СИЛЬНЫЕ ДУХОМ

Из воспоминаний М. А. Борц
   о последних днях молодогвардейцев в тюрьме

   Утром 1 января 1943 года к нам на квартиру зашел Сергей Тюленин и сообщил, что в городе начались аресты членов "Молодой гвардии".
   Я сильно встревожилась. Валерии дома не было. Я пересмотрела все ее книги, вещи, документы. Отложила, чтобы уничтожить или получше припрятать все то, что могло вызвать подозрение или послужить уликой.
   Вскоре пришел молодогвардеец Остапенко, здоровый, красивый, черноволосый юноша. Обычное спокойствие его покинуло. Он волновался, и яркий румянец проступил у него на щеках. Остапенко сказал, что Валерия в безопасности, и попросил отдать ему тексты листовок, бланки комсомольских билетов, плакаты, гранаты, аммонал. Я все передала ему. Он ушел, и я вслед за ним вышла на крыльцо. Ночь была темная-темная... Слышу вблизи тихий, едва слышный шорох. Всматриваюсь и замечаю в углу двора силуэты. Раздался протяжный свист. Так умела свистеть только моя дочь, и я уверенно пошла через двор.
   Это были Валерия и Сергей Тюленин. Они сообщили мне о своем намерении перейти фронт. Я одобрила их решение и просила быть как можно осторожнее.
   Темнота все сгущалась. Мы стояли в углу двора, тесно прижавшись друг к другу, оттягивая минуты расставания. Наконец я тихо сказала ребятам: "Пора уходить!" Простилась с Валерией. Сергей обнял и поцеловал меня. Мне показалось, будто отрывают от меня кусок живого тела; сердце заныло сильнее, к горлу подкатил комок. Но я не плакала, мне не хотелось их расстраивать.
   В это время послышались отдаленные шаги. Я еще раз попрощалась, поспешила в квартиру и закрыла за собой дверь.
   Вскоре раздался стук.
   - Откройте! Полиция!..
   Ну, думаю, началось...
   В квартиру вошли помощник начальника полиции, изменник и продажная душа Захаров, полицейский и один немец. Захаров спросил: "Где дочь?" Я ответила, что она ушла в село менять вещи. Последовал вопрос: с кем, куда и что она с собой взяла? Я говорила, что накануне вечером мы с ней говорили об этом, но куда она пойдет и с кем - об этом мы не договаривались, нас интересовало больше, что и как можно выгодней променять. Утром, говорю, я ушла на базар, а когда возвратилась домой, дочери уже не было.
   Полицейские произвели обыск, перевернули в доме все вверх дном. Захаров все твердил, что вина моей дочери совсем незначительная и что самые главные признались уже во всем, их только слегка отшлепали и отпустили, и что Валерия нужна, мол, как свидетель. Он давал слово, что если я скажу, где Валерия, то полиция никогда не приблизится к моей квартире и Валерия будет спокойно жить в Краснодоне, а не скитаться где-то.
   Как-то помимо воли у меня вырвалась фраза:
   - А вообще есть ли у вас честное слово?
   Побледнел изверг, его маленькие, быстро бегающие глаза налились кровью. Он выхватил наган, приблизил его к моему лицу и, топнув ногой, закричал:
   - Ах, ты так... Пристрелю! Собирайся немедленно. В полиции будешь говорить по-другому. Мы тебе сумеем развязать язык!
   Я была очень спокойна. Оделась и стала прощаться с Люсей (моей второй дочерью). Ни она, ни я не плакали, хотя было очень тяжело и слезы навертывались на глаза.
   Захаров снова заговорил мягко и вкрадчиво.
   - Вот видите, к чему приводит ваше упрямство! Вы губите сразу двоих детей: одну обрекаете на скитание, а вторую - на голодную смерть. Подумайте об этом, время еще есть.
   Я снова повторила, что ничего не знаю. Он поднялся и приказал следовать за ним, пригрозив:
   - Посмотрим, что вы скажете нам в полиции.
   Мы вышли. На дворе поднялся ветер, мокрый и колючий снег залепил лицо. Все улицы и закоулки города я хорошо знала. У меня мелькнула мысль о бегстве, но, вспомнив о Люсе, твердо пошла вперед.
   В полиции меня обыскали, зарегистрировали, затем повели в кабинет к начальнику полиции Суликовскому.
