесила гестаповцев и особенно барона.
   На столе он держал набор плетей, шомполов, игл, ножей. Извращенное воображение его придумывало все новые и новые пытки. Он приказал прибить к потолку блок и перекинуть через него веревку. Каждый новый прием испытывал сам.
   Ввели Женю Машкова.
   - Надо позвайт зрителей, а то артист скучайт будет, - сказал барон и, обернувшись к лысому немцу, сидевшему на диване, добавил: - Господин полковник, мы их сейчас немножко ласкайт будем...
   Офицер кивнул головой.
   Из камер пригнали арестованных.
   - Надеюсь, ты тепер открывай рот?- пригрозил барон.- Рука на стол!
   Прислуживавший тут же Суликовский схватил за руки Машкова и притянул его к столу.
   Железным прутом барон стал бить Машкова по пальцам. Слышался хруст суставов. Женя стонал сквозь стиснутые зубы. Бумаги на столе оросились кровью.
   Барон не унимался.
   - Будешь сказайт?
   - Скажу! - вдруг крикнул Машков. - Все скажу!.. Ребята опустили головы. Кто-то в обмороке упал на пол. - Я скажу! - возбужденно выкрикивал Машков. - Скажу все, немецкие сволочи! Вы можете меня вешать! Слышите? Все равно моим трупом вам не заслонить солнца, которое взойдет над Краснодоном!..
   На шею ему набросили верёвку. Тело его выгнулось и повисло на крючке под потолком. Он висел несколько секунд.
   Когда обрезали веревку, его омертвелое тело глухо бухнулось на мокрые плиты.
   Машкова отливали водой. Он очнулся, привстал и пополз. Добравшись на коленях до стены, оперся о нее руками. Кровавые оттиски пальцев отпечатались на стене.
   Потом палачи принялись за Земнухова. В гестапо не пожалели ни сил, ни времени, чтобы "развязать главарю язык". Земнухова подвесили к потолку. Из ушей и рта у него хлынула кровь. Он потерял сознание. Его окатили водой и снова подвесили. Земнухов онемел. Он смотрел в упор на барона ненавидящим взглядом.
   Палач не выдержал этого взгляда. Попятившись, он закричал:
   - Уведи! Уведи его!..
   
   
   
   
   

