В череде знаменательных, печально-торжественных годовщин, с брезгливостью к прошлому Отечества отмечаемых сегодня телеократами, я всеми мыслями ухожу в полувековую давность, воз­вращаюсь к незабываемым краснодонским событиям и вдруг на­талкиваюсь на потрясающее сходство нынешнего лихолетья с тем, былым, обрушенным на нас жестоким врагом.

Похожие талоны и карточки на продукты; озлобленно-вспыль­чивые очереди у пустых магазинов; беженцы отовсюду, кишмя кишащие вокзалы и барахольно-продуктовые толкучки; как и в войну — тьма хищных спекулянтов, нищие у многолюдных мест, и капельная помощь новых союзников провизией и ношеной одежонкой.

Но если в те годы лихих испытаний Мечта, Надежда и святая Вера крепили силы человека, то сейчас рухнули нравственные опоры, исчезли общественные идеалы, а душу заполонили смяте­ние и безысходность. Обманутый, обжуленный народ безропотно притих; им овладели суеверный страх, повальная мода на рели­гию и бездумная вера в «прорицания» всякого рода пророков, колдунов, волшебных целителей и других проходимцев.

Помню: уже в первые часы немецкой оккупации появились оборотни и лицемеры, трусливые холопы и надменные хозяйчики-шкуродралы. Тогда их называли прямо и откровенно: «шкур­ники» и «двуличные», «немецкие прихвостни» и «приспособ­ленцы».

Сегодня армия криводушных возросла многократно. И может быть, оттого, что слишком много прекрасных людей осталось на полях войны, теперь, при разладе и разброде общества, разгуле вседозволенности, на почве бескультурной и оголтелой гласности, и расцвело духовное мародерство? Беспардонные краснобаи со злобной ненавистью и цинизмом напустились па минувшее, кли­кушествуют, перекраивая и перелицовывая отечественную исто­рию, заглушая брехом собственную совесть и душевную память народа.

Под маской искателей исторической правды они навязывают свое отношение к прошлому, о котором судят понаслышке, опро­вергают тех, кто оценивал и описывал его по горячим следам событий, по фактам и свидетельствам очевидцев, когда для вымысла не было ни времени, ни места. Не зная обстановки воен­ных лет, духовного состояния людей, оказавшихся на оккупи­рованной фашистами территории, эти стряпчие лживых сенсаций стремятся опорочить в основном тех, кто в юные годы не стру­сил, не сподличал, поплатившись за это жизнью.

И прежде на Западе иногда «постреливали» по имени комис­сара  «Молодой гвардии». Теперь же доморощенные духовные мародеры в  разоблачительной горячке набросились уже на всю  организацию и на автора художественного романа Александра Фадеева.

Начало положили С. Киселев в статье «Кто же предал «Молодую гвардию»?» («Литературная газета», №26, 1990) и Н. Ажгихина в статье «Заложники легенды» («Огонек», № 44, 1990).

Читая эти сочинения с интригующими заглавиями, надеешься узнать о прошлом что-то новое. Но уже с первых строк понима­ешь, что авторы не знают фактического материала по истории «Молодой гвардия», свои умозаключения строят на показаниях и поныне здравствующих Лядской и Выриковой (под этими фамилиями и выведены в романе А. Фадеева предатели молодогвардейцев).

Лядская реабилитирована в смутное перестроечное время в 1990 году, после ее многочисленных просьб. Теперь авторы упо­мянутых статей пытаются их еще и нравственно реабилитировать — а вдруг все забыто, вдруг не осталось никого из тех, чья память хранила события полувековой давности, кто знал истину. Из рассказа Лядской узнаем, что осенью 1942 года, готовясь к отъезду в Германию по повестке оккупантов, она написала      своему школьному товарищу письмо — в нем ругала войну, немцев, Гитлера — и попросила бывшую соученицу Тоню Мащенко передать его адресату. Антонина и рассказала Лядской о том, что в городе появилась какая-то подпольная организация, но чем она занимается и где находится, не знала. Лядскую в Германию почему-то не отправили, Мащенко отчего-то за много месяцев не передала письмо, и якобы из-за него, найденного у Тони при обыске, арестовали Лядскую. Об этом она говорит так: «...9 янва­ря 1943 года к нам в Ореховку приехал заместитель начальника Краснодонской полиции Захаров и забрал меня. Он был вне себя, орал, что арестованы члены подпольной организации, в том числе и моя подруга Мащенко. «Это ты писала листовки! — вопил Захаров. — Мы нашли при обыске это письмо — почерк тот же!..»

В полиции Лядскую посадили отдельно от других, как оказалось, в кабинет Захарова, и якобы там он, пьяный, надругался над ней. Однажды в полиции она встретилась с Тоней Мащенко, которая сказала ей, что вступила в подпольную организацию, но никого из ребят не назвала. Далее Лядская рассказывает: «На девятый или десятый день моего пребывания под арестом Заха­ров сказал, что даст мне свидание с матерью, чтобы я попросила у нее самогон... И мать на другой день достала. В тот же вечер арестованных стали вызывать «на выход с вещами». Вызвали и меня. Когда я засобиралась, пришел Захаров, забрал самогон, вышел и запер дверь. Ночью, перед рассветом, он вывел меня из полиции и отпустил».

