Станислав Золотцев
"Вознесённый и убитый веком"

...Вспоминается последнее "советское" лето, последнее гостевание писателей в краю золотого античного руна, под соснами Пицунды... (Пишу эти слова и думаю: а ведь очень скоро для литераторов новых поколений такие понятия, как "Дом творчества", могут стать не менее далекими, чем гомеровский миф.) Но никто из нас, приехавших на абхазский берег Черного моря, чтобы полностью предаться литературным трудам и просто отдохнуть, еще не знает - при всех тогдашних тягостных предчувствиях, - что через год сказочный южный край станет "заграницей" и обагрится кровью братоубийственной бойни... Рядом со мной на прибрежном песке сидит мой московский знакомый, редактор одного из центральных издательств, чуть поодаль - его жена с ребенком. Впервые разглядываю их столь внимательно... Если в Наде порой заметно проступают восточные, кавказские черты ее знаменитых предков, то во внешности ее мужа, невысокого и тихого, нет, на первый взгляд, ничего от могучего и страстного облика его отца, прославленного классика и одного из основоположников советской литературы. И нежданно для себя я спрашиваю его: "Миша, тебе не кажется, что ваш союз семейный был предопределен, как говорится, ходом истории, тем, что и Надин дед, создавая новое государство, и твой отец, формируя новые основы литературы, остро нуждались друг в друге? Понятно, друзьями они не были, не могли быть, но ведь, согласись, было у них некое сходство натур... Не может быть, чтоб оно - в каком-то преображенном виде - не отразилось бы на взаимоотношениях их потомков..."

Сказал это - и внутренне вздрогнул: вдруг Михаил обидится, вдруг ему покажутся бестактными рассуждения, нежданно сорвавшиеся у меня с языка. Все-таки мы были с ним всего лишь знакомцами, хотя и добрыми, но не близкими... Однако он ответил спокойно, обычным своим интеллигентно-мягким тоном, и даже, как показалось мне, охотно:

- Что верно - то верно: и отец, и Надин дед властолюбивы были оба, и, наверное, в одинаковой мере. Только вот понятие "власть" для каждого из них означало не просто "повелевать", командовать, а - работать с великаньей самоотдачей, созидать в гигантских масштабах, осуществлять себя, свою творческую волю без помех - и с помощью людского множества. Но это - особая тема... А вот в чем ты, пожалуй, совершенно прав - так в том, что у отца в жизни все было п р е д о п р е д е л е н о. Все! Мало кому в это верится: как же - большевик до мозга костей, "писательский нарком" - и вдруг такая мистика, предопределение свыше... Но именно так и было. Это даже видно по его официальным речам и автобиографическим заметкам: "Мне самой судьбой было предназначено с головой уйти в революцию, броситься в борьбу". Что это, как не признание в том, что все было предопределено. И писательство, и высшая литературная должность, и лавры, и слава - все. Конечно, для меня это ясно, как божий день, потому, что я - сын его, и, хоть мальчишечьими, почти малышовыми глазами его запомнил, а все ж по-особому на него, на его образ и личность гляжу... Но, знаешь, уверен: любой, кто мало-мальски умен и незашоренными глазами в отцовские книги вчитается, то же самое поймет. Увидит: это было человек п р о м ы с л и т е л ь н ы й, c изначальным чувством высшего предназначения своей судьбы. Оно-то в нем все и предопределило...

И после краткой паузы Михаил отчеканил:

- И - гибель. То, что сам он счеты с жизнью свел... Те, кому, как тебе, его предсмертное письмо знакомо, это сознают. А вот скоро его опубликуют - и многие осознают. Хотя времена такие идут, что людям не до размышлений над прошлым... - И добавил: - А что до нас с Надей, то... никто, конечно, не "сводил" нас, никакого "кланового" брака тут и быть не могло, мы познакомились-то уже взрослыми людьми. Но какое-то предопределение и тут было. И отец, и мама были с Надиной бабкой, с Аллилуевой, знакомы, оба хоронили ее, и мама мне немало о ней сказочного рассказывала. Ну, ясное дело, в детстве все мы перед именем вождя благоговели, - но ведь и в Надиной семье отцовскими книгами тоже зачитывались. Наверное, все это как-то и "сработало" позже: в каждом из нас двоих друг для друга было при знакомстве нечто таинственно-мифическое было, "осколками" легенд мы друг другу казались...

И, завершая свой ответ, мой товарищ по пляжу в Пицундском доме творчества сказал так:

- Может быть, я и вправду слишком пристрастно смотрю на них, но мне кажется, что в нашем веке не было личностей более трагических, чем эти двое - и более крупных в мощи своей и в мощи своих замыслов. В трагических именно в этой мощи. И одиноких в ней. И в ее недовоплощенности...

Так размышлял вслух над судьбами двух ближайших своих родственников сын писателя Александра Фадеева - муж внучки Иосифа Сталина.