   В камере Земнухов плакал, вздрагивая всем телом. Подзывал Осьмухина. Обняв его за плечи, говорил прерывисто:
   - Тяжело мне... Что они делают?.. Я плачу, Володя, не потому, что боюсь умереть. Мне больно... Понимаешь, больно. Я никогда не думал, чтобы так можно было истязать людей... Неужели и девчат мучают?.. Скорей бы конец!.
   Кто бы теперь узнал Земнухова в этом сутулом, сгорбленном старике? Он почти не прикасался к пище. Часто бредил, наполняя камеру жуткими криками.
   Однажды поздно вечером (это было в середине января) в камеру бросили Сергея Тюленина. Он хромал.
   Машков спросил его:
   - Тебя уже били?
   Тюленин отрицательно помотал головой.
   Ребята его обступили, наперебой забросали вопросами:
   - Кто на свободе?
   - Видел ли мою маму?
   - Где Кашук?
   Когда начались аресты, Тюленин ушел вместе с другими молодогвардейцами навстречу нашим войскам. В снежные бураны шли они степью, опасаясь заходить в хутора и станицы. Нелегко было перейти линию фронта: на каждом шагу подстерегала смерть. Но ребята благополучно перебрались к нашим.
   Под Каменском завязался сильный бой.
   Тюленина послали в разведку. На вторые сутки он был ранен. Его в снегу нашли немцы и отправили в лагерь военнопленных. Оттуда Сергею удалось бежать в Краснодон. И в тот же вечер в дом к нему ворвались гестаповцы.
   Тюленин рассказал ребятам, что Туркенич и Арутюнянц дерутся в гвардейском батальоне, что Туркенич доложил генералу о событиях в Краснодоне. Генерал расспрашивал, кого арестовали, много ли немцев в городе, на какой улице тюрьма.
   - Может, он думает парашютный десант к нам на помощь бросить? - предположил Женя Шепелев.
   - Только то известно, ребята, - продолжал Тюленин, - что о нас знают. Генерал, выступая перед войсками, говорил, что надо скорее итти на запад и спасать наших людей. Я слышал его речь собственными ушами. И войска уже идут. Недолго нам осталось терпеть...
   В камере стало тихо. Машков, заложив руки за голову, глубоко вздохнул:
   - Эх, братцы милые! Есть один человек, который нас спасет.
   - Кто? - встрепенулись друзья.
   - Он все может сделать, - убежденно говорил Женя. - Все. День и ночь он думает о нас, ребята. Только бы сообщить ему, в какой мы беде. Уж он прислал бы нам скорую подмогу...
   - Кто, Женя? Ты с ним знаком?
   - Да, и ты знаком.
   - Я напишу, мать пойдет к нему, - сказал Ковалев горячо.
   - К нему, Толюша, она не успеет дойти. Далеко. Далеко до Москвы...
   И в камере снова воцарилась тишина: ребята поняли, о ком шла речь. Как будто силы прибыло. Как будто крепче стала воля.
   - А что теперь делает товарищ Сталин? Много забот у него! - мечтал Женя. - Письмо бы ему послать. Так, мол, и так, дорогой товарищ Сталин...
   Долго говорили ребята о Москве, о рубиновых звездах на кремлевских башнях, о человеке, чье имя озаряло надеждой их юные сердца.
   Тюленин угостил ребят табачком. Поинтересовался, кто в соседней камере.
   - Девчата. Кажется, Уля Громова там.
   - Ульяша? -- встревожился Сергей и быстро подошел к стене. - У кого есть камень?
   - Болтик годится? - предложил Машков.
   Сергей взял болтик и, подойдя к стене, ударил им один раз, другой... Делал паузы и снова стучал. Потом приложил к стене ухо и стал слушать.
   Спустя несколько минут в ответ послышался прерывистый стук.
   - Что это значит?
   - Она отвечает: "Я вас слышу".
   - Кто отвечает?
   - Ульяша.
   Члены штаба "Молодой гвардии" изобрели свою азбуку Морзе. Теперь она пригодилась. Сергей не отрывался от стены и без устали передавал ободряющие слова через немые холодные камни.
   - Девчата! Не падайте духом. Наши идут. Крепитесь! Час освобождения недалек. Наши идут! Наши идут!
   Стук этот отдавался в сердце каждого. Незримой птицей облетели все камеры слова:
   - Наши идут!..
   Казалось, в камерах стало светлее. Раны ныли не так сильно. Ложились спать и просыпались с одной мыслью:
   "Скорей бы!.."
   Два дня подряд перестукивался Тюленин с Ульяной Громовой. Этот стук злил охранников. Они метались по коридорам, грозили повесить виновников. Но стены продолжали говорить. Их язык был понятен только молодогвардейцам. Ульяша Громова сообщила "тюремным телеграфом" о самочувствии девушек:
   - Хоть нас и бьют, но держимся. Не вешайте и вы носа. Девушкам пришлось нелегко. Барон, не добившись толку от ребят, надеялся, что девушки окажутся слабее. Завербовав Ольгу Лядскую, он предполагал с ее помощью раскрыть всю организацию. Но после одного допроса Шура Дубровина шепнула Громовой:
   - Среди нас шпион. Сегодня Суликовский на допросе проговорился обо всем, что происходило у нас в камере, о чем мы толковали.
   Уля внимательно стала следить за поведением арестованных. Кто же шпион? В углу ютилась пожилая женщина. Не она ли? Нет! Она весь день стояла на коленях, вслух читая молитвы; ее ни разу не вызывали из камеры, Еще было несколько женщин, но их тоже не водили на допрос, Может быть, Лядская?..
   Пришел надзиратель и сказал, как научили его:
   - Подруженьку-то вашу, Лядскую, в карцер упрятали. Там ее крысы щекочут... И вы на череду...
   