Так — подробно — описано у Киселева. Второй автор об этом говорит кратко: «Первый раз ее арестовали при немцах. Лично заместитель начальника полиции Захаров. В поселке знали, что приглянувшиеся ему девушки нередко исчезали на неделю-дру­гую в полиции, где всегда была наготове камера. «Молодая гвар­дия» уже давно была разгромлена (выделено мной. — В. М.) В плену у Захарова семнадцатилетняя школьница пробыла не­сколько дней, пока мать не умолила выпустить ее за бутыль са­могона...»

Столь существенные выдумки — и об известном в поселке при­страстии Захарова к девушкам, и о свободной в полиции камере (у Киселева — кабинет Захарова), где они «исчезали на недельку-другую», и о просьбе заместителя начальника городской по­лиции к заключенной достать ему самогон, — оставляю на сове­сти авторов. А вот на датах «ареста» и освобождения Лядской необходимо остановиться.

Утверждение Ажгихиной о том, что Лядскую арестовали, ко­гда подпольная организация уже давно была разгромлена, не соответствует действительности. Ведь с 1 по 9 января были схвачены только первые 24 молодогвардейца, с 10 по 15-е — еще 21 и в последних числах января — 14.

Казнили подпольщиков 15, 16 и 31 января, а в Ровеньках — 9                             февраля. Из рассказа Лядской следует, что первую партию увезли из полиции 19 или 20 января. Но если принять за прав­ду день освобождения Лядской, то ее забрали в полицию не 9, а 5 или 6 января — в самый пик первого этапа арестов.

В данной легенде весьма наивным представляется сообщение о цене свободы Лядской — бутыли самогона. Возникает вопрос: каким образом самогон попал в камеру? Ведь передачи заклю­ченным были крайне ограничены и тщательно проверялись. По­этому хочется спросить: а была ли Лядская заключенной?

Голословное заявление Ажгихиной о порочной слабости Заха­рова тоже вызывает недоумение. Почему, например, Захарову «приглянулась» именно Лядская? Отчего он не посягнул на кого-то еще из двадцати двух арестованных девушек, может быть, более соблазнительных? Почему, например, Лидию  Иванихину не оставили наложницей Захарова, а тут же, как только выяснилось, что она не Л и л и я  Иванихина, отпустили?

Пожалуй, даже легковерный читатель усомнится в достовер­ности и вот этого эпизода: «После освобождения оккупированных территорий, — пишет Ажгихина, — всех побывавших в полиции вызвали в СМЕРШ. И убитая, подавленная всем случившимся девочка ничего не сказала о том, что с ней было в полиции. («Хотела одного — поскорее забыть», — вспоминает Ольга Алек­сандровна».)

— Ладно, — решил следователь, — вот тебе листок, пиши под диктовку, потом пойдешь домой.

И она под диктовку написала «признание» в пособничестве оккупантам. И отправилась — только не домой, а в Пермскую область, в вагон-заке, набитом украинскими и русскими женщинами из соседних областей, где было немало таких же «пособниц», как и она».

Автор даже не догадывается, как опрометчиво и некстати поль­стила она жителям Луганщины, — ведь в том «вагон-заке» ока­залась лишь одна их землячка, тогда как из соседних областей — «немало».

Мне довелось знать женщин в своем поселке, которые побывали в полиции, но никаких «признаний» в пособничестве окку­пантам не писали, тем более под диктовку, ни в каких «вагон-заках» никуда их не отправляли. Здесь Ажгихина умышленно преувеличивает масштабы «невинного» пособничества фашистам и беззаконных действий СМЕРШа.

Вполне очевидно, что статьи эти рассчитаны на легковерного потребителя. Иначе чем же еще можно объяснить стремление журналистов упростить, вульгаризировать психологическое состо­яние героини — «...убитой, подавленной всем случившимся девоч­ки»? Ведь, кроме происшедшего «в полиции насилия», были и другие потрясающие события и обстоятельства.

Это и еженощно слышимые Лядской душераздирающие крики истязаемых подпольщиков, и неожиданный ее выход из полиции на свободу, и ясное понимание того, чем грозил «самооговор» в пособничестве оккупантам, особенно после открывшихся ужаса­ющих картин у шурфа шахты, откуда доставали растерзанные, изувеченные тела школьных товарищей Лядской, — и она непре­менно видела их! Или забылось все, ведь «самооговор» произо­шел через три месяца после насилия и через 47 дней после освобождения города от оккупантов.

Безусловно, вдумчивый читатель увидит отражение всей сово­купности тех жестоких обстоятельств на психике героини, но, наверное, в одинаковой мере почувствует фальшь и лицемерие в приведенном ранее эпизоде. И особенно в варианте С. Киселе­ва: «...А 2 апреля того же 1943 года я была задержана особым отделом 217-го погранполка».