В литературной среде уже много лет имеет широкое хождение полуанекдот-полулегенда, чьи реальные истоки относятся к 40-м годам завершившегося века. У этой легенды множество вариантов, но суть определенная: к Сталину на прием явился крупный партийный руководитель, курировавший творческие сферы, и стал жаловаться на безобразное поведение отдельных известных писателей. Дескать, романист А. в эвакуации чуть не целый колхоз сделал своим приусадебным хозяйством, а поэт Б., наоборот, с фронта, из занятой нашими наступающими войсками заграницы вывез чуть не эшелон всякого имущества. А Фадеев пьет без просыпу... Генсек слушает, партфункционер не унимается: другой известный соловей стиха В. на фронте завел целый гарем из машинисток и врачих, а драматург Г. заставляет целые оркестры и певцов из заграничных ресторанов услаждать их слух. А Фадеев не вылезает из пьянки... И так далее, сетования на мастеров пера длятся, но рефрен один и тот же: а Фадеев не просыхает... Наконец вождь спрашивает своего подчиненного: "А как сейчас пишет романист А.? А как вел себя в боях поэт Б.? И каким успехом у зрителей, особенно на фронте, пользуется новая пьеса вышеупомянутого драматурга?" Ответы - с характеристиками от просто положительных до превосходных.... "Ну, вот видите, - говорит Сталин, - что получается: попроси вы у меня заменить маршала А. на маршала Б., заменил бы, танковую дивизию вы бы у меня попросили - дал бы, паровозов десятка три вам бы понадобилось - мы бы и в этом вам не отказали. А в о т д р у г и х т а к и х п и с а т е л е й у м е н я н э т!"

И помолчав, добавил: "Что Фадеев пьет - это, конечно, нэхорошо. Мы с ним разберемся... Но ему замены нэт. Ни на том свете не сыскать никого, ни на этом..."

Такова легенда, основанная на реальности. А что основа такая действительно была - тому есть немало подтверждений. Например, в книге недавно умершего поэта Ф. Чуева (известного среди коллег своей фанатической приверженностью к сталинской теме) "100 разговоров с Молотовым". Автору же этих заметок Феликс не раз рассказывал: "Вячеслав Михайлович, даже вспоминая, удивлялся, как твердо отвергал Сталин всяческие советы на тему "замены" Фадееву, тем более не допускал разговоров о каком-то "наказании" ему, - ведь, как известно, и с писателями, и с людьми любых профессий он обходился весьма жестко, если их поступки или слова, не говоря уже о проступках, шли против его воли или вредили делу. Стало быть, фадеевские - не шли, не вредили".

А не так давно свет увидела книга с названием, предельно точно говорящим о ее содержании: "Вспоминают столпы СССР". Кстати, красноречивый штрих для наших "демократических" дней: сей том, авторами которого стали многие государственные деятели, руководившие нашей страной и ее хозяйством в давние и недавние дни (например, среди живых авторов - Н. Байбаков и В. Воротников), вышел не на русском языке и вообще не в России, а далеко за ее пределами на испанском языке... Так вот, в качестве второго "героя" той легенды, что приводилась выше, обычно называется А. Щербаков, - на деле же им был С. Поликарпов, один из "вышесредних" партийных иерархов того времени. В его мемуарном очерке есть и страничка, на которой повествуется о конкретике той самой беседы автора с генсеком относительно непорядка в писательских рядах. "Меня поразило, - в частности, вспоминает Поликарпов, - то, как резко отвел он мои доводы о необходимости принципиальных мер по отношению к товарищу Фадееву. Более того, он сказал: "Фадеев потому и пьет, что давно уже своим главным делом не занимается, своих книг не пишет". А завершает эту часть своих мемуаров Поликарпов так: "В конце концов, меры к Фадееву были приняты, примерно год он не руководил Союзом советских писателей, его заменял на этом посту Н. Тихонов. А Фадеев за это время написал свой знаменитый роман "Молодая гвардия".

Что тут добавить? Пожалуй, только одно: вот бы сегодня писателей так наказывали...

И еще одно. Вождь народов действительно обладал просто биологическим чутьем в понимании людской психологии: он назвал одну из главных причин трагедии, которую переживал руководитель всесоюзного цеха литераторов, и которая в конце концов заставила его самого прервать свою жизнь. Но - то была далеко не единственная причина...

Из предсмертного письма А. А. Фадеева:

"Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы - в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.

Литература - эта святая святых - отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, из самых "высоких" трибун - таких, как Московская конференция или ХХ партсъезд - раздался новый лозунг "Ату ее!" Тот путь, которым собираются "исправить" положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, - и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же "дубинкой"..."

Так писал перед добровольным уходом из жизни человек, всю эту жизнь отдавший борьбе и созиданию. Человек, для которого понятия "коммунизм", "революция", "партия" и "Страна Советов" были с юных лет не на словах, а на деле - святынями, - равно как и древнее имя его Отечества... Таким гневом по отношению к новым "верхним людям" КПСС был охвачен человек, для которого понятия "партийное руководство" было неотъемлемо от всей его литературной деятельности. Той, которой он, художник слова милостью Божией, отдал почти тридцать пять лет своей жизни. В сущности - всего себя. Как главные герои его книг...

О нем написано немало книг и множество различных статей и очерков. Во времена уже давние его жизнь и творчество изображались с приторной елейностью, и образ писателя представал в таком "железобетоне", что оставалось несведущему читателю лишь недоумевать: почему же классик, увенчанный столькими лаврами и окруженный не просто почетом, но и любовью народной, столь рано ушел из жизни? А в самые недавние (но, слава Богу, тоже уже прошедшие) годы "разоблачительства", когда оплевыванию и охаиванию подверглось все, связанное с советским периодом ХХ века, под пером иных "исследователей" Фадеев стал являться то загубившим самого себя своим честолюбием и жаждой власти, то принесшим свое немалое дарование в жертву сталинскому режиму, а то и этаким сугубо большевистским функционером, случайно попавшим в литературу и принесшим немало бед и вреда настоящим талантам... Самое интересное в том, что и на страницах давних, апологетическо-хвалебных книг и очерков содержалась с в о я правда, и под пером недавних ниспровергателей тоже возникали, что называется, хотя бы некоторые грани былой объективной реальности. (Однако основной их сущностью все же стало поливание Фадеева той же грязью, в коей псевдодемократические "литературоведы в штатском" пытались утопить имена Шолохова, Горького, Леонова и других русских великих писателей ХХ столетия.)

