Башков В.П.
    Иван Земнухов: Докум. Повесть. М.: Политиздат, 1990. - 176 с.: ил. - (Когда им было двадцать).
    ISBN 5-250-00842-9
    
OCR, правка: Дмитрий Щербинин (http://molodguard.narod.ru)

    В книге московского публициста Владимира Башкова рассказывается о короткой и в то же время яркой, драматической судьбе комсомольца Ивана Земнухова, члена штаба краснодонской подпольной организации "Молодая Гвардия", в девятнадцать лет погибшего от рук фашистских палачей. Его жизнь, как и жизнь других молодогвардейцев, - высокий пример мужества и горячей любви к своей Родине.
    В основе художественно-документальной повести - малоизвестные архивные материалы, дневники И. Земнухова, стихи, письма, в которых раскрывается нравственно богатая личность героя.
    Адресуется широкому кругу читателей.
    

С о д е р ж а н и е

Глава 1. Над Вопшей-рекой
Глава 2. Детские годы
Глава 3. На Сорокинском руднике
Глава 4. Преданный друг
Глава 5. "Сквозь пожарища дней..."
Глава 6. Клятва
Глава 7. Дни борьбы
Глава 8. "Чувствую себя геройски..."

Глава 1.
    "Над Вопшей-рекой".

    Ночь напролет бесновалась над Илларионовкой запоздалая мартовская вьюга. Лишь на рассвете стала утихать непогода. Деревенскую улицу, по которой накануне бежали, скатываясь под угор, быстрые мутные ручьи, перемело высокими сугробами. Кусты, крыши домов и амбаров накрыли белые пушистые шапки. Внизу, на Вопше, исчезли под обманчивым одеялом многочисленные проруби и тропки, и, коли пойти теперь напрямик, неведомо, дойдешь ли до другого берега...
    Низкую, окруженную молодыми вербами и осокорями избу избу Земнуховых , что стояла на высоком берегу реки крайней в деревенском порядке, снова занесло по самые окна. Анастасии Ивановне, вставшей, как всегда, с первыми петухами, пришлось брать деревянную лопату и расчищать стежку к хлеву, а уж потом готовить пойло голодной, истошно блеявшей и мычавшей скотине.
    В стайку к овцам она вошла с тяжелым чувством. Смешались в нем и жалость к ослабевшим, измученным бескормицей животным, и вина перед ними. Вот и сегодня оставшиеся в живых барашек и две ярочки получат лишь немного сеченки из прелой соломы, надерганной Сашей и Ниной в риге из-под стрехи и запаренной с просяными обсевками. От последней копны сена, той, что была сметана летом на задах усадьбы, давным-давно и былинки не осталось. А до первой зеленой проталины, до рожка пастушьего еще так далеко...
    - Спаси нас, царица небесная, и помилуй! - произнесла вслух набожная Анастасия Ивановна, прислушиваясь к заунывному вою ветра за тонкими стенками хлева.
    Овцы, толкая хозяйку и друг дружку, с жадностью накинулись на сеченку. Они до того запаршивели и отощали, что отросшая за зиму и свалявшаяся шерсть не могла скрыть этой гибельной худобы. Смотреть на них было больно. Анастасия Ивановна поспешно выбралась из стайки и, взяв подойник, пошла в хлев.
    Вся ее надежда была связана с сеном, что хранилось в хлеве, на повети. Знали, что зимовка будет тяжелой, и в октябре, перед самым отъездом в Калугу на заработки, муж купил воз сена у знакомого лесника из Кривой Луки.
    В своем последнем письме (его, как и другие отцовские послания, неграмотной матери читал старший сын Саша, ходивший в третий класс) Александр Федорович сообщал, что вернется нынче раньше, чем обычно. Надо упряжь починить, приклепать к плугу новый лемех, да и других дел накопилось невпроворот. А между строк читалось: не нравится ему в Калуге. Лишь в конце письма нашлось тому объяснение: заработки тут неважные, больше проедает, чем зарабатывает. "Теперь большой спрос на нашего брата в Донбассе, на шахтах,- сообщал Александр Федорович.- Вот куда, Настена, махну нынешней осенью. Заработаю деньжат - купим ребятам обновки, а то вовсе поизносились. И тебе в Шацке платье выберем и туфли на каблуке, как у Клавдии- солдатки, чтоб ты была у меня краше всех..."
    Вспомнив мужа, его тоскливое и ласковое письмо, Анастасия Ивановна совсем пригорюнилась: сколько лет уж так-то вот, в разлуке? Как уедет на свои "сезоны", так по полгода, а иногда и дольше нет дома. И она без него одна по хозяйству мается, и дети, считай, без отца растут. Чего хорошего?
    Бывает, весной или летом, а то и осенью, как только выкопают картошку, уберут овес да коноплю, покидает Александр Федорович родной дом. Забросит за спину свой старый ящик с инструментом, который плотники называют "шарабаном", сунет за пояс топор, а под мышку пилу, завернутую в рогожу, и - в дальнюю дорогу. Наверно, всю Россию уже обошел-объездил. Теперь на шахты куда-то, вишь, собирается, душа неугомонная.
    И не один он так-то вот, надвое, жизнь свою поделил. Илларионовка исстари славится плотниками. И до революции здешние мастеровитые мужики занимались отхожим промыслом, ходили "на сезоны", и сейчас держатся старого обычая. Кто в Рязани или Тамбове счастье ищет, кто в Москве, а иные и еще дальше - на Волге да в степях молдавских. Семен Никишкин аж из-под Астрахани нынче вернулся. Сельдевые бочки мастерил там для рыболовецкой артели. Бабы у колодца судачили: немалые деньги Семен привез и рыбы всякой - и вяленой, и соленой, и копченой... Вот куда надо было ехать, а не в голодную Калугу!
    Руки Анастасии Ивановны делали привычное дело, скупые струйки молока чуть слышно звенели, ударяясь в стенки ведра, а мысли ее теперь витали далеко от родного подворья. Мучила тревога: почему так долго нет Александра Федоровича? Еще месяц назад обещал приехать. Уж не присушила ли какая бойкая вдовица-молодица?..
    От этой ревнивой мысли замерло сердце. Что ж, красивые бабы всюду есть. Красивые, свободные, ласковые... Так недолго и мужа потерять, на "сезонах"-то. Бог с ними, с деньгами, всех не заработаешь. Ребятишкам, с этим Анастасия Ивановна была согласна, обновки нужны позарез - Нине бы зимнее пальтишко, а ребятам, Сане да Ване,- сапоги... А что касается платья и туфель - об этом ли думать и мечтать ей, замужней бабе, у которой дети мал мала меньше?
    "Лучше в колхоз записаться, чем по белу свету с "шарабаном" бродить!" - подумала она, досадуя на Александра Федоровича. Нынче партийцы крепко взялись за агитацию и многие уж записались в колхоз; Семен Никишкин не зря так рано из Астрахани вернулся. Свекор говорил, будто илларионовский председатель уговаривает Семена собрать плотницкую артель - и коровники надо строить, и овчарню, и телятник...
    Подоив Буренку, она вернулась в избу. Зажгла керосиновую лампу, висевшую над столом, процедила и разлила молоко в две глиняные крынки. Погоревала: разве это молоко? А скоро и того меньше будет...
    Громко звякнула дужка опустевшего подойника и тотчас на полатях, где спали дети, послышались скрип, громкое сопение. Затем чьи-то быстрые пятки застучали по чисто выскобленным половицам.
    Ласковая улыбка тронула блеклые, сурово сжатые губы матери: это шестилетний Ваня, младшенький, спешил первым отведать парного молока. Жалея его, отрывая от себя и других детей, она всегда наливала ему столько, "сколько душа примет", и непременно в большую оловянную кружку, которую муж когда-то привез с германского фронта. На ее боку были нацарапаны три буквы "3. А. Ф." - Земнухов Александр Федорович. И молоко, и чай, заваренный сухим смородинным листом, и воду- все Ваня пил только из старой солдатской кружки. Он называл ее "папаниной" и ревниво следил за тем, чтобы старшие, Саня и Нинаста (имя сестры он складывал из двух имен - ее собственного и материнского), не завладели ею раньше него. Не раз кружка становилась предметом ребячьих споров и раздоров.
    Одним духом покончив с молоком, Ваня вытер губы рукавом холщовой рубашонки и, словно вспомнив что-то неотложное, опрометью бросился в горницу. Он замер возле деревянной кровати, оглядел ее внимательно и даже приподнял край пестрого лоскутного одеяла, под которым, как ему показалось, кто-то лежал. -
    - Нету... Нету папани... - с огорчением и обидой протянул он.- Мам, где наш папаня?
    - Не приехал, Ванюша,- вздохнула и Анастасия Ивановна, принимаясь щепать лучину ножом. Пора было растапливать печь: тесто в деже давно подошло, и с это го момента в доме начинался как бы маленький праздник - выпечка хлеба!
    - Уж многие наши плотнички возвернулись... И дядя Семен из астраханского края... И Стручков Егор Прокопыч - из Москвы-матушки... А от папани твоего ни слуху ни духу. Видно, волки по дороге съели!
    Сказала про волков и тут же пожалела. Из горницы раздался горький, безутешный плач сына, принявшего ее слова за чистую монету. Ох и глупая! Запамятовала, как Ваня любит отца, с каким нетерпением ждет его возвращения и как по нескольку раз на день ходит на шацкий большак встречать "папаню" - тот чудится ему в каждом одиноком путнике, шагающем в сторону деревни.
    - И зачем так убиваться, родимушка мой? - заговорила она с ласковой укоризной.- Волки... эва! Да у него и топор есть, и нож вострый. Не плачь... Давай-ка, Ванюша, делом займемся. Печь станем топить, хлебушко печь да Сашу с Ниной будить: им в школу пора собираться.
    Вспыхнул пучок лучины и весело затрещала, разгораясь, охапка конопляной кострики. Прислонившись к печи, еще хранившей вчерашнее едва ощутимое тепло, Ваня завороженно смотрел, как желтые и красные языки пламени с жадностью лижут поленья, сложенные высоким "колодцем", как мечется под закопченными сводами темно-бурый дым, свиваясь в тугие клубки и кольца, слушал, как потрескивают и стреляют дрова и гудит все громче и громче ненасытный огонь.
    Печной жар, душистый от сгоревшей бересты, разрумянил щеки мальчика, глаза его стали слипаться. Мать, хлопотавшая у дежки с тестом, и не заметила, когда он успел снова забраться на полати. Глянула, а ее "родимушка" уж посапывает сладко, свернувшись калачиком под боком у старшего брата.
    Печь протопилась быстро. И только Анастасия Ивановна управилась с хлебами, только посадила на горячий под последний каравай, как услыхала громкий, нетерпеливый стук в дверь. Она метнулась к кухонному оконцу. Протерла ладонью запотевшее стекло, глянула на крыльцо и задохнулась от радости.
    - Ванюша, сынок, папаня пришел!
    
    

     Из беседы с А. А. Земнуховым , ноябрь 1985 г., Донецк:
    "Ваня был в нашей семье "последышем" и, как это часто бывает с младшими детьми, пользовался особой любовью матери и отца. И брат в свою очередь до конца сохранил к ним глубокую привязанность и уважение.
    Наш отец в отличие от безграмотной матери окончил четыре класса церковноприходской школы. Очень любил читать, когда выпадала свободная минута. Вот одна из картин далекого детства.
    ...Вечер. Горит висячая керосиновая лампа. Мама вяжет кому-то из нас шерстяные носки. Мы с Ниной готовим уроки. Отец сидит рядом на лавке за нашим большим столом, сделанным, как и все в доме, его руками, читает уездную газету "Советская деревня". Тревожить его в такую минуту не стоит - будет сердиться. Тем не менее Ваня подлаживается к нему то с одной стороны, то с другой. Отец, погруженный в чтение, не замечает его "маневров". От напряжения он шевелит губами с короткой щеточкой "ворошиловских" усов, морщит лоб.
    Ваня, которому не терпится узнать, про что же так увлеченно читает отец, не выдерживает и тихонько дергает его за рукав.
    "Папаня,- умоляюще шепчет он,- я тоже хочу с тобой..."
    Отец отрывается от газеты и ласково говорит: "Ну иди, Ванюшок, иди ко мне..." Он сажает Ваню на колени и негромко, чтобы не мешать нам с Ниной, начинает читать вслух, спрашивая время от времени: "Ну, понимаешь, о чем речь?" Ваня молча кивает, на его лице блуждает довольная улыбка. Ему покойно в эту минуту, и он счастлив от близости с самым дорогим для него человеком - отцом..."
     Из беседы с Н. А. Земнуховой , ноябрь 1985 г., Краснодон:
    "Брата отличала врожденная чуткость, мягкость. Он, младший, был во взаимоотношениях с родителями мудрее, рассудительнее и терпимее нас, старших. Не помню случая, чтобы Ваня сказал отцу или матери грубое, несправедливое слово, обидел их.
    Теперь, когда прошло столько лет и давно нет в живых ни Вани, ни отца, ни матери, я признаюсь, что порой немного ревновала брата. Хотя родители и скрывали это, но нетрудно было догадаться, кто из нас троих для них самый желанный. С ним, таким умным, внимательным и ласковым, они, мне кажется, связывали и свои надежды, и свое будущее. И это было справедливо, что уже тогда они гордились им. У Вани были прекрасные задатки, он обещал вырасти в незаурядную личность.
    С именем младшего брата связаны многие дорогие для меня воспоминания и самые светлые из них -о нашем детстве, прошедшем в глухой рязанской деревеньке. Ваня никогда не забывал ее и любил так, как любят только родину".
    
    

    Александр Федорович Земнухов родился в многодетной крестьянской семье. Он был самым старшим среди семерых братьев и двух сестер и до того, как посвататься к Насте Копленковой из соседнего села Кривая Лука, уж больше года вдовел. Ему было тогда почти тридцать лет, а Насте, бездетной вдове, первой красавице в своем селе, шел двадцать третий.
    Жили Копленковы бедно. У них не было ни коровы, ни лошади. Вместе с матерью Матреной Дмитриевной с малых лет ходила Настя на барщину к местному помещику Протасову.
    В новой семье среди многочисленной мужниной родни Насте поначалу пришлось несладко. Вместе с родителями жили теперь четыре женатых сына, причем у одного из них, Павла, было четверо детей. Всего же в низкой, тесной избе Земнухо-вых, разделенной тонкой деревянной перегородкой на прихожую и горницу, обитало семнадцать душ! А ранней весной, когда котились овцы, телилась корова, в прихожей, рядом с русской печью, умудрялись отгораживать еще и закут для теленка.
    В доме всем верховодила свекровь, Агриппина Ивановна. Женщина своенравная и сварливая, она, казалось, была вечно всеми недовольна. Особенно доставалось от нее снохам.
    По заведенному порядку снохи по очереди вели хозяйство: доили коров, провожали их в поле вместе с овцами, топили печь, готовили пищу на всю многоротую семью, скребли и мыли полы в избе, носили с Вопши воду для стирки и для бани - по субботним дням... Свекровь делила снох на "денщиц", то есть основных хозяек, и на "поденщиц" - помощниц.
    Неожиданно для всех новая сноха пришлась по душе суровой свекрови - за ласковый свой и кроткий нрав, трудолюбие, за бабью стать и красоту. Старуха не могла нахвалиться "Настенькой", попрекая других снох, приговаривала как по-писаному: "Неумехи вы, неумехи, а у Аськи в руках все огнем горит! Грязнули вы, грязнули, а у Настеньки лицо, как луна белое! Да потому горит, что не ленится, да оттого белое, что на зорьке умывается, полотенцем первая утирается, покуда вы, чумички неумытые, его не угваздали!"
    Обо всех рядилась и заботилась Настя - и о старых, и о малых (девятерых ребятишек любя обихаживала, будто они ей кровные), а вот о себе порой забывала, и если и вспоминала, то в последнюю очередь. До того была скромной и застенчивой, что нередко укладывалась спать голодной. Жалея молодую, свекровь ворчала: "В большой семье жить впроголодь не диво. Коли сели за стол, так и не зевай - другие мимо рта не пронесут".
    Шло время. Все реже вспоминалась Насте горечь былого вдовства, но семейное счастье, которого она так ждала, омрачилось двойным горем. Не прожив и по году, умерли один за другим оба их с Александром сына.
    В августе 1914 года, через несколько дней после начала войны России с Германией, Александра мобилизовали на фронт. Он попал в кавалерийскую часть. И двух лет не прошло, а на груди у бравого гвардейца красовались три Георгиевских креста за храбрость, в том числе и самый почетный - золотой.
    До поры до времени Александру везло, и в кровавых сечах он остался цел и невредим. Судьба ли его хранила, горячие ли молитвы Насти, но щадили его и германские пули, и тяжелые палаши австрийских кирасир, и острые как бритва сабли свирепых мадьяр. Однако осенью 1916 года счастье ему изменило. Во время одной из атак, когда кавалерийская лава стремительно неслась на германские позиции, разрыв артиллерийской гранаты вырвал Александра из седла...
    Домой он возвратился в январе 1917 года. Не три месяца, как обещали в госпитале, а долгих три года не расставался с костылями.
    Ни ходить за сохой, ни косить Александр не мог. Нечего было думать и о привычной плотницкой работе "на сезонах". Правда, дома не сидел праздно - для крестьянских рук дело всегда найдется. И все же мысли о том, что стал родным в тягость, угнетали Александра. К тому же мучили постоянные боли в раненой ноге, особенно в сырые, ненастные дни осени. Ночами напролет маялся без сна. Прислушиваясь к ровному дыханию уставшей за день жены, Александр поневоле завидовал ей, но еще больше жалел. Давно пора отделяться от отца, размышлял он, рубить свою избу, заводить свое хозяйство. Сколько же можно на ней, безответной, воду-то возить! А ведь Насте сейчас никак нельзя поднимать тяжелое - снова ждет ребенка.
    В эти долгие ночные часы он думал о многом - и о Насте, и о будущем их доме и детях, которые у них там родятся, вспоминал эскадрон, товарищей, живых и мертвых, последний бой... Все чаще возвращались к Александру мысли, впервые посетившие его в военном лазарете: за что же он воевал, зачем воевал?..
    О большевиках, которые где тайно, а где и открыто агитировали солдат выступать против войны, называя ее бессмысленной и несправедливой, Александр впервые услышал еще на фронте. Незадолго до ранения сам видел одного из таких агитаторов. Ничем не примечательный с виду, обыкновенный солдат, он говорил о том, что война уже сделала инвалидами миллионы крестьян и рабочих и теперь этих слепых, безногих, безруких, отравленных газами калек ждет голодная, убогая жизнь нищих, никому не нужных людей. Он и сам стал одним из этих несчастных...
    А сколько детей осиротила война, отняла у них кормильцев! В ольховской церкви не счесть баб в черных тужильных платках с поминальными свечками в руках...
    Октябрьскую революцию Александр Земнухов встретил с радостью и верой, что наступает светлая, счастливая жизнь. Несмотря на тяжелое увечье, строил бараки для рязанских рабочих, ставил речные пристани на Оке, возводил перекрытия над фабричными цехами в Саранске и Тамбове...
    В октябре 1917 года у Земнуховых родился сын, которого, как и отца, назвали Александром. Через три года появился второй ребенок - дочь Нина. Третий, названный в честь криволуцкого деда Иваном, родился 8 сентября 1923. года. Он увидел свет в новой избе, которую Земнуховы построили на берегу Вопши, у развилки двух дорог - на Шацк и Кривую Луку.
    
    

    ...Отшумело короткое, но бурное половодье. Подгнившие сваи старого моста не выдержали ударов тяжелых льдин, и однажды ночью его снесло.
    Раньше, когда случалось такое, между мужиками начинались долгие споры насчет того, кому мост больше нужен, где доставать бревна, доски, гвозди, железные скобы... Причем зареченские жители считали, что "бугровским" мост нужнее, поскольку их ребятишки ходят по нему в школу. "Бугровские" же и их соседи из хутора Гусыновка доказывали обратное, и тоже были правы - через мост шла дорога в уездный центр, Шацк, где каждое воскресенье "гулял" большой базар.
    На этот раз все, однако, было по-иному. Едва спала вода, за дело принялся Семен Никишкин со своими плотниками. Глядя, как дружно и споро работает колхозная бригада, потянулись к ней мужики из разных концов Илларионовки и даже из соседней деревушки Растопчино - мост был нужен всем.
    Отложив дела по хозяйству, ходил на коллективную стройку и Александр Федорович. За отцом увязывались оба сына. Саша, которому шел двенадцатый год, был уже надежным помощником. Он сноровисто управлялся и с рубанком, и с топором, и с лучковой пилой. Чего ему пока не хватало- так это силенок.
    На мосту было шумно, людно. Пахло смолой и свежими опилками. День-деньской визжали пилы, не умолкал веселый перестук топоров, раздавались тяжкие удары копровой воротовой "бабы", с помощью которой в дно реки загоняли толстые дубовые сваи.
    Ване нравилось на мосту. Сюда каждый день приходили многие мальчишки, вынужденные пропускать школьные занятия, но ничуть, судя по всему, от этого не страдавшие. Одни помогали отцам, у других был свой интерес - рыбалка. К берегу еще нельзя было подступиться - сыро, топко, того и гляди, лапоть вместе с онучей оставишь, а с моста удить куда как ловко, только леску надо привязать подлинней. И вот, пристроившись на краешке нового настила, свесив ноги над мутной Вопшей, мальчишки на зависть мужикам лихо таскали пескарей, окунишек, красноперую плотву. Несмотря на крики и шум - от ударов "бабы" сотрясался высокий берег и комья глины то и дело сыпались в воду,- рыба у моста клевала так жадно, что и сами плотники в конце концов не выдержали соблазна - кинулись по домам за удочками. Разве грех побаловаться весенней ушицей!
    Дольше всех крепился, тюкал топором Александр Федорович. Наконец Саша не выдержал, взмолился:
    - Пап, пусть и Ванюшка сгоняет за удочками? На жареху враз натаскаем!
    Мать вот как довольна будет...
    - Ну что ж... Валяйте, пескари! - махнул добродушно рукой Александр Федорович.- Видать, не до работы теперь. Ты, Ванюшок, и мою уду-то прихвати, а мы пока червей на конюшне нароем.
    ...Возвращались домой в сумерках - усталые, голодные, но довольные удачной рыбалкой.
    В руках у Саши была увесистая связка еще трепыхавшейся рыбы. И Ваня гордо нес свою добычу - несколько окуньков и плотвичек на коротком кукане из лозовой веточки.
    
    
    
    
    

Глава 2
    "Детские годы"

     В 1930 году в илларионовской школе первой ступени обучалось около тридцати крестьянских детей. Все четыре класса помещались в доме, который ранее принадлежал кулаку Скворцову.
     Трудно приходилось и молодому директору Евгению Куликовскому, и учительнице Анне Акимовне Савостьяновой: не хватало книг, тетрадей, карандашей, учебных пособий... Вместо тетрадей использовали и старые газеты, и оберточную бумагу, и даже обои. Разводили самодельные купоросные чернила, пробовали писать гусиными перьями. Многие ребята приносили грифельные доски, которыми пользовались когда-то их отцы и деды ещё в церковно-приходской школе. На весь класс, где учился Ваня Земнухов, было всего три букваря.
     Однако Куликовский и Савостьянова не падали духом. Настоящие подвижники просвещения, они были полны решимости отдать все силы не только всеобочу, но и ликвидации неграмотности в Илларионовке. По вечерам в классе собирались отцы, матери, а нередко и деды их учеников.
     Особенно горячо взялись учителя за политехнизацию школы. В кирпичном амбаре, где раньше хранилось кулацкое добро, оборудовали с помощью колхоза столярную мастерскую. Поставили там верстаки, приобрели ненужный инструмент, завезли пиломатериалы.
     Ваня Земнухов, как и все его сверстники, с удовольствием работал в мастерской - строгал, пилил, клеил... Ребята ремонтировали школьную мебель, мастерили табуретки, грабли и даже макеты - паровой молотилки и трактора "фордзон".
     Читал и писал Ваня лучше всех в классе, и вскоре выдвинулся в первые ученики. Анну Акимовну поражали ярко выраженные способности мальчика, его любознательность и трудолюбие. Не раз учительница говорила об этом Александру Федоровичу и Анастасии Ивановне, советовала им приложить все усилия, чтобы Ваня смог учиться и дальше. И надо сказать, её пожелание сыграло в дальнейшем не последнюю роль в судьбе не только Вани, но и всей семьи Земнуховых....
    
     Из письма А.А. Савостьяновой к
     Н.А. Земнуховой, 1 июля 1952 г. :
    
     "...Помню, как сейчас - он сидит за партой, его русая головка склонилась над книгой... Помню наши беседы о прочитанном, его пересказы - какой глубиной они дышали... как будто стены класса раздвигались перед ним, и он шел вперед по широкому коридору, и казалось, все ласкало его.
     А какая глубокая любознательность! Часто он задавал вопросы, казалось бы, не по существу, и только теперь я поняла, какая могучая сила кипела в его груди. Да, я так и думала, что его перспектива должна быть большой, ведь учитель... угадывает в каждом своем питомце будущее взрослого человека".
    
    
     Из беседы с Е.А. Куликовским.
     Илларионовка, 14 сентября 1984 г.:
    
     "Хотя в нашей школе Ваня Земнухов учился недолго, однако мне хорошо запомнился этот тихий, застенчивый мальчуган. А обратил я внимание на него вот по какой причине: Ваня до самозабвения любил читать.
     На переменах, бывало, все ребята играют, резвятся напропалую, но напрасно было искать его в компании шалунов. Устроится где-нибудь в уголке или, когда мороз на дворе, притулится к теплой печке и с упоением читает какую-нибудь книжку. В такие минуты он ничего не замечает вокруг себя, ничего не слышит.
     Заметив эту его слабость, я как-то специально для Вани принес из дому любимую свою книгу о цветах и растениях. Это было солидное академическое издание в кожаном переплете, с разноцветными иллюстрациями... Боже мой, сколько же радости было в его загоревшихся глазёнках! Ваня принялся жадно перелистывать страницы, легко узнавая знакомые травы и цветы, только называя их по-местному, по-деревенски - очень красиво и поэтично, как называли их, видимо, его мать и бабушка.
     Книга словно бы разбудила в нём что- то, преобразила его - исчезли без следа обычные для него робость и скованность, он забросал меня вопросами, и передо мной явился живой, острый, жаждущий все новых и новых впечатлений и познаний ум незаурядного ребенка".
    
    

    Весной Анна Акимовна стала часто прихварывать. Уроки вместо неё вел Куликовский. Это был невысокий, узкоплечий человек с бледным веснушчатым лицом и серыми проникновенными глазами.
     Куликовский великолепно знал историю родного края (он жил в соседней деревне Ростопчино) и часто рассказывал ребятам о тех далеких временах, когда по приказу царя Ивана Грозного был основан Шацк - один из рубежей засечной оборонительной черты Древней Руси, стрелецкий и казачий фортпост на пути кочевников, как саранча налетавших из бескрайних просторов Дикого поля.
     Затаив дыхание, слушал Ваня рассказы учителя о знаменитых земляках - Павле Андреевиче Костычеве и Дмитрии Александровиче Лачинове - ученых, прославивших русскую науку, о богатыре-самородке Иване Чуфистове - чемпионе мира по классической борьбе. Даже не верилось, что такой необыкновенный человек, как Чуфистов, живет теперь совсем рядом, в каких-нибудь двадцати верстах, в одной из шацких слобод - Казачьей. Его, участника штурма Зимнего дворца, бывшего депутата Выборгского Совета, казачинцы выбрали председателе колхоза "Красная звезда".
     В начале мая, когда подсохли дороги и зазеленела трава, Куликовский стал водить ребят в походы. Где только не побывал он с ними - и в Графском лесу, и на полях, где колхозники сеяли хлеб и сажали картофель, и на старой конной маслобойне, что стояла на берегу Вопши чуть пониже моста...
     Проходя полями, учитель показывал, где раньше были нарезаны а где находились помещичьи земли. Ребята видели, насколько хуже была земля у крестьян - бедный суглинок или выморочные супеси. Землю беднякам отводили на неудобьях - вдоль оврагов, на взгорках, выжженных солнцем, или в заболоченных низинах.
     Особенно сильное впечатление произвела на Ваню история, рассказанная учителем у маслобойни. Её главным героем был Ефим Морин, крестьянин из села Шаморга, ставший революционером и погибший от рук царских стражников. Оказывается, этот смелый человек, знавший, что его могут схватить в любую минуту и бросить в тюрьму, не раз бывал в Илларионовке, на этой вот маслобойне, и в Ольхах, и в Куликах, распространяя среди крестьян запрещённые властями книги и прокламации.
     Вернувшись домой, Ваня с увлечением пересказал все, что слышал от учителя.
     ...Однажды Ваня пришел из школы запыхавшись, будто за ним кто-то гнался, с растрепанным чубом.
    - Мама, не причесывай меня больше своей гребенкой! - заявил он матери с порога.
    - Что же, непричесанным будешь ходить, лохматым? - улыбнулась Анастасия Ивановна.
    - Я сам буду, - нахмурился Ваня. - Ты не умеешь. Ты меня под теленка причесываешь, а они дразнятся. Сейчас до самого дома дразнили: "Телок, Телок!"
    Анастасия Ивановна наконец все поняла и от души рассмеялась. Каждое утро, отправляя сына в школу, она усмиряла его русый непокорный чуб частым гребнем, смоченным водой. Когда Ванины волосы высыхали, то и в самом деле казалось, что кто-то лизнул его теплым, влажным языком.
    - Смеешься? - с горечью спросил Ваня. - А мне от них жизни нет, - он тяжело вздохнул.
    - Да чьи ж это такие бедовые? - поинтересовалась мать.
    - Санька Титкина да Настена Гордеева, чьи ж ещё... Ну, не будешь?
    - Не буду, не буду, сынок, - поспешно кивнула мать. - Какой же ты у меня телок? Эва, скажут девки-то, посевки... Ты у нас уже настоящий мужичок.
    И она ласково привлекла к себе заметно подросшего за зиму Ваню.
    
    

     После того как Саша окончил четвертый класс, на семейном совете было решено уезжать из Илларионовки. Александр Федорович давно уже подумывал о переезде на Сорокинский рудник, где он работал последние два года. Сорокино находилось в пятидесяти километрах к юго-востоку от Ворошиловграда. Здесь одна за другой открывались шахты, строились жилые дома, больница, клуб... Вырос целый поселок. И шахты и новостройки нуждались в рабочей силе. В Сорокино ехали люди со всех концов страны.
     В центре поселка, в молодом парке стояла школа - высокая, просторная, с большими, светлыми классами на двух этажах, со спортивным и актовым залами, столовой, игровой площадкой... Бывая в Сорокине "на сезонах", Александр Федорович несколько раз заходил в неё, все обстоятельно рассмотрел и выведал. Приезжая домой, любил рассказывать детям об этой чудесной школе, носившей имя Максима Горького.
    - Как переедем на рудник, - обещал Александр Федорович, - запишу туда всех до единого. Вот увидите, не школа, а настоящий дворец!
    Летом 1930 года Александр Федорович уехал в Сорокино со старшим сыном. Он пошел на работу в строительное управление и попал в лучшую плотницкую бригаду Колпакова. Бригада строила шахтные копры, коридоры для откачки пустой породы, бараки-общежития для шахтеров.... В одном из таких бараков, стоявших неподалеку от шахты N5, или, как говорили сорокинцы, "на Пятой колонии", Земнуховы получили комнатушку.
    Как и обещал отец, учиться Саша пошел в школу имени Горького. Его самым закадычным другом стал Ваня Туркенич, будущий молодогвардеец. Позже, после окончания семилетки, они вместе пойдут работать в районную типографию учениками наборщика. И только после армии их дороги разойдутся: Александр вернется на старое место, а Иван станет курсантом Севастопольского зенитного училища.
    Комната в общежитии была настолько мала, что о переезде всей семьей пока нечего было и думать. Лишь через два года, осенью, Александр Федорович получил наконец другую, довольно большую комнату в кирпичном одноэтажном доме N8 по улице Чкалова, которая находилась за рынком, на окраине. Она тянулась по направлению к строившейся шахте N1-бис и поселку Первомайка. Таких кирпичных домов на улице было восемь, и вскоре этот район поселка стали в обиходе называть "Восьмидомиками". Название быстро прижилось, как ранее прижились "Каменная колония" (дома там были выстроены из дикого степного камня), "Шанхай" (на Овражной улице преобладали мазанки и землянки) или "Деревянная колония" - здесь, за парком, дома, напротив, были сплошь деревянные.
    
    

     Получив долгожданную весточку от мужа, Анастасия Ивановна принялась собираться в дорогу. Нина и Ваня с радостью ей помогали. Особенно старался Ваня, истосковавшийся по отцу и брату. Он все допытывался у матери, когда они поедут, с какой станции и до какой, то и дело спрашивал: "Мам, а нас паровоз повезет? Настоящий?.."
     Свекор Федор Иванович, заранее подыскавший покупателей на дом, лошадь и корову, помогал Анастасии Ивановне увязывать домашний скарб в узлы и мешки. Свекровь, жалея любимую сноху и внуков и горюя, что вряд ли уже увидит их, наготовила им в дорогу разной снеди. Добираться до Сорокино предстояло долго - трое или четверо суток.
     Уезжали Земнуховы метельным декабрьским утром. До ближайшей станции Нижнее-Мальцево их взялся довести все тот же добрый, хлопотливый Федор Иванович.
    - Вы уж дедку-то своего не забывайте, накарябайте письмецо, - наказывал он внучке и внуку. - Мы хоть и неграмотные, так в доме зато грамотеев полно. Омелька письмецо прочтет или Дуняша. Не забудете?
    - Ни за что не забуду, милый дедушка, - отвечал Ваня, с печалью и нежностью глядя на старика. - Каждый день стану тебе писать, - и добавлял, подражая матери: - Даст бог, еще свидимся.
    Пока Федор Иванович выносил из избы вещи и укладывал их в сани, Ваня вышел во двор. Он заглянул в темную ригу, где пахло прелой соломой и мышами, потом - в опустевший хлев, в приоткрытые двери которого уже намело снега.
    Вдруг Ваня услышал тихое, жалобное повизгивание из собачьей конуры.
    - Черныш!
    Черная лохматая дворняжка с белой меткой на лбу вылезла наружу и, виляя хвостом, густо облепленным репьями, лизнула Ванину руку. Долго сдерживаемые слезы брызнули из его глаз. Ваня прижал к себе собаку, стал её гладить, приговаривая:
    - Забыли про тебя, да? Ах ты, мой хороший! А чего ж ты молчишь? Не лаешь? Так бы и уехали без тебя, глупый...
    Ваня снял варежки и, помогая себе зубами, с трудом развязал тугой мерзлый узел, вытащил веревку из кольца.
    - А ты небось думаешь: все, бросил меня Ваня, уехал. Да? Нет, Ваня друзей не бросает. На паровозе с нами поедешь, в Донбасс!
    Мать и сестра, укутанные до глаз большим теплым тулупом, уже сидели в санях. Дедушка, покряхтывая, подбирал со снега не доеденное лошадью сено.
    - Ты куда запропастился? - строго спросила мать. - Не дозовешься. Зачем пса отвязал?
    - С собой хочет взять, - насмешливо сказала Нина.
    Ваня молчал, деловито привязывая конец веревки к розвальням.
     Федор Иванович, наблюдавший за внуком, усмехнулся в бороду, покачал головой.
    - Да ведь на собак билетов не дают. Слышь, Ваня? Не дело ты, внучок, затеял. Не пустят в вагон дружка твоего. Придется на станции его бросать, пропадет пёс ни за понюшку...
    Анастасия Ивановна выбралась из саней, привязала собаку к росшему у крыльца осокорю, а пригорюнившегося Ваню усадила в сани между собой и Ниной, укрыла тулупом.
    - Все, папа, поехали, - Анастасия Ивановна сурово поджала губы. - К поезду бы не опоздать...
    Наконец Федор Петрович грузно сел в сани, почмокивая развернул свою буркосмую лошаденку, хлопнул вожжами, выправляя на большак. Под широкими дубовыми полозьями заскрипел снег, сани затрясло, закачало на ухабах.
    Ваня поспешно высунул голову из-под душного тулупа, но уже никого и почти ничего не увидел. В поле и на дороге плясала поземка. В снежных вихрях смутно темнела, отступая все дальше и дальше назад, родная деревня...

Глава 3.
   "На Сорокинском руднике"

    На новом месте Ваня освоился быстро, хотя поначалу все удивляло его, все казалось необычным - и местность, и дома, и люди.
    Дома на улице, где стоял их барак, мало чем отличались друг от друга: каменные или обшитые некрашеным тесом, окруженные одинаковыми палисадниками и редкими, хилыми деревьями. Крыши были крыты не соломой, как в Илларионовке, а какими-то белесыми квадратными пластинами.
    Побродив между бараками, Ваня вышел на пустырь и замер, завороженный открывшимся видом. Перед ним далеко и широко простиралась заснеженная степь с рыжими проплешинами и темными лентами дорог. Чередой уходили к горизонту холмы, окаймлявшие глубокую долину, изрезанную балками. Вдали, и справа и слева, виднелись россыпи белых приземистых домиков, маленьких, как спичечные коробки. Рассмотреть их мешала морозная дымка, однако Ваня догадался, что это - казачьи хутора, о которых говорил отец.
   Пройдя еще вперед и повернув за большое трехэтажное здание, Ваня увидел высокую башню с красной звездой наверху. Башню венчало огромное колесо. Колесо быстро и бесшумно вращалось, мелькая спицами и накручивая на себя толстенный канат. Рядом с башней громоздилась пегая гора - наполовину белая, наполовину черная.
    Ваня понял, что это шахта. Когда они ехали со станции, Верхне-Дуванная, в отдалении и совсем близко он видел точно такие же башни и горы. Отец объяснил: это копры и терриконы.
    Террикон чем-то напоминал египетскую пирамиду. Над ним вился едва заметный дымок. К высокой макушке террикона- пирамиды вел крытый дощатый коридор, внутри которого все время что-то постукивало, будто колеса на стыках рельс.
    Подойдя поближе, Ваня увидел, как на самом верху появился человек. Он сопровождал маленький вагончик, который, казалось, сам собой катился в гору. Когда вагончик доехал до края небольшой площадки, человек резко опрокинул его, и по крутому склону террикона посыпались темные камни, крупные и мелкие, и даже целые глыбы. Некоторые докатились до самого низа, и один из камней стукнулся о Ванин валенок. Камень был иссера-черный, плоский, пластинчатый. Ваня долго вертел его в руках и даже понюхал. Пах камень не очень приятно, так и шибануло в нос чем-то затхлым, будто из подземелья.
    Он сунул находку в карман пальто, решив, что это и есть уголь, волшебный горю-камень, о котором он слышал так много от отца, и от Саши, приезжавшего прошлым летом на каникулы.
    Брат поднял Ваню на смех. Оказалось, за уголь тот принял пустую породу!
    Саша со знанием дела объяснил ему, что породу, как и уголь, тоже поднимают из шахты и затем на специальных вагонетках отвозят по рельсам на вершину террикона. Породой называют серый сланец, который залегает вперемешку с угольными пластами. В сланце содержится сера. Соединяясь с кислородом, она начинает гореть. Вот почему днем и ночью курится над терриконом едкий дымок и так тяжело дышать, если ветер дует с той стороны.
    - Ты знаешь, куда забрел? - спросил Саша.- К пятой шахте. Мы там жили с отцом.
    - Сань, а какой он из себя?
    - Кто?
    - Ну уголь, горючий камень? Куликовский говорил, что он чернущий, как крыло у вороны.
    - У ворона, чудак,- поправил Саша снисходительно.- Ты что, и вправду еще не видел уголь? Да он тут на каждом шагу валяется! У железной дороги этого добра навалом. Не наблюдательный ты, Ванюха. Ладно, идем...
    Саша повел брата к сараям, лепившимся друг к дружке. Открыв один из них, кивнул на большую черную кучу в углу.
    - Вот он, уголь! Сарай наш и уголь тоже наш. Будем плиту топить - увидишь, как горит. Это тебе не дрова!
    Ваня присел на корточки, осторожно, будто нечто хрупкое, взял в руки кусок угля. Он был неожиданно тяжелым, с острыми колотыми гранями и странно поблескивал, хотя был таким черным, что чернее, кажется, ничто и быть не могло. Ваня поднес кусок к носу и удивился: от угля абсолютно ничем не пахло.
    - И он будет гореть? - спросил недоверчиво.- В печке?
    - Еще как!
    Вечером Ваня наконец увидел, как топят углем, как разгорается он от нескольких поленьев сухих дров, наливаясь постепенно жарким малиновым светом. Уголь горел так долго и так яростно, что накалилась печная дверца, и в комнате стало очень тепло.
    То ли от усталости, дороги, то ли от этого тепла Ваню разморило, потянуло в сон, и за ужином он то и дело клевал носом. Анастасия Ивановна раздела его, уложила в постель
    - Мама, а уголь? - повторял Ваня заплетающимся языком.- Уголь сгорел?
    Утром он первым делом заглянул в плиту. Ничего, кроме жалких сизо-серых комочков золы, там не было. Ваня взял один из них, чуть сдавил, и комочек легко рассыпался у него в пальцах.
    - Был черный, а стал какой...- удивился вслух Ваня.- Вот так фокус- покус!..
   
    После зимних каникул Ваня пошел в четырехклассную начальную школу, которая стояла недалеко от шахты № 1- бис. Он окончил ее весной 1935 года и лишь потом перешел, о чем давно мечтал, в школу имени Горького.
   
    "Ване исполнилось двенадцать лет. За эти годы он заметно подрос, окреп. У него появилось много друзей, с которыми он вместе учился и которые жили по соседству - в бараках Восьмидомиков. Самыми закадычными его друзьями стали Борис Баринов и сестры Сафоновы - Серафима и Августа. Они были неразлучны во всех ребячьих играх, в походах на речку Большую Каменку. Любимыми забавами Вани и его друзей были лапта и "копырок" - так здесь называли игру в "чижика". Сражения в лапту обычно происходили на пустыре за бараками, неподалеку от узкоколейки, соединявшей шахту № 1-бис со станцией Кокс-уголь. С весны и до поздней осени не утихал там ребячий гомон""
   
    Из беседы с А. К. Усачевой , ноябрь 1985 г., Краснодон:
   
    "Ваня и Саня Кулешова, одна из самых бедовых девчонок поселка, считались у нас лучшими "матками", то есть капитанами команд. В школу и домой мы, как правило, ходили все вместе - Ваня Земнухов, Борис и Лида Бариновы, моя сестра Сима и я. По дороге всяк говорил о своем. Ваня, тот любил рассказывать о созвездиях, о планетах, о Вселенной. Бывало, остановимся где-нибудь на горе у клуба ИГР (учились мы во вторую смену и домой возвращались затемно) и, задрав головы, разглядываем усыпанное звездами небо. Впрочем, Ваня увлекался не одной только астрономией. Уже тогда он был заядлым книгочеем. В знании литературы, особенно поэзии, никто из нас не мог соперничать с ним. Ни тогда, в детстве и отрочестве, ни позже, когда мы стали взрослыми..."

    В школьные годы, и об этом свидетельствуют все, кто знал Ивана Земнухова, поэзия была одним из самых сильных его пристрастий, а литература - любимым предметом. Первое свое стихотворение он написал будучи в третьем классе. (В ту пору Ваня называл себя "илларионовским поэтом".) Стихотворение "Желание" было посвящено родной деревне - далекой, давно уже покинутой, но не позабытой. Свой первый опыт Ваня показал учителю русского языка и литературы Даниилу Алексеевичу Саплину. Тот внимательно прочитал Ванино творение, задумчиво сказал:
    - Чувство есть, несомненно. Что это за чувство? Тоска, вернее, печаль - светлая, элегическая печаль по родным краям. Но видишь ли, мой юный друг, одного чувства для настоящей поэзии мало.
    - У меня размер хромает,- признался Ваня.- Сбиваюсь с ямба на хорей...
    - Не только размер. С рифмой тоже не важно,- Даниил Алексеевич едва заметно улыбнулся.- Вот, изволь... "Люблю я севера морозы, люблю холодные края..." "Морозы- розы"! Ну разве это хорошая рифма? А тут ею вовсе не пахнет: "края - зима", "бору - свою". Согласен?
    Ваня молча кивнул. Его унылый вид выражал и обиду, и глубочайшее разочарование. Он небрежно свернул листок со стихами, сунул в карман курточки.
    - А вот обижаешься зря,- с упреком за метил Саплин.- Не обижаться следует, а учиться. Писать хорошо учиться, понимаешь? У Пушкина, у Некрасова... Много есть чудесных, изумительных поэтов! Ты Пушкина, например, что читал? Только по школьной программе?
    - Пушкина? - переспросил в замешательстве Ваня и неожиданно для себя сказал:- Почему, не только... Пушкин - мой самый любимый поэт!
    - Вот как? И мой тоже,- сказал учитель и внимательно посмотрел на Ваню. - Приятно слышать, мой юный друг...
    Ваня почувствовал, как предательская краска бросилась ему в лицо. И зачем неправду сказал Даниилу Алексеевичу? А вдруг он попросит сейчас прочитать из Пушкина наизусть? Что он ему прочтет, разве что "Прибежали в избу дети..." или "Буря мглою небо кроет...". Ничего, кроме этого, у него и в голове-то нет. Вот тебе и "любимый поэт"!
    Но Даниил Алексеевич, словно угадав его смятенные мысли, не стал просить ни о чем. Спросил приветливо:
    - Может быть, запишешься в литературный кружок? Если хочешь, я поговорю с Антоном Васильевичем...
    - Хочу! - с жаром ответил Ваня.- А они не будут... смеяться?
    - Кто?
    - Ну эти, кружковцы. Они ж поэты...
    - Не будут, - успокоил его учитель. - Если ты не будешь смеяться, и над тобой не станут.
   
   Из воспоминаний Н. А. Земнуховой:
   
    "Пушкин безраздельно царил в сердце брата. Помню, как в январе 1937 года, накануне празднования столетия со дня смерти поэта, Ваня купил большую литографическую копию с портрета Пушкина. В 1941 году, когда мы переехали на новую квартиру, Ваня повесил портрет в углу над этажеркой, сказав при этом: "Александр Сергеевич ценил книги выше всего, так пусть же и у нас он всегда будет рядом с ними".
   
   До сих пор этот портрет висит на том самом месте, куда повесил его брат..."
   
    Из воспоминаний Д. А. Саплина :
   
    "Я всегда сложный облик этого подростка, а потом юноши как-то объединял с большим именем Пушкина".

    В литературный кружок, куда записался Ваня Земнухов, постоянно ходило десять-двенадцать учеников. Саша Ващенко и Толя Вишневский писали рассказы. Рая Бодрухина сочиняла пародии и эпиграммы. Митя Чикодяш, Ваня Носуля, Слава Чернецов и все остальные ребята увлекались стихами.
    Руководил кружком Антон Васильевич Улизько, учитель украинского языка и литературы. Он был в полной мере наделен искрометным украинским юмором, и эта его черта казалась Ване особенно привлекательной. Мало было охотников угодить на острый язык Улизько! Если он, бывало, заприметит, что кто-либо из "камчадалов" не слушает урок, да еще и "балачки разводит", то есть разговаривает, непременно вызовет говоруна к доске и тогда - держись! Обычно свою "месть" Улизько сопровождал присущей ему "мефистофельской" улыбкой - одновременно лукавой и язвительной, завершая ее одной и той же, ставшей уже сакраментальной фразой: "Сидайте! Дэ Пэгэ!" Последнее означало: "Дуже погано!"
    У Антона Васильевича была прекрасная библиотека, которой он позволял пользоваться своим литкружковцам. Он открывал им волшебный мир "Илиады" и "Одиссеи" - античная литература тогда в школах не изучалась. Антон Васильевич был страстным поклонником и пропагандистом украинской классики. Благодаря ему Ваня увлекся творчеством Шевченко, Карпенко- Карого, Коцюбинского, Степняка-Кравчинского... Он пробовал даже писать на украинском языке.
    По воспоминаниям родных и друзей, Иван Земнухов был неизменным участником школьных вечеров, на которых читал как свои стихи, так и произведения любимых поэтов.
    Когда Иван учился в восьмом классе, литкружковцы единогласно выбрали его старостой. Улизько одобрил это решение ("Найкраще хлопца немае...") и с удовольствием поставил свою подпись под первой "деловой бумагой" нового старосты - заявлением на имя директора школы о выделении литкружку "на покупку альбома для ведения журнала денег в сумме 25 руб.".
    К сожалению, в школьном архиве сохранилось лишь это заявление, а журнал, в котором Земнухов своим аккуратным, разборчивым почерком вел подробные записи, бесследно исчез. Зато уцелело почти все, что было им написано за эти годы,- стихи, драматические опыты, переводы, черновые наброски...

   Из воспоминаний А. А. Земнухова:
    "Чем старше брат становился, тем сильнее его влекла к себе мощная трагическая фигура Лермонтова, его короткая жизнь, которая пронзила, подобно ярчайшему метеору, мрак николаевской эпохи. Его литературные привязанности расширялись, углублялись: от детского, в чем-то наивного восхищения Пушкиным - к преклонению перед Лермонтовым, глубокому, вполне зрелому анализу его творчества. В одном из стихотворений Ивана есть такая строка: "Он царь души моей". Что ж, это было закономерно.
   
    Нет, нам не скучно и не грустно,
   Нас не тревожит жизни путь,
   Измен незнаемые чувства,
   Нет, не волнуют нашу грудь.
   
   .........
    .........
   
   Нам чуждо к жизни отвращенье,
   Чужда холодная тоска,
   Бесплодной юности сомненья
   И внутренняя пустота...
   
    Иван не только подражал великому поэту; преданный ученик, он не только восхищался им. Как видно из этого стихотворения, вступал с ним в спор, не признавая ни безысходности, ни желчной грусти, ни холодного отчаяния".

    Из воспоминаний В. Д. Борц :

"...Ваня был человеком, наделенным тонким художественным вкусом. Он имел острое социальное чутье - об этом свидетельствует его очень интересный очерк "А вы, надменные потомки...", посвященный Лермонтову.
    ...Его взгляд на русскую литературу был настолько осмысленным, что в его юношеских опытах хрестоматийные герои встают перед нами как живые люди..."
   
    Из беседы с А. М. Ващенко , 13 июня 1987 г., Москва:
   
   "Лермонтов был кумиром Ивана. Однажды он показал мне собранный им богатый материал о жизни и творчестве поэта: книги, брошюры, газетные и журнальные вырезки, иллюстрации... Он говорил, что собирается написать какое-то исследование о его творчестве, показывал черновые наброски..."
   
    Несколько лет упорного, глубокого и в основном самостоятельного изучения литературы, истории и философии не прошли даром. Начитанность, общая эрудиция Ивана Земнухова, оригинальность и независимость его суждений поражали и учителей и сверстников.
    Иван был записан сразу в четыре библиотеки! К сожалению, нет возможности заглянуть в библиотечные формуляры Земнухова- школьника, но, без сомнения, список прочитанных им и проштудированных с карандашом в руках книг был бы более чем внушителен...
   
    Из воспоминаний И. П. Цяпы :
   
    "...Ваня сочинял стихи, в которых воспевал родной Донбасс с его копрами, терриконами, горами черного "золота" и замечательными людьми. Не буду судить о его поэтическом даровании, но мы, школьные товарищи Вани, считали его своим поэтом".
   
   Из беседы с В. Д. Борц, 12 февраля 1987 г., Москва:
   
    "Ваня Земнухов... Вспоминается худощавый, слегка сутуловатый юноша со светлыми, умными глазами, с русыми, зачесанными назад волосами. Он носил галстук, очки в металлической оправе, и все это придавало ему солидный вид. И за этот вид, и за поразительную начитанность школьные товарищи прозвали Ваню Профессором. И ничего иронического в этом прозвище не было. Он был эрудитом, читал запоем. Книга была в буквальном смысле спутницей его жизни. Ваня без томика Лермонтова или Маяковского под мышкой - не Ваня! Характерно, что и на знаменитом памятнике молодогвардейцам в Краснодоне он изображен с книгой в руке".
   
   Из воспоминаний А. А. Земнухова:
   
    "Брат исключительное значение придавал самообразованию. До двух-трех часов ночи, а нередко и позже пустовало его любимое место у стенки (спали мы с ним на одной кровати). Чтобы не мешать домашним своими ночными бдениями, он удлинил электрический провод, а лампочку закрывал склеенным из газеты абажуром.
    В своем режиме дня Иван поначалу отводил на занятия десять часов в сутки, а в десятом классе - двенадцать! Помню, как мать частенько ворчала на брата за то, что тот допоздна "жжет лампочку". Однажды в сердцах сказала ему: "Мы зачем тебе деньги в школу даем? Чтоб ты ел, а не книжки покупал. Не спишь, не ешь... Ох, видать, помрешь ты, сынок, на этих книжках!"- "Ну что ты, мама, так умирать глупо,- улыбнулся Иван в ответ.- Надо так умереть, чтобы тебе потом честь и слава была! - И по обыкновению, все свел к шутке: - Спать надо три, от силы четыре часа. Ведь живешь по-настоящему, лишь бодрствуя. А тебе, родная, и двух довольно будет".- "Это почему же?" - удивилась мать, |не чуя подвоха. "А потому, что старенькая ты стала, ворчишь и ворчишь!"
    Мать для вида рассердилась, шлепнула легонько брата полотенцем ниже спины: "У-у, колгота полуночная! Нет на тебя угомону..."
    Что верно, то верно. "Угомону" на Ивана и впрямь не было. Настойчиво, не жалея себя, шел братишка к своей цели - стать по-настоящему культурным и образованным человеком".
   
   
   

    В октябре 1938 года Александра Земнухова призвали в армию. Письма от него долго не было. Наконец в начале зимы пришла долгожданная весточка. На синем конверте без марки, надписанном энергичным, летящим почерком Александра, был обозначен обратный адрес: Читинская область и - номер полевой почты.
    Александр подробно описывал и рыжие горбатые сопки, и бескрайнюю дремучую тайгу, и быструю реку Шилку. Упоминал о каком-то старинном городке, в котором жили некогда ссыльные декабристы. Он писал, что служит неподалеку и намерен побывать там, как только предоставится возможность, чтобы подышать "чудодейственным воздухом Ее Величества Истории".
    Иван отложил письмо и взял с этажерки географический атлас, где была карта Забайкалья.
    - Ну, чего замолчал? - спросил отец.- Что дальше-то пишет солдатик наш?
    По обыкновению, он и минуты не сидел без дела. Вот и теперь, слушая письмо сына, Александр Федорович красил суриком багетную рамку. Такие рамки для фотографий и портретов входили в моду, и у него, искусного столяра, всегда было много заказов. Кроме рамок, он мастерил табуретки, этажерки, вешалки...
    Здоров ли, не просит ли чего? О господи...- мать тяжело вздохнула, утирая слезы уголком темной, низко повязанной косынки.
    Иван словно не слышал родителей. Он с жаром принялся за разгадку географической шарады, бормоча себе под нос: "Ну, Саня... Ну, хитрец... Да только и мы не лыком шиты!"
    Он нашел синий язычок Байкала, затем Читу, Нерчинск... Через минуту уверенно возвестил, что место службы Александра - Сретенск, Шилка или Букачача.
    - Впрочем, Букачачу в расчет можно не брать. Она далеко от Шилки. И от Нерчинска порядочно. Слышишь, папаня? Декабристов-то царь там гноил, где Саня служит, - и он с выражением продекламировал:-
   
    "Во глубине сибирских руд
   Храните гордое терпенье,
   Не пропадет ваш скорбный труд
   и дум высокое стремленье".
   
   Пушкин!.. Эх, папаня, и завидую же я нашему Санчо. Мне бы туда!
    - Нашел чему завидовать. Придет время, Ванюшок, и тебя солдатской кашей вдоволь попотчуют. Читай-ка дальше, не тяни. В какие войска попал, не сообщает?
    Об этом Александр прямо не говорил, однако намекал, что, возможно, будет заниматься тем же делом, что и до армии.
    - Вот тебе раз! - отец отложил кисточку и, сдвинув очки на кончик носа, с удивлением глянул поверх них на Ивана.- Это как же понимать? Выходит, он в типографии будет служить?
    - Ну, наверно, в типографии. Только в военной, понимаешь?
    Отец был явно озадачен.
    - В типографии... Вот так служба, мать честная! Разлюли-малина, а не служба. А, мать? Помнишь, каков я с царевой-то приковылял?
    - Так то германская война была, отец. А у Шуры, даст бог, все обойдется...
    Александр Федорович недоуменно глянул на жену, но поняв, какие мысли тревожат ее, сердито насупил широкие рыжеватые брови.
    - Была... Была и опять будет. В Испании, слыхала, чего эти гитлеристы поганые натворили? Сколько народу сгубили?! И где был твой бог, а? Глаза зажмурил? То-то же...
    Иван заметил: в последнее время отец то и дело заводил разговоры о политике. Вот и теперь он стал рассказывать, как у них на шахте выступал лектор из Ворошиловграда. - Фашизм, говорит,- это чума двадцатого века. И в Италии уже давно эта зараза, и в Японии... Так и сказал - чума расползается... Самураям одного Китая, вишь ты, мало. На Монголию зарятся. А мы с монголами, сам знаешь, договором связаны... Вот я и кумекаю, Ваня, как бы Шурке-то нашему не влипнуть. Амур-батюшка, вишь, пишет. А там граница, рубеж государственный. Морозы, пишет, а на Амуре этом как раз и горячо! Что скажешь?
    - Тебе бы, папаня, в дипломаты! - Иван подмигнул сестре.- Слабы еще в коленках самураи. Это им не царских генералов ощипывать, куропаткиных всяких да стесселей. Пусть только сунутся! "Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!" Ты что, забыл?
    - Сильней-то она, сильней...- крякнул отец, снова окуная кисточку в баночку с суриком.- Да только за Шурку все равно боязно... Надо же, в типографию опять попал! А ежели японец на них полезет, чем отбиваться станет? Ну скажи, чем? Этой, как ее... Верстаткой?!
    Снова и снова перечитывал Иван письмо брата, и в его воображении возникали картины, одна другой причудливее,- то высоченные сопки с лохматыми, низко нахлобученными шапками облаков, то густая, непролазная тайга, по сравнению с которой Графский лес, конечно, не более чем рощица, то быстрая, вспененная река, несущаяся в теснине меж грозно вздыбленных скал...
    В тот же вечер он сел за ответ. Перечислив скудные домашние новости (да и что особенного могло произойти за месяц?), Иван сообщал о главном событии в своей жизни: в ноябре его приняли в комсомол. Подробно описывал, как все происходило, как он волновался и какие каверзные вопросы задавали ему в райкоме.
    Далее следовал сюрприз: стихотворение с посвящением - "Александру". Начиналось оно так:
   
    Мой преданный и славный друг,
   Мой брат прекрасный Саша,
   Ты уехал далеко на юг,
   Но неразрывна дружба наша.
   
    В заключение Иван счел необходимым объяснить брату, почему появилась эта не совсем удачная рифма "друг" - "юг". Во-первых, стихотворение он сочинил еще в октябре, сразу после проводов, а во-вторых, к слову "восток" рифму подобрать значительно труднее.
    Второе письмо от Александра пришло ровно через три недели, третье - тоже, и с этих пор переписка между братьями стала регулярной, в чем они и давали друг другу слово перед разлукой.
    В определенные дни, заранее высчитав срок, Иван с нетерпением ждал почтальона...
   
   Из письма И. А. Земнухова брату Александру, 22 января 1939 г.:
   
    "...Твое письмо, Саня, столько радости принесло мне, что и представить не можешь. Еще ничьему в своей жизни письму я не радовался так, как твоему. Своим советом ты вдохнул в меня свежие духовные силы, сорвал с моих глаз пелену... Впереди жизнь - впереди неизвестность и впереди верные, доброжелательные друзья..."
   
   Из письма И. А. Земнухова брату Александру:
   
    "Здравствуй, мой дорогой братец Саня! В первых строчках своего письма с искренней, известной тебе юной чувствительностью посылаю тебе в далекий край, край запустенья и снегов, свой пламенный привет.
    Саня, пишу это письмо в выходной день. Погода выпала пасмурная. Тишина, не нарушаемая почти ничем, окутала рудник, или, по- новому, г. Краснодон.
   
    ...Сообщаю тебе, Саня, об окончании третьей четверти и успеваемости: 5 "посредственно", 7 "хорошо", 1 "отлично" (по основным предметам).
   
    В школе происходят между мной и учителями... споры по вопросам, касающимся науки. Я часто опровергаю их выводы... Почти ничего не читаю, не пишу. Уроки учить не хочется, потому что, разумеешь сам, подошли теплые дни... Посылаю фотокарточку, полученную на комсомольский билет. До свидания, милый брат..."
    Хотя это письмо не датировано, нет сомнения, что оно было отправлено вскоре после есенних каникул. Вероятнее всего, в первой половине апреля 1939 года. Именно в это время (3 апреля) Иван Земнухов получил в райкоме ЛКСМУ комсомольский билет, которому суждено было стать навечно "музейным экспонатом. С крохотной фотографии смотрит на нас сквозь стекло, нет, сквозь толщу прошедших десятилетий юношa в черном пиджаке и белой, наглухо застегнутой рубашке. У него гладко зачесанные назад волосы, открытое лицо и прямой взгляд.
   
    ...А в конце письма - снова стихи. О весне, этом вечном чуде природы, о птицах, ее плавящих, о животворящем солнце, что
   
    Ласково светит, бросая Луч на синеющий лес...
   
    Вот так, "не пишу" и тут же - большущее, почти на две страницы стихотворение! Впрочем, ничего удивительного. У Ивана переломный возраст, он сейчас весь из противоречий. Недоволен собой, учителями, товарищами... Он спорит, опровергает "выводы" и доказывает свое, ищет истину, то вслепую, интуитивно, то прозревая.
    Из беседы с А. М. Ващенко: "О чем мы спорили? Иван, например, довольно скептически относился к деятельности комсомольской организации школы. Он считал ее недееспособной и зависимой, потому что она была руководима и направляема "сверху", не обладала самостоятельностью. Беспощадно критикуя организацию как в целом, так и отдельных ее активистов, Иван утверждал, что работа, которую они проводят, есть только слепое выполнение воли дирекции школы.
    Эти свои "крамольные" мысли он высказал в специальном выпуске стенгазеты, которая наделала много шума. Завуч школы Анна Виссарионовна Гаврютина тут же сняла газету, что вызвало острейшую реакцию со стороны Земнухова. Несмотря на все свое хладнокровие и выдержку, он сорвался, наговорил завучу дерзостей.
    Насколько я помню, весь этот пожар погасили, но дискуссии на тему "Каким должен быть комсомол?" продолжались еще долго. Ни Ивану, ни мне, ни нашим товарищам это не было безразлично. Нам был дорог комсомол, и мы хотели, чтобы он был боевым".
    ...После взрыва желаний, мощного всплеска энергии Иваном вдруг овладевает апатия (не от этого ли в дневнике 5 "посредственно"?), объяснение которой он находит очень простое: "подошли теплые дни"...
    Некоторые строки стихотворения вызывают у юного поэта сомнение, и он посылает еще один вариант, ставя в скобках напротив той или иной строки вопросы: "Какое выражение лучше?" или: "Подходит ли это выражение?"
    Вкусу брата, его советам и мнению Иван доверяет безгранично.
    Впрочем, это касается не только поэзии.
   
   Из письма И. А. Земнухова брату Александру, 20 мая 1939 г.:
   
    "...Чувствую - взгляд мой на жизнь становится более серьезным, более правильным... Это чувство, Саня, укрепилось и углубилось от прочтения твоего долгожданного письма... Оно мне показало очертания жизненного пути. Оно дало мне столько же, сколько 8 лет учебы в школе..."
   
   Из беседы с А. А. Земнуховым, ноябрь 1985 г., Донецк:
   
    "В одном из писем брата я обнаружил вырезку из газеты с крупно набранным заголовком "Куда пойти учиться?" Ваня интересовался моим мнением относительно его будущей профессии. Конечно, писал он, ты знаешь о моей большой склонности к литературе, но мне кажется, чтобы стать настоящим писателем, надо прежде овладеть какой-нибудь другой профессией".
   
    В письмах к брату он писал о своей болезни скупо, не придавая ей особого значения. Иван считал, что врачи преувеличивают серьезность его положения. Правда, кашель и боли в правом боку доставляли ему немало неприятностей. И все же Иван настоял на своем и в конце второй четверти получил разрешение посещать занятия.
    Полугодие он закончил более или менее благополучно и на зимние каникулы уехал по школьной путевке в дом отдыха.
    В Святогорске (так называлось это живописное местечко на берегу Северского Донца) Иван впервые почувствовал вкус к самостоятельной жизни. Еще ни разу не уезжал он из дома так далеко и так надолго. Поначалу, правда, было довольно тоскливо и, не зная, куда себя деть, Иван бесцельно слонялся по дому отдыха. Но, будучи человеком общительным, легко увлекающимся, уже на второй день он обзавелся знакомыми. Вынужденное безделье томило Ивана, и он добровольно вызвался подготовить литературную викторину к вечеру отдыха.
    Из Святогорска он отправил несколько писем - домой и брату Александру, делясь с ним своими многочисленными, в основном восторженными, впечатлениями. Он с гордостью сообщал брату, что за активную помощь в организации культурного досуга отдыхающих ему подарили шахматы и балалайку и что теперь они "с одним другом" режутся в шахматы и учатся играть на балалайке. В письмо была вложена фотография: Иван в черном бобриковом пальто и кепке с длинным козырьком стоит в заснеженном парке рядом с каким-то симпатичным пареньком.
    Но главное в каждом письме - стихи! Они не дают ему покоя ни днем ни ночью, и он с иронией в собственный адрес замечает, что у Пушкина самой плодотворной была "болдинская осень", а у него, Ивана Земнухова,- "святогорская зима".
   
   Из письма А. А. Земнухова брату Ивану, 1 октября 1940 г.:
   
    "...Мой друг, будем жить надеждой на скорое, до слез радостное свидание... Точно, понятно, я не могу определить, когда будет конец, но должен заключить из различных слухов и кое-каких признаков, что твой ответ на это письмо, если бы его писать, может не застать меня...
    Я с радостью смотрю на сопки лишь потому, что они пожелтели, что листья осыпаются с деревьев и с нетерпением ожидаю все больших холодов. Все это оттого, что с переменой в природе приближается и час счастливого свидания. Скорей, скорей бы..."
    Александр вернулся в начале декабря, и первым, кого он увидел дома, был брат. В ответ на его громкий, нетерпеливый стук за дверью послышался незнакомый ломкий басок:
    - Сейчас! Одну минуту...
    Раздались тяжелые мужские шаги, повернулся ключ в замке, и на пороге возник долговязый хлопец в круглых очках и сером домашней вязки свитере. Александр глянул на него с недоумением и только хотел спросить, чем это он занимается в чужой комнате, как хлопец радостно засмеялся, широко раскинул руки:
    - О-о, Саня!.. Саня приехал!
    В том, что Александр не сразу узнал Ивана, не было ничего удивительного - так изменился тот, повзрослел.
    Братья крепко обнялись и долго стояли в дверях, покачиваясь и похлопывая друг друга по спине и плечам.
    - Ну ты даешь, братишка,- бормотал старший,- ну и вымахал... А очки? Очки зачем?
    - Саня... Наконец-то приехал,- будто не слыша его, говорил Иван и задавал свои вопросы:- Ты поездом или как? А почему в фуфайке, Саня? Почему не в шинели?
    - Форму приказали сдать. Едешь домой - надевай старое. Такой порядок...
    Чего это мы на пороге топчемся? - спохватился Иван.- Вот чудики! Всю комнату выстудили. Придет мать - ох, и влетит нам с тобой, Саня! - И шутливо поклонился: - Заходи, дорогой, будь как дома!
    Александр недолго размышлял над тем, куда ему устраиваться на работу. До армии он считался одним из лучших наборщиков районной типографии. В армии ему повезло - попал в типографию дивизионной газеты. Стал там настоящим универсалом: и набирал, и верстал, и печатал. Грищенко, директор типографии, обрадовался ему, как родному сыну. Он сразу же поручил ему самое почетное и ответственное дело - верстку районной газеты "Социалистическая Родина".
    Зарабатывал Александр неплохо. Теперь мать могла больше тратить денег на продукты, особенно на молоко и масло, в которых нуждался часто хворавший Александр Федорович.
    И обновки стали справлять почаще. В первую очередь решили порадовать Нину, которая давно нуждалась в зимнем пальто. За два года, что Александр не был дома, сестра тоже сильно изменилась - похорошела, стала самостоятельнее. Она закончила в Сталине курсы счетоводов и теперь работала в конторе шахты № 1- бис.
    Весной перед экзаменами на аттестат зрелости, которые начинались 20 мая, решили купить костюм Ивану. Вместе с ним в магазин отправились Анастасия Ивановна и Нина.
    Выбирали долго, пока наконец Ивану не приглянулся серый в светло-зеленую полоску коверкотовый костюм. Он очень шел ему, а главное, оказался в самую пору.
    Однако всех смутила цена - без малого двести рублей! Мать засомневалась:
    - Не так уж мы богато живем. Поищем, сынок, что-нибудь подешевле.
    Иван, ни слова не говоря, стал снимать пиджак. Нина, наблюдавшая за ним, вдруг решительно сказала:
    - Ничего, мама, как-нибудь выкрутимся. У нас на шахте аванс не сегодня-завтра, да и у Сани скоро получка. Выкрутимся, не впервой.
    - Господи, да что ж так все дорого-то? - вздохнула Анастасия Ивановна, сдаваясь.- За один костюм - две отцовские зарплаты!
    - Люди и подороже покупают,- сказала Нина.- Надо хорошие вещи брать, чтобы и вид имели, и служили долго. А Ваня у нас аккуратный,- она ободряюще улыбнулась брату, который в эту минуту чувствовал к ней безграничную благодарность.- Он в этом костюме и в институте еще будет щеголять.
    Дома Иван надел обновку и, не скрывая довольной улыбки, прошелся несколько раз по комнате. В старом, коротковатом ему пиджаке Иван казался сутулым, худым и несуразно длинноруким. Теперь же его словно подменили - и выглядел солиднее, взрослее, и будто в росте еще прибавил.
    Отец и мать молча любовались сыном, и думали они в эту минуту об одном и том же: вот и младший вырос и скоро, совсем скоро вылетит из родительского гнезда - уедет учиться в какой-нибудь чужой, далекий город...
    Пришедший с работы Александр тоже одобрил покупку.
    - Теперь ты и взаправду на профессора похож! - пошутил он, намекая на школьное прозвище Ивана.- Только галстука не хватает. Но это дело поправимое. Эх, так и быть,- махнул он рукой,- забирай мой, коричневый. Будешь в полном ажуре, братишка!

    Из воспоминаний Г. М. Арутюнянца :
   
    "Ваня Земнухов выделялся среди своих сверстников. Он был весь какой-то собранный, сосредоточенный. В школе его прозвали Профессором. И за то, что он много читал, много знал, и за его внешний вид: очки, в руках книжка. Он казался замкнутым, но в нем всегда кипел интерес к чему-то, он был полон внутренней энергии, заражал ею всех, с кем беседовал, работал. Поговорить, поспорить о жизни, о человеческих характерах, о поступках, о книге - было его любимым занятием".
   
   Записи И. А. Земнухова в тетради со стихами:
   "Искренность - стержень дружбы".
   "Наибольшее количество счастья для наибольшего количества людей".
   
   Из беседы с Е. И. Хайруллиной , ноябрь 1985 г., Краснодон:
   
    "Никогда не забуду наши школьные концерты! Сценарии для них писали Ваня Земнухов и Слава Чернецов. Чего только в них не было - и танцы, и пародии, и скетчи, и басни, и даже отрывки из пьес! Это был сплошной фейерверк остроумия и фантазии вперемешку с музыкой, которую играл школьный оркестр".
   
   Из беседы с А. М. Ващенко:
   
    "Иван обладал критическим и аналитическим умом. На слово ничего не принимал, доискивался истины. В споре добивался от противника ясности, убедительных доказательств. Мог легко поставить любого товарища или даже учителя в тупик настойчивым: "А почему? Так ли? Докажи!.."
    Он был тверд, принципиален и от своих убеждений не отказывался никогда. И рядом с этой твердостью, а порой жесткостью мирно уживались глубокая доброта, уравновешенность, мягкая ирония... Иван был добрый человек и верный друг".
   
    Из воспоминаний Н. М. Иванцовой :
   
    "У него (Земнухова,- В. Б.) было твердое энергичное лицо и мечтательные глаза. Он считался лучшим оратором, и его сочинения славились по всему городу. Его любили товарищи, мы все считались с его мнением. Кроме того, он был другом Олега Кошевого".
   
    Из воспоминаний И. А. Шкребы :
   
    "Кошевой и Земнухов выпускали школьную сатирическую газету. Вот они вывешивают ее в коридоре, и толпа школьников уже собралась около них. .Чтение сопровождается взрывами смеха, шутками, горячими спорами... Да, была-таки у редакторов журналистская струнка..."
   
    Иван был старше Олега Кошевого на три с лишним года, но разница в возрасте ничуть не мешала их дружбе. Она родилась и окрепла в часы увлекательной, напряженной работы над сатирическими выпусками "Крокодила", выходившего каждый понедельник.
    Не по годам рослый, широкогрудый, с крупной, красивой головой, Олег был несуетлив в движениях, всегда уравновешен. И говорил он неторопливо, словно обдумывая каждую фразу, каждое слово. Чем медленнее была речь Олега, тем меньше он заикался, и, напротив, в минуты волнения этот его недостаток становился заметнее.
    Олег оказался мастером на все руки: умел оперативно и толково написать и поправить любую заметку, мог с ходу сочинить остроумную пародию на какого-нибудь нарушителя школьной дисциплины, придумать хлесткий заголовок, нарисовать карикатуру... Но главным его качеством как соредактора Земнухов считал умение находить энергичных, зубастых ребят-юнкоров, сплачивать их вокруг газеты - качество организатора. В полной мере оно разовьется у него позже, в дни и ночи подпольной борьбы.
    Привлекало Ивана в новом товарище и его увлечение поэзией. Олег переехал в Краснодон из Канева вместе с матерью и бабушкой в январе 1940 года и вскоре после своего появления в школе стал посещать литературный кружок. Причем с большой охотой ходил в тот, где занимались Земнухов, Ващенко, Чернецов, Стаценко и другие старшеклассники. Этим кружком руководил Саплин. Увидит Даниил Алексеевич, что Кошевой вновь сидит за одной партой с Земнуховым, скажет со строгой укоризной:
    "Олег, ты же знаешь, что ваш кружок занимается в субботу..."
    Кошевой смутится, покраснеет и, умоляюще глядя на учителя большими карими глазами, скажет, слегка заикаясь от волнения:
    "К-как долго еще до субботы... Можно я останусь, Даниил Алексеевич? Я только к-капельку послушаю и уйду..."
    Однажды Иван решительно вступился за него.
    - Даниил Алексеевич, зачем вы унижаете Олега? - запальчиво начал он.- Вам что, это доставляет удовольствие?
    Саплин недоуменно поднял брови, но молчал, ожидая, что еще скажет староста.
    - Почему он должен всякий раз канючить у вас разрешения остаться? Может быть, ему лучше уж под парту от вас прятаться?
    По классу прошелестел одобрительный смешок.
    - Ваня, мне кажется, ты не совсем верно толкуешь мои реплики,- с обычной мягкостью произнес Саплин.- Я вовсе не против Олега. Ради бога, пусть ходит, если ему у нас нравится, если ему с вами интереснее, но...
    - ...Но это кино - не для деток оно! - тут же срифмовал остряк Чернецов.
    - Чему вы улыбаетесь, Даниил Алексеевич? Что, Славка прав, да? - Иван привычным резким движением головы отбросилназад свои длинные волосы, пригладил их пятерней.- Вы же знаете, какие у Олега стихи. Гвозди, а не стихи! Он давно уже вырос из тех детсадовских штанишек, что так усердно примеряет ему Антон Васильевич. Вырос, понимаете?
    - Ах, ребята, ребята... Нехорошо перебивать учителя,- Саплин шутливо погрозил пальцем, примиряюще улыбнулся: - Это, во-первых. А во-вторых, не будем делать из мухи слона. Так и быть, разрешаю Олегу ходить на наши занятия, но... - и он снова поднял указательный палец, однако теперь сделал им энергичное движение сверху вниз, как бы ставя точку.- Но в виде исключения. А с Улизько я договорюсь...
    Расходились по домам поздно вечером. Нудно моросил, будто сквозь сито, холодный мартовский дождь. В парке было неуютно, слякотно, безлюдно.
    За воротами стали прощаться. Ребята один за другим исчезали в волглой темноте, которую не в силах были одолеть редкие фонари. Наконец, Земнухов и Кошевой остались вдвоем.
    - Ну, до завтра? - Иван протянул товарищу руку.- Мне налево, к "железке"...
   В распутицу он, как и другие ребята с улицы Чкалова, ходил в школу и домой по линии железной дороги, которая шла к шахте № 1-бис мимо Восьмидомиков. Этот путь был изрядно длиннее обычного, зато надежнее.
    - Я т-тебя провожу! - с готовностью отозвался Олег. Жил он почти рядом со школой, на Садовой улице, в квартире своего дяди Николая Николаевича Коростылева, работавшего инженером- геологом в тресте "Краснодонуголь".
    - Поздно уже, Олег... Дома не будут беспокоиться?
    - Дома? Ты что, за маленького меня принимаешь? - Олег громко рассмеялся.
    Смех у него был по-детски непосредственным, заразительным.
    - Как раз наоборот,- отозвался Иван,- ты же слышал про короткие штанишки...
    - Ты - настоящий т-товарищ, Ваня! - воскликнул Олег, обрадовавшись, что Земнухов сам затронул больную для него тему.
    Он хотел сказать Ивану много теплых, хороших слов, но так, чтобы слышал их он один.
    - Не знаю, к-как мне тебя благодарить... Твоя поддержка была очень кстати. Я уж было решил: схожу к ним в последний разок, чтобы Саплин не к- косился...
    - Благодарить нужно не меня. Ребят. Просто я выразил общее мнение, понимаешь? - Иван вздохнул, явно чем-то расстроенный.- Только вот одно меня мучает... Как ты думаешь, Даниил не обиделся? Наверно, я был излишне резок...
    - Ты был искренен,- сказал Олег и, подумав, добавил: - И ты был прав, поскольку защищал товарища. Это твоя черта - человечность. Мне к-кажется, Даниил Алексеевич это понял.
    Они подошли к железной дороге. Иван поднялся на насыпь.
    - Ну, дальше я один...
    - Погоди, Ваня, не т-торопись,- Олег тоже взобрался наверх.- Я давно хотел спросить... Ты, говорят, неплохо в шахматы играешь?
    - Остапу Бендеру, пожалуй, не уступил бы,- пошутил Иван.-А что?
    - Может, как-нибудь в гости зайдешь? П-посмотришь на наше житье-бытье... В шахматы партию-другую сгоняем... А?
    В голосе Олега было такое дружелюбие, такое искреннее желание сойтись с ним поближе, что Иван, не задумываясь, ответил:
    - Ну какой разговор. Конечно, зайду...
    - Т-тогда завтра? До уроков, да?
    - Хорошо. Часов в двенадцать. Договорились?
    - Договорились, Ваня. Б-буду ждать.
    Они крепко пожали друг другу руки, и Земнухов зашагал по шпалам к своим Восьмидомикам. Зыбкий свет фонаря недолго гнался за его долговязой фигурой, и вскоре тьма поглотила ее.
    Олег некоторое время стоял неподвижно, прислушиваясь к звуку удалявшихся шагов, к хрусту гравия под ногами Ивана.
    - Хороший, очень хороший т-товарищ,- произнес он вполголоса и улыбнулся - так приятно было ему произносить эти слова.- Ваня Земнухов и Олег Кошевой - два т-товарища. Да будет так!..
   



   

  Стихотворение И. А. Земнухова "Брату Саше на фронт":
   
    Окончатся лихие дни...
   Ты, Саша, будешь вновь со мною,
   И будут вновь светить огни
   Над нашей мирной страною.
   
    Из письма И. 3. Носули И. А. Земнухову, 1941 г.:
   
    "...Такие люди, как ты, никогда не будут раздавлены..."
   
    Выписка из протокола № 34 заседания бюро Краснодонского РК ЛКСМУ, 28 декабря 1941 г.:
   
    "Слушали: Об утверждении старшим пионервожатым школы им. Горького тов. Земнухова Ивана Александровича, рождения 1923 года, образование 10 классов.
   Постановили:
    Тов. Земнухова И. А. утвердить старшим пионервожатым школы им. Горького".
   
   Описание внешности И. А. Земнухова, сделанное со слов его матери
   3 июля 1952 г.:
   
    "Он был высоким, худощавым, немного сутуловатым. Волосы русые, прямые, длинные... Глаза серые, веселые, брови широкие, жесткие.
    Одевался аккуратно, чисто. Зимой носил серый шерстяной костюм, бобриковое черное пальто, треух или кубанку из цигейки, серый шарф. Осенью ходил в коричневой кепке. Летом носил белые рубашки с украинской вышивкой, футболки. У рубашек закатывал рукава...
    Курил, но неумело. Был быстр в движениях. Выражение лица было серьезным, но, стоило спросить о чем-либо, и оно моментально менялось. Он улыбался немного иронически, но всегда добродушно и ласково еще до того, как отвечал на вопрос..."
   
    Фронт установился глубокой осенью. В ходе ожесточенных боев наши войска сдержали натиск превосходящих сил противника и остановили его на реке Миус и под Красным Лучом. Взяв Ростов-на-Дону 21 ноября, гитлеровцы удерживали его лишь восемь дней. Мощный контрудар войск Южного фронта заставил их отступить. Однако Таганрог освободить не удалось. Под пятой оккупантов по-прежнему оставался западный и центральный Донбасс.
    В сентябре - октябре 1941 г. по указанию ГКО СССР началось перемещение на восток страны промышленных предприятий Ворошиловградской области. Одна за другой закрывались шахты. В Ворошиловграде, ставшем на время как бы столицей Украины, функционировали республиканские министерства и ведомства. Там же находился и ЦК КПУ.
    Несмотря на близость фронта и ежедневные налеты вражеской авиации, жизнь в Краснодоне входила в привычную колею. В город возвращались многие из тех, кто эвакуировался из него осенью. Работали учреждения, больницы, магазины, школы...
    Той тревожной осенью Земнуховы не успели никуда уехать. На семейном совете решили пойти на этот шаг лишь в крайнем случае, когда станет ясно, что Краснодон будет оставлен нашими войсками. Александр Федорович считал, что эвакуироваться надо на родину, в Илларионовку. Уж там-то они будут в полной безопасности: по радио каждый день сообщали об упорных и ожесточенных боях под Москвой. "Вот попомните мое слово - не пустят фашиста дальше Рязани, - повторял он. - Иначе и Москве не жить..."
    Александр Федорович снова работал сторожем в тресте "Краснодонуголь". А Нина устроилась бухгалтером на хлебозавод, потому что шахта № 1-бис, где она работала раньше, была закрыта.
    В октябре 1941 года Земнуховы получили квартиру в доме № 17 по улице Буденного. Новое жилье было светлым и просторным - две комнаты, каждая с отдельным входом, большая кухня, широкий коридор... За домом имелся довольно большой участок земли, во дворе - сарай и летняя кухня.
    Улица Буденного, одна из самых красивых в городе, находилась недалеко от центра, за железнодорожным переездом. От Больничной улицы она спускалась вниз, к школе № 4 имени Ворошилова, стоявшей неподалеку от дома Земнуховых. Еще ниже, за пустырем, чернела громада террикона шахты № 5. По улице, поднимая тучи пыли, сновали грузовики, повозки - поблизости находилась дорога, соединявшая город с железнодорожной станцией Верхне-Дуванная.
    Больше всех, пожалуй, был доволен переездом Иван. Во-первых, ему досталась самая просторная и светлая комната. Оба ее окна, закрывавшиеся на ночь плотными деревянными ставнями, выходили на улицу. Во-вторых, на этой и соседних улицах жили его школьные друзья - Жора Арутюнянц, Володя Осьмухин, Юрий Виценовский... Ну а в- третьих, рядом, в соседнем доме № 15, жила Клава Ковалева.
    Их дружба родилась еще в школьные годы, когда Иван учился в выпускном классе, а Клава заканчивала восьмой. После начала войны она недолго училась в девятом классе. Семейные обстоятельства заставили девушку пойти на работу. Устроилась Клава телефонисткой в военизированный пожарный отряд. Самостоятельная жизнь за короткое время изменила ее внешний облик, и девушка выглядела вполне взрослой. Она носила теперь туфли на высоком каблуке, а темные вьющиеся волосы укладывала в красивую прическу, которая очень шла к ее смуглому овальному лицу с карими, слегка раскосыми глазами.
    В школе Клава слыла хохотушкой, насмешницей, всегда готовой ввязаться заодно " мальчишками в какую- нибудь рискованную проказу. Теперь же она стала более замкнутой, тень усталой озабоченности все чаще появлялась на ее осунувшемся лице. Клава жаловалась Ивану, что сильно устает на дежурствах, которые становятся день ото дня напряженнее: с приближением линии фронта фашистские самолеты все чаще стали бомбить Краснодон, окрестные поселки и хутора, и пожары возникали то в одной части города, то в другой. К тому же Клаве не раз приходилось заменять диспетчера и дежурить по двое суток подряд.
    Пожарная охрана располагалась неподалеку от школы имени Горького, где зимой и весной 1942 года Иван Земнухов работал старшим пионервожатым. В ту пору его не раз видели возле "пожарки" с Клавой Ковалевой. Он провожал ее на дежурство или встречал...

    В конце апреля райком партии направил Ивана на краткосрочные юридические курсы в Ворошиловград. Курсы были организованы республиканской прокуратурой для подготовки следователей в освобожденные районы Украины. Первой узнала об этом Клава. На этот раз они встретились в парке, у танцплощадки.
    - Представляешь, Клава, как мне чертовски повезло,- говорил Иван, возбужденно размахивая руками.- Три месяца, и я - следователь! Такая присваивается квалификация,- и еще раз с удовольствием повторил: - Квалификация - следователь. Это Приходько мне объяснил... Кстати, если бы не Проня - не видать мне этих курсовкак своих ушей! Завтра уезжаю в Ворошиловград... Нет, ну каков Проня, а? Замолвил-таки словечко в райкоме.
    - Завтра? - переспросила Клава, думая о своем.- Так быстро?
    Иван чутко уловил перемену в ее настроении и растерянно замолчал, устыдившись своей необузданной радости. О Клаве он и не подумал, эгоист несчастный! Ведь их ждет долгая разлука...
    - Ну чего ты замолчал? Если хочешь знать мое мнение, Ваня, то я очень рада за тебя,- Клава через силу улыбнулась и, подняв полные смуглые руки, поправила ему белый отложной воротничок зеленой футболки, которую Иван обычно надевал в теплые солнечные дни.- И чему ты удивляешься, не понимаю. Приходько всегда к тебе относился дружески.
    - Да-да, ты права,- кивнул Иван и вдруг спохватился: - Ух ты, совсем забыл... Я же билеты достал на "Петера"! Картина, говорят, классная. Обхохочешься! Сегодня летний театр открывают, народу набилось - тьма! Тебе во сколько на дежурство заступать?
    - В девять, но...
    - Никаких "но"! Успеешь,- сказал Иван.- Есть лепешка, вот! - он хлопнул себя по карману брюк.- Так что от голода не помрем.
    - Ваня, а ты будешь мне писать? - спросила Клава, на мгновение прильнув к нему.
    - И она еще спрашивает! - он укоризненно посмотрел на нее сверху вниз. - А ты? Ты-то будешь?
    - Но я же адреса не знаю,- лукаво улыбнулась Клава.
    - Кстати, об адресе... Пожалуйста, запомни: все, что я тебе тут говорил, строго между нами, понимаешь? Где я, чем занимаюсь и так далее - об этом никому ни гу-гу. Я на тебя надеюсь, Клава.
    - Есть, товарищ следователь, - в тон ему ответила она.- Какие еще будут приказания?
    - Только одно, последнее. Ждать. И никому тут глазки не строить,- он шутливо погрозил ей пальцем.- С лейтенантиками на танцы, как некоторые, не ходить, а думать исключительно обо мне. Такой вот наказ, Клавдия Батьковна. Имей в виду, синьорина, в случчего Жорка мне доложит.
   
   Из воспоминаний Из воспоминаний И. С. Орловой :
   
    "...Теоретический курс "Государство и право" читал прокурор республики Роман Андреевич Руденко, ставший впоследствии Прокурором Союза ССР. Учебный день был сильно загружен, программа насыщенна.
    Сохранившаяся Ванина тетрадь с образцами лекций по уголовному процессу говорит о том, что все было воспринято им правильно и осознанно. Тетрадь велась Ваней с большой точностью и аккуратностью; видимо, этот предмет его очень увлек.
    Занятия проходили с 1 мая по 8 июля 1942 года. Из-за приближения фронта к Ворошиловграду обучение было временно приостановлено. 9 июля курсы были эвакуированы в Саратов. Ваня с нами не поехал..."
   
   Из беседы с Н. А. Земнуховой:
   
    "Иван приехал из Ворошиловграда сразу после окончания занятий и сказал, что курсы эвакуируются в Саратов. Его очень волновала внезапно обострившаяся болезнь отца. Я помню, как долго он колебался, прежде чем решил уехать. Уехал же он, повинуясь настойчивым просьбам отца, который как будто что-то предчувствовал и не хотел, чтобы Ваня оставался в городе.
    Однако уже 12 или 13 июля брат возвратился домой. Сказал, что в Саратов теперь не попасть: все дороги перерезаны фашистами..."
   
    Из письма А. А. Земнухова, 9 июня, 1987 г.:
   
    "...Я твердо убежден, что брат скорее всего искал возможность остаться, а не уехать в глубокий тыл. Он, и это вполне в его характере, не мог быть в стороне от борьбы, когда ему стало ясно, что родной город и его близкие - в смертельной опасности. И он остался..."
   
   
   

   Из беседы с Н. А. Земнуховой:
   
    "Однажды я зашла в комнату к Ивану и увидела, что он и Олег Кошевой склонились с карандашом в руках над самодельной картой Краснодона, делая на ней какие-то пометки. Увидев меня, быстро свернули карту и, как ни в чем не бывало, сели ' за шахматную доску, лежавшую тут же, на столе".
   
   Из воспоминаний А. И. Земнуховой:
   
    "Я слышала, как сын говорил мужу: "Больше двух-трех месяцев фашистам тут не быть и советскую землю не топтать!"
    Чтобы немцы у нас не квартировали, Ваня разломал печь и на стене написал углем: "Комната на ремонте".
    В эти дни мы не видели улыбки на его лице..."
   
    Из воспоминаний В. И. Левашова ,
   1970 г.:
   
    "Оккупация отразилась на взаимоотношениях между людьми. Появилась сдержанность и настороженность. Каждый имел основания опасаться предательства со стороны неустойчивых людей. Но Ивану Земнухову по-прежнему доверяли. Многие юноши и девушки стремились узнать, что думает Земнухов об обстановке, как ведет себя по отношению к оккупантам, что собирается делать".
   
   Из воспоминаний Г. М. Арутюнянца, сентябрь 1956 г.:
   
    "В августе - сентябре в городе начали создаваться подпольные группы. С первых же дней возник вопрос: с чего начать работу? Не хватало оружия, не было боеприпасов. Решили прежде всего начать сбор оружия... Решено было также установить тесную, живую связь с населением путем листовок, прокламаций, воззваний. Ваня Земнухов предложил смонтировать два радиоприемника в разных частях города, с тем чтобы принимать сводки Советского Информбюро и сообщать их населению".
   
   Из беседы с В. Д. Борц:
   
    "Фашисты вошли в город 20 июля 1942 года, а с начала августа в Краснодоне уже действовали патриотические группы Тюленина, Кошевого и Земнухова. Затем группы объединились, и наш партизанский отряд (а мы действительно считали и называли себя партизанами, свои листовки подписывали тремя буквами Ш. П. О., означавшими "Штаб партизанского отряда") стал называться "Молот".
    Мы писали и расклеивали антифашистские листовки, жгли в степи скирды хлеба, резали телефонные провода..."
   
   Из воспоминаний А. В. Лопухова, 30 октября 1943 г.:
   
    "Свою работу в оккупированном Краснодоне мы начали с распространения листовок. Смонтировали приемник... установили его у Кошевых и там же слушали... Листовки писали от руки, позже печатали в созданной подпольной типографии. Вся эта работа проходила через Кошевого и Земнухова".
   
   Из воспоминаний И. В. Туркенича, 1944 г.:
   
    "В распространении листовок принимали участие все члены подпольной организации. Особенную изобретательность в этом деле проявили Олег Кошевой, Сережа Тюленин и Ваня Земнухов. Ребята действовали смело, до дерзости. Листовки... появлялись всюду: в корзинах торговок на базаре, на стенах фашистских учреждений, в церкви и кино..."
   
   Листовка молодогвардейцев
   "Прочти и передай товарищу",
   сентябрь 1942 г.:
   
    "Товарищи!
    Не верьте той лживой агитации, которую проводят шуцманы и полицаи. Каждое их слово полно лжи, они хотят вас завербовать для каторжных работ на рудниках, заводах... Впереди вас ожидает смерть и голод вдали от своей Родины. Фашистам нужны бесплатные рабочие руки. Они идут на все, чтобы заманить нашу молодежь и заставить ее г приносить им прибыль. Не попадайтесь на удочку немецких подпевал и не верьте той Лживой агитации, которую они распространяют. Становитесь в ряды защитников своих прав, своих интересов. Бейте, громите, уничтожайте фашистов в тылу!
    Ш. П. О. (Штаб партизанского отряда)".

    Иван стал надолго уходить из дома. Возвращался поздно, иногда глубокой ночью. Фашистский распорядок, "орднунг", для него словно бы не существовал. Родители тревожились за его жизнь: по всему городу рыщут жандармы и полицейские патрули в поисках подпольщиков, расклеивающих листовки. Однако в ответ на их предостережения Иван неизменно отвечал одно:
    - За меня не волнуйтесь. Я у себя дома, как хочу, так и живу, и подчиняться всякой мрази не намерен!
    В те сентябрьские дни 1942 года никто из родных еще не знал и даже не догадывался о том, где он бывает и чем занимается. На все их расспросы Иван беспечно отвечал, что развлекается на вечеринках со школьными друзьями. Они, мол, собираются у кого- нибудь на квартире - поют, танцуют под патефон, играют в шахматы... Словом, весело проводят время, только и всего.
    - Новая власть это одобряет,- добавлял он с язвительной усмешкой.- Если мы поедем в Германию, обещает она, там нас ждет и вовсе райская жизнь. У-у, выродки подлые! Пока заигрывают с нами - плакатики, картиночки... Посмотрим, как они запоют, когда увидят, что нам плевать на их рай!
    Однажды в середине сентября Иван вернулся в прежнем мрачном настроении. Вдобавок он вымок под дождем, продрог. Развесив на кухне одежду и молча напившись горячего чая, он ушел в свою комнату и сразу лег в постель.
    Утром Иван рассказал матери, что его так расстроило накануне. Оказывается, родители одного знакомого парня настаивают на том, чтобы сын шел на работу к немцам. Тогда, мол, не угонят в Германию.
    - А Витька - ни в какую! Так его отец... Темная, между прочим, личность! Отец его избил прямо зверски. Я Витьку встретил в парке, думал - его в полиции так отделали. Ну, стал рассказывать, а у самого губы трясутся. Из дома, говорит, убежал. Совета у меня просил...
    - Ну а ты что? - всхлипнула сердобольная Анастасия Ивановна.- Привел бы к нам. Может, он голодный ходит...
    - Дал ему один совет, мама,- скупо, лишь уголками губ улыбнулся Иван, - как фашистских врачей объегорить. Обыкновенная крапива для этого очень хорошее средство. Пусть настрикается, а они подумают - зараза какая. Один умный человек рецептом поделился.
    Он помолчал, хмуря высокий лоб, непримиримо сведя брови.
    - А насчет работы на немцев мы с Витькиным отцом уже поговорили. Провели политбеседу. А заодно и насчет рукоприкладства... Мы своих товарищей, мама, никому в обиду не дадим!
    Анастасию Ивановну так и подмывало спросить, кто это "мы", уж не Жорка ли с Олегом, но она промолчала, лишь кивнула в знак одобрения.
    В конце сентября по Краснодону разнеслась страшная весть: глухой ночью в парке фашисты и полицаи казнили большую группу арестованных. Говорили, будто их не расстреляли, а закопали живыми, чтобы никто не услышал и не узнал о расправе. И хотя парк был оцеплен плотным кольцом жандармов, кто-то случайно оказался свидетелем этого жуткого зрелища. Лишь после освобождения Краснодона стало известно имя очевидца страшного злодеяния - Д. С. Выставкин.
    Разные ходили слухи о том, кого так люто казнили враги той черной сентябрьской ночью. Называли имена А. А. Валько, Г. Ф. Лаукьянца, С. К- Бесчасного, В. П. Петрова, С. С. Клюзова, П. А. Зимина... Это были люди, известные всему Краснодону, коммунисты, составлявшие гордость городской партийной организации. Валько и Лаукьянц - начальники передовых шахт, двадцать второй и пятой. На пятой же шахте работал и Клюзов - парторгом. Петров - председатель райпотребсоюза. Ударник-стахановец Петр Зимин руководил знаменитым на весь трест "Краснодонуголь" пятым участком шахты № 12, парторгом которой был Бесчасный.
    Никто из принявших страшную, мученическую смерть не согласился работать на фашистов, никто не предал Родину.
   
    Из постановления Ворошиловградского обкома Компартии Украины от 10 февраля 1959 г.:
   
    "После изгнания фашистов из Краснодона были установлены имена еще семи патриотов. Остальных, изуродованных палачами до неузнаваемости, опознать не удалось.
    О партийном руководстве подпольной комсомолькой организацией Краснодона "Молодая гвардия".
    Оставленный Краснодонским райкомом партии для работы в тылу врага, коммунист Лютиков Филипп Петрович возглавил подпольную большевистскую организацию города Краснодона, которая с первых дней оккупации... повела активную политическую агитацию среди населения, создавала подпольные группы из числа советских патриотов, и особенно молодежи, для активной боевой деятельности против захватчиков".
   
    Из материалов комиссии Ворошиловградского обкома Компартии Украины, 1949-1950 гг.:
   
    "Его (Лютикова. - В. Б.) ближайшими помощниками по организации и руководству партийным подпольем были:
    Коммунист инженер-механик Бараков Николай Петрович... работавший до оккупации главным механиком на шахте имени Энгельса треста "Краснодонуголь"...
    Соколова Налина Георгиевна, активная общественница... Была председателем женсовета...
    Дымченко Мария Георгиевна, кандидат в члены ВКП(б), работала до оккупации инспектором Охматдета при Краснодонском райздравотделе. Выставкин Даниил Сергеевич, член ВКП(б), работал до войны в Краснодонском горсовете. Винокуров Герасим Тихонович, член ВКП(б)... заведующий военным отделом Краснодонского РК КП(б)У.
    ...Основной базой деятельности партийного подполья Лютиков и Бараков избирают Центральные электромеханические мастерские (ЦЭММ), где и устраиваются на работу: Бараков - начальником мастерских, а Лютиков - техническим руководителем".
    Комендант Краснодона майор фон Гедеман, начальник жандармского поста гауптман Шен, начальник дирекциона № 10' барон Швейде, начальник районной полиции Соликовский, голова городской управы Стаценко - все они, и немцы и перешедшие к ним на службу изменники Родины, олицетворяя "новую власть" и ее карающие органы, не могли не понимать, какую опасность представляют для них коммунисты, комсомольцы и советские активисты, оставшиеся в городе. С помощью предателей, полиции и жандармерии они стремились возможно быстрее выявить и уничтожить этих людей как потенциальное ядро большевистского подполья.
   
   Из показаний гитлеровских военных преступников, 1947 г.:
   
    Эрнст-Эмиль Ренатус : "...с первых дней оккупации германскими войсками Краснодонского района там развернулась борьба против германских властей. Осенью 1942 года сжигались на полях скирды хлеба. Срывались мероприятия немецких властей по заготовкам хлеба, мяса и других продуктов питания для германской армии... Молодежь избегала мобилизации на работы в Германию, распространялись листовки антифашистского содержания..."
    Отто Шен: "...было ясно, что в городе действует организованный подпольный партизанский отряд, но выявить его нам долго не удавалось. Я каждодневно требовал от начальника полиции Соликовского и его заместителей - Захарова и Кулешова - усиления борьбы с советским патриотическим движением..."
    Первый удар, который потряс краснодонское подполье, фашисты нанесли, как только начали хозяйничать в городе. В конце июля они напали на след группы патриотов. Были брошены в тюрьму, а затем расстреляны четырнадцать партизан, в том числе и их командир старый донецкий шахтер Петр Дмитриевич Салфетников.
    По замыслу Ворошиловградского подпольного обкома партии этот партизанский отряд должен был проводить свои операции в тесном взаимодействии с краснодонской подпольной партийной организацией. Неожиданный провал нарушил все планы партизан и подпольщиков. Лютиков и Бараков терялись в догадках: что это, предательство или к беде привела чья-либо неосторожность?
    Несмотря на жесточайшие пытки, никто из казненных не выдал своих товарищей - ни тех, кто остался в отряде, ни тех, кто сумел легализоваться в городе...

    Иван Земнухов чувствовал, что в его жизни и в жизни товарищей, с которыми он так часто встречался в последнее время, назревают важные события. Всюду, где бы ни собирались они теперь,- на глухой ли окраине парка, то ли у кого-нибудь на квартире, или в развалинах бывшей городской бани,- разговоры всюду были об одном: пора объединяться и действовать против оккупантов более решительно, и прежде всего надо отомстить им за казнь шахтеров. Порознь, мелкими группами или в одиночку многого не добьешься.
    Земнухов считал, что сила подпольной организации - в единстве ее рядов. "Сплоченность, подбор надежных людей и строжайшая конспирация - вот те три кита, на которых она должна держаться" - так говорил он друзьям. Его поддерживали и Кошевой, и Тюленин, и Василий Левашов, и Третьякевич.
    Иван Туркенич (он появился в Краснодоне в середине сентября, совершив побег из концлагеря) считал, что организацию следует создавать на принципах военачалия: в ней должны быть и командир, и комиссар, и штаб, в который необходимо ввести наиболее авторитетных ребят, руководителей самых больших групп.
    Предложение Туркенича было не новым. И раньше Земнухов и Кошевой говорили о том же и между собой, и на квартире у Арутюнянца, где кроме них присутствовали Виктор Третьякевич и Василий Левашов. Последний в своих воспоминаниях подробно описывает эту знаменательную встречу. В ней приняли участие четыре будущих члена штаба "Молодой гвардии" и ее комиссар.
   
    "В. Третьякевич. ...Необходимо создать подпольную комсомольскую организацию и начать действовать. А как это сделать- давайте решать вместе.
   
    О. Кошевой. В этом деле самое главное - отобрать надежных ребят. Чтобы это были смелые ребята, всегда готовые в огонь и воду. И чтобы умели держать язык за зубами.
   
    И. Земнухов. Я думаю, что и девушек нужно привлекать к подпольной работе...
   
    О. Кошевой. Я тоже так считаю. Пусть подвиг московской комсомолки Зои Космодемьянской послужит примером для девушек, которые будут с нами работать...
   
    В. Третьякевич. Нам нужно как можно быстрее наладить выпуск листовок. Люди совершенно не знают, что происходит на фронте.
   
    О. Кошевой. Одновременно будем доставать оружие. Когда вооружимся, уйдем в лес и будем действовать, как партизанский отряд.
   
    Г. Арутюнянц. Ты считаешь, что лес на Донце - подходящее место для действий партизанского отряда? Он ведь узкий. Там не спрячешься.
   
    В. Левашов. Давайте попытаемся найти связь с теми, кто уже действует. Может быть, это коммунисты- подпольщики?"
   
    Земнухов считал, что в первую очередь следует создать штаб организации, затем начать прием в нее проверенных комсомольцев и формировать из них боевые группы (предложение одобрено единогласно). Виктор Третьякевич вспомнил о старой партизанской традиции: вступая в отряд, каждый дает клятву верности. Такую клятву, сказал он, должны принимать все, кто будет вступать в подпольную комсомольскую организацию (одобрено единогласно).
    Пришли к выводу, что структура будущей организации должна быть именно такой: командир, комиссар, штаб, координирующий действия боевых "пятерок" с помощью связных. Согласились, что связными должны быть люди не только смелые и ловкие, но и малоприметные внешне. Идеальный связной тот, кто не вызовет у врага ни малейшего подозрения.
    - Лучше всех годятся на эту роль девчата, насчет их привлечения Ваня абсолютно прав,- говорил Кошевой.- Одну связную я и Тюленин можем рекомендовать хоть сейчас. Это - Валя Борц. Подходит по всем статьям. Юркая, как мальчишка! Всюду п-пролезет, все разузнает. Сережа уже испытал ее в деле.
   Группа Сергея Тюленина была самой многочисленной и самой опытной, особенно по части сбора оружия. По ночам ребята уходили далеко в степь, туда, где недавно гремели бои. В подвале разрушенной городской бани у них были припрятаны винтовки, гранаты, патроны, взрывчатка... Кроме Тюленина и Борц в группу входили Леня Дадышев, Тося Мащенко, Володя Куликов, Витя Лукьянченко, Семен Остапенко, Степа Сафонов и Радик Юркин. Самому младшему из них, Радику, было всего четырнадцать лет.
    Организационное собрание, на котором был создан штаб подпольной комсомольской организации, состоялось на квартире Арутюнянца в конце сентября. Вскоре члены штаба собрались на квартире Земнухова. Прежде всего решили вопрос, как назвать организацию. Предложений было несколько, и каждый считал свое самым лучшим, самым звучным. И тут Сергей Тюленин вспомнил строку из старой революционной песни: "Мы - молодая гвардия рабочих и крестьян".
    "Молодая гвардия"! Это название понравилось всем без исключения.
   
   Из отчета И. В. Туркенича ЦК ВЛКСМ,
   6 апреля 1943 г.:
   
    "Для руководства всей работой был избран штаб. Олег Кошевой, душа и вдохновитель всего дела, был назначен комиссаром. Иван Земнухов - ответственным по разведке и конспирации, Третьякевич и Левашов - членами штаба. Меня, как человека военного, товарищи избрали впоследствии командиром подпольной организации... На этом же заседании нами была разработана программа действий... Борьба с вражеской пропагандой, противодействие немцам во всех их мероприятиях, вооруженная борьба - вот коротко задания, которые мы поставили перед собой".
   
   Из докладной записки специальной комиссии,
   2 октября 1958 г.:
   
    В состав штаба "Молодой гвардии" вошли: Олег Кошевой - комиссар, Иван Туркенич - командир, Иван Земнухов - начальник штаба, Сергей Тюленин - командир отдельной боевой группы, Василий Левашов и Виктор Третьякевич - члены штаба (Любовь Шевцова и Ульяна Громова в штаб были введены позже).
    Вся дальнейшая организация и боевая деятельность "Молодой гвардии" проходила под непосредственным руководством коммунистической подпольной организации, которая осуществлялась через штаб молодежной организации.
    Одним из связных партийного подполья со штабом "Молодой гвардии" была Н. Г. Соколова..."
   Из воспоминаний Г. М. Арутюнянца,
   1958 г.:
   
    "В те дни Ваня Земнухов внутренне как-то очень заметно повзрослел. Ему всегда было свойственно высокое чувство ответственности. Вероятно, оно становилось еще сильнее после встреч с Галиной Георгиевной Соколовой... О значении этих встреч я догадался позже. Тогда же особенно не задумывался, почему Соколова сама разыскала Ваню, время от времени о чем-то разговаривала с ним".
   
   Из воспоминаний В. И. Левашова, 31 мая 1955 г.:
   
    "Подпольщики- коммунисты были хорошо осведомлены о создании нашей комсомольской подпольной организации... Коммунисту Евгению Мошкову, члену подпольной партийной организации, возглавляемой Лютиковым, было поручено стать связующим звеном между партийной и комсомольской организациями...
    К началу октября 1942 года все подпольные группы были объединены в... организацию "Молодая гвардия". К нам примкнули группы Николая Сумского из поселка Краснодон, Анатолия Попова и Ульяны Громовой из поселка Первомайка, Евгения Мошкова с шахты № 1-бис и Сафонова из села Шевыревка... На объединенном заседании представителей групп был составлен и утвержден текст клятвы, которую отныне принимали все вступающие в нашу организацию..."
   
   Из Клятвы вступающего в "Молодую гвардию":
   
    "Я клянусь мстить беспощадно за сожженные, разоренные города и села, за кровь наших людей, за мученическую смерть тридцати шахтеров-героев. И если для этой мести потребуется моя жизнь, я отдам ее ни минуты не колеблясь".
   
    ...После гибели "Молодой гвардии" будет найден единственный рукописный экземпляр клятвы. Он написан рукой Ивана Земнухова.
   
   
   
   

    Первым делом Иван навестил Кошевого.
    - Наконец-то! - обрадовался тот.- Ты к- как явление Христа н-народу. Ну рассказывай, Ваня, где был, что видел?
    - Это малоинтересно, Олег. Потерянные для борьбы дни,- Иван махнул рукой.- Вы тут меня небось песочили за отлучку?
    - Напрасно так думаешь. Мы ж п-понимаем все. У тебя отец больной, к-какие могут быть разговоры? Штаб считал, что у тебя отпуск по семейным обстоятельствам.
    Глядя на друга, слушая его, Иван впервые подумал о том, как тот повзрослел за эти месяцы. А как спокойно и уверенно держится! Без лишних эмоций, четко и лаконично рассказывает о проделанной работе, о ближайших планах организации... Закваска настоящего комиссара!
    - Распространение листовок идет п-полным ходом,- говорил Олег.- Их переписывают днем и ночью все без исключения. Теперь норма выше - п-пятнадцать штук. Так что учти: твоя д-доля за тобой!
    По его утверждению, город буквально взбудоражили размноженные ими последние сводки Совинформбюро об окружении под Сталинградом армии фельдмаршала Паулюса. Олег сообщил, что Сергей Тюленин и его ребята по- прежнему успешно пополняют арсенал "Молодой гвардии". Где-то в степи, в старых траншеях они откопали еще несколько винтовок и гранат, а также цинковую коробку с патронами. Совершено уже два удачных нападения на одиночные гитлеровские машины.
    Главную новость он приберег напоследок: Сеня Остапенко, Жора Арутюнянц и Толя Орлов вырезали из резины шрифт и отпечатали бланки временных комсомольских удостоверений.
    - Ты п- представляешь, что это значит? -глаза у Олега радостно загорелись.- Мы сможем теперь принимать в к-комсомол!
    - Здорово придумано! - одобрил Иван.- Только поторжественнее надо бы все это обставить - и прием в комсомол, и вручение удостоверений... Да, и взносы теперь снова платить будем, верно? В моем билете с августа нет отметок.
    - А где ты его хранишь? - спросил Олег.- Или секрет?
    - Секрет, но не для тебя. Он у меня на этажерке лежит, между книг. Александр Сергеевич и Михаил Юрьевич - вот кому я доверил его сохранность. Ручаюсь: надежные люди!
    - Как ты можешь так шутить, Ваня? А если обыск?
    - Ну и что? Обыск... "Бобики" сразу по сундукам шарят да на кухне, разве не знаешь? В общем, за мой билет можешь не волноваться: дубликат не понадобится. Давай лучше о другом поговорим... Ты обратил внимание, какой шрифт на тех удостоверениях, что нам всучили на бирже? Латинский, русский, украинский... Вперемешку. Обратил?
    - Ну д-допустим... Что же из этого следует?
    - А где они его взяли? В наших типографиях. Они взяли, а мы что, не можем?
    - Ты п-прав, как всегда,- Олег поднялся со стула и взволнованно прошелся по комнате.- Светлая голова у тебя, Ваня! И как это мы раньше до т-такой простой мысли не додумались? Надо немедленно п-пос-лать ребят на развалины типографии. Будем печатать настоящие листовки!..
    - И в первую очередь - к Октябрьским праздникам,- подхватил Иван.- Предлагаю обсудить на ближайшем заседании штаба вопрос: "Как мы будем праздновать двадцать пятую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции".
    - Согласен. У тебя есть к-конкретные предложения? Ты уже думал об этом?
    - А то как же! - улыбнулся Иван.- До рога была долгая, степь - широкая, и мыслям - простор. Не об одном же хлебе насущном человеку думать.
   
    Из воспоминаний Г. М. Арутюнянца, 1957 г.:
   
    "...Надо было найти шрифт, для того чтобы печатать листовки. Часть его мы нашли в развалинах типографии районной газеты "Социалистическая Родина"... Я помню, как начали набирать первую листовку... Собрались Вася Левашов, Ваня Земнухов, Володя Осьмухин, Витя Третьякевич и я... На следующий день, 7 ноября, и 8 ноября эта листовка была распространена по городу..."
   
   Из воспоминаний И. В. Туркенича, март - апрель 1944 г.:
   
    "Молодая гвардия"... выпустила и распространила около тридцати названий листовок тиражом около пяти тысяч экземпляров. Эти наши листовки, как лучи правды, разрывали мрак фашистского гнета".
   
    Из воспоминаний Р. П. Юркина ,
   1943 г.:
   
    "В последних числах октября... меня принимали в комсомол. В маленькой комнате за столом сидели Олег Кошевой, Ваня Земнухов. Они задали мне несколько вопросов, а затем, посоветовавшись, сказали, что я принят в члены Ленинского комсомола".
   
   Из воспоминаний И. В. Туркенича, март - апрель 1944 г.:
   
    "...Мы разбились на несколько групп; каждая взяла по красному полотнищу и ушла в темную осеннюю ночь. Самое большое полотнище с надписью "Смерть немецким оккупантам!" взял с собой Володя Осьмухин, для того чтобы водрузить его на здании той школы, где до войны учились многие из нас... Знамена колыхались на ветру, с новой силой разжигая у людей ненависть к поработителям, призывая к беспощадной борьбе во имя свободы и жизни".
   
   Из дневника В. А. Осьмухина, осень 1942 г.:
   
    "7 ноября. Хмурое утро. На школе, которая воспитала меня, развевается красный флаг. Пришел Ваня Земнухов, принес гранату и патроны..."

    - А к тебе Клава приходила,- заговорщицки шепнула Нина, едва Иван снял кепку и пальто.- В беретике, туфельках... Красивая- я!
    - Клава?! Когда? - радостно встрепенулся Иван. Он поспешно протер концом серого шарфа запотевшие очки, нетерпеливо посмотрел на сестру.- Ну говори же! Ничего не просила передать? Куда ушла, не сказала?
    - Не сказала,- усмехнулась Нина.- Каблучками у калитки постучала и ушла. Замерзла, жениха-то дожидаючись.
    Иван коротко, но выразительно глянул на нее - он терпеть не мог, когда сестра
   или мать называли его женихом. Молча надел кепку, снял с вешалки пальто. Уже за порогом сердито спросил:
    - Давно хоть ушла-то?
    - Кто ж ее знает? - Нина пожала плечами.- Может, с полчаса назад. Не у подружки ли какой греется?
    Но Иван уже не слушал ее, торопливо направляясь к калитке. Выйдя на улицу, он растерянно огляделся. Улица была совершенно пустынна. Неужели Клава ушла, так и не повидавшись с ним?
    В последний раз они встречались в середине октября. Он ходил к ней в деревню перед тем, как отправиться в станицу Митякинскую. Вернувшись, никак не мог выкроить время, чтобы навестить Клаву,- столько сразу навалилось дел. А так много хотелось рассказать ей, так славно мечталось в пути о скорой встрече!
    В ноябре и декабре Клава Ковалева часто бывала в Краснодоне. И не только ради Ивана. Она стала членом "Молодой гвардии". Рекомендовал ее в организацию Земнухов. Он же передал ей задание штаба: создать в Новоалександровке боевую группу. Клава с присущей ей решительностью и твердостью взялась за это дело, и вскоре ее "пятерка" начала свою деятельность. Вот что вспоминала об этом Н. М. Крютченкова, двоюродная сестра Ковалевой: "В Новоалександровке стали говорить о подпольщиках, появились листовки. Я догадывалась, что Клава имеет отношение к этим листовкам, и однажды спросила ее: "Не страшно тебе?" Клава обняла меня крепко за плечи и сказала: "Не волнуйся, милая моя сестричка, за меня не волнуйся. Наши скоро придут".
    "Наши скоро придут". Эту фразу Клава, несомненно, слышала от Ивана. Он ее повторял всюду - и дома, и среди товарищей, причем в разных вариантах. Например, сестра Земнухова не раз слышала от него такое выражение: "Когда придут наши, то придут навсегда". А вот воспоминания старой краснодонской учительницы Е. X. Овчаровой: "Ваня жил со мной на одной улице. Я, конечно, не раз с ним встречалась во время оккупации и разговаривала. Помню один разговор... и мне глубоко запали в душу его слова: "Ничего, Елизавета Харитоновна, скоро будут наши - в феврале".
    Существует множество документальных свидетельств оставшихся в живых членов краснодонского подполья, а также родственников погибших молодогвардейцев, которые посвящены либо непосредственно Ивану Земнухову, либо в них так или иначе упоминается его имя как одного из создателей "Молодой гвардии". Через связных и лично он осуществлял постоянный контроль за деятельностью всех боевых групп. Земнухов нес персональную ответственность за конспирацию - составлял шифры, назначал явки, придумывал пароли, учил друзей уходить от преследования шпиков и полицаев. Он был талантливым конспиратором, благодаря чему организация долгое время оставалась недосягаемой для фашистских ищеек. Характерно в этом смысле признание Отто Шена, бывшего начальника жандармского поста в Краснодоне: "Мы сбились с ног, но не могли найти следов подпольщиков..."
    Без прямого или косвенного участия Ивана Земнухова не обошлась ни одна крупная операция юных подпольщиков, будь то вывешивание флагов и выпуск листовок в канун двадцать пятой годовщины Октября или поджог биржи труда, освобождение советских военнопленных из Волченского лагеря и первомайской больницы или подготовка к взрыву дирекциона...
   А теперь - вновь свидетельства.
   
   Из писем Г. М. Арутюнянца А. А. Земнухову, действующая армия, март - апрель 1944 г.:
   
    "...Как сейчас вижу его строгое лицо, выражающее столько ума и напряжения... Я ни разу не видел его растерянным или злым. Он был всегда спокоен, рассудителен...
    На всех заседаниях штаба он... всегда подводил итоги... и делал заключения...
    Как он мог влиять на других! Какой он имел авторитет у всех членов организации! Он мог убедить и успокоить даже таких пылких, как Сергей Тюленин..."
   
   Из воспоминаний В. Д. Борц, 16 сентября 1943 г.:
   
    "Мы поражались спокойствию Вани Земнухова в минуты опасности, будто она его не касается, будто он здесь ни при чем. Но это не было простой беспечностью или же апатичностью. Нет, в этом спокойствии мы видели силу, умение мужественно встретить трудность, пойти ей навстречу и победить. Таким мы знали его в дни нашей борьбы таким он оставался до последней секунды своей жизни".
   
    Из воспоминаний О. И. Иванцовой , 12 сентября 1946 г.:
   
    "...По дороге Олег (Кошевой.- В. Б.) рассказал... о новом шифре, изобретенном Ваней Земнуховым.
    - Ваня молодец, - сказал Олег. - Мы вправе гордиться таким товарищем".
   
   Из воспоминаний Е. Н. Кошевой:
   
    "В числе связных, занимавшихся доставкой шифровок, была Нина Иванцова. Она прятала записки за подкладку шапки, скалывала в локонах волос. Как-то, передав шифровку Ване Земнухову и Олегу, она взяла ее обратно и захотела спрятать.
    - Это зачем? - спросил Ваня.
    - Надо сохранить.
    - Никаких следов не оставлять, все уничтожать сразу по прочтении".
   
   Из воспоминаний Е. А. Осьмухиной,
   1947 г.:
   
    У Володи стали собираться его товарищи. Однажды пришли Ваня Земнухов и Витя Третьякевич. Сначала играли в шахматы, а потом слышу обрывки речи: "...Сборный пункт в подвалах", "...ты заготовь пропуска", "...а кто еще будет?" Я поняла, что наши дети стали на путь борьбы".
   
   Из воспоминаний П. И. Рогозиной,
   1947 г.:
   
    "Уже после смерти Володи я узнала, что вместе с ним в освобождении военнопленных принимали участие Виктор Петров, Анатолий Попов, Ваня Земнухов. Эти товарищи часто приходили к Володе. Собирались они в пустующем крольчатнике, далеко в степи".

    Ивана Земнухова отличала непоколебимая честность - одна из самых ярких и привлекательных черт его цельной, незаурядной натуры. Характерно в этом отношении свидетельство Георгия Арутюнянца. Один из самых близких друзей Земнухова вспоминал такой случай.
    ...Однажды к заболевшему Александру Федоровичу был приглашен врач. Ему понадобился листок бумаги для рецепта. Анастасия Ивановна заглянула в письменный стол сына и увидела в верхнем ящике... деньги! Много денег, как ей показалось.
    Поначалу мать удивилась: откуда Иван их взял? Потом ей стало невыносимо горько. Если у сына столько денег, то почему он скрывает это? Семья живет впроголодь, не на что купить хотя бы немного молока, так необходимого сейчас отцу.
    Анастасия Ивановна, конечно, не догадывалась, что сын хранил в своем столе всю кассу "Молодой гвардии". Это было поручение штаба. Деньги, собранные ребятами буквально по копейке, шли на разные цели, но одной из самых главных была помощь семьям погибших шахтеров, коммунистов. Как вспоминал Иван Туркенич, накануне годовщины Октября молодогвардейцы "приготовили небольшие праздничные подарки семьям рабочих, особенно пострадавшим от палачей",- хлеб, крупа, мука...
    Когда сын пришел домой, Анастасия Ивановна высказала ему все, что накипело на сердце. Пришлось Ивану признаться матери, что это чужие деньги и что он в ответе за каждую копейку. Иван был немногословен, однако в его голосе звучала непреклонная твердость. Анастасия Ивановна поняла: ее сын никогда не поступится своей честью и товарищам не в чем будет упрекнуть его.
    А товарищи и не сомневались в порядочности своего начальника штаба. В трудную минуту они оказали помощь и его семье. Дома Иван не мог сказать всей правды и, отдавая матери деньги, объяснил: "Вот, ребята выручили. Отдадим, когда придут наши. Заработаем и отдадим..."
   
   Из отчета И. В. Туркенича ЦК ВЛКСМ,
   апрель 1943 г.:
   
    "К началу декабря у нас на складе было 15 автоматов, 80 винтовок, 300 гранат, около 15 тысяч патронов, 10 пистолетов, 65 килограммов взрывчатых веществ и несколько сотен метров бикфордова шнура".
   
   Из архивной справки:
   
    "К концу ноября 1942 года в подпольной организации "Молодая гвардия" было 68 человек".
   
   
   
   

    19 ноября 1942 года началось советское контрнаступление под Сталинградом. В листовках "Молодой гвардии" появились сообщения о прорыве вражеской обороны войсками Юго-Западного фронта, о паническом бегстве немецких и румынских частей.
    25 ноября была освобождена станица Морозовская. Находилась она за Северским Донцом, многие жители Краснодона ходили туда обменивать вещи на продукты. Этому радостному событию молодогвардейцы посвятили специальную листовку. Она предупреждала земляков, что отступающий враг "грабит население, забирая продовольствие и одежду", и призывала их прятать свое добро в надежном месте, саботировать приказы немецкого командования. Заканчивалась листовка волнующими призывами: "Да здравствует наша освободительница Красная Армия! Да здравствует Советская Родина!"
    Сводки Совинформбюро принимали теперь не только у Кошевого. По заданию штаба еще три радиоприемника смонтировали Сергей Левашов, Владимир Осьмухин и Николай Сумской. Последний руководил боевой группой молодежи поселка Краснодон, находившегося в восемнадцати километрах от города.
    В конце ноября - начале декабря через Краснодон один за другим потянулись бесконечные обозы гитлеровцев, разбитых под Сталинградом. Грязные и оборванные, замотанные в какое-то жалкое тряпье, они совсем не походили на тех самоуверенных, бравых вояк, какими промчались через город несколько месяцев назад.
    Обозленные неудачами на фронте, фашисты неистово лютовали. Они врывались в дома, грабили, избивали людей, бросали их в тюрьму, расстреливали... Жандармы и полицейские сбились с ног в поисках неуловимых подпольщиков, распространявших листовки, хватали ни в чем не повинных людей.
    В эти радостные и тревожные дни Иван Земнухов работал, не зная отдыха. Он не расставался с карандашом и листком бумаги, сочиняя все новые и новые листовки. Требовал от товарищей:
    - Сводки принесли? Как воздух нужны свежие сводки! Фашисты под Сталинградом окружены, армия Паулюса в агонии. Люди должны знать о каждом населенном пункте, отбитом у врага!
    При этом Иван не уставал повторять, что сила печатного слова не уступает силе оружия, что каждая листовка - это выстрел по врагу! Да что там выстрел - листовки наносят оккупантам колоссальный вред: они не только рассказывают о победах Красной Армии, но и укрепляют в людях веру в скорый конец гитлеровского рабства, наносят смертельные удары по лживой фашистской пропаганде. Ведь и немецкие газеты, и радио, и продажная газетенка "Новэ життя", выходившая на украинском языке в Ворошиловграде, каждый день твердили об одном и том же: слухи об отступлении германских войск - не что иное, как фантазия большевистских комиссаров, доблестная армия фельдмаршала Паулюса по-прежнему героически сражается в руинах Сталинграда, и лишь некоторые ее части отводятся-де на отдых и зимние квартиры.
    ...Чаще всего они встречались теперь у Жоры Арутюнянца, где по ночам ребята печатали листовки на самодельном станке. Здесь же проходили иногда и заседания штаба. На одном из них, в конце ноября, обсуждался вопрос об открытии при клубе шахты № 1-бис самодеятельного театра и об участии в его работе "Молодой гвардии".
    Слухи о том, что оккупанты готовятся открыть клуб, ходили давно, однако до поры до времени немецкие власти не предпринимали никаких конкретных шагов. Теперь же они усиленно форсировали это пропагандистское мероприятие. О намерениях оккупантов Земнухов узнал от Соколовой, когда в конце ноября он встретился с ней на одной из конспиративных квартир.
    - Мы посоветовались и решили, что театр нельзя отдавать в руки врагов и их прихвостней,- говорила Налина Георгиевна.- Это дело большой политической важности, так мы считаем.
    Ивану не надо было объяснять, кто стоит за этим дважды повторенным "мы".
    - Согласен, Налина Георгиевна. Я так понял, что тут нам самим надо проявить инициативу.
    - Умница. Как всегда, схватываешь суть,- похвалила Соколова.- Надо их опередить, понимаешь? Ты и Женя Мошков должны подать прошение на имя бургомистра Стаценко. Желаете, мол, участвовать в работе клуба...
    - Разве он полномочен решить подобный вопрос?
    - Конечно нет. Но таков порядок. Стаценко передаст прошение в фельдкомендатуру. Вот увидишь, как они за вас уцепятся. Они же спят и видят, чтобы кто-то пришел к ним на поклон.
    - Ну раз такое дело - мы люди не гордые,- усмехнулся Иван.- Поклонимся и господину бургомистру, и господину коменданту. Пусть их тешатся...
    На заседании штаба Земнухов заговорил о задании подпольного партийного центра не сразу.
    - "Молодая гвардия" растет не по дням, а по часам,- начал он издалека.- Недавно родилась еще одна боевая группа - Ани Соповой. Каждый день в штаб поступают предложения о приеме в организацию все новых и новых членов. С одной стороны, это, конечно, здорово. Нам нужны надежные, смелые ребята. А с другой... Мельтешим по улицам по делу и без дела. Наверно, всем полицейским "бобикам" глаза намозолили. Только беспробудный дурень не догадается, что бегаем друг к дружке не за солью...
    И он стал говорить о возросшей опасности случайного провала, о таком тяжком, непростительном для подпольщика грехе, как пренебрежение обязательными для всех правилами конспирации. Подытоживая выступление, Иван сделал вывод: необходима "крыша" - легальное прикрытие их деятельности, такое место для встреч и повседневной работы, которое не вызывало бы у врага ни малейшего подозрения. Отличной штаб-квартирой организации мог бы стать, по его мнению, бывший клуб имени Горького, где до войны многие молодогвардейцы занимались в различных кружках художественной самодеятельности.
    - Слушайте, ребята... А что если организовать собственный самодеятельный театр и под его маркой заниматься своими делами?
    - Да, но немцы думают открыть там свой клуб,- возразила Шевцова.- Это из вполне надежных источников,- добавила Люба с усмешкой, намекая на свои знакомства среди офицеров фельдкомендатуры.
    - Они и в клубе Ленина развлекаются вовсю,- сказал Иван Туркенич и бросил на Земнухова проницательный взгляд.- Однако ты, друже мой, чего-то не договариваешь. Ребята, по глазам вижу - у нашего шпиона-разведчика родился какой-то дьявольский замысел. Ну-ка, тезка, выкладывай!
    - Выкладывать? Ну что ж, кажется, и вправду пора...
    Иван торжествующе оглядел товарищей - черноокую смуглянку Улю Громову, по привычке теребившую тяжелую косу, переброшенную на грудь, подвижного, хитро поблескивавшего глазами Васю Левашова, улыбчивую, яркую и как всегда эффектно одетую Любу Шевцову, статного, широкогрудого красавца Ваню Туркенича и стоявшего рядом с ним Виктора Третьякевича, язвительного, насмешливого, с характерным наклоном крупной светловолосой головы, и, наконец, сидевшего за столом Олега Кошевого, который, как всегда, напускал на себя суровый вид, забывая, что глаза - теплые, искрящиеся смехом - выдают его с головой.
    Не было сегодня только Сергея Тюленина - порывистого, резкого, живого, как ртуть. Он был в эти минуты далеко отсюда - Б холодной, ветреной степи за Шевыревкой. Сергею и его ребятам предстояло отбить у немцев и разогнать по степи, по балкам и окрестным хуторам огромное, в несколько сотен голов стадо коров. Иван вспомнил, как, уходя на задание, Сергей пообещал: "Не видать фрицам говядины как своих обмороженных ушей!" В ответ на просьбу действовать с максимальной осторожностью, ответил любимой присказкой: "Живы будем - не помрем!"
    - Ну же, Иван, выкладывай,- поторопил и Олег.- Не т-томи душу!
    - А пару каверзных вопросиков можно? - спросил Иван и шутливо, по-ученически поднял руку.- Ну-ка, хлопцы, признавайтесь: на гитарах и мандолинах играть не разучились? А вы, девчата? Как песни спивать да гопака отплясывать, еще не забыли?..
    Прошение Мошкова и Земнухова комендант города майор фон Гедеман подписал в тот же день, как оно было передано ему бургомистром. Расчет Лютикова и Баранова оказался точным. Оккупанты решились на эту акцию, преследуя, видимо, двоякую цель: продемонстрировать населению Краснодона некое подобие демократии, а также свою якобы полную уверенность в завтрашнем дне. Последнее было для них, несомненно, важнее первого. Привлекая к участию в художественной самодеятельности молодежь, фашисты как бы напоминали, кто является подлинным хозяином города, давали понять, что неудачи на фронте носят временный характер и что они пришли сюда навсегда.
   
   ОБЪЯВЛЕНИЕ
    
    С разрешения бургомистра города Краснодона 2 декабря 1942 года открывается клуб при шахте № 1-бис.
    При клубе начинают функционировать кружки: 1) драматический, 2) струнный, 3) цирковой.
   Просим лиц, имеющих музыкальные инструменты, записываться в кружки.
   Директор клуба Е. Мошков Администратор И. Земнухов
   
    Из беседы с С. К. Сафоновой , ноябрь 1985 г., г. Краснодон:
   
    "В ноябре мне и Августе принесли повестки с немецкой биржи, которую краснодонцы справедливо окрестили "гнездом рабства". Горю нашему не было границ! Мысли о том, что скоро придется уехать из родного города в страшную Германию, на фашистскую каторгу, что мы, возможно, навсегда покидаем родных, друзей и что это последние дни нашей свободы, были мучительны, невыносимы.
    Однажды мы с сестрой отправились на улицу Чкалова, к подружке. Идем грустные, заплаканные. Вдруг возле клуба имени Горького встречаем Ваню Земнухова и Виктора Третьякевича. "Девчата! - окликнул нас Иван.- Чего невеселы, чего носы повесили?" - "Тебе бы все шутить,- обиделась Августа,- а нам вот повестки принесли".- "Повестки? Это уже серьезно,- заметил Иван и многозначительно улыбнулся: - Вы вот что, приходите к нам в клуб. Может, и придумаем что-нибудь".- "А в самом деле, приходите! - подхватил Третьякевич.- Августа, ты же танцуешь хорошо и поешь. И на гитаре обе играете... Приходите, девчонки!" - "Да ты что,- рассердилась я,- хочешь, чтобы мы немчуру развлекали? Ну уж дудки, никогда этому не бывать!" - "Сима, а ведь ты меня обижаешь,- сказал Иван.- Разве мы не остались друзьями? Думаешь, я желаю вам зла? Вы что, не доверяете мне больше? Как вы думаете, пошел бы я сюда только развлекать этих болванов?"
    "Мы вас в списочек внесем, зарегистрируем в дирекционе...- сказал Виктор, мягко улыбаясь.- Все будет чин по чину. Станете вместе с нами петь, танцевать, стишки читать... В общем, ломать ваньку. Учтите, мы ведь не всякого принимаем..." В голосе Виктора прозвучал таинственный намек.
    Так мы стали участницами художественной самодеятельности, в которой благодаря молодогвардейцам нашли спасение от "черной биржи" многие наши товарищи".
   
   Из воспоминаний Г. М. Арутюнянца,
   1964 г.:
   
    "Наши ребята и девушки заняли в театре все посты; его директором стал Женя Мошков, администратором - Ваня Земнухов, руководителем оркестра - Виктор Третьякевич. В оркестр входили Сергей Тюленин, Володя Загоруйко, Василий и Сергей Левашовы и другие. Играл на мандолине и я. А вездесущая Люба Шевцова участвовала и в оркестре, и в танцевальном коллективе, и в драмкружке, и в хоре. Она с артистическим мастерством исполняла все роли и была ведущей солисткой".

    На какое-то время биржа труда выпала из поля зрения подпольщиков. Они были заняты подготовкой концерта, рассматривая его как важнейшую пропагандистскую акцию, направленную против оккупантов и их прихлебателей из полиции и городской управы. А между тем вербовочная комиссия "Бавария II" подготовила огромные мобилизационные списки. Так называемые "рабочие карточки" получили более двух тысяч краснодонцев в возрасте от пятнадцати до сорока пяти лет. В основном это были девушки и юноши. Фашистских рабовладельцев прежде всего интересовали именно они - молодые, здоровые, в расцвете сил. В середине декабря оккупанты намечались отправить первую партию насильно завербованных людей на станцию Верхнe-Дуванная, где для них уже готовились специально оборудованные вагоны.
    Накануне концерта нового молодежного театра, который молодогвардейцы рискнули приурочить к Дню советской конституции (авось немцы не догадаются!), на квартире Кошевого проходило очередное заседание штаба. Оно подходило к концу, когда раздался условный стук в окно. Елена Николаевна, мать Олега, открыла дверь и впустила в комнату запорошенную снегом Любу Шевцову. Она была чем-то сильно взволнована и тяжело дышала, словно за ней гнались. Новость, которую Люба узнала в фельдкомендатуре (заводя знакомства среди немецких офицеров, отважная разведчица выдавала себя за дочь крупного украинского промышленника), могла потрясти даже самую черствую душу.
    Так "Молодая гвардия" узнала о готовящейся массовой депортации краснодонцев в Германию. В повестку заседания был включен экстренный вопрос об уничтожении фашистской биржи труда. Решение было единогласным - сжечь проклятое "гнездо рабства", а вместе с ним и все документы завербованных.
    Чтобы отвести от себя подозрения в причастности к поджогу, решили совершить его во время концерта...
   
   Из воспоминаний В. И. Левашова,
   1970 г.:
   
    "Открылся занавес... Из-за кулис вышел в темно-сером костюме, при галстуке, в очках Иван Земнухов.
    - Начинаем наш концерт! - несколько напрягаясь, произнес Иван.- В программе концерта - самые различные жанры: стихи, песни, танцы, выступление струнного оркестра. Первым номером исполняется стихотворение "На смерть поэта".
    Все ждали, что ведущий назовет имя автора и исполнителя. А Иван молчал. Потом вдруг сам начал читать:
   
    Что слышу я? Печаль постигла лиру,
   Уж нет того, чьи, прелестью дыша,
   Стихи взывали о свободе, к миру,
   Живою силой трепеща.
   
    Что он, перепутал?.. Это же не Лермонтов. Какие-то незнакомые стихи.
   А Иван продолжал:
   
    Кто не искал с глупцами примиренья,
   Услышавши холодный ропот их,
   Кто видел родины истерзанной мученья,
   Кто для борьбы чеканил стих.
   
    Зал затаил дыхание. А Земнухов читал все громче, все выразительнее. И зал зааплодировал. Хлопали дружно и долго.
    Когда установилась тишина, Земнухова на сцене уже не было. На его месте стоял Виктор Третьякевич. Он объявил:
    - Иван Земнухов прочитал вам собственное стихотворение. Оно написано на смерть Михаила Юрьевича Лермонтова..."
   
   Из воспоминаний И. В. Туркенича, апрель 1944 г.:
   
    "Ночь... выдалась темной и ветреной. Сергей Тюленин, Люба Шевцова и Виктор Лукьянченко еще засветло засели в густом кустарнике, к которому примыкала западная стена биржи... Они дождались темноты, I бесшумно подползли к зданию, осторожно I выдавили стекло в одном из окон и проник- ли внутрь. Люба знала, что в коридоре находится часовой... Дверь комнаты, в которую они попали, оказалась открытой, и Люба с Сергеем, оставив Виктора в этой комнате, отправились в другую часть здания. Нескольких палочек артиллерийского пороха и пузырька бензина, захваченного Любой, оказалось достаточным, чтобы поджечь портьеру, матерчатый диван и стол, заваленный бумагами. Виктор поджег стены машинного бюро, обитые материей... Через несколько минут герои были уже за пределами здания".
   
   Из воспоминаний Н. И. Иванцовой, 7 октября 1943 г.:
   
    "На рассвете Ваня (Земнухов.- В. Б.) постучал в окно. Я вышла. Над городом полыхало зарево. Улыбаясь, Ваня сказал:
    - Горит биржа труда. Фашистам снова придется поработать над списками. Поезд в Германию задержан "по непредвиденным обстоятельствам"..."

    Краснодон вновь стал прифронтовым городом. Только теперь фронт приближался к нему с востока. По ночам в тихую морозную погоду оттуда отчетливо доносился гул артиллерийской канонады. 24 декабря 1942 года войска Юго-Западного фронта взяли станцию Тацинская, перерезав железнодорожную магистраль Лихая - Сталинград. Начались тяжелые, кровопролитные бои на Северском Донце.
    Понимая, что дни фашистов в Краснодоне сочтены, "Молодая гвардия" готовилась к активным боевым действиям. В арсенале организации было достаточно и оружия и боеприпасов. Вот что писал о планах штаба Иван Туркенич: "Все наши вооруженные нападения на вражеские машины с целью захватить побольше оружия, все наши действия по срыву важнейших мероприятий оккупационного командования были только подготовкой, прелюдией к нашей основной, первостепенной задаче: нападению на вражеский гарнизон. Все уже было готово для этого... Разработан подробный план захвата города, расставлены силы, собраны необходимые данные о противнике".
    Молодогвардейцы жаждали открытой схватки с врагом, и в ночь на 1 января 1943 года было решено напасть на дирекцион, который размещался в здании школы имени М. Горького. Фашисты и их прихлебатели из городской управы и полиции собирались отпраздновать там встречу Нового года. После этой операции (свидетельство В. И. Левашова) ее участники должны были немедленно покинуть город и, обосновавшись в лесу, помогать Красной Армии с тыла. В зимнем лесу их ожидала суровая бивачная жизнь, поэтому было решено, что девчата останутся в городе и до его освобождения будут продолжать подпольную работу.
    Вечером 26 декабря на квартире Виктора Третьякевича состоялось заседание штаба "Молодой гвардии", на котором план нападения на дирекцион решили обсудить в деталях. Собрались Туркенич, Кошевой, Земнухов, Третьякевич (члены штаба), а также приглашенные - Арутюнянц, Попов и Петров (двое последних представляли группу поселка Первомайка). В ожидании Мошкова и Тюленина зашел разговор о продуктах. Как же так, говорил Третьякевич, собрались уходить в лес, а запаса продовольствия, хотя бы на первое время,- ни грамма! Все согласились: нужно форсировать этот вопрос.
    Наконец пришел Евгений Мошков, и началось обсуждение плана операции, одобренной, как сообщил он," подпольным партийным центром.
    Было около десяти вечера, когда появились Тюленин и Валерия Борц. Они сообщили, что неподалеку стоят две машины, их можно "разгрузить" безо всякого риска - охраны никакой.
    Момент был благоприятным, чтобы его не использовать: добыча сама шла в руки, к тому же предоставлялась возможность решить вопрос с провиантом - в машинах находились посылки для гитлеровских солдат: галеты, консервы, сигареты...
    Примерно около полуночи, убедившись, что охраны действительно нет, молодогвардейцы приступили к "продовольственной" операции, не предполагая, какие трагические события последуют вслед за этим...
   
   Из беседы с В. Д. Борц, 12 февраля 1987 г., Москва:
   
    "Немцы подняли страшный шум! Жандармы и полицаи сбились с ног в поисках похитителей... И тут на рынке один из полицаев ловит мальчишку, продававшего немецкие сигареты. Те самые, из машины! Конечно, это было ошибкой, но мы и раньше именно таким образом реализовывали добытое у врага. Вырученные деньги поступали в кассу организации, которой ведал Иван Земнухов. На этот раз нужно было повременить - слишком уж рьяно вели немцы расследование. Но кто из нас мог тогда предположить, что такой пустяк приведет к провалу "Молодой гвардии"?
   
    На допросах Митрофан Пузырев, так звали паренька, пыток не выдержал и назвал тех, кто дал ему сигареты..."
   
   Из воспоминаний Г. М. Арутюнянца,
   1972 г.:
   
    "...По решению подпольной партийной организации взрыв дирекциона пришлось отложить. Земнухов предупредил об этом Мошкова, но остальные элементы плана продолжали осуществляться. Группа Сережи Тюленина вышла за город, взорвала несколько машин...
   
    Вечер собрали, потому что отменять его было поздно... Боюсь назвать всех точно, кто пришел, но помню, что были Ваня Земнухов, Олег Кошевой, Виктор Третьякевич, Вася Левашов... Сережа Левашов, Володя Загоруйко".
   
   Из беседы с С. К. Сафоновой, ноябрь 1985 г., Краснодон:
   
    "Новый год мы с Августой встречали у ее подруги Ксении Толстеневой. Жила Ксения недалеко от Земнуховых, на той же стороне улицы в доме № 13, за Ковалевыми.
   
    Один за другим стали подходить и хлопцы - Ваня, Олег, Виктор, Жора, братья Левашовы, Володя Загоруйко... Всего - двенадцать человек. Все шутили, смеялись, громко топали и отряхивали шапки - на улице валил густой снег. С топливом было плохо, поэтому каждый, по уговору, нес свою долю - несколько поленьев дров или немного угля.
    Да, тринадцатым был Жора Стаценко! Тогда я не понимала, зачем его пригласили. Лишь много позже узнала, что сын бургомистра нужен был ребятам как свидетель их алиби в случае, если бы им пришлось доказывать свою непричастность к взрыву дирекциона. Об этом мы узнали с Августой лишь много лет спустя...
    Было весело! Мы пели, сочиняли стихи, пародии, играли в "почту", танцевали под патефон... Только Ваня и Жора не танцевали - у них это получалось плохо.
    Когда стрелки ходиков сошлись на двенадцати, все стихло. Ваня и Виктор встали из-за стола. Ни вина, ни закусок на нем, разумеется, не было... Виктор произнес символический тост - за Родину, за победу. Ваня обвел всех заблестевшими глазами, добавил торжественно: "Все знают, за какую победу!"
    Вскоре Ваня стал собираться домой. Мы уговаривали его остаться, однако он все же ушел, сославшись на болезнь отца. А мы веселились до утра, не подозревая, каким черным оно будет для наших товарищей".
   
    ...По школьной привычке Иван проснулся в половине седьмого. Сквозь промерзшие оконные стекла сочился свет луны. Под дверью трепетала немощная полоска от горевшей на кухне коптилки. Мать, как обычно, встала раньше всех. В комнате было до того холодно, что Иван, схватив со стула одежду, мигом очутился в теплой, уютной кухне. Мать хлопотала у плиты. Услышав скрип двери, обернулась с улыбкой:
    - Встал, полуночник?
    - Доброе утро, мама,- Иван наклонился к ней, коснулся губами щеки.- С Новым годом, с новым счастьем.
    - О господи... Что за счастье теперь, Ванюша?- Анастасия Ивановна печально покачала головой в темной, низко повязанной косынке.- Видно, забыло оно про нас, горемычных...
    - Напрасно так думаешь. Наше счастье уже недалеко, мама. Выйди-ка во двор, послушай, как оно спешит к нам. Я нынче ночью долго слушал... Это же лучшая в мире музыка - гром наших пушек.
    Говоря это, он быстро одевался: надел черную сатиновую рубашку, брюки, сунул ноги в мягкие бурки.
    - А в животе у тебя какая музыка? - пошутила мать.- Голодным вчера лег?
    - Что ты, мама. Наелись до отвала,- успокоил ее Иван.- У девчонок, сама знаешь, первым делом еда на уме...
    - Знаю я, что у них на уме...- проворчала Анастасия Ивановна и не без ревности спросила: - Клава-то была? Иван посмотрел на нее с упреком, вздохнул.
    - Не было... И охота тебе с утра настроение людям портить...
    - Да я ж так, к слову пришлось,- стала оправдываться Анастасия Ивановна.- Уж и не скажи тебе ничего... Суп будешь? Сейчас и отца позову, давно не спит. Волнуется за тебя. Давеча все допытывался, куда ты ушел. Негоже, говорит, под Новый год из дома уходить...
    - Я же сказал куда... И вернулся рано.
    - Слыхала... Я ведь тоже, Ванюша, не сплю. Боязно мне за тебя, сынок. Полицаи возле дома который день крутятся. Или мне уж блазнится, не пойму...
    - Блазнится, мама. Чего им возле нас крутиться, сама подумай. И давай оставим эти разговоры, не будем омрачать праздник.
    Иван подошел к плите, заглянул в кастрюлю.
    - Супчик, судя по всему, опять из топора,- он горько усмехнулся.- Хоть я человек непривередливый, а все ж таки чего-нибудь вкусненького хочется, душу отвести. Ведь Новый год. Ох и славный будет год!.. Придумай что-нибудь, мама. Никогда не забуду, какие ты пироги пекла...
    - Эва, вспомнил!.. Не из чего, Ванюша, пироги-то печь.
    - Ну а ты по сусекам поскреби. Помнишь, как в сказке? Ты ж у нас на выдумки горазда, - Иван с улыбкой посмотрел на мать.- И еще просьба. Воды нагрей побольше - баниться буду. Новый год надо встречать чистым - и душой и телом.
    - Воды нагреть немудрено...
   Анастасия Ивановна села за стол, в раздумье упершись рукой в подбородок.
    - Ты в этой позе удивительно Арину Родионовну напоминаешь,- сказал Иван, усаживаясь напротив, на свое любимое место у окна.- Няню Пушкина. Именно такой я ее и представлял.
    - Может, оладушки испечь? - думала о своем Анастасия Ивановна.- Есть у меня немного мучицы. Из колосков, что Нина собирала по осени. Берегла на черный день...
    - Ну так пеки скорее! - по-детски обрадовался Иван.- И черный день никогда не наступит.
    - Пеки... А угля где взять? Вон, последний дожигаю,- она кивнула на пустое ведро.- Ты на вечер свой шел, так почти весь и забрал. Сходил бы к дороге, насобирал еще...
    - Сегодня тяжело, видишь, сколько снега навалило! Ладно, схожу. Наливай супчику, а я отца подниму. Ему вставать можно?
    - Доктор приходил, сказал - можно...
    За завтраком Александр Федорович стал допытываться у Ивана, где, по его мнению, могут прятаться партизаны, которых немцы ловят и все никак не могут поймать.
    - Вот интересно, ни лесов вокруг...ничего такого, чтобы скрыться, а действуют!
    - А зачем им лес? Они, может, в городе живут.
    - В городе? - удивился отец. - В Краснодоне?
    - Ну а где же? Днем дома сидят или на фрицевой работе где-нибудь, а ночью, как ты говоришь, действуют.
    - Скажи на милость, вот так партизаны! В подполе сидят... Тогда они, как их... подпольщики, а не партизаны.
    - Ну какая разница? - улыбнулся Иван наивности отца.- Главное, что фашистам покоя не дают.
    - Но ведь кто-то ж им помогает?
    - А как же, все помогают. Кроме кое-какой дряни, конечно... Вот ты, мама, стала бы помогать партизанам? - повернулся Иван к матери, и непонятно было, в шутку он спрашивает или всерьез.
    - Я? - растерялась Анастасия Ивановна.- Партизанам?
    - Ты, ты... Стала бы?
    - А чем же, Ванюша, помогать-то? Я и не знаю...
    - Чем? Ну, например, хлеб им печь. Хлеб печь партизанам. Помнишь, какой в деревне пекла?
    - Да где ж ей столько муки взять? - снова простодушно заметил Александр Федорович.- Их много, партизан- то...
    - За мукой дело не станет. Привезут... Главное - хлеб напечь, сколько потребуется.
    Он испытующе смотрел на мать. Лишь теперь Анастасия Ивановна убедилась, что сын не шутит и ждет от нее только одного ответа - правдивого.
    - Ну если потихоньку, чтоб немцы не прознали, тогда что ж... Напекла бы.
    - Ты у нас молодец, мама,- сказал Иван.- А немцев не бойся. Партизаны своих матерей не предают... Нет, не предают,- повторил он, помолчав.
    Между тем за окнами развиднелось. Анастасия Ивановна загасила коптилку. Александр Федорович пошел к себе, шаркая валенками и придерживаясь рукой за стену.
    Иван надел пальто, кубанку и, прихватив ведро, направился к железнодорожной колее, что шла к пятой шахте. По обеим сторонам насыпи можно было найти куски угля, упавшего когда-то с доверху груженных вагонов. Вдоль насыпи с батожками в руках уже ходили несколько женщин и мальчишек. Иван присоединился к ним и, пройдя с километр, кое-как набрал полведра.
    Возвращаясь, он увидел возле дома Сергея Левашова. Обычно спокойный и невозмутимый, тот нервно прохаживался вдоль забора и, заметив Ивана, поспешил навстречу.
    - Случилось что-то, Сережа? - в груди у Ивана шевельнулось недоброе предчувствие.
    - Случилось. Арестованы Третьякевич и Мошков! Только что у меня были Аня Сопова, Серафима и Августа. Но я от Сережи Тюленина еще раньше узнал...
    - Погоди. За что арестованы?
    - В том-то и дело, что неизвестно. Женю, говорят, на санях по всему городу возили. Его прямо в клубе взяли... Что делать, Ваня? Ведь это провал!
    - Ты это брось! Какой еще провал? Ты что, Женю и Виктора не знаешь? Главное, без паники сейчас,- Иван зачерпнул горсть снега, растер им лицо, вытерся кубанкой. - Вот что, Сергей. Надо сказать ребятам, что бы не вздумали сейчас соваться ни в клуб, ни на квартиры к ним. Там наверняка полицейские засады. Нужны посты предупреждения. Понял?
    - Так я побежал?
    - Давай, жми! И не паникуйте, всем передай. Соберем экстренное заседание штаба. И Лютикову сообщить, обязательно! Нужно выработать линию, а то кто в лес, кто по дрова... Вот тогда действительно будет провал.
    Левашов быстро зашагал в сторону пустыря. Но тут же вернулся, озабоченно спросил:
    - А ты, Ваня? Ты что собираешься делать?
    - Есть одна идея... Ведь странно будет выглядеть, если администратор не поинтересуется, за что полиция арестовала его директора. Согласен?
    - Ты что... в полицию собираешься?
    - А почему бы и нет? - спокойно сказал Иван.- Впрочем, я еще не решил. Иди, Сергей, не мешкай. Сейчас каждая минута дорога.
    - Нет, Ваня, только не в полицию,- в лихорадочно блестевших глазах Левашова мелькнул страх.- Они тебя не выпустят! Пойдем лучше со мной, а? Соберемся у Олега, вместе решим, что делать... А вдруг кто-то предал нас?
    - Подумай, о чем говоришь, Сергей. Ведь мы клятву давали! Ты эту мысль оставь. Неясно, почему взяли только их? Нет, тут что-то другое...
    Когда Левашов свернул в переулок, Иван взял ведро с углем и спокойно зашагал к дому. Он уже знал, что не изменит своего решения идти в полицию, и теперь принялся не спеша обдумывать линию своего поведения и ответы на предполагаемые вопросы полицейских следователей и свои собственные вопросы к ним. Он не испытывал страха, но предчувствие беды не оставляло его. О том, что может не выйти из полицейских застенков, что все случилось именно так, как говорил Сергей, и кто-то нарушил клятву, предал "Молодую гвардию", не хотелось думать. Вернее, он не имел права так думать, не имея фактов. К тому же Иван был уверен в каждом из товарищей, ибо каждого лично испытывал и проверил в деле. Не вызывала сомнений и тщательно продуманная им система конспирации.
    И вдруг пришла мысль о том, что немцы и полицаи напали на след похищенных из машин подарков. Не исключено, кто- то видел, как они глубокой ночью перетаскивали мешки и коробки в клуб, и сообщил в полицию. Почему же вместе с Мошковым и Третьякевичем не арестовали и его, администратора? В сложившейся ситуации за ним могут прийти в любую минуту. Нет, он перехитрит "бобиков" - сам явится в полицию!
    А что если свести все на уголовщину? Позарились-де на сигареты, одеколон, консервы... Жить-то на что-то надо. Дело обустроили втроем - недаром же в клубе все попрятали... Классифицировать, как мелкое воровство, да еще и намекнуть ненароком, что немцы сами, мол, виноваты: где была охрана? Но сначала выяснить, что вменяется ребятам в вину, сразу карт не открывать.
    Главное, найдены ли полицаями посылки? Как действовать, если - нет?..
   
   Из воспоминаний Н. А. Земнуховой:
   
    "Утром 1 января к нам пришел чем-то сильно взволнованный Сергей Левашов. Спросил, где Ваня. Мама ответила, что пошел на линию собирать уголь, вот-вот вернется.
    Сергей встретил брата на улице. В окно я видела, как они о чем-то долго говорили друг с другом. Потом Левашов ушел.
    Какое-то время Ваня молча мерил шагами свою комнату. Потом сказал, что арестованы знакомые ребята и что ему нужно срочно идти в полицию, узнать в чем дело. Мама заволновалась: "Самого-то не арестуют? Ох, чует мое сердце, не к добру это. Не ходи, сынок".- "А меня за что арестовывать, мама? - пытался успокоить ее Иван.- Знаешь, есть хорошая поговорка: "Сам погибай, а товарища выручай". Вот и мне надо выручать товарищей".
   
    Брат подошел к этажерке, погладил корешки книг, взглянул на портрет Пушкина. Потом слышим - тихонько пропел: "А куда же ты, Ванек, а куда ты?.." Он очень любил эту песню и в трудную для него минуту, как я теперь понимаю, искал в ней какую-то душевную опору.
    Он снова оделся. Замотал вокруг шеи свой длинный серый шарф и забросил один конец за спину. Он всегда делал так, когда надолго уходил из дома. На пороге обернулся...
    Никогда мне не забыть последнего взгляда Ивана! Предчувствовал ли он, что уходит из дома навсегда?.."
    Из беседы с В. Д. Борц: "Это был расчетливый, глубоко обдуманный поступок. Причем Поступок - с большой буквы, характерный именно для Земнухова. Ведь однажды Иван уже спас товарища, Бориса Главана, вырвал из лап полицаев, когда патруль задержал его с радиоприемником.
    На что же он рассчитывал, направляясь в полицию? Видимо, в первую очередь хотел выяснить, в чем обвиняются Мошков и Третьякевич. А во-вторых, не пытался ли он направить следствие по ложному пути? Ведь он был умница, обладал исключительным хладнокровием, безупречно владел логикой. Не зря же мечтал стать юристом... Быть может, Иван хотел убедить следователей, что такие лояльные к "новому порядку" люди, как директор клуба и руководитель струнного кружка, не способны на воровство?
    Как все было на самом деле - неизвестно. Зато известно, что Соликовский не добился от ребят никаких показаний. Намереваясь выпустить арестованных, начальник полиции приказал "всыпать им плетей побольше" - в целях профилактики. Этот садист любил повторять: "Ангел в полицию не попадет!"
    Однако тут-то и последовало предательство, в том числе и донос Почепцова. Была перевернута последняя страница "Молодой гвардии" - самая трагическая..."

    Геннадия Почепцова приняли в "Молодую гвардию" в ноябре 1942 года по рекомендации Анатолия Попова. Он был включен в боевую группу Бориса Главана.
    Пользуясь доверчивостью товарищей и возможностью присутствовать на одном из комсомольских собраний, Почепцов многое узнал и о делах подпольщиков, и о штабе организации, и о членах других "пятерок". Это подтверждают его собственные показания советскому следствию весной - летом 1943 года : "Наша первомайская группа была связана со штабом, находящимся в г. Краснодоне, в состав которого входили Кошевой Олег, Земнухов Иван, Третьякевич Виктор, Туркенич Иван и Левашов Василий..."; "на допросе я рассказал о всех лицах, которых знал по комсомольской организации, и о том, что они делали как подпольщики..."
    Однако возвратимся в самое начало 1943 года, восстановим по возможности точно события того трагического утра, когда над "Молодой гвардией" нависла смертельная угроза, но предательства еще не было.
    Итак, 1 января предположительно между десятью и одиннадцатью часами утра Мошков и Третьякевич, арестованные по подозрению в хищении рождественских подарков с немецких грузовиков, были по очереди допрошены следователем по "криминальным делам", подвергнуты жесточайшему избиению, а затем вновь посажены в разные камеры.
    Иван Земнухов, предупрежденный Левашовым, выходит из дома где-то в начале двенадцатого. Он шагает к зданию полиции напрямик, через пустырь, то и дело теряя запорошенную свежим снежком тропку. Иван спешит. Спешит, не предполагая, как быстро разделит участь товарищей. После допроса, до крови исполосованный плетью, он будет брошен в ледяной карцер.
    Примерно около двух часов дня к Почепцову зашел Демьян Фомин (они были в одной "пятерке") и сообщил, что полицией арестован не только Мошков. Там сидят также Третьякевич и Земнухов. Утром же Почепцов лично видел, как к "...дому Евгения Мошкова подъехали сани с полицейскими, которые произвели... обыск, нашли с чем-то мешок и арестовали Мошкова".
    Обмирая от страха и ожидая с минуты на минуту появления полицейских, Почепцов едва дождался вечера, прихода отчима . Опытный провокатор и осведомитель, тот в ответ на трусливое признание пасынка и его опасения разделить участь арестованных советует: "Спасай, дурак, свою шкуру, пока не поздно!" И под диктовку отчима Почепцов послушно пишет "заявление" на имя Жукова, начальника шахты № 1-бис, где работал:
    "Я нашел следы подпольной молодежной организации и стал ее членом. Когда я узнал ее руководителей, я вам пишу заявление. Прошу прийти ко мне на квартиру, и я расскажу вам все подробности. Мой адрес: ул. Чкалова, № 12, ход 1-й, квартира Громова Василия Григорьевича.
   Почепцов Геннадий".
    Не зная, чем на самом деле вызван арест Мошкова, Третьякевича, а затем и Земнухова, свой донос предатель пометил задним числом (20 декабря 1942 года)-по подсказке того же Громова. Немцы, по мысли последнего, должны были поверить, что сообщить им о "Молодой гвардии" Почепцов хотел давно, когда они безуспешно пытались напасть на след "подпольной молодежной организации", и что он мог-де написать свое "заявление" и раньше, но сделал это лишь тогда, "когда узнал ее руководителей".
    Дальнейшие события развивались так.
    Жуков не пошел ни на квартиру Громова, ни в полицию. Понимая исключительную важность попавшего к нему в руки тетрадного листка и желая выслужиться перед оккупантами, он направился прямиком в жандармерию - к гауптвахтмайстеру Зонсу. От Зонса донос был незамедлительно переправлен к Соликовскому, а тот отдал приказ доставить Почепцова в полицию.
    Как показало следствие, на первом допросе Почепцов назвал известных ему "...участников подпольной комсомольской организации - Земнухова Ивана, Третьякевича Виктора, Мошкова Евгения, Кошевого Олега". От него враги впервые услышали, что "Земнухов Иван был членом штаба подпольной комсомольской организации".
    Когда Соликовский в благодарность за ценные сведения предложил Почепцову сотрудничать с полицией, тот сразу согласился и, желая выслужиться уже в новом качестве, назвал молодогвардейцев, которых пощадил накануне,- Попова, Главана, Фомина, Жукова, Сафонова, Лукашова, Василия и Александру Бондаревых, Шепелева, Николаева, Рогозина...
    Последнее заседание штаба "Молодой гвардии" состоялось на квартире Анатолия Попова 2 января. В связи с угрозой провала организации всем был передан и последний приказ штаба - не медля, уходить из города, попытаться перейти линию фронта, если же такой возможности не представится- уйти в глубокое подполье до прихода Красной Армии.
    Однако лишь немногие выполнили этот приказ... '
   3 января. Арестован Владимир Жданов.
   4 января. Взяли Шепелева, Сумского, Куликова...
   5 января - Лютикова, Осьмухина, Главана, Бондарева, Дадышева, Сергея Левашова, Лукашова, Николаева, Пирожка...
   6 января - Баракова, Соколову, Гукова, Петрова...
   
   Из беседы с В. Д. Борц:
   
    "Ребята недооценили грозившей им опасности. Так, группа Николая Сумского из поселка Краснодон погибла полностью, все четырнадцать человек, хотя я как связная тогда же, 2 января, передала Николаю приказ штаба.
    Другой пример. Перед уходом из города мы зашли к моей подруге Тосе Мащенко. Я сказала: "Тося, немедленно уходи, иначе тебя схватят и повесят. В организации провал". Тося ответила, что уйти сейчас не может - приболела мать. Да и подходящей обуви, говорит, у меня нет. Мы ушли, а вскоре Тосю арестовала полиция...
    Мы шли впятером. Решили пробираться в Митякинский лес, где, по слухам, базировался партизанский отряд. Но в лесу никого не обнаружили. Двинулись к фронту, добрались до деревни Фокино. Всюду немцы, румыны, итальянцы... Хаос, паника... Деревни, хутора, дороги - все забито техникой, отступающими фашистами. Поняли, что всем вместе линию фронта не перейти. Разбились на две группы. Олег Кошевой ушел с сестрами Иванцовыми, я- с Тюлениным.
    К нашим смог пробиться лишь Сергей. Он мечтал спасти попавших в беду товарищей, надеялся, что их выручит Красная Армия. Его решение вернуться в Краснодон и хоть чем-то помочь друзьям сродни самоотверженному поступку Земнухова".
   
    ...Вот и пришло время, читатель, проститься с Иваном Земнуховым. Жестокие испытания ожидают его. Писать об этом тяжело. Воображение бессильно перед свидетельствами живых и мертвых, друзей и врагов. И хотя в его власти повернуть годы вспять, заглянуть в зарешеченные окна сырых, холодных камер и даже оживить голоса погибших героев Краснодона, будет кощунством жертвовать достоверностью ради занимательности.
    Вставайте же, выстраивайтесь в шеренгу, свидетели вечные, неподкупные, - пришел и ваш черед!..
   
   Из воспоминаний Н. А. Земнуховой:
   
    "...Пытаясь что- нибудь узнать от него, его пытали: подвешивали за ноги к потолку и оставляли, он терял сознание. Загоняли под ногти сапожные иглы...
    Все родные надеялись получить от своих весточку, ждали с нетерпением, отходили от тюрьмы и тут же, на дороге, читали. Ваня приклеивал крохотные записки ко дну котелка... "Обо мне не беспокойтесь, чувствую себя геройски. И. 3."
   
    Последняя была на тоненькой красной бумажке. Записки жгли".
   
    Из воспоминаний М. А. Борц ,
   1943 г.:
   
    "Кабинет был ярко освещен... На столе лежали плети: толстые, тонкие, широкие, как ремни, со свинцовыми наконечниками... У дивана стоял Земнухов. Он был без очков и казался более обычного сутуловатым. Глаза красные, веки сильно воспалены. На лице ссадины и кровоподтеки. На полу лежало его пальто. Вся одежда на нем была в крови, рубашка на спине прилипла к телу. На полу краснели большие кровавые пятна. Эта картина произвела на меня страшное впечатление".
   
    Из показаний Г. Усачева , 6 ноября 1947 г.:
   
    "...Должен сказать, что не только Громова и Земнухов, о которых я показывал, вели себя на допросах с достоинством, присущим советским людям, но и подавляющее большинство молодогвардейцев.
    Несмотря на избиения, они упорно не выдавали своих товарищей. Только после нечеловеческих истязаний, не страшась последствий, они начали открыто говорить о своей работе против немцев".
   
    Из показаний Отто Шена , 1947 г.:
   
    "Допрашивали молодогвардейцев жандармы... сотрудники полиции Соликовский, Кулешов и Захаров, а также следователи полиции...
    Молодогвардейцы избивались до потери сознания, им ломали ноги, руки, затем их обливали холодной водой и бросали в карцер, инсценировав там казнь через повешение, а также применяли и другие пытки. Тела арестованных были сплошь в кровоподтеках и ссадинах. Мучения молодогвардейцев усиливались еще и тем, что мы морили их голодом. На всех арестованных я не затратил ни одного килограмма хлеба..."
   
    Из показаний И. Черепкова , 10 ноября 1947 г.:
   
    "...Молодогвардейцев избивали плетьми, кулаками, всем, что попадалось под руку. В здании полиции постоянно были слышны душераздирающие крики и стоны.
    Арестованных водили залитых кровью, с разбитыми лицами, в одежде, разорванной в клочья...
    Героически вел себя Земнухов, за что был жестоко и многократно избиваем..."
   
   Из воспоминаний М. А. Борц, 1943 г.:
   
    "В смежной с нами камере "занимался" следователь. Оттуда также доносились стоны, крики, ругань, удары об пол, возня, топот, лязг железа. Стена дрожала. Вызывали снова Земнухова, Мошкова и других и страшно издевались над ними".
   
    Предварительные допросы арестованных проводил не Кулешов, назначенный старшим следователем по делу "Молодой гвардии", а сам начальник полиции. Позже, на суде, Кулешов (в прошлом деникинский офицер) заявит, что Соликовский слыл среди фашистских жандармов и полицаев непревзойденным мастером пыток. У него была патологическая страсть к истязаниям людей, которых он, по его же циничному выражению, всего лишь приводил "к сознанию". На совести этого изувера, бывшего атамана одной из петлюровских банд, десятки замученных, расстрелянных и повешенных людей. Стены, пол и мебель в его кабинете, как свидетельствуют очевидцы, были забрызганы кровью молодогвардейцев, которым отрезали языки, носы, уши, прижигали раскаленным железом кровоточившие раны, подвешивали вниз головой, ломали ребра, вырывали волосы, отрубали пальцы...
    Соликовский использовал Почепцова как провокатора. Его подсаживали в камеры к молодогвардейцам, и все их разговоры, все замыслы становились известны врагу. Затем Почепцов как агент полиции получил специальное задание - найти следы командира партизанского отряда Чернявского, которого безуспешно пытались поймать фашисты.
    На суде Почепцов признался: "Я принял это задание и обещал выполнить". Обещал, но не успел: пришла Красная Армия...
   
   Из воспоминаний Н. А. Земнуховой:
   
    "Допрашивал его (Земнухова.- В. Б.) Соликовский, рядом с ним сидел следователь и держал на ремне огромную коричневую собаку.
    На столе лежала плетка - кусок проволоки с гайкой на конце. Когда после безрезультатного допроса взбешенный Соликовский ударил его этой плеткой, Ваня сказал: "Разве так допрос снимают?" И плюнул ему в лицо".
   
    Фашистский палач не простил Земнухову этого оскорбления. Свалив молодогвардейца на пол ударом кулака, в исступлении принялся избивать его ногами. При этом он разбил очки, и осколки стекол вонзились Ивану в глаза...
   
    Как и Земнухов, была ослеплена М. Г. Дымченко. Выкололи по одному глазу Кошевому и Тюленину. У Кошевого на груди был выжжен номер его комсомольского билета. На спинах Громовой и Шевцовой палачи вырезали звезды. Ударом тесака Соликовский отрубил Попову ступню правой ноги. У Шуры Бондаревой были отрезаны груди. Семену Остапенко размозжили череп прикладом винтовки. У большинства молодогвардейцев были переломаны и вывернуты конечности...
   
   Из воспоминаний В. И. Левашова, 1970 г.:
   
    "В те страшные дни мой отец трижды арестовывался полицией. Несколько дней он провел в камере вместе с Филиппом Петровичем, с которым был хорошо знаком. Лютикова ежедневно водили на допрос. Измученный пытками, он не мог сам идти. Филипп Петрович не стонал, не жаловался... Однажды он тихо сказал отцу:
    - Если выйдешь на свободу, передай: наши молодцы, держатся".
   
    Из воспоминаний А. И. Гаевого ,
   1950 г.:
    "Свидетели рассказывали, что, находясь в тюрьме, Филипп Петрович Лютиков часто пел песню "Замучен тяжелой неволей". Он говорил молодогвардейцам, что эту песню любил Владимир Ильич Ленин. Лютикову дружно подтягивали молодогвардейцы..."
   
    Из Акта районной комиссии по расследованию злодеяний немецких фашистов в Краснодонском районе, 20 июля 1943 г.:
   
    "15, 16 и 31 января 1943 года темной ночью, после неоднократных жестоких пыток, немецкие фашисты и предатели Родины расстреляли, а частью сбросили живыми в шурф шахты № 5 71 человека советских граждан. Из них комсомольцев, членов организации "Молодая гвардия", которые вели борьбу против фашистских оккупантов, оказалось 49 человек..."
   
    Во время следствия по делу Ренатуса, Шена, Штрупперта, Айхгорна и других военных преступников выяснилось, что казнить молодогвардейцев у шурфа шахты № 5 предложил Соликовский. Начальник жандармского поста Шен, экономивший на пище для арестованных, решил сэкономить на них и патроны. По его приказу многих молодогвардейцев и некоторых коммунистов сбросили в пятидесятитрехметровый шурф живыми. Как свидетельствуют очевидцы, и спустя несколько дней после казни оттуда слышались стоны умиравших в муках людей. Страшась содеянного и пытаясь замести следы злодеяния, дежурившие у места казни жандармы и полицаи бросали в шурф гранаты, железный лом, камни...
   
   Из беседы с Е. А. Ковалевой, ноябрь 1985 г., Краснодон:
   
    "Клаву арестовали в начале января в Новоалександровке. В тот день, помню, она места себе не находила. Видно, знала уже, что Ваню и других ребят посадили в полицию. "Мама,- говорит,- сил нет, как душа болит. Давай достанем мое платье, туфли. Пойду к Наде схожу, повеселюсь..."
   
    А одежда у нас была на огороде закопана. Делать нечего, беру лопату, иду на огород. Она за мной...
    Принарядилась моя доченька, ушла к Наде Крютченковой, двоюродной сестре, она через дорогу жила. И часу не минуло, вваливаются полицаи: "Где дочка?" И как только у меня язык повернулся сказать где... Надя потом вспоминала: они приходят, а Клава как раз поет песню про Катюшу. Голос у нее был - заслушаешься... Так и увели ее по снегу, по морозу - в туфельках.
    Прихожу в город, а у полиции - все краснодонские матери. И Анастасия Ивановна там, и Осьмухина, и Попова, и Шепелева... Передала Клаве узелок, а саму ее так и не увидала - забор высокий, окна закрыты. Знай полицаи туда-сюда шастают, орут на нас: "Уходите от ворот, покуда целы. А то повесим вместе с вашими сталинскими щенками!"
    Смотрим, идет старичок. Он у них то ли сторожем, то ли конюхом работал. Мы к нему: "Ну как они там? Что эти ироды с ними делают?" Старичок отвечает, а у самого слезы на глазах: "Бьют, проклятые барбосы, так бьют - кровью подтекают наши дети".
    ...Клава его любила, Ваню-то, хотя мне не признавалась. Так оно и без слов все было видно. Он к нам в деревню, бывало, несколько раз прибегал. Золотой был хлопчик...
    Когда Клаву из шурфа доставали, она была в одном платье, босиком. Потерялись где-то ее туфельки... Слышу сзади говорят: "Эту девушку живой, видно, сбросили. В стороне ото всех нашли, бедняжку. Отползти успела.
   Следом вскоре и Ваню достали..."
   
    Ивана Земнухова и Клаву Ковалеву казнили в один день-15 января. До последних минут они были вместе, поддерживая и ободряя друг друга.
    Иван принял смерть одним из первых. Когда 17 февраля 1943 года специальная бригада шахтеров стала извлекать из шурфа трупы молодогвардейцев, Земнухова подняли в числе последних. Его труп был обезглавлен...
   
    Из воспоминаний Л. В. Поповой ,
   1986 г.:
   
    "...Оцепенев, стояли над бездной шурфа, откуда медленно поднимался пар. У стены полуразрушенного здания шахтной бани остатки окровавленной одежды. Снег таял и становился алым, обнажились расчески, гребешки, платочки... Арестованных, истерзанных и изувеченных, полураздетых и почти разутых, привозили сюда... продолжали бить и пытать их, надеясь вырвать признание. Но и у смертной черты молодогвардейцы были непреклонны, как и на допросах".
   
   Из беседы с Н. А. Земнуховой:
   
    "15 января я понесла Ване передачу. Мама давно слегла, отец тоже не поднимался. Котелок мне вернули очень быстро. Ваня не мог так быстро съесть суп. Видно, куда-то вылили... А 16 января передачу вообще не приняли, у многих не приняли.
    У полиции шум, плач, крики: "Что вы с нашими детьми сделали, изверги, куда увезли?" Оказывается, на двери вывесили списки тех, кого якобы увезли в Ворошиловград. Смотрю - Ванина фамилия одна из первых... Это они следы путали, чтобы мы их в лагере искали, в Ворошиловграде. Вечером заходят к нам три полицая. Один встал в дверях с винтовкой, двое других принялись в сундуке шарить: "Где вашего бандита одежда?"
    Когда они собрались уходить, отец спрашивает: можно ли сыну еду передать, чего ж голодом морите, а заодно мыло и полотенце, столько дней немытый. Один из полицаев засмеялся: "Мы его уже и накормили, и умыли, и спать уложили. У них там хорошее общежитие!" Мама ничего не поняла, а отец сразу обо всем догадался. "Все, нету больше нашего Вани",- шепнул он мне, когда полицаи ушли.
    Отец стал на глазах угасать. Он умер через четыре дня после гибели брата, 20 января. Умирал, а все по Ване плакал, уж так плакал, убивался...
    Хоронили мы отца - тоже одни слезы. На улице мороз, снегу навалило... Кому могилу копать, кто будет гроб делать, как на кладбище везти, на чем?.. Мама говорит: "Давай на огороде его похороним, ну кто нам поможет?"
    Побежала я в Восьмидомики, в наш старый барак. На мосту немецкий патруль "Хальт!" Отец умер в семь вечера, уже давно комендантский час наступил. Вот и потащили меня в полицию. Еле объяснила, в чем дело и куда иду.
    Пришли тетка Федора, другие добрые женщины. Обмыли отца, обрядили... Старые его товарищи по плотницкой бригаде сделали гроб, вырыли могилу. Словом, похоронили по-человечески. Низкий им поклон за это - не оставили в горе...
    В феврале пришли наши. Уже мы знали, где всех расстреляли. Стали их доставать. Ходили к шахте, как на казнь. Мама почернела вся, не вставала с постели. Иду домой и боюсь - вдруг не застану живой? Но когда достали наконец и Ваню, она нашла в себе силы и пошла вместе со всеми к шахте.
    Узнали мы Ваню по майке и рубашке. Был он без головы, руки и ноги переломаны, вывернуты... Мама как слепая ощупывала его ноги, ставшие почему-то маленькими, словно у подростка, хотя брат носил сорок второй размер. Все просила: "Покажите мне его лицо... Я ж его в лицо еще не видела..."
    На Ване был жакет Володи Осьмухина. Жалел его Володя, берег... На одной ноге - бурка с галошей, другая - даже без носка... В карманах нашли мешочек холщовый да зеленый, весь в крови, девичий платочек. Ну, я сразу догадалась, чей это платочек..."
   
    1 марта 1943 года Краснодон провожал героев "Молодой гвардии" в последний путь. По свидетельствам очевидцев, все центральные улицы городка были буквально запружены народом. А люди все шли и шли - из ближайших деревень, шахтерских поселков и хуторов. Шли глубокие старики и старухи, женщины, дети... Каждому хотелось увидеть тех, чья жизнь, как было сказано на траурном митинге, уже стала прекрасной легендой, проститься с ними навеки... В братской могиле на территории парка имени Комсомола с воинскими почестями были похоронены Лютиков, Бараков, Дымченко, Соколова, Земнухов, Громова, Тюленин, Мошков, Третьякевич... Пятьдесят восемь коммунистов и комсомольцев. Над могилой героев прозвучал прощальный артиллерийский салют. На ней, украшенной венками и цветами, встал деревянный обелиск с надписью:
   
   ...И капли крови горячей вашей,
    Как искры вспыхнут во мраке жизни
    И много смелых сердец зажгут.
   
    По просьбе родных и близких останки тринадцати молодогвардейцев из группы Николая Сумского были захоронены в поселке Краснодон.
    Еще одна братская могила выросла в те скорбные мартовские дни в центре города Ровеньки. Здесь были погребены Олег Кошевой, Любовь Шевцова, Дмитрий Огурцов, Семен Остапенко и Виктор Субботин. Их фашисты расстреляли 9 февраля в Гремучем лесу.
    15 марта в Краснодон приехал командир "Молодой гвардии" Иван Туркенич...
   
   Из клятвы И. В. Туркенича на могиле молодогвардейцев:
   
    "Прощайте, друзья! Прощай, Кашук любимый! Прощай, Люба! Ульяна милая, прощай! Слышишь ли ты меня, Сергей Тюленин, и ты, Ваня Земнухов? Слышите ли вы меня, други мои? Вечным, непробудным сном почили вы. Мы не забудем вас!"
   
   Из воспоминаний Г. М. Арутюнянца, 1958 г.:
   
    "Только сейчас, вспоминая свою юность, я отчетливо вижу, какое значение для нас имел в то трудное время Ваня Земнухов. Всего на два года старше меня, он был другом моей юности, советчиком, руководителем. До сих пор, когда мне нужно решить какой-либо сложный вопрос, я спрашиваю себя, а что бы посоветовал Ваня Земнухов? Его образ, полный горячей убежденности, искренности и человечности,- самое прекрасное воспоминание моей комсомольской юности".
   
   Из письма А. А. Земнухова матери и сестре, 29 мая 1943 г.:
   
    "Нашего Ваню расстреляли немцы. "Расстреляли"... Буквы этого слова запрыгали перед моими глазами...
    О чем ты думал, когда шел в последний путь в январскую ночь?.. О чем были твои мысли, когда темные зрачки вражеских автоматов... уставились на тебя?
    На все эти вопросы я не добьюсь ответов. А как бы хотелось знать твои мысли... в последние минуты. Ты непременно о чем-нибудь высоком думал, и сознание того, что ты не успел осуществить свою идею, заставило тебя еще мучительней расставаться с жизнью, где солнце золотое, где небо голубое, где сады цветут, где молодость звенит...
    Я оплакиваю его не только как любимого брата, но и как человека, в котором зрели и, я уверен, созрели бы высокие, чистые идеи для блага общества..."
   
   Из письма Г. М. Арутюнянца А. А. Земнухову, 19 июня 1944 г.:
   
    "Мне кажется, что Ваня будет вечной путеводной звездой в моей жизни".
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
    Земнухов - таково общепринятое написание фамилии героя- молодогвардейца. Подлинная его фамилия - Зимнухов, что подтверждается целым рядом документов, в том числе комсомольским билетом и аттестатом зрелости, хранящимися в музее "Молодая гвардия". Ошибка вкралась при подготовке текста Указа Президиума Верховного Совета СССР (сентябрь 1943 г.) о присвоении И. А. Зимнухову звания Героя Советского Союза. (Здесь и далее примечания автора.)

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться

Вeрнуться