Загадочно намекнув, что разговор будто не обошелся без физических принуждений, Киселев дальше дает эмоциональное признание своей героини: «Да поймите, — тихо говорит она. — В свои 17 лет я была буквально раздавлена пережитым в поли­ции насилием и хотела только одного: все забыть, чтобы все ско­рее кончилось. Не могла я, 17-летняя девчонка, рассказать моло­дому красивому следователю СМЕРШа, что со мной сделал За­харов. И когда следователь стал мне диктовать, что выдала Мащенко и других молодогвардейцев, я покорно написала все, что он диктовал (выделено мной. — В. М.). По поводу моих ут­верждений, что меня привезли в полицию, когда уже все моло­догвардейцы были арестованы, что их арест повлек за собой мой, а ие наоборот (выделено мной. — В. М.), следователь сказал, что это не имеет значения. Вот так и состоялся самооговор».

Позиция Лядской ясна: говоря неправду, она стремится защи­тить себя. Но авторы статей, обнародуя эту позицию, обязаны были хотя бы сравнить названные их героиней даты с датами арестов молодогвардейцев. Но тогда, конечно, не было бы «сен­сации».

Теперь о Зинаиде Выриковой, второй участнице тех страш­ных событий.

Н. Ажгихина в своем опусе рассказывает, что Вырикова до войны была активной общественницей, слушательницей курсов при ЦК ЛКСМУ, после окончания школы работала в Сталинском (Донецком) обкоме комсомола до самого прихода немцев. Дальше говорит сама Вырикова: «Дома сидела тихо, как мышь, на улицу боялась показаться. Слышала, кто-то вывесил два раза советский флаг, где-то появилась листовка. О подпольной организации ни­кто ничего не знал. Потом наступили советские войска, началась весна. Тут меня и арестовали. Каким образом? Очень просто — пришли домой из милиции и увезли с собой (выделено мной. — В. М.). Там спрашивают: интересно, как это ты, такая активная комсомолка, осталась в живых? На врага, наверное, работала! Никто слушать меня не хотел, и никакого следствия толком не начиналось...»

Никакими доводами невозможно доказать правду, если они опираются на ложь. А здесь что ни фраза, то полуправда или сознательный обман: деятельная комсомолка, рядом подпольщи­ки, а она «дома сидела тихо, как мышь»? Или до войны была наигранная активность? Земляки знают, что и прикрытие было хорошее: отец Зинаиды энергично помогал оккупантам, работая завхозом в поселковой управе.

Но об этом Вырикова умалчивает, как и о многом другом. На­пример, о том, что во время оккупации она на самом деле очень старалась подружиться с девушками Первомайки, особенно с Шурой Бондаревой и Ангелиной Самошиной. Но их недоверие и подозрительность к ней препятствовали этой дружбе. Более того, они подтвердились на новогоднем вечере, который устрои­ла у себя дома Вырикова. На вечер она пригласила Василия и Александру Бондаревых. Но Вася сразу отказался: там, мол, бу­дут полицаи и сын коменданта, нахальный и задиристый Борис. Тогда Зинаида предложила привести с собой Николая Жукова. С этим товарищем по подполью Бондаревы и пришли к Выриковой.

На вечере Шура случайно обнаружила на столе под скатертью список некоторых комсомольцев Первомайского поселка. В не­доумении она потребовала от Зинаиды разъяснений, и та с на­игранной веселостью старалась успокоить Шуру: список, дескать, составила для памяти, время, мол, такое.

Потом в полиции, фактически перед самой гибелью, Шура Бондарева, Ульяна Громова, Александра Дубровина и Лилия Иванихина рассказали об этом списке сокамернице — Нине Ива­новне Ганночкиной, находившейся под следствием по другому делу. Они попросили ее передать родителям, с которыми больше не увидятся, что предала их Зинка Вырикова. На допросе на­чальник полиции Соликовский зачитал им тот список — они видели его и узнали почерк Выриковой.

Когда Нину Ивановну выпустили, она тут же выполнила прось­бу девушек и потом дала показания советским следственным органам.

Но девушки тогда не предполагали, что их правду отвергнут, как не подтвержденную «официальным документом».

Случай с обнаруженным у Выриковой списком засвидетельство­вала и Вера Димитриадис, участница того новогоднего вечера. И я хорошо помню, с какой тревогой моя сестра и Тоня Ива­нихина обсуждали случившееся, — они уже следующим утром знали подробности и по-всякому ругали Зинку, часто восклицая: «Трудно было подумать!» Безусловно, им трудно было подумать, что Вырикова составит «список комсомольцев», да еще так метко обозначит Первомайскую группу подпольщиков. После этого де­вушки уже не сомневались в коварстве Зинаиды.

Так что Вырикову арестовали сразу после изгнания оккупан­тов не просто за то, что «такая активная комсомолка осталась в живых», а по обвинению в предательстве.