Что ж, у великанов, у исторических фигур сверхкрупного масштаба есть одна (общая для них всех) особенность. Их очень легко и позолотой покрывать, и всяческой черной мерзостью обмазывать. Правда, как ни стараются это делать различные пигмеи, и то, и другое "покрытие", как правило, доходит великанам лишь до щиколоток. Но недоброе дело, тем не менее, делается: для обычного людского восприятия, для взгляда людей, привыкших даже факты и события духовно-творческого бытия видеть и измерять в житейско-бытовом преломлении (а таких людей, скажем прямо, большинство), сущность могучей личности становится искаженной. В ту или иную сторону, под знаком "плюс" или под густым слоем грязи, но - искаженной... Так произошло и с Александром Фадеевым. Ставший еще в достаточно молодые годы живой легендой, а в зрелые - своего рода "монументом", поставленный в иерархии советской литературы рядом с Горьким, возведенный в "касту неприкасаемых" и недосягаемых для стрел критики (в гораздо большей мере, чем даже Шолохов и Леонов, которых эти стрелы все-таки даже при их статусе "живых классиков" порой открыто и ощутимо доставали), в последние года два-три своего земного существования автор "Молодой гвардии" - опять-таки гораздо сильней любых писателей его величины и ранга - почувствовал на себе перемену кремлевского курса в сторону "антисталинизма". Гнилостное дыхание начавшейся "оттепели" (предтечи или генеральной репетиции "перестройки") окончательно удушило его... Слава Богу, писатель не узнал, что в последнем, "демократическом" десятилетии века его произведения были вообще вычеркнуты из школьных курсов литературы. Еще бы - один из главных "столпов тоталитарного режима"...

В этом смысле его столетний юбилей происходит вовремя - в то наступающее время, когда уже даже до многих буйных голов доходит: надо собирать камни. Нет, автор сих заметок отнюдь не лелеет надежду, что они станут неким сигналом для исследователей и историков советской литературы к созданию подлинного - без прикрас и без очернительства - творческого портрета А. А. Фадеева, к созданию полнокровной и объективной панорамы взглядов на его книги и жизненный путь. (Хотя, конечно, славно было бы, если б такая работа началась - и не только по отношению к нынешнему юбиляру). Думается, читателям уже стало понятно и то, что перед ними - не юбилейного жанра статья с фанфарными нотами, хотя и таки ноты здесь были бы уместны... Я пишу эти заметки по иной причине.

Потому, ч т о м о е п о к о л е н и е в ы р о с л о с к н и г а м и А л е к с а н д р а Ф а д е е в а. Подчеркиваю прозвучавший стилистический оборот: "с его книгами". Сказать, что мы все (тем паче "все как один") выросли на его книгах, было бы и преувеличением, и комплиментарным приукрашиванием былого даже в юбилейном для писателя году. Мы, родившиеся в 40-х, мальчишки и девчонки 50-х, мы росли на многих книгах, и отечественных (в скольких из нас тягу к небу тот же Мересьев зажег), и зарубежных, - тот же Холмс уже тогда царил над нашим воображением. И не надо преувеличивать степень "закрытости" той эпохи: пусть не многие, а тот, кто очень того желал, причащался и к неофициозной словесности, и к дореволюционным изданиям (в том числе и религиозным), не говоря уже о просто "внепрограммных" произведениях. А кое-кто - и не только в больших городах жившие - знакомился и с совершенно "запретной" литературой, что, конечно же, было тогда небезопасно... Но, разумеется, в большинстве своем мы читали то, что нам предлагали школьные библиотеки и книжные прилавки тех лет. Справедливость, однако, требует вспомнить: даже среди тех "обязательных" для чтения книг фадеевские обладали для нас какой-то особой - можно сказать, несколько магической притягательностью.

Потому что понятие "героика", без которого люди в отрочестве и юности просто не живут, в книгах Фадеева не просто сконцентрировано. Оно нашло в них свое с р е д о т о ч и е. Героическим звучанием тем, сюжетов и характеров наполнены и произведения, пожалуй что, большинства литераторов советского времени, творивших в первой половине ХХ века, и прозаиков, и поэтов, и драматургов. Но творчество автора "Разгрома" и "Молодой гвардии" поистине кристаллизовало в себе музыку подвига, звучание героической духовности. Это звучание стало и плотью, и сутью, и самим "воздухом" фадеевских творений. (Говорю так далеко и далеко не первым, просто в нашем литературоведении уже давно подобные утверждения - в прошлом многократно и подробно мотивированные, - не звучали; для новых же аналитических обоснований нужны не заметки, подобные моим, а более фундаментальные работы, - повторяю, дай Бог таким новым работам теперь возникать. Но и на "априорность" моих суждений не полагаюсь: просто надеюсь, что хотя бы кое-кто из читателей этих страниц пожелает проверить истинность моих оценок и обратится к первоисточнику. К Фадееву, к его книгам...)