   
    
   
   
   

   В камере, где томились девушки, было тесно. Спали вповалку, прижавшись друг к другу. Зимние ночи тянулись мучительно долго. О чем только не говорили между собой девушки в эти часы! Одна расскажет забавную историю о неудачном замужестве своей подруги, другая вспомнит шахту, где начала работать... Чаще всего разговор касался "Молодой гвардии". Говорили намеками, строили предположения: где сейчас Кошевой, Туркенич...
   Тося Мащенко мечтала вслух:
   - А ведь настанет, девочки, день, когда немцы удирать будут. Придут наши бойцы, собьют замки с дверей, крикнут: "Вы свободны!" Я брошусь к первому же на шею и так его расцелую... Будет он помнить мой поцелуй всю жизнь!..
   Часто Шура Бондарева, собрав силы, казалось, забывала о перенесенных муках и начинала петь. Запоет "Синий платочек" и вдруг расплачется.
   Крепче всех держалась Ульяша Громова, хотя ей больше других доставалось от гестаповцев. Попросят Ульяшу почитать что-нибудь, и она как ни в чем не бывало начнет декламировать. Ульяша знала наизусть много стихов и поэм. Но больше всего любила "Мцыри" Лермонтова. Поднимет голову, и польются строки, наполненные большим чувством:
   
   Меня могила не страшит:
   Там, говорят, страданье спит
   В холодной, вечной тишине,
   Но с жизнью жаль расстаться мне...
   
   Ее слушали, не сдерживая слез. В голосе Ульяши слышались и тоска по искалеченной юности и жажда свободной жизни.
   Как-то раз, читая отрывки из лермонтовского "Демона", Ульяша сказала:
   - Подумайте только: Демон восстал против самого бога... А мы? Неужели мы будем молчаливо переносить издеватель- ства?
   Однажды утром втолкнули в камеру девушку, закутанную в платок:
   - Принимайте артисточку...
   Девушка сбросила платок, и Ульяша с криком кинулась к ней:
   - Любаша!..
   На Любе было модное пальто, в руках сверток. Улыбаясь, она обвела всех глазами:
   - И в тесноте и в обиде. Правда?
   Никто не ответил. Смотрели на нее недоверчиво.
   - Хотите сладенького? - предложила она. - У меня есть варенье, конфеты.
   Люба развернула сверток и стала угощать подруг.
   - Шоколад забрали, черти! Ну, это еще полбеды! Вот гармошку губную жаль. Сейчас бы я вам такую полечку отсвистала! И что я буду делать здесь без гармошки? Я ее в офицерском чемодане вместе с компасом нашла.
   Люба подошла к одной из заключенных;
   - Моя подруга очень похожа на вас, -сказала она.
   - Кто?
   - Валя Борц.
   - Это моя дочь. А как ваша фамилия?
   - Шевцова. Люба Шевцова. Мы с Валей должны были доставить из Ворошиловграда радиостанцию, но теперь все провалилось. Досада какая! А они пристают, чтобы я сказала, где спрятана радиостанция. Тоже мне - комики! Не на такую напали!..
   - А может, было бы лучше отдать им эту станцию? Изобьют они вас, заморят, - сказала Мария Андреевна Борц, испытующе взглянув на Любу.
   - Что вы! - возмутилась Люба. - Отдать станцию врагам? Продать своих? Никогда! Если бы я открылась, выдумаете, гитлеровцы меня не повесили бы? Да я и не хочу и не могу покупать себе жизнь ценою смерти моих друзей. Вы плохо знаете меня!
   На другой день мать Любы принесла передачу - корзину с продуктами. Люба села на пол, поставила у ног корзину и принялась вынимать оттуда продукты. Покачивала головой, смеялась и пела:
   
   Люба, Любушка,
   Любушка- голубушка,
   Я тебя не в силах прокормить...
   