Во время следствия — а оно велось несколько лет! — было и другое свидетельство. Иванихина Ольга Дмитриевна, мать дво­их погибших молодогвардейцев, рассказала о случайной, мимолет­ной беседе со старостой поселка. Убегая от наступавшей Красной Армии и увидев Ольгу Дмитриевну, он мимоходом попросил ее, как куму, выслушать покаяние: допустил, мол, ошибку, став старостой, но вреда людям не делал и к трагической гибели молодежи не причастен. Во всем, дескать, виновата Зинаида Вырикова. Когда начались аресты, она пришла к нему со списком комсомольцев и просила передать его в городскую полицию. Он отговаривал ее не делать этого, но Зинаида хлопнула дверью и подалась в полицию.

Выдумал староста? А для какой цели? Но если это вымысел, то почему в нем совпали все тот же человек и тот же список, известные нам из других источников?

Однако следствие и это свидетельство не признало обвинением, как документально не подтвержденное. Вот вам и «беззакония» следствия!

Н. Ажгихина пишет, что Вырикова после своего освобождения в октябре 1944 года будто бы хотела вернуться на комсомольскую работу и, посоветовавшись с мужем, пошла в райком ком­сомола с выданным в НКВД документом. Ее немедленно исклю­чили из ВЛКСМ, так как первая редакция романа Фадеева к то­му времени уже была опубликована (словно она, заключенная, обвиняемая в предательстве, с 1943 по 1946 год могла состоять в комсомоле!). Потом Вырикова стала работать на шахте, окон­чила техникум, трудилась в общепите. Сменила фамилию. Уеха­ла с семьей в другой город.

Из сказанного однозначно следует, что после освобождения Вырикова сначала якобы жила в Краснодоне. Именно для этого обмана и говорится все как бы мимоходом, второпях.

В действительности же, не будь Вырикова арестована или впо­следствии появись она в Краснодоне, ее неминуемо постигло бы справедливое возмездие родителей молодогвардейцев. И, зная это, она говорит единственную правду: «...Все годы как дамоклов меч надо мной висел... И боялась, что придут за мной снова».

Иначе и не могло быть — в народе ведь давно подмечено: у кого совесть нечиста, тому и тень кочерги — виселица.

Чтобы разжалобить читателя, Ажгихина рисует «жестокости» советских следователей, охранников в лагере, говорит о загуб­ленной молодости своих героинь, об отсутствии у них льгот ве­теранов (конечно, ветеранов войны!) и как бы между прочим, прибегая к словам Выриковой, упоминает о ее брате, фронтовике-артиллеристе, который наслушался еще в боях, кто Зинаида такая.

Возникает вопрос: от кого наслушался и в каких боях? Роман-то Фадеева начал публиковаться в феврале 1945 года, а эпизоды с предательством стали известны читателям «Молодой гвардии» уже в мирное время, в конце 1945-го — начале 1946 года.

Краткость высказываний «героинь» и журналистки придает сообщаемым фактам видимость достоверности. А категоричные суждения и оценки, голословность, произвольное толкование исторического материала с намеренным его искажением подго­няются под идею, заданную авторами с самого начала.

Вот как формулирует свои умозаключения Ажгихина: «...Снабдить специальным комментарием все новые издания знаменитой книги. Перестать преподавать «истоки предательства отщепенцев нашего общества» Выриковой и Лядской...

А может быть, — приходит вдруг дерзкая мысль, — и вовсе исключить книгу из школьной программы?.. Ну, в самом деле, стоит ли детей воспитывать на книге, переписанной по руково­дящему указанию да и созданной наскоро, по наброскам майора-особиста...»

Нетрудно представить то тщеславное упоение, которое испы­тывала Ажгихина, формулируя убийственно-язвительную оценку признанному человечеством роману. «Переписанный!..» «Создан­ный наскоро!..» «По наброскам майора-особиста!..»

Какое надменное, заносчивое отношение к мировой известности писателю. Если уж очень хочется отличиться, то зачем же не­пременно за счет патологической враждебности к одаренности другого?

Свой необузданный гнев направил на А. Фадеева и Киселев, используя такие «аргументы», как «следователь... намекнул», «...земляки понимали побольше Фадеева» или — «и не узнать нам, вспомнил ли Фадеев, собираясь застрелиться, 17-летнюю девочку Ольгу Лядскую...».

Правда, наступления Н. Ажгихиной более продуманны. Будучи уверенной в том, что наш доверчивый читатель не будет сопо­ставлять факты, а тем более искать их в неизвестных ему источ­никах, она старается придать своим умозаключениям авторитет­ность, ссылаясь на многолетнего исследователя творчества А. Фа­деева. Вот один из ярких тому примеров: «Когда Фадеев, на­правленный ЦК комсомола, по горячим следам приехал в Крас­нодон, к нему на стол попала бумага. Исследователь творчества писателя В. Г. Боборыкин приводит этот документ, сохранивший­ся в личном архиве Фадеева, затрудняясь, как он пишет, уста­новить источник. В бумаге содержался краткий конспект разви­тия событий в месяцы оккупации, вкратце обрисовывалась роль каждого из подпольщиков. Отдельно было сказано о предатель­стве Третьякевича, Лядской, Выриковой и Полянской. Эта стро­ка, как и некоторые другие, Фадеевым была помечена.