...Мы им действительно зачитывались. Редкий случай для мальчишеской среды даже тех лет, когда ребята в принципе читали больше, чем сегодня: мы спорили меж собой, кто храбрее - Олег Кошевой или Сергей Тюленин. Мы чуть не до драки меж собою ругались, выясняя, прав ли был Метелица, когда поскакал прямо на вражеские пули, и почему молодогвардейцы не могли уйти в партизаны... Конечно, тогда, через десть с небольшим лет после Победы, нам, юным жителям древнерусского края, люто опаленного фашистским нашествием, было многое очень близко и понятно в этих книгах. Чуть не ежедневно в разговорах наших старших возникали слова "партизаны" и "полицаи". И всем нам было ведомо, что и у нас на одном из главных городских шпилей 7 ноября первого года войны подпольщики водрузили ночью красный флаг - как в Краснодоне... Это - по рассказам отцов-матерей, а вот деды-бабки наши, дожившие до тех дней, нередко ударялись в семейных застольях в устные мемуары о године гражданской бойни, о том, как непросто, на обильно пролитой крови нескольких (а вовсе не только "красной" и "белой") враждующих сторон утверждалась в нашем крае большевистская власть. Так что и содержание "Разгрома" было нам близко и внятно. Вот характерный штрих - причем уже 60-х годов: дней десять на гастролях в нашем Пскове гостили ТЮЗ из другого областного центра, и "гвоздем" среди его постановок была инсценировка нескольких эпизодов из первого романа Фадеева. В результате целый год чуть не в каждом городском дворе и среди древних крепостных стен мальчишки играли в "Разгром", опять-таки чуть не до драк доходя в распределении "ролей": кому быть Левинсоном, кому - Морозкой, а вот Мечиком быть никто не хотел...

Разумеется, увлеченность эту не столько театр "подпитывал", сколько кинематограф. Да еще как. В течение лет семи-восьми фильм по главному роману писателя не знал соперников среди зрительской аудитории (разве что американский "Тарзан" приближался к нему по популярности, да чуть позже - среди женской части публики - фильмы с Лолитой Торрес, и лишь в конце 50-х настолько же всех покорил и обаял с экрана юный красавец Василий Лановой в роли Павки Корчагина). На киноверсию "Молодой гвардии" без всякого преувеличения ломились все - от младшеклассников до стариков. Что мальчишки! - помнится, девочки наши как бы на две "партии" разделились: для одних идеалом стала строгая и гордая Ульяна Громова (первая роль Н. Мордюковой), даже могучей косой многие обзаводились в ее честь; другим же более по натуре и по нраву была веселая и артистичная Любка Шевцова, феерически сыгранная И. Макаровой, будущей первой женой С. Бондарчука. А сельские подростки после этого фильма просто мечтать стали о том, чтоб какая-либо лошаденка, тянущая телегу, взбрыкнула да "понесла": тут-то и подвернулся бы случай, чтобы повторить смелый поступок Олега Кошевого, который остановил обезумевшую от бомбежки конную пару, везшую беженцев по степи...

Ну да, скептически заметит иной читатель, как же, книги писательских "генералов", тем более "маршалов", каким был Фадеев, просто обречены были на экранизацию и вообще на "зеленую улицу". Нет, говорю, из ничего или из мусора хороший дом не поставишь. Вспомним, сколько было за пять послевоенных десятилетий издано самыми гигантскими тиражами всяческой многотомной "маршальско-литературной" продукции, сколь многое из нее являлось обязательным чтением для школьников и студентов - и на экран тоже немало было перенесено. А что помнится? Я уж не спрашиваю: а что в сердце осталось? А уж всенародную любовь снискали считанные единицы. Среди них - книги Фадеева. "Молодая гвардия" - уж точно...

...Несколько десятилетий назад автору этих заметок (в силу его "основной" профессии и тогдашних занятий) довелось познакомиться с Валерией Ильиничной Борц, преподавательницей столичного князя. Разговор с ней и состоялся-то как углубленно и жестко профессиональный, касающийся языковых проблем и методики. И сама моя старшая коллега выказала себя столь скрупулезно и логично мыслящей ученой дамой, что из моего сознания как-то и выветрилось изначальное представление о ней как о соратнице Ульяны Громовой, Любови Шевцовой и Ивана Туркенича. И лишь когда настало время прощаться, я решился задать ей несколько вопросов о ее легендарном прошлом. К моей радости, Борц словно бы и ждала их, и охотно переменила тему. И - в считанные минуты волшебно преобразилась: вместо кафедральной суховато-ригористичной дамы предстала предо мной типично южно-русская, по-украински бойкая и по-еврейски острая на язык дивчина, не раз видавшая смерть в лицо и никаких чертей не страшащаяся... А незадолго до того в одном из популярных журналов появилась документальная повесть о Краснодонском подполье. Ее автор решил "ревизовать" и "уточнить", по его словам, то, что на деле являлось основой романа "Молодая гвардия". По сути же - зачеркнуть фадеевское произведение, опорочить его в глазах читателей. Дескать, коль скоро автор исказил реальные факты, преувеличил роль одних подпольщиков (того же Олега Кошевого), преуменьшил значение и дела других, а настоящего героя, Виктора Третьякевича, вообще опорочил, вывел его под именем предателя Стаховича, - если так, то и не следует читать теперь эту книгу, тем более числить ее в разряде классики... Так вот, отвечая на мой вопрос о том "документальном сочинении", бывшая краснодонская дивчина для начала охарактеризовала его таким словцом, какое в литературном языке имеет лишь один синоним - "фигня". А потом, взяв сигарету и по-фронтовому крепко затягиваясь, уже более спокойно продолжила:

