Более сорока лет миновало с тех пор, когда роман А. Фадеева "Молодая гвардия" увидел свет. А популярность его по-прежнему огромна. Пока жив был писатель, непрерывным потоком шли к нему читательские письма. Только за первых два года А. Фадеев получил около десяти тысяч писем. Писали ему и отдельные люди, и коллективы предприятий, воинских частей, школ, институтов. И чаще всего писатель находил в этих письмах не одни только слова благодарности или восхищения его мастерством. Для большинства читателей роман был не просто выдающимся произведением литературы, а страницей живой, реальной жизни, которая продолжалась, и не где-нибудь - рядом с ними и в них самих.
    А тем временем "Молодая гвардия", переведенная на языки народов Советского Союза, все шире расходилась по союзным республикам. Книга перешагнула и рубежи нашей страны. Она была опубликована в странах социализма, в Индии, в Японии, в США, получила широкое распространение во всех странах Европы, в Австралии, в Латинской Америке.
    Многомиллионные тиражи романа позволили ему завоевать огромную читательскую аудиторию. И многие из зарубежных читателей воспринимали его так же активно, с такой же страстной заинтересованностью в его судьбе, как и советские читатели.
    Письма зарубежных читателей поступали в адрес Фадеева и после его смерти. Писателя давно не было в живых, а многие из тех, в чьи руки попадала "Молодая гвардия", выражали ему свою признательность за книгу, которая их потрясла, которая обратила к Советской стране их взоры, которая возвращала им стойкость и мужество в борьбе.
    Достоинство книги подчеркивали и мастера литературы разных стран мира.
    "Я не знаю другого романа,- писал известный немецкий писатель И. Бехер, - который бы с большей искренностью и убежденностью, посредством такого множества самых различных персонажей, так живо выражал характерное для советского народа чувство единства между людьми, чувство ответственности отдельного гражданина за общество в целом".
    "Книги А. Фадеева, отмечал болгарский писатель Людмил Стоянов,- переведенные на многие языки мира, в том числе на болгарский язык, имеют широкого читателя. Особенно роман "Молодая гвардия", который учит миллионы молодых людей любить Родину, свободу, ненавидеть врагов человечества, захватчиков и насильников", "Молодая гвардия" А. Фадеева и поныне остается в строю активных борцов за мир и дружбу между народами.
    Далеко не все материалы, которые использованы в настоящей книге, можно найти в библиотеках и архивах. И для того чтобы предупредить возможные вопросы читателей, пожалуй, лучше всего рассказать о том, как она сложилась.
    Года через два после смерти А. А. Фадеева я познакомился с его бывшим литературным секретарем и родной сестрой его жены Валерией Осиповной Зарахани. Как-то в разговоре Валерия Осиповна упомянула о двенадцати вариантах первой страницы "Молодой гвардии", хранящихся в домашнем архиве писателя. Я попросил показать их мне.
    С этого все и началось. За несколькими листками фадеевской рукописи последовало пять папок документов, которые использовал писатель, работая над романом. Затем двадцать папок с черновиками романа, наброски глав новой редакции...
    Теперь все это хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства. Но тогда в течение нескольких месяцев я был полным, если не считать Валерии Осиповны, хозяином фадеевского архива.
    В папках с документами оказались материалы, которые были переданы Фадееву ЦК комсомола, письма краснодонцев, дневники молодогвардейцев и многое другое - вплоть до карты Луганской области; они и составили документальную основу романа. Многое в них оказалось для меня неожиданным. Но еще больше неожиданностей таили папки с черновиками.
    Незадолго до смерти А. А. Фадеев привел свой архив в порядок. Все черновики "Молодой гвардии", независимо от времени их написания, были тщательно разложены по главам. Это почти совершенно исключало возможность отделить один вариант романа (или какой-либо значительной его части) от другого. Зато все варианты каждой из глав размешались по папкам в строгой хронологической последовательности, и это, пожалуй, облегчило наблюдение над тем, как в ходе работы писателя менялось их содержание, какую эволюцию претерпевали образы героев.
    Многое из того, что открывали черновики, создавало иное представление и о самом писателе. Это побудило с особенным вниманием перечитать записные книжки Фадеева, его письма, доклады, статьи, воспоминания людей, близко знавших его, письма читателей, адресованные автору "Молодой гвардии".
    И все же кое- что оставалось неясным. Я решил съездить в Краснодон...
    Здесь меня ожидало немало открытий. Я бродил по городу и, хотя за двадцать лет многое в нем изменилось, легко узнавал описанные Фадеевым места. Не совпадали лишь отдельные детали. Но позже, беседуя с работниками музея "Молодая гвардия" и родственниками молодогвардейцев, я обнаружил, что не совпадает и многое из того, что непосредственно относится к деятельности краснодонского подполья. Это приводило к размышлению, в какой степени документален роман Фадеева.
    У меня были интересные беседы с Александрой Васильевной Тюлениной. Елизаветой Алексеевной Осьмухиной, с родителями Любы Шевцовой, с бабушкой Олега Кошевого. Я провел несколько вечеров среди близких Вани Земнухова и Майи Пегливановой. В музее "Молодая гвардия" познакомился с неизвестными мне архивными материалами.
    Год спустя, во время второй поездки в Краснодон, я подружился с Радием Юркиным и Василием Ивановичем Левашовым, бывшим членом штаба "Молодой гвардии" и командиром ее центральной группы.
    Из бесед я узнал о встречах Фадеева с очевидцами и участниками событий, о том, что его больше всего интересовало, как воспринимали краснодонскую трагедию ее участники. Все это и нашло отражение в книге.
    В заключение хочу поблагодарить Валерию Осиповну Зарахани, родных и близких молодогвардейцев - всех, кто оказал мне в работе неоценимую помощь.
   
   
   

Памяти дочери моей
Танюши посвящаю

    Летом 1943 года, вскоре после возвращения из очередной фронтовой поездки, А. А. Фадеев был приглашен в ЦК ВЛКСМ. Ему представили работников ЦК, которые только что вернулись из донецкого города Краснодона, где они в составе специальной комиссии собирали сведения о молодежной подпольной организации "Молодая гвардия". Возбужденные, переполненные впечатлениями, они рассказали писателю историю, даже по тем героическим временам необыкновенную.
    Немцы заняли Краснодон 20 июля 1942 года. И с первых дней установили там режим жестокого террора - облавы на советских активистов и членов партии, расстрелы, мобилизация на работу в Германию... Были схвачены и те, кто остался для подпольной работы. После многодневных пыток 32 шахтера, известных всему Краснодону, были живыми зарыты гитлеровцами в городском парке. И тогда против оккупантов поднялась молодежь.
    Несколько учащихся старших классов и недавних выпускников школы создали боевой штаб, объединили вокруг него большую группу сверстников и начали свою подпольную войну с фашистами.
    Шестнадцати-семнадцатилетние юноши и девушки писали и распространяли среди населения листовки, совершали нападения на немецкие автомашины, уничтожали продовольствие, заготовленное гитлеровцами для своих войск. Им удалось освободить большую группу военнопленных и сорвать мобилизацию молодежи для работы в Германии. Они собрали немало оружия, чтобы к моменту приближения советских войск поднять в городе вооруженное восстание.
    Жандармы и полицаи долгое время не могли напасть на след организации. Им и в голову не приходило, что ее участниками были те ничем непримечательные ребята, часть которых, казалось бы, добросовестно работала на открытых немцами предприятиях, а часть по малолетству не привлекала даже биржу труда. Лишь предательские показания нескольких случайно арестованных молодых людей, которые не принимали участия в подполье, но знали всех местных комсомольских активистов, помогли фашистам раскрыть "Молодую гвардию".
    На город обрушилась новая волна облав и арестов. Полиция и жандармерия хватали всех ребят, казавшихся им подозрительными. В помещении краснодонской полиции целый месяц с утра до поздней ночи шли допросы и истязания арестованных. Но юные подпольщики стойко переносили самые изощренные пытки. И тогда озверевшие гитлеровцы стали партиями вывозить ребят за город, расстреливали их или живыми сбрасывали в шахты. Из 103 членов организации в живых осталось лишь несколько человек.
    Таков был впервые услышанный Фадеевым рассказ о краснодонских событиях.
    "Молодая гвардия" оказалась первой подпольной молодежной организацией, о которой были собраны довольно подробные сведения. К тому же это была организация, созданная не ветеранами революционной борьбы, не мастерами конспирации, а школьниками, почти детьми, которые впервые вступили в бой с врагами и вели его с мужеством, достойным испытанных и закаленных бойцов.
    Центральный Комитет ВЛКСМ принял решение подготовить и издать книгу о подвиге краснодонской молодежи. А. А. Фадееву предложили написать такую книгу.
    Рассказ о юных героях глубоко взволновал писателя. Фадеев решил ознакомиться с документами, привезенными из Краснодона.
    В их числе были: подробный отчет комиссии, которая их собирала, свидетельства очевидцев, комсомольские характеристики, протоколы допросов не успевших сбежать полицаев... Здесь же оказались письма и воспоминания матерей и сестер погибших ребят. И стоило Фадееву углубиться в них, как он, по его собственным словам, уже не мог оторваться, пока не прочитал их все, до последней строчки.
    В этих письмах не было захватывающих подробностей подпольной борьбы. Для краснодонских матерей юные подпольщики оставались просто детьми, о которых можно было рассказывать бесконечно. Да матери, как правило, и не знали ничего о подпольной работе ребят. Они могли рассказать лишь о том, как жили при немцах и что перенесли под гнетом фашизма, какие муки испытывали в те дни, когда истязали их детей и особенно когда в морозные январские ночи по улицам города их дочерей и сыновей везли на казнь.
    Елизавета Алексеевна Осьмухина рассказывала:
   
    "Город занят фашистами, которые рыщут, как голодные дикие звери. На улице слышны выстрелы - это немцы стреляют поросят и птицу.
    Мой милый мальчик Володя лежит в постели после операции гнойного аппендицита, которую ему сделали в госпитале перед эвакуацией. Володя вне себя. Ему нельзя было уйти с нашими войсками ввиду болезни. Он слабый, но его вызывают немедленно явиться по месту работы, т. е. в механический цех. Оттуда Володя является расстроенный: Ну, ничего, мы им наработаем!"
    Начинаются самые тяжелые дни и переживания. В механический цех несут немцы паять банки с маслом и медом для отправки в Германию. На рабочих кричат: "Русский свинья", бьют рабочих по щекам. Возмущению Володи нет предела: "Ах вы, арийские свиньи, наше жрут и нас же бьют. Ну, гады, получите за все. Недолго вам придется пировать на русской земле".
    К Володе начинают собираться его товарищи детства и юности. Все возмущаются и говорят, что должны все умереть, но эту дрянь стереть с лица земли. И начали действовать. Мой сын потерял покой; каждый вечер уходил часа на два, приходили к нему ребята, что-то все шептались. Я стала замечать, что Володя состоит в какой-то организации. Однажды к Володе приходят Ваня Земнухов и Витя Третьякевич. Сначала играли в шахматы, а потом я слышу, что сговариваются о чем-то. Отрывки предложений слышу: "Сборный пункт на подвалах", "Ты заготовь пропуска", "А кто еще будет?" Больше я ничего не услышала, для меня все было понятно. Я вызвала Володю и говорю: "Что вы затеваете? Ведь вас повешают!" А он обнял меня и говорит своей сестре: "Люся, мама глуховата, и у нее температура". Накапал мне капель от кашля, которые совсем не нужны были. В общем, успокоил, как ему показалось. Но я поняла, что наши дети не хотят жить под немецким сапогом...
    Мое сердце все больше и больше волнуется. Мне Володю как-то особенно жаль. Он запоет, а мне плакать хочется. Часто он пел "Орленка", "Кочегара", "Бродягу". Мое сердце чувствовало, что скоро этого мальчика не будет у нас, не услышу его "Орленка". И вот роковое число подошло. 5/1-1943 г. Володю посадили. Нельзя передать чувство, которое я испытала в то время. С тех пор я стала желать одного, чтобы мой дорогой был стоек, не дрожал перед этими псами-предателями, а нагло над ними смеялся и прямо и смело смотрел смерти в лицо. Мне это было делать очень трудно, но я желала только одного, чтобы не согнули спину моего 18-летнего орла, чтобы не сломали его крыльев до самой смерти..."
   
    Марии Андреевне Борц достались не столь тяжкие испытания. Ее дочь Валерия избежала участи своих товарищей. Но сама Мария Андреевна была арестована и пробыла в одной камере с подругами Вали 15 дней. Все эти дни она жила по расписанию, установленному палачами. "Утром с 6 до 12 часов дня истязания людей, с 12 до 3-4 часов производили передачу, и примерно с 4-5 часов до 1-2 часов ночи снова пытки". При ней пытали Ваню Земнухова. Она видела, как впервые появилась в камере позже других арестованная Люба Шевцова, как Уля Громова, чтобы ободрить подруг, читала им "Демона", как Шура Бондарева в последний раз пела для брата, сидевшего в соседней камере, его любимую песню.
   
    "Сколько чувства было вложено в это пение! - вспоминает Мария Андреевна. - Кое-кто плакал. Сама Шура под конец не выдержала и залилась горючими слезами. Никто не сказал ни слова. Она быстро успокоилась и сказала: "Не люблю я хлюпиков и сама себя ненавижу, когда потечет эта соленая водичка". Глаза у нее заблестели, и она запела какую- то веселую песню, затем обратилась ко всем и сказала: "А все чего не поете? Давайте споем что-нибудь!" Запели любимую песню Ильича "Замучен тяжелой неволей". Пели хорошо, как говорят, с душой. Нас не останавливали полицейские. Позже мы узнали от заключенных, которые были в это время в коридоре, они говорили, что дежурный полицейский закрыл глаза, прислонился затылком к стене и слушал, на ресницах у него блестели слезы. Девушки часто пели и другие песни, например: "Узник", "Дальневосточную", "Синий платочек", "Сулико" и ряд других песен, но чаще всего пели "Замучен тяжелой неволей", "Узники. Начнут, бывало, петь тихо, затем поют все громче и громче, наконец, пение потрясает камеры, в дверь стучат, И полицейские кричат: "А ну, тише там! - или: "Замолчите!"
    Организатором была Шура. Она была веселая, живая, подвижная и жизнерадостная. Любила жизнь. Бывало, скажет: "Пропали мы, девчата, не сделав ничего существенного, а все-таки как чертовски хочется жить".
   
    Шестидесятидвухлетнюю Александру Васильевну Тюленину, мать десяти детей, раздев донага, избивали на глазах Сережи. А затем его самого пытали в присутствии матери.
   
    "... Вначале били Сергея, а потом Лукьянченко. Били в две плети. Распластали на полу, держали за руки и ноги, а Плохих и Севостьянов стояли по бокам, и, как кузнецы куют железо, так и они методически, поочередно с тупыми мордами стегали Сергея. Когда это не помогло, стали засовывать пальцы Сергея между дверью и притолокой, закрывая ее. Тут Сергей страшно, страшно закричал, я не выдержала и потеряла сознание.
    31-го Сергея допрашивал немец из жандармерии, и что тут уж с ним не делали: три раза били в две плети, в рану загоняли шомпол, затем подняли его окровавленного, немец подошел к нему и начал бить рукой, затянутой в перчатку, по щекам. Голова Сереженьки моталась из стороны в сторону. Он посмотрел вокруг помутневшими глазами и сказал: "Ну, это все!" Что он этим хотел сказать? - Не знаю".
   
    Больше всего усердствовали палачи, когда в руки их попадали самые красивые девушки: Тося Елисеенко, Уля Громова, Аня Сопова, Майя Пегливанова. Александра Васильевна с особенной болью вспоминала, как истязали Аню Сопову.
   
    "Стали ее спрашивать, кого она знает, с кем имела связь, что она делала. Молчала она. Приказали ей раздеться наголо. Побледнела она - и ни с места. А она красивая была, косы большущие, пышные, до талии. Сорвали с нее одежду, платье на голову завернули, уложили на пол и начали хлестать проволочной плеткой. Кричала она страшно. А потом, как начали бить по рукам, голове, не выдержала, бедняжка, запросила пощады. Потом снова замолчала. Тогда Плохих - один их главных палачей полиции - чем-то ударил ее в голову..."
   
    Фадеев читал краснодонские материалы целую ночь, до самого рассвета. Утром он уже знал, что не сможет писать ни о чем ином. И не только потому, что прочитанное потрясло его... Была у него для такого решения и своя особая причина.
   
   

    Когда товарищи из ЦК комсомола передавали Фадееву краснодонские материалы, вряд ли они подозревали, что писатель найдет на их страницах словно бы второе, обновленное "издание" своей собственной юности. Воспоминания родителей, учителей, оставшихся в живых молодогвардейцев вызывали врезавшиеся в его память картины...
    Летом 1918 года во Владивостоке, где жил тогда 16-летний Саша Фадеев, произошел контрреволюционный переворот. Только что установленная Советская власть была свергнута. Городская большевистская организация ушла в подполье. Многие видные руководители ее были арестованы, и немалая доля подпольной работы легла на плечи молодежи. Ядро молодежной организации составляла группа "соколят" - учащихся коммерческого училища. Саша Фадеев занимал в этой группе видное место. "Соколята" участвовали во многих рискованных операциях. Они расклеивали по ночам листовки, собирали продовольствие для политзаключенных, выполняли роль связных в подпольном горкоме. И какой захватывающей романтикой была полна для них эта опасная работа!
    Как-то одной из девушек, принимавших участие в подполье, после того, как в очередной раз были расклеены листовки, Саша признался; "Знаешь, такой азарт разыгрывается, хочется наклеить как можно больше и под самым носом белогвардейцев". И он действительно клеил "под самым носом" врага - в центре города, даже на двери чешского штаба.
    Конечно, не только романтика влекла Сашу к этой работе. Как ни молод он был в ту пору, его участие в революционной борьбе было осознанным и закономерным. Много лет спустя, вспоминая о своей боевой юности, он рассказывал: "Нам нетрудно было выбрать. Мы учились на медные деньги своих родителей... жизнь рабочих и крестьян была нам близка.
    Так, полные юношеских надежд, с томиками Максима Горького и Некрасова в школьном ранце, мы вступили в революцию".
    В 16 лет Фадеев был принят в партию. С тех пор дело партии стало главным делом его жизни.
    В 1919 году, когда ему не было еще и 18 лет, он - комиссар полка, год спустя - комиссар бригады. В 1921 году Фадеев в качестве делегата от военной организации народно-революционной армии Дальневосточной республики принимал участие в работе X съезда партии. Вместе с другими делегатами съезда штурмовал Кронштадт. Был ранен на льду Финского залива... Революционной работе он отдавался со всем жаром своей молодости. Глубоко запечатлевались в его памяти события и переживания тех дней. Ему довелось переносить и невзгоды лесной партизанской жизни, и ранения, и гибель близких друзей. Он видел тела растерзанных карателями товарищей. Его двоюродный брат Всеволод Сибирцев был вместе с Сергеем Лазо сожжен белогвардейцами в паровозной топке. Другой брат - Игорь - погиб в боях с японцами.
    Воспоминания о дальневосточных событиях всегда жили в сердце Фадеева. Он посвятил им свои произведения: рассказ "Против течения", повесть "Разлив", романы "Разгром" и "Последний из удэге".
    В дни, когда создавались эти книги, Фадеев был еще очень молод. А в 1943 году писателю шел уже пятый десяток. Всякому человеку в этом возрасте все чаще случается перелистывать страницы минувшего. Художнику это свойственно больше, чем кому-либо иному. И нередко полузабытые события, которые извлекает он из прошлого, волнуют с такой силой, что трудно устоять перед желанием сложить их в повесть о собственном детстве и юности.
    Фадеева не меньше любого другого художника тревожили такие воспоминания. Еще в середине 30-х годов он ездил на Дальний Восток, был в Спасете, жил во Владивостоке и впоследствии писал о своих поездках в письмах друзьям с какой-то щемящей и светлой грустью.
   
    "Я ходил по знакомым дворам и улицам, и все, все оставалось прежним. Но людей моего детства и моей юности во Владивостоке уже не было или почти не было. Мне некому было сказать: "А помнишь?" Я мог часами бродить по городу с грустно стесненным сердцем, предаваясь воспоминаниям в полном одиночестве. Боже мой, сколько раз я проходил мимо домика, где столько прошло безвозвратного, счастливого! Я подолгу стоял возле него - над этим обрывом, над этим заливом, с которыми тоже так много связано в моей душе, и мне жалко было уходить, потому что не хотелось разрушать того грустного, чистого, как в детстве, строя души, который овладевал мною..."
   
    В письмах А. Ф. Колесниковой, С. П. Пищелке и другим Фадеев много рассказывал о друзьях, с которыми учился в школе, мечтал о будущем, с которыми потом 17-летним юношей делил опасности подпольной работы и тяжелых партизанских боев.
    Ни тогда, после поездки на Дальний Восток, ни позже он так и не написал книги о своей боевой юности.
    И вот теперь картины краснодонских событий вновь оживили в памяти все, чем были полны его собственные юношеские годы. Как ни различны были краснодонские ребята и по складу ума, и по темпераменту, и по уровню развития, художник мог узнать их в самом себе или по крайней мере в том юном Саше Фадееве, который вновь просыпался в нем при воспоминаниях о далеком прошлом. Быть может, лишь позже, перечитывая переданные ему материалы второй и третий раз, он постепенно начал отличать в этом своем многоголосом "я" фигуры непохожих друг на друга людей. Всего скорее, и тогда он еще не различал по внешним чертам Ваню Земнухова и Сережу Тюленина, Колю Сумского и Анатолия Ковалева, но уже знал, что в одном из них сочетаются вдумчивость и поэтическая впечатлительность, другой полон такой бесшабашной удали, что сердце у него постоянно не в ладу с умом, третий рассудителен и хладнокровен.
    Иными словами, Фадеев почувствовал внутреннюю жизнь своих героев гораздо раньше, чем научился различать их лица. И чем сильнее овладевало писателем чувство едва ли не кровной близости к юным подпольщикам, тем дороже становились для него даже незначительные подробности их жизни. По заметкам на полях можно судить о том, с каким громадным вниманием перечитывал он теперь и те сдержанные, скупые документы, которые откладывал вначале.
    Собственно, и сама их сдержанность и деловитость или суровая печаль обрели для него важное значение. Разные люди писали об одних и тех же ребятах, и, сравнивая их свидетельства, можно было особенно полно судить о душевных качествах молодогвардейцев.
    Младшая сестренка Виктора Петрова Наташа вспоминала, что Виктор
   
    "до надоедливости занимался физкультурой... все маму носил, пробуя, поднимет ли ее... Часто переплывал Донец, уходил на сутки в лес... Как-то странно и непонятно относился он к музыке: когда отец начинал играть, Виктор сразу затихал и начинал тихонько плакать".
   
    Много таких деталей и в рассказе Люси Осьмухииой.
   
    "В школе у Володи всегда были друзья, и такие, что лучше родных... Володя очень любил птиц. Ежегодно у него воспитывалась галка, которую он осенью выпускал...
    Помню, один раз летом Володя с товарищем Гришей Стасюком копаются под окном. Подхожу. Стоят оба с обнаженными головами, а перед ними маленький курганчик. Играет будильник, а у ребят полные глаза слез. Я спрашиваю: "Что это такое?" Володя поднимает голову и сквозь слезы: "Котенок". Это они с музыкой хоронили котенка..."
   
    Но вот о тех же ребятах вспоминают некоторые из краснодонских учителей.
    Виктор Петров "всегда приходил в класс чисто и опрятно одетым. Сидел в классе ровно, внимательно слушал урок",
    Володя Осьмухин, "бывали моменты, шалил, но эти шалости были умными шалостями, если только можно так выразиться, и потому невольно прощаешь ему, сделав замечание.
    Также бывали случаи, что он не всегда знал заданный урок, правдиво рассказав причину. Приходилось вызывать маму, чтобы поставить в известность о невыполнении Володей заданий. И если Володя скажет, что он наверстает упущенное, то я знала, что это будет..."
    Фадееву, безусловно, не однажды случалось читать такие формальные характеристики-отписки. Но теперь они были "выданы" юношам редкой душевной красоты, поразительного мужества и стойкости. И быть может, именно в них особенно резко бросилось в глаза писателю то, что затем в романе один из подпольщиков-партийцев, Андрей Валько, назовет "привычкою до формы".
    Подобные наблюдения, возникавшие еще при первом знакомстве Фадеева с материалом, сразу открывали писателю широкую связь между частными событиями и некоторыми общими явлениями нашей действительности, между тем, что отложилось в его памяти за многие годы, и тем, что увидел он в краснодонской драме.
   
   

    Краснодонские документы уже сами по себе могли послужить готовым материалом не только для документального, но и для художественного произведения. Фадеев позднее рассказывал:
   
    "Очень было интересно посмотреть этот материал. Он составляет большую папку стенограмм, дневников молодежи, фотоснимков, когда начинаешь его читать, не можешь оторваться, он так полон самой жизнью, что... можно читать не отрываясь. Если бы в сыром виде вышла такая книга, она читалась бы, читалась и читалась".
   Помимо свода отдельных документов, Фадеев получил в свое распоряжение и копию письма ЦК ВЛКСМ, адресованного советскому правительству. В письме содержался очень подробный рассказ о рождении "Молодой гвардии", ее работе и гибели, В итоге задолго до начала работы писатель, по его словам, "имел перед собой скелет всего романа".
    Тем не менее, прежде чем приступить к работе над книгой, Фадеев решил побывать на месте действия. В сентябре 1943 года он выехал в Краснодон.
    Вот что говорил о своей поездке сам писатель: "Узнавать что-нибудь в быту донецком мне не пришлось, потому что мне приходилось работать в соседнем, Шахтинском округе, я свою собственную юность провел в условиях подполья в среде горняков, потом я работал среди них в Донбассе, затем по образованию незаконченный горный инженер, приходилось на практике бывать в Подмосковном бассейне и в Донбассе. Всю бытовую сторону жизни горняков, пейзаж донецкий, технику горного дела (которая не понадобилась по ходу романа, а если бы понадобилась, это не представило бы трудностей) я знал, что особенно расположило к этому материалу.
    В этих условиях, когда я туда приехал, я прошел путем этой комиссии Центрального Комитета ВЛКСМ, выпытывая у людей подробности, которые не могли выпытать они, не будучи художниками, и которые мне были нужны, как интересные детали".
    Судя по тому, что рассказывают родители некоторых молодогвардейцев, первые беседы Фадеева с краснодонцами были еще полны напряжения. Тем не менее даже беглые разговоры с родственниками оказались чрезвычайно ценны для писателя. Вот заметки, сделанные Фадеевым во время короткой беседы с сестрой Сергея Тюленина и интересные именно как писательские заметки: в каждой из них содержалось нечто важное для будущей книги:
   
    "Гаврила Петрович Тюленин, Александра Васильевна, Наталья Алексеевна, Сестры Сережи, Дарья Алексеевна. Феня. - Тульские
   
    Отец стал инвалидом. Ст. Алмазная, Анненский рудник
   
    О персональной пенсии
   
    Сережа дружил с Лукьянченко, Сафоновым Дадашевым - к сюжету
   
    Переснять карточки
   
    Настойчивый, веселый, хорошо пел.
    В разговоре голос грубоватый. Пел тенором.
    Шатен. Слегка волнистые волосы. Худенький.
    Среднего роста. Пальто, из которого он вырос.
    "Босый, не знал обуваться".
    "Боя не боялся".
    "Кожа как на верблюду - все зарастало",
    Очень выносливый, не любил подлиз.
    Шалун. Прыгнул со второго этажа в школе.
   
    Надежда Алексеевна
   
    Начало войны: "Все на уголь".
    Тюленин на шахте - забойщиком.
    "Лучше стариков".
    Поехал поить немецких лошадей".
   
    Почти все эти заметки вошли в роман в самом начале рассказа о Сереже и его семье.
    "... Рос, как трава в степи: не знал своей одежки и обувки,- все это переделывалось, перешивалось в десятый раз после старших, и был он закален на всех солнцах, и ветрах, и дождях, и морозах, и кожа у него на ступнях залубенела, как у верблюда, и какие бы увечья и ранения ни наносила ему жизнь, все на нем зарастало вмиг, как у сказочного богатыря.
    И отец, который хрипел, свистел и дудел на него больше, чем на кого-либо из детей своих, любил его больше, чем кого-нибудь из остальных.
    - Отчаянный какой, а? - с удовольствием говорил он...- Смотри, пожалуйста, а? Никакого бою не боится!"
    Скупые записи автора превращаются здесь в живую и эмоциональную картину.
    Во время первых бесед с родителями молодогвардейцев Фадееву не всегда, однако, удавалось пробиться к тому сокровенному, что составляло для него главную ценность. Слишком тяжело были ранены их души, чтобы они могли раскрыться перед писателем так полно и глубоко, как он того ожидал. В одном из блокнотов Фадеева записано:
    Немцы у Осьмухиных после гибели Володи.
    "Вольга. Вольга, муттер, муттер".
    Пьянство, блевота. Покушение на Люсю.
    С автоматом на мать.
    "О Луиза!"
    Луиза за шкафом. Стоят автоматы. Мать почувствовала, что может всех перестрелять.
    Уход немцев. Наш танк. Трупы расстрелянных во дворе полиции. "Наши!.."
    "Тише, а вдруг это немцы",
    "Ночью встану, посмотрю и все не верю, что это наши".
    Мать Земнухова: "Нас бог крылом накрыл! Неделю не верили, не могли привыкнуть".
    Долгое время после того, как пришла радость освобождения, многие из краснодонцев оглядывались в прошлое со страхом, старались вовсе его не касаться, даже друг с другом не очень охотно делясь пережитым. И нередко случалось, что появление писателя в каком-то из краснодонских домов настораживало его обитателей.
    Ефросинья Мироновна Шевцова, например, вспоминает, что она довольно мало рассказывала Фадееву о Любе.
    Все это огорчало Фадеева. Он ведь привык легко находить общий язык с самыми разными людьми...
    Чем дольше жил, однако, Фадеев среди краснодонцев, тем понятнее и ближе становились ему эти люди. Он все охотнее изучал те бытовые и общественные условия, в которых жили молодогвардейцы. Его наблюдения становились все более зоркими и глубокими. Теперь уже и мимолетные, иногда случайные замечания людей, которые хорошо знали молодогвардейцев, позволяли ему увидеть то, что ускользало от его взгляда прежде. Рождалось ощущение тесной душевной близости с героями. Непосредственное знакомство с кем- либо из молодогвардейцев вызывало у Фадеева совершенно иное представление о нем, отличное от того, которое складывалось после прочтения скупых характеристик. Это относится, например, к Ване Земнухову.
    Воспоминания о Ване, поступившие в распоряжение писателя, были подробны, но довольно сухи.
    "Раннее детство Ванн было не особо радостным, так как нужда его родителей чувствовалась во всем. Он очень рано выучился читать и писать. Рос бойким, любознательным мальчиком... Учился он хорошо... увлекался чтением книг. Книгам он отдавал все свое свободное время... Сильно любил Пушкина... Воспитанный советской школой, он отражал в своих стихах думы передовой советской молодежи". И т.д.
    Ни этот рассказ, ни тем более школьные и комсомольские характеристики не создали живого образа Вани Земнухова. Но в Краснодоне в ходе непосредственных бесед с родными и близкими Фадеев узнал немало очень важных для художника подробностей. В одном из его блокнотов записано:
    "Маленький Ваня под копной в поле. В 6 лет знал много стихов, слушал, как брат их учит.
    Ребятишки на печи поют песню.
    Ваня встречает овец и едет на барашке. Ходит в церковь. Учится в лаптях. Переезд в Сорокино (Краснодон).
    Стихи.
    Книги в ущерб урокам.
    Портрет Пушкина над книжной полкой и в раме, сделанными отцом.
    ...Отец столяр, 90 рублей заработка. Делает рамы вместе с сыном. Жизнь тяжелая и голодная. Слабое здоровье у Вани. Дом отдыха за отличную учебу.
    Стихи, стихи.
    Дружба с братом. Послание брату.
    Мой преданный и славный друг.
    Мой друг прекрасный Саша...
    Мой лучший друг, мой брат родной. Мысли о прекрасной поэтической дружбе.
    ... Разговор с матерью:
    "Что это за смерть - умрешь, и никто не знает, надо умереть так, чтобы вся страна ценила и любила".
    Сестре: "Хныканьем нечего заниматься. Надо стоять твердо на своем слове". Отец и мать: "Ты бы шел работать!"
    "На кого работать? На немца? Чтобы он больше наших убивал? Вот когда придут наши, я первый пойду работать. Поймите, ваш сын, а мой брат в Красной Армии, а вы велите мне идти немцу помогать, чтобы его скорей убили". И т. д.
    Это лишь небольшая часть записей Фадеева о Ване Земнухове. Но и одна страничка таких писательских заметок раскрывает характер Вани гораздо глубже и ярче, чем целый свод самых добросовестных аттестаций. И уже не чудаковатый тихоня книгочей возникает перед глазами, а юноша с открытой и глубоко поэтической натурой, с удивительным сочетанием доброты и душевной твердости, тонкой впечатлительности и мужества.
    Писатель постепенно вживался в быт города, еще носившего следы недавней оккупации и мужественной борьбы подполья. И все отчетливее проступали в его сознании те качества будущих юных героев, которые побудили их вступить в смертельную схватку с фашистами. Так Фадеев увидел в молодогвардейцах особые качества, характерные для всего их поколения.

    В заметках о Ване Земнухове Фадеев обращает внимание прежде всего на то, что ни нужда, ни слишком ранние заботы о хлебе насущном не сломили юношу, наперекор всему он отличался поразительным оптимизмом, жаждой знаний, мечтал о высокой и преданной дружбе.
    Глубоко поразило писателя и другое. Большинство молодогвардейцев отличались таким многообразием интересов, таким жадным вниманием ко всем областям человеческой деятельности, какого, пожалуй, не знало ни одно из предшествующих поколений.
    В воспоминаниях родных содержится немало любопытных подробностей. Е. Н. Кошевая рассказала, что Олег писал стихи, любил музыку и в то же время мечтал стать инженером. Наташа Петрова вспоминала, что Виктор "все свободное время затрачивал на изучение машин и постройку их... Молодежь любила слушать его музыку и пение, которыми увлекался".
    Интерес к технике и к искусству, практицизм и в то же время поэтическая впечатлительность были свойственны Володе Осьмухину, который страстно любил физику и историю, "с самого детства строил всевозможные машины... хорошо рисовал. Его рисунки были в школе на выставке".
    Познакомившись с подробностями жизни молодогвардейцев поближе, Фадеев дополнил воспоминания родных своими собственными записями и заметками об этом многообразии их интересов. Анатолию Полову, например, посвящены такие строки;
   
    "Учился хорошо. Любил худ. литературу, историю, естествознание, редактор литературного журнала... Натура глубокая, с большими интеллектуальными запросами. Любовь к естествознанию и литературе. Химия. Коллекция минералов. Путешествия в степи. Стихи. Любовь к природе. Необыкновенная застенчивость перед девушками. Неширокий круг товарищей. Острая реакция на всякую несправедливость. Настойчивость и умение довести до конца то, что начал..."
   
    Такой же широкий диапазон запросов и такое же духовное богатство отличали Ульяну Громову, Сергея Левашова и Любовь Шевцову.
    Если полюбить своих будущих героев Фадеев успел еще до поездки в Краснодон, то теперь к этой любви прибавилось чувство искреннего уважения. Позднее, уже в самом романе, он очень полно определил основные качества молодогвардейцев: "Самые, казалось бы, несоединимые черты - мечтательность и действенность, полет фантазии и практицизм, любовь к добру и беспощадность, широта души и трезвый расчет, страстная любовь к радостям земным и самоограничение - эти, казалось бы, несоединимые черты вместе создавали неповторимый облик этого поколения".
    Такая характеристика не покажется ни субъективной, ни слишком восторженной, если вспомнить, что речь идет о первом поколении людей, родившихся после революции и гражданской войны. Все самое чистое и свежее, что несла с собой революция, весь ее молодой задор, вся жадность к новому - все это досталось им в своем первозданном виде.
    Они с дошкольных лет слушали высокие и мудрые слова о свободе и справедливости, равенстве и братстве, о том, как черна была старая, дореволюционная жизнь и какое светлое будущее у них впереди. И они свято верили этим словам, потому что жизнь уже с каждым годом становилась все лучше, а того, что высокие слова не всегда искрении и правдивы, они еще не успели узнать.
    Подлинным гимном была для них песня, слова из которой писатель взял в качестве эпиграфа к роману:
   
    Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе!
    Штыками и картечью проложим путь себе...

    Войну эти молодые люди встретили не только как величайшее бедствие, обрушившееся на страну, но и как решительную схватку мирового добра и мирового зла, в стороне от которой они никак не могли остаться.
    Для Фадеева многие качества этого поколения были настоящим открытием. Он говорил впоследствии: "Я буду принимать покорно любую критику художественных недостатков моего романа. Но я хочу сказать, что я в этом романе не вступил на путь идеализации, - нет! Да, я утверждаю, что люди, изображенные мною, именно такими людьми и были".

    То обстоятельство, что Фадеев в гораздо большей степени, чем рассчитывал вначале, доверился материалам комиссии, которая изучала деятельность краснодонского подполья до него, осложнило его работу.
    Дело в том, что, как ни добросовестно работала эта комиссия, какую колоссальную работу ни проделала, она не могла получить одинаково полные сведения о каждом из участников подполья. Из поля ее зрения совершенно выпала вся партийная группа. Сосредоточив внимание на городской группе "Молодой гвардии", она слабо изучила деятельность юных подпольщиков на Первомайке, в поселках Краснодон, Изварино и т. д. В итоге и многие интересные подробности событий, и некоторые из наиболее активных членов организации остались незамеченными.
    А некоторые сведения, собранные комиссией, в отдельных случаях оказались не совсем точными. В ее обобщающем заключении, например, говорится:
   
    "В первой половине августа 1942 года в городе Краснодоне Ворошиловградской области в тяжелых условиях немецкой оккупации возникла подпольная комсомольская организация. Ее организаторами и руководителями были: Кошевой Олег Васильевич, 1926 года рождения, член ВЛКСМ с 1940 года, Земнухов Иван Александрович, 1923 года рождения, член ВЛКСМ с 1938 года, и Тюленин Сергей Гаврилович, 1925 года рождения, член ВЛКСМ с 1942 года.
    В этом же месяце три патриота привлекают в свои ряды новых членов организации: Ивана Туркенича, Степана Сафонова, Любу Шевцову, Ульяну Громову, Виктора Третьякевича, Анатолия Попова, Николая Сумского, Володю Осьмухина, Валю Борц и других.
    В первых числах сентября на квартире Олега Кошевого состоялось организационное собрание молодых подпольщиков, на котором Третьякевич Виктор был избран командиром, а Олег Кошевой - комиссаром и секретарем подпольной комсомольской организации. По предложению Сергея Тюленина организацию решили именовать "Молодой гвардией", на этом заседании был также создан штаб в составе: Кошевого Олега, Третьякевича Виктора, Земнухова Ивана, Туркенича Ивана и Тюленина Сергея, на который возлагалось все руководство боевой и политической деятельностью организации.
    Впоследствии Третьякевич, как не оправдавший доверия своих товарищей, был отстранен от руководства "Молодой гвардией". Командиром штаб утвердил Туркенича Ивана Васильевича..."

    Причиной провала организации в письме названо подлое предательство члена "Молодой гвардии" Почепцова и его пособниц Полянской, Выриковой и Лядской".
    Эти данные были основаны на показаниях некоторых краснодонцев. Но более поздние исследования специалистов открыли, что ни Виктор Третьякевич, принадлежавший к числу главных организаторов молодежного подполья, ни "пособницы" Почепцова, действительно предавшего подпольщиков, совершенно не заслуживали предъявленных им обвинений. Третьякевич оставался в числе руководителей "Молодой гвардии" до последних дней ее существования. Ни Вырикова, ни Полянская, ни Лядская ни в коей мере не были причастны к предательству.
    Собственно, и вся история возникновения "Молодой гвардии" выглядела несколько иначе. Вот как изображает ее один из самых первых участников молодежного подполья Василий Левашов в письме Радию Юркину:
   
    "Первыми юными подпольщиками в Краснодоне были, несомненно, члены группы Сергея Тюленина. Так как ты сам участник этой группы, то тебе и карты в руки...
    Теперь о том, как создавалась организация. После возвращения ребят и девушек из эвакуации стали создаваться новые группы комсомольцев-подпольщиков. В самом городе, в центре, возникла группа комсомольцев вокруг Вани Земнухова, сюда входили я и Жора Арутюнянц, В. Осьмухин, Главан, С. Левашов.
    В Первомайке группа подпольщиков организовалась вокруг Ульяны Громовой и Анатолия Попова.
    В поселке Краснодон комсомольцев возглавил Н. Сумской.
    В середине сентября 1942 года в город Краснодон возвратился Виктор Третьякевич. Как он сам мне рассказывал, его направили в Краснодон луганские подпольщики для организации подполья.
    С приходом В. Третьякевича были объединены группы В. Земнухова и С. Тюленина. С этого момента и следует считать создание "Молодой гвардии", так как в итоге слияния групп был образован штаб для руководства подпольем, по предложению Сергея Тюленина было дано наименование "Молодая гвардия"...".
   