   Кабинет был залит ярким электрическим светом. Справа стоял шифоньер, прямо перед дверью - мягкий диван, а слева буквой "т" были поставлены два стола, накрытые дорогими скатертями. За столом в большом полукруглом, мягком, кожаном кресле сидел человек "устало" облокотившись на правую руку, вторая рука его покоилась на столе. Его рука и костюм были в крови, на мизинце правой руки дрожала капля крови, готовящаяся упасть на стол. На столе лежали всевозможного рода плети: толстые, тонкие, широкие, как ремни, плети с металлическими наконечниками. Слева от человека сидел Захаров и улыбался.
   У дивана стоял Земнухов. Он был без очков и казался более обычного сутуловатым. Глаза красные, веки сильно воспалены. На лице ссадины и кровоподтеки. На полу лежало его пальто. Вся одежда на нем была в крови, рубашка на спине прилипла к телу. На полу краснели большие кровавые пятна. Эта картина произвела на меня жуткое и потрясающее впечатление, я сжала кулаки и невольно сделала шаг назад.
   Вдруг из-за стола поднимается детинушка громадного роста, богатырского сложения с огромными сжатыми кулаками. Казацкая шапка была одета на бок, а черные слегка вьющиеся волосы выбивались из-под неё. Глаза у него были черные, маленькие, жестокие и колючие. Он сделал несколько шагов по направлению ко мне и, потрясая своими огромными кулачищами в воздухе, громовым голосом заорал:
   - Артистка! Я сам такой артист, - и по моему адресу посыпалась жуткая ругань, - Где дочка? С кем ушла? - кричал Суликовский, и вплотную подошел ко мне.
   Я ответила, что ничего не знаю о дочери, она мне сказала, что уходит в село менять.
   - А где шуба, почта и гранаты? - кричал он, - ты тоже не знаешь? - и с страшной силой ударил меня по лицу.
   Я пошатнулась. Помощник ударил меня с другой стороны. Воздух был оглушен страшной руганью, всевозможными эпитетами по моему адресу. На мою голову посыпались удары то справа, то слева и я шаталась то в одну, то в другую сторону. Лицо сильно горело, в ушах звенело, а кулаки сжимались в бессильной злобе...
   Повернувшись к Земнухову, начальник заорал:
   - Где гранаты?
   Земнухов устало ответил:
   - Не знаю.
   Начальник приказал вывести меня. Полицейский, засуетившись, спросил:
   - Куда ее отвести?
   - Да-а,- протянул начальник,- у нас женской камеры нет. Но ты помести всех женщин в комнате напротив моего кабинета.
   Мы вышли из кабинета, сделали два шага и остановились. Полицейский открыл дверь и язвительно заметил:
   - Это будет ваша квартира. Пожалуйте. С новосельем!
    В камеру кроме меня вошли две женщины - пожилая и молодая. Дверь за ними захлопнулась, стало очень темно. Рассмотреть ничего не удалось.
   Я решила лечь на пол, но не успела сделать это, как вдруг услышала душераздирающие крики, затем глухие стоны. Я подошла к двери, опустилась на колени и через замочную скважину стала наблюдать за коридором. Пожилая женщина горячо молилась богу. Молодая кого-то возмущенно ругала.
   По коридору пробежал полицейский с ведром в руках, пронесли шомпола, какие-то широкие ремни и веревки. Где-то недалеко снова раздались душераздирающие вопли.
   Я не выдержала, встала и отошла от двери.
   Избивали и мучили людей часов до двух ночи, затем все стихло. До утра я не смыкала глаз.
   Весь следующий день прибывали арестованные: приводили парней и девушек. В смежной с нами камере "занимался" следователь. Оттуда также доносились стоны, крики, ругань, удары об пол, возня, топот, лязг железа. Стена дрожала. Вызывали снова Земнухова, Мошкова и других и страшно издевались над ними. Истязания продолжались примерно до полудня.
   Наступила вторая ночь. Она ничем не отличалась от первой: приводили людей, били, истязали, крики и стоны раздавались опять до двух часов ночи.
   Я подолгу простаивала у дверей и через замочную скважину наблюдала за коридором. Мне все казалось, что ведут Валерию.
   В нашу камеру стали часто приводить новых. Однажды полицейский втолкнул девушку и со смехом крикнул:
   - Принимайте ворошиловградскую артистку!