"Понимаете, Станислав, мы ведь все, кто из подпольщиков дожил до выхода "Молодой гвардии", мы сами видели ясней бела дня, что в романе очень многое не так показано, как взаправду было. Ну, впрямь не мог Олег быть коноводом нашим, он тогда еще совсем хлопчиком был... И Сережка Тюленин вовсе не отличался ни тем умом, ни той душевностью, какие ему в книжке подарены. Так, обычный он был шахтерский парубок, только дюже озорной, даже можно сказать - хулиганистый; выжил бы - ему в разведке самое доброе место нашлось бы, я потом среди разведчиков таких богато видала, юрких да ловких... Ну, а что до Вити Третьякевича, то тут у многих из нас сомнения были. Главное: ведь как его, комиссара нашего, немцы взяли, так у нас сразу аресты и пошли. Кто его лично-то близко знал, те понимали - предателем он не мог быть. Но и то... ведь немцы умели так пытать, так люто катувать - крепчайшей закалки люди ломались, не то что хлопцы молодые. Это уж когда все фашистские архивы открылись, когда имена настоящих предателей известны стали, и суды над ними новые прошли, вот тогда уж всем и больно, и горько за Виктора стало... Но в то время так со многими было: воевал героем, а подонки ославили как изменника. И вины Фадеева тут никакой нет, да он же образу предателя и дал вымышленное имя - видно, сам сомневался...

...И потом, Стасю (так меня стала называть Борц, когда наш разговор продолжился уже у нее дома), бывало так: соберемся мы, кто от организации остался - Радик Юркин, Жора Арутюнянц, еще двое-трое, - начинаем вспоминать ту осень-зиму с сорок второго на сорок третий, подробности всякие, и ловим себя на том, что очень часто видим все или очень многое так, как в романе, как Фадеевым было написано. Представляешь?! Так этот самый "художественный вымысел" нам самим в сознание въелся!

...Знаешь, я с Маресьевым знакома, на всяких там съездах-конгрессах мира виделись; так вот, он как-то раз сказал мне: "Я потому эту повесть Полевого не читаю, ни разу до конца не дочитал, чтоб самому не поверить в то, что там написано. А то так и будешь всерьез думать, будто все это с тобой было, а не с "настоящим человеком". А моя жизнь и жизнь того Мересьева - совсем разные вещи!"

Что там мы?! Помнится, когда первый просмотр фильма был, на него пригласили в Москву родителей наших погибших ребят и девчат. Не все смогли приехать, но вот мать Тюленина была - так она от актера Гурзо, который ее Сергея в фильме играл, оторваться не могла, слезьми обливалась, в него вцепившись: "Ну вылитый мой Сереженька! Ну точно - мой Сергейка!" А мы-то, хлопцы и дивчата тогдашние, Сережку все знали, так дивились на нее: ну ничего ведь общего у него в обличье с тем артистом не было! А мать родная как в гипнозе после фильма - мой Сережка! - и ведь ей-то, простой жинке-шахтерке, врать незачем было, да и не смогла б она лукавить...

И вот в чем тут дело было, по-моему - по крайней мере для нас, для молодогвардейцев бывших, да и для всех, с кем Александр Александрович разговаривал, когда к нам туда приехал, чтоб материал для книги собирать. Он с каждым т а к разговаривал, ох! так дотошно, ну, до донышка выскребал каждого. Да вот шоб я так жила! - никакой смершевский следователь так "раскалывать" на допросах не мог, ручаюсь, как Сан Саныч, когда он и с нами, и с другими краснодонцами по душам толковал. Он во все вникал, никаких мелочей для него не существовало, аж кто из нас во что одевался-обувался тогда - и про то спрашивал... А уж документальные источники, бумажки все те, что и от наших остались, и от немцев, он их все, которые в наличии тогда имелись, до последнего клочка записки какой-нибудь читал, изучал. Вот что такое писатель настоящий!

Вот почему, говорю тебе, Стасю, никаких сомнений ни у кого из нас, кто в этом романе выведен и жив остался, быть не могло в том, что Фадеев знал в с е, буквально все, как оно было на самом деле. Конечно, на том уровне, что тогда доступен был... Потому-то мы и видели, и я до сих пор вижу, что г л а в н о е в "Молодой гвардии", в книге этой великой - правда! Главное. Ну, а что до прочего, за что его уже мертвого нынче всякие писаки кусают - так надо ж понимать, что такое художественная литература, и чем она от документа отличается...

...Конечно, и то все в Краснодоне знали, почему Кошевой не по делам в книге возвеличен. Ну, тут людское... Фадеева, когда он в Краснодон приехал, у Кошевых поселили, хата у них ведь была - почти что дом барский, не зря ж у них немецкий генерал на постое жил. Вот и Александра Саныча туда поселили, - а Елена Кошевая, знаешь ли, такая жинка была тогда - и король-баба и бой-баба враз, видная, да еще в соку, да без чоловика давно. А уж про Фадеева и говорить нечего: богатырь да красавец! Кто ж их осудит... Но с ее-то слов он тоже многое усвоил, ее глазами на ее сына покойного глянул. Известно: ночная кукушка всех перекукует... Да все ж и тут по большому-то счету ни греха, ни вины, ни с главной правдой расхождения у него не было. Ведь Олежка тот и впрямь с самого начала с нами бы, и неробким парубком себя он выказал, и недаром же мы его после ареста Третьякевича комиссаром сделали, он же еще школьником в комсоргах ходил. И погиб он... как все наши (тут у Валерии Ильиничны на миг прервалось дыхание)... без пятнышка!

