36

   К примарю Елена не пошла. Не посмели прийти к фермеру и полицаи. Теперь, когда выяснились дружеские отношения предков немецкого фермера с предками фюрера, полицейские стали обходить этот дом стороной.
   Елене это придало смелости.
   Интуитивно она поняла, откуда у фермера неприязнь к вождям нацизма. Причины для этого у фермера действительно были. Ведь и его дед был таким же баварским земледельцем, как и дед Гитлера, даже богаче, родовитее. Слыл трудолюбивым, опытным - не чета пьянице-забулдыге Гидлеру, но не было в роду фермера Фишера выскочек. Честолюбивый фермер этим гордился. "Не пользуемся, как некоторые, покровительством карьеристов". Всех мало-мальски близких людей фюрер щедро одаривал, но требовал холуйского повиновения. Фермеру Фишеру это было не по нраву. К тому же старший, любимый сын его погиб в гнусной предвыборной "операции