   В камере захохотали. То был первый настоящий, искренний смех. Звонче всех смеялась сама Люба, и трудно было поверить, глядя на нее, что всего несколько часов назад ее пытали.
   Полицейскому, который принес корзину, она бросила:
   - Скажите матери, что я жива, здорова и прошу прислать побольше борща и чесноку. Витамины нужны...
   Девушки тоже посылали домой записки. Ухитрялись засовывать их в плетеные корзины, вкладывать в носок чайника. Писали на белье, на уголках платков. Иногда дома не могли отыскать записку, и она снова, к великому огорчению девушек, возвращалась в камеру.
   Когда Любу вызвали на очередной допрос, она подошла к Марии Андреевне:
   - Не пугайтесь, если кричать буду. Они вчера мне иголки под ногти всовывали. Очень страшно. А сегодня я брошусь на этого лысого немца-мучителя и укушу его. Хорошо бы ему нос откусить...
   Ее увели. В камере стало тихо. Но потом все явственней и явственней начали доноситься глухие удары и душераздирающие крики.
   - Плетками хлещут,-испуганно проронила Тося и, вспомнив вчерашний день, когда ее стегали, заткнула уши.
   Мария Андреевна прильнула к стене. Насчитала шестьдесят восемь ударов.
   Через час в камеру принесли Любу. Она еле слышно стонала. Запекшимися губами попросила воды. Утром, превозмогая боль, рассказывала:
   - Попросила я у этого изверга папироску. Он протянул портсигар. Я взяла. Он зажег спичку. И тут я его цапнула за руку.
   - Укусила? - испуганно и в то же время радостно спросила Шура Дубровина.
   - Еще как! Он завизжал, забегал по комнате. А я ему: "Что, собака, зубов испугался? А нам каково?"
   Вся камера только и говорила о смелой выходке Любы Шевцовой. Ночью к ней подошла седенькая старушка, мать шахтера, и сказала:
   - Думала я поначалу, что ты представляешься, что, дескать, тебе ничего не страшно. Выходит, ты и впрямь не боишься этих сатанюг... Молилась я за тебя сегодня, Люба... Сердце у тебя беспокойное, горячее сердце...
   Старуха наклонилась над Любой и поцеловала ее в щеку.
   ...Утром девушки передали в мужскую камеру записку. На небольшом клочке бумаги был нарисован долговязый парень с огромным носом, упиравшимся в каменные плиты камеры. Под карикатурой стояло четверостишие:
   
   "Ой да хлопцы, что невеселы,
   Что носы свои повесили?
   Ждем от вас мы Телеграммы".
   
   Тюленин постучал в стенку и передал по "тюремному телеграфу", что настроение у всех бодрое и никто не собирается вешать нос:
   "Это вам показалось, девушки. Жильцы нашего дома ведут себя вполне прилично".
   Днем в тюрьме неожиданно поднялся переполох. Забегали по коридорам охранники; хлопали двери, что-то тяжелее прогремело по лестнице.
   Женя Машков подошел к окну, отогнул дощечку, прикрывавшую выбитое стекло, и прислушался. Последние дни его неодолимо тянуло к окну. Часами он глядел на тюремный двор, на высокий забор, на клен под окном камеры, раскинувший пышную крону, усыпанную рыхлым снегом. Вдруг Женя отпрянул от окна. На лбу у него выступила испарина.
   - Неужели?.. А ну-ка, послушайте, ребята! Слышите? Пушки бьют. По городу. Наши пушки! Правда? Немецкие снаряды не рвутся с таким звуком. Дальнобойная! И бомбы так не рвутся. Это наши! Они близко!..
   Восторг охватил ребят. Как лучшую музыку мира, слушали они отдаленные орудийные раскаты. И как похоронный марш, звучали эти раскаты для гестаповцев, торопившихся удрать.
   Вечером объявили, что каждый должен взять свои вещи и выйти в коридор.
   Машков подошел к Анатолию Ковалеву.
   - Зачем? Что замышляют они?
   - Они хотят расстрелять нас. Так у них уж водится - вызывают с вещами, а потом...
   К подъезду подошла закрытая машина. Гестаповцы стали вталкивать в нее девушек со скрученными проволокой руками.
   - Трогай! - распорядился немец. Машина укатила.
   Оставшихся в коридоре предупредили:
   - В машине не шуметь. Мы перевозим вас в другую тюрьму. Кто попытается бежать, получит пулю в затылок.
   Вскоре снова завыл у подъезда автомобильный гудок. Теперь к машине повели ребят. Они шли, еле волоча ноги, истощенные, избитые. Рядом с машиной стояли сани. В них усадили Сергея Тюленина, Анатолия Ковалева и Женю Шепе- лева.
   Ехали по улицам, знакомым с детства. Шепелев то и дело толкал локтем Тюленина:
   - Сережа, вон школа! А вот аптека!..
   Мысль, что они, быть может, никогда больше не увидят родного города, огнем опаляла мозг.
   Ковалев, нагнувшись, шепнул Тюленину:
   - Свернули на большак... Везут к бане? Зачем?
   Сергей не ответил. Он почти не владел собой от боли: накануне офицер иглой выколол ему глаз. .
   - Развяжи, - попросил Ковалев, протягивая руки.
   У Сергея действовала только левая рука; правая была сломана. Он с трудом распутал проволоку.
   Подъехали к бане. Оттуда донеслись хриплые, надрывные крики:
   - В шахту ее! Раздеть догола!
   Из бани выводили совершенно раздетых и босых людей и подгоняли железными прутьями. Кто-то упал. Гестаповец выстрелил ему в затылок.
   Ковалев чуть слышно сказал Тюленину:
   - Бежим... Спрячемся за эстакадой... Через балку- на хутор.
   - Я ослабел, Толя, - ответил Тюленин. - Беги один... Скажи Кошевому... всем, кого увидишь... что я никого не выдал... Прощай!..
   Откуда взялись силы у Ковалева! Он почувствовал необыкновенную легкость во всем теле, сердце стильно-сильно заколотилось. Он рванул руки, оборвал путы и со всего размаха ударил полицейского, сшиб его с ног и понесся в степь.
   Как бежал, не помнил. За ним гнались, стреляли. Вскоре ему стало жарко. Он снял пиджак и брюки, сбросил валенки и побежал в нижнем белье, сливаясь со снежной степью. Бежал, пока не истощились силы, пока не упал в степи, далеко от шахты.
   