...Вот почему мы Фадееву и его книге поверили как себе. Да и человек он был! о, каким-то могуществом мужским, солнцем душевным от него так и веяло. Просто примагничивал он к себе в общении... Нет, неспроста его столько лет Сатлин на том посту держал, - каким бы жестоким ни был хозяин тот, а людей насквозь видел... А уж в н а ш у книгу Александр Александрович просто в с е г о с е б я вложил, в "Молодую гвардию". И молодость свою боевую, дальневосточную - она ж не вся в "Разгроме" уместилась. И нас, обычных хлопцев и дивчат, он такими славными вывел, какими друзей своих по гражданской войне запомнил. Он ведь, я слыхала от кого-то, не то читала где-то, даже свое геройство Олегу Кошевому подарил: ту историю, когда кони в степу шарахнулись от бомб и понесли, - так то Сан Саныч сам, когда хлопцем был, там, в Приморье, упряжку бешеную застопорил...

...Знаешь, Стасю, когда мы, выжившие "молодогвардейцы", собирались, первую рюмку всегда за наших погибших товарищей поднимали, а вторую - за него, за Александра Александровича. Ведь не напиши он о нас - быть бы нам всем в безвестье, и живым, и павшим. Ведь сколько по стране таких подпольных организаций было, как наша - а кто про них помнит?! А еще мы меж собой вздыхали: эх, нам бы тогда такого старшого, как Фадеев - все б иначе могло тогда повернуться, и товарищи наши не сгинули бы..."

Так говорила мне уже тридцать лет назад преподавательница столичного князя Валерия Ильинична Борц, бывшая краснодонская дивчина, подруга Ульяны Громовой и Любови Шевцовой по "Молодой гвардии"...

"Он всего себя вложил в эту книгу"... Истинно так: и самые трагичные свои думы над временем, коего он был свидетелем и активным участником, и самые светлые и нежные. Стоит только "незашоренными" глазами перечитать сегодня роман о краснодонском подполье, чтобы в этом убедиться... Вот гибельная драма двух партийных руководителей краснодонского подполья, Шульги и Валько. Обоих предают те, кому они доверяли, и вот они оба оказываются в фашистском застенке, и Шульга ужасается "тому, как это могло получиться, что он... Больше поверил неверным явкам, чем лучшему другу своей молодости..." Валько же так отвечает своему товарищу на его покаянные слова: "Привычка до

формы", и добавляет: "Поверил бумаге больше, чем человеку"... Да, война показала многим руководителям самых разных рангов всю непригодность прежних, "анкетных" да "бумажно-формальных", методов работы с людьми, несостоятельность сугубо "партийных", лишенных жизненного содержания установок. Следование им в первый период войны и привело к страшным нашим потерям, к жестоким поражениям. И - многие люди, наделенные властью, видя это, растерялись. И вот Шульга с отчаянием ловит себя на том, что "потерял в душе всякий критерий, каким людям можно, а каким нельзя верить".

Вот здесь-то Фадеев блистательно "проговорился" как художник-гражданин, в нескольких словах выразив одну из самых сущностных причин трагедии, постигшей многих его товарищей по борьбе и труду. И немало страниц "Молодой гвардии" красноречиво показывают, что эта трагедия разрыва между подлинной верой и догмой, между укорененным в глубинах духа патриотизмом и марксистско-революционной схоластикой при всем созидательном порыве и растущей мощи державы в 30-е годы привела ее в начале войны на грань катастрофы... Ох, не худо бы и нынешним лидерам, с легкостью необыкновенной кидающим государство и народ в различные "реформаторские" и прочие авантюры, перечитывать хоть иногда школьную классику.

...А вот еще одна, сокровенно-лирическая нота этого романа, без которой просо нельзя себе представить творческо-личностный мир его автора. На первых же страницах книги следует описание юных краснодонских девчат, которые купаются в степной речке, сидят на бережку и ведут по-девичьи сумбурный разговор "обо всем", о приближающихся боях, о том, как дальше жить, и, конечно же, о любви... И сколько же трепетно-сочных, проникновенных, одновременно и чувственно-жарких, и целомудренно-тонких красок и нот подарено этим страницам! Автор сразу же, речью будущих "молодогвардеек", дает нам понять, что говорят они на "суржике", и уточняет: "на... характерном для Донбасса смешанном грубоватом наречии..." И вот кульминационные строчки этого эпизода: "Но как бы ни говорили девушки по всему белу свету, все становится милым в их устах". Ей-богу, одна эта фадеевская фраза если не поэмы, то замечательного цикла лирических стихотворений стоит!