    Фадеев тогда не знал этих подробностей, поскольку оставшиеся в живых молодогвардейцы находились на фронте. И лишь значительно позже, при создании второй редакции романа, некоторые из них были учтены писателем.

    Население Краснодона отличалось чрезвычайной разнородностью. Здесь было много потомственных шахтеров - представителей старой гвардии пролетариата, участников революции и гражданской войны. В свое время они устанавливали в Краснодоне Советскую власть и отстаивали ее от белогвардейцев и интервентов. И после гражданской войны именно эти люди поднимали на своих плечах разрушенное хозяйство, обновляли свой край, строили современный шахтерский город на месте небольшого, из мазанок да землянок слепленного поселка. Но было в Краснодоне немало и пришлого народа, стекавшегося из деревень и дальних городов на заработки в шахты. Многие из них за долгие годы шахтерского труда стали передовыми рабочими, лучшими людьми города. Но часть пришлых, особенно из бывших кулаков, затаила злобу против Советской власти. Эти люди ожидали прихода немцев, надеясь на самые приятные перемены в своей судьбе. Такая разношерстность населения в дни оккупации привела к сложным бытовым, нравственным и политическим конфликтам.
    В итоге то, что узнал Фадеев в этом городе, и то, что ожило здесь в душе, невольно связалось для него с событиями 1918-1920 годов и давало такой богатый материал, что его, казалось бы, даже невозможно было исчерпать в одном романе.
    Но взяться в ту пору за работу над крупным многоплановым произведением Фадеев не мог. И прежде всего потому, что считал своим долгом написать о подвиге молодогвардейцев как можно скорее. Он уже знал, какой отклик вызвало в душах миллионов людей то, что прочли они об этом подвиге в газетах. Он знал, что в Краснодон, в ЦК комсомола, в редакции многих газет приходят тысячи и тысячи писем со всех фронтов, из городов и сел тыла, из партизанских отрядов. И каких писем!
   
    "Дорогая мать! - писали Елене Николаевне Кошевой комсомольцы - фронтовики Шарофан, Осадчук, Гнетобоев и другие. - Мы отомстим гитлеровским людоедам за муки, причиненные Вашему сыну, а нашему брату Олегу, мы отомстим за материнские страдания, за наш русский народ, за прекрасную Родину. Родная русская мать, мы все еще молоды, у многих из нас гитлеровское отродье отняло отцов, детей, жен и мужей, нарушило нашу мирную жизнь. Многие из нас не окончили учебу в высших и средних учебных заведениях и пошли добровольно на фронт. Мы вернем свою землю, свои вузы и школы, академии. Вновь засияет солнце на освобожденной земле".
   
    "Дорогая Елена Николаевна! - обращаются к Кошевой авторы другого письма. - 15 сентября 1943 года прочитали мы в газетах о беспримерном героическом подвиге наших сверстников в тылу врага. Утром 15 сентября мы взяли город и порт на Черном море Новороссийск. Под победный грохот наших орудий мы поклялись тогда: "Будем жить и бороться, как герои Краснодона..."
   
    "Мы обещаем дать сверх плана 30 000 тонн доменной руды,- писали в Краснодон уральские комсомольцы. - Пусть наша руда, перелитая в танки, орудия, самолеты, снаряды, отомстит за героическую смерть наших близких, дорогих сердцу товарищей".
   
    "Кировцы будут больше выпускать грозных танков, мощных гусениц, которые раздавят фашистскую гадину. В честь членов штаба "Молодой гвардии" мы создали боевые бригады и назовем их именами героев",- торжественно обещали комсомольцы завода им. Кирова на Урале.
   
    Фадеев понимал, что подробный и живой рассказ о молодогвардейцах должен был еще сильнее зажечь сердца солдат, ведущих бой с фашистами, и тех, кто ковал победу в тылу. И писатель решил в кратчайший срок написать о краснодонских событиях документальную повесть. В феврале 1944 года, когда работа над книгой едва только была начата, он сообщал одному из своих друзей: "Надеюсь в ближайшие месяцы закончить повесть о молодогвардейцах Краснодона".
    По собственному признанию, писатель работал над повестью "с громадным напором и увлечением".
    Другому своему старому товарищу 'Фадеев рассказывал: "Пишу обо всем так, как оно было в действительности, и сохраняю подлинные имена и факты. Но, конечно, без авторского домысла, кое-где, в некоторых местах, обойтись было невозможно".
    Временами, однако, Фадеев испытывал чувство неудовлетворенности тем, что делал. В пересказе фактов, хоть и не лишенном доли творческого вымысла, он не мог выразить всего того, что разбудила в нем краснодонская трагедия.
    А тут еще в печати стали появляться все новые сведения о деятельности партизан и подпольщиков в захваченных гитлеровцами областях. "Комсомольская правда" опубликовала материалы о работе таганрогского молодежного подполья, которое было крупнее краснодонского и принесло захватчикам значительно больший материальный ущерб.
    История "Молодой гвардии" перестала быть исключительной, единственной в своем роде. И теперь становилось необходимым не простое изложение фактов этой истории, а глубокое художественное осмысление их сути, их внутренних связей.
    Ко всему прочему, в 1944 году вышла в свет повесть М. Котова и В. Лясковского "Сердца смелых", написанная на основе тех самых документов, которые были переданы и Фадееву.
    Все это побудило писателя прервать работу и заново обдумать и жанр и характер будущей книги. Тогда-то и пришел он к твердому решению написать о "Молодой гвардии" роман. Это был для него в известном смысле рискованный шаг.
    В течение многих лет Фалеев сочетал творческую работу с огромной литературно-общественной деятельностью, которую считал своим первейшим партийным долгом. Деятельность эта поглощала все его силы и все время. В результате многие его замыслы оказались неосуществленными. Роман "Последний из удэге" все еще оставался недописанным. Роман "Провинция", задуманный в середине 20-х годов, так и не двинулся дальше первых набросков. Те несколько киносценариев, которые он писал совместно то с Ольгой Лазо, вдовой легендарного дальневосточного комиссара-большевика, то с кинорежиссером А. Довженко, то с писателем Л. Никулиным не были завершены.
    В первые годы войны Фадеев несколько раз выезжал на фронт, дважды побывал в осажденном гитлеровцами Ленинграде. Результатом этих поездок было несколько десятков очерков и корреспонденции. Но, написанные в стиле обычных фронтовых корреспонденции, они не приносили ему как художнику большого удовлетворения. И когда после полугодовой работы над документальной повестью о краснодонских событиях писатель решил отказаться от первоначального плана и написать роман, это решение было одним из самых важных в его жизни. Он понимал, что и авторитет его и вся его дальнейшая писательская судьба будут в немалой степени зависеть от того, создаст ли он это произведение или еще один, быть может, самый значительный из его замыслов останется неосуществленным. Он сознавал и то, насколько нелегок будет его труд. Но месяцы почти непрерывной работы над повестью до предела обострили в нем жажду творчества, а вместе с тем укрепили веру в свои силы. И он решился.
    Хотя в основе романа должны были остаться те же события и те же герои, что и в документальной повести, писателю пришлось сразу же задуматься над решением многих вопросов, которые он не поднимал прежде, но которые не вправе был обойти в романе.
    И первым был вопрос о партийном подполье.
    Среди материалов ЦК комсомола Фадеев не нашел документов о деятельности подпольной партийной организации в Краснодоне. Все воспоминания очевидцев тоже убеждали, что юные подпольщики действовали совершенно самостоятельно. На это и обратил особое внимание писатель. В очерке "Бессмертие", опубликованном в "Правде" в 1943 году, еще до поездки в Краснодон, он писал:
    "Люди старших поколений, оставшиеся в городе Краснодоне для того, чтобы организовать борьбу против немецких оккупантов, были скоро выявлены врагом и погибли от его руки или вынуждены были скрываться. Вся тяжесть организации борьбы с врагом нала на плечи молодежи".
    Более близкое знакомство с краснодонскими событиями вызвало у Фадеева какие-то сомнения на этот счет. Он расспрашивал о партийном подполье и руководителей города, и родственников молодогвардейцев, однако так и не узнал ничего нового. Е. А. Осьмухина рассказала ему, правда, о несколько странной дружбе сына со стариком Лютиковым. Но другие участники событий, в частности Е. Н. Кошевая и Валя Бори, сообщили: "Старые коммунисты- шахтеры ушли. Осталась небольшая группа людей, в том числе Лютиков. Группа оставалась в 11 человек, но она быстро провалилась".
    Таким образом, получалось, что в то время как партийное подполье было раскрыто гитлеровцами едва ли не в первые дни работы, шестнадцати- семнадцатилетние ребята сами, без всякой посторонней помощи создали крупную, хорошо законспирированную организацию и почти полгода боролись с фашистами. Если именно так и обстояло дело в Краснодоне, то это был совершенно исключительный случай.
    Пока Фадеев писал документальную повесть, его, по- видимому, мало тревожило, типичен этот случай или не типичен. Факты оставались фактами. Но в романе он не мог опираться на одни такие факты. К тому же его не оставляла мысль, что до своего провала коммунисты-подпольщики успели помочь ребятам советами и указаниями, а уцелевшие партийные товарищи продолжали и потом следить за работой молодежи и незаметно ее направляли. Такую связь со старшими Фадеев еще в первой редакции романа и домыслил, насколько мог.
    В первую очередь ему, однако, предстояло разобраться в том, как и почему погибло партийное подполье Краснодона.
    Причины его гибели могли быть самые разные. И поскольку никто в городе не знал истинной причины, писатель остановился на наиболее вероятной версии.
    И на фронте и в тылу ему приходилось сталкиваться со свойственным части руководителей недоверием к людям. Он не раз слышал о гибели видных подпольщиков именно из-за чрезмерной осторожности и недоверчивости и отлично сознавал, как писатель и бывший подпольщик, что невозможно ни развернуть работу, ни просто уцелеть, если среди окружающих тебе постоянно мерещатся враги.
    Понятно, что ни одному из реальных лиц, заживо погребенных фашистами в сентябре 1942 года, Фадеев не мог приписать ошибок, погубивших целую организацию. Но был другой выход - создать обобщенный, вымышленный образ. Так был надуман Фадеевым Матвей Костиевич Шульга.
    Историю Шульги Фадееву, в сущности, не надо было выдумывать. Писатель рассказывает:

    "...Случай, который произошел с Шульгой, - это довольно распространенное явление в подполье Донбасса, о чем рассказывали подпольщики в ряде организаций ворошиловградских, и, в частности, один такой эпизод по соображениям идейно- сюжетного порядка я пересадил в Краснодон. Поэтому вся история Шульги с самого начала до самого конца - это есть история, которая опирается на реальные факты, но произошла с другим человеком, а другой обстановке и перенесена мною в условия Краснодона и дополнена некоторыми мыслями на этот счет".
   
    Появление этого персонажа далеко не исчерпывало того, что предстояло сделать писателю при переработке почти готовой повести в роман.
    Готовая часть рукописи, как можно судить об этом по архивным материалам, представляла собой очерковое изложение краснодонских событий, и теперь в лучшем случае могла сыграть роль развернутого плана. Но и этот развернутый план нуждался в существенных дополнениях.
    В архиве писателя сохранились заметки на 40 страницах, под названием "К плану", которые как раз и содержат такие дополнении. Большинство этих заметок - наблюдения, раздумья, композиционные расчеты художника. Есть тут записи, которые содержат различные бытовые детали или портретные черты героев.
   
    "Степа Сафонов - "видный подпольщик", записывающий в своем дневнике о девочках из струнного оркестра - "все девчонки дрянь".
    "Тюленин в 4-м классе на уроках выпускал воробьев из-под парты".
    "При описании наружности Любы Шевцовой о ее губах. Губы у нее по контрасту с голубыми глазами и вздернутым носиком взбалмошной девушки - были губами ее матери, женщины из народа, познавшей много горя и труда. У нее повторялись внешние черты матери при полной внутренней противоположности. Мать тихая, добрая, тихо, ровно работающая, робкая. Любка - смелая, громкая, настойчивая, стремительная - вся как огонь".
   
    Есть среди этих заметок и предварительные зарисовки будущих эпизодов повествования.
   
    "Сергей Тюленин возвращается с "дела" весь в грязи. Ваня Земнухов отмывает его на кухне горячей водой. Они играют в банщика и барина. Хорош Тюленин в роли барина: "Потри-ка мне вот тут, любезный".
    "В разгар эвакуации Кошевой останавливает панику. Земнухов и Попов помогают ему. Уля обращает внимание на Кошевого".
    "Размышления Шульги в тюрьме. Исповедь души. За "общим и целым" часто не видно "отдельного". За "дальними ближнего, за "народом", "человечеством" отдельного человека. Много суеты, бумаги, кажущегося, внешнего, представительского, а на свете важно только одно - люди, живые люди".
   
    Некоторые заметки представляют собой наброски сюжетных узлов романа.
   
    "Момент прихода немцев хорошо описан у сестры Володи Осьмухина. Следует это хорошо увязать - через Осьмухина с Лютиковым и взрослыми подпольщиками".
    "Володя Осьмухин, работающий в мехцехе, - Лютиков - связь со взрослым подпольем. Осьмухин - Жора - Земнухов, Земнухов - Кошевой. Шрифты".
    "Для того чтобы построить здание, нужно много людей-тружеников, чтобы уничтожить - достаточно одного человека с динамитом. Так и в жизни общества: когда идет созидание нового общества, в этом участвует множество хороших людей, и они определяют лицо этого общества. С приходом немцев единицы подлецов все это предают, разваливают, разрушают. Но именно эти единицы выплывают на поверхность.
    Одна из глав должна начаться с этого рассуждения. Далее - как Стаценко стал бургомистром и кто он такой. Далее - как Шульга попал в тюрьму и кто такой предавший его Фомин".
   
    Стоило Фадееву отказаться от строгой документальности в изображении событий, раздвинуть границы своего замысла, как все, что до сих пор сдерживал он в себе, хлынуло на страницы этих заметок. Подробности событий, подсказанные ему воображением, штрихи психологического состояния героев, сюжетные находки - все это он записывал с жадностью человека, который после долгого перерыва вернулся к своему любимому делу.
    Первые шаги в непосредственной работе над романом давались, однако, Фадееву не легко. Начало работы, поиски первого эпизода, первой фразы почти у всякого писателя вызывают особенно мучительные затруднения. Но как раз эти трудности были преодолены Фадеевым без особого напряжения. Заметки "К плану" открываются записью: "Начать с Ули Громовой. Цветок. На берегу речки Каменки. "Какая чудная эта Уля". Вспомним, что сценой на берегу Каменки и открывается "Молодая гвардия".
    Тем не менее первые строки и первые страницы романа стоили Фадееву немалых усилий.

   
    Может быть, и не стоило бы подробно останавливаться на этих усилиях писателя. Но по крайней мере для части читателей это, по-видимому, представит интерес. И не столько потому, что даст возможность лишний раз убедиться, с каким напряжением шла у Фадеева работа над словом после слишком долгого перерыва в такой работе, сколько потому, что позволит заглянуть в творческую лабораторию художника.
    Вот первый черновик первой страницы "Молодой гвардии" или, вернее, то, что осталось в этом черновике незачеркнутым и неисправленным.
   
    "- Нет, ты только посмотри Валя, что это за чудо чудесное. Что это за прелесть. Точно изваянная, но из какого материала ведь она не гипсовая, не алебастровая, а сделана просто из какого-то чуда, и какая тонкая работа, никогда бы руки человека не смогли бы это сделать... И смотри, какая она чистая, строгая, как покоится на воде и - боже мой - какая прелесть от ее отражения в темной зеленой воде, даже не знаешь какая из них прекрасней - настоящая или... А краски! Нет ты только посмотри.
    Смотри, смотри, ведь она же не белая, то есть она белая, но столько оттенков переливающихся один в другой, снаружи (неразборчиво) она чуть-чуть голубовато-синеватая, но какой-то небесной сини, а внутри уже не белая, а просто яркая и ослепительная ведь у людей таких и красок даже нет!
    Так говорила, остановившись в высокой по колено траве на берегу тихой речной заводи, поросшей (чересчур) девушка с черными волнистыми косами, такая стройная и с повлажневшими от восторга темно- карими глазами, какие они были причудливого рисунка широкими, с чуть опущенными острыми уголками длинными изящного рисунка глазами, какие тоже могла создавать только одна мать природа".
   
    Почти все детали, содержащиеся в этом отрывке, Сохранились и в окончательной редакции. Но как небрежно они здесь набросаны! По нескольку раз повторяются одни и те же слова: "чудо чудесное" и "из какого-то чуда", "что это за прелесть" и "какая прелесть от ее отражения". В начале первого абзаца каждый штрих лилии отчерчен отдельной фразой, а уже с третьей строки они громоздятся друг на друга в длинном и торопливом перечне. В последнем абзаце обращает внимание известная бессвязанность некоторых фраз.
    Чем объяснить такую небрежность художника?
    Очевидно, Фадеев начал работу над первой сценой лишь после того, как в его воображении возникла живая картина со всеми чрезвычайно тонкими подробностями. И словно опасаясь спугнуть это видение, он старался, не задерживая взгляда на отдельных ее деталях, сделать хотя бы общий набросок. Если бы уже в этом наброске он тщательно отрабатывал фразу за фразой, воображение его не смогло бы удержать всей картины в целом. Художнику пришлось бы тогда ощупью двигаться от одних признаков явления к другим, искусственно воскрешая их в памяти, одни из них, быть может, оказались бы слишком выпяченными, а другие остались в тени.
    Разумеется, не все детали обшей картины художник видит одинаково ярко. Случается и так, что он поначалу не находит нужных слов для их выражения. Если это не слишком существенная деталь, ее можно на время оставить недописанной. Именно так и поступает Фадеев /"Какая из них прекрасней, настоящая или..."/?/
    Зато немало мучений испытывает писатель, когда таким образом ускользает нечто абсолютно необходимое, какой-то очень важный штрих.
    Фадеев столкнулся с подобными затруднениями в последнем абзаце приведенного выше отрывка, когда набрасывал портрет Ульяны, любующейся лилией. Он хорошо знал каждую черточку девушки, и воспроизвести обыкновенный, "статичный" портрет ее для него не составило бы труда. Но в данном случае необходимо было нарисовать ее так, чтобы и выражение лица, и поза, и жесты - все отражало движение, порыв, захватившие героиню чувства. А это не всегда удается сделать "с ходу".
    С самых первых слов абзаца чувствуешь, как замедляет движение перо художника, как нерешительно и потому с особым тщанием начинает он выписывать все самые мельчайшие подробности.
   
    "Так говорила, остановившись в высокой по колено траве на берегу тихой речной заводи, поросшей..." -
   
    это и есть то самое движение ощупью, которое может завести в дебри совершенно бесполезной детализации. Но Фадеев тут же отказывается от такого пути. Прерывая себя на полуслове, он дальше набрасывает лишь основные черты девушки: "с черными волнистыми косами", "такая стройная". Эти общие черты не передают, однако, динамики ее чувств. И художник особенно внимательно всматривается в глаза девушки, стремясь найти в их выражении необходимые ему штрихи.
    Вот они, эти глаза героини,- повлажневшие от восторга, темно-карие, причудливого рисунка, с широкими чуть опущенными уголками... Память подсказывает художнику все новые и новые подробности. Но ни одна из них еще не приближает его к той ускользающей черточке или, быть может, едва уловимому оттенку, который отражает состояние героини именно в данный момент.
    Не дописав абзаца до конца, Фадеев снова всматривается в глаза девушки:
   
    "И такими прекрасными от струящегося из них сильного света, повлажневшими, с молочным белком и изогнутыми ресницами черными глазами, что сама она походила на эту распустившуюся на темной воде..."
   
    Портрет девушки начинает оживать. В словах "прекрасными от струящегося из них сильного света" уже ощущается какое-то движение. Но связь между, этим движением и внезапным "открытием" лилии пока еще не найдена.
    И снова, не дописав абзаца, художник перекраивает фразу за фразой, меняет последовательность деталей, ищет новых слов.
    Лишь в пятой редакции рождается динамичное начало абзаца, открывающее путь наиболее живому и точному изображению героини.
    В слишком спокойном "остановившись в высокой по колено траве..." не было порыва, той резкости движения, которая позволяла бы читателю ощутить неожиданность открытия, сделанного героиней и уловить вспышку ее чувств.
    Теперь абзац начинается иными словами:
   
    "Так говорила, выглянув из ивовых кустов и тоже отразившись в воде..."
   
    В этом быстром "выглянув" как раз и замечается движение, которое определит затем динамику всего рисунка. Лишь уточнив таким образом одну из важнейших деталей общей картины, художник продолжает набросок остальных:
   
    "- И чудная же ты, Уля, ей-богу... Нашла время любоваться,- отвечала ей подруга Валя, тоже выглядывая из куста, но вовсе не для того, чтобы посмотреть на лилию, а ища на берегу подруг, от которых она отстала..."
   
    И приведенный выше отрывок, и все редакции последнего абзаца составляют лишь первый вариант страницы, первоначальную зарисовку картины, возникшей перед глазами художника. Но здесь уже есть и штрихи, которые задерживают внимание читателя на прекрасном цветке, и композиционная целеустремленность, которая позволяет уловить движение чувств девушки, открывшей это "чудо".
    Теперь можно пройтись по всей зарисовке, убрать лишние линии, попробовать другие краски.
    Фадеев начинает эту работу, не дописывая всей главы до конца. Он снова возвращается к началу и переписывает его, попутно внося необходимые поправки. Сопоставляя тексты второго и первого вариантов, нетрудно найти объяснение каждой такой поправке.
    Выражение "чудо чудесное" вряд ли годится, чтобы передать неожиданно вспыхнувшие чувства. Ослабляет силу этих чувств и обилие служебных слов: "Что это за чудо чудесное. Что это за прелесть". "Изваянная" звучит расплывчато и не согласуется с предыдущими словами ("Чудо чудесное... изваянная"). Гораздо резче и выразительнее слово "изваяние".
    И вот во втором варианте читаем: "Нет, ты только посмотри, Валя, что это за чудо, прелесть. Точно изваяние".
    Еще более существенной правке подвергнута следующая фраза. В первом наброске художник не скупился на слова, заботясь лишь о том, чтобы как можно полнее "зафиксировать" необычайность материала, из которого "сработана" лилия.
   
    "Но из какого материала - ведь она не гипсовая, не алебастровая, а сделана просто из какого-то чуда, и какая тонкая работа, никогда руки человека не смогли бы это сделать".
   
    Во втором варианте, вернувшись к этой фразе, Фадеев почти всю ее написал заново. Довольно тусклое "гипсовая" заменено здесь ярким и "ощутимым" определением - "мраморная". Вместо целой группы слов - "сделана просто из какого-то чуда" появился один эпитет - "из какого чудесного материала". Иным стало противопоставление, составляющее "костяк" образа. Теперь оно относится не к свойствам материала /сделана не из гипса - из чуда/. Художник находит очень выразительный контраст в самом существе цветка: "не мраморная, а живая, но какая холодная".
    Более ярко определено и мастерство природы: к слову "работа" найден еще один эпитет - "тонкая нежная работа", а несколько расплывчатое выражение "никогда руки человека не смогли бы это сделать" уступило место весьма эмоциональному - "никогда бы руки человека так не сумели".
    В третьем варианте в эту фразу внесено еще две поправки. Вторым определением обогащены слова о материале лилии /"из какого тонкого чудесного материала"/ и изменено смысловое ударение {"руки человека никогда бы..." вместо "никогда руки человека...")
    В четвертом варианте здесь можно отметить только одно уточнение: "руки человека" исправлено на "человеческие руки".
    Но когда весь этот образ был завершен, художник вдруг обнаружил, что первые слова фразы играли в сущности роль временной опорной балки, на которой возводилась конструкция образа, и теперь их можно совершенно безболезненно убрать. В последнем варианте он исключает слова о материале, на которые было потрачено так много труда. В окончательной редакции лилия нарисована максимально экономными и меткими штрихами:
   
    "Точно изваяние... Ведь она не мраморная, не алебастровая, а живая, но какая холодная! И какая тонкая нежная работа,- человеческие руки никогда бы так не сумели" .
   
    Анализ первых четырех строк рукописи позволяет уловить основные особенности работы Фадеева над словом.
    Возвращаясь к торопливой первоначальной записи разбуженных фантазией впечатлений, художник прежде всего исключает все ненужные, засоряющие образ слова. Одновременно он стремится более рельефно очертить каждое явление. Для этого в одних случаях он сводит воедино признаки, разделенные в черновой записи разными фразами, в других, напротив, разграничивает, заостряя каждый из них отдельно. Наконец, он неустанно ищет все новые, предельно меткие сочетания слов, не щадя ради них прежних, нелегко доставшихся ему открытий.
    Вот продолжение всего первого абзаца, каким был он в первом варианте:
   
    "...И смотри, какая она чистая, строгая, как покоится на воде и боже мой - какая прелесть от ее отражения в темной зеленой воде, даже не знаешь, какая из них прекрасней - настоящая или... А какие небесные краски! Нет, ты только посмотри".
   
    И вот второй вариант:
   
    "И смотри, как она покоится на воде, чистая, строгая, холодная ко всему. А ее отражение в темной воде - даже трудно сказать, какая из них прекрасней".
   
    Здесь уже устранены повторяющиеся "какая", "какие". Множество признаков и качеств лилии, которые прежде были поданы целой связкой в одной чрезвычайно длинной фразе, теперь иначе и размещены и взаимосвязаны. Появляется новый штрих - "холодная ко всему". И на месте взволнованного, но несколько суматошного перечня примет возникают стройные зримые образы.
    Величественная красавица "покоится на воде, чистая, строгая, холодная ко всему". И тут же словно бы другая лилия - "ее отражение в темной воде - даже трудно сказать, какая из них прекрасней".
    В последующих вариантах художник лишь уточняет некоторые детали да постепенно отсеивает слова, без которых легко обойтись. Вместо "холодная ко всему" уже в третьем варианте читаем "равнодушная ко всему". А затем остается одно - "равнодушная". В определении воды, в которой вырисовывается отражение лилии, сначала исчезает один эпитет "зеленой", а затем и второй "темной". Должно быть, художнику поначалу казалось необходимым очертить фон для лилии, но в конце концов он почувствовал, что подобная характеристика воды лишь отвлекает от самого цветка.
    Начиная с третьего варианта, Фадеев восстанавливает исключенные во втором варианте слова о красках и очень долго, до самой последней редакции, ищет наиболее точное определение их оттенков.
    Почти в каждом варианте улучшает писатель и третий абзац, все более выразительно изображая реакцию девушки на неожиданное открытие.
    В первом варианте он остановился на словах: "...И такими раскрытыми от струящегося из них сильного света..."
    Но хотя здесь и появилось новое удачно найденное слово - "раскрытыми... от света", связь между красавицей лилией и состоянием девушки еще не была определена. В самом деле, ведь сильный свет, быть может, всегда струился из ее глаз. Во втором варианте используется иное сочетание слов -"... и такими раскрытыми прекрасными от внезапно заструившегося из них сильного света...". Здесь, наконец найден тот динамичный штрих, в поисках которого художник семь раз переписывал один и тот же абзац. Но в третьем варианте страницы он находит еще более точные слова: "... И такими прекрасными, раскрывшимися от внезапно хлынувшего из них сильного света..."
    Нетрудно заметить, что кропотливой стилистической правкой Фадеев добивался не внешнего правдоподобия нарисованной им картины, а ее одухотворения. То же самое можно сказать и о композиционной перестройке, которой подвергались отдельные абзацы даже этого небольшого отрывка из первой главы.
    Должно быть, в начале работы Фадеева заботило одно - как можно более выпукло нарисовать образы Ули и ее подруг. Обстановку действия он, видимо, намеревался дать после этой зарисовки.
    Работая над вторым вариантом, он пришел к выводу, что необходимо сразу же дать читателю почувствовать, насколько тревожной была эта обстановка. И вслед за портретом Ули, прекрасной и чистой девушки, словно бы воплощающей беззащитно-хрупкую молодость, немедленно следует образ войны: "Точно отзвуки далекого грома послышались глухие перекаты..."
    И основная стилистическая правка, и композиционная перестройка первой страницы завершены Фадеевым уже в третьем ее варианте. Но всякий раз, встретившись с какими-либо' затруднениями, например, на пятой или восьмой странице рукописи, он терпеливо возвращается к самому началу и переписывает всю готовую часть главы заново. Таким образом, первая страница романа переписана им 12 раз, хотя, уже начиная с четвертого варианта, поправки на ней становятся редкими и словно бы оттесняются на следующие страницы.

    Ни один художник, как бы вдохновенно ни работал он над своими произведениями, не избавлен от того, что называют муками творчества. И для писателя эти муки далеко не исчерпываются напряженными поисками слов и выражений, которые должны с максимальной полнотой и точностью передать его наблюдения, чувства и мысли. Осуществляя свой замысел, он сталкивается и со многими другими сложными проблемами. У Фадеева в первые дни и месяцы работы над романом одна из таких проблем была связана с тем, что для рассказа о героях Краснодона он избрал особую и не совсем привычную для него манеру письма - романтическую. По складу дарования Фадеев был реалистом.
    Способностью трезво видеть и понимать действительность писатель в значительной мере был обязан успеху романа "Разгром" и первого тома "Последнего из удэге", то есть, в сущности, лучшего из того, что было написано им до "Молодой гвардии".
    К тому времени, когда Фадеев приступил к работе над романом о молодогвардейцах, у него созрела прочная уверенность в том, что романтическое начало - обязательная черта метода социалистического реализма. А книгу о юных героях войны, о подпольной борьбе против фашистских захватчиков он и тем более не мыслил себе иначе, как произведение яркого героико- романтического характера. И с первых же дней работы он стремился строго следовать своему замыслу.
    Но осуществить его было не так- то просто.
    В дневнике Л. Н. Толстого есть строки, очень точно определяющие истоки художественного творчества: "Почему помнишь одно, а не помнишь другое? Почему Сережу называю Андрюшей, Андрюшу - Сережей? В памяти записан характер. Вот это-то, что записано в памяти без имени и названия, то, что соединяет в одно разные лица, предметы, чувства, вот это и есть предмет художества".
    Именно такими характерами, которые записывала, отсеивая частное и несущественное, память художника, и были населены все прежние произведения Фадеева: "Разлив", "Против течения", "Разгром", "Последний из удэге". Жизненность их и сила обеспечивались как раз тем, что характеры, выведенные в них, "соединяли в одно разные лица, предметы, чувства", т.е. были обобщенными характерами.
    А в "Молодой гвардии" "предметом художества" оказалось нечто совсем иное - подлинные события и реальные лица.
    Поначалу это довольно мало беспокоило Фадеева. При всем обилии документов, которые были ему предоставлены и на которые он должен был опираться, они далеко не исчерпывали того, что было важно для него как художника. И мысли, и чувства героев, и ощущения, и содержание их разговоров - все это он вправе был домысливать, используя то, что "записано в памяти без имени и названия". Начиная свой , рассказ, писатель, однако, во всем, что касалось главных черт характеров или особенностей биографии героев, старался строго придерживаться "анкетных сведений".
    Вот что рассказано о Ване Земнухове в первом варианте восьмой главы...
    Впрочем, сначала стоит ответить на возможные вопросы: причем тут черновые варианты, зачем вообще обращаться к черновикам романа? Такие вопросы необходимо предупредить, тем более что во всем последующем рассказе о том, как создавалась "Молодая гвардия" А. Фадеева, черновики романа будут цитироваться очень часто. А делается это вот для чего.
    Во-первых, черновики позволяют заглянуть в творческую лабораторию писателя, что уже само по себе интересно, особенно для тех, кого волнуют секреты писательского мастерства.
    Во-вторых, когда рассматриваешь, как в процессе работы автора складывались образы героев, как становились все более живыми и яркими, когда присутствуешь, таким образом, при самом их рождении, они, несомненно, вызывают чувство особенной близости. Наконец, в черновиках любого литературного произведения, как правило, остается много интересного и ценного материала, который автор по разным причинам не мог в свое время или не хотел включать в печатный текст. И этот материал значительно расширяет и углубляет представление о людях и событиях, изображенных писателем.
    Так вот, о Ване Земнухове в первом посвященном ему наброске было рассказано "по-анкетному" точно, но невыразительно... "Ваня окончил школу в 1941 году перед самой войной,- он как и все юноши, мечтал об армии, но в армию его не взяли по его сильной близорукости, и он стал мечтать об юридическом образовании. Но он не мог, не имел права учиться,- его отец был рабочим на девяноста-рублевом жалованье, мать была стара и неграмотна,- всю жизнь она была домашней хозяйкой и больше ничего не умела делать, средний брат Александр, типографский рабочий (неразборчиво), опора семьи и лучший друг Вани, был теперь в армии, на фронте, работала только сестрица Нина, счетоводом на шахте № 1-бис. И Ваня, отложив мечты об учебе, в течение лета и зимы 1941/42 года работал в той же школе им. Горького штатным пионервожатым".
    Здесь слово в слово пересказано то, что содержалось в воспоминаниях близких Земнухова.
    В черновых вариантах первых глав романа такие же справки сопровождали появление Любы Шевцовой, Анатолия Попова, Виктора Петрова и других. Фадеев не мог не почувствовать, что это могло привести к схематизму и однообразию, тем более что в биографиях многих ребят было немало похожего. И очень скоро ему уже с трудом удавалось удержаться от того, чтобы не объединить черты некоторых молодогвардейцев и не создать обобщенные образы.
    "Зачем мне были нужны фигуры Виктора Петрова и Анатолия Попова? - говорил он при обсуждении романа в Союзе писателей.- Я не мог выбросить Виктора Петрова, который осуществлял главную операцию при освобождении военнопленных. Раз ты уже взял живые фигуры, то нельзя подвиги одних приписывать другим.,. Это заставило меня вовлекать еще ряд фигур..."
    Так едва ли не с первых дней работы писатель стал испытывать противоречие между необходимостью строго следовать фактам, документальным данным и потребностью идти своим художническим путем, творить по законам художественной прозы. То, что он не всегда был вправе соединять в одном типическом образе черты разных людей или отказываться от каких-либо фигур ради сюжетной стройности повествования, было и ново и необычно для него. "Это мне очень мешало",- признавался он на том же обсуждении.
    С этой трудностью смыкалась и другая, связанная с намерением писателя создать произведение романтического характера. И кто знает, к чему привели бы его напряженные творческие поиски, если бы он порою, словно забывая об этом своем намерении, не писал так, как привык писать всегда,- с обычной своей исследовательской пытливостью всматриваясь в лица и в поведение героев, используя точные реалистические детали и подробности. В конце концов именно так и стал он рисовать общую картину событий, прибегая к романтической тональности лишь тогда, когда перед ним были образы будущих молодогвардейцев. И этот путь оказался самым плодотворным. На фоне точно и сурово выписанных эпизодов эвакуации, прихода немцев и проч. фигуры юных героев становились особенно яркими и эффектными.
    Конечно, для того чтобы таким образом выделить главных героев, необходимо было использовать какие-то необычные творческие приемы. И Фадеев по-своему решил этот вопрос. Прежде всего, каждого героя он старался вводить в повествование в наиболее ответственный момент развития событий.
    Для Ульяны Громовой такой момент был найден художником еще до начала работы ("Какая чудная эта Уля!"). Без труда нашел его Фадеев и для Вани Земнухова: в минуты всеобщей сумятицы Ваня, не замечая того, что творится вокруг, прощается с любимой девушкой, Клавой Ковалевой. "Несмотря на все, что происходило вокруг и на всем белом свете, юноша и девушка объяснялись в любви. Они не могли не объясниться, потому что они должны были расстаться. Но они объяснялись в любви, как объясняются только в юности, то есть говорили решительно обо всем, кроме любви".
    Олега Кошевого писатель тоже стремился ввести в действие так, чтобы читателю запомнилось его появление. В заметках "К плану" записано: "В разгар эвакуации Кошевой останавливает панику... Уля обращает внимание на Кошевого".
    С этой записью связано еще одно намерение писателя, также отвечавшее его общему замыслу. В "Молодой гвардии" писатель стремился воплотить не только романтику борьбы, но и романтику чувств, мыслей, устремлений молодежи, их мечты. Писателя захватила идея связать Олега и Ульяну "проходящей через весь роман романтической дружбой".
    Этим и вызвана запись - "Олег останавливает панику. Уля обращает внимание на Кошевого". Позже писатель нашел еще более романтический повод для знакомства Олега и Ульяны: во время бомбежки Олег бросается навстречу обезумевшим от страха коням и спасает девушке жизнь. Однако развивать этот мотив Фадеев не стал. Сам он объяснял это тем, что "такой романтической дружбы между ними в реальной жизни не было". Но дело не только в том, что ее не было, а в том, что ее и не могло быть. В тех же заметках "К плану" писатель несколько раз возвращается к этой теме и настойчиво убеждает сам себя в нереальности любви между Ульяной и Олегом.
    "Уля мечтает о своем герое. Здесь нет ее героев. Кошевой, которого она уважает, тоже не может быть ее героем - он слишком открытый, простой, а главное, он моложе".
    И снова:
    "У Ульяны потому не могло быть романтических отношений с Олегом, что он был для нее слишком юн".
    И еще в одном месте - упорное объяснение, что у них "дружба, именно дружба, а не любовь, духовная общность".
    Преодоление этого и некоторых иных таких же соблазнов было, как это ни парадоксально, одним из самых важных шагов писателя и к преодолению противоречия между художником и документалистом, которое он испытывал в начале работы. Фадеев с особенной остротою почувствовал, что не факты должны быть главным его путеводителем, а логика событий и характеров. И чем строже руководствовался он этой логикой, тем легче примирял факты с вымыслом.
    Рассказывая о том, как юные краснодонцы уходили из родного города, что думали и чувствовали на забитых людьми и машинами степных дорогах, писатель, естественно, широко использовал свое право на творческий вымысел. Но в вымышленные им сцены и диалоги он старался включить как можно больше тех сведений о молодогвардейцах, которые почерпнул из документов и рассказов участников событий.
    Фадеев хорошо понимал, что, допустим, Ваня Земнухов и Жора Арутюнянц на пути к переправе не могли ни думать, ни говорить только о том, что было перед их глазами, потому что "они были совсем юны, одиноки, не знали, где находится враг и где свои, не верили слухам и весь свет с этой необъятной степью, раскаленным солнцем, дымом пожаров и пылью, тучей стоявшей в районе дорог, которые то там, то здесь бомбил и обстреливал немец,- весь свет казался им открытым на все четыре стороны. И говорили они о вещах, которые не имели никакого отношения к тому, что происходило вокруг".
    О чем именно? О будущих своих профессиях, о стихах, о любви - словом, о том, что действительно не имеет никакого отношения к происходящему. Но из этого разговора читатели узнают, что Ваня мечтает о юридическом образовании, что он пишет стихи, что эти стихи он помещал в школьном журнале "Парус" и в стенгазете, т. е. как раз то, что целиком соответствует документальным сведениям о Вайе.
    Так документальные материалы становились в романе Фадеева "предметом художества". И именно романтического художества. Хотя разговор Вани и Жоры по-своему будничен, он полон такой чистоты помыслов и надежд и так резко контрастирует с драматической картиной отступления, что невольно воспринимаешь его как нечто высокое, волнующе романтичное. И совершенно естественна та бурная реакция, которую вызывает этот разговор у спутника ребят, усатого майора:
    "- Вы, ребята... вы даже не знаете, какие вы ребята! -сипло сказал майор, с волнением глядя на них своими глубоко спрятанными под нависшими бровями влажными глазами.- Не-ет! Такое государство стояло и будет стоять! - вдруг сказал он и с ожесточением погрозил кому-то в пространство коротким черным пальцем".

    Фадеев не сомневался, что эвакуация города, поход по степным дорогам под бомбами и пулями врага, нелегкие будни у переправы оказались для ребят первым серьезным испытанием, во время которого они обнаружили качества, месяцем позже позволившие им создать крупную подпольную организацию и вступить в борьбу с оккупантами. И чтобы все это показать, писатель специально написал несколько эпизодов, в которых раскрывались организаторские задатки будущих вожаков подполья, их решительность, умение ориентироваться в обстановке и т. д.
    Олег Кошевой, измученный и возмущенный непрерывными остановками колонны беженцев и тем, что "никто не может там распорядиться", сам бросается наводить порядок и действительно его наводит. Виктор Петров, который еще в школе увлекался военным делом, детально анализирует сложившуюся на Южном фронте обстановку и очень точно предугадывает ход ближайших событий. Ваня Земнухов, которому почти полностью посвящен один из черновых вариантов восьмой главы, справляется с тем, перед чем оказались бессильны районный отдел народного образования и другие райотделы,- организует эвакуацию краснодонских школ, клубов, больниц.
    Понятно, что, когда такие ребята собираются вместе, они не станут безучастно ждать решения своей судьбы и сами возьмутся за дело. Такой и увидел художник их деятельную и решительную группку в людском потоке у переправы.
   