   
   
   

   По городу разнеслась тревожная весть:
   - Везут...
   Матери, проваливаясь по пояс в сугробы, бежали вдоль дороги, в беспамятстве выкликая имена своих детей. У домов, под окнами, у калиток, под запорошенными снегом кленами, по обочинам дорог, закутавшись в платки, стояли шахтерки, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на героев, ступивших на путь жертвенной смерти, сквозь слезы и отчаянье крикнуть им слова любви, благословить по-матерински, быть может поймать последнее слово...
   Перед тем как покинуть тюрьму, Ульяша Громова передала азбукой Морзе во все камеры:
   "Последний приказ штаба... Последний приказ... Нас повезут на казнь. Нас повезут по улицам города. Мы будем петь любимую песню Ильича... Последний приказ..."
   И вот по улице шла машина, а из нее неслась песня. Торжественно и печально летела она вдоль улиц. Казалось, вой метели стихал в эти мгновения, чтобы весь мир мог внимать этой песне:
   
   Замучен тяжелой неволей,
   Ты славною смертью почил...
   
   Матери, рыдая, падали на снег. Машина шла медленно, ныряя в сугробы. А песня неслась:
   
   В борьбе за рабочее дело
   Ты голову честно сложил...
   
   Машина приближалась к шахте № 5.
   Свидетелем того, что произошло в этот студеный, метельный день, был только старик-сторож, карауливший безмолвные груды угля, занесенного снегом.
   Сперва молодогвардейцев подвели к разрушенной бане, раздели донага, еще раз нещадно избили плетьми и затем повели к шурфу.
   Барон и немецкий следователь стояли на толстых бревнах, перекинутых через ствол. К ним подводили связанного парня или девушку, ставили на бревно. Немец ударом ноги сталкивал обреченного в шахтный колодец. Тело летело вниз, гулко ударяясь о стенки ствола. Барон держал перед собою часы и, посмеиваясь, говорил:
   - Этот летель на сем секунд долше. Давай другой! Ствол был глубиной в пятьдесят три метра. Сбросив жертву, барон подавал команду, и немцы швыряли вслед камни и куски железа.
   Подвели Володю Жданова. И здесь произошел случай, напугавший палача досмерти. Барон раскуривал папироску, Володя, у которого руки были развязаны (видимо, гестаповцы, избивая его, порвали проволоку), напряг остаток сил, схватил барона за рукав и стал тащить за собою в ствол.
   Душераздирающий крик потряс воздух. На помощь подоспел гестаповец: он выстрелил Володе в голову. Очумев от страха, барон скатился с бревен.
   До поздней ночи раздавались у шахты выстрелы и стоны. Рано утром сторож, обходя шурф, натыкался на девичьи кофточки, обрызганные кровью, на гребешки, туфли. Порою из черной глубины ствола доносился глухой стон. Но старик не мог оказать помощи: за ним следили гестаповцы...
   Через несколько дней в Краснодон вошли наши войска;
   