И не могу не сказать еще об одной странице "Молодой гвардии". Она действительно сама по себе поэмой в прозе является. Она - из тех образцов писательского искусства, о коих и было некогда сказано: если это - проза, то что же тогда поэзия?.. Вспомним: Олег Кошевой - опять-таки в начале книги - бредет в толпе беженцев по жаркой степи, озаренной дальним полымем пожаров, и ему вдруг вспомнилась "мама с мягкими, добрыми руками..." И дальше - самые светлые, самые выношенные и полные любви слова, какие только может сказать преданный сын о руках своей матери, натруженных, твердых от студеной воды прорубей, и все-таки - самых волшебных. "Потому что нет ничего на свете, чего не сумели бы руки твои, что было бы им не под силу..." И чем дальше мы вчитываемся в этот вдохновенный монолог, тем ясней видим: шестнадцатилетний паренек такими словами говорить еще не может, перед нами - условный прием отстранения авторского "я". Перед нами - откровение зрелого, немало повидавшего в своей жизни мужчины, для которого руки матери с годами становятся все большей святыней:

"...Я видел, как они месили глину с коровьим пометом, чтобы обмазать хату, и я видел руку твою, выглядывающую из шелка, с кольцом на пальце, когда ты подняла стакан с красным молдаванским вином. А с какой покорной нежностью полная и белая выше локтя рука твоя обвилась вокруг шеи отчима, когда он играя с тобой, поднял тебя на руки, - отчим, которого ты научила любить меня и которого я чтил, как родного, уже за одно то, что ты любила его... Я целую чистые, святые руки твои!.. Мама, мама!.. Прости меня, потому что ты одна, только ты одна на свете можешь прощать, положи на голову руки, как в детстве, и прости..."

Это - слова самого Александра Александровича Фадеева, сорокатрехлетнего человека, прошедшего огонь и воду гражданской войны, испытавшего и медные трубы славы, и множество прочих жестких потрясений, и радость созидания. Это его слова, из глубины его души обращенные к его матери, к Антонине Владимировне Фадеевой. К женщине, которой, по его многочисленным признаниям в письмах и к друзьям, и к ней самой, он был обязан всем лучшим в своих духовных основах... Все в сыновнем монологе из "Молодой гвардии" - от судьбы самого автора. И материнские руки в коровяке: село Чугуевка в дальневосточной тайге, где поселилась его мать с мужем вскоре после переезда из Уфы в Приморье, было по большей части "малороссийским", и простые люди жили там в хатах, поставленных на украинский лад. И отчим...

"Все было в его судьбе предопределено". Он вырос в семье, где мать, выпускница фельдшерских столичных курсов, восприняла вначале народнические, а затем социал-демократические идеи, полюбила революционера и поехала вместе с ним женой в ссылку. А уже с тремя малыми детьми на руках, расставшись с А. И. Фадеевым, она выходит замуж за коллегу по фельдшерскому делу - и тоже социал-демократа, который стал настоящим отцом ее ребятам. Для них обоих, для матери Фадеева и для Г. В. Свитыча, понятие "народное счастье" не было умозрительной идеей. В таежной глуши они спасали здоровье и жизни тысяч простых людей. Даже старообрядцы, врачей не признававшие, обращались к этой чете фельдшеров за помощью. К тому же Глеб Владиславович был сыном польско-белорусского писателя-народника В. Свитыча-Иллича (весьма популярного в свое время) и прививал своим приемным детям подлинную любовь к отечественной и мировой словесности. Родственники матери Фадеева во Владивостоке, где юный Саша учился в коммерческом училище, тоже в равной мере двумя путеводными звездами были ведомы - русской глубинной культурой и обновлением родной страны. (Их ли вина, что их высокие и чистые мечты воплотились совсем не в такую действительность, о какой им мечталось?)

И у подростка, видевшего труд своих родителей среди труда жителей тайги, пашни и города, чувство любви к своей земле и ее народу, чувство гордости за них были вовсе не "родом из Октября" - при всей его ранней приверженности к борьбе на стороне "красных". Он писал в одном из ранних рассказов от имени земляков-приморцев: "Была у нас своя тайная гордость за то, что своими руками проложили мы дорогу сюда, раздвинули эти страшные леса, подняли горькую эту землю,.. и сохранили совесть и пламя в сердце". Гордость землепроходцев. Таким рос и будущий автор "Разгрома".

Мог ли он, в такой среде, у такой, как Антонина Владимировна, матери да среди такого народа выраставший - мог ли он не вырасти человеком самой горячей, истовой, сыновней любви к своему Отечеству? И точно так же мог ли он со всем жаром юности не уйти с головой в борьбу за переустроение мира, за обновление жизни народа?

:"Нам бы такого старшого, такого комиссара или командира!.." Конечно же, нас, мальчишек 50-х, как и, наверное, всех читателей, влек к его книгам героический ореол их автора. Мы знали, что строки песни - "Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни" - были реальностью его юности. Знали, что восемнадцатилетний Фадеев стал бойцом конного партизанского отряда, а в двадцать лет, сражаясь с самураями в Приморье, - комиссаром бригады. Мог ли он, с юных лет "заряженный" любовью к русскому слову, не уйти с тем же жаром - даже учась на рудознатца в московском вузе - в литературное творчество, мог ли он не выплескивать свой ярчайший, богатейший и рвавшийся наружу запас впечатлений в первые свои книги, сразу же снискавшие ему славу, прежде всего в "Разгром", мог ли?

Но и тут реальность оказалась совсем иной, чем виделась в юных мечтаниях. Творчество чуть не с первых дней вхождения Фадеева в литературу начало отходить на второй план. Созидание все чаще стало заменяться заседанием...

Из предсмертного письма А. А. Фадеева:

"...С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу, какие силы необъятные были в душе, и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать!