    "И вот их оказалось вместе шесть краснодонских комсомольцев, здесь, в условиях этого чертовского табора, где по нескольку раз в сутки бомбят, где валяются неубранные трупы, плачут дети, но разве есть на свете что-нибудь, что они не могут преодолеть, когда они вместе, и есть ли на свете, черт возьми, что-нибудь сильнее, святее, прекраснее дружбы!
    И все то, что, пока они были порознь, сгущалось над ними, как темная туча, все это вдруг рассеялось, и не было уже ничего страшного в этом таборе, и у всех стало бодро и весело на душе.
    - Ай и добре ж, Иван, шо мы с тобой зустрилысь,- чуть заикаясь, весело говорил Олег.
    ... - Ей-богу!..- веселился он, сияя своими большими детскими глазами и сплошными, ровными, как подобранными, зубами.- Нет, правда, тут мало порядка на этой переправе, Ваня! Ты же старый организатор, ну-ка прикинь мозгами, может быть, что-нибудь и организуем.
    - Ох, горячи ребята. Вот горячи! - говорил старый цыган Валько, глядя на них с грузовика, - то свои ребята, добрые ребята,- говорил он, обращаясь к Григорию Ильичу Шевцову, который сидел на краю грузовика и, держа на одном колене голубоглазую девочку, поил ее из кружки молоком, раздобытом им ночью на ближнем хуторе.- То свои ребята, да уж больно наивный народ. Боны думают, шо воны тут щось организуют, а я вже охрил на той переправе, переругавшись с тым комендантом. - Ты, может, и охрип, а они и вправду организуют,- спокойно сказал Григорий Ильич...
    Та исключительная жажда деятельности, желание проявления всех своих сил, желание вмешаться в жизнь людей, в их деятельность, с тем чтобы внести в это что-то более совершенное, быстрее оборачивающееся и наполненное новым содержанием,- эта не вполне осмысленная, на охватывающая все его существо и составляющая основу его натуры внутренняя сила овладела Олегом, и сразу все, что попало в орбиту этой силы, завертелось вокруг него.
    Его прехорошенькая чернявая хохлушка-тетушка уже должна была варить обед "на всю громаду", дядя Коля, который был всего года на четыре старше своего племянника, и Виктор Петров были направлены в ближайший хутор наломать дров из заплота, Уля сама вызвалась помогать "тете Марине", а Олег, Ваня, Жора и Анатолий Попов вчетвером направились через этот бесконечный табор к реке "пошуровать на счет переправы".
    - Нет, ведь это же черти что! - ругался Олег, во главе своих товарищей пробираясь между машин и подвод.- А ведь пустяка стоит привести
   все это в порядок...
    - Верно,- сказал Жора, который всегда стоял за порядок.
    - Вот оно что значит - организация! - с уважением подчеркнув это слово, сказал Олег, заикаясь. - А ты говоришь - стихи, - улыбнулся он Ване. - Главная сила на свете - это сила организованности, без нее все распускается вот как вязаная ткань - надрывается и все по ниточкам ползет... "

    Если говорить об "опережении возраста" при изображении молодогвардейцев, как справедливо говорили впоследствии критики, то в этих эпизодах такое опережение особенно ощутимо. Олег Кошевой добивается того, перед чем оказался бессилен усатый подполковник с маузером на боку. Иван Земнухов эвакуирует едва ли не половину Краснодона. Виктор Петров анализирует военную обстановку с поразительным знанием дела. И тем не менее невольно веришь всему этому, так как каждый поступок юных героев изображен с очень тонким и глубоким знанием их психологии и характеров. Им не чуждо юношеское тщеславие. Они откровенно горды, когда справляются с делом, перед которым пасуют некоторые взрослые, в их рассуждениях сочетаются практицизм и восторженность, прямота и полудетская наивность.
    Разве не ощутимо, например, в том, как возбужденно, "даже потирая кончики пальцев", рассказывает о своем успехе Олег Кошевой? Ваня Земнухов, "профессор", как называли его в школе, еще более полон такими же чувствами. В разгаре своей деятельности он встречается с Клавой Ковалевой. "Я горжусь тобой,- говорит ему Клава,- я не могу тебе передать, как я горжусь тобой, я..."
    Можно представить себе, каким счастьем и какой силой наполняют эти слова сердце юноши.
   
    "После того уже все на свете было уже не страшным, он все мог сделать, он мог бы эвакуировать весь город с женщинами, детьми и стариками и со всеми их монатками. Люди в исступлении бежали, плакали, ругались, шли войска, слышались раскаты орудийных залпов, выли шахты, моторы грозно ревели в небе, дым и пыль стояли в небе, и солнце немилосердно палило, а Ваня все чувствовал на лице своем это молочное дыхание, слышал этот жаркий шепот, и готов был перевернуть весь свет ради этой милой русой головки и этих добрых нежных рук, плотных, как карасики. Вот что он видел. Она едет с отцом и матерью на бричке, среди толпы народа, она уже в полной безопасности, и она слышит, как в толпе только и говорят: "Мы бы все пропали, если бы не он. Немцы уже вот-вот, и все нас побросали, и только он не бросил и всех организовал и всех вывел, и, когда стали немцы приближаться, он сказал войскам - тут вместе с нами шла часть Красной Армии - пусть они идут, а мы прикроем их своими телами, а командир сказал, что они должны идти и он не имеет права оставаться ради мирного населения, у него есть приказ командования, а он ему сказал - воины обязаны защищать слабых, командование только наградит вас за это, дайте мне оружие, я сам поведу вас, и он взял автомат и пошел впереди всех против наступающих немцев. "А он жив?" - спросит она.- "Мы не знаем, потому что мы ушли - и вот теперь..."
   
    Эти строки как будто убеждают нас в том, что писатель не забывал о чрезвычайной молодости своих героев. И все же организационные успехи ребят здесь явно преувеличены. При всей своей интеллектуальной и духовной развитости они были еще слишком юны, чтобы не только активно участвовать в событиях, но и умело направлять их движение.
    Фадеев сам почувствовал это. И в конце концов исключил подобные эпизоды из романа.

        Как бы ни был писатель поглощен раздумьями о делах и судьбах юных краснодонцев, главных героев своего романа, он постоянно помнил и о других героях Краснодона - о людях старших поколений, и прежде всего о тех районных и городских руководителях, которым в сложившихся условиях досталась особенно тяжелая роль.
    Из документов и по рассказам краснодонцев Фадеев знал, что из города было своевременно вывезено ценное оборудование, что были взорваны почти все шахты, заранее намечены люди и созданы базы для будущих партизанских отрядов и подпольных групп. Словом, все, казалось бы, было предусмотрено и развивалось по тщательно продуманному плану. Но эвакуация людей началась в самый последний момент, когда, в сущности, уже поздно было эвакуироваться. А это в свою очередь послужило причиной паники и, главное, привело к тому, что многие видные работники, так и не успевшие уйти за Донец, были схвачены гитлеровцами и погибли в первые дни и недели оккупации.
    Фадеев не сомневался, что краснодонские руководители нисколько не были в том повинны.
    Он знал, что это были "старые шахтеры и металлисты, участники многих войн, люди, прошедшие старое подполье и партизанскую войну под властью немцев и белых в 1918-1919 годах, люди, не раз видевшие смерть в глаза и в несколько лет перевернувшие своим трудом старый Донбасс и превратившие его в новый Донбасс". И с самого начала он стремился показать, какой огромный вклад вносили они в дело победы.
    Еще в самых ранних набросках романа можно встретить сделанную на полях запись: "Говорить о "лицах" сверху -- донизу - честных, мужественных, любящих свою родину и понимающих, что дело решается борьбой".
    Осуществить это решение писатель попытался в первой же главе. В начальных ее вариантах сразу вслед за общей характеристикой молодежи идут строки:
   
    "В войне, носящей общенародный характер, в период отступлений перед натиском превосходящих сил врага, совершается много такого, за что рядовые люди винят и (неразборчиво) и вправе винить своих непосредственных руководителей, но в чем руководители сами являются невольными и часто даже героическими жертвами обстоятельств, потому что они не знают и не могут знать эти обстоятельства.
    Всякий честный и мужественный руководитель в условиях народной войны и особенно в периоды опасности и отступления до последней минуты стремится напрячь свои силы и силы людей, которыми он руководит, для того, чтобы предвидеть опасность, проявить бодрость духа и стойкость до конца, если нужно взять самим оружие в руки и воодушевить народ и отстаивать свою землю с оружием а руках..." И т. д.
   
    Эти авторские рассуждения, занимающие в черновых вариантах первой главы довольно много места, были, однако, слишком общими и несколько диссонировали с романтическим складом повествования. И писатель в конце конное пришел к решению, отмеченному тут же, в одном из черновиков: "В этой главе (неразборчиво) наивнее, только так, как это видно молодым людям, их глазами, а о руководстве и действующих обстоятельствах дела рассказать в одной из последующих глав".
    Попытки возобновить разговор о руководителях Фадеев делал и во второй главе, и в третьей, и в шестой, в черновых вариантах которой есть обстоятельный рассказ о тех людях, которые организовали эвакуацию и руководили ею до самого последнего момента. Рассказ этот очень интересен и в том смысле, что в нем наиболее полно осуществлено намерение писателя "говорить о длинах" сверху - донизу". Приводим его почти полностью.
   
    "Ночью секретарь областного комитета партии был вызван по телефону, и ему было сообщено, что наши войска отходят от города, и немцы уже занимают город, и что надо взрывать шахты, взорвать все, что можно, и выступать самим, и надо сделать это в течение нескольких часов, так как ни на одном из заготовленных рубежей между Ворошиловградом и Краснодоном не удастся организовать серьезной обороны, и кроме того фланговое движение танков и моточастей противника вот-вот отрежет всякую возможность отступления в нижнем течении Северного Донца.
    Бюро областного комитета, собравшись тут же ночью, быстро избрало пункт, за Донцом, где должен будет теперь обосноваться областной комитет и краснодонские районные и городские организации, исходя из предположения, что новый рубеж обороны будет создан на Донце.
    После того был составлен план вывоза еще не вывезенного имущества и уничтожения того, что нельзя было вывезти, и план вывоза или, вернее, вывода учреждений и организаций и населения, которое пожелает.
    Все это дошло до низовых организаций, где были выделены люди, чтобы осуществить это.
    В то время когда девушки рудника Первомайского, томясь от безвестности, забрели на речку, в город уже проник слух о том, что дела плохи и власти уезжают, началось стихийное бегство из города и, как это часто бывает я трудные минуты, многие из тех людей, которым поручено было организовать остальных, первыми были охвачены этой стихией бегства, но в городе все еще был порядок, поскольку власть еще оставалась на месте. Но уже в 10 часов утра было сообщено по телефону в областной комитет, что и его руководящие работники и (неразборчиво) работники всех городских и районных организаций должны немедленно садиться в машины и мчаться на восток, ибо дело решают уже буквально часы, а может быть, минуты, - в противном случае вся руководящая головка может очутиться в немецком плену...
    Среди руководителей области и города были люди, много повидавшие на своем веку... И сколько раз, как нож в кровоточащем сердце, повернулась в каждом из них мысль о том, что лучше было бы заодно взорвать врага и пасть под его пулями. Но они знали, что это голос сердца, а не разума - эта гибель была бы бесцельной и бессмысленной - уезжать надо было. Все-таки они еще уехали не сразу. Они дождались до того момента, когда осуществлен был взрыв шахт и когда они могли быть уверены, что все (неразборчиво) до самого низа организованы, в том, что теперь они имеют право уезжать.
    Наступил момент, когда власть в городе прекратилась. Люди, осуществлявшие власть, не только сами сели на машины и уехали, но перед этим они дали приказ сверху донизу, всем учреждениям уже не заботиться ни о чем, кроме себя. И теперь все люди вольны были действовать по собственному разуму, совести или инстинкту. И тогда началась паника. Но еще в течение десяти часов десятки и сотни людей заботились не о том, чтобы спасти себя, а чтобы спасти и вывезти порученных им людей и имущество, проявляя при этом деле недюжинную отвагу и волю, недюжинную сметку, уменье организовать людей и повести их за собой. Среди них было много таких, каким это дело поручено с самого начала и которые не могли его бросить, хотя уже имели на это право, потому что тогда бы на всю жизнь замучила их совесть, что в трудную минуту жизни они позаботились о себе, а не об общем благе. И еще больше поднялось таких людей и среди самых рядовых людей, которым никто ничего не поручал, но в сердце которых всегда живет забота о народном добре и о самом народе и в них раскрывается скопленный годами или природный гений организации, которого раньше никто не замечал, и он пропадал втуне. В тяжелую годину жизни родины именно им, этим безымянным людям, коих в нашем народе множество и которые И представляют лицо нашего народа,- именно им обязаны народ и страна спасением огромного народного имущества и народных жизней.
    И очень много было таких, кто только считался руководителем, а в душе не болел за народ и народное добро, а болел только о своем благополучии,- такие, побросав все, бежали первыми и если в чем они и проявили себя как руководители, так только в том, что привычка народа видеть их во главе только усилила панику в народе, когда они увидели, что эти люди являются самым видным олицетворением паники".
   
    Чем объяснить, что эти важные страницы так и не вошли в роман? Очевидно, прежде всего чрезмерной их обзорностью. Надо было вместо безымянных руководителей вводить в повествование конкретных персонажей. И кое-где заменить ими слишком овзросленных молодых героев. Именно так Фадеев и поступил.
    Во всех начальных главах писатель произвел своего рода перегруппировку сил. Были исключены из романа и сцена, где Олег Кошевой наводит порядок в колонне беженцев, и рассуждения Виктора Петрова на военно-тактические темы. Все хлопоты Вани Земнухова по эвакуации города были перенесены в рассказ самого Вани и потому отодвинулись на второй план, в то время как на первом плане появился завхоз треста Ковалев. Место Олега Кошевого во всех предприятиях у переправы занял Андрей Валь-ко. И весь эпизод, где раскрывалась организационная хватка Олега, получил совершенно иное освещение. Эта перестройка существенно меняла положение вещей. Она позволила писателю выдвинуть на передний план партийных руководителей, которые прежде незаслуженно были оставлены в тени.

    По своему месту в событиях Великой Отечественной войны эвакуация Краснодона и переправа через Донец не более чем рядовой эпизод. Но то, что показал Фадеев, рисуя этот эпизод, отражает самые характерные черты трагедии, пережитой народом в дни первого этапа войны.
    Еще во второй главе, рисуя толпы, мечущиеся на улицах обреченного города, писатель не только передает общее состояние людей, захваченных стихией бегства, но и поочередно задерживает взгляд на множестве отдельных, особенно выразительных человеческих фигур. Это милиционеры, которые, торопясь унести ноги, облепили машину с милицейским имуществом, и возглавляющий их "красный витязь" Драпкин, и мужчина в шляпе, который нагрузил пожитки на свою маленькую жинку, а сам шагает налегке. Это люди в шахтерских спецовках, с измученными лицами, люди, которые только что своими руками взрывали шахты - гордость всего донецкого бассейна - и вот теперь сбрасывают орудия своего страшного дела в палисадник, прямо на цветы, еще недавно высаженные "с такой любовью".
    Чем дальше, тем глубже и рельефнее становится изображение и всей этой огромной массы народа, уходящего с родной земли, и тех отдельных лиц, которые взгляд художника то и дело выхватывает из общего людского потока.
    "Со времени великого переселения народов не видела донецкая степь такого движения масс людей, как в эти июльские дни 1942 года.
    По шоссейным, грунтовым дорогам и прямо по степи под палящим солнцем шли со своими обозами, артиллерией, танками отступающие части Красной Армии, детские дома и сады, стада скота, грузовики, беженцы то нестройными колоннами, то вразброд, толкая перед собой тачки с вещами и с детьми на узлах.
    Они шли, топча созревающие и уже созревшие хлеба, и никому уже не было жаль этого хлеба - ни тем, кто топтал, ни тем, кто сеял,- они стали ничьими, эти хлеба: они оставались немцам. Колхозные и совхозные картофельные поля и огороды были открыты для всех. Беженцы копали картофель и пекли его в золе костров, разведенных из соломы или станичных плетей. У всех, кто шел или ехал, можно было видеть в руках огурцы, помидоры, сочащийся ломоть кавуна или дыни. И такая пыль стояла над степью, что можно было, не мигая, смотреть на солнце".
    На фоне этой массы особую выразительность обретают отдельные фигуры и отдельные сцены, раскрывающие разнообразные состояния людей.
    Подводу, на которой едет Ульяна, окружают бойцы-автоматчики. Они смертельно устали. Их гнетет безостановочное отступление. Впереди их ожидает бой. Но уже одного присутствия красивой девушки достаточно, чтобы вернуть им "бодрое, озорное, шутливое настроение". И вот уже любимец роты, балагур Каюткин, веселыми шутками и подковырками заставляет всех окружающих покатываться со смеху.
    Высокий солдат подобрал в степи кем-то оброненный слесарный инструмент и озабочен тем, как бы пристроить его в надежные руки. А старый хозяйственный Валько встречает его недружелюбным вопросом: "Не понял, продаешь, что ли?" И лишь тот, кто не первый год знает Валько, способен почувствовать, "как темно может быть сейчас на душе у директора".
    Заведующая детским домом, в невидящих глазах которой "потустороннее не здешнего мира выражение", юноши, "полные бодрости и радужных надежд", старый партизан, провожающий сумрачным взглядом братские могилы, которые остаются на поругание врагу,- все эти очень разные люди по- разному воспринимают сложившуюся обстановку и по-разному переносят то, что выпало на их долю. Есть, конечно, в их чувствах и заботах нечто общее:
    "Что бы ни делали, ни думали, ни говорили люди в этом великом потоке людского горя - шутили ли они, придремывали, кормили детей, заводили знакомства, поили лошадей у редких колодцев, за всем этим и надо всем незримо простиралась черная тень, надвигавшаяся из-за спины, простершая крылья уже где-то на севере и на юге, распространявшаяся по степи еще быстрее, чем этот поток.
    И ощущение того, что они вынужденно покидают родную землю, близких людей, бегут в безвестность, что сила, бросившая эту черную тень, может настигнуть и раздавить их,- тяжестью лежало на сердце у каждого".
    Картина этого потока драматична. И тем не менее она остается многоцветной, как сама жизнь народа. В нее органично "вписывается" и монолог юноши о материнских руках ("...я помню руки твои с того мгновенья, как я стал сознавать себя на свете"), и ода солдатским гимнастеркам, и шутки, и лирические, чуть ли не стихами написанные строки о красоте степного вечера ("...слышны стали запахи сена, полыни. Месяц-молодик еще не народился, небо раскинулось темное, в звездах").
    Увидеть все это, передать так, чтобы читатель и сам ощутил себя частичкой, вовлеченной в разноголосый людской поток, мог лишь очень большой художник.
    Картина эта сложилась не сразу. Вначале взгляд писателя был целиком прикован к колонне беженцев. Именно эта колонна оказалась на время главным действующим лицом, Фадеев писал о ней как о живом существе, с определенным внешним обликом, характером, нравом. В черновых вариантах встречаются описания:
   
    "Все обернулись в направлении, куда указывал Петров, и впервые увидели голову той колонны, в которой они следовали почти сутки. Они увидели ее потому, что они, как и вся эта задняя часть колонны, ехали еще по шоссе, а голова колонны и ее длинное толстое туловище свернули уже куда-то вправо и двигались прямо по степи" .
   
    Иногда далеко впереди кружили вражеские самолеты, и вся колонна замирала. "А что им стоит в следующий раз сделать круг подальше и ринуться на нас". Тело колонны втягивалось в какой-то хутор, и высыпавшие из хат дети, женщины, старики смотрели на нее, как на нечто получужое и непонятное - "со страхом, сочувствием и слезами". Путь к Каменску преграждала воинская застава ("за Донцом немцы"), и колонна все так же, не распадаясь, словно единый и обособленный от всего окружающего организм, послушно сворачивала с шоссе в степь.
    Естественно, жизнь этой колонны никак не ассоциировалась с народной жизнью. Да писатель поначалу и не добивался этого. Людской поток на степных дорогах нужен был ему поначалу только как фон, чтобы оттенить характеры юных героев - решительных, отважных, смекалистых. И даже в тех случаях, когда он задерживал взгляд на фигурах отдельных людей, ему в первую очередь бросалось в глаза то, чем они отличались от молодежи: "мрачность отца Виктора Петрова, пассивность Валько, потусторонний взор заведующей детдомом, которая от всего пережитого давно сошла с ума, но никто не догадывался об этом..."
    Но чем дальше, тем внимательнее всматривался писатель в людей, тем больше примечал в них самых разных черт и качеств. И в конце концов образ "огромной и совершенно бессмысленной колонны" рассыпался, уступив место многоликой и многохарактерной людской массе, таящей в себе огромные силы, которым еще суждено будет развернуться.

    В десятой главе романа читателя еще оглушают и шум громадного табора беженцев у переправы, и грохот бомбежки, и крики обезумевших от ужаса и боли людей. Лишь в самом ее конце, когда появляются вдали немецкие танки, разом обрывается это трагическое многоголосие. А в одиннадцатой главе повествование обретает совсем иной тон и характер,
    Уже все, кто мог и хотел, ушли на восток. Лишь небольшая группа учащихся застряла на полевых работах в дальнем Беловодском районе, И вот последняя ночь перед приходом немцев. Опустели деревни и поселки. Обезлюдела и степь кругом. Под огромным звездным небом по пустынной дороге бежит одинокий грузовик, полный спящих ребят. Эта картина вызывает ощущение какого-то почти космического безмолвия.
    Такое же ощущение остается и тогда, когда в притихший город приходит новый день.
    "Здания учреждений, магазинов стояли открытые и пустые, и никто в них не заходил. Предприятия стояли молчаливые, тихие и тоже пустые. На месте взорванных шахт все еще сочился дымок. В городе не было никакой власти, не было милиции, не было торговли - ничего не было. Улицы были пустынны, выбежит одинокая женщина к водопроводному крану, или колодцу, или в огород - сорвать два-три огурца, и опять тихо, и нет никого". Это тишина полного оцепенения. Во многих главах Фадеев снова и снова возвращается к этому мотиву. И ночное бдение семьи Борц, когда и взрослые, и дети, будто в гостях, сидят за столом, храня жуткое молчание, не решаясь заговорить, разойтись по своим постелям, остаться наедине со своими мыслями, и пустынная Садовая улица с одиноким стуком топора...- все это создает образ воцарившейся на земле пустоты.
    Однако еще в том ночном эпизоде, словно крохотный световой зайчик во мраке, возникает одна живая, излучающая неугомонную энергию фигурка. Это Сережка Тюленин. Он взбирается на грузовик с ребятами, завязывает разговор с бодрствующей Валей Борц, и сразу чувствуешь, как в большом опустелом мире появляется первый уютный уголок.
    Вот Сережка пробирается по вымершему городу к своей мазанке. И мазанка тут же наполняется светом и теплом. А когда наступает день, именно от нес как бы исходит движение, которого уже не остановит и железная махина гитлеровского "орднунга". Не случайно, что центральным героем одиннадцатой - восемнадцатой глав оказался Сережка Тюленин, самый бедовый и отчаянный из молодогвардейцев.
   

    Если юные герои Фадеева были людьми завтрашнего дня, ушедшими "далеко-далеко вперед", то к Тюленину это относилось больше, чем к кому-либо другому. Именно поэтому он привлек внимание писателя в качестве родничка энергии, не иссякавшего и в тот момент, когда все остальные источники жизни, казалось, замерли в тревожном ожидании надвигающейся беды.
    Сергей действительно, как рассказывают об 'этом краснодонцы, успел побывать на передовой и дрался с немцами. Вернувшись в Краснодон, он оказался на первых порах единственным из ребят, кому предстояло не начинать, а продолжать уже начатую борьбу против врага. И прежде чем другие, даже специально оставленные для подпольной работы люди, успели сориентироваться в обстановке, он принялся за дело. Правда, он не поджигал немецкого штаба. Здание треста сгорело раньше, во время одной из бомбежек. Но в первые же дни после прихода немцев он стал собирать оружие и расклеивать листовки, написанные на кусках старых газет. Он сжег здание бани, которую "освоили" расквартированные в Краснодоне и проходящие через город немецкие части. Он первым собрал вокруг себя группу ребят, готовых к борьбе. И впоследствии ни одна крупная операция "Молодой гвардии" не обходилась без участия Сережки и его ближайших сподвижников.
    С самых ранних лет Сергей рос в нелегких условиях. Это не помешало ему стать деятельным романтиком, стремившимся не уноситься мечтами в необыкновенную жизнь, а создавать такую жизнь в реально существующем мире. Понятно, что, когда грянула война, когда враг подошел к его родному городу, он не стал пассивно ожидать решения своей судьбы...
    В ответ на замечание многих читателей "Молодой гвардии", что самыми интересными и удавшимися они считают образы Сергея Тюленина и Любы Шевцовой, Фадеев говорил:
   
"Это, пожалуй, верно. Дело в том, что Сергей и Люба - люди очень непосредственные, люди "прямого действия". Поэтому писать Любу Шевцову и Сергея Тюленина было легче, чем, например, Олега Кошевого, в характере которого было мало внешнего, броского".

    Работать над образом Сергея Тюленина писателю действительно было легче, чем над образом Кошевого. Но потому ли, что в характере Олега он находил "мало внешнего, броского"? Ведь о том же Олеге Фадеев писал в заметках "К плану": "...он слишком открытый, простой". Разве между понятиями "непосредственный" и "открытый, простой" такая уж существенная разница? И в чем же тогда дело?
    Фадеев без малого месяц прожил в доме Кошевых. Все это время его окружала атмосфера, в которой жил Олег. Он постоянно слышал слова о том, что любил Олег и чего не любил, как читал книги, играл в шахматы, разговаривал с товарищами. В конце концов он близко узнал этого юношу, в самом деле открытого и простого.
    Но кроме того образа, который сложился из собственных впечатлений писателя, существовал еще один - образ 16-летнего руководителя крупной подпольной организации, в которой были ребята гораздо старше его, были недавние фронтовики, офицеры, даже члены партии. Соединить в одно целое два этих образа было непросто...
    Образ Тюленина таких усилий не требовал.
    Как ни фантастичны были боевые дела Сережки Тюленина, Фадеев не находил в нем никаких загадок. Сережка был так ясен и так близок художнику, что он писал о нем совершенно свободно, не опасаясь оскорбить памяти героя неосторожным словом. Писатель мог сказать о Сергее: "Он выпрыгнул из окна второго этажа школы. И это было просто глупо". Или: "...поняв это, Сережка в то же мгновение дико и невероятно струсил. Да, ни одного грамма отваги не осталось в его орлином сердце". И это только усиливало обаяние образа.
    С Олегом было сложнее. Рисуя, например, сцену, где Олег останавливает на скаку коней, Фадеев не мог не почувствовать некоторой ее искусственности. И ему пришлось подкреплять эту сцену реалистическими подробностями: "Юноша стоял рослый, аккуратный, в хорошо выглаженной серой паре с темно-красным галстуком и выглядывавшим из карманчика пиджака белым костяным наконечником складной ручки".
    Ни в одном эпизоде, в котором описывались бы дела и поступки Тюленина, Фадеев не прибегал к такой подчеркнутой детализации.
    Страницы, посвященные детству Сережки, его юношеским мечтаниям и порывам, овеяны высокой романтикой. Но она словно бы рвется из самой души героя. О похождениях Сережки, его мечтах и "заботах" в школьные годы писатель пишет тепло и любовно, с оттенком легкой иронии.
    "Повезло же тебе родиться в такое время,- когда войны нет. Ты живешь в местах, где прорастают седой травой братские могилы воинов, сложивших головы за то, чтобы ты жил счастливо, и до сегодняшних дней шумит слава полководцев тех великих лет. Что-то мужественное и вдохновенное, как песня на походе, звучит в душе твоей, когда ты, забыв о ночном часе, летишь по страницам их биографий. Тебе хочется снова и снова возвращаться к ним, запечатлеть в душе облик этих людей, и ты рисуешь их портреты,- нет, зачем говорить неправду, ты сводишь их портреты при помощи стекла на бумагу, а потом растушевываешь их по своему разумению мягким черным карандашом, усиливая его для большей силы и выразительности так, что к концу работы язык у тебя весь черный, и его не оттереть даже пемзой. И эти портреты по сей поры, висят над твоей постелью".
    Не без юмора рассказывает Фадеев и о делах Тюленина, которыми заполнен его первый день после отступления советских войск из Краснодона. Но вот наступает второй день. На рассвете Сережка уходит в степь, посмотреть, не идут ли немцы. Он один в этой залитой солнцем степи. Гудят шмели в кустах. От пышных трав и листвы тянет свежестью. Высоко в небе курчавятся барашки облаков.
    "... Временами Сережка забывал, зачем он здесь. Тихие и чистые ощущения детских лет приходили ему на память, когда он так же, закрыв глаза, лежал в траве где-нибудь в степи, и солнце так же калило его тело, и так же гудели вокруг пчелы и шмели, и пахло горячей травой, и мир казался таким родным и прозрачным и вечным".
    Но вот в ушах его возникает стрекот немецких мотоциклов, и его захватывают чувства, такие же, какие (в начале повествования) испытывала Уля Громова.
    "Мне делается так больно, словно все это ушло от меня навсегда, навсегда",- говорила тогда Уля, думая о мирных картинах, которые пока еще окружали ее. И Сережка точно так же "вдруг понимал, что никогда-никогда уже не вернутся тихие ощущения детских лет, эти ранние неповторимые дуновения счастья".
    Позже и следующий персонаж романа, Валя Борц, перед самым вступлением немцев на ее родную землю последний раз позволит себе уйти в "сказочный мир неба, солнца, зелени, пчелок и бабочек", который переплетается в ее воображении с "миром приключений, дикой природы, человеческой отваги и благородства, чистой дружбы и чистой любви". Через минуту все звуки этого мира заглушит рев немецких грузовиков, выстрелы, команды, звучащие на чужом языке. Но светлые лирические чувства, которыми еще полны души Сережки, Ульяны, Вали, уже уступают место иным ощущениям. Еще сердце Сережки щемит и больно и сладко от неповторимых детских ощущений, а уже все его существо захлестнуло "жестокой жаждой боя, кипевшей в его крови".

    Тот любовно- снисходительный и немного лукавый тон, с каким ведет Фадеев рассказ о Сергее Тюленине, сохраняется и тогда, когда писатель пишет о некоторых других героях. Это относится, например, к характеристике матери Сергея, Александры Васильевны.
    "Была она еще и сейчас нерушимо крепка и не знала болезней. Не знала она, правда, и грамоте, но, если надо было, могла быть и грозна, и хитра, и молчалива, и речиста, и зла, и добра, и льстива, и бойка, и въедлива, и если кто-нибудь по неопытности ввязывался с ней в свару, очень быстро узнавал, почем фунт лиха".
    Еще более выразителен этот тон в сценке, где бабушка Вера перед приходом немцев колет дрова.
    "Выражение лица и всей фигуры бабушки было примерно такое: "Черт бы побрал этих немцев и черт бы побрал всех вас, коли вы боитесь немцев! Я лучше буду колоть эти дрова... крах... крах... И пусть эти поленья, чтобы черт их побрал, летят во все стороны! Да, я лучше буду греметь этими поленьями, чем допущу себя до вашего унизительного состояния. А если мне за это суждено погибнуть, то черт меня побери, я. уже старая и смерти не боюсь... Крах... крах..."
    Подобные характеристики и сцены, написанные в том же ключе, что и весь рассказ о Сергее Тюленине, все больше усиливают ощущение надежды, зарождающейся с появлением Сережкиной фигурки в пустом, затаившемся городе. Борьба этой надежды против страха и бессилия людей, пассивно ожидающих решения своей участи, и составляет содержание группы глав от одиннадцатой до восемнадцатой. И стройность их определяется тем, что все их линии строго подчинены изображению этой борьбы.
    Эта группа не сразу, однако, стала такой стройной, какой воспринимаешь ее, читая печатную редакцию романа. Нелегко доставшийся писателю опыт работы над первыми главами напомнил ему, что нельзя рисовать новый цикл событий, пока не удалось почувствовать их внутреннего единства. И должно быть, вызывая в своем воображении картины этих событий, Фадеев прежде всего старался уловить особенности человеческих состояний, порожденных и ожиданием приближающегося врага, и первыми соприкосновениями с ним. Но похоже, что ему самому стало тоскливо от бесприютности, которую испытывали люди, оставшиеся в покинутом своей армией и своей властью городе. Сосредоточившись на искорке Сережкиной деятельности, он долго не решался выпустить ее из поля зрения. И многие десятки страниц в черновиках одиннадцатой главы заполнены наиподробнейшим описанием каждого шага и каждого жеста Сережки после возвращения его в Краснодон.
    Здесь вначале довольно беспорядочно чередуются самые разнообразные по своей тональности зарисовки: невеселые страницы Сережкиного детства, обстоятельные беседы Сергея с Витькой Лукьянченко, подробнейшая информация о том, как перетаскивались со склада бутылки с горючей смесью, и т. д. Строгой сюжетной согласованности в этих зарисовках еще нет. Детство Сергея описано в таких, например, мрачноватых тонах:
    "Дома ты получаешь пять затрещин, от которых у тебя напухает губа, разговор с отцом и матерью очень тяжел, так как они впервые попрекают тебя куском хлеба, и вдруг тебе становится ясным, как трудно тебя кормить, одевать, какого труда стоило это твоему отцу, матери, сколько бессонных ночей, и ты вдруг видишь, что старые родители твои не имеют что одеть к празднику".
    Многие из таких сцен в печатном варианте романа отсутствуют. Другие, как, в частности, и данная, основательно переработаны. Рассказ о детстве Сережки не становится от этого светлее и праздничнее. Напротив, он еще сильнее трогает новыми примерами нужды и лишений, пережитых семьей Тюлениных. Но слишком материальные "пять затрещин" и попреки куском хлеба уступают место иным штрихам, в которых ощущаешь уже жадную любовь родителей к Сережке и горькое их беспокойство за "непутевого" сына. Все, что говорится о проказах этого бедового мальчишки, обретает добродушно-ироническую окраску.
    "А товарищи? Что товарищи? Слава, недаром говорят,- дым. Назавтра твой подвиг с воробьями уже забыт". И т. д.
    В итоге весь этот рассказ, хоть и мало в нем отрадного, превращается в грустное воспоминание о нелегком, но все-таки дорогом и незабываемом мирном прошлом, с которым приходится навсегда распроститься в преддверии новой, неведомой и страшной жизни. И это прошлое воспринимается уже не только как Сережкино, а как общее, одинаково милое всем, чьи сердца сжимаются в ожидании надвигающейся вражьей лавины.
    Одновременно с такими изменениями Фадеев постепенно расширял линию очень одинокой прежде Сережкиной деятельности. В целых пяти главах Сережка остается в центре его внимания. Но если поначалу лишь крупицы и чисто отеческого и художнического тепла, которое изливал он на этого первого краснодонского подпольщика, доставались тем, кто был к нему близок, то в новых вариантах этих глав писатель щедрее дарит его и другим действующим лицам. Бесконечные подробности Сережкиных похождений вытесняются фигурами иных героев. Более заметное место в повествовании получают Надя Тюленина и больничная сиделка Луша. Во втором варианте тринадцатой главы появляется персонаж, которого не было в черновике,- врач Наталья Алексеевна. Валя Борц, которую Сережка, проходя мимо ее садика, не решался окликнуть, теперь принимает участие в предпринятой им с чердака школы разведке.
    Так из однотонного мотива Сережкиных предприятий, возникающего на фоне безмолвия, которым охвачен город, рождается звонкая мелодия борьбы, в которой участвуют многие и разные люди.
   
   

    Не сразу сложился таким, каким знают его читатели, и эпизод с поджогом немецкого штаба.
    Любопытно, что восемнадцатая глава, где изображена эта Сережкина диверсия, глава, несомненно принадлежащая к числу самых лучших, в то же время является одной из немногих глав романа, в которых факты совершенно вытеснены творческим вымыслом. Очевидно, даже в тех случаях, когда факты служили для художника ценным сырьем, без которого ему, казалось бы, никак не обойтись, необходимость использования их как-то сковывала его творческие возможности. Как бы то ни было, но наиболее живыми и глубокими оказались в романе те картины, в которых можно уловить лишь отголоски и недавних и, напротив, очень давних фактов. В этих случаях писатель особенно ярко представлял себе обстоятельства, в которых действовали его герои. И порой это настолько возбуждало его, рождало в нем такие острые ощущения, что он невольно "выходил из образа" и начинал выдавать свои собственные чувства за чувства действующих лиц. Так получилось, в частности, и тогда, когда Фадеев писал первый вариант восемнадцатой главы. События в этом варианте развиваются следующим образом.
    После того как все до единого раненые, оставшиеся в городской больнице, были размещены по домам местных жителей и в городе уже расположились немцы, Сережка в одиночку пробирается на чердак школы имени Горького и разведывает подступы к немецкому штабу. А ночью по заранее продуманному плану он возвращается на тот же чердак и осуществляет свой замысел. И вот финал этого варианта восемнадцатой главы:
   
    "... Он едва удерживался, чтобы не засмеяться вслух. "Ай да Сережка, вот так Сережка!" - говорил он сам себе.- Нет, не может быть, чтобы они все там успели выскочить, нет, кое-кто из них сгорит, уже сгорел заживо! Так вам и надо! Ага, шпрехен зи Deulsch, dorme sehr, haben Sie elwas (набор фраз из немецкой грамматики), повторял он с неописуемым торжеством этот набор фраз, приходивший ему на память из школьной немецкой грамматики,- а вы как думали? Вы думали, что все это так обойдется, на свежем воздухе окошки пооткрывали? Обождите, вам еще и не это будет, Сережка вам отомстит за всех тех ребят, что погибли (неразборчиво) и за все время их отступления, и за полковника и за все, за все..." Так думал маленький тщедушный Сережка, весь содрогаясь от возбуждения и внезапно охватившего его холода,- у него зуб не попадал на зуб.
    Зарево все разрасталось, окрашивая небо над парком, и даже сюда доносилась суматоха в центральной части города. Но не было никаких признаков того, чтобы оцепляли парк. Надо было идти домой.
    Сережка не решился все же возвращаться домой старой дорогой: если немцы приняли меры изловить виновника пожара, то он больше рисковал наткнуться на них с той, населенной стороны парка, и он стал обходить город в обратном направлении, более дальним кругом. Он обошел ближние к парку районы степью, пересек дорогу от поселка Краснодон и дорогу со станции Верхнедуванной и снова приблизился к городу уже в районе шахты № 5. Здесь он пошел правее балки, разделявшей город, мимо своей школы им. Ворошилова, вдоль пустыря, на задах той улицы, где жил Володя Осьмухин, и тут увидел, что окно в доме Володи открыто.
    За время этого путешествия он уже успокоился, но где бы он ни находился, отовсюду ему виден был столб огня, клубы дыма и багрово окрашенное небо над местом пожара, и всякий раз, как Сережка смотрел в эту сторону, в нем снова подымалось торжественное чувство, чувство своего могущества. Он чувствовал себя мстителем. Едва немцы пришли в город, и вот они уже получили. Они получат еще. О, они будут иметь все по своим заслугам!
    И когда он подошел к окну Володи Осьмухина, он подошел только потому, что ему не терпелось уже сейчас видеть и знать, какое впечатление этот пожар произвел на людей. Возможно, та девушка с золотистыми косами тоже смотрит откуда-нибудь на этот пожар. Если бы она знала, что его зажег Сережка, она не обращалась бы с ним тогда так, как она себе позволила. Он мог бы рассказать ей, только ей одной, как все это получилось".
   