   У порога остановилась девушка лет 17-18, среднего роста, белокурая. Непокорные пряди вьющихся волос выбивались из-под шапки. На ней было темно-синее пальто, в руках - сверток. Девушка обвела наши унылые лица голубыми, как васильки, глазами и проговорила: "Не будем унывать. Здравствуйте!" И села среди нас на пол. Мы молчали. Она еще раз окинула взглядом комнату и, обращаясь ко мне, сказала:
   - Хотите сладкого? У меня есть варенье и конфеты.
   Она подсела ко мне, развернула сверток и начала угощать конфетами. Потом поставила банку с вареньем, положила печенье и говорит:
   - Вот гады, шоколад все-таки забрали. И гармошку губную тоже... Что я здесь буду делать без гармошки?!
   Кто-то сказал:
   - Вряд ли придется здесь играть на гармошке. Они так сыграют на твоей спине, что сразу отобьют охоту к гармошке.
   - У меня? Никогда, никакими средствами! Хныкать меня не заставят! - горячилась она.
   Мы покушали сладкого, затем подошли с девушкой к окну и стали тихо разговаривать. Я назвала себя.
   - Вы похожи на Валю,- сказала она.- Ну, а я - Люба Шевцова. Мы с вашей дочерью должны были привезти из Ворошиловграда радиостанцию, но теперь все провалилось! Помешали. Теперь эти гады требуют, чтобы я сказала, где спрятана радиостанция. Дудки! Не на такую напали!
   - А может, было бы лучше отдать им ее? - говорю ей.
   Люба посмотрела на меня своими голубыми глазами и возмущенно прошептала:
   - Что вы, что вы! Отдать врагам, предать своих! Ни когда! Лучше самая лютая смерть. Так я буду знать, что честно умерла, не погубила своих. А если бы я открыла им секрет переговоров, думаете, они меня не пристрелили бы? Да и такою ценою купить жизнь? Никогда! Любка сумеет умереть честно.
   Я крепко пожала ей руку, слезы выступили у меня на глазах.
   - Любаша, ты права! - сказала я.
   Она обняла меня и закружила по камере.
   Наша камера была уже переполнена. Арестованных женщин и девушек стали оставлять в коридоре. Там сидели Тося Мащенко с матерью, мать Иванцовой Ольги, Н. Г. Соколова и другие, которых я не знала. Наутро в камеру вошли несколько жандармов, начальник полиции и переводчик. Начальник объявил жандармам, кто и за что арестован. Потом они взяли список и назвали фамилии тех, кого решили отпустить домой. Из нашей камеры было отпущено человек десять. Оставшихся перевели в маленькую, сырую, грязную и вонючую камеру. Пол там был мокрый, со стен тонкими струйками сбегала вода.
   Утром меня и Любу заставили носить кирпичи для кладки печи в кабинете начальника. В коридоре нас встретил переводчик. Я спросила его, почему меня не отпустили, как других матерей. Он ответил:
   - Ваша дочь была активной, и о ее действиях вы не могли не знать.
   Надежда на освобождение у меня рухнула. Я приготовилась испить чашу до дна.
   В камеру прибыло пополнение - привели первомайских девушек. Это произвело на нас удручающее впечатление Не хотелось верить, что гибнет все; мы убеждали себя, что отдельные молодогвардейцы спасутся и работа вновь будет развернута.
   Первомайцев разбили на две группы: часть поместили с нами, остальных отвели в другую камеру. Среди девушек я узнала Ульяну Громову, Шуру Бондареву и Шуру Дубровину.
   Громова произвела на меня очень хорошее впечатление. Это была высокого роста стройная брюнетка с вьющимися волосами и красивыми чертами лица.
   - Борьба - не такая простая штука, - говорила она. -
   Надо в любых условиях, в любой обстановке не сгибаться, а находить выход и бороться. Мы в данных условиях тоже можем бороться, только надо быть решительней и организованней. Мы можем устроить побег и на свободе продолжать свое дело... Подумайте об этом!
   Она легла на пол вверх лицом, положила под голову руки и стала смотреть в одну точку своими черными умными глазами.
   Девушки попросили ее прочесть "Демона". Она охотно согласилась.
   В камере стало совсем тихо. Приятным, мягким голосом Ульяна начала:
   