...Наделенный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений,.. которые обрушились на меня - кем наш чудесный нард вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего.

Литература - этот высший плод нового строя - унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворившей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от Сталина. Тот был хоть образован, а эти - невежды.

Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни...

Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня не могут даже принять". (13 мая 1956 г.)

...Можно, конечно, сказать так: век его вознес по своим законам - по тем же законам век его и убил. Но это было бы слишком схематично... Да, уже через несколько лет после начала профессиональной литературной деятельности, в конце 20-х, молодой, но уже очень "высоко сидящий" функционер Российской (а затем и Всесоюзной) ассоциации пролетарских писателей - РАППа, ВАППа, - с черной болезненной тоской жалуется в письмах своим друзьям, что это функционерство съедает все его время и все его силы, не оставляя ничего для творчества. В начале 30-х - маленькая передышка, и - автор "Разгрома" начинает писать "Последний из удэге", фрагменты которого, появившиеся в периодике, производили головокружительное впечатление своей поэтичностью, завораживали экзотикой характеров и красочностью пейзажей. Казалось бы - пиши и дальше. Но - тут начинается работа по созданию Союза писателей СССР, и Фадеев становится "ломовой лошадью" при Горьком, главным организатором сего процесса. И снова пошло-поехало...

Что мешало ему отринуть от себя чащу со сладкой отравой власти? Или - кто? Отвечая, можно для начала сказать: да, он был вознесен и убит веком своим, но - как его органичная частица. Как человек, в котором жажда действия и способность к истовому, действительно ломовому труду была неотъемлема от жажды власти, в равных долях перемешана с ней... Его друг, венгерский писатель Антал Гидаш писал в своих мемуарах, как "Саша клюнул" на одно из несчетных писем поклонниц - лишь потому, что оно начиналось словами: "О, мой властелин!" "Почувствовала мою главную слабость", - так, по словам венгра, комментировал Фадеев это письмо... Нет, не Сталин, не ЦК - лишь он сам, автор "Молодой гвардии", он сам себя не хотел и не мог "уволить" от власти.

Но это не все... И поныне кое-кто говорит: мол, застрелился потому, что пил, не писал, потому что пил. Следствие принимается за причину. Фолкнер пил поболе Фадеева, но и написал многократно больше... Вот одна из главнейших причин фадеевской трагедии: главным источником его вдохновения была все-таки "река по имени Факт". Конкретика, рельеф бытия. А они, как известно, в ХХ веке менялись порой молниеносно. "Последний из удэге", это героико-импрессионистичный шедевр, не был завершен: колоритнейшая экзотика тайги, равно как и быт ее малых племен, попали под такой пресс "социализации" и "коллективизации", что новая фактура потребовала совершенно иной поэтикой и стилистики. А писать в духе "Поднятой целины" Фадеев не мог и не хотел... То же и с "Черной металлургией". Немало месяцев писатель положил на изучение будущих героев и их методов производства. И - на тебе! - многие из героев оказываются "липовыми", а их методы - несостоятельными. Для, скажем, Ю. Германа или К. Симонова это стало бы новым стимулом, дававшим новую свободу воображению. Для Фадеева это означало полный крах замысла...

...После смерти Сталина сначала понемногу, а потом все более широким потоком стали возвращаться "на волю" писатели-лагерники. И многие из них начинали "новую жизнь" с поношений и даже проклятий в адрес писательского генсека. Дескать, он шел на поводу у Лубянки и не спасал их от репрессий. "А скольких с-спас, а с-скольких вытащил из тюрем да легерей! - о том теперь уже почти никто не помнит и не знает!" - восклицал один из немногих нынешних "живых классиков", автор Гимна СССР и теперь России, когда я делился с ним своими размышлениями о герое этих заметок. Но Фадеев все более сникал под грузом этих обвинений...

Не так давно еще один "литературный патриарх", М. Н. Алексеев опубликовал свои воспоминания: оказывается, р у к о п и с ь его первого романа "Солдаты" была рекомендована к печати в 1951 году Фадеевым, с которым будущий автор "Ивушки неплакучей" даже и не мечтал тогда познакомиться. И это - не исключение. "Фадеев читал в с е, даже в рукописях", - сказал мне незадолго до своего ухода несколько лет назад один из моих литературных учителей. И с грустью добавил: "Да, на его руках крови было немало. Но он был человеком горящим, фанатично влюбленным в литературу. А нынешние его преемники - они безгрешны. На них ни пятнышка. Но они равнодушны. Они ничего не читают, это им неинтересно"... К несчастью, это так.

Но сильнее всего надломила Фадеева смерть его матери, как раз и совпавшая в 1954 году с началом "эпохи перемен", чьи ветры вскоре его и удушили. Вот последняя фраза из его предсмертного письма: "Прошу похоронить меня рядом с матерью моей". Но эта его воля не была исполнена...

...Несколько лет назад автору этих заметок пришлось по печальному поводу навестить Новодевичье кладбище в Москве. Проходя мимо могилы Фадеева, я с удивлением увидел, что она буквально завалена самыми свежими цветами, утопает в них. Кто-то из стоящих рядом объяснил мне: днем раньше праздновалось 90-летие Ангелины Степановой, старейшей актрисы МХАТа. И она распорядилась в с е цветы, подаренные ей на юбилей, отвезти на могилу ее мужа. Им был Александр Фадеев.

...Каждого бы так любили, как его.