<...> Фадеев торопился и ограничивался часто уже собранным до него материалом, додумывал, придумывал...» (выделено мною. — В. М.).

Здесь все, мягко говоря, перепутано, и, видимо, умышленно, чтобы оправдать собственный вымысел. Ведь В. Г. Боборыкин в своей книге «Об истории создания романа А. А. Фадеева «Моло­дая гвардия» (М., «Просвещение», 1988) об этом пишет так (стр. 10—11): «Центральный Комитет ВЛКСМ принял решение подготовить и издать книгу о подвиге краснодонской молодежи. А. А. Фадееву предложили написать такую книгу.

Рассказ о юных героях глубоко взволновал писателя. Фадеев решил ознакомиться с документами, привезенными из Красно­дона.

В их числе были: подробный отчет комиссии, которая их соби­рала, свидетельства очевидцев, комсомольские характеристики, протоколы допросов неуспевших сбежать полицаев... Здесь же оказались письма и воспоминания матерей и сестер погибших ребят». Дальше Боборыкин пишет (стр. 21):

«Краснодонские документы уже сами по себе могли послужить готовым материалом не только для документального, но и для художественного произведения.

Фадеев позднее рассказывал:

«Очень было интересно посмотреть этот материал. Он состав­ляет большую папку стенограмм, дневников молодежи, фотосним­ков; когда начинаешь его читать, не можешь оторваться, он так полон самой жизнью, что... можно читать не отрываясь. Если бы в сыром виде вышла такая книга, она читалась бы, читалась и читалась».

Помимо свода отдельных документов, пишет исследователь, Фадеев получил в свое распоряжение и копию письма ЦК ВЛКСМ, адресованного Советскому правительству. В письме со­держался очень подробный рассказ о рождении «Молодой гвар­дии», ее работе и гибели. В итоге задолго до начала работы пи­сатель, по его словам, «имел перед собой скелет всего романа».

Из этого видно, насколько далека Ажгихина от правды в сво­их потугах. Тем более если учесть и слова самого Фадеева в письме секретарю ЦК ВКП(б): «Я лично был в Краснодоне в сентябре 1943 года и также лично опросил, по меньшей мере, около ста человек...» (Фадеев А. Письма 1916—1956 гг. М., «Со­ветский писатель», 1973).

Что же касается «бумаги», которую Ажгихипа, выхватив из материалов исследователя, выдает за единственный и узловой первоисточник для фадеевского романа, то В. Г. Боборыкин пи­шет о нем следующее (стр. 179):

«В его (Фадеева) распоряжении с самого начала был доку­мент, в котором о провале комсомольского подполья было рас­сказано достаточно подробно».

Документ — о провале подполья! — но не «краткий конспект развития событий в месяцы оккупации», как пишет Ажгихипа, не абрис роли каждого из подпольщиков.

В сноске к этому документу В. Боборыкин пишет:

«Кем подготовлен этот документ, неизвестно. Наряду с верны­ми сведениями в нем содержатся и неподтвердившиеся — в ча­стности, о Выриковой, Лядской, Лодкиной и Полянской. Но Фа­деев им пользовался, о чем говорят его пометки па полях». И да­лее приводит полный текст этого документа:

«К материалу о подпольной комсомольской

организации в г. Краснодоне «Молодая гвардия».

Провал организации пошел по двум каналам. Первый канал — это предательство Почепцова. Почепцов жил с отчимом, фамилия которого Громов. До войны Громов работал в шахтоуправлении, был коммунистом. Однажды в беседе Почепцов сказал Громову: «Вот ты коммунист, почему ничего не делаешь, почему не бо­решься с немцами?» Тот его спросил: «А как же бороться?» То­гда Почепцов рассказал ему, что вот у них есть организация, что они пишут листовки, распространяют их, показал отцу такую листовку. Тогда Громов сказал ему, что он немедленно должен об этом написать в полицию. Почепцов отказался, тогда отец начал его бить. Почепцов вынужден был написать.

Первое заявление было написано на имя начальника полиции Соликовского, но потом Громов сообразил, что это может повре­дить и Почепцову. Тогда они написали заявление на имя на­чальника шахты Жукова. Это заявление было датировано 20 декабря, а в канцелярию Жукова сдали 26-го и затем отправились к Соликовскому. Придя к нему, Громов рассказал, что его сын специально вошел в организацию, узнал там все для того, чтобы сообщить. Громов дальше сказал, что об этом было сообщено Жукову, но почему-то оттуда ничего нет. Соликовский вызывает Жукова, спрашивает его относительно этого заявления, тот от­вечает, что у него ничего нет. Тогда Соликовский дает указание найти это заявление. Когда Жуков нашел это заявление у себя в канцелярии, он получил большой нагоняй от Соликовского. Почепцов писал, что он состоял в группе Попова, других он знал только  по  именам,   некоторых   не   знал   даже   фамилии.