   "Печальный Демон, дух изгнанья,
   Летал над грешною землей.
   И лучших дней воспоминанья
   Пред ним теснилися толпой..."
   
   Вдруг раздался страшный крик. Громова перестала читать.
   - Начинается,- сказала она.
    Стон и крики все усиливались. В камере воцарилась гробовая тишина. Так продолжалось несколько минут. Громова, обращаясь к нам, твердым голосом прочла:
   
   "Сыны снегов, сыны славян,
   Зачем вы мужеством упали?
   Зачем? Погибнет ваш тиран,
   Как все тираны погибали!"
   
   Кто-то вздохнул и сказал:
   - Трудновато добивать этих гадов!
   - Ничего, - ответила Громова, - нас миллионы! Все равно победа будет за нами!
   Шура Бондарева - шатенка среднего роста, с карими глазами и приятными чертами лица - прекрасно пела и танцевала. Часто по вечерам мы просили Шуру что-нибудь спеть. В песни она вкладывала столько чувства, что каждое слово приобретало какой-то особенный смысл.
   В смежной камере сидел брат Шуры. Как-то раз она приблизилась к стене этой камеры и сказала:
   Сейчас спою для брата его любимую песню. Может быть,- прибавила она задумчиво,- он будет слушать меня в последний раз!
    Она запела и под конец не выдержала, залилась слезами. Мы все молчали, опустив головы. Шура быстро успокоилась и сказала:
   - Не люблю я хлюпиков и сама себя ненавижу, когда потечет соленая водичка.- Глаза у нее заблестели, и она запела какую-то веселую песню, затем предложила:
   Давайте все вместе споем что-нибудь!
   Мы запели любимую песню Ильича "Замучен тяжелой неволей". Пели хорошо, с душой, пели до дех пор, пока не постучал полицейский.
   Камера была очень мала, мы тесно прижимались к стенкам, и Шура почти на одном месте умудрялась танцевать. В ее танцах было много изящества и красоты.
   Дубровина Шура - плотная, среднего роста блондинка, круглолицая, с голубыми глазами. О себе никогда ничего не говорила, всегда успокаивала других и больше беспокоилась об окружающих. Подойдет, бывало, прижмется, погладит волосы или руку и скажет:
   - Не нужно плакать! Вот у Марии Андреевны ребенок совсем на улице один, и то она не плачет. Ну, успокойтесь! - Голос у нее делался нежным, просящим. Она говорила:
   - Поймите, ведь нашим родным гораздо тяжелее: они, бедные, не знают, что с нами. Да то ли им придется еще пережить!
   Ей всех было жалко, но врагов она умела ненавидеть. Когда она говорила о фашистах, то все в ней кипело. Это была глубокая впечатлительная натура.
   Наступила середина января. Наши войска быстро продвигались вперед. В камеру доносился шум машин, на которых убегали фрицы. Как-то вечером стали вызывать арестованных из камер. Из нашей камеры вызвали Н. Г.Соколову и меня. Дубровина бросилась ко мне на шею, заплакала:
   - Что это, освобождение или смерть?
   Все очень волновались.
   В коридоре в одну шеренгу была построена молодежь и против каждого комсомольца стоял немец. Таким образом, получилось две шеренги. Расстояние между шеренгами - один шаг. Переводчик держал какую-то бумагу в руках. Начальник тюрьмы суетился. Когда я появилась на пороге, он схватил меня за плечи, толкнул к выходу и сказал:
   - Иди, иди отсюда!
   Я выбежала во двор, не веря своему освобождению. Во дворе стояла машина и подавала короткие сигналы. Видно было, что немцы торопились. Я побежала домой. Мне казалось, что кто-то догоняет меня, что меня снова поймают и посадят в эту вонючую дыру...
   Молодогвардейцев же палачи сбросили в шурф шахты. Свидетелем жуткой расправы был сторож. Он рассказывает, что три дня из шурфа доносились стоны...

1943 год.