    Если внимательно проследить развитие событий, каким показано оно в черновом варианте восемнадцатой главы и в главах, предшествующих ей, то станет ясно, что страшная ненависть к фашистам, которая клокочет в Сережкином сердце, не вполне отвечает его психологическому состоянию. Это скорее ненависть самого Фадеева к захватчикам. У Сергея еще не было такого острого чувства.
    Перечитывая черновик, Фадеев сразу обратил внимание на это, и во втором варианте главы он уже иначе, с более строгим психологическим обоснованием рисует и поведение Сергея, и его чувства. На чердак школы Сережка пробирается теперь вместе с Валей Борц, чтобы "побачить, що воно буде". Наблюдая за немцами, он, "сам того не замечая (подчеркнуто мною.- В. Б.), запоминал каждую мелочь". Никакого плана действий после этой разведки у него еще нет. Но дома он узнает от Нади, как фашисты выбрасывали из больницы оставшихся там (по новому варианту) 40 раненых, как погиб врач Федор Федорович. Тогда-то и охватывает его неумолимая жажда мести. "То, что так томило его и мучило на чердаке школы, теперь нашло выход. "Обождите, пусть только стемнеет",- думал Сережка, корчась на постели. Никакая сила не могла удержать его от того, что он задумал".
    Однако и после того, как у Сергея появляются столь веские основания для ненависти к немцам, он, глядя на пылающее здание их штаба, испытывает не столько мстительное чувство, сколько ощущение своей силы и значительности. В соответствии с этим писатель переработал и весь финал главы. Теперь Сережка возвращается домой не кружным путем, а через ближайшие к парку улицы, пробираясь по ним осторожно, но безбоязненно.
    Эти поправки сделаны, однако, художником без всяких предварительных набросков. Они давались ему тем более легко, что их вызывали уже чисто художнические соображения без примеси тех противоречий, которые так осложняли его работу над многими главами первого сюжетного звена.

    Главная тема третьей группы глав - начало борьбы, преодоление тех трудностей, которые подстерегали ребят на пути к организованному подполью. В заметках "К плану" Фадеев записывает:
    "Найти сюжетную увязку: не тратить специальных глав на изложение отдельных сторон событий, а стремиться завязывать в узел многие и разные стороны в пределах одной и той же главы. В этой связи надо уже в пределах трех-четырех глав, следующих за тем, как Тюленин сжег здание треста, выдвинуть и линию Кошевого и линию Любки. Линия Любки естественно увязывается через Сергея Левашова с сестрами Иванцовыми, а Нина Иванцова - любовь Кошевого".
    Легко убедиться, что именно так и развивается сюжет "Молодой гвардии" начиная с девятнадцатой главы первой редакции романа. Здесь изображено и движение немецких войск, еще не битых как следует и подавлявших души мирных людей своим, казалось, неодолимым могуществом, здесь же переданы ощущения тех, кто вынужден был остаться под властью завоевателей. Тут же показывает писатель, как завязывались первые узелки будущего молодежного подполья. А уже в следующей главе, которую можно считать центральной, раскрыто главное - как, преодолевая растерянность и чувство беспомощности перед армадой фашистов, перед самоуверенностью и наглостью оккупантов, ребята находят в себе силы, чтобы сделать самые трудные, первые шаги к активной борьбе с захватчиками.
   

    О том, что представляли собой гитлеровцы, Фадеев за время войны достаточно хорошо узнал. В Краснодоне он нашел новые примеры зверств и насилий, которые чинили фашисты на советской земле. Сотни людей, расстрелянных, сброшенных в шахты, зарытых в землю живыми, сотни угнанных в Германию - таков был итог их семимесячного пребывания в городе.
    Мало человеческого было и во внешнем облике этих исполнителей "великой миссии" германского рейха. У жителей Краснодона они вызвали не только гнев, но и омерзение.
    Елизавета Алексеевна Осьмухина рассказывала писателю, как безобразничали они в ее доме, как ей приходилось прятать от них свою дочь Люсю, как целая группа солдат, перепившись и обожравшись, валялась у нее во дворе.
    Елена Николаевна Кошевая вспоминала:
   
    "Поставили к нам немецкого капитана. Невестка встала утром, а он ей говорит: "Налей мне воды умыться", а сам ушел в спальню и закрылся. Невестка налила в таз воды и несет. Открывает дверь, а он стоит голый, в чем мать родила...
    Маленькому мальчику немцы дали конфетку. Мальчик посмотрел на нее, обрадовался и поблагодарил немца и только котел положить конфетку в рот, как второй немец вырвал у него ее и положил себе в рот, а все остальные расхохотались.
    Если немцы садились есть, то ели они жутко, прямо не по-человечески, не как русские, аппетиты у них жуткие, до отвращения, масло прямо с пальцев облизывали..."
   
    Такими же примерами полны рассказы и других краснодонцев.
    Глядя на оккупантов глазами людей, которые хорошо их узнали за время оккупации, Фадеев записывал в своих предварительных заметках:
   
    "В столкновении с немцами Олег Кошевой прежде всего чувствует их неистребимое тупое чванство, опирающееся на чувство превосходства колонизаторов чад туземцами. На самом деле бескультурны, жадны, очень низменны.
    Старик крестьянин (тот, что говорит Проценко о немцах - "ни, це не вызволители...") относится к немцам, как к низшим животным. И этот дед и молодые ребята, постоянно сталкиваясь с немецкими солдатами и офицерами изо дня в день, начинают понимать, что это люди прежде всего глупые, глупые настолько, что они уже не люди. Мысли Проценко о фашизме; "Оглупил целую нацию".
   
    Это отвращение к захватчикам передано и в портретах фашистов.
   
    "Маленький офицер с толстым брюшком и так высоко вздернутой тульей фуражки, что голова при ней уже не имела никакого значения. Молоденький офицер на неестественно длинных ногах..." И т. д.
    Фадеев далеко не одинаково изображает оккупантов - мелких "винтиков" гитлеровской государственной машины - и ярых нацистов, гестаповцев. Он создал и отталкивающие образы разных чинов фашистской армии, и вызывающий омерзение образ черного унтера, гестаповца Фенбонга. Но, говоря о рядовых участниках событий, пытался показать их объективно и даже разобраться в том, что испытывали они, что чувствовали, думали в дни оккупации.
    В первых вариантах сцен, происходивших в доме Осьмухиных, писатель рисовал немецких солдат без откровенной ненависти...
   
    " - Хайль Гитлер! - это вошел кто-то новый.
    - Хайль Гитлер!
    - Какой у вас вкусный чад! Вы устроились неплохо.
    - Если у тебя есть коньяк, приходи ужинать...
    - У нашего хозяина две хорошеньких дочки, - была нужда! Есть больше смысла угостить их коньяком, чем вас...
    - Фридрих, скоро у тебя?
    - У меня скоро. Я слушаю вас и думаю, что при таких темпах продвижения мы в самом деле не скоро получим вести из дому.
    - Я согласен их не получать совсем, лишь бы так двигаться.
    Да, кажется дело идет к концу... Вряд ли они оправятся от такого удара.
    - Говорят, Паулюс уже выходит к Волге.
    - И ты думаешь, это конец? У нас не будет конца, потому что мы воюем с целым светом...
    - Именно поэтому для нас очень скоро может быть конец,- мрачно сказал Фридрих.
    - Я смотрю на это как солдат! Хоть час да мой...
    - Ой, как я с вами заболтался. Я пришел за делом... Дайте мне лаврового листа и белых ниток...
    - Ты уже шьешь себе лавровый венок?.."
   
    Подобные фигуры и подобные сцены много позже появились и в книгах немецких писателей. Например, в романе Э. М. Ремарка "Время жить и время умирать" или в романе А. Д. Нолля "Приключения Вернера Хольта". Не одни шутки звучат в их разговорах. В них можно уловить и усталость от войны, и тревогу за свое будущее.
    Кое-какие штрихи из приведенной нами сцены Фадеев сохранил в печатной редакции семнадцатой главы романа. Однако здесь все уже подчинено тезису, который сформулирован одним из солдат: "Надо пользоваться случаем. Черт знает, долго ли мы здесь пробудем и что нас ждет впереди". Их интересуют теперь главным образом "яйки", "свиное сало по-украински", мед, который есть у какого-то старика "на том конце улицы".
    В результате образы немцев-оккупантов становятся более схематичными. В последующих главах Фадеев и вовсе ограничивается беглыми характеристиками.
   
   

    Какой бы значительной военной силой ни обладали гитлеровская Германия и ее союзники, они представляли временную опасность. Эту материальную силу, хотя ценой немалых жертв, можно было одолеть в течение нескольких лет.
    Гораздо труднее было справиться с фашизмом. У него большая предыстория и глубокие корни, которые надо искать не только в политике, но и в психологии людей. И для того чтобы разобраться в сущности фашизма, писатель вправе был ограничиться наблюдениями над какой-либо мелкой фигурой, которая внешне никакими исключительным и особенностями не отличалась.
    Фадеев именно так и поступил. Он не стал рассматривать фигуры главных проповедников фашизма или фанатичных приверженцев его "идей", а сосредоточил внимание на рядовом представителе немецкого фашиствующего мещанства и постарался раскрыть его нутро, проследить, как развивались и крепли его взгляды.
    Таким мещанином является в романе унтер Фенбонг. Фадеев так и пишет о нем в заметках "К плану": "Фенбонг не был ни зверем, ни садистом. Он был типичным немецким обывателем, развившимся до своего логического конца. Он убивал и мучил аккуратно, методично и совершенно равнодушно".
    Как ни торопился писатель завершить первую часть романа, образ фашизма, воплощенный в фигуре этого черного унтера, он рисовал обстоятельно.
    Что же представляет собой Фенбонг? Внешне фигура его в высшей степени неказиста. Это толстый человек в роговых очках и с пискливым бабьим голосом. Однополчане сторонятся его, потому что от него дурно пахнет и потому что остерегаются его доносов. Это не мешает ему, однако, делать карьеру и прикапливать деньги и ценности.
    Правда, чужое добро достается Фенбонгу не так уж и легко. Но вовсе не потому, что приходится брать его с бою. Он не участвует в ратных делах, не подвергает свою жизнь опасностям и лишениям. Это делают другие, те, что еще не успели понять своей выгоды.
    У Фенбонга трудности иного рода. Ему приходится носить награбленные сокровища с собой или, вернее, на себе, в специальной ленте с карманчиками, которая надевается на голое тело. Из-за этого он месяцами не моется. Его белье стало "склизким и вонючим", а тело невыносимо чешется.
    Писатель очень подробно рассказывает об этих невзгодах Фенбонга.
    Поразительно сочно нарисована, например, сцена, где Фенбонг, оставшись наконец один, раздевается, чтобы вымыться, и с наслаждением расчесывает свое зудящее тело.
    "Он ожесточенно, яростно расчесывал все свое тело крохотными тупыми пальцами, расчесывал себе грудь и живот, и пах, и ноги и все старался добраться до спины то через одно плечо, то через другое, то заламывал правую руку снизу, под лопатку, и чесал себя большим пальцем, кряхтя и постанывая от наслаждения".
    Благодаря таким сценкам Фенбонг становится зримым, яснее видишь, чего стоит этот жирный и вонючий "сверхчеловек".
    Однако здесь писатель рисует лишь внешний облик фашизма. Его философию, его убеждения Фадеев раскрывает в дискуссии Фенбонга с неким воображаемым джентльменом, который с осуждением смотрит на деятельность унтера.
    В черновых вариантах тридцать первой главы Фадеев гораздо полнее и откровеннее, чем в печатном тексте, "цитирует" эту дискуссию. Вот как выглядело ее окончание:
   
    "Зачем нам играть в прятки? Скажем друг другу чистосердечно: если мы хотим, чтобы на нас работали другие, мы должны ежегодно тем или иным способом некоторое количество их убивать! В старину, в так называемые рыцарские времена, это делалось довольно прямо и откровенно. Потом это стали вуалировать учтивостью обращения, хорошо проглаженными брюками, любовью к животным и членством в благотворительных обществах. Но я счастлив тем, что принадлежу стране, в которой восторжествовал старинный, здоровый взгляд на вещи, где он, этот здоровый взгляд на вещи, стал государственным мировоззрением. Чему же удивляться, что в нашей стране, первой, появилось наибольшее количество прямолинейно мыслящих людей, которые предпочитают умерщвлять других, чем быть умерщвленными? Они проделывают это наиболее прямым и коротким способом, чтобы из низшей категории людей как можно скорее приблизиться к вам... Вот видите, вы уже взволновались!.. "Кто же тогда будет работать?" - спросите вы. Хе-хе, я совершенно согласен с вами. И фюрер справедливо отвечает на это: "Увы, я не могу сделать так, чтобы все немцы не работали, но я могу сделать каждого немца маленьким помещиком в гигантском предприятии порабощения и умерщвления других народов". При всем моем преклонении перед фюрером я должен признать, что он только развивает до конца ваш принцип обогащения. Но вы обогащаетесь за счет людей с цветной кожей, а фюрер распространил это на все народы. "Развязывайте в себе здоровый инстинкт обогащения, идите в другие страны и убивайте, вы будете иметь кое-что, а тот, кому повезет, будет иметь все!" Вы можете сказать: "Но именно поэтому большинство наций объединилось против Германии!.. и Хе-хе, милейший! Во всех странах мира, где есть люди, подобные вам, - здоровое мировоззрение имеет очень сильных, я бы сказал, могучих сторонников, не говоря уже о таких людях, как я, простых смертных, лишенных брезгливости, всегда готовых составить вашу армию. Не обижайтесь, но это вы повсюду во множестве порождаете нас одним своим существованием, вы воспитываете нас в этом, вам же необходимом направлении, воспитываете своими газетами, бульварными романами, детективными кино и уголовными сенсациями и тем, что вы в каждом кафе и на каждом перекрестке раздели женщину на показ толпе. За что же, собственно говоря, вы имеете право осуждать меня? Нет, мне положительно не в чем раскаиваться! Хотите, я вам скажу честно, о чем я мечтаю? Я мечтаю о том, чтобы мне удалось попасть в Эльдорадо, подобное Майданеку или Освенциму, где людей умерщвляют в гигантских масштабах по последнему слову техники, государственным способом, с участием целых концернов, возглавляемых вполне приличными людьми, очень похожими на вас. Зачем вы хотите скрыть, что до этой войны ничто не мешало вам находиться с этими людьми в прекрасных деловых отношениях? Во мне вас пугает только то, что я нахожусь, так сказать, у подножья мясорубки, я чернорабочий этого дела и по роду своих занятий вынужден не мыться и дурно пахнуть! Но придет время, я вымоюсь и буду вполне опрятным человеком, просто лавочником, если хотите, у которого вы сможете покупать для своего стола вполне доброкачественные сосиски..."
   
    В печатной редакции романа нет этих строк. Видимо, Фадеев не рискнул тогда ссориться с чистеньким джентльменом.

    В дни войны и в первые послевоенные годы некоторые писатели упрощенно изображали подвиг, откровенно приукрашивали героя. В отдельных рассказах тех лет о войне, в романах и в повестях герои проходили невредимыми сквозь все самые невероятные преграды.
    И уж, коль скоро речь в этих произведениях заходила о героическом подвиге, чаще всего арсенал художественных средств использовался их авторами не столько для того, чтобы раскрыть его суть и природу, сколько затем, чтобы показать его как можно более эффектно. Таковы были и некоторые книги о краснодонском подполье.
    В 1944 году, как мы уже говорили, вышла из печати повесть М. Котова и В. Лясковского "Сердца смелых". Авторы этой повести воспользовались документальными материалами о "Молодой гвардии", но так изложили факты, что у читателя складывалось впечатление, будто молодогвардейцы наносили оккупантам непрерывные удары и постоянно держали их в страхе.
    Несколько позже вышла в свет книга Д. Бедзика "Оповiдання про Олега Кошевого", в которой реальным фактам почти совсем не осталось места. Герои ее, и особенно Олег Кошевой, буквально косят гитлеровских оккупантов.
    Наконец в 1961 году, через 16 лет после выхода в свет романа А. Фадеева, появилась повесть К. Костенко "Это было в Краснодоне". Располагая чрезвычайно важными новыми документами, К. Костенко сумел наиболее объективно воссоздать краснодонские события. Однако и его увлекло изображение внешней стороны этих событий. Он произвольно усилил их динамику в сюжете своей повести, основательно сгустил краски и в итоге вольно или невольно поддержал версию о необычайной мощи "Молодой гвардии", о поразительном вещественном эффекте ее деятельности.
    Нет, "Молодая гвардия" не была могучей организацией с железной дисциплиной и детально разработанным планом уничтожения оккупантов. Героизм ее участников нельзя измерять тем вещественным ущербом, который они нанесли гитлеровцам.
    Молодогвардейцы действовали в особых обстоятельствах. У них, в отличие от солдат-фронтовиков, не было ни такого руководителя, как приказ, ни оружия, ни опыта борьбы.
    Советские войска к этому времени отошли далеко за Донец. Через город непрерывным потоком шли немецкие части. Люди прятались по домам, не рискуя встречаться друг с другом, чувствуя себя беспомощными и незащищенными перед лицом врага. Самое трудное в этих; условиях состояло для будущих подпольщиков в том, чтобы одолеть это ощущение беспомощности, сделать первый шаг, бросить первый вызов захватчикам. Все последующее: и листовки, и вывешивание флагов, и вооруженные стычки с оккупантами - далось им уже гораздо легче.
    Фадеев, вопреки сложившейся традиции, не хотел оценивать подвиги молодогвардейцев по степени урона, нанесенного ими оккупантам. К краснодонским комсомольцам он испытывал особенно глубокую сердечную привязанность. Писатель с волнением искал все новые подробности их нравственного состояния, их внутренней борьбы. И в тех случаях, когда он пользовался привычными ему реалистическими средствами художественного выражения, ему удавалось очень глубоко передать и это их состояние, и эту борьбу чувств, и ту нравственную победу, которая была ими одержана. Собственно, когда дело касалось рядовых людей, он, как правило, рисовал их такими, какими видел. Во всяком случае, и в картинах паники, и во многих других эпизодах повествования далеко не все действующие лица ведут себя с одинаковым мужеством и бесстрашием. Охотно обходился Фадеев без "чрезвычайных" художественных мер и тогда, когда вел рассказ о рядовых участниках подполья или о тех видных его героях, которые, как Сережка Тюленин, были людьми действия.
    Как правдиво и точно переданы писателем мысли, чувства, настроения, которыми полны люди, возвращающиеся после неудачной эвакуации в Краснодон, где уже хозяйничают гитлеровцы: и подавленное состояние взрослых, и "крайняя обида и оскорбление за Красную Армию", которую испытывает Виктор Петров, и возбуждение Жоры Арутюнянца.
    Жора истинно романтическая натура. Он рвется в бой, будучи убежден, что весь народ, оставшийся под властью врага, "безусловно, возьмется за оружие". Он готов даже действовать немедленно: поднимать людей, брать всех на учет, искать связи с подпольной организацией. Горячие патриотические чувства совершенно не оставляют в нем места ни для смятения, ни для каких-либо трезвых раздумий. Весь посвященный Жоре абзац написан легко, непринужденно, с тем добродушным юмором, который почти всегда сопровождает лучшие фадеевские строки.
    Конечно, все окажется гораздо сложнее, чем думается юноше. Он еще слишком молод. Его любовь к родной земле, к привычному укладу жизни не подвергалась испытаниям, утратам, и пока ничто не мешает ему быть таким, каков он есть: горячим, наивным, непосредственным.
    Иначе рисует писатель образы будущих организаторов и руководителей "Молодой гвардии". Ни Олегу Кошевому, ни Ульяне Громовой, ни Анатолию Попову не свойственны эта Жорина непосредственность и естественная для их возраста беспечность чувств.
    Ульяна шагает "молчаливая, будто спокойная, и только эти черты мрачной силы, обозначавшиеся в ее глазах, ноздрях, губах, выдавали, какие бури волнами ходили в душе ее". Олег Кошевой, как и старый партиец Валько, испытывает состояние "небывалого морального подъема и энергической деятельности*. Это совсем не тот подъем, которым охвачен простодушный и немного смешной Жора. Это подъем зрелого борца, который твердо знает, что делать, и готов вести за собой людей
    Не по-юношески глубоки чувства и мысли Анатолия Попова. Он весь во власти "того ощущения отечества, как чего-то большого и певучего, какой была его, Анатолия, мама Таисья Прокофьевна, с ее рослым полным телом, лицом румяным, добрым и с чудными старинными казачьими песнями, которые она певала ему с колыбели. Это ощущение отечества всегда жило в его сердце и исторгало слезы из глаз его при звуках родной песни или при виде истоптанного хлеба и сожженной избы. И вот отечество его находилось в беде, такой беде, что ни видеть это, ни думать об этом нельзя было без острой боли сердечной. Надо было действовать, действовать немедленно, но как, где, с кем?"
    Эти патриотические переживания Анатолия Попова, и небывалый подъем Олега, и бури, которые "ходили в душе" Ульяны, - все это слишком глубоко, слишком зрело для ребят и так искусственно романтизировано, что не вызывает особого читательского доверия.

    То, с чем ребята встретились в первые дни и недели оккупации, не давало оснований для оптимистических надежд.
    "В течение многих дней через Краснодон и ближние города и поселки двигались главные сипы немецких войск... Гул моторов, не умолкая, катился по небу и по земле. Массы пыли мглою застилали небо над городом и над степью.
    В этом тяжелом ритмическом движении неисчислимых войск и орудий войны был свой неумолимый порядок - Ordrmng. И казалось, нет на свете такой силы, какая могла бы противостоять этой силе с ее неумолимым железным порядком - Ordnung'oм.
    ... С немцами двигались румыны, венгры, итальянцы. Пушки, танки, самолеты этой армии носили клеймо всей Европы...
    ...Даже самый маленький человек, мало смысливший в делах войны, чувствовал и видел, как под напором этой силы советские армии стремительно откатывались на восток и юго- восток, все дальше, неотвратимо, иному казалось - безвозвратно,- к Новочеркасску, Ростову, за Тихий Дон, в Сальские степи, на Кубань. И кто уже знает правду, где они теперь..."
    Эта страшная вражья сила не могла не произвести тяжелого впечатления и на будущих подпольщиков. И быть может, даже не столько сама эта сила, сколько то тяжелое состояние, которое охватило всех людей. Сограждане, в том числе и многие из тех, которые позже вступят в бесстрашную борьбу против оккупантов, на первых порах были растерянны и подавленны. И едва ли удалось ребятам сохранить в эти дни тот воинственный пыл, которым был полон Жора Арутюиянц, и тем более тот подъем, который испытывал Олег Кошевой.
    Фадеев не сразу это уловил. Правда, он должен был 'признать, что ребята отнюдь не с ходу начали свою подпольную работу. Но на первых порах он объяснял это чрезвычайно просто.
    В начальном варианте двадцатой главы читаем:
    "Никто не затрагивал живущих в сарае молодых людей, даже не заговаривал с ними, и все же жизнь их в эти первые дни после прибытия была невыносима. Сидеть без дела целыми днями в этом полутемном сарайчике с открытой дверцей, не иметь возможности выйти куда-либо, потому что это было и бесцельно и опасно, сидеть в полутемном сарайчике, без дела и не знать, сколько времени придется сидеть в нем и что вообще будет дальше... И самое неприятное было то, что трудно даже было представить себе, каким образом Валько сможет подать весть о себе и как сможет прийти Ваня: во всех домах стояли немцы, они с ревнивой наблюдательностью относились к приходу каждого человека, ко всякому общению между местными жителями. Каждый чувствовал, что любая, даже самая невинная встреча опасна, опасен каждый разговор с человеком, опасно хождение по улице, во всем нужно давать отчет, и все может быть ложно истолковано, а кара следовала немедленно. И это ощущение еще больше угнетало Олега".
    Таким образом, ни сам факт присутствия фашистов в родном городе, ни подавленное состояние окружающих никак не отразились на боевом настроении Олега и других ребят.
    Они по-прежнему рвутся в бой. И лишь то, что они находятся под постоянным наблюдением оккупантов и вынуждены бездействовать, угнетает и мучает их.
    В следующем варианте главы Фадеев более объективно передает переживания ребят. Он признает, в частности, что Олег "провел эти несколько дней в бездействии, потому что эта сила немцев, которая подмяла под себя всех и вся, она душевно подавила и его".
    Однако и это наблюдение писателя не раскрывало всего многообразия чувств, владевших ребятами. И в третьем-четвертом вариантах главы он уже совсем по-новому, значительно полнее и точнее, передает их состояние.
    "Юноше, вступающему в борьбу, она предстает в мечтах как беспрерывный ряд подвигов против насилия и зла. Но зло оказалось неуловимым и каким-то невыносимо, мерзко будничным.
    Не было в живых лохматого черного простодушного пса, с которым Олег так любил возиться. Улица с вырубленными в дворах и палисадниках деревьями и кустами выглядела голой. И по этой голой улице, казалось, ходили голые немцы"
    Вот в это состояние ребят уже нельзя не поверить...
    Проще, чем другим ребятам, было Сергею Тюленину. Он только что воевал с немцами на передовой. Возвращение в Краснодон послужило для него лишь своего рода сменой позиций. Но даже он смог осуществить в новой обстановке свою первую боевую операцию только после того, как гибель раненых и врача Федора Федоровича переполнила его душу жаждой мести.
    Остальные пока не обладали Сережкиной решимостью. Каждому из них еще только предстояло стать свидетелем зверств и насилий, чинимых оккупантами. И лишь когда неуловимое зло обрело конкретные формы и, помимо патриотических чувств, появились у ребят личные основания для ненависти к оккупантам, по-настоящему ожесточились для борьбы их сердца.
    В черновых вариантах ряда глав Фадеев последовательно развивает эту тему. Он рисует стычку Олега Кошевого с немецким денщиком, создает драматическую сцену прошения Вали Борц с отцом, изображает мучительные переживания Ульяны Громовой и Виктора Петрова.
    Ульяна не могла забыть, как рылись в ее чемодане "заскорузлые цепкие руки немецкого солдата... Отвратительно было смотреть, как эти же руки ножницами разрезали ее, Ульяны, и ее сестры, и материнские платья на шарфы-косынки, которые немецкие солдаты повязывали на свои грязные шеи.
    При виде этого Улей овладевало такое чувство брезгливости и одновременно такое мучительное чувство ненависти, что она боялась, что не совладает с собой и совершит какой-нибудь опрометчивый поступок".
    Еще больше разжигает Улину ненависть драма лучшей ее подруги, Вали Филатовой, увезенной немцами в Германию. В заметках "К плану" у Фадеева есть связанная с этим фактом запись: "После увоза Вали Уля встречает кого-то из ребят (или девушек). Глаза ее сухи. Она говорит: "Я - девушка. Но я способна убивать, резать". В черновых набросках очень подробно передано это состояние Ульяны, ее горе, ее возрастающее ожесточение.
    В душе Виктора Петрова настоящую бурю гневных чувств вызывает арест отца, которого Виктор любил "сыновней мужественной и нежной любовью". Сцена ареста занимает почти третью часть чернового варианта двадцать седьмой главы.
    Старый лесничий, участник борьбы против белых и немцев в годы гражданской войны, до последней минуты остался достоин этой мужественной любви сына Виктора.
   
    "... Больнее и острее всего пронзило, как отец держал себя. Крупное сильное мясистое лицо отца побледнело, но в нем было выражение, полное достоинства, и в могучей осанке отца было даже что-то горделивое...
    С тем обостренным вниманием, которое было у Виктора ко всему, он понял, что отец и раньше был готов к этому и теперь, когда это совершилось, в нем, в отце, проснулись самые лучшие и сильные стороны его натуры.
    И мать даже удивила его. Она тоже не плакала, она только вся вытянулась и побледнела. И у нее сильно дрожали руки, пока она собрала ему белье и поесть и завязала все это в узелок.
    Пока она собирала ему, немецкий сержант и полицейский произвели обыск в квартире. Перерыли постели, сундуки, шкапы и не взяли ни одной бумаги, ни одного документа, а только связали в два узла теплые вещи - не только отцовские, а главным образом женские и детские, золотой подстаканник и ложечку, новые Наташины ботинки с высокой шнуровкой и серебряный портсигар отца. Они взяли бы еще больше, но у Петровых больше не было ничего ценного.
    Наступила минута прощания. Мать отдала отцу узелок, и в это мгновение ее точно толкнуло к нему, но она только на мгновение прижалась к его груди, а он, держа в одной руке узелок, другой своей большой жилистой рукой на мгновение прижал ее к груди. Они не смотрели друг другу в лицо. Мать сразу отпрянула. Она не плакала.
    Эта сцена произвела на Виктора такое неотразимое действие, что при всем том, что он старался держаться мужественно, слезы брызнули из глаз его. Он не решался подойти к отцу проститься, чтобы не разреветься навзрыд. Сестра, Наташа, вдруг зарыдав, кинулась к отцу на шею и, обвив обеими руками эту сильную шею, повиснув на ней, громко рыдала, приговаривая:
    - Не уходи, не уходи... Нельзя... Мама!.. Нельзя же. Что же вы ничего не делаете? Витя!..
    Отец придерживал ее одной рукой и ничего не говорил, и в том, как он держал ее, и в выражении его лица появилась какая-то беспомощность. И в то же время видно было, что он старался не поддаться расслабленности.
    Немцу-сержанту прискучила вся эта сцена. Он шагнул к Петрову, обхватил обеими руками, в одной из которых был револьвер, Наташу за плечи и, с силой оторвав ее, отшвырнул в сторону, она упала на пол, но тотчас же вскочила, плача, сжав кулачки. Мать обняла ее и повлекла в сторону.
    - Прощай, Витя,- сказал отец и протянул руку сыну.
    Виктор молча взял эту руку, слезы душили его. Он припал к руке отца губами. Отец высвободил руку, погладил сына по голове и, твердо ступая, вышел в сени".
   
    В окончательную редакцию романа эти эпизоды не вошли. Фадеев не хотел, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто самые деятельные герои подполья начали свою борьбу только потому, что сами и их семьи натерпелись от фашистов.
    В печатной редакции романа сохранился только один такой эпизод - столкновение Олега Кошевого с немецким денщиком.
   

    О реальном случае, который положен писателем в основу этого эпизода, Е. Н. Кошевая рассказывала так:
   
    "К нам на квартиру поставили офицера и денщика, который говорил по-русски. Было у Олега столкновение с этим денщиком. Денщик стал говорить Олегу о том, что русские очень некультурные, хамы, что русский инженер годится у немцев только свиней пасти. Олег слушал, слушал и сказал: "А вот русские не сделали того, что сделали немцы, они не пошли Германию разрушать и народ германский грабить, а вы вот ворвались на нашу территорию, вот я только что вернулся из эвакуации, я видел, сколько немцы там разрушили, сколько людей убили, разве это культурно?" Тогда денщик развернулся и ударил Олега по щекам. Олег повернулся и сказал: "Вот это и есть свинья" - и ушел. После этого денщик кричал, что это комсомолец, что его надо повесить и т. д. Внешне денщик этот был рыжий, веснушчатый, большого роста, лет примерно тридцати, по профессии он был шофером, профессией своей очень гордился. Когда Олег ушел от него, то я подошла к нему и говорю: "Зачем ты затеваешь такие разговоры, ведь это же ничему не поможет, надо действовать не так". Он ответил: "Ничего, я уже решил что делать, но молчать с ними не буду".
   
    Фадеев построил этот эпизод по-иному. Поводом для столкновения послужила в изображении писателя дерзкая выходка Олега, который, в ответ на мелкие придирки денщика, возгласом: "Генерал идет!" - заставил немца вскочить с дивана и вытянуться в подобострастной стойке. Узнав, что он обманут, денщик с ревом ворвался в комнату Елены Николаевны, схватил Олега "за отвороты пиджака и стал бешено трясти... глядя на него совершенно белыми на багровом лице глазами... Олег, тоже весь побагровев, обеими руками схватил денщика за ремень под мундиром, и сверкающие глаза с такой силой ненависти вонзились в лицо денщика, что тот на мгновение смешался".
    В ответ на пощечину Олег "кинулся на денщика. Денщик отпрянул. Мать повисла на плечах у сына". И т. д.
    Здесь Олег уже не обороняется, а наступает сам. Он даже заставляет немца ретироваться. Реальный случай, рассказанный писателю, в романе становится выражением героико-романтических черт, присущих натуре каждого советского человека.

    К такой героизации дел и поступков молодогвардейцев Фадеев прибегал чем дальше, тем реже. Обходится он без нее и тогда, когда рассказывает о событиях, последовавших за стычкой Олега с денщиком. Уйдя из дома, Олег отправляется не к своим боевым друзьям - не к Ване Земнухову, не к Виктору Петрову, а к... любимой девушке. Правда, в первом варианте главы решение Олега навестить Лену писатель объясняет тем, что столкновение с денщиком "раскрепостило его, он вновь обрел естественность движений и поступков, какую-то внутреннюю свободу, и именно поэтому он шел теперь к Лене Позднышевой".
    Такое объяснение очень скоро показалось писателю неубедительным. В самом деле, пусть денщик отступил перед юношей, пусть Олег почувствовал себя победителем. Но ведь на его щеке горела пощечина, и он был бессилен отомстить за унижение. Ясно, что в таком состоянии сознательно отправиться к Лене он не мог.
    Переписывая эти строки. Фадеев передал ощущения Олега иначе.
    "... Он уже пришел в себя.- Не бойся, мама, пусти,- я и так уйду... Я пойду к Лене,- вдруг сказал он...
    ... он чувствовал, что одержал моральную победу: он не только ни в чем не уступил немцу,- немец испугался его. Не хотелось думать о последствиях своего поступка. Все равно! Бабушка права: считаться с их новым порядком! К чертовой матери! Он будет поступать так, как ему нужно. Посмотрим еще, кто кого".
    В этом эпизоде душа юноши полна уже не одним торжеством победы, а чувствами много более сложными. Ее захлестнули и злость и обида. И само решение пойти к Лене Позднышевой возникает у него случайно: просто надо было уйти из дома, и Лена, о которой он думал все последнее время, вспомнилась ему меньше, чем другие друзья.
    Так же непреднамеренна встреча Олега с будущими подпольщиками, которая завязывает первый узелок подпольных связей. Ребята перехватывают Олега на пути к Лене. Их не меньше, чем Кошевого, угнетает вынужденное бездействие. Но при всей их готовности к борьбе им нужен либо добрый совет старшего товарища, либо чей-нибудь, хотя бы не очень яркий, пример. Олег, который первым переступил черту непротивления захватчикам, пусть это выразилось всего лишь в стычке с генеральским холуем, сразу становится в их глазах героем.
    Степа Сафонов, узнав о схватке Кошевого с немцем, "с уважением смотрел на красную щеку Олега.- Тем лучше. Я к тебе, собственно говоря, и шел немножко по этому делу". А Валя Борц взволнована этим событием до глубины души.
    " - Вы знаете, он уже с фрицем подрался,- видите, какая у него щека красная! - с удовольствием сказал Степа Сафонов.
    - Серьезно, подрался? - Валя с любопытством смотрела на Олега.- Мама,- вдруг обернулась она к матери,- мне кажется, тебя в доме ждут...
    - Боже, какие конспираторы! - шумно сказала Мария Андреевна, воздев к небу свои плотные руки.- Уйду, уйду...
    - С офицером? С солдатом? - допытывалась Валя у Олега".
    И смысл, и тон этого разговора таковы, что с необычайной силой чувствуешь, как далеки ребята от какого-либо примирения с новым порядком, как ждут случая, чтобы восстать против него.
    И уже в следующую минуту Валя "берет быка за рога", не сомневаясь, что кому-кому, а уж Кошевому известно, как надо действовать.
    "- Олег! - сказала Валя с решительным выражением в лице и в голосе, когда мать вошла в дом.- Помоги нам установить связь с подпольной организацией. Нет, ты подожди,- сказала она, заметив, как в лице Олега сразу появилось отсутствующее выражение. Впрочем, он тут же простодушно улыбнулся.- Ведь ты же, наверно, знаешь, как это делается! У вас в доме всегда бывало много партийных..."
    Эта встреча ребят, когда начали сходиться первые нити будущего подполья, явилась одним из важнейших сюжетных узлов романа. Но и независимо от этого она представлялась писателю на редкость интересным и знаменательным явлением. Ведь речь шла об объединении ребят вокруг дела, которое требовало особого взаимного доверия и полной взаимной преданности.
    Еще совсем недавно Ульяна Громова и Люба Шевцова, Олег Кошевой и Сергей Тюленин, Ваня Земнухов и Володя Осьмухин не были даже знакомы, хотя жили в одном маленьком и тесном городке, учились в соседних школах и встречались едва ли не ежедневно. Значит, не возникало у них друг к другу интереса. Да и что общего могло быть, скажем, у Сережки, бесшабашного удальца, который "рос, как трава в поле", приводил в отчаяние и родителей и школьных учителей, и Олега Кошевого, благовоспитанного, послушного, собранного? Разве что в каких-нибудь мальчишечьих конфликтах могли пересечься их пути. А вот теперь, когда случилось нечто одинаково противоестественное и дикое для них для всех - когда в их родной город пришли чужеземные захватчики, они невольно потянулись друг к другу, и больше того, вдруг выяснилось, что именно в силу резкого различия их характеров и натур они крайне друг другу необходимы.
    Олег и Сережка почувствовали это с первых минут своего знакомства.
    " - Мне Валя много рассказывала о тебе, Олег, да я, как тебя увидел, и сам положился на тебя душою, кинув на Олега несколько смущенный быстрый взгляд, сказал Сережка.- Говорю об этом так, чтобы ты знал, и больше говорить тебе об этом не буду. А дело вот в чем: это никакая не подпольная организация подожгла трест и баню, это я поджег...
    - К-как, один? - Олег с заблестевшими глазами смотрел на Сережку.
    - Сам, один...
    Некоторое время они шли молча.
    - П-плохо, что один... Здорово, смело, но... п- плохо, что один,- сказал Олег, на лице которого было одновременно и добродушное и озабоченное выражение".
    В иных обстоятельствах невозможно было бы представить себе рядом, за глубоко дружеской беседой этих столь неодинаковых (и писатель подчеркивает эту их неодинаковость) ребят... Но как надежно соединяется то, чем оба они полны, в единое чувство, в единую мысль, в единое высоко патриотическое дело.
    "Они медленно шли по Деревянной улице,- босой Сережка - вразвалку, а Олег - легко и сильно ступая по пыли в своих, как всегда, аккуратно вычищенных ботинках,- и Олег развивал перед товарищем свой план действий: присматриваться к молодежи, брать на примету наиболее верных, стойких, годных к делу; узнать, кто арестован в городе и в районе, где сидят, найти возможность помощи им...
    Сережка, сразу, оживившись, предложил организовать сбор оружия: после боев и отступления много его валялось по всей округе, даже в степи".
    Конечно, первая встреча нескольких ребят, даже очень решительно настроенных, не могла привести к немедленному рождению подполья. На пути к созданию организации будущим ее участникам, предстояло испытать и душевные потрясения, связанные с разными неожиданностями происходящих вокруг событий и разочарованием в иных из недавних друзей, которые, казалось бы, заслуживали безграничного доверия, но в условиях оккупации вдруг повели себя трусливо.
    На Олега Кошевого такие переживания обрушились сразу после беседы с Сережкой Тюлениным. В доме Лены Позднышевой он застал немецких офицеров, с которыми его подруга беззаботно распевала романсы. И эта двойная ее измена (и родине, и ему, Олегу) настолько ошеломила его, что, возвращаясь домой, он буквально "задыхался от горя почти детского". А у себя дома он узнает об инциденте между Мариной и немецким офицером, который, вознамерившись вымыться, предстал перед молодой женщиной нагишом. И вновь его охватывает чувство того мучительного бессилия, от которого он едва успел избавиться несколько часов назад. Как и прежде, "отвратительно показалось ему снова и снова видеть эти голые палисадники, всю улицу от парка до переезда, точно обнаженную, и немецких солдат на ней".
    Теперь уже и новая схватка с немцем не могла бы вернуть ему утраченного мужественно- приподнятого настроения. Теперь ему была нужна особенно сильная встряска, чтобы не угасла в его душе готовность к борьбе.
    Такую встряску приносит Олегу неожиданная встреча с Ваней Земнуховым, Ваня появляется у сарайчика, где ночуют Олег и его дядя Николай Николаевич, глубокой ночью. И не один - с двумя товарищами: Жорой Арутюнянцем и Володей Осьмухиным. У ребят потрясающая новость: "Володя установил связь с одним подпольщиком и... получил задание". Это уже реальный шаг к тем активным действиям, которых так жаждут ребята. И Олег деятельно включается в разговор о поручении подпольщика. Но особую, ни с чем не сравнимую радость доставляет ему появление Вани, самого верного из друзей, самого близкого и дорогого.
    "Случалось ли тебе, читатель, плутать в глухом лесу в ночи или одинокому попасть на чужбину, или встречать опасность один на один, или впасть в беду, такую, что даже близкие люди отвернулись от тебя, или в поисках нового, неизвестного людям, долго жить непонятым и непризнанным всеми. Если случалась тебе одна из этих бед или трудностей жизни, ты поймешь, какая светлая мужественная радость, какое невыразимое сердечное чувство благодарности, какой прилив сил необоримых охватывает душу человека, когда он встретит друга, чье слово, чье мужество и преданность остались неизменными! Ты уже не один на свете, с тобой рядом бьется сердце человека!"
    Нечто глубоко личное, сокровенное звучит в этом авторском монологе. Именно так воспринимал писатель то чистое, святое чувство дружбы, которое соединило будущих подпольщиков, вооружило их на борьбу с врагом, дало силы до конца вынести страшные испытания.

    Рисуя встречи молодогвардейцев, положившие начало организации, Фадеев стремился к тому, чтобы перед глазами читателя одновременно или почти одновременно возникали образы тех ребят, чьи черты и качества определили облик всей "Молодой гвардии". И конечно, ему очень хотелось, чтобы рядом с Олегом, Сергеем, Ваней в этот момент оказалась и Люба Шевцова - одна из самых ярких в краснодонском подполье фигур, без которой невозможно в полной мере представить это подполье.
    В черновых набросках двенадцатой главы, где происходят первые встречи, Любе отведено значительное место. Правда, сама она еще не появляется, у нее особая сюжетная линия в романе. В то время как Олег с товарищами только ищут связи со взрослым подпольем, она уже является подпольщицей, оставленной в городе с определенным заданием. Ей суждено появиться чуть позже, чтобы принести ребятам столь ожидаемую ими весточку от Валько. Но в разговорах Олега с Сергеем и Олега с Ваней о том, кого следует привлечь в организацию, Люба неизменно называется самой первой.
    "- Ребят таких много,- сказал Сережка.- У меня еще вот какая догадка есть. Есть девчонка такая, Любка Шевцова, из нашей школы. Я догадываюсь, она здесь от комсомола оставлена. Почему я так догадываюсь? Она кончила в Ворошиловграде курсы радисток, а приехала в Краснодон и всем говорила, будто кончила фельдшерские курсы. У нее вполне было время уехать, когда все удирали,- она не уехала. Дальше: девчонка она живая, столько у нее ребят приятелей, а она сама ни до кого и до себя никого,- значит, затаилась. Я было хотел пробраться к ней да ее наколоть, она б от меня не отвертелась, да у них на квартире, вот как у вас, немцы непостоянно стали, и я к ней не пробился. Но я найду способ,- убежденно сказал Сережка.
    - Ты это обязательно сделай. Коли она своя девчонка, комсомолка, мы через нее скорей всего дорогу к своим найдем".
    А чуть ниже, обсуждая с Ваней Земнуховым возможных кандидатов в подполье, Олег сам называет имя Любы:
    "... У меня тоже есть еще шанец,- Любовь Шевцова... И Олег рассказал Ване о предположениях Сергея Тюленина в отношении этой девушки. Так в устах и мыслях самых разных людей не в первый уже раз упомянуто было имя Любки, "Любки-артистки", как называли ее мальчишки".
    В окончательном варианте главы Фадеев исключил имя Любы из всех этих разговоров. Исключил по двум причинам. Во-первых, потому что хотел сделать появление Шевцовой как можно более эффектным (это отвечало ее характеру). Во-вторых, потому что в пору работы над главами о рождении подполья писатель еще недостаточно хорошо знал Любу. Не случайно в черновиках следующих глав ей посвящено такое обилие набросков.
    Интересен метод, которым воспользовался художник, чтобы глубоко изучить Любин характер.
    Все, кто был знаком с девушкой, подчеркивали одни и те же ее качества: легкий и веселый нрав, чрезвычайную общительность. Такой она и изображена писателем в эпизодах отступления. Теперь же, когда пришло время основательно ее показать, Фадеев взглянул на героиню совсем с иной стороны.
    В черновом варианте двадцать второй главы, отведя несколько страниц характеристике только что вернувшегося из эвакуации Валько и его беседе с Любой и Ефросиньей Мироновной, Фадеев подробнейшим образом описывает, как, узнав от Валько о гибели Григория Ильича, Люба и Ефросинья Мироновна переносили свое горе. Когда читаешь это описание, которое художник, безусловно, не рассчитывал целиком вводить в окончательную редакцию главы, складывается впечатление, что главной его целью было рассмотреть Любу в минуты сильного душевного потрясения. Он очень внимательно следит за каждым её словом и жестом и постоянно сравнивает состояние девушки с состоянием матери. Видимо, ему легче было представить, как реагировала на тяжелую весть Ефросинья Мироновна, женщина пожилая, тихая и хорошо знакомая ему по краснодонским встречам. И рядом с горем этой женщины гораздо виднее для него оказалось горе девушки с резко противоположным характером.
    Во всяком случае эта параллель сохранена до конца главы.
    Когда Валько рассказывал подробности гибели Григория Ильича, Ефросинья Мироновна, которая многое пережила, выражала свое горе просто и естественно. А Люба словно окаменела. Она лежала на постели без слез, с белым, неживым лицом.
    И после, оставшись одни, они испытывали разные чувства. "Горе сблизило их, но горе их было различное. Любка плакала об отце, как о лучшем друге-наставнике, который никогда уже не приголубит, не накажет и не укажет ей, как поступить в том или ином случае жизни... Она была душевно одинока в той борьбе, которая предстояла ей в жизни, и Любка плакала об этом. А мать плакала о том, что вся ее жизнь... уже была кончена".
    По-разному и вели они себя в горе. Ефросинья Мироновна была вся поглощена им, но это не мешало ей делать свое привычное дело. Она машинально продолжала выполнять обязанности хозяйки, у которой в доме гость: подала Валько умыться, нашла ему мужнину одежду, собрала ужин. А Любу совсем сразила беда. Зато, когда Валько поднял ее с постели, чтобы поговорить о деле, ни в одном ее движении не чувствовалось той потерянности или расслабленности, которые нередко отличают поступки человека, придавленного несчастьем. На расспросы Валько о положении в городе Люба давала точные ответы. Но при всем доверии к нему она ни словом не выдала того, что ему не полагалось знать. Помогая Валько укрыться на сеновале, она не забыла убрать лестницу и отнести ее, во избежание всяких подозрений, в дальний угол двора.
    Увидев Любу в минуты таких переживаний, писатель ощутил реальную связь между тем, как легко шла она по жизни, и тем, какую невиданную твердость духа обнаружила в тюрьме во время пыток. Природа наделила ее громадным запасом душевных сил. И ей еще ни разу не случалось напрягать их до предела, Оттого вся жизнь казалась непрерывной захватывающе интересной игрой. За какое бы дело она ни бралась, все давалось ей легко. Даже война и появление в Краснодоне немцев не вызвали у нее растерянности.
    Вероятно, ни самой Любе, ни ее близким нелегко было бы отделить то, что на самом деле было для нее характерно, от того, что временно обретала она, находя свою очередную роль. И только в нечеловечески тяжелом испытании, которое выпало впоследствии на ее долю, в полную меру раскрылись истинные качества Любови Шевцовой.
    Вымышленная встреча Любы и Валько, с его недоброй вестью, понадобилась художнику как предварительный экзамен героине, в ходе которого он надеялся до конца постичь ее характер. И когда это ему удалось, он мог уже без особого труда изображать любые ее поступки и переживания.

        В последних главах первой части романа переплетаются светлая тема мужающего содружества молодежи и трагическая тема гибели партийного подполья.
    Уже десятки юношей и девушек в разных концах города готовы по первому слову старших товарищей подняться на борьбу. Уже получены первые задания от Валько и Лютикова. Разведаны подступы к парку, где зарыт типографский шрифт. Идет сбор оружия. Но взрослые подпольщики схвачены гитлеровцами и в тюремных камерах ждут своего последнего часа. Их подвергают избиениям и пыткам. Они знают, что им не вырваться из рук врага, и борются с ним из последних сил, вооруженные лишь стойкостью и мужеством.
    Трагична, однако, не столько сама последняя их схватка с тюремщиками, сколько та нравственная пытка, которая выпала на их долю в эти дни.
    Трагедия и Шульги с Валько, и многих других партийцев началась задолго до того, как они попали в фашистский застенок. Горькие нотки звучали еще в тех набросках первых глав романа, где писатель делал попытку анализировать поведение и внутреннее состояние руководителей Краснодона. Но его рассуждения о том, что они испытывали и переживали в условиях отступления, оказались тогда слишком общими.
    И в конце концов он исключил из всех глав свои раздумья о "руководителях сотен и тысяч городов, сел, районов и областей" и сосредоточил взгляд на конкретных персонажах.
    Один из таких персонажей - Матвей Константинович Шульга.
    Образ Шульги сложился не сразу. Сведения, которые сообщает Фадеев о Шульге в первом наброске шестой главы, еще очень беглы:
    "Матвей Костиевич (т. е. Константинович Лынько), старый краснодонский шахтер, подпольщик и партизан времен 1918-1919 годов, работавший... а теперь оставленный в качестве руководителя подпольных и. партизанских групп г. Краснодона и Краснодонского районах.
    Отточие, сделанное писателем после слова "работавший", свидетельствует, что сначала Фадеев затруднялся назвать должность Шульги. Но по мере того как все более ясными становятся для писателя причины его провала, растет и "послужной список" героя, убеждающий, что руководителей, подобных Шульге, можно было встретить на самых разных участках партийной и советской работы.
    В той же главе говорится о том, что Шульга "последние пять лет работал заместителем председателя райисполкома в дальнем районе".
    Далее в черновиках романа есть и такие сведения: "...был он партийный работник из шахтеров, никогда не работавший в деревне, направлен начальником политотдела одной из машино-тракторных станций".
    Наконец, в тридцатой главе Шульга изображен как бывший райкомовский работник.
    Отнюдь не единственной в своем роде считал Фадеев и историю его неудачной подпольной работы и гибели. Шульга провалился, не успев, в сущности, и начать этой работы. Чем же это объяснить?
    Даже по тем сравнительно скудным сведениям о Шульге, которые есть в печатной редакции романа, можно составить объективное представление о его судьбе.
    В первые месяцы войны, когда враг был далеко и люди оставались организованными, когда можно было руководить ими, пользуясь привычными методами, Шульга вполне успешно выполнял свои обязанности. Но вот ему поручено организовать районное подполье. Теперь не люди идут к нему, а сам он вынужден идти к людям. И это так ново для него, так несовместимо с его привычками, что ни одна из его встреч не кончается добром: ни встреча с первой юношеской его любовью Лизой Рыбаловой, ни с Иваном Кондратовичем Гнатюком, старым товарищем по партизанству еще в годы гражданской войны. Он уходит от них ни с чем, потому что уже давно разучился находить общий язык с людьми, именем которых и ради которых осуществлял свою деятельность. Он отвык понимать их и, что всего трагичнее для него, перестал им доверять.
    Более счастливо сложилась поначалу судьба другого руководителя, директора шахты Андрея Валько. На первый взгляд кажется, что это человек совсем иного склада. Он прежде всего талантливый и умный хозяйственник. В первом варианте двадцать второй главы Фадеев характеризует его как "большого человека - хозяина земли, преобразователя земли, деятельного, рукастого и умеющего смотреть вперед. Если бы судьба не вернула его назад в Краснодон, ему открылись бы новые горизонты хозяйственной работы по освоению новых шахт, заложенных и построенных за год войны, или по строительству вновь запроектированных шахт - где-нибудь в Сибири или на Урале. Но сейчас уже об этом поздно было жалеть".
    В условиях товарищеских и добросердечных отношений с людьми все эти качества не отгородили бы Валько от них, а, напротив, связали бы с ними особенно крепкими узами. Но он постепенно привык смотреть на них с определенным начальственным недоверием. И это очень роднило его с Шульгой.
    Провал Валько на первый взгляд вызван нелепой случайностью. Но ведь он попал в "частый бредень" полиции потому, что, не доверяя связному, сам отправился предупредить Лютикова об арестах.
    Совсем иной оказалась судьба третьего из изображенных в романе руководителей партийного подполья - Ивана Федоровича Проценко. Он не только избежал участи Шульги и Валько, но и сумел создать мощную областную подпольную организацию, целую сеть партизанских отрядов и успешно громил гитлеровцев до самого подхода советских войск.
    Главная черта Проценко, которая позволила ему добиться этих успехов, состояла в том, что он, по выражению Фадеева, был "глубоко народный человек". Военные испытания не отдалили его от людей, не вызвали недоверия к ним, а, напротив, еще больше сблизили с ними. Именно поэтому люди так охотно шли к нему и пополняли его вездесущее и неуловимое войско, не дававшее оккупантам покоя ни днем, ни ночью.
    Иван Федорович был особенно близок и дорог Фадееву. Не случайно, работая над новой редакцией романа в 1948-1951 годах, он существенно расширил сюжетную линию Проценко. посвятив ему и его товарищам целые три новые главы. И это, по существу, самые сильные, самые вдохновенные из вновь написанных глав второй редакции "Молодой гвардии".
   

    Рассматривая судьбы этих столь непохожих друг на друга партийных руководителей, Фадеев четко определил, почему в периоды отступлений нередко оказывались неудачными попытки организовать подполье, заранее подготовить партизанское движение. Случалось это оттого, что некоторые руководители сами не готовы были к работе в новых, особых условиях. Будучи опытными работниками, они хорошо делали свое дело, пока все шло заведенным порядком. Но в трудный час, когда каждый "волен был действовать по собственному разуму, совести или инстинкту", этого их опыта оказалось недостаточно. Люди вели себя так, как подсказывал им собственный житейский опыт. И тогда судьбу народных жизней и народного имущества, случалось, решали не подобные руководители, а люди, прежде незаметные, рядовые, но спаянные и своей ненавистью к захватчикам и глубоким взаимным доверием. И Матвей Шульга и Валько поняли все это лишь после того, как в итоге трагичных событий они были вырваны из круга своих привычных дел. И в фашистском застенке они стали богатырски сильными, настолько сильными, что смогли, совершенно не щадя себя, признаться друг другу в своих ошибках.

    Вряд ли у кого-либо из читателей хватит духа, чтобы судить изображенных Фадеевым в первой редакции романа руководителей более сурово, чем они сами судят себя. В их признаниях столько сердечной боли, они так бесстрашно и гордо принимают смерть, что испытываешь самое глубокое уважение к их мужеству и духовной силе. Шульга и Валько честно делали свое дело. И то, что в трагическое для народа время они не справились с порученным делом, было не столько их виной, сколько бедой. И все- таки их признания производят довольно тяжелое впечатление.
    Фадеев хорошо сознавал это. Неудачи героев, стоившие им жизни, вызывали у него и горькую досаду и острую боль. И стремясь к тому, чтобы читатель, видя их недостатки, не терял тем не менее доверия к ним, писатель тут же напоминает о достоинствах этих людей, о том, что за многие годы партийной и хозяйственной работы было сделано ими. В той же тридцатой главе, где Шульга и Валько признаются друг другу в своих ошибках, он прямо подчеркивает эти достоинства: "...нашему брату, райкомщику, надо памятник поставить в веках", говорит Шульга "проникновенным голосом", - "Наш райкомщик, можно сказать, всю Отечественную войну вытягивает на своих плечах по хлебу да по сырью...".
    "А хозяйственник?! - прерывает его Валько, одновременно и возмущенно и восторженно.- Вот уж кому, правда, памятник поставить, так это ему! Вот уж кто вытащил на себе пятилетки и первую и вторую и тащит на себе всю Отечественную войну..." И т. д.
    Дела, которые вершили эти люди, действительно были огромны. Пусть несколько смело звучит их утверждение, что и пятилетки и всю войну они вытащили или тащат на своих плечах. Но то, что они в пору своей молодости, когда у них не было ни опыта, ни знаний, вместе с тысячами других таких же пропагандистов и организаторов сумели поднять массы, убедить их, организовать для широчайшего хозяйственного строительства, повести за собой сквозь нужду, лишения, голод на удивительные трудовые подвиги,- все это было их бесспорной заслугой. И в дни войны, когда в обстоятельствах, складывавшихся в высшей степени драматично, надо было своевременно распределять и перераспределять силы народа, воодушевлять его, укреплять его веру в неизбежность победы, они, будучи уже опытными организаторами и пропагандистами, как правило, успешно выполняли свой долг.
    Ошибки и неудачи своих героев Фадеев пытается объяснить не зависящими от их воли обстоятельствами. Шульга ошибается потому, что в свое время был слишком перегружен делами, видел так много тяжелого, что свыкся с ним и перестал понимать людей.
    Валько не доверяет людям "не по недостатку сердца, а по привычке к тому, что люди иногда обманывают его - руководителя предприятия".
    Проценко, раздумывая о причинах неудач, говорит Любе Шевцовой:
    "Тяжкое подполье! - говорит он, узнав о гибели Шульги и его товарищей.- Такого тяжкого ще не було на свити... все наиболее сознательные, деятельные, организованные - на фронте, в эвакуации,- остались разрозненные, самые неискушенные люди. Они б готовы вес сделать, чтобы прогнать немцев, да не знают как, а нас, людей, кто знает, нас тут маловато. А сила террора у этих катов такая, что беляки - дети перед ними..."
    Все это, разумеется, справедливо. Но разве только этими причинами объясняется гибель Шульги и Валько? Разве одни они виной тому, что разгромлен отряд Проценко? Разве они приводят Ивана Федоровича к мысли, что "это все придется начинать сначала. Все, все сначала"?
    Ясно, что эти объяснения никак не вытекают из фактов, раскрывающихся по ходу действия романа. Фадеев, безусловно, понимал это, как понимал и то, что, идя по горячим следам событий, невозможно глубоко и обстоятельно рассмотреть суть и характер их взаимосвязей.
    Что же в таком случае побудило его делиться с читателем своими горестными открытиями? В первую очередь-желание предостеречь людей от неверных, с его точки зрения, выводов из тех фактов, которые и без того были хорошо им известны. А кроме того, писатель был искренне убежден, что вправе делать свои нелегкие признания, потому что, критикуя таких руководителей, как Шульга и Валько, исходил из интересов народа, из уважения к его разуму, к его потенциальным возможностям и силам.
    Рисуя картины эвакуации, он с особенной теплотой думал о "самых рядовых людях, которым никто ничего не поручал, но в сердце которых всегда живет забота о народном добре и о самом народе" и в которых в случае необходимости "раскрывается скопленный годами или природный гений организации".
    Именно их постоянной готовностью к сопротивлению захватчикам объяснял Фадеев и тот факт, что после неудач, постигших партийную группу, в городе не прекратилась, а еще шире развернулась подпольная работа.
    Правда, тут дело обстояло несколько сложнее. Прежде писатель считал, что своим рождением "Молодая гвардия" целиком обязана самостоятельной, никем не руководимой деятельности нескольких юных вожаков из среды самой молодежи. Однако в процессе работы он все больше убеждался, что создание столь широкой организации без помощи взрослых товаришей было им не по плечу. И тогда он стал искать возможных организаторов подполья среди более опытных людей.
    Любопытные следы этих поисков остались в черновых вариантах тринадцатой главы романа. В первом наброске этой главы военврач Федор Федорович, беседуя с Тюленипым и Лукьянченко, которые пришли в больницу, чтобы позаботиться о судьбе раненых, довольно подробно рассказывал им о своем жизненном пути. Читая этот рассказ, убеждаешься, что перед тобой очень сильный человек, способный вершить большие дела...
    Эпизод этот завершался абзацем:

    "Они вышли от него полные гордости за него, за себя, за свой поступок. Он снискал их любовь и преданность до конца жизни - не только своей судьбою, а тем, что он совершенно естественно разговаривал с ними, как равный с равными. Они чувствовали, что он не притворялся, не снисходил до них, не приседал перед ними, а действительно чувствовал себя, как равный с равным. Если бы они знали, какую роль (неразборчиво) уж очень скоро эта их дружба, что от этой дружбы будут зависеть жизни и судьба тысяч молодых людей, они были бы еще более счастливы и горды собой и Николаем Николаевичем) .

    Слова о жизни и судьбе тысяч молодых людей и то внимание, с которым художник рассматривает фигуру военврача, убеждают, что по первоначальному замыслу ему отводилась важная роль в сюжете романа. От этого замысла Фадееву пришлось, однако, отказаться. Он потребовал бы от художника создания вымышленных, лишенных документальной основы эпизодов, а быть может, и полной перестройки сюжета. В итоге роль первого наставника молодежи и первого организатора подполья была целиком передана директору шахты, Андрею Валько. Но, отказавшись от мысли показать в роли главы краснодонского подполья такого человека, писатель вводил в роман в качестве действующих лиц других таких же незаметных прежде людей, чья инициатива и чьи дела имели большое значение для нашей победы.
    Чем глубже входил Фадеев в мир своих персонажей, большинство из которых были рядовыми людьми, тем больше возрастало его подлинно исследовательское внимание к ним. В конце концов он стал мерять достоинства всех больших людей степенью их подлинной близости к народу. Именно этим и объясняется, в частности, та несомненная удача, которую принесла ему работа над образом Ивана Федоровича Проценко.

    Поскольку главные действующие лица романа - герои молодежного подполья, внимание писателя к другим, быть может, не столь активным участникам народного сопротивления врагу мало бросается в глаза. Между тем Фадеев постоянно помнил о них и, едва представлялся случай, включал их фигуры в сюжет романа. Отец Жоры Арутюнянца мастерит для подпольщиков печатный станок. Николай Николаевич Коростылев передает в их распоряжение отличный радиоприемник. Врач Наталья Алексеевна, та самая, что принимала участие в спасении раненых, оставленных в городской больнице, теперь помогает ребятам установить связь с подпольной группой поселка Краснодон.
    Не довольствуясь этим, Фадеев попытался в одной из глав романа ввести в действие целую группу взрослых подпольщиков, стихийно возникшую в Краснодоне.
    Вот несколько отрывков из первого варианта этой главы:
   
    "Николай Николаевич Коростылев, или дядя Коля, и его приятель инженер Кистринов оба не состояли в "Молодой гвардии". Но их повседневная деятельность, никем не направляемая и не контролируемая, вполне совпадала с деятельностью "Молодой гвардии". Дядя Коля не только помог "Молодой гвардии" установкой радиоприемника, он не только помог им распространять листовки и добывать оружие, он являлся среди всего населения Краснодона, а особенно среди инженеров, наглядной, живой агитацией, как жить при немцах, решительно ничего не делая...
    А инженер Кистринов не мог бы так жить, потому что у него не было никаких запасов и никаких вещей и потому что он был человек злой и деятельный. И потому он пошел работать в Дирекцион на должность, схожую с должностью делопроизводителя или писаря. Но только этим и отличалось его положение от положения дяди Коли, потому что на этой должности писаря инженер Кистринов тоже решительно ничего не делал... В районе, где каждая шахта давала тысячи тонн угля в сутки, Дирекциои № 10 за два с половиной месяца выдал со всех шахт сто пятьдесят три тонны угля, которые не были вывезены из-за отсутствия транспорта, и жители растаскивали уголь ведрами, чтобы нет-нет да и подтопить свою квартиру.
    Но инженер Кистринов не только сам ничего не делал в Дирекционе, он группировал вокруг себя всех ничего не делающих на шахтах и учил их тому, что надо делать, чтобы дела шли еще хуже.
    С некоторых пор к нему повадился ходить старик Кондратович... Господин Швейде и не подозревал, что какой-то парень, работающий у него в Дирекционе писарем, да еще один парень, да престарелый рабочий, не затрачивая никакого труда, договорились в полчаса, как разрушить даже те немногие усилия, какие он, Швейде, затрачивал на добычу угля,- и старик Кондратович - разносил эти методы, как разрушить, по шахтенкам, и они применялись там с крайней охотой на глазах барбосов-ефрейторов из горно-рудного батальона".
   
    В печатном варианте "Молодой гвардии" линия Коростылева - Кондратовича слабо прорисована. А в черновых набросках она занимала значительное место. Особое внимание к этим героям имело веские основания.
    Как бы ни был Фадеев поглощен изображением деятельности молодежного подполья, он не мог пройти мимо поразительного факта. За время оккупации немцы так и не могли наладить в краснодонском районе добычу крайне необходимого им коксующегося угля. И разумеется, не сами немцы были в этом повинны. Ясно, что это было делом рук краснодонских патриотов. Но кого именно? "Молодая гвардия", как было известно Фадееву, никаких диверсий на шахтах не предпринимала. А партийное подполье, по твердому убеждению писателя, было разгромлено еще в первые дни оккупации. Оставалось предположить, что восстановление шахт саботировалось людьми, не состоящими в подпольной организации.
    Это предположение и побудило Фадеева создать в романе линию Коростылева - Кондратовича. Но документальных подтверждений такого саботажа у писателя не было, поэтому в печатном варианте романа он сохранил только несколько абзацев, посвященных этой группе лиц и следующие замечания: "И два молодых инженера да престарелый рабочий без особых усилий разрабатывали планы на каждый день, как разрушить те немногие усилия, какие Швей-де затрачивал на добычу угля".
    Все это свидетельствовало о первоначальном намерении Фадеева гораздо шире, чем это было впоследствии им сделано, показать жизнь и борьбу советских людей на оккупированной захватчиками земле. Если бы Фадеев осуществил этот замысел, фигуры некоторых ныне эпизодических лиц заняли бы в романе гораздо более видное место.
    Но судьба этих образов была предрешена уже тем, что "Молодую гвардию" Фадеев и задумал и писал как роман о молодых героях. И чем ближе к кульминации подходило действие романа, тем все более скромная роль выпадала на долю других действующих лиц.

    Когда поговоришь с краснодонцами, почитаешь документы, которые хранятся в музее "Молодая гвардия", в архиве Фадеева, убеждаешься, что жизнь в городе в дни оккупации была внешне обыкновенной и вместе с тем очень напряженной... Из всех их дел как будто исчез стержень, внутренняя опора. Они работали без охоты. Они не старались украсить свою жизнь. Они не столько мечтали о будущем, которое было туманным, сколько предавались воспоминаниям о прошлом, которое теперь казалось сказочно прекрасным. И только одно могло дать им твердую точку опоры и уберечь от полного опустошения - постоянное сопротивление чужой воле и чужой власти. Такое сопротивление позволяло им вновь обрести себя, возвращало прежнее значение их делам. И они отвергали и новые порядки, и пропаганду, которая велась оккупантами, и компромиссы с отступниками и ренегатами, помогая участникам активной борьбой против захватчиков. Молодогвардейцы отличались от других людей тем, что внутренняя потребность сопротивления усиливалась в них обостренным чувством долга, верности своим идеалам. Их сплотило единство чувств и мыслей, А сплочение, в свою очередь, не могло не привести к решительной борьбе.
    Эта борьба, однако, вовсе не представляла собой какого-нибудь непрерывного действия. Правда, со вступлением в подпольную организацию каждый из ребят становился причастным к волнующей романтической тайне. И это ощущение никогда не покидало их. Но по крайней мере внешне они вели довольно обыкновенный образ жизни, дружили или делали вид, что дружили с ребятами, далекими от борьбы, собирались на вечеринки, которые порою не имели никаких конспиративных целей. К тому же у любого из них действительно были свои интересы, симпатии и антипатии, не связанные с интересами подполья.
    Вот несколько страничек из дневника Лиды Андросовой, которые очень живо раскрывают чувства, мысли и дела юных участников борьбы.
   
    "25/XI- 42 г. Среда.
    Я уже писала дневник, и писала довольно много, целых полтора года. Но положение заставило бросить писать. Одно то, что мы пятый месяц являемся оккупированными проклятыми немцами. Второе то, что само содержание дневника мне не особенно нравится. Бесконечная ревность, слезы и т. д. Буду писать лучше о дружбе. Ведь без дружбы никак нельзя. Дружба - наилучшее в нашей жизни, и особенно в этот тяжелый период. Да, действительно тяжелый и очень даже тяжелый период. Нас, комсомольцев, заставляют каждый день ходить отмечаться в полицию. Так как наши девочки, а так же и я, все работают на шахте, то нас не посылают на бесплатные работы. А какая наша плата? 350 гр. хлеба и 5 р. 60 коп. упряжка. Я бы ни за что не работала, но работа меня спасла... Меня не забрали в Германию, хотя и были повестки, не забрали также в Сталино. Скоро, наверно, всех заберут. Нет, не бывать этому. К нам приходят товарищи по школе Ю. А., В. Ж. и мой любимый друг К. С. Мы проводим весело вечера. К. С.- замечательный юноша.
    Я читала книгу "Город в степи". Как скучно! А на работу все-таки идти не хочется. Вечером был Коля. Девочки ходили отмечаться, а оттуда заходили ко мне, Пели, шутили. Коля ушел рано (по делу)...
   
   
    26/XI-42 г. Четверг.
   
    Была в больнице. Сергей Николаевич дал освобождение до 29-го. Вскоре пришел Коля, ему тоже освобождение, только до 30-го.
    Мама все смеется. Говорит: "Выходи уж замуж". Я не понимаю, что у меня за мамочка. На работу меня не пускает, не понимает того, что мне плетей дадут. Ой, какое медленное немецкое время. Никак спать не хочется. Лягу рано и все думаю, думаю, и когда я только перестану думать?
   
   
    27/XI-42 г. Пятница.
    После обеда приходил Коленька. Приносил газетку "Нове життя". Папа и мама в кухне читали газету, а мы с Колей, как маленькие дети, забавлялись географической картой. Коля смотрит на меня, а я на него. Готовы друг друга расцеловать, да мешают нам. Как весело вдвоем! Но, увы, Коля ушел сегодня очень рано. Ему нужно было зайти к Т. Е. Эти мне дела еще! Мне скучно, а ему дела! Я не обижаюсь, конечно, а даже помогаю ему с очень большой охотой.
    Да, чуть не забыла, сегодня приходил к папе мужчина и говорил, что в Сорокине много немцев. Они отступают через Ворошиловград. Ох, сколько радости! Да и вообще они уже везде отступают. Самолеты летают очень и очень редко, и в газетах они нет-нет да и забрешутся, как собаки.
   
   
   
    29/XI-42 г. Воскресенье.
    Как жаль, что сегодня рабочий день! Но ничего, с большой нормой встретим своих. Мама пришла с базара очень рано. Я помыла голову и латала рабочие бурки. Вдруг к нам зашла соседка и сообщила радостную весть: "По грейдерной дороге отступают немцы". Мама быстренько оделась и пошла смотреть. Они действительно ехали на запад, на теплые, зимние квартиры".
   
    Разве не примечательны в этих девичьих откровениях и неожиданные переходы от страшной тоски ("скоро, наверно, всех заберут") к непринужденному веселью ("мы проводим весело вечера"), и будничное: "Не понимает того, что мне плетей дадут", и выразительные, словно глубокий горестный вздох, слова о "немецком времени", и особенно беззаботные рассуждения о делах ("Пели, шутили, Коля ушел рано по делу")... Ведь речь идет как раз о подпольных делах. И ни грана патетики. Напротив, по тону записей видно, что участие товарищей в этих делах является для Лиды чем-то само собой разумеющимся. Она даже говорит об этом с панибратской небрежностью: "Эти мне дела еще! Мне скучно, а ему дела!"
    А между тем и "любимый друг К- С." (Коля Сумской.- В. Б.), и сама Лида, как и все остальные молодогвардейцы, постоянно подвергались опасности. Рискованными были не только крупные операции вроде поджога биржи или нападения на Волочанский лагерь. Стоило попасть в руки полицаев с листовкой или с оружием, которое приходилось доставлять на склад, или просто сказать неосторожное слово, чтобы тут же последовала жестокая расправа. И ребятам далеко не всегда удавалось избежать непредвиденных столкновений с блюстителями нового порядка. Некоторые из них побывали в полиции. Выручали, как рассказывали автору этих строк краснодонцы, только смекалка, деньги да спирт, который специально хранился для выкупов.
    Но после каждой операции ребята снова погружались в обыденные дела и заботы и до следующей вылазки нисколько не походили на неутомимых мстителей.
    Нельзя представить себе атмосферу, в которой развивалась деятельность краснодонских подпольщиков, и без тех противоречий, которые порой возникали внутри организации. Не каждому из ребят удавалось сразу найти в себе силы для выполнения заданий. И смелость, и находчивость приходили не сразу. Но пока у непрерывно прибывающего пополнения складывался опыт, "ветеранам" подполья нередко приходилось призывать новичков к дисциплине. Мать Лиды Андросовой рассказывает:

    "Был и такой случай. Лида созвала подруг и распределила между ними поровну свое задание. Приходят первые две девочки и докладывают ей: "Задание выполнено", а у других двух девочек из-за робости дело не клеилось. Задание, конечно, было выполнено другими девочками. Но те, кто не выполнил свое задание, получили по заслугам.
    Вечером пришел Коля, вызвали этих подруг, закрыли дверь в комнате, а я, Лида, Нина Кезикова сидели в кухне. Я, как мать, поинтересовалась послушать, подошла к двери и слушаю, а он им читает нотацию и спрашивает их: "Вы избрали нас с Лидой, так почему же вы не выполняете четко наше задание, которое вам поручается?" Он им много кое-чего говорил.
    После этого, не знаю, что у них за закон, выходят они из комнаты, подходят к Лиде и говорят: "Прости нас, Лида, больше этого не будет".

    Случалось, что между ребятами возникали и более серьезные конфликты и разногласия, неизбежные в столь крупной добровольной организации. Не обошлись без споров и выборы комиссара партизанского отряда "Молот", и решение судьбы немецкого Дирекциона, и подготовка новогодней вечеринки, преследовавшей некоторые тактические цели.
    Наконец, и отношения ребят с родителями немало влияли на ход их подпольных дел. Почти никто из родителей не знал о существовании "Молодой гвардии". Но многие замечали, что дети их заняты каким-то тайным и, видимо, опасным делом. И боязнь потерять дочку или сына, зачастую единственного, была настолько сильна в них, что затмевала всякие иные чувства. Каждое смелое слово юных подпольщиков, каждая длительная отлучка из дома вызывали тяжкие переживания матерей и создавали очень напряженную обстановку в семье.
    Вот несколько строк из воспоминаний Елизаветы Алексеевны Осьмухиной:
   
    "5/XI - 42 г. Володя ушел вечером. Полночь. А его нет, дело к утру - его нет, Я лежу сама не своя. Больше ничего, как забрала полиция. Уж представляю, как его бьют, терзают. Когда слышу стук в двери, подхожу, спрашиваю, а он, веселый: "Это я, мама!" Я рада без памяти, но и на него прикрикнула, что где был всю ночь. А он: "Да у одного товарища по шахте 1-бис играли в шахматы до 10 часов, и когда шел, так задержала полиция, так как без пропуска". Я спрашиваю, кто же мог выпустить на заре из полиции? А он говорит, что пришел знакомый полицейский и отпустил. Сердце мое все больше начинает волноваться. Все чаще Володя уходит из дома..."
   
    Подобные сложности в отношениях с родными сохранялись в течение всей подпольной работы молодогвардейцев. И может быть, именно в семьях ребята получали свои первые конспиративные навыки.

    Определяя общий замысел романа, каким сложился он в ходе работы. Фадеев говорил:

    "...тема романа не сама "Молодая гвардия", как таковая, хотя это названо "Молодая гвардия", - тема моего романа, его центр находится в другом - я не ставил цели дать историю "Молодой гвардии", а дать советского человека в оккупации - в аспекте молодежном, через молодежь, но дать разрез общества всего и молодежь - как будущее этого общества, как первый показатель его несомненного торжества".

    Этот разрез общества писатель даете самого начала романа, когда изображает эвакуацию Краснодона и отступление к Донцу. В центре внимания художника почти все время будущие участники комсомольского подполья. Их мысли и чувства неотделимы от того, о чем думают и что переживают сограждане. Перед взором читателя разворачивается широкое течение народной судьбы со всеми ее внутренними связями и противоречиями, с ее драматизмом и героикой.
    Не менее широк размах действия и тогда, когда наступает "медленное немецкое время". Еще в заметках "К плану" Фадеев намечал:
   
    "Учесть, как возможное начало одной из глав,- под властью немцев по всему Донбассу происходит малозаметное им, но определяющее жизнь, беспрерывное движение народа - движутся домой те, кто не сумел вырваться через Донец и Дон, движутся, устраиваясь в селах и городах, военные, попавшие в окружение или бежавшие из плена и, наконец, все население, лишившееся нормальных трудовых источников существования, движется с места на место, ища средств существования,- обмен вещей на продовольствие и пр. С этим рефреном - появление Туркенича, появление Сергея Левашова и сестер Иванцовых, появление Лили Иванихиной. Через Лилю Иванихину - сюжетно опять к Уле Громовой. Лучше так: Уля и немцы. От немцев идет Иванихина".
   
    Этими наметками Фадеев воспользовался в финале первой части романа. С картины непрестанного движения людей на оккупированной врагом земле начинается одна из ее последних глав.
    А во второй части романа начинается заметное сужение действия, которое впоследствии вызовет меткое замечание В. Шкловского: "Роман шире начат, чем он написан. Идут годы героев, блистательные портреты. Ждешь большего, когда они начинают действовать".
    В самом деле. Вторая часть, где развиваются главные события, значительно уступает вводной части и размерами, и многообразием конфликтов, и широтой авторских наблюдений. В чем тут причина?
    Одна из причин состоит в том, что события, изображенные в первой части, были для художника гораздо более щедрым источником впечатлений, чем те, о которых рассказано во второй. Действие первой части происходит на стыке двух этапов в жизни героев, когда рушится привычный ее уклад и начинает складываться новый, неведомый, когда люди мечутся в ожидании страшных перемен, когда обострены их чувства и мысли, когда все, чем жили они прежде, подвергается суровой проверке и переоценке. А к началу второй части наступают дни относительного равновесия, навязанного людям чужой волей, определившего их быт и отношения.
    Иными оказались и те творческие условия, которыми располагал Фадеев, работая над второй частью романа. События, предшествующие оккупация Краснодона, были скупо отражены в предоставленных ему документах. Да они, в сущности, ничем не отличались от того, что в дни отступления и эвакуации случалось в других городах и поселках. Художник мог писать о них широко и смело, растворяя обязательные факты в свободном потоке картин, нарисованных его воображением. А все, что происходило в городе после прихода немцев, и особенно то, что относилось к деятельности "Молодой гвардии", было по мере возможности изучено, запротоколировано и, естественно, требовало более осторожного подхода. Писателю, поскольку он писал все-таки документальный роман, пришлось строго придерживаться фактов. Правда, он мог по-своему связывать их и на свой лад домысливать. Но прежней свободы их выбора у него уже не было. В известной мере это даже упростило и облегчило работу Фадеева.
    Вероятно, именно к этой ее части относятся слова, сказанные им при обсуждении романа: "Идет чисто техническая работа... чтобы как-то стремиться это немножко организовать, отбросить лишнее".
    Теперь писатель переделывал каждую главу не пять-шесть или даже десять раз, как было, когда он писал первую часть, а два, изредка три раза. Добрая половина глав второй части романа написана вообще без черновиков. В одном из своих писем той поры Фадеев сообщал жене: "Пишу теперь по главе в день".
    То, что эти главы давались писателю сравнительно легко, объяснялось, однако, не обилием материала, а, во- первых, его строгой конкретностью и определенностью и, во-вторых, тем, что содержание романа теперь все больше концентрируется вокруг дел и поступков молодогвардейцев.

    Богатейший материал, который содержат дневники молодогвардейцев, воспоминания их родных, рассказы многих других краснодонцев, позволял очень живо почувствовать общую атмосферу той жизни, которая сложилась на оккупированной гитлеровцами советской земле. Именно это и привело Фадеева к намерению не ограничиваться изображением подпольной борьбы в Краснодоне, а дать "разрез всего общества". Но главная цель писателя состояла в том, чтобы создать романтический образ молодежи, поднявшейся на борьбу с захватчиками. И чем дальше развивалось действие, чем ближе подходило оно к началу боевой работы подполья, тем труднее становилось Фадееву делить свое внимание между картинами народной жизни и делами юных героев.
    В черновых вариантах глав, открывающих вторую часть романа, писатель и вовсе сворачивал эти картины, целиком погружаясь в дела молодежного подполья, стараясь охватить как
   можно более широкий круг и забот его, и планов, и тех отношений, которые складывались внутри него, и порой возникавших в нем противоречий.
    Собравшись на квартире Кошевых, ребята дают клятву.
   
    "Они стояли, построившись в шеренгу, и вечернее сентябрьское солнце, бившее в окна, освещало их загорелые, мужественные и все еще детские лица, каждое из которых по-своему отражало необычайное душевное волнение. Каждый из них, начиная с Олега Кошевого и кончая Стаховичем, и даже такие отчаянной смелости ребята, как Сергей Тюленин и Люба Шевцова, выходя перед строем, бледнели, и голос, произносивший клятву, подымался до высшей звенящей ноты, чтобы скрыть благоговейное дрожание...
    ... И когда последний из них произнес последние слова клятвы, они, суровые, счастливые, с некоторым даже удивлением, настолько no-новому они видели друг друга, стали пожимать Друг Другу руки и поздравлять друг друга с началом существования "Молодой гвардии".
   
    Но вот "это мгновение детского возбуждения вспыхнуло и прошло", Олег достает свою записную книжку. Начинаются выборы штаба. И сразу обстановка становится напряженной. Дело в том, что Евгений Стахович, привыкший командовать своими товарищами, быть всегда на виду, ожидает, что именно он будет избран командиром или начальником штаба. Однако ребята, испытывая какое-то инстинктивное недоверие к нему, молчаливо обходят его кандидатуру.
   
    "- Туркенича... Ваню Туркенича... - раздались тихие голоса.
    - Другие предложения будут? - спросил Олег, глядя на Евгения Стаховича.
    И все тоже посмотрели на Стаховича. В предварительных переговорах Стахович держался неопределенно в отношении Туркенича - и не отводил его и не соглашался, и все чувствовали,- хотя по юношеской чистоте души и не хотели доводить эту мысль до конца, - что Евгений Стахович сам претендует на это место.
    Но Стахович, видно, под впечатлением того, что только что произошло в комнате, очень спокойно и просто поддержал кандидатуру Туркенича. На всех лицах появилось выражение облегчения, и глаза, обращенные на Стаховича, потеплели...
    Теперь нам нужно утвердить комиссара...- сказал Олег.- Поскольку выдвигается моя кандидатура, я попрошу Земнухова взять на себя председательствование...
    - Есть другие кандидатуры? - спросил Земнухов.
    - Ребята, да бросьте вы эту волынку,- вдруг сказал Сережка,- мы же договорились... Голосуй.
    Все засмеялись...
    ...- Я хочу внести свое предложение,- сказал Стахович.- Можно?.. Насколько я понимаю, у нашей организации будут две основные функции: одна чисто военная, партизанская, диверсионная, другая организационно-политическая, агитационно-воспитательная. Для второй функции лучшего организатора, чем Ваня, трудно подыскать. А для первой функции он не годится,- по глазам и как человек не военный. Военные дела должны вестись в особой тайне, о них в большинстве случаев не должны знать даже все члены штаба. Наши военные руководители - Ваня Туркенич, Олег должны быть наиболее законспирированы и неизвестны руководителям пятерок. Я предлагаю поэтому создать еще должность начальника штаба...
    Предложение Стаховича было разумным, .но все члены штаба едва удерживали себя от мысли, что Стахович имеет в виду себя на место начальника штаба, и все невольно смутились. Потом Любка сказала, немного даже резковато:
    - Ей богу, ребята, нас еще так мало,- зачем нам столько должностей?
    Но Олег, внимательно выслушавший предложение Стаховича, поддержал его.
    - Н-нет, это разумно,- сказал он, запинаясь, - нас будет много, нам нужно будет много оружия, б-боеприпасов... Я п-предлагаю на место начальника штаба нашего испытанного боевика - Сережу Тюленина... Если, конечно, Ваня Туркенич не имеет в виду кого-нибудь другого,- с улыбкой сказал он.
    - Нет, чего же... Очень хорошо,- сказал Туркенич.
    Стахович молчал, по лицу его трудно было понять, как он относится к предложению Олега. Но он, как и все, проголосовал за Тюленина".
   
    На этом собрании ребята решают судьбу полицая Фомина, выбирают руководителей пятерок, составляют тексты листовок, которые завтра же надо распространить среди населения, решают много других дел, и все это проходит в такой же живой форме, как и выборы руководителей организации.
    Закончив работу над этим вариантом главы, Фадеев остался, однако, недоволен им. Конфликт со Стаховичем был здесь несколько преждевременным: ребята еще не имели достаточных оснований не доверять своему бывшему комсомольскому вожаку. Но больше всего писателя обеспокоило то, что его герои ведут себя в этом эпизоде так же, как вели себя на любом комсомольском собрании мирного времени. В их поведении не ощущается никакой тревоги, у них сразу появляется приподнято-деловитое настроение, а то, что происходит за "стенами" организации, словно бы совсем не влияет на них.
    В новом варианте тридцать второй главы Фадеев попытался вновь расширить рамки действия. Сразу же вслед за клятвой молодогвардейцев он ввел эпизод поездки Любы Шевцовой в Ворошиловград, И действие вырвалось на широкий простор.
    Мчащиеся по открытому шоссе грузовики, полные немецких солдат... Легковая машина с чопорными офицерами... Разговор о положении на фронтах... Колонна советских военнопленных и бегущие к ней женщины с кусками хлеба и помидорами в руках. Потом чужая квартира в старинном здании. Девочка "гриб-боровик". Весь этот калейдоскоп лиц и явлений позволяет читателю хотя бы беглым взглядом окинуть то, что происходит за пределами Краснодона.
    Затем следуют встречи и беседы Проценко с людьми разных судеб и разных взглядов, в том числе и беседа с Любой Шевцовой, в ходе которой секретарь обкома напутствует "Молодую гвардию" и словно бы соединяет этот новый родничок подпольной борьбы с широким потоком народного движения.
    Наконец, в тридцать четвертой главе уже сам народ перед глазами читателя. Идут по всем дорогам люди из ближних сел на городские базары. Стекаются сюда и горожане, несут на невеселый - по мелочам, по лоскуточкам - торг свои последние скудные припасы.
    А на холме, перед биржей труда,- новые толпы, оцепленные немецкими солдатами: это готовят к отправке в Германию первую партию краснодонцев.
   Казалось бы, вот снова вернулся писатель к изображению народа, гонимого теперь "бедой да нуждой", и вновь возникает на страницах романа та широкая панорама событий, тот разрез общества, что были им задуманы. Но органическое сюжетное единство в изображении этих масс и будущих героев подполья, какое было свойственно первой части романа, здесь уже оказывается невозможным. В то время как основная масса народа по-прежнему, не распаляясь и не остывая, сопротивляется оккупантам, обманывая их, не признавая их денег, обходя, где можно, установленные ими законы и порядки, в это же время молодогвардейцы заняты осуществлением своих рискованных предприятий, требующих особого мужества, особой отваги, особой дружеской спайки...
    На щите для объявлений, что стоит посреди кишащей людьми базарной площади, вдруг появляется тетрадный листок: "Земляки! Краснодонцы! Шахтеры! Колхозники! Все брешут немцы!.."
    И вот уже громадная толпа клубится у щита. А по всему базару непрерывно снуют быстрые и ловкие ребята. "... Светлые пронзительные глаза Сережки скрещиваются в толпе с темными бархатными глазами Витьки Лукьянченко,- скрестятся и разойдутся; и долго кружит вокруг ларьков и столиков Валя Борц со своими золотистыми косами, в руках у нее корзинка, прикрытая суровым рушником, а что она продает и что покупает, этого не видит никто...
    И люди находят листовки у себя в кошелке, в пустом мешке, а то и прямо на прилавке под сахарным кочаном капусты".
    Да что там в мешке или на прилавке - на спины полицаев ухитряются ребята в этот свой первый боевой день лепить такие бумажки, за которые головы не сносить!
    К щиту с листовкой пробирается полицай Фомин. "Сережка Тюленин, насунув кепку на брови и прячась за людей, чтобы Фомин не узнал его, поискал глазами в толпе Васю Пирожка и, найдя его, подмигнул в сторону Фомина. Но Пирожок хорошо знал, что от него требуется,- и он уже проталкивался за Фоминым к щиту...
    ...Пирожок, скользя и виясь вокруг Фомина, как черный змий, выкрикивал мальчишеским голосом:
    - Слыхали?.. Расходись, господа, лучше будет!
    Фомин, расставив длинные руки, навис над толпой. Пирожок на мгновение точно прилип к нему, Толпа раздалась и начала разбегаться. Пирожок выбежал вперед..." А на спине у Фомина остался листок с большими печатными буквами: "Ты продаешь наших людей за кусок колбасы, за глоток водки, за пачку махорки. А заплатишь своей подлой жизнью.
    Берегись!"
    Это не пустая угроза. Это своего рода "черная метка", Фомин действительно очень скоро заплатит за все...
    Но все, что замышляют и осуществляют здесь подпольщики, выглядит уже не как непосредственная реакция на то, что в данный момент думают и чего жаждут люди, а как результат собственного творчества ребят. Народные массы со своими бедами и заботами теперь представляют собой только фон, который вводит писатель, чтобы оттенить отважные действия подпольщиков. Они уже не растворяются в этих массах, не отходят время от времени на второй план. Художник постоянно держит их в поле зрения. И каждое, пусть незначительное, их движение, каждый вдруг нечаянно подмеченный штрих он тут же выделяет и подчеркивает.
    Вот у биржи труда кипит взволнованный человеческий муравейник. Старые шахтеры, молодые матери, дети прощаются с теми, кого утоняют на чужбину. Сотни отдельных семейных трагедий сливаются в одну общую народную трагедию. И какие муки на лицах людей, какой гнев затаил каждый из них в груди!
    Писатель, однако, лишь ненадолго задерживает взгляд на этой раздираемой горем толпе и тут же переводит его на "крупные женственные смуглые руки" Нины Иванцовой, на Сережу и Валю Борц, переполненных глубокой нежностью друг к другу.
    Здесь, как и на базаре, молодогвардейцы обмениваются таинственными взглядами и еще более таинственными сообщениями:
    " - Наталья Алексеевна...- тихо сказал он, поняв, что Валя сердится.
    Он склонился к ее уху и прошептал:
    - Целая группа ребят в поселке Краснодоне... Просто сами собой... Скажи Олегу..."
    "...- Сегодня в пять у Кашука. Предупреди Земнухова и Стаховича.- шепнула она Вале,- Ульяну не видели? - И побежала разыскивать Улю: Нина, как и Валя, была связной от штаба."
    Все это очень важно. Молодежное подполье начинает действовать, и то, что его первые шаги даны крупным планом, что на них сосредоточено главное внимание художника, абсолютно оправдано. Естественно и то, что ребята, осуществляющие первую подпольную операцию, охвачены возбуждением и азартом, и то, что в словах самого автора, когда он рассматривает фигуры юных героев, ощущаются глубокая нежность к ним и такое же острое возбуждение. Но все, чем полны в этот момент сотни людей - тех, что расстаются, быть может, навеки со своими близкими, и тех, что пришли менять жалкие пожитки на горсточки муки или картошки,- стирается этим возбуждением, оттесняется на задний план.
    В последующих двадцати главах рамки действия сужаются. Но это естественно и закономерно. Недаром некоторые критики восприняли такое сужение действия романа как продуманный ход автора. "...Пришли немцы. Труднее, теснее стало передвигаться, круг сужается".

    Урон, нанесенный ребятами оккупантам, был довольно значительным. Десятки уничтоженных гитлеровцев, отбитые у врага стада скота, сожженный хлеб, тысячи людей, спасенных от угона в Германию, освобожденные из лагеря военнопленные - все это было существенным вкладом в дело Победы. .
    Но еще важнее оказалось моральное и психологическое значение этой борьбы. Читая расклеенные комсомольцами по всему району листовки, обнаруживая в дни праздников, что город расцвечен красными флагами, узнавая друг от друга о все новых и новых диверсиях и нападениях на немецких солдат и офицеров, жители города и сами начинали оказывать захватчикам все более упорное сопротивление. Каждая операция молодогвардейцев наполняла сердца людей радостью и гордостью, укрепляла их веру в неизбежность победы над врагом.
    Теперь, в далекое от тех страшных дней время, некоторые из этих операций могут показаться не столь уж и важными, а смертельный риск, с которым они были сопряжены, мало оправданным. Но вот что рассказывает об одной из них Елизавета Алексеевна Осьмухина:
   
    "7 ноября 1942 года прибегает к нам моя сестра Литвинова Мария и говорит: "Наши родненькие флаг повесили",- запыхалась. Мои дети вскакивают, а Володя и говорит Люсе: "Ты на дорожке не останавливайся". Пробежал быстро к сараю и выглядывает оттуда. Я тоже вышла. Как забилось сердце! Слезы радости подступили к горлу. А флаг развевается на фоне серого ноябрьского неба. Развевается на той школе, в которой учились Володя и его товарищи и которая стояла теперь заброшенной с выбитыми окнами. Люди шли по улице, все оглядывались на школу; некоторые тайком вытирали слезы. Этот флаг внес много радости в семью. Соседи бегали друг к другу, шептались и еще сильнее ждали своих, которые по ту сторону фронта свободно праздновали Великий праздник..."
   
    Фадеева, как он сам признавался близким и друзьям, до слез волновали подобные воспоминания краснодонцев. Рассказывая о жизни оккупированного врагом города, он стремился показать и все особенности, отличавшие "медленное немецкое время", и те чувства, которые вызывали у людей и в самом Краснодоне, и за его пределами отважные предприятия комсомольцев.
    "Народ со всех концов города стекался смотреть на флаги. У зданий и пропускных будок собирались целые толпы. Жандармы и полицейские сбились с ног, разгоняя народ...
    ...Молва о красных флагах, вывешенных в Краснодоне в честь Великой Октябрьской революции, прошла по всем городам и поселкам Донецкого бассейна..."
    С момента возникновения подполья все мысли и дела героев романа, все, чем они живут, поглощено одним - борьбой против фашистских захватчиков. Примечательно, что Фадеев освещает далеко не все аспекты этой борьбы. Он довольно мало внимания уделяет, например, эпизодам вооруженных столкновений подпольщиков с оккупантами и тем опасностям, которые подстерегали их на каждом шагу, даже тогда, когда они только собирали и переносили оружие или писали листовки.
    Во всех боевых операциях герои сталкиваются лишь с эпизодическими фигурами фашистов и полицаев. Да и те в изображении писателя, как правило, беспомощны. Ни полицай Фомин, ни часовой у барака с военнопленными на хуторе Волочанском, ни солдаты, сопровождающие стадо скота, не успевают оказать им ни малейшего сопротивления. Физических трудностей борьбы герои романа почти не испытывают.
    Гораздо тяжелее переживают они душевные волнения, которые начинаются уже с того, что им приходится таиться от собственных родителей, подозревающих, что дети их участвуют в каких-то смертельно опасных делах.
    "Мысль о том,- а как же мама? - отравляла Бале всю прелесть похода в то раннее пасмурное утро..." - так начинается тридцать седьмая глава романа.
    В этой же главе Володя Осьмухин, сообщая Вале Бори о казни Фомина, рассказывает, какую реакцию вызвало это событие в его собственном доме:
    "Никто ни черта не знает, и все и порядке. Но у меня дома компот... Мама убеждена, что это я повесил этого сукина сына, и стала предсказывать, что меня тоже повесят. Я уже стал подталкивать Люську, говоря; "Ты видишь, мама глуховата, и у нее температура, и вообще пора к дедушке..."
    Следующая глава начинается с обобщения:
   "Тяжело родителям, которые, не зная душевного мира детей своих, видят, что дети вовлечены в скрытую таинственную и опасную деятельность, а родители их не в силах проникнуть в мир их деятельности и не в силах запретить ее".
    За этим обобщением следует тяжелая сцена в семье Земнухова, затем рассказ о Кошевой, у которой "иногда боязнь эта принимала просто животный характер: ей хотелось ворваться, накричать, силой оттащить сына от страшной судьбы, которую он готовил себе".
    Еще больше занимает Фадеева другое.
    Так же как и тогда, когда его герои только начинали завязывать свои подпольные связи, так и теперь, во время осуществления боевых операций, особенно трудны для них преодоления определенных психологических барьеров. И в первую очередь барьера на пути к мщению, даже если это месть над врагом.
    Исследуя нравственные состояния подпольщиков, писатель сделал немало поразительно тонких наблюдений. В каждом отдельном эпизоде он передает ощущения ребят с таким мастерством, с такой глубиной и силой, что они никого не оставляют равнодушными.

    В сентябре 1942 года молодогвардейцы повесили в краснодонском парке двух полицаев. В отчете Ивана Туркенича об этом рассказано так:

    "...В конце сентября под вечер, подойдя к театру (клубу), я встретил Васю Пирожка, Борисова и Григорьева. Они рассказали мне, что видели за парком у шахты полузарытого человека, которого расстреляли немцы. Я предложил пойти посмотреть, может быть, опознаем знакомого. Ребята согласились. В неглубоком рву лежал едва прикрытый землей человек, одетый в синюю спецовку и сиреневую майку, клочья которой валялись рядом.
    Пирожок вспомнил, что он не раз видел в такой одежде начальника радиоузла - члена партии. Нельзя было прощать этого палачам. Зная, что с наступлением темноты полицейские до зари ходят по аллеям парка, мы решили напасть на них.
    Дождались полной темноты и тихонько вошли в парк. Заметив патрулей, быстро разошлись: я на одну сторону аллеи, а Вася Борисов - на другую. Спрятались. Пирожок и Григорьев остались на аллее и продолжали громко разговаривать. Полицаи, услышав разговор и увидев стоящую пару, направились к ним, подходя, скомандовали: "Руки вверх!" Ребята "проголосовали".
    Полицейские приказали им следовать вперед. Ребята беспрекословно повиновались. Мы дождались удобного момента и внезапно накинулись на полицаев. Заткнув им рты и скрутив руки, мы оттащили их в глубь парка и, не теряя времени, повесили предателей, оставив записки: "Такая участь ждет каждого изменника Родины!"
   
    То, что Иван Туркенич рассказывает о казни полицаев как о весьма обыкновенном эпизоде, можно объяснить разными причинами. И тем, что свой отчет он писал почти два года спустя, в 1944 году, когда за плечами у него было немало тяжелых боев и походов и детали краснодонских операций несколько стерлись в памяти. И тем, что он, быть может, пытался таким образом подчеркнуть решительность и отвагу своих товарищей по подполью. Но совершенно очевидно, что тогда, в 1942 году, когда ребятам впервые довелось делать такое жеетокое, хотя и справедливое дело, они испытывали при этом сложные чувства.
    Фадеев читал отчет Туркенича и знал все подробности этого эпизода. Но его интересовали не столько сами подробности, сколько ощущения ребят.
    В романе молодогвардейцы казнят не двух безымянных полицаев, а одного, предателя Игната Фомина. И вся эта операция проводится ими после тщательной подготовки. Однако подготовка эта весьма своеобразна. Ребята почти не думают о каких-либо мерах предосторожности. Они озабочены лишь тем, чтобы в предстоящей расправе над изменником соблюсти своего рода дух и букву закона. Судьба Фомина решается на заседании штаба. Создан специальный трибунал. Продуман ход судебного "процесса".
    К чему все эти формальности?
    " - Мы будем судить его от имени народа,- говорит Жора Арутюнянц.- Здесь сейчас мы законные представители народа".
    Может быть, этими словами все сказано?
    Нет, дело здесь гораздо сложнее.
    Ребята должны убить человека. И это так противоестественно, так чуждо всему их душевному строю, что им не под силу "переступить через это" без какой-нибудь, хотя бы иллюзорной юридической опоры. Соблюдение юридических формальностей служит для них чем-то вроде щита Персея, который позволяет совершить возмездие, не глядя на дело своих рук.
    Все это может показаться странным под пером Фадеева, который не страдал избытком сентиментальности. Ведущими героями его книг всегда были твердые, решительные и суровые люди, способные покарать любого врага. Но то были, как правило, зрелые бойцы. А тут возмездие осуществлялось руками ребят, которые едва вышли из детства. Мысли об этих ребятах постоянно будили в душе писателя воспоминания, быть может действительно несколько сентиментальные. Рисуя их образы, он стремился подчеркнуть, что даже в самой жесткой и кровопролитной борьбе они сохраняли чистоту своих душ и сердец.
    Когда ребята, схватив предателя, готовятся совершить кару над ним, Фадеев словно бы отводит от них взор и всю силу гнева, удвоенного гнетущим чувством боли за них, обрушивает на Фомина, еще и еще раз подчеркивая, насколько заслуживает тот своей участи. Он отмечает, что Фомин, в сущности, уже давно мертв, потому что никакие достойные человеческого звания интересы и заботы не связывают его с жизнью, что его презирают и немцы, как "наемного, зависимого, темного негодяя и вора", и люди, живущие рядом с ним, что этот выродок сам лишил себя даже звериных достоинств: "звери все же имеют свои радости от солнца и пищи и продолжают в жизни самих себя".
    На юных подпольщиков автор как будто бы и не смотрит, и если все-таки время от времени бросает на них взгляд, то словно бы прикрывает их лица масками: "...Мальчик постарше с торчащим в небо козырьком кепки..."; "...несколько темных фигур людей, лиц которых он не мог видеть..." и пр.
    Но вот все кончено. Ребята расходятся по домам, скорее оглушенные и подавленные, чем удовлетворенные содеянным. И художник, которому невыразимо дорога именно такая реакция, любовно и бережно передает их внутреннее состояние.
    Жора Арутюнянц озабочен тем, как чувствует себя его подопечный, Радик Юркин. Радик, которого бьет нервная дрожь, торопится уйти от страшного места, хотя и боится выдать свою слабость перед старшими товарищами.
    Противоречивы ощущения и Серёжи Тюленина - инициатора этой операции. "В нем мешались - чувство удовлетворения, и азарт удачи, и последние запоздалые вспышки мести, и страшная усталость, и желание начисто вымыться горячей водой, и необыкновенная жажда чудесного разговора о чем-то совсем-совсем далеком, очень наивном, светлом, как шепот листвы, журчание ручья или свет солнца на закрытых утомленных веках..."
    Сережка приходит к Ване Земнухову, и тот чутко улавливая его состояние, потому что и сам испытывает такие же чувства, создает именно ту обстановку, о какой Сережка мечтал.
    "С опущенным на окно затемнением, при свете коптилки, они сидели вдвоем на кухне. Огонек потрескивал, на плите грелся большой семейный чайник,- Баня решил-таки вымыть друга горячей водой,- и Сережка, поджав босые ноги, жался к плите. Ветер порывами ударил в окно и осыпал окно мириадами росинок, и их множественный шелест и напор ветра, даже здесь на кухне чуть колебавший пламя коптилки, говорили друзьям, как плохо сейчас одинокому путнику в степи и как хорошо вдвоем в теплой кухоньке.
    Ваня, в очках, босой, говорил своим глуховатым баском:
    - Я так вот и вижу его в этой маленькой избушке, кругом воет метель, а с ним только няня Арина Родионовна... Воет метель, а няня сидит возле веретена, и веретено жужжит, а в печке потрескивает огонь... Я его очень чувствую, я сам из деревни, и мама моя, ты знаешь, тоже совсем неграмотная женщина из деревни, как и твоя... Я как сейчас помню нашу избушку, я лежу на печке, лет шести, а брат Саша пришел из школы, стихи учит...
    Сережка тихо сидел, прижимаясь к плите, выпятив свои подпухшие губы, в глазах его, обращенных на Ваню, стояло суровое и нежное выражение..."
    Кого из читателей не тронет эта удивительно живая сцена? А сколько отцовской и товарищеской нежности к ребятам таят следующие страницы, где они, развеяв душевную смуту, непринужденно и весело играют в барина и банщика!
    С таким же мастерством рисует художник и все остальные боевые операции молодогвардейцев. Правда, он уже не отводит глаз,  когда совершается возмездие. Но, так же как и после казни Фомина, азарт удачи заглушается в душах ребят тяжелыми чувствами.
    Они совершают нападение на лагерь военнопленных. Им удается освободить несколько десятков советских людей, в числе которых их старый друг, Женя Мошков. Но никто из них, кроме Анатолия Попова, на чью долю выпала самая нетрудная задача, не испытывает радостного возбуждения. Герой дня Виктор Петров на вопросы товарищей отвечает "мрачно, односложно". Молчит всю дорогу и Женя Мошков, чувствуя настроение друзей. А когда где-то ниже по Донцу вспыхивают подожженные Кошевым скирды хлеба, Виктор, уже не таясь, высказывает то, что мучает всех: "Учились в школе, видели перед собой такой широкий ясный путь жизни, и вот чем вынуждены заниматься".
    Те же раздумья гнетут и Кошевого. После очередной стычки с немцами, когда ребятам удается отбить у врага громадное стадо скота, Олег с тоской вспоминает о минувших днях: "Ездили мы тогда с отчимом. Знаешь,- Днепр, солнце, стада огромные в степи... И кто бы мог тогда подумать, что я... что мы... Олег опять сморщился, как от боли, махнул рукой и молчал уже до самого дома".
    Уля Громова с той поры, как немцы угнали в Германию ее подругу Валю, переживает тяжелую душевную драму. Она жестоко бичует себя за то, что "не посвятила все силы тому, чтобы спасти Валю". И именно в ее руки попадают письма, написанные людьми, разделяющими Валину судьбу. Ульяна потрясена тем, что прочла в этих письмах. Теперь она полна страстным желанием уберечь от рабской доли новые тысячи людей, уже зарегистрированных на бирже труда. Она готова на все, на самое страшное: "Напасть, когда они поведут партию, может быть, убить этого Шприка". В лихорадочных поисках выхода ей удается найти верное решение: "Уничтожить списки... сжечь биржу..."
    И вот горит черная биржа, подожженная Сережкой и Любкой. Совершено самое отважное, самое фантастическое из боевых дел "Молодой гвардии".
    "Но вид зарева не вызвал в Уле того чувства, с каким она ожидала его. Зарево и отсветы его на пристройке, крики и выстрелы и испуганный голос матери - все это слилось в Улиной душе в смутное тревожное чувство. Это была тревога и за Любу с Сережкой и особенно остро - за то, как это отразится на всей их организации, когда их так ищут. И это была тревога за то, чтобы во всей этой страшной вынужденной деятельности разрушения не потерять что-то самое большое, что жило в мире и что она чувствовала в собственной душе. Такое чувство тревоги Уля испытывала впервые".
    В каждом без исключения эпизоде, где совершается что-либо жестокое, героев охватывают одни и те же чувства и опасения "потерять что-то самое большое". И каждый раз, едва завершают они очередную операцию, писатель уводит их к уютному домашнему очагу, к друзьям, где они снова смогут стать такими же доверчивыми и чистыми. Как и прежде, подбор этих эпизодов подчинен определенной художественной логике.
    И освобождение военнопленных, и разгон скота, и поджог биржи - все это в изображении Фадеева оборонительные меры. Сведения об иных предприятиях "Молодой гвардии", которые носили отчетливый наступательный характер, писатель сообщает в одной из глав в порядке информации:
    "К тому времени в городе и далеко за пределами его действовали уже три постоянные боевые группы "Молодой гвардии". Одна группа - на дороге между Краснодоном и Каменском; она нападала преимущественно на легковые машины с немецкими офицерами. Руководил этой группой Виктор Петров.
    Вторая группа - на дорогах Ворошиловград - Лихая; она нападала на машины-цистерны: уничтожала водителей и охрану, а бензин выпускала в землю. Руководил этой группой освобожденный из плена Женя Мошков, лейтенант Красной Армии.
    И третья группа была группа Тюленина, которая действовала повсюду. Она задерживала грузовые машины с оружием, продовольствием, обмундированием и охотилась за отбившимися и отставшими немецкими солдатами - охотилась даже в самом городе".
    Не потому ли Фадеев рассказывает обо всем этом так скупо, что, нарисуй он подобные боевые действия "Молодой гвардии" более подробно, ему пришлось бы отказаться от того мотива, который настойчиво повторяется им при описании всех операций молодогвардейцев. Ведь не могли же ребята после всякого нападения на машины с немецкими офицерами, после уничтожения каждой цистерны с горючим и ее охраны, после успешной охоты за отставшими и отбившимися от своих частей солдатами ощущать смятение и подавленность. Скорее всякий успех разжигал в них еще больший азарт борьбы. Иначе у них очень скоро не осталось бы ни духовных, ни нравственных сил для этой борьбы.
    Война не способствовала сохранению у людей чувствительности и благодушия. Она делала ее участников, в том числе и самых юных, суровыми и жесткими. Она закаляла их души, но и ожесточала, обогащала одними духовными ценностями, но порою отнимала другие. Фадеев не стал раскрывать эту эволюцию своих героев, опасаясь, как бы не потускнела романтика их борьбы. Но в итоге он не показал и того, как неотвратимо надвигалась катастрофа.

    У читателей романа складывается впечатление, что подполье Краснодона погубила одна-единственная ошибка подпольщиков. Фадеев так и писал об этом, пытаясь даже обобщить свою мысль:
    "Самые рискованные операции удаются подчас лучше самых тщательно подготовленных в силу неожиданности. Но чаще самые крупные дела проваливаются из-за одного неверного шага".
    Таким неверным шагом была, в изображении писателя, продажа сигарет из немецких рождественских подарков, растащенных ребятами в канун Нового года. Эта ошибка, действительно, дорого обошлась подпольщикам. Но далеко не она одна.
    За время своей работы реальные молодогвардейцы прошли путь сложного духовного и нравственного развития. Первые их вылазки были вовсе не такими отважными, как это показано в романе. Однако, по мере того как операция за операцией проходили благополучно, они действовали все смелее и решительнее. Постепенно росли и темпы, и размах их деятельности. Появился известный опыт, а с ним пришла уверенность в своих силах. Вместе с тем неизменные удачи совершенных ими диверсий делали их все более неосторожными. В конце концов у них стали рождаться такие замыслы, которых они по молодости своей не могли достаточно глубоко и тонко продумать и осуществить.
    Фадеев хорошо это знал. Цитированная выше запись в его краснодонском блокноте ("чем больше признаков бегства немцев, тем молодогвардейцы делались менее осторожны") это убедительно подтверждает. Но если бы писатель занялся детальным исследованием подобных моментов в истории подполья, у него получилась бы скорее острая психологическая драма, чем яркая романтическая картина. И он предпочел отказаться от такого исследования.
    Каковы же те рискованные замыслы молодогвардейцев, о которых идет речь?
    С одним из них связан прием в организацию некоего Геннадия Почепцова. Ребята из первомайской группы, куда был зачислен Почепцов, хорошо знали, что он собой представлял. Еще в школе этот хорошо развитый и красивый парень, баловень состоятельных родителей, привык ни в чем себе не отказывать, свысока посматривать на сверстников, которые жили не так обеспеченно. А в первые же месяцы войны ребятам доводилось слышать от него далеко не патриотические высказывания.
    Но молодогвардейцев интересовал не сам Почепцов, а его отчим, Громов, - фигура - мрачная и требовавшая к себе еще более пристального внимания. Бывший врангелевский офицер, успевший к концу гражданской войны из Нуждина превратиться в Громова, он сумел укрыться в Донбассе, нашел доходное местечко и не бедствуя ждал своего часа. С приходом немцев Нуждин-Громов стал начальником шахты № 5 и одновременно тайным агентом полиции. Именно это обстоятельство и вызвало у молодогвардейцев, которые каким-то образом узнали о его секретной службе, повышенное внимание к этой фигуре. Они надеялись, что сумеют повлиять на Почепцова и заставят его выведывать у отчима намерения и планы полиции. Ребята рассчитывали, видимо, что, в связи с приближением советских войск и просто страшась мести членов организации, Почепцов не решится на предательство. И никто не подумал о том, что в этой смертельно опасной игре на стороне Громова немалый житейский опыт и обостренный нюх затаившегося классового врага.
    Другим неосторожным шагом юных подпольщиков была организация новогодней вечеринки, на которую, в числе нескольких ребят, не состоявших в "Молодой гвардии", был приглашен и сын бургомистра Стаценко. Ребята намеревались таким образом отвести от себя подозрения полиции, которая уже разыскивала таинственную "Молодую гвардию".
    Только один Сергей Тюленин почувствовал, насколько опасна эта затея. Но ни его уговоры, ни угрозы не подействовали на товарищей.
    Сейчас уже невозможно установить, чем выдали себя ребята на этой вечеринке. Но на следующий день были арестованы Третьякевич, Мошков и Земнухов, которых действительно выдал мальчишка, торговавший на рынке немецкими сигаретами, и одновременно полиция ринулась по домам тех, кто присутствовал на вечеринке.
    Сергей Тюленин, который первым узнал о начале арестов, успел предупредить товарищей, и всем им сначала удалось скрыться. Но тут подоспел со своим доносом Почепцов. Была взята вся первомайская группа, после чего опытному полицейскому следователю Кулешову не составило большого труда по дружеским связям ребят и по другим приметам раскрыть всю организацию.
    Таким образом, продажа немецких сигарет была лишь одним из звеньев в целой цепи отнюдь не случайных ошибок. И трагичнее всего было то обстоятельство, что ребята не смогли избежать их. В короткий срок они обрели и мужество, и отвагу, и практическую сметку, но не успели научиться трезвому анализу фактов, предвидению неожиданностей, разумной осторожности. Это и привело их к гибели.
    Фадеев все это знал. В его распоряжении с самого начала был документ, в котором о провале комсомольского подполья было рассказано достаточно подробно.
   Вот полный текст этого документа.
   
    "К материалу о подпольной комсомольской организации в г. Краснодоне "Молодая гвардия"
    Провал организации пошел по двум каналам. Первый канал - это предательство Почепцова. Почепцов жил с отчимом, фамилия которого Громов. До войны Громов работал в шахтоуправлении, был коммунистом. Однажды в беседе Почепцов сказал Громову: "Вот ты коммунист, почему ничего не делаешь, почему не борешься с немцами?" Тот его спросил: "А как же бороться?" Тогда Почепцов рассказал ему, что вот у них есть организация, что они пишут листовки, распространяют их, показал отцу такую листовку. Тогда Громов сказал ему, что он немедленно должен об этом написать в полицию. Почепцов отказался, тогда отец начал его бить. Почепцов вынужден был написать.
    Первое заявление было написано на имя начальника полиции Суликовского, но потом Громов сообразил, что это может повредить и Почепцову. Тогда они написали заявление на имя начальника шахты Жукова. Это заявление было датировано 20 декабря, а в канцелярию Жукова сдали 26-го и затем отправились к Суликовскому. Придя к нему, Громов рассказал, что его сын специально вошел в организацию, узнал там все для того, чтобы сообщить. Громов дальше сказал, что об этом было сообщено Жукову, но почему-то оттуда ничего нет. Суликовский вызывает Жукова, спрашивает его относительно этого заявления, тот отвечает, что у него ничего нет. Тогда Суликовский дает указания найти это заявление. Когда Жуков нашел это заявление у себя в канцелярии, он получил большой нагоняй от Суликовского. Почепцов писал, что он состоял в группе Попова, других он знал только по именам, некоторых не знал даже фамилии.
    Под Новый год члены "Молодой гвардии" ограбили немецкую машину с подарками и совершили глупость. Решили пополнить свой денежный фонд и послали на рынок парнишку продавать сигареты, а он засыпался. На допросе он сказал, что сигареты он получил от директора клуба Мошкова и Третьякевича. Немцы обратили внимание, что в клубе ребята курили сигареты и ели шоколад. Мошкова арестовали.
    Кроме того, немцам попалась фамилия Лядская, они решили ее арестовать, по пути они с ней договорились, что она будет работать на немцев и тем сохранит себе жизнь. Она жила в Ново-Светловском районе, на хуторе. Она не была членом организации, но, учась в школе, знала многих ребят как активных и решила, что они должны быть в организации. Затем предательство Выриковой. Она также не была членом "Молодой гвардии", но она рассказала, что знает, что ребята писали листовки и распространяли. Она предала организацию в количестве 14 чел. Ей в этом помогла Нина Полянская, сестра Юрия Полянского.
    Лодкина - в поселке Краснодон - девушка легкомысленная, случайно попала в организацию, когда ее арестовали, она все рассказала. Лядская была два раза на подсадке в тюрьме. Она работала в полиции, сидела в кабинете Захарова - зам. нач. полиции.
    Сейчас эти предатели - Кулешов - заместитель нач. полиции, Полянская, Вырикова, Почепцов, Громов - арестованы".
   
    Во время своей поездки в Краснодон Фадеев пытался уточнить эти сведения. В архиве писателя сохранились следующие заметки, сделанные после бесед с некоторыми краснодонцами и ознакомления с материалами советских следственных органов.
   
   "Провал.
    Почепцов и Громов.
   Лядская.
    Группу Ник. Сумского выдала сестра Полянского.
    Виктор Третьякевич не выдержал пыток и давал подробные показания.
    Вырикова выдала первомайцев. Виктор Третьякевич.
    Первый командир. Он уже побывал в Ворошиловградском партизанском отряде, который в августе месяце был сильно потрепан немцами. Т. казался человеком, понюхавшим порока.
    На заседаниях проявлял зазнайство, гордость, излишнюю самоуверенность. Любовь Шевцова, связавшись с Борошиловградским подпольем, выяснила, что он в отряде ничем себя не проявил и в первом же бою сбежал.
    Его устранили (надо отметить эту исключительную для молодежи принципиальность) - и для проверки поручили руководить одной из комсомольских групп г. Краснодона.
    Оля Иванцова говорит о нем как о человеке слабохарактерном".
   
    Теперь, после опубликования новых документов и новых книг о "Молодой гвардии", большинство читателей знает, что ни Виктор Третьякевич, ни Зинаида Вырикова, ни Сима Полянская, ни Лодкина, ни Лядская нисколько не были повинны в провале краснодонского подполья и в аресте его участников. Все они реабилитированы, а Виктор Третьякевич - один из организаторов "Молодой гвардии" - посмертно награжден орденом Отечественной войны I степени.
    И все- таки трудно удержаться от того, чтобы лишний раз не рассказать читателям историю того тяжелого недоразумения, в итоге которого один из самых бесстрашных и самых деятельных молодогвардейцев в течение стольких лет считался предателем.
    С приходом советских войск Почепцов, Громов и Кулешов были арестованы. По неопытности начальника милиции (на должность эту был временно назначен один из краснодонских шахтеров, принимавших участие в освобождении города) все три предателя содержались в одной камере. Им удалось согласовать план самозащиты, и на следствии, стремясь хоть сколько-нибудь обелить себя, они единодушно показали, что и Виктор Третьякевич, и другие молодогвардейцы сами выдавали своих товарищей. Из жителей Краснодона мало кто поверил этому навету. Но следственные органы приняли показания предателей во внимание.
    Вина Виктора Третьякевича без всякой проверки фактов была признана доказанной. Версию о его малодушном поведении на допросах в полиции Фадееву преподнесли уже в качестве абсолютной истины.
    Почему же получилось так, что из всех, кто по той или иной причине попал в список лиц, предавших "Молодую гвардию", писатель ни словом не упомянул в романе как раз тех, кто действительно был виновником ее гибели? Почему основная тяжесть этого преступления взвалена на плечи Стаховича, прообразом которого послужил предавший, как считал Фадеев, товарищей Виктор Третьякевич?1
    В том экземпляре цитированного нами документа, который был представлен Фадееву для работы, первый абзац, где сказано о Громове и Почепцове, отчеркнут и сопровожден пометкой писателя: "К сюжету". Оба этих типа должны были, таким образом, стать персонажами романа. Но затем Фадеев пришел к выводу, что нет никакой нужды вводить в действие целую группу предателей. Достаточно показать тех, которые нанесли подполью особенно ощутимый урон. И Стахович, который, как член штаба, безусловно, лучше Почепцова знал членов организации и, следовательно, мог выдать большее число товарищей, показался писателю наиболее подходящей фигурой.
    Дело, впрочем, не только в этом. Фадеева не могли удивить сами факты предательства. Но в каждом отдельном случае ему важно было доискаться до его побудительных мотивов. С этой точки зрения не все фигуры предателей представляли одинаковый интерес. Громов и Кулешов были ярыми врагами Советской власти. Почепцов - выкормыш Громова - с ранних лет впитал и житейскую философию, и нравственные принципы своего отчима. Эти люди стояли по ту сторону нашей жизни. Для писателя же гораздо существеннее было разобраться в психологии тех людей, измена которых казалась невероятной и потому особенно вероломной. Отступничество таких людей стоило гораздо больших жертв. Чтобы показать это, Фадеев и создал образ Евгения Стаховича.
    С подлинным Виктором Третьякевичем у него фактически нет ничего общего, за исключением одной детали: до прибытия в Краснодон Стахович, как и Виктор, состоял в партизанском отряде. По своим душевным качествам Стахович скорее напоминает Почепцова. Но в целом это собирательный образ.
    Рассказывая историю Стаховича, художник хотел показать, как и почему неплохой в своей основе парень оказался много слабее своих товарищей. Характеристика, которую дает ему писатель, начинается словами:
    "Стахович и в самом деле не был чужим человеком. Он не был и карьеристом или человеком, ищущим личной выгоды. А он был из породы молодых людей, с детских лет приближенных к большим людям и испорченных некоторыми внешними проявлениями их власти в такое время своей жизни, когда он еще не мог понимать истинного содержания и назначения народной власти".
    Окружавшие Стаховича "большие люди" не потрудились заметить, что скрывается под личиной усвоенных им начальственных манер. Даже умница и широкой души человек - Иван Федорович Проценко проникся такой симпатией к этому парню, что, "не доверяя явкам, данным ему Шульгою, предполагал использовать Стаховича для связи с краснодонским подпольем".
    Одно из главных качеств Стаховича - повышенное самолюбие, основанное не на чувстве собственного достоинства, а на том чувстве превосходства над окружающими, которое так часто созревает в людях, искусственно, не по заслугам вознесенных над своими согражданами. Такое самолюбие развивает в человеке самоуверенность и эгоизм, привычку к показухе и демагогии. В зависимости от обстоятельств оно может привести его и к чрезвычайно эффектным поступкам, способным вызвать восторг свидетелей, и в то же время - к подлостям, к нравственной деградации.
   Еще в описании боя партизанской группы Проценко с немцами писатель отмечает: "Парень сильно нервничал, но из самолюбия не отползал в глубь балки. И это понравилось Ивану Федоровичу".
    Несколько позже та же черта Стаховича раскрывается в других обстоятельствах. Володя Осьмухин предлагает Евгению встретиться с Олегом Кошевым.
    "А кто такой Олег?" - самолюбиво спрашивает Стахович, потому что Володя произносит имя Олега с большим уважением".
    При обсуждении молодогвардейцами вопроса о том, следует ли нападать на тюрьму, Стахович разговаривает с товарищами снисходительно и высокомерно, и это особенно подчеркивает "самолюбивая складка его тонких губ".
    Писатель не упускает случая, чтобы отметить это особое самолюбие Стаховича, которое служит главной пружиной его поступков и которого, увы, оказалось далеко недостаточно, чтобы укрепить дух героя, когда настал для него час жестоких испытаний.
    Кроме Стаховича, виновниками разгрома "Молодой гвардии" изображены в романе Вырикова и Лядская. Это, в сущности, тоже лишь литературные персонажи, которые нисколько не похожи на реальных лиц, хотя, к сожалению, и сохраняют их имена. Как литературные, вымышленные персонажи они представляют несомненный интерес. Обе девицы - явление менее опасное, чем Стахович, но зато более распространенное.
    Писатель знал, что не все люди поднялись в дни войны на борьбу с врагом. Встречались и такие, которые ради своей безопасности готовы были поступиться всем, вплоть до собственной чести и совести.
    Фадеев писал об этом:
    "С детских лет они перенимали у своих родителей и у того круга людей, с которыми общались их родители, то представление о мире, по которому все люди стремятся только к личной выгоде и целью и назначением человека в жизни является борьба за то, чтобы тебя не затерли, а, наоборот, - ты преуспел бы за счет других".
    В дни войны такие люди не только не пытались сопротивляться врагу, не только предпочитали отсидеться, дождаться лучших времен, но и старались любыми путями обставить это ожидание по возможности большим комфортом. И если им случалось привлечь внимание полиции или гестапо, от них без особых усилий добивались любых сведений, даже таких, которые могли стоить жизни десяткам людей.

    Большая часть материалов, собранных в Краснодоне комиссией ЦК ВЛКСМ, посвящена последним дням комсомольского подполья. Записки ребят из тюрьмы, надписи, нацарапанные на стенах, рассказы родителей, оказавшихся свидетелями арестов или томившихся в одних камерах с молодогвардейцами,- все эти документы составили объемистый том.
    Работая над романом, Фадеев много раз обращался к этим документам и всегда находил в них новые и новые штрихи для образов своих героев. Но к тому времени, как действие романа непосредственно подошло к событиям, которые были в них отражены, писатель уже в значительной мере исчерпал их взрывчатую силу. Кроме того, теперь они должны были служить для него не столько источником вдохновения, не столько питательной средой его фантазии, сколько строительным - в самом прозаическом смысле этого слова - материалом.
    Художнику оставалось лишь подвергнуть его определенной литературной обработке...
    Хотя юные подпольщики возмужали и сильно повзрослели за время своей пятимесячной борьбы, они во многом оставались совсем еще детьми. В боевых схватках с гитлеровцами участвовало сравнительно немного ребят. Задача остальных состояла в том, чтобы срывать хозяйственные предприятия оккупантов, собирать оружие для будущих партизанских действий, распространять листовки. Конечно, они сознавали, что в случае провала все это не останется безнаказанным. Подпольная работа, при всем сознательном отношении к ней, в немалой мере была для ребят одновременно и захватывающим романтическим делом. Они радовались тому, как ловко и хитро проводят полицаев и немцев. Им нравилось постоянное ощущение риска и атмосфера заговорщического взаимопонимания в присутствии посторонних людей. И за всем этим они не видели, как велика нависшая над ними опасность.
    Аресты застали ребят в тот момент, когда совсем близко были советские войска и казалось, что уже ничего худого не может случиться. Первое время почти никто из них не отдавал себе отчета в том, что это начало катастрофы. Им казалось, что все еще обойдется, что они сумеют снова, как бывало уже не раз, перехитрить полицаев. Они и думать не думали, что из тюрьмы никому из них уже не суждено вернуться.
    Трагичнее всего было то, что первый же удар гитлеровцев пришелся по самому центру организации. "Молодая гвардия" лишилась одного из руководителей - Виктора Третьякевича и представителя партийной группы - Евгения Мошкова. Начальник штаба Ваня Земнухов, узнав об аресте товарищей, отправился в полицию выручать их и тут же был схвачен сам. Остальные члены штаба приняли правильное решение - всем уходить из города. Но многим ребятам не верилось, что ведущей тройке их боевого содружества уже не вырваться из рук врага. Они ждали ее возвращения и ничего не делали, чтобы спастись самим. Даже тогда, когда в тюрьму одного за другим стали бросать ребят, те из них, которые еще оставались на свободе, не знали, на что решиться: покинуть ли город, попытаться ли помочь арестованным или добровольно разделить их участь.
    Чувство преданной дружбы за эти месяцы настолько спаяло ребят, что многие из них считали бесчестным спасать свою жизнь, в то время как другие мучаются в тюрьме. А некоторые, лишившись своих друзей и подруг, испытывали такую невыносимую бесприютность, такое одиночество, что им не страшны казались ни аресты, ни истязания.
    Шуру Дубровину арестовали на одиннадцатый день. Ночь она провела в тюрьме. Видела, как допрашивали и пытали ее товарищей и родителей тех ребят, которые успели скрыться. А утром ее неожиданно выпустили. В тот же день с Анной Васильевной Пегливановой она понесла передачу своей лучшей подруге, Майе, и слышала, как полицаи вновь собираются отправиться за ней, чтобы исправить свою ошибку. Анна Васильевна уговорила ее немедленно бежать, но, вернувшись домой, застала девушку у,себя. "Я должна быть там, где все девочки,- заявила ей Шура. - К тому же немцы могут забрать папу и маму, а они старенькие, их будут мучить. Лучше я сама пойду в полицию"'.
    Не пытались избежать ареста Виктор Лукьянченко, Сергей Левашов, Толя Орлов. Юра Виценовский и Анна Сопова готовили побег товарищей, но в конце января сами попали в руки гитлеровцев.
    Неопытные и вместе с тем полные глубокого человеческого благородства, ребята оказались после первого провала довольно легкой добычей полицейских ищеек. Но арестовать молодогвардейцев еще не значило одержать над ними победу. В тюрьме они снова были вместе и снова начали борьбу. То самое чувство дружбы, которое удерживало их в городе, даже в часы, когда, уже бессильные помочь товарищам, они вправе были подумать о себе, питало их мужество на допросах и во время пыток. Оно помогло им "не узнавать" друг друга на очных ставках, отрицать какие-либо подпольные связи и вообще не отвечать на вопросы фашистских следователей.
    Невероятное упорство молодогвардейцев выделило их группу из числа арестованных, не причастных к подпольной деятельности. И после того как были выпущены случайно задержанные люди и юные подпольщики остались одни перед лицом своих палачей, гестаповцы окончательно озверели. Но и ребята успели настолько закалиться в этой борьбе, что их уже не могли сломить никакие мучения. Они перестали отрицать свое участие в подпольной работе и открыто выражали свое презрение к палачам.
    Дедушке Володи Осьмухина следователь полиции сказал: "Твой внук - партизан. На допросах ведет себя вызывающе, плюнул в лицо. И на вопрос: "Сознательно ли шел на это дело?" - ответил: "Да, я шел сознательно. Я презираю немцев. Мы их били, бьем и должны бить".
    Уля Громова, когда на очной ставке с Ваней Земнуховым ее спросили, получала ли она задания от Земнухова, ответила: "Да, получала! И очень жалею, что мало сделала!,."
    Женя Мошков, "избитый до полусмерти... плюнул в лицо следователю и гневно крикнул:
    - Вы можете меня вешать! Слышите?! Все равно моим трупом вам не заслонить солнце, которое взойдет над Краснодоном".
    Этот последний рывок юных героев в открытой борьбе и показан Фадеевым в заключительных главах романа.
    Все повествование в этих главах строго документально. А многие страницы представляют едва ли не дословный пересказ воспоминаний, написанных участниками событий.
    Вот несколько абзацев воспоминаний М. А. Борц и соответствующие отрывки из текста Фадеева:
   
   
    Из воспоминаний Марии Андреевны Борц:
   
    Однажды полицейский открывает дверь камеры; вталкивает девушку и со смехом говорит: "Примите ворошиловградскую артистку!" ...Девушка обвела всех присутствующих голубыми, как васильки, глазами и воскликнула весело: "А вы все здесь, вот и я, здравствуйте!" И села посередине камеры на пол. Затем ещё раз окинула взором камеру и, обращаясь ко мне, сказала: "Вы хотите сладкого? У меня есть варенье и конфеты". Я улыбнулась и сказала, что от сладкого вряд ли кто откажется. Она подсела ко мне, развернула свёрток и начала угощать окружающих конфетами. Возле меня она поставила банку с вареньем, положила печенье и воскликнула: "Вот, гады, шоколадки забрали, а главное, губную гармошку не дали. Ну все равно я потребую. Что я здесь без буду делать без губной гармошки!" Кто-то сказал: "Вряд ли придется здесь играть на гармошке! Они так сыграют на твоей спине, что сразу отобьют охоту от гармошки!" "У кого, у меня? - спросила девушка. - Никогда, - продолжала она, - вы думаете, что я буду хныкать, когда меня будут бить? Я буду сильно ругаться, называть их дураками и кричать, за что вы бьете Любку?.."
    ...Люба получила передачу. Мать передала ей целую корзину продуктов. Люба села на пол, поставила у ног корзину, стала извлекать оттуда содержимое, покачивала головой, смеялась и пела: "Люба, Любушка, Любушка-голубушка, я тебя не в силах прокормить!" Полицейскому она сказала: "Скажите матери, что Любка жива и здорова и просит, чтобы побольше передавала борща!"
   
    Текст романа:
   
    Так она и появилась, в оставшемся на ней ярко-пестром крепдешиновом платье и с этим узелком с различными принадлежностями косметики и с банкой варенья, в камере первомайцев - днем, когда шел допрос.
    "Полицай" открыл дверь камеры, впихнул ее и сказал:
    - Принимайте ворошиловградскую артистку!
    Любка, румяная от мороза, прищуренными блестящими глазами оглядела, кто в камере, увидела Улю, Марину с мальчиком, Сашу Бондареву, всех своих подруг. Руки ее, в одной из которых был узелок, опустились, румянец сошел с лица, и оно стало совсем белым.
    - Девочки, хотите варенья? - говорила Любка, усевшись посредине камеры на пол и развязывая свой узелок. - Балда! Раздавил мою губную гармошку! Что я буду здесь делать без гармошки?..
    - Обожди, сыграют они на твоей спинке, отобьют охоту к гармошке! - в сердцах сказала Шура Дубровина.
    - Так ты знаешь Любку! Думаешь, я буду хныкать или молчать, когда меня будут бить? Я буду ругаться, кричать. Вот так: "А-а-а!.. Дураки! За что вы бьете Любку?" - завизжала она.
    Мать прислала ей полную кошелку продуктов. Любка сидела на полу, зажав ногами кошелку, извлекала оттуда то сухарь, то яичко, покачивала головой и напевала:
   
    Люба, Любушка, Любушка- голубушка,
    Я тебя не в силах прокормить...
   
    Полицейскому, принесшему передачу, она сказала:
    - Передай маме, что Любка жива и здорова, просит, чтобы побольше передавала борща! - Она обернулась к девушкам и закричала: - Дивчата, налетай!..

    Почти дословно цитируя рассказы очевидцев, Фадеев излагает подробности ареста Ули Громовой, Толи Попова, Сережи Тюленина, Олега Кошевого. На основе воспоминаний родных, близких писатель воспроизводит диалоги молодогвардейцев в камерах тюрьмы, воссозданы сцены - чтение Ульяной "Демона", допросы, описывает, как девушки, избитые, искалеченные, рисовали карикатуры на ребят, чтобы подбодрить своих соседей, как гремели по всей тюрьме революционные песни, доводившие полицаев до бешенства.
    Писателю не надо было преувеличивать мужество молодогвардейцев. Даже те факты, которые содержались в воспоминаниях краснодонцев, не все нашли отражение в романе.
    Фадеев мог бы рассказать, как изо всех сил держались ребята накануне казни, уже зная, что палачи готовят кровавую расправу над ними, как вели себя в последние дни и часы своей жизни.
    Клава Ковалёва за день до смерти писала матери:
    "Дорогая мамочка!
    Если папа будет жив, то пусть отомстит... по лозунгу: "Кровь за кровь, жизнь за жизнь". Домой не вернусь, спрячьте дневник. С приветом, Клава".
    Ульяна Громова нацарапала на стене тюремной камеры:
    "Прощайте мама,
    Прощайте папа,
    Прощайте вся моя родня,
    Прощай мой брат любимый Еля,
    Больше не увидишь ты меня.
    Твои моторы во сне мне снятся,
    Твой стан в глазах всегда стоит.
    Мой брат любимый, я погибаю,
    Крепче стой за Родину свою".
   
    Юра Виценовский до последней минуты жизни оставался неисправимым романтиком. Он гордился тем, что палачи не могут сломить его волю, и, подражая любимым литературным героям, писал из тюрьмы шутливые и патетические записки.
    Каждый из этих документов, не вошедших в роман, волнует не меньше тех, которые получили в нем отражение. Но охватить их все без исключения Фадеев не мог. Иначе роман превратился бы в сборник документов. А для писателя важны были не столько факты, сколько то, что стояло за ними, - удивительная стойкость ребят и то захватывающее чувство дружбы и трогательной заботы друг о друге, которые до последней минуты не позволяли им расслабиться и ощутить себя одинокими перед лицом смерти. И это он сумел передать с большой глубиной и силой.

   Слабые стороны своего произведения художник может увидеть лишь после того, как вырвется из власти заполонивших его во время работы представлений, остынет от рабочего возбуждения. Но для этого необходимо определенное время.
   У Фадеева не было такого времени: "Молодую гвардию" с нетерпением ждали в ЦК комсомола, чтобы как можно скорее сделать книгу достоянием читателей и на фронте, и в тылу. Еще была написана только половина романа, а первые главы его уже появились на страницах "Комсомольской правды" и журнала "Знамя". Единственное, что в этих условиях писатель мог позволить себе,- перечитывая главы, предназначенные для очередного номера журнала, поправить, а чаще исключить то, что вызывало у него наиболее сильное беспокойство. О какой-либо значительной перестройке сюжетных линий или некоторых мотивов повествования не могло быть и речи.
   Позже в беседе на одной читательской конференции он говорил: "Придется еще неоднократно возвращаться к "Молодой гвардии" и в той или в другой степени ее подправлять... для меня это еще совсем неостывший кусок металла, до которого еще нельзя дотронуться рукой, многого еще не вижу".
   Как у всякого художника, у Фадеева не могло быть ровного отношения ко всем главам и страницам только что написанной книги. Беспокоила писателя и "перенаселенность" романа, и конспективность заключительных глав. Но какие бы чувства ни вызывало у художника его детище - роман вышел в свет, и автору оставалось ждать, что скажет о нем читатель.
   "Молодая гвардия" оказалась одним из наиболее сильных и глубоких произведений о Великой Отечественной войне. И едва роман стал достоянием читателей, как хлынул целый поток рецензий и отзывов на него. Все они были неизменно положительными, но нередко давали совершенно противоположные оценки одним и тем же тематическим или сюжетным линиям. Развернулась довольно бурная полемика по поводу отдельных образов, композиционной структуры романа, его сюжета, идейных особенностей.
   Бурную реакцию вызвал роман и со стороны краснодонцев - свидетелей и участников событий. Большинство из них выражало автору свою благодарность за яркое, правдивое, волнующее воссоздание этих событий. Но одновременно Фадеев получил из Краснодона несколько писем, в которых отмечались кое-какие его недочёты.
   Учительница Анна Дмитриевна Колотович писала:
   "По Вашей книге ряд товарищей (коммунистов) закопаны живыми в землю, а между тем в шурфе вместе с молодогвардейцами лежали 11 членов партии, которые и обвинялись и погибли за принадлежность к партийной организации. Кое-какие события требуют следующей доработки, от этого их историческая ценность не теряется. Партийная организация возглавлялась Лютиковым (оставлен для подпольной работы в Краснодоне) и его друзьями по работе - Барановым, Соколовой, Яковлевым (эти все лежат в одной могиле с молодогвардейцами, будучи вынуты из шурфа).
   Я имею на руках факты, данные, которые говорят о том, что шире, плодотворнее была работа членов подпольной комсомольской организации, чем она представлена Вашим произведением "Молодая гвардия".
   О том же сообщала писателю и дочь Лютикова, Раиса.
   И кому, как не старому партийцу Фадееву, было понять, насколько важны были те факты, которые содержались в этих письмах.
   Если краснодонская партийная группа была раскрыта немцами не в самом начале оккупации, а незадолго до прихода советских войск, значит, многое из того, что, по убеждению художника, совершили юные подпольщики, было делом ее рук. Значит, это по ее решениям осуществлялись по крайней мере некоторые из известных ему боевых операций. Значит, ее усилиями была сорвана добыча угля для немцев в целом угольном районе. Значит, совсем неплохо хозяйничали партийные руководители в своем районе во время оккупации.
   Умолчать об этом теперь, после того, как ему стали известны новые факты, писатель не мог.
   И уже тогда, в 1946 году, когда поступили к нему эти письма, Фадеев задумался над тем, как внести хотя бы отдельные поправки в сюжет романа.
   Трудно сказать, как сложилась бы дальнейшая судьба романа, если бы в спор, который велся о нем на страницах печати и среди читателей, не вступила "Правда".
   
   

   3 декабря 1947 года в "Правде" была опубликована редакционная статья "Молодая гвардия" в романе и на сцене". Отмечая высокие достоинства романа, и в частности то, что автору "удалось воссоздать облик героев Краснодона", "Правда" вместе с тем подвергала критике некоторые стороны "Молодой гвардии" А. Фадеева.
   Писателя упрекали, что он сгустил краски при изображении паники во время эвакуации города, что образ командующего армией, Колобка, окарикатурен и способен вызвать у читателя искаженное представление о командном составе советских войск, что юные подпольщики слишком овзрослены. Но особенно серьезный упрек заключался в том, что "из романа выпало самое главное, что характеризует жизнь, рост, работу комсомола,- это руководящая, воспитательная роль партии, партийной организации".
   Далеко не все в этой критике было справедливо и убедительно.
   По утверждению жителей Краснодона, эвакуация города происходила ничуть не более организованно, чем это показано Фадеевым. Да и не только в Краснодоне. Такие же картины в начале войны можно было наблюдать в сотнях больших и малых городов. У Фадеева были все основания утверждать, как делал он это в черновых вариантах шестой главы, что паника в Краснодоне была бы еще сильнее, если бы в этом городке еще не было многих элементов и пережитков села. При всех своих шахтах по последнему слову техники, новых клубах, школах и других общественных зданиях это было все-таки очень большое разросшееся село, где большинство людей жило в собственных домиках, а остальные жили если не в собственных, то в таких маленьких, которые им тоже уже стали казаться собственными, все имели огородики, садики, домашнюю живность, а то и свинку, козу и коровку, и у всех были дети и старики. И потому в городе Краснодоне большинство семей - даже те, в которых отдельные члены семей вынуждены были уйти по роду своей работы, по указанию государственных органов или из боязни стать жертвой немецких расистов,- большинство семей, хотя и раздираемо было противоречивыми чувствами, было взбудоражено и взволновано всем происходящим, вовсе не собиралось уходить, надеясь, что для них-то, как бы худо ни было, а все обойдется".
   Если в ходе отступления советских войск были сорваны с родных мест миллионы мирных жителей и многотысячные толпы их, легко подверженные панике, забивали все вокзалы, переправы и дороги, то еще больше людей именно по тем причинам, которые указаны Фадеевым, оставалось на местах, и это предотвращало явления еще более тяжелые. Нет, писатель нисколько не сгустил краски, изображая панику в Краснодоне. Он только приоткрыл один уголок трагедии, которую переживали громадные массы народа.
   Гораздо больше основания имели упреки, вызванные чрезмерным овзрослением молодогвардейцев в романе. Действительно, и необыкновенная зрелость их чувств, и слишком высокие организационные успехи в первой редакции романа кажутся неестественными, малореальными. Особенно это относится к Олегу Кошевому и Ульяне Громовой. Тут можно найти лишь одно оправдание писателю. Зная из официальных документов, что 16-летний Олег был руководителем крупной подпольной организации, Фадеев, естественно, увидел в нем необычайного, выдающегося представителя своего поколения.
   Продумывая образ Олега, он еще в заметках "К плану" писал: "Олег Кошевой сам доходит до понимания специфики методов исторической борьбы в Донбассе".
   Или в другом месте:
   "Мысли Олега перед казнью: "Мне 16 лет, но я уже совершил свой жизненный путь. Я должен умереть так, чтобы память обо мне осталась в сердцах людей". А в речи перед истязателями он подымается до пафоса разоблачения фашизма, как того неизбежного, к чему приводит эксплуатация человека человеком, как последнего слова капитализма, его загнивания и краха".
   Таким образом, и речь перед фельдкомендантом Клером, и другие такие же выступления Олега - это плод глубоких раздумий писателя над теми фактами, которыми он располагал. И не его вина, что эти факты оказались неточными.
   В какой мере справедлив, однако, главный упрек Фадееву? Действительно ли он не показал роли партии в воспитании молодежи и в руководстве ею?
   Вряд ли надо доказывать, что и характеры юных героев романа, и все поведение их, и особенности взаимоотношений - все это очень убедительное следствие воспитательных усилий партии. Молодогвардейцы не с каких-то своих, оригинальных политических и нравственных позиций подходят к борьбе с фашизмом. Они продолжают дело своих отцов, и преемственность их борьбы, о которой так много говорила критика, подчеркивается едва ли не на каждой странице романа.
   Если говорить не о руководстве комсомолом вообще, а о том положении, которое сложилось именно в Краснодоне в дни оккупации, то и тут Фадеев допустил в первой редакции меньше упущений, чем принято думать. Хоть представленные ему документы и убеждали, что взрослое подполье, оставленное в городе, погибло, а молодежное - выстояло, он вовсе не считал это типичным явлением и не задавался целью развивать в романе линию, начатую в очерке "Бессмертие". Напротив, в меру своих сил он стремился так домыслить известные ему факты, чтобы совершенно очевидной стала роль партийцев в организации молодежного подполья и в руководстве его деятельностью. Еще по дороге от переправы через Донец в Краснодон коммунист Валько дает комсомольцу Кошевому первый урок организации подполья и правил конспирации.
   "Ты вот что,- ты с этими ребятами связи не теряй, это ребята свои,- говорил Валько.- Себя не выдавай, а связь с ними держи. И присматривай еще ребят, годных к делу, таких, что покремнистей. Но только смотри, без моего ведома ничего не предпринимай,- завалишься. Я тебе скажу, когда и что тебе делать..."
   И еще:
   "Тебе меня находить не надо. Коли б у меня была квартира, я б ее тебе все равно не назвал..."
   В следующий момент Олег уже доказывает, что кое-что из этого урока он усвоил. Даже лучшему другу, которому верит безгранично, Ване Земнухову, он не сразу решается сказать то, о чем говорил с Валько. А несколько дней спустя он сам дает урок Тюленину, повторяя, в сущности, слова своего старшего товарища.
   "Все, что мы друг другу сказали, все, что мы узнаем и сделаем, не должен знать, кроме нас, никто, как бы близко к нам люди ни стояли, с кем бы мы ни дружили! - говорил Олег, глядя перед собой ярко блестевшими, расширенными глазами.- Дружба дружбой, а... здесь к-кровью пахнет,- с силой сказал он.- Ты, Ваня, я, и - все... А установим связи, там нам скажут, что делать..."
   Надежды Олега не напрасны. Валько отнюдь не бездействует и не только сам развивает бурную деятельность, но и вовлекает в круг своих подпольных связей и интересов целую группу молодежи.
   "В течение нескольких дней Валько с помощью Кондратовича и Любки, а также Сергея Левашова и сестер Иванцовых, которых ему рекомендовала та же Любка, разнюхивал, что предпринимают в городе немцы, и завязывал связи с оставшимися в городе членами партии и известными ему беспартийными людьми".
   А вот второй урок конспирации, который получает от него Олег Кошевой через Нину Иванцову:
   "Дядю Андрея тебе видеть нельзя, ты будешь держать связь со мной... На это не обижайся, я тоже его ни разу не видела".
   Разве эта цепочка подпольных связей, установленная старым коммунистом, не могла научить Олега, как организовать молодежное подполье?
   В самом объединении сил молодежи, в первых шагах, которые делает она на пути к активной борьбе, немалое значение имели указания старших. Достаточно вспомнить, какое место в их жизни заняло первое задание, полученное от Лютикова,- выкопать шрифты, зарытые в городском парке. Во-первых, оно свело вместе таких энергичных и крепких ребят, как Сережа Тюленин, Ваня Земнухов, Люба Шевцова, Олег Кошевой, Володя Осьмухин и другие. Во-вторых, поучительным оказался сам характер задания. Коль скоро взрослым подпольщикам понадобился типографский шрифт, не надо гадать, зачем он нужен и как следует им воспользоваться. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и психологическое значение этого задания. Молодые люди, получив его от старших товарищей, сразу ощутили себя участниками чрезвычайно важного и опасного дела. Разумеется, это мобилизовало их душевные силы, подготовило их к борьбе. А несколько позже будущие молодогвардейцы получили от Валько и второе, еще более важное задание.
   "...По его поручению Олег, а вместе с Олегом Ваня Земнухов, Туркенич, Сережка Тюленин и привлеченный к этому делу, как один из наиболее видных краснодонских комсомольцев, уже нюхнувший пороху Евгений Стахович - готовили среди молодежи кадры и добывали оружие для нападения на тюрьму".
   Легко заметить, что здесь перечислены как раз те ребята, которые составили затем ядро "Молодой гвардии", ее штаб.
   Можно назвать и такие детали, как то, что Стахович и Туркенич в разное время были лично приняты Валько и, видимо, получили от него какие-то важные для организации молодежного подполья указания, и то, что именно по совету старших товарищей Сергей Левашов поступил на работу в Дирекцион.
   Таким образом, в рождении "Молодой гвардии" и в обретении ее членами первых навыков подпольной работы старшие товарищи сыграли очень важную роль. После их гибели юным подпольщикам оставалось продолжать уже начатое дело. Но, собственно говоря, и гибель краснодонских коммунистов не оставила их одинокими. Едва возник штаб "Молодой гвардии", как Любка Шевцова отправилась за инструкциями в Ворошиловград. Она встретилась с самим Проценко и получила от него очень ценные советы. И не случайно Валя Борц, когда по поручению штаба ведет переговоры с группой поселка Краснодон, считает себя вправе сказать, что "она представляет молодежную организацию "Молодую гвардию", работающую под руководством областного подпольного центра в Ворошиловграде".
   А те советы, которые дает Ване Земнухову жена Проценко? А последующие поездки Любки в Ворошиловград? Разве все это не имело отношения к самому конкретному руководству молодежным подпольем старшими товарищами?
   Люди, которые в годы Великой Отечественной войны стихийно поднимались на борьбу против фашизма, были советскими рабочими, колхозниками, учащимися. И если погибали руководители и организаторы, они в своей среде находили не менее способных и энергичных организаторов, которые вели их по тому же указанному партией пути. И нет ничего странного, что эти самодеятельные организаторы, теснейшими узами связанные с такими же, как они сами, простыми людьми, порой оказывались сильнее профессиональных деятелей. Это и стремился подчеркнуть Фадеев.
   Конечно, реально существовавшая в Краснодоне подпольная группа Лютикова и Баракова оказывала молодогвардейцам более систематическую помощь, чем оказывают ее в первой редакции романа вымышленные писателем персонажи в ходе своих эпизодических встреч с юными подпольщиками. Однако документы краснодонского подполья убеждают, что, во-первых, "Молодая гвардия" сложилась самостоятельно, без организационных усилий партийного подполья, и только после своего возникновения установила связь с этим подпольем. А во-вторых, реальные участники партийного подполья предоставляли своим юным помощникам самостоятельно решать многие очень важные дела.
   Так, без согласования со старшими товарищами молодогвардейцы казнили двух полицаев. О том, как было разогнано стадо скота, Иван Туркенич рассказывает следующее:
   "Как-то, идя на заседание штаба, я узнал, что захватчики гонят в Ровеньки большое стадо. Встретив Сережу Тюленина, я приказал ему разогнать со своими товарищами скот и уничтожить немецкую охрану. Сергей пришел в конце заседания и доложил, что операция проведена успешно". Примеров такой подлинной, не выдуманной писателем самостоятельности молодогвардейцев можно привести немало.
   Тем не менее остается фактом, что связь комсомольцев Краснодона с партийным подпольем была несколько более тесной и плодотворной, чем это было показано писателем.
   Если бы "Молодая гвардия" Фадеева была традиционным романом, не скованным рамками конкретного исторического материала, у критиков не оставалось бы никаких оснований обвинять писателя в нарушении жизненной правды. Но герои его, образы которых, хоть и создавались по законам искусства и отнюдь не копировали своих прототипов, были в то же время наделены именами реальных участников событий. Сюжетную схему романа связывали с этими событиями слишком тесные узы, что и давало повод считать роман документальным и требовать от автора соблюдения фактической точности. С этой точки зрения упреки Фадееву по поводу того, что в романе не показана роль партийного подполья, нет большевистского подпольного "хозяйства", нет организации, не лишены были основания.
   Выдвинуты и военные руководители, и все они, по словам Проценко, "вроде как одной веревочкой связаны", все полны одним порывом, одними заботами и надеждами.
   Над образами крупных руководителей Фадеев всегда работал с большим знанием дела и всегда испытывал от этой работы немалое удовольствие. Оттого над третьей главой он трудился с вновь пробудившимся воодушевлением. С завершением новой главы он все охотнее изменял и ракурс изображения событий первого этапа войны, в том числе отступления, эвакуации Краснодона, и теперь на эти события он смотрел глазами руководителей, о которых только что вел рассказ.
   Писатель хорошо понимал, что наиболее уязвимая сторона романа - его не вполне последовательный документализм. Достаточно было сопоставить определенные эпизоды романа с подлинными фактами, чтобы найти в нем отступления от этих фактов. И хотя ради исторической справедливости он ввел в сюжет несколько новых реальных лиц и тем самым еще более усилил документальную основу романа, он старался одновременно не упустить ни одной возможности, чтобы избежать слишком точных документальных справок.
   Это относится и к тем главам, в которых показаны эвакуация и движение колонны беженцев. Везде, где это можно было сделать сравнительно незаметно, писатель исключал детали, способствовавшие исторической конкретизации действия. Он отказывался теперь и от отдельных замечаний, вроде "Каменск занят немцами" или "...ударил с Миллерово на Морозовскую, значит, целит на Сталинград", и от целых авторских отступлений, в которых содержался анализ общей военной обстановки или положения на отдельных участках фронта.
   Это принесло писателю значительно большую свободу действий, и он уже гораздо бережнее исправлял драматичные эпизоды беженства. Чаще всего, оставляя неприкосновенной суть этих эпизодов, он только убирал такие слишком определенные выражения, как "толпы беженцев", "дороги так забиты", "все было охвачено волнением бегства и прощания", "об убитых уже не заботился никто, их никто не убирал" и т. д.
   После всех поправок и купюр, после перестройки некоторых сцен во второй главе общая картина трагедии, постигшей народ в начале войны, сохранилась в романе, но стала более сдержанной.
   
   

   При переработке романа Фадееву, естественно, в самую первую очередь предстояло ввести в действие подлинных героев партийного краснодонского подполья.
   К тому времени было уже известно, что партийная группа, возглавляемая Филиппом Петровичем Лютиковым, не только оставалась не раскрытой гитлеровцами почти до последних дней оккупации, но и действовала очень успешно. О ее деятельности говорят обычно лишь тогда, когда надо показать участие старших товарищей в руководстве молодежным подпольем. На самом деле руководство молодежью составляло лишь одно, и притом далеко не самое важное, звено ее работы.
   Главная задача, которую предстояло выполнить Лютикову и его товарищам, сводилась к тому, чтобы любой ценой сорвать попытки немцев наладить добычу залегающих в краснодонском районе коксующихся углей. Ради этого Лютиков и Бараков, а вслед за ними и несколько других подпольщиков поступили на работу при немцах в Центральные электромеханические мастерские.
   При отступлении советских войск из Краснодона почти все шахты были взорваны. Уцелела только шахта № 21, оснащенная новейшим оборудованием, но затопленная водой. Откачать из нее воду не составляло большого труда. Во всяком случае, после освобождения города работы по ее восстановлению, включая монтаж оборудования, заняли всего 15 дней. Лютиков, однако, сумел убедить немецкую администрацию, что самое разумное - это снять с затопленной шахты все механизмы и использовать их для восстановления шахты № 1, которая была сильно повреждена, но оставалась сухой.
   Работы по намеченному Лютиковым плану продолжались несколько месяцев. Конечно, их можно было завершить много быстрее. Но в самих мастерских чуть ли не каждый день случались всякие неприятности. То вдруг отказывал электромотор, оттого что в смазку его почему-то попадал песок, то выходила из строя подстанция. Когда кто- либо из немецких чинов заглядывал в цеха, он видел, что рабочие стараются изо всех сил. И тем не менее дело подвигалось так медленно, как, по убеждению оккупантов, оно могло подвигаться только у неумелых русских.
   В конце концов шахта № 1 была все-таки восстановлена и принята немецкой администрацией. Но в тот же день "по неизвестной причине" оборвался трос шахтной клети. Падая с 250-метровой высоты, клеть вдребезги разбила все, что было смонтировано ценой столь нелегких усилий. Пришлось начинать всю работу сначала.
   Как ни бесились немцы, им не в чем было упрекнуть ни начальника мастерских Баракова, ни технического руководителя Лютикова. Оба этих русских специалиста, с их подчеркнутой аккуратностью, с их трудолюбием и энергией, долгое время оставались вне подозрений.
   Оккупанты за семь месяцев хозяйничанья в Краснодоне так и не смогли вывезти из района ни одной тонны угля, крайне необходимого им для сталелитейной промышленности.
   Занятые выполнением своей основной задачи, взрослые подпольщики, чтобы не обращать на себя внимания и не провалить дело первостепенной важности, не стремились к созданию широкой организации. Но когда, независимо от их группы, в Краснодоне появилось молодежное подполье, они не оставили его без поддержки. По заданию партийной группы в "Молодую гвардию" вступил кандидат партии Евгений Мошков, который, не открывая молодогвардейцам своих подпольных связей, помогал им советами и указаниями, исходящими от старших товарищей. Кроме того, Лютиков сам поддерживал с ними постоянную
   Трос был перепилен по заданию Баракова молодогвардейцем Юрой Виценовским (из архивных материалов музея "Молодая гвардия").
   В те годы, когда Фадеев перерабатывал роман, многие ныне известные подробности работы партийного подполья в Краснодоне еще не были открыты. Но и тогда уже не оставалось сомнений в том, что оно сыграло важную роль в борьбе против захватчиков. В распоряжение писателя поступило немало новых материалов, и в их числе воспоминания партизана Николая Владимировича Чернявского, державшего связь с краснодонским подпольем и с первыми молодежными группами, воспоминания члена штаба "Молодой гвардии" Василия Левашова, жены Баракова Веры Александровны, рабочих электромеханических мастерских. Вот что рассказала, например, бывшая уборщица электромеханических мастерских Елена Максимовна Воробьева:
   "В июле 1942 года, когда немцы придвинулись к Ворошиловграду, я эвакуироваться не смогла и осталась в гор. Краснодоне. Почти сейчас же после занятия Краснодона фашисты начали мобилизовывать молодежь и женщин в Германию, и я получила повестку на отправку в Германию. Я долгое время скрывалась, а в середине августа 1942 года встретилась с Лютиковым Филиппом Петровичем, которого я хорошо знала до войны. По его предложению, чтобы скрыться от мобилизации в Германию, я поступила в мехцех уборщицей.
   Начальником мехцеха был Бараков Николай Петрович, техруком Лютиков Филипп Петрович. Цех не занимался выполнением тех работ, которые поручали немцы. Почти все рабочие выделывали зажигалки, самогонные аппараты и другие вещи. Бараков и Лютиков не только не запрещали в рабочее время заниматься своими делами, но и поощряли это,
   Один раз в то время, когда Павел Колотович, рабочий мехцеха, выделывал зажигалку, пришел в цех немец, спросил, что Колотович делает, и тот, не растерявшись, ответил: "Часть к двигателю". Немец ничего не понимал в технике, поэтому его не боялись, больше всего боялись главного инженера треста Андреева и инженера Кистринова, которые могли выдать рабочих немцам.
   Каждый раз, когда я мела цех, Колотович говорил мне, чтобы я мела на мотор, мелкий песок и пыль оседали на смывки, мотор останавливался, и вся мастерская тоже останавливалась на ремонт.
   Когда Лютиков ближе узнал меня, он мне тоже приказал мести на мотор, а когда никого нет в цехе, и просто подсыпать песку.
   К Лютикову и Баракову очень часто приходили какие-то люди. Парень в кожанке - Третьякевич Виктор и парень с перевязанной головой, мне неизвестный.
   Как-то пришел человек в тулупчике, один рукав у тулупчика был подвернут, я спросила Лютикова: "Филипп Петрович, а для чего это он?" Лютиков усмехнулся и ответил: "А так нужно, Лена".
   Очень часто, собрав нескольких рабочих, Бараков и Лютиков проводили совещание в кабинете у Бара-кова. Обычно ставили сторожа, который должен был сообщать о приходе чужих. Иногда на страже стояла и я.
   В конце октября по распоряжению Баракова и Лютикова рабочие нагрузили в подводы уголь, на них положили оружие и все это направили к фронту с лейтенантом Ельшиным Александром Яковлевичем, под видом того, что едут менять уголь на хлеб.
   В ноябре кто-то из рабочих (кто именно, я не знаю) вывинтил форсунку от двигателя, ее так и не нашли. Приходил немец, кричал, угрожал, но мастерская не работала.
   В конце ноября Лютиков спросил у меня: "Можно провести на квартире заседание?" Я ответила, что можно, и вечером у меня собрались Бараков, Лютиков, Толуев, Соловьев. Как только организовалась мастерская, немцы поручили Баракову отремонтировать водокачку. На ремонт водокачки Бараков ходил сам, но водокачку так и не отремонтировали. Как только ее сдавали в эксплуатацию, она снова выходила из строя, и ее снова начинали ремонтировать.
   Однажды на ремонт прислали машину Швейде - начальника дирекциона. Ее отремонтировали, а через короткое время она испортилась вновь. Швейде вызвал к себе Лютикова, угрожая ему.
   После этого случая из жандармерии прислали человека для тайного надзора за рабочими. Бараков отправил этого человека для ремонта на шахту им. Энгельса (2 километра от Краснодона).
   По моему мнению, в организации, созданной Бараковым и Лютиковым, состояли: Бараков Николай Петрович, Лютиков Филипп Петрович, Колотович Павел, Лешов Леонид, Малахов Александр Романович, Воробьева Елена Максимовна, Румянцева, Соловьев, Соколова Мелина Георгиевна, Толуев, Ельшин Александр Яковлевич, Целевич, Михайличенко Александр Леонтьевич, Дымченко Мария Георгиевна. С этой же подпольной партийной организацией была связана и Стасюк Мария Федоровна.
   Листовки Лютиков приносил часто. В начале ноября он вызвал меня к себе со Стасюк Марией Федоровной и предложил нам расклеить листовки в клубе и на базаре, что мы и сделали.
   У Дымченко Марии Георгиевны был радиоприемник, очень часто мы собирались слушать радио у нее.
   С Лютиковым были связаны и ребята из "Молодой гвардии". Я была свидетелем разговора между Лютиковым и Володей Осьмухиным. Лютиков посылал Осьмухина на подстанцию и поручил произвести там диверсию.
   Лютикова арестовали 4 января, вместе со всеми рабочими мехцеха. Когда я носила ему передачу, я слыхала от полицейских, что его тяжко пытали, что ему дали 300 плетей, но что он только лишь стонал в ответ на истязания палачей. 15 января вместе с группой молодогвардейцев его бросили в шурф шахты № 5...".
   Не менее ценные факты сообщила в своих воспоминаниях и другая уборщица мастерских
   Архив музея "Молодая гвардия" в г. Краснодоне.
   Мария Федоровна Стасюк, также принимавшая участие в подпольной работе, и хозяйка дома, где жил Филипп Петрович Лютиков, и Вера Александровна Баракова.
   Рассказанные этими людьми эпизоды, очевидно, захватили писателя. Но включить их в готовый роман было не так-то просто. Сравнительно легко далась Фадееву лишь первая вставка, о руководителе краснодонского подполья Филиппе Петровиче Лютикове. И сама фигура Лютикова, нарисованная писателем крупными и сочными мазками, и то, как умно и уверенно отвечает Филипп Петрович на беспокойные вопросы Проценко, и его многообещающие слова: "Уж мы на них поработаем", сказанные без улыбки и с особенной силой, сразу вызывают у читателей доверие и глубокую симпатию к этому человеку.
   Не вызывает никакого сомнения, что писатель действительно был влюблен в своего героя и что писал о нем, особенно когда удавалось найти для этого подходящее место среди готовых и плотно "притертых" друг к другу эпизодов, "с огромным удовольствием и свободой". Но удавалось-то это ему далеко не всегда.
   Ради многочисленных вставок, раскрывающих деятельность районного подполья, Фадееву нередко приходилось "раздвигать" тесно связанные эпизоды и главы романа. В таких случаях он был вынужден отказываться от обычного своего неторопливого и обстоятельного письма, форсировать действие, ограничиваться беглым перечнем важных для него, художника, подробностей. Следы этой кропотливой работы писателя сохранились и в печатном варианте второй редакции романа. Очень показательны в этом смысле те строки, где рассказано о взаимоотношениях семьи Лютикова с семьей его квартирной хозяйки.
   "Семья Лютикова жила в этом домике уже много лет. Жена Лютикова, Евдокия Федотовна, дружила с Пелагеей Ильиничной. Девочки- одногодки, Рая и старшая дочь хозяйки Лиза, учились в одной школе, в одном классе. Муж хозяйки, с первого дня войны находившийся на фронте, был моложе Филиппа Петровича лет на пятнадцать,- столярный мастер, младший офицер запаса, артиллерист, он, считая себя воспитанником Филиппа Петровича, относился к нему, как ученик к учителю". И т. д.
   Здесь, быть может, сильнее, чем в любом другом месте, ощутима борьба двух "стихий": фадеевской манеры письма - потребности писателя в обстоятельности и доскональности повествования, с одной стороны, и необходимости предельно сокращать и уплотнять свой рассказ - с другой. Весь этот отрывок не более чем информация. В нескольких строчках писатель сообщает обо всем многообразии связей, которые соединяли две семьи. Именно сообщает, отказываясь от возможности на отношениях Лютикова и мужа Пелагеи Ильиничны показать воспитательное искусство, которым, как это отмечалось (но только отмечалось), в совершенстве владел Филипп Петрович. И хотя информацию эту Фадеев детализирует так, как обычно детализировал неспешные свои описания или авторские раздумья ("... учились в одной школе, в одном классе...", "... столярный мастер, младший офицер запаса, артиллерист"), она остается слишком беглой, чтобы обладать еще и подлинной художественной выразительностью. И все же Лютиков запоминается читателю потому, что он руководитель подполья, и потому, что автор уделяет ему максимум внимания.
   А вот образы других коммунистов - Соколовой и Баракова - довольно бледны. И хотя понятно, как трудно было писателю раскрыть эти образы в готовом и широко известном романе, становится больно, оттого что неполно рассказано об этих удивительных людях.
   Среди участников событий, чьи воспоминания были переданы Фадееву в 1948 году, нет ни одного, кто, рассказывая об этих событиях, не упомянул бы имени Налины Георгиевны Соколовой, не сказал бы хоть несколько слов о том, какие опасные поручения подполья она постоянно выполняла.
   Вера Александровна Баракова вспоминает:
   "Через два дня после переезда, заглянув в кладовую, я обнаружила там два автомата. Крайне взволнованная, я обратилась с вопросом к мужу. Бараков ответил, что автоматы скоро унесут. И действительно, к вечеру к нам пришла коммунистка Соколова Мелина Георгиевна и унесла эти автоматы в мешке с соломой".
   "Очень часто по заданию Лютикова в Каменск ездила Соколова,- рассказывает квартирная хозяйка Лютиковых, Александра Лукинична Колтунова.- Это была исключительно смелая, храбрая женщина. Она была домашняя хозяйка, коммунистка и пользовалась большим авторитетом у Лютикова, Баракова и других, кто приходил к нам. Из Каменска привозила в картошке патроны и листовки и туда возила листовки.
   Еще в начале осени она сказала Лютикову, что ребята хотят связаться с ним. Он ей ответил: "Обо мне не говорите, а связаться - свяжемся".
   С огромным уважением пишут о Соколовой в своих воспоминаниях и Мария Федоровна Стасюк, и другие краснодонцы, которые были причастны к подпольной работе. И надо ли говорить о том, какого внимания заслуживала и заслуживает история этой тогда уже немолодой женщины, бывшего бойца чапаевской дивизии, человека на редкость скромного, а вместе с тем фантастически смелого, мужественного и преданного общему делу.
   Богатую пищу для писательских исследований и раздумий представляла и боевая биография Николая Петровича Баракова, и подвиги других героев партийного подполья. Но для того чтобы всем им уделить внимание, которого они были достойны, чтобы выписать их образы с той тщательностью и психологической достоверностью, с какой Фадеев привык рисовать своих героев, писателю пришлось бы полностью перестраивать сюжет романа или создавать совершенно новое произведение.
   
   

   Первая редакция "Молодой гвардии", при всех ее изъянах, была цельной, яркой, истинно романтичной. Переработка романа нанесла ему немалый урон. Особенно с художественной точки зрения. А в то же время приблизила его сюжет к некоторым подлинным фактам краснодонской трагедии, что частью читателей было принято с удовлетворением. И в целом определенное общественное значение эта переработка имела.
   Ведь многие читатели только после выхода в свет новой редакции "Молодой гвардии" узнали о том, как в дни наступления гитлеровцев на Сталинград небольшая группа краснодонских коммунистов ценой собственных жизней преградила захватчикам путь к ценнейшим породам донецкого угля. Впервые получили они представление о некоторых из этих героев.
   А если посмотреть на все это с чисто моральной точки зрения?.. О Филиппе Петровиче Лютикове в первой редакции было сказано вскользь. Легко понять обиду его дочери Раи и всех тех, кто был близко с ним знаком, когда они читали такие, к примеру, строки:
   "Лютиков был старым человеком, но он не был старым членом партии. И по натуре своей он, будучи хорошим человеком, не был общественно деятельным человеком. Он вступил в партию, потому что с годами чувствовал себя все более неловко, как это он, старый русский мастеровой, до сих пор не состоит в своей партии. Подпольной работы он раньше не вел, хотя ему и приходилось помогать подпольщикам-большевикам. И в тот момент, когда Володя обратился к нему, Лютиков находился в состоянии крайней растерянности, вызванной внезапным и странным исчезновением Шульги".
   Здесь все неточно. В партию Лютиков вступил еще в 1924 году, по Ленинскому призыву, а отнюдь не потому, что "с годами чувствовал себя все более неловко". Утверждение, будто он "не был общественно деятельным человеком", никак не согласуется с тем, что в действительности именно ему было поручено руководство районным подпольем. Да еще на каком ответственном участке! А состояние "крайней растерянности" и вовсе не отвечает тому, как продуманно, осмотрительно и в то же время смело начал он действовать с приходом немцев.
   В новой редакции романа все поставлено на свои места. Перед читателем предстает реальный герой Краснодона - мужественный, решительный и деятельный.
   Еще больше это относится к образам Баракова и Соколовой, которые в старой редакции романа не упоминались, и к картине подпольной борьбы в Краснодонском районе в целом. Прежде, показав несколько операций, проведенных молодогвардейцами в самом городе, Фадеев лишь бегло перечислял другие дела ребят ("К этому времени в городе и далеко за пределами его действовали уже три постоянных боевых группы "Молодой гвардии"..."). Этим да еще саботажем, который вела на шахтах группа Коростылева - Кондратовича, изображение активных действий краснодонского подполья в романе исчерпывалось. Теперь эти действия раскрыты значительно шире.
   В результате и "Молодая гвардия" из автономной организации, которая действовала на свой страх и риск, лишь время от времени получая указания из областного центра, превратилась, как оно и было на самом деле, в звено единой, широко разветвленной цепи, сковывающей и обескровливающей вражьи силы.
   Очень важная вставка появилась, например, в сорок шестой главе романа (глава сороковая первой редакции):
   "Наступило время, когда даже бездомные люди со своими тачками опасались передвигаться по шоссейным и грунтовым дорогам, а брели проселками или прямо по степи,- так часто стали подрываться на минах грузовые и легковые машины и цистерны с бензином.
   Не успевала схлынуть молва о крупной аварии где-нибудь на шоссе между Матвеевым Курганом и Новошахтинском на юге, как уже накатывалась новая - о гибели целого транспорта с бензином между Старобельском и Беловодском на севере.
   Вдруг взлетел железобетонный мост через речку Крепенку на главном шоссе сталинградского направления, и даже нельзя было понять, как это могло случиться... А через несколько дней обрушился в реку громадный железнодорожный мост возле Каменска на магистрали Воронеж - Ростов...
   Олег догадывался, что взрыв произведен, должно быть, совместными усилиями подпольных партийных организаций Краснодона и Каменска. Он догадывался об этом потому, что недели за две до того, как произошел взрыв, Полина Георгиевна вновь потребовала от имени Лютикова связного для направления в Каменск.
   Олег выделил Олю Иванцову..."
   В эту общую панораму боевых действий подполья художник включил прежнее краткое сообщение о трех постоянных боевых группах "Молодой гвардии". И теперь это сообщение уже не кажется ни сухо информационным, ни драматически сиротливым. И гораздо убедительнее звучат, а потому и гораздо сильнее волнуют авторские слова о сопричастности борьбы юных подпольщиков общенародной борьбе против гитлеровских захватчиков... "Подобно тому как ручьи и реки образуются в результате незаметного для глаза мельчайшего движения подземных вод, так и действия "Молодой гвардии" незаметно вливались в глубоко скрытое широкое движение миллионов людей..."
   В ходе переработки романа Фадеев внес во многие эпизоды уточнения, которые непосредственного отношения к теме партийного подполья не имели, но были крайне важными.
   Вот некоторые из них.
   В первой редакции среди персонажей, деятельность которых, по словам автора, "подпирала деятельность "Молодой гвардии", волею судеб оказался некий Кистринов, реальное лицо, приятель дяди Олега Кошевого, Николая Николаевича Коростылева. В сорок шестой главе ему посвящено несколько строк, которые характеризуют его как бесстрашного человека и истинного патриота. "Инженер по образованию и по призванию, он не только сам ничего не делал в Дирекционе, но группировал вокруг себя всех ничего не делающих на шахтах и учил их тому, что надо делать, чтобы и все остальные люди на шахтах решительно ничего не делали".
   Имя Кистринова было поставлено, таким образом, в один ряд с именами героев, чьими усилиями сводились на нет попытки оккупантов организовать добычу угля в Краснодонском районе. На самом деле реальному Кистринову принадлежала иная роль в краснодонских событиях. По свидетельству связанных с подпольем рабочих, этот "патриот" был активным пособником оккупантов. Недобрым словом поминает его, кстати, и Е. М. Воробьева: "...больше всего боялись главного инженера треста Андреева и инженера Кистринова, которые могли выдать рабочих немцам".
   Поскольку все, что рассказано в романе о деятельности группы Коростылева - Кондратовича, куда Фадеев относил и Кистринова, было писателем домыслено, он не стал ничего в этом эпизоде менять. Но Кистринова переименовал в Быстринова. И хоть внешне эта поправка незначительна и, быть может, мало кто из читателей ее заметил, она существенно меняет дело.
   Другая поправка касалась мимолетного замечания писателя о Лиде Андросовой - "... но в руки полиции попал дневник Лиды Андросовой, где в каждой записи упоминался Коля Сумской...", замечания, которое не то чтобы порочило подпольщицу, но все-таки бросало тень на ее имя. И это было тем более несправедливо, что на самом деле дневник Лиды в полицию не попадал и не послужил причиной ареста Коли Сумского, руководителя подполья в поселке Краснодон.
   Некоторые уточнения были внесены писателем в характеристику Олега Кошевого, Володи Осьмухина, Толи Орлова и других молодогвардейцев. Все это укрепляло документальную основу романа, не нанося ущерба его художественным достоинствам. Много поправок (иногда весьма существенных) было внесено писателем в те эпизоды, где прежде им были допущены смысловые погрешности: слабая мотивировка поступков и дел героев, небрежность некоторых деталей.
   В седьмой главе старой редакции Шульга и Проценко после конспиративной беседы в обкоме вместе выходили на улицу и на глазах у множества суетившихся вокруг людей неторопливо и сердечно прощались друг с другом у обкомовского газика. Шульга даже помогал завести машину, поскольку Проценко долго и безуспешно крутил ручку, и "газик весь встряхивало, но мотор не заводился" - обычное шоферское действо, которое неизменно обращает на себя внимание окружающих. Все это было нарушением правил конспирации.
   В новой редакции этот эпизод выглядит иначе. После беседы в обкоме, в которой теперь принимает участие и Лютиков, будущие подпольщики расходятся так, как полагается расходиться конспираторам. "Лютиков вышел первым, а за ним Шульга. Они ушли так же, как и пришли,- черным ходом, через дворик. Здесь были разные хозяйственные постройки, из-за которых каждый незаметно вышел на соседнюю, параллельную главной улицу".
   В тридцатой главе первой редакции во время допроса Шульги и Валько неоправданным был поступок Валько, который в ответ на предложение майстера Брюкнера занять место главного инженера при местном Дирекционе вдруг, ни слова не говоря, "широко и резко размахнувшись ... ударил майстера Брюкнера между глаз".
   После переработки романа поведение Валько в этом эпизоде стало более логичным и естественным. Предложение Брюкнера вызывает теперь у него проблеск надежды. И не только на освобождение, но и на нечто не менее важное.
   "- Я бы согласился на это предложение...- сказал Валько.- Если мне создадут хорошие условия для работы...
   Он даже нашел в себе силы придать голосу выражение вкрадчивости. Больше всего он боялся, что Шульга не поймет, какие перспективы открывает это неожиданное предложение майстера Брюкнера. Но Шульга не сделал никакого движения..."
   И лишь после того, как майстер Брюкнер сам начинает ставить условия ("...вы раскроете мне вашу организацию - всю, всю!"), а потом орет на Валько и тычет сигарой в его лицо, Валько, который "сразу все понял", наносит ему свой страшный удар между глаз.
   Такие уточнения, а их можно насчитать десятки, делали роман более продуманным и лучше организованным.
   
   

   В какой мере изменения отразились на основной - молодогвардейской - линии романа? Не утратила ли она каких-либо достоинств?
   С выходом десяти новых глав, посвященных почти исключительно партийному подполью, действие романа развернулось и вширь и вглубь, а тема молодежного подполья осталась в нем главной темой. Но ее удельный вес несколько уменьшился.
   Отчасти был ослаблен и ее эмоциональный накал. Ведь что ни говори, а боевые действия молодежи, которая самостоятельно организуется и на свой страх и риск ведет борьбу с врагом, сами по себе романтичнее, чем те же действия, руководимые многоопытными и не по- юношески воспринимающими действительность людьми. Правда, некоторые новые эпизоды, где действуют одновременно и юные герои романа и их старшие товарищи, оставляют довольно сильное впечатление.
   Вот Лютиков приходит к Осьмухиным, чтобы поговорить со своим юным другом и будущим товарищем по оружию Володей. И едва они остаются одни, Володя со страстью, которая вызывает и восхищение, и тревогу за него, атакует Филиппа Петровича:
   "- На работу! Вы сказали - на работу!..
   А мне все равно - буду ли я работать или нет: и в том и в другом случае цель моя одна. Цель моя - борьба, борьба беспощадная. Если я пойду на работу, то только для того, чтобы замаскироваться,- сказал Володя с некоторым даже вызовом.
   Юношеская его смелость, наивность, горячность, едва сдерживаемая присутствием немецких солдат за дверью, вызвали в душе Филиппа Петровича не опасение за юношу, не досаду, не усмешку, нет,- улыбку. Но такой уж он был человек, что чувства его не отразились на его лице, он и бровью не повел.
   - Очень хорошо,- сказал он.- Ты это каждому скажи, кто ни зайдет, вот как я. А еще лучше - выйди на улицу и каждому встречному-поперечному: "Иду, мол, на беспощадную борьбу, желаю замаскироваться, помогите!"
   Володя вспыхнул.
   - Вы же не встречный-поперечный,- сказал он, внезапно помрачнев.
   - Я-то, может быть, и нет, но ты этого в нонешнее время знать не можешь..."
   Сошлись, что называется, лед и пламень. Но ни тот, ни другой образ не проигрывают от этого. Напротив. В контрасте с безрассудной горячностью Володи мудрая осмотрительность Филиппа Петровича воспринимается как особенно драгоценное качество. В свою очередь, эта осмотрительность и невозмутимость Лютикова оттеняют высокое благородство романтического порыва, которым охвачен Володя. Правда, последнее слово остается за Лютиковым. Но в глазах его не опасение и не усмешка, а улыбка. Мягкая и, быть может, грустная. Потому что самому Филиппу Петровичу с его жизненным опытом и заботами уже никогда не суждено так вспыхивать и так беззаветно бросаться навстречу опасности.
   Такой же контраст между выдержкой и осторожностью старших товарищей и романтической мятежностью юных героев ощущается в сцене беседы Олега Кошевого с Лютиковым (тридцатая глава), в разговоре Вани Земнухова с Екатериной. Павловной Проценко (сорок четвертая глава) и в некоторых других эпизодах.
   А как обострился драматизм финала, когда рядом со сценами, в которых передано состояние ребят, узнавших о начале арестов, появились эпизоды, раскрывающие чувства взрослых, которые отчетливо сознают, как неотвратима катастрофа, и тем не менее продолжают действовать, потому что надо показать врагу, что он не попал в цель! И разве не этим сочетанием юношеского восприятия трагедии, с одной стороны, и зрелого, "взрослого" - с другой, объясняется воздействие на читателей одной из самых сильных и романтически окрыленных сцен второй редакции романа, когда Толя Орлов с помощью старших предпринимает последнюю попытку спасти товарищей?
   "Он шел ночью, привычно обходя полицейские посты. Каким одиноким чувствовал он себя в родном городе, когда нет Володи, нет Земнухова, Мошкова, Жоры Арутюнянца и других... Чувства отчаяния и мести мешались в душе его".
   И потом, под утро, он почти врывается к Осьмухиным, "промерзший, осунувшийся", но со спасительной, как ему кажется, листовкой в руках: "Граждане Краснодона! Шахтеры, колхозники, служащие! Все советские люди! Братья и Сестры! Враг раздавлен могучей Красной Армией и бежит!
   В бессильной звериной злобе хватает он ни в чем не повинных людей, предает их нечеловеческим пыткам. Пусть же помнят выродки! - мы - здесь! За каждую каплю крови советского человека они заплатят нам всей своей подлой жизнью. Пусть содрогнутся сердца врагов от нашей мести! Мстите врагу, уничтожайте врага! Кровь за кровь! Смерть за смерть!
   Наши идут! Наши идут! Наши идут!.." В какой-то мере эти эпизоды возмещали потери, понесенные романом при переработке, о которой сам Фадеев отзывался так: "...перерабатываю молодую гвардию в старую".
   
   
   
   
   

   Несколько новых глав "Молодой гвардии" (пятьдесят третья - пятьдесят пятая) посвящено событиям, не имеющим непосредственного отношения к деятельности краснодонского подполья, они представляют собой отступление или своеобразную вставную повесть, действие которой развивается параллельно основному действию.
   Фадееву эти главы об областном партийном подполье понадобились, чтобы усилить вторую часть романа, основательно расширив и углубив ее. В работе над ними писатель меньше был связан документальным материалом. Большинство персонажей здесь, начиная с секретаря обкома Проценко и его жены Кати,- образы вымышленные, собирательные. Писал о них Фадеев гораздо свободнее, раскованнее, чем, скажем, о Лютикове и Баракове. Оттого эти главы оказались самыми сильными и яркими из новых глав романа. Но именно потому, что они дались художнику легче других, в творческой истории фадеевскои "Молодой гвардии" им принадлежит сравнительно скромное место.
   Иное дело некоторые вставки, история которых тем более интересна, что главную роль в ней сыграли читатели романа.
   В 1949 году Фадеев получил солидный пакет из Свердловска. Писательница Ольга Маркова писала:
   "Дорогой товарищ Фадеев!
   Будучи на конференции областных прозаиков и слушая ваш рассказ о работе над "Молодой гвардией", я еще не знала, что буду обладать кое-какими материалами, интересующими Вас.
   История этого дела скорбная: недавно здесь, в Свердловске, нелепо погиб мой друг - фронтовик - майор Смирнов. У меня оказались его дела, в которых я нашла и то, что посылаю Вам. Смирнов - первый со своей газетой узнал о "Молодой гвардии".
   Может быть, эти материалы Вам известны, и даже скорее всего так. Может быть, они опоздали и - тоже скорее всего так.
   А может быть, что-то они осветят Вам по-новому, что-то подскажут. Там есть собственноручное письмо матери О. Кошевого, его стихи, переписанные девушкой.
   Мне не дает покоя мысль, что Вам это может быть полезным, а мне, как память о погибшем друге, эти материалы ничего не дают.
   Посылаю их Вам.
   Буду рада, если они Вам окажутся нужными. С уважением к Вам.
   Ольга Маркова"
   В числе материалов, которые были приложены к этому письму, кроме стихотворений Олега Кошевого, оказались странички из дневника Степы Сафонова, прежде известные Фадееву только понаслышке, дневник Шуры Дубровиной и др.
   Конечно, эти документы уже не могли существенно изменить представление писателя о героях Краснодона, однако Ольга Маркова не ошиблась, когда писала: "Может быть, что-то они осветят Вам по- новому".
   Во время первого своего знакомства с краснодонскими материалами Фадеев находился под впечатлением не только того, что читал в дневниках и записках молодогвардейцев, но и того, что рассказывали о них люди, которые думали в первую очередь об общественном значении их подвига. Теперь перед ним были только листки из школьных тетрадей, заполненные непосредственными мальчишечьими или девчоночьими откровениями.
   Вот несколько записей из дневника Степы Сафонова:
   "19 декабря 1942 г.
   Сегодня мне сравнялось 16 лет. Утро. Скоро должен прийти Сенька. После долгих колебаний я собрался сходить в клуб им. Горького. Сейчас сижу и жду. Мать пошла на базар, и я сел писать дневник. Не знаю, хватит ли у меня терпения продолжать его. Сейчас в городе остановились румыны и ходят по квартирам, просят или берут что- либо кушать. Какие они сейчас жалкие на вид! Офицеры их очень бьют.
   В клубе сегодня должен увидеть своих ребят: Виктора Т. и Ваню 3. Сенька будет писать рекламу на воскресенье. Он говорит, что в струнном кружке есть хорошие девочки. Пойдем посмотрим. Вчера я направился к Радьке и на переезде встретил Олега и Сергея, везущих уголь, и помог им, съездил с ними 2 раза за углем и 3 раза в сбойку ш. 2-4 за дровами. Все это входило в мои планы помочь им.
   Сенька что-то задерживается, и я пока кончаю писать до вечера.
   Часов в 9 ко мне зашел Сенька, и мы собрались, но тут забежал Радька, и мы немного посидели и пошли. В клуб мы пришли рано, и в нем никого не оказалось. Мы пошли в отдельную комнату. Сенька начал писать рекламу. Потом пошли на струнный. Струнный - это какое-то скопление молодежи разных возрастов. Здесь много знакомых. Виктор спросил у меня про Николая, так что никто не понял. На струнном очень весело - смех и шум. Девчат хороших здесь двое или трое, а все остальные дрянь. Играли допоздна, и в кино сходить не пришлось. Завтра я думаю сходить еще, но нужно достать табаку для девчат.
   
   20 декабря 1942 г.
   Сегодня я также собрался в клуб им. Горького. По дороге забежал к Сеньке и Володьке, но они уже ушли. В клубе почти еще никого не было. Понемногу стали собираться. Привезли рояль, и Валя Борц играла. В клубе я пробыл до 2 часов. Потом за мной забежал Ленька и Сергей, и мы пошли. По дороге мы захватили патроны и отнесли в баню. Потом зашли до Кулика и пошли в клуб им. Ленина. На концерте мы посмеялись. Я достал ручку и написал..."
   
   Еще во время поездки писателя на место действия кто-то из краснодонцев процитировал ему по памяти несколько строк из этого дневника. Фадеев слово в слово записал их в своих заметках "К плану" и затем использовал в одной из глав романа.
   "Немцы никак не могли предположить, что организация, на деле осуществившая это, состоит из мальчиков и девочек.
   И правда, трудно было предположить такое, если в ночь самых страшных арестов виднейший подпольщик Степа Сафонов, склонив набок белую голову и намусливая карандаш слюнями, записывал в своем дневнике:
   "Часов в пять ко мне зашел Сенька, позвал в гости на Голубятники, сказал: будут хорошие девчата. Мы пошли, посидели немного. Двое- трое девчат были ничего, а остальные дрянь..."
   Теперь перед художником был оригинал записей Степы, и он мог убедиться и в том, что непосредственность их автора простиралась еще дальше, чем это ему представлялось, и в том, насколько обыденными были и жизнь и борьба краснодонских комсомольцев.
   "Виднейший подпольщик" с одинаковой беспечностью и будничностью рассуждал и о девчонках, которые "дрянь", и о том, как весело было в клубе, и о том, как по дороге они "захватили патроны и отнесли их в баню", и как затем пошли в другой клуб, который и при немцах не переставал быть для них "клубом им. Ленина".
   Читая эти строки, знакомясь с дневником Шуры Дубровиной, написанным хоть и несколько более зрелой рукой, но в таких же будничных тонах, и с дневником Лиды Андросовой, Фадеев действительно много увидел по-новому.
   Да и стихи Олега Кошевого, поэтически незрелые, по-детски неумелые, но полные и острой боли за страдающую Родину, и мужественной веры в освобождение, рождали у писателя ощущения, которых прежде он, быть может, не испытывал.
   Одно из этих стихотворений датировано 11 января 1943 года и, следовательно, написано уже в те дни, когда шли аресты и сам Олег с минуты на минуту мог оказаться в фашистском застенке.
   Вот это стихотворение.
   
   Ты, родная, кругом посмотри,
    Сколько горя враги принесли
    Голод, смерть и могилы везде,
    Где прошли по советской земле.
   
   Где прошел людоед немчура,
    Там залита вся кровью земля
    Там сожгли, уничтожили все
    Дорогое, родное твое.
   
   Ты, родная, врагам отомсти
    За страданья, за слезы свои,
    За мученья, за смерть сыновей,
    За погибших советских детей.
   
   Мать родная, не плачь, только мсти.
    Скоро придут к нам светлые дни.
    Правды счастья нам луч золотой
    Засияет над нашей землей.
   
   Из всех этих материалов в текст второй редакции романа Фадеев включил только одно стихотворение Олега ("Пой? подруга, песню боевую"). Но главное их значение для писателя состояло в том, что они позволили ему несколько шире, чем прежде, взглянуть на вещи, убедили в том, что внутренняя жизнь ребят не исчерпывалась теми нравственными переживаниями, которые испытывают его герои в процессе своей борьбы.
   Так в романе появились новые страницы, посвященные участникам молодежного подполья.
   В двадцать седьмую (по старому варианту - двадцать третью) главу Фадеев вписал целую сцену - Олег в гостях у Иванцовых. Это сугубо бытовая сцена. Олег знакомится с двоюродной сестрой Нины Иванцовой, Олей, и ее матерью, Варварой Дмитриевной. Затем они все четверо играют в карты, "в подкидного", и очень увлечены этой игрой, и от души веселятся, когда Оля ловит Олега и Варвару Дмитриевну на том, что они безбожно мошенничают.
   Сцена в доме Иванцовых полна деталей, которые позволяют читателю увидеть настоящего, живого Кошевого, реального шестнадцатилетнего паренька. О нем можно сказать: "весело болтал ногами", "мальчишка очень ей нравился", "оттого, что он заикался, он не прокричал, а промычал это низко, как теленок, и это вышло так смешно, что все прыснули..."
   Фадеев тем охотнее писал эту сцену, что в ней юные герои выглядят соответственно своему возрасту.
   Еще более важное значение имеет новая, тридцать восьмая глава второй редакции романа. В ней появляются эпизоды острого столкновения с врагом, которых так недоставало старому варианту.
   Когда Любка Шевцова танцует перед пьяными немцами, "точно на острие бритвы", рискуя стать их добычей и спасаясь только тем, что ей удается поссорить нижних чинов и офицеров, испытываешь по-настоящему сильное беспокойство за судьбу этой юной подпольщицы.
   Такие же чувства вызывает и другой, не менее сильный эпизод, когда Олег Кошевой, застигнутый полицаем при расклеивании листовок, спасается от погони. Преследователь гонится за ним по пятам. И навстречу ему уже бегут другие полицаи. Грохот их сапог, вспышки фонарей, пронзительные свистки - все это создает физически ощутимое представление об угрожающей юноше опасности.
   Эти же ощущения возникают всякий раз, едва начинается рассказ об очередной операции молодогвардейцев. И в результате вся деятельность подполья кажется более напряженной и рискованной, чем это было при чтениь первой редакции романа.
   Письмо Ольги Марковой оказалось далеко не единственным.
   В том же 1949 году в редакцию воинской газеты "Ленинское знамя" поступили очень интересные материалы от военнослужащего А. В. Петрова.
   Петров писал:
   "В январе месяце 1943 года я лично видел Ивана Туркенича (тогда Ивана Крапивина) в с. Александровке Ст. Луганского р-на Ворошиловградской обл., когда он после освобождения разведкой наступающей Красной Армии организовал в упомянутом выше селе партизанский отряд в 20-28 человек и успешно оборонял им село до подхода частей Красной Армии в течение примерно месяца, если не больше.
   Многое из описанного мною в прилагаемой рукописи я слышал лично от него, когда он рассказывал колхозникам на МТФ с. Александровки. Правда, о своей деятельности в г. Краснодоне и вообще о подпольщиках он не упоминал, так как Краснодон еще находился в руках оккупантов.
   Остальное записано со слов участников партизанского отряда, организованного Иваном Туркеничем. Это такие, как Климов, Николай Н., Копаев П. Т., Мирошкин Н. (убитый на фронте), Владимир и Степан Криваль, Яков Кнышев и другие.
   Сомнений у меня и у перечисленных товарищей нет никаких, так как тов. Туркенич в своих рассказах говорил, что он кадровый командир Красной Армии, после ранения на Дону возвращался на родину в г. Краснодон.
   Упомянул как-то о девушках Краснодона, упрекнув доярок МТФ, что они боятся немцев.
   Влившись отрядом в наступающую Красную Армию, товарищи рассказывали, как при подходе частей к г. Краснодону он лично несколько раз ходил в разведку в город, а также после освобождения города он клялся на могиле замученных молодогвардейцев отомстить фашистским извергам".
   Письмо А. Петрова и собранные им материалы редакция переслала Фадееву. Так писатель впервые узнал о тех мучениях, которые пережил Туркенич после провала организации. При попытке перейти линию фронта Ваня попал в руки полиции, чудом избежал расстрела и, будучи освобожден советской разведкой, создал партизанский отряд, чтобы пробиться в Краснодон и отбить арестованных ребят. Осуществить этот замысел ему не удалось. Но отряд очистил от немцев и полицаев один из сельских районов' и удерживал его до прихода наших войск.
   Эти новые сведения помогли Фадееву не только написать несколько страниц, раскрывающих судьбу Туркенича со времени его ухода из города, но и гораздо внимательнее, чем прежде, рассмотреть его фигуру. А это было чрезвычайно важно...
   В старой редакции романа Ивану Туркеничу, командиру "Молодой гвардии", организатору основных ее боевых операций, одному из самых видных героев Краснодона, принадлежит более чем скромное место. Два-три эпизода, где он - главное действующее лицо, да несколько упоминаний о нем в других сценах - вот и все, что можно в этой редакции прочесть о Туркениче.
   Чем это объяснить? Может, недостатком материала, скудностью сведений? Нет, сведений о Туркениче у Фадеева было больше, чем о любом их тех молодогвардейцев, которые оказались центральными героями романа. Помимо документов, характеристик, записей бесед с родными, что были переданы писателю комиссией ЦК ВЛКСМ, у него было и нечто более существенное: он сам встречался с Туркеничем, беседовал с ним, вынес из этой беседы непосредственные впечатления о герое. Так что же помешало Фадееву уделить командиру юных подпольщиков внимание, которого тот заслуживал?
   Дело, очевидно, прежде всего в том, что в авторском замысле, на котором основан сюжет старой редакции романа, Туркеничу просто не нашлось места. 22-летний молодой человек, офицер Советской Армии, уже участвовавший в боях, раненный, а затем еще и расстрелянный (но недострелянный, как пишет Фадеев) гитлеровцами, он заметно отличался от своих товарищей по подполью, шестнадцати-восем-надцатилетних ребят.
   В круг этих юных подпольщиков, еще неопытных, наивных, только начинающих борьбу против захватчиков, фигура зрелого бойца, фронтовика Туркенича не вписывалась. О нем надо было писать особо. И Фадеев довольствовался теми немногими скупыми штрихами, которые позволили ему бегло познакомить читателей с героем.
   Во второй редакции романа с появлением многих новых персонажей, людей немолодых и опытных, сложились условия для того, чтобы развить образ Туркенича.
   Интересно проследить, как шла работа писателя над образом, который ему нужно было не создавать заново, а только совершенствовать.
   В большинстве тех эпизодов старой редакции романа, где были показаны организационные усилия актива "Молодой гвардии" и где по логике вещей Туркенич должен был занимать одно из самых видных мест, Фадеев упоминал его имя в ряду других имен, не выделяя Ивана ни как командира, ни как старшего товарища.
   "Олег, Туркенич и Любка, взволнованные всем, что случилось...";
   "Туркенич и Сережка молчали...";
   "...По его поручению Олег, а вместе с Олегом Ваня Земнухов, Туркенич, Сережка Тюленин...".
   В. новой редакции Туркенич исключен из таких общих "списков". Автор специально подчеркивает его особую роль в комсомольском подполье. Там, где было, допустим: "...Подобно тому, как душою всей организации "Молодой гвардии" был Олег Кошевой...", теперь читаем: "...Олег Кошевой и Иван Туркенич...". Где было - "Туркенич и Сережка молчали", стало - "Сережка, потупившись, молчал. Туркенич, не вмешиваясь в спор, неотрывно смотрел на Стаховича, словно изучая его". И т. д. Появились специально подчеркивающие особую роль Туркенича слова о том, что с его приходом "Молодая гвардия" "получила боевого руководителя - боевого в прямом значении этого слова, то есть руководителя военного".
   Вот в новой, тридцать восьмой главе Ваня мягко и в то же время сурово отчитывает Олега, который в одиночку отправился расклеивать листовки: "...нельзя быть мальчишкой, ни тебе, ни мне нельзя. Да, да, я хоть постарше, а я и к себе это отношу...
   ...Полицаев дразнить, это, брат, мелко плавать. Не этого от тебя и ребята ждут..."
   Вот он вмешивается в спор о том, следует или не следует нападать на тюрьму, и решительно отводит авантюристический план Стахо-вича: "...разве можно действовать вслепую? Я никогда не позволю себе сказать о ребятах плохое, но если бы они провалились? Разве можно предпринимать хоть что-нибудь, не связавшись с арестованными?"
   Вот он выносит на обсуждение штаба свое предложение: не разрешать руководителям организации без особой к тому нужды участие в обычных, "рядовых" вылазках подполья...
   В том, что во всех этих случаях говорит Туркенич и как говорит, ощутимы и командирские его навыки, и тонкий душевный такт, и зрелость мысли. Естественно, что теперь его образ становится гораздо более живым и выразительным. А в последней, шестьдесят пятой главе, которая служит своего рода эпилогом, Туркеничу уделено особое внимание. И это уже само по себе подчеркивает его роль в руководстве "Молодой гвардией".
   Развитие образа Туркенича, непосредственного командира молодогвардейцев, который теперь действительно руководит их боевыми действиями, по своему значению немногим уступало появлению новых глав о районном подполье.
   Материалы Петрова сыграли, таким образом, заметную роль в творческой истории "Молодой гвардии".
   Пригодились писателю и воспоминания краснодонского шахтера П. Я. Куприянова, который укрыл Толю Ковалева после того, как тому удалось бежать из-под расстрела, и обстоятельный, на шестидесяти страницах, очерк, написанный Дарьей Кузьминичной Андросовой, и другие материалы, переданные ему при переработке романа.
   Новые эпизоды, дописанные Фадеевым на основе этих материалов, и целая группа вновь созданных им глав о районном и областном партийном подполье заметно изменили сюжет второй части романа. Сама трагедия, которая разыгралась в Краснодоне после провала организации, стала восприниматься гораздо острее. Ведь близок был час победы!..
   Уже идут от Сталинграда советские войска. В Краснодон доносятся далекие гулы орудий. Жители города готовятся встречать освободителей, а подпольщики ждут сигнала, чтобы выступить с оружием в руках... И вдруг - провал. Палачи торопятся расправиться с подпольщиками. Пытки и казни происходят в те дни и даже в те часы, когда с минуты на минуту должно прийти освобождение.
   Так было и в действительности...
   
   
   

   "Молодая гвардия" - произведение документальное. В его основу положены подлинные события.
   Фадеев не только сохранил в романе имена большинства реальных участников краснодонской драмы, но и заботливо сберег для читателя каждую фразу, каждое слово молодогвардейцев, сохранившееся в памяти тех, кто остался в живых.
   Но, будучи произведением документальным, "Молодая гвардия" вместе с тем именно роман, т. е. произведение художественное, раскрывающее такие явления и процессы действительности, каких ни один документ запечатлеть не может. Это явления духовной жизни героев, их нравственного и эмоционального состояния. Это процессы, которые может рассмотреть только настоящий художник, человек, способный вживаться во внутренний мир своих героев и находить в том, что они думают, чувствуют, в том, как ведут себя, нечто общее для миллионов людей.
   Еще до того, как роман стал достоянием читателей, в Краснодоне был создан музей "Молодая гвардия". Он появился потому, что Краснодон стал местом паломничества сотен, а затем тысяч и миллионов взволнованных и потрясенных разыгравшимися в нем событиями читателей, потому что миллионы людей хотели знать о героях комсомольского подполья все подробности их жизни, борьбы, трагической гибели.
   Теперь этот музей занимает одно из первых в Советском Союзе мест по количеству посетителей. Около полумиллиона человек в год проходят по его залам, знакомятся с документами, которые собраны научными сотрудниками музея, рассматривают фотографии молодогвардейцев, их вещи, оружие, узнают немало из того, о чем не могли прочесть в романе Фадеева. И как много может сказать чуткой человеческой душе каждая из бережно хранимых здесь реликвий: и пальто Сережи Тюленина с простреленным фашистской пулей рукавом, и книги Степы Сафонова о межзвездных полетах, и самодельный комсомольский билет, и листовка, написанная от руки полудетским почерком.
   "Молодая гвардия" если и не единственная, то, во всяком случае, одна из лучших книг о том поколении людей, которые родились после гражданской войны и росли в те годы, когда социалистический строй, ныне победивший во многих странах мира, только набирал силы. Великая Отечественная война застала их на пороге самостоятельной жизни, она словно хотела испытать, чего стоили нравственные и духовные качества, приобретенные этим первым социалистическим поколением в условиях новой действительности.
   Но образ этого поколения интересен не только сам по себе. Семнадцатилетних молодых людей отличают особые качества. В этом возрасте люди впервые по-настоящему начинают раздумывать о смысле жизни, о назначении человека на земле, о своем месте в рядах человечества. Они особенно восприимчивы и к тем идеям, которыми живет общество. И если им выпадает на долю быть участниками решающих сдвигов в жизни страны, именно их участие в процессе обновления наиболее полно выражает надежды всего человечества.
   "Молодая гвардия" А. Фадеева занимает такое же место в литературе о Великой Отечественной войне, какое занимает "Как закалялась сталь" Н. Островского в литературе о революции и войне гражданской. В обоих романах образ молодежи раскрывает самые примечательные черты всего народа в наиболее напряженные и драматичные моменты его истории. То, что открыто Фадеевым в этом романе, представляет огромную общественную и художественную ценность.
   И хотя появляются все новые книги о Великой Отечественной войне, роман Фадеева и сегодня остается в строю, и ему, несомненно, суждена долгая жизнь.