   
   
   
   

   Февраль 1943 года. Израненный, поруганный немцами шахтерский Краснодон ожил. Над городом взвился красный флаг. Свобода! Жизнь без страха и унижения! Глядя на красный флаг, краснодонцы со слезами на глазах вспоминали юных подпольщиков, отдавших свои жизни за родину.
   Еще не успели вступить русские воины в черту города, как толпы народа хлынули к дому, где помещалось гестапо, распахнули двери. Вот они мрачные камеры - свидетельницы нечеловеческих страданий. Стены испещрены надписями. Пленники писали буквы углем, выцарапывали гвоздями и ногтями. Чуть пониже окна разборчиво были выведены строки прощального письма:
   
   "Прощайте, мама,
   Прощайте, папа,
   Прощайте, вся моя родня.
   Прощай, мой братик, любимый Еля,
   Больше не увидишь ты меня.
   Твои моторы во сне мне
   Снятся, твой стан
   В глазах всегда стоит.
   Мой брат любимый,
   Я погибаю! Крепче
   За родину стой.
   До свиданья!
   С приветом
   Громова Уля".
   
   Ее брат работал на авиационном заводе. Со всем пылом молодого сердца любила она брата, и письма от него всегда приносили ей большую радость... В углу на стене было вырезано:
   "Прощай, дорогая мама! Твоя дочь Люба уходит в сырую землю...
   5.II. 1943 года".
   Здесь же другая надпись, нацарапанная ногтем:
   "Мама, я тебя сейчас вспомнила.
   Твоя дочурка Любаша".
   Чуть пониже приписка:
   "Любу Шевцову взяли навеки 7.2.43 г.".
   Углем на стене было нарисовано сердце, пронзенное стрелой. Внутри - четыре фамилии: "Шура Бондарева, Нина Минаева, Уля Громова, Ангела Самошина".
   А над всем этим во всю окровавленную стену, как завещание современникам, взывала строка:
    "СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!"
   Вошедшие в камеру плакали. Кто-то сказал из толпы:
   - Друзья, мы выполним ваше завещание!
   ...Старые горняки опустились в ствол. Шахтный колодец был завален трупами на несколько метров в высоту. Тела молодогвардейцев поднимали бадьей, прикрепленной к стальному тросу. Матери с трудом узнавали своих детей - так были изуродованы лица. Почти у всех выбиты зубы, раздроблены черепа, выколоты глаза...
   Вскоре в городе узнали и о судьбе Олега Кошевого. Родственник, у которого он спрятался на хуторе, оказался предателем и выдал Олега гестаповцам.
   Кошевой до последней минуты своей жизни оставался стойким, непокоренным. Скупые факты дошли до нас о предсмертных часах героя
   В первый же день ареста гестаповец, не добившись от Кошевого ни единого слова признания, приказал избить его плетьми, сделанными из проволоки. Олег стойко перенес эту пытку.
   Палачи говорили ему:
   - Расскажи, кто с тобой работал, и мы выпустим тебя.
   Глядя им прямо в лицо, Олег отвечал;
   - Я не продаюсь. Жить на коленях вы меня не заставите.
   Поведение Кошевого бесило гестаповцев. Они кололи его раскаленными иголками, выкручивали руки, водили раскаленным железом по телу. После каждой пытки на голове Олега появлялись седые пряди волос...
   Окровавленного, его бросили в каземат. Придя в себя, он напряг последние силы и, сдерживая готовый вырваться стон, говорил своим незнакомым товарищам по камере:
   - Держитесь стойко. Все равно здесь немцы никого не помилуют... Честно умрем за родину, и родина отомстит за нас.
   Он непрестанно думал о товарищах. Где они? Как будут себя держать, если очутятся в лапах у немцев? О нет, они не подведут! Он верил в своих друзей. Они такой же комсомольской закалки, как и он.
   В последнюю ночь Олег сильно мучился, во сне бредил. Когда на рассвете скрипнула дверь камеры и гестаповец сиплым голосом позвал Кошевого, он тяжело открыл глаза, привстал, взглянул на часового и понял, что это не допрос...
   - Прощайте, братцы! Передайте всем, что был такой Олег Кошевой. Он честно умер за родину!-сказал он и твердо переступил порог.
   После освобождения Ровеньков в подвале больницы обнаружили тело Олега. Затылок был пробит, к обледенелому полу прилипли пряди седых волос.
   ...Лядскую задержали, когда она хотела поступить официанткой в столовую воинской части. У нее на руках оказался комсомольский билет и справка о том, что она, Лядская, в течение месяца томилась в застенках гестапо.
   "Синица" выдавала себя за "жертву немецкого террора", Ломая пальцы, она рассказывала, как ее "мучили и били" в темной камере краснодонской тюрьмы. На допросе же у следователя Лядская созналась во всех своих преступлениях.
   Шахтеры прокляли ее имя...
   