Под Новый год члены «Молодой гвардии» ограбили немецкую машину с подарками и совершили глупость. Решили пополнить свой денежный фонд и послали на рынок парнишку продавать сигареты, а он засыпался. На допросе он сказал, что сигареты он получил от директора клуба Мошкова и Третьякевича. Нем­цы обратили внимание, что в клубе ребята курили сигареты и ели шоколад. Мошкова арестовали.

Кроме того, немцам попалась фамилия Лядская, они решили ее арестовать, по пути они с ней договорились, что она будет работать на немцев и тем сохранит себе жизнь. Она жила в Ново-Светловском районе на хуторе. Она не была членом органи­зации, но, учась в школе, знала многих ребят как активных и решила, что они должны быть в организации. Затем предатель­ство Выриковой. Она также не была членом «Молодой гвардии», но она рассказала, что знает, что ребята писали листовки и рас­пространяли. Она предала организацию в количестве 14 чел. Ей в этом помогла Нина Полянская, сестра Юрия Полянского.

Лодкина — в поселке Краснодон — девушка легкомысленная, случайно попала в организацию, когда ее арестовали, она все рассказала в полиции, сидела в кабинете Захарова — зам. нач. полиции.

Сейчас эти предатели — Кулешов — заместитель нач. полиции, Полянская, Вырикова, Почепцов, Громов — арестованы».

Дальше В. Боборыкин пишет о том, что «во время своей поезд­ки в Краснодон Фадеев пытался уточнить эти сведения. В архиве писателя сохранились следующие заметки, сделанные после бесед с некоторыми краснодонцами и ознакомления с материалами со­ветских следственных органов (выделено мной. — В. М.):

«Провал.

Почепцов и Громов.

Лядская.

Группу Ник. Сумского выдала сестра Полянского.

Виктор Третьякевич не выдержал пыток и давал подробные показания.

Вырикова выдала первомайцев.

Виктор Третьякевич.

Первый командир. Он уже побывал в Ворошиловградском партизанском отряде, который в августе месяце был сильно потрепан немцами. Т. казался человеком, понюхавшим пороха.

На заседаниях проявлял зазнайство, гордость, излишнюю самоуверенность. Любовь Шевцова, связавшись с Ворошиловградскнм подпольем, выяснила, что он в отряде ничем себя не про­явил и в первом же бою сбежал.

Его устранили (надо отметить эту исключительную для молодежи принципиальность) — и для проверки поручили руководить одной из комсомольских групп г. Краснодона.

Оля Иванцова говорит о нем как о человеке слабохарактерном».

Говоря о провале «Молодой гвардии», необходимо остановить­ся и на некоторых сомнительных утверждениях В. Боборыкина. На страницах 178—179, например, он пишет, что ребята-подполь­щики чем-то выдали себя на новогодней вечеринке, а «на следу­ющий день были арестованы Третьякевич, Мошков и Земнухов, которых действительно выдал мальчишка, торговавший на рынке немецкими сигаретами, и одновременно полиция ринулась по домам тех, кто присутствовал на вечеринке». И далее: «Но тут по­доспел со своим доносом Почепцов. Была взята вся первомайская группа, после чего опытному полицейскому следователю Куле­шову не составило большого труда по дружеским связям ребят и по другим приметам раскрыть всю организацию».

Мне, как очевидцу тех событий и бывшему соседу Кулешова, трудно спокойно читать эти строки. Но опровергнуть утвержде­ния Боборыкина сможет вот эта таблица арестов комсомольцев-подпольщиков, проведенных в первой половине января 1943 года.

 

	1.01	3-4.01	5—6.01	8.01	11—12.01	13.01
Центр города	3	2	6	–	1	1
Пос. Первомайка	–	1	8	1	9	–
Пос. Краснодон	–	2	–	1	8	2

 

Если учесть, что поселок Краснодон находится от Первомайки и города Краснодона в двух десятках километров, то окажется несостоятельным и суждение В. Боборыкина о том, что «следо­вателю Кулешову не составило большого труда по дружеским связям ребят... раскрыть всю организацию». К тому же по этим многочисленным связям не были арестованы ни Вырикова, ни многие, многие другие.

Нынешним ревизорам «неистощимого» пласта истории «Моло­дой гвардии» выгодно списывать все предательства на Почепцова и Громова, а заурядного поселкового адвокатишку Кулешова вы­давать за «опытного полицейского следователя» — этакого крас­нодонского Шерлока Холмса. А он-то в этой практике подвизался только при немцах, играл в полиции третьестепенную роль.

В. Боборыкин настойчиво внушает читателю, «что ни Виктор Третьякевич, ни Сима Полянская, ни Лодкина, ни Лядская нисколько не были повинны в провале краснодонского подполья. Все они реабилитированы, а Виктор Третьякевич — один из ор­ганизаторов «Молодой гвардии» — посмертно награжден орденом Отечественной войны I степени».

«Эти данные, — пишет В. Боборыкин, имея в виду предатель­ство Почепцова и его пособниц Полянской, Выриковой и Лядской, — были основаны на показаниях некоторых краснодонцев. Но более поздние исследования специалистов (выделено мной. — В. М.) открыли, что ни Виктор Третьякевич, принадле­жавший к числу главных организаторов молодежного подполья, ни «пособницы» Почепцова, действительно предавшего подполь­щиков, совершенно не заслуживали предъявленных обвинений... Ни Вырикова, ни Полянская, ни Лядская ни в коей мере не были причастны к предательству».

В подстрочном примечании исследователь поясняет: «Ника­ких официальных документов, подтверждающих их предатель­ство, не существует».

А какие, уместно спросить, «официальные документы» могли быть в тех буреломных обстоятельствах? Например, Виктора Третьякевича обвинили в малодушном поведении на допросах только по показаниям следователя полиции Кулешова. Потом, в 1959—1960 годах, также по свидетельствам фашистского холуя, бывшего заместителя начальника полиции В. Подтынного, попав­шего в руки советского правосудия, были отвергнуты показания Кулешова, и после этого Виктора Третьякевича реабилитировали и наградили орденом.

Какие еще были открытия «более поздних исследований специалистов»? Как пишет в своей статье С. Киселев, в 1987 году во­енный прокурор Киевского военного округа В. И. Васильев на заявление Лядской ответил так:

«Изучением уголовного дела установлено, что осуждены Вы в 1949 году обоснованно. Вина Ваша в измене Родине, выразившая­ся в предательстве известных Вам участников подпольной ком­сомольской организации «Молодая гвардия», изобличении их на очных ставках в полиции, занятии провокационной деятельно­стью среди арестованных комсомольцев и сообщении в полицию о месте пребывания находящихся на свободе членов организа­ции, полностью доказана материалами уголовного дела. Ваше утверждение о невиновности и изложенные факты по этому во­просу в своем объяснении противоречат материалам уголовного дела. Поэтому оснований для постановки вопроса о пересмотре уголовного дела не имеется».

Дальше Киселев сообщает о самом последнем открытии «после допущенного... беззакония»: военный трибунал Московского во­енного округа 16 марта 1990 года полностью реабилитировал Лядскую О. А. Для убедительности Киселев приводит разговор с помощником Главного военного прокурора СССР Н. Л. Анисимовым. «…Те, кто занимался ими (заявлениями Лядской), увы, изучали лишь имеющиеся документы в деле самой Ольги Алек­сандровны. А Лядская все писала, все убеждала: невиновна. И тут меня заело. Я почувствовал, что что-то здесь не так. И решил разобраться в деле Лядской сам, ни на кого не полагаясь. В ко­нечном итоге мною было установлено, что, несмотря на собствен­норучное заявление 17-летней Ольги Лядской о предательстве и признание ею своей вины, материалы уголовного дела свидетельствуют о ее полной невиновности (выделено мной, — В. M.) Основанием же ареста молодогвардейцев явилась предательская деятельность совершенно других людей, равно как и неосторож­ность самих подпольщиков».

Заключение работника такого серьезного органа не может не удивить отсутствием логики и фактов. Давно ведь известно, что жертвами «предательской деятельности совершенно других лю­дей» — Почепцова и его отчима Громова — стали 8—10 подполь­щиков, то есть группа Анатолия Попова. «Неосторожность самих подпольщиков» выразилась в продаже сигарет с ограбленных немецких машин. За это организация поплатилась тремя актив­ными руководителями. Следствием также установлено, что Олег Кошевой был задержан случайно на железнодорожном разъезде близ г. Ровеньки.

Таким образом, по названным причинам были арестованы 12—14 подпольщиков. Кто же конкретно указал на остальных 46—47 членов организации?..

К «более поздним исследованиям специалистов» теперь навер­няка отнесут и «труды» С. Киселева и Н. Ажгихиной: ведь в них присутствует главное для текущего момента — идейный взгляд на прошлое с позиции нынешнего взбаламученного вре­мени, когда вновь возникшая пропагандистская машина огульно чернит советский период в жизни нашего народа (или, как те­перь называют его на Украине, «период большевистской оккупа­ции»), когда замалчивают даже явные злодейства, учиняемые, например, живодерами-бандеровцами, украинскими эсэсовцами, оуновцами и прочим фашистским охвостьем, а им самим как на­циональным героям Украины оказывают почести и ставят памят­ники. Взгляд с позиции сегодняшнего дня, когда масштабы пре­дательства, измен и отступничества неизмеримо возросли, а са­ми эти понятия в обиходе нарочито деформированы, упрощены, сглажены до такой степени, что естественное презрительное от­ношение к ним сменилось равнодушным, порой даже благо­склонным.

В статье «Заложники легенды» откровенно выражено авторское отношение к понятию предательства. Когда Ажгихина услышала в Краснодонском музее слова «злодейское предательство», ее покоробило от этого «архаизма», и она в своей статье с утонченным ехидством бросила реплику: «Она (Молодая гвардия») могла быть только злодейски предана, такая организация».

И еще небольшой штрих к нравственному портрету журнали­ста. Н. Ажгихина пишет, что Лядскую освободили в 1956 году, сняли судимость и она думала, что собственную невиновность не придется доказывать.

«Но в середине 60-х, — пишет Ажгихина, — появились новые публикации о романе, где она поминалась вполне однозначно — как предательница, материалы эти вошли в пособия для педа­гога. Ольга Александровна начала писать. В прокуратуру, в Союз писателей, в Верховный Совет. И получала один ответ — нет оснований для пересмотра дела. Она писала снова...»

Теперь сопоставим это со сказанными четырьмя месяцами рань­ше в статье Киселева словами самой героини:

«...Кроме того, со дня своего возвращения из лагеря я счита­ла, что полностью реабилитирована: ведь в моей «Справке» об освобождении говорилось, что я освобождена по решению Ко­миссии Верховного Совета СССР со снятием судимости. Разве с предателей снимают судимость? А в 1983 году, когда кто-то при­нес в Ворошиловградский обком партии (? — В. М.) 13-летней давности журнал «Юность», где в статье некоего С. Преображен­ского говорилось, будто бы Фадееву было известно о моем преда­тельстве, мне наконец-то разъяснили, что государство меня помиловало, но не простило, не сняло клеймо предателя.

— И тогда вы стали рассылать письма с просьбой о реабили­тации?

— Нет, надежда на то, что все будет решено по справедли­вости, появилась с перестройкой. И я начала писать...»

Казалось бы, разговор о простом и недавнем. Но когда все же Лядская начала писать: в середине 60-х (по Ажгихиной) или с началом перестройки (по Киселеву)?

Подытоживая все, что сказано в статьях С. Киселева и Н. Аж­гихиной, можно сделать вывод: публичная реабилитация «невин­но пострадавших» Лядской и Выриковой не удалась.

Во-первых, потому, что оправдательные факты, приведенные этими женщинами, не только не убедительны, но и противоре­чивы.

Во-вторых, сами авторы построили благородное дело защиты на подтасовке и искажении фактов. К тому же, выражая сочув­ствие одним, они тут же совершают злобный и необоснованный выпад против других. То есть в полном соответствии со старой истиной: в ком правды нет, в том добра мало.

И как результат, распаленное воображение авторов, пристраст­ных обвинителей истории, литературы советского периода и пи­сателя Фадеева, породило злонамеренную цель: перекроить правду о прошлом.

В завершающей части своей статьи Н. Ажгихина откровенно выражает эту цель так:

«28 августа 1990 года на квартире у доцента Луганского педагогического института Юрия Михайловича Козовского состоялась встреча. Ольга Александровна Лядская впервые увидела Зинаиду Алексеевну Вырикову. Присутствовала Антонина Захаровна По­пова, подруга молодогвардейца Ковалева... Был и Владимир Иоси­фович Третьякевич. Они разрешили записать состоявшийся дол­гий разговор на видеопленку. Эта видеозапись могла бы, навер­ное, положить начало новому музею — о подлинной истории войны в Краснодоне. Совсем иного, чем нынешний, официально-официозный, с надежно закрытым для любопытствующих архи­вом».

Эту видеозапись (по сути — озвученные статьи Киселева и Ажгихиной) показало Российское телевидение в сентябре 1991 го­да, в 49-ю годовщину возникновения подпольной комсомольской организации «Молодая гвардия». А уже в ноябре тиражированное слово проросло и проявило действие: правдолюбы-дикари надру­гались над памятниками героям-молодогвардейцам в одном из скверов Луганска.

Тем временем С. Киселев на весь мир объявил просьбу рабо­чей группы луганских комсомольцев (по-новому, КАПсомольцев) «ко всем гражданам нашей и других стран» сообщить какие-ни­будь сведения о «Молодой гвардии», чтобы «помочь выяснению всей правды о краснодонской подпольной организации».

Что это, духовная примитивность? Скудость мышления? Heт. Авторы таких сообщений, конечно, не питают надежд на испол­нение своих намерений, но твердо уверены, что этаким лукавым приемом они непременно посеют в душе читателя подозрение: а правда ли то, о чем раньше писали? Не выдумка ли все это?

Подобное наблюдается сейчас не только по отношению к моло­догвардейцам. Чем объяснить чье-то желание оклеветать Зою Космодемьянскую? Или подвергнуть сомнению подвиг Александра Матросова?

Разве авторы сенсационной стряпни располагают   какими-то фактами, которые помогли бы глубже рассмотреть события того времени спустя полвека? Да нет же! Они уловили грязный слу­шок, раздули его и пустили гулять по белому свету.

Для чего? Очевидно, что отечественная история отчуждается ныне от ее подлинного творца — народа и становится как бы бесхозной. Охотников же на чужое добро сегодня много. Вот они и мародерствуют под «цивилизованной» вывеской привати­зации, переиначивая и присваивая себе не только никогда не принадлежавшие им материальные ценности, но и ценности ду­ховные. Рынок. А кто же на рынке без риска прослыть круглым идиотом заботится о правде, совести, чести и достоинстве? Там в цене другие качества...

(Журнал «Молодая гвардия», 1992, № 11- 12, с. 219-232)