   
   
   
   

   В день, когда хоронили молодогвардейцев, с хуторов, с окрестных шахт, со всех поселков непрерывным потоком шли в Краснодон горняки, седобородые старики, женщины и ребятишки, чтобы бросить горсть земли в могилу юных героев.
   Пришли кавалеристы гвардейской дивизии. Пришел лейтенант Иван Туркенич с боевым другом Жорой Арутюнянцем. Они одними из первых ворвались в город в надежде спасти своих товарищей, но было уже поздно.
   У гробов, обитых кумачом, несли почетный караул оставшиеся в живых молодогвардейцы: Валя Борц, Радик Юркин, Нина и Оля Иванцовы.
   Генерал поднялся на трибуну. Умолк оркестр, игравший траурный марш.
   - Мы, старые солдаты, - взволнованно сказал генерал,--склоняем свои знамена перед прахом наших доблестных сынов и дочерей. На войне много приходится видеть смертей. Но их смерть говорит о бессмертии народного духа. Так умирают настоящие солдаты. Русская земля, за которую они отдали, свою кровь, принимает сегодня их прах. Мы салютуем над могилой юных сынов Донбасса и клянемся: итти вперед, жестоко отомстить за молодых героев!
   Раздался залп.
   Вслед за генералом на трибуну поднялся старый шахтер. Вытирая слезы, он сказал:
   - Я стар. Люди моего поколения скоро сойдут в могилу. Но, уходя из жизни, мы будем спокойны: на смену старой гвардии пришла новая, молодая гвардия, воспитанная большевиками, взращенная Сталиным, самым мудрым на свете человёком, гвардия, которая не знает, что такое страх в борьбе с врагом.
   Потом взоры собравшихся у могилы обратились к командиру молодогвардейцев Ивану Туркеничу. Он долго не мог начать речь. Спазмы давили горло. Слезы застилали глаза.
   - Прощайте, друзья! - наконец выкрикнул он с болью.- Прощай, Кашук любимый! Прощай, Люба! Ульяша милая, прощай! Слышишь ли ты меня, Сергей Тюленин, и ты, Ваня Земнухов? Слышите ли вы меня, други мои? Вечным, непробудным сном почили вы! Мы не забудем вас. Пока видят мои глаза, пока бьется в моей груди сердце, клянусь мстить за вас до последнего вздоха, до последней капли крови! Ваши имена будет чтить и вечно помнить великая наша страна!
   Цветами осыпали могилу героев. Как светлый холм славы, поднялась она над февральским снегом.
   

Москва
Сентябрь - октябрь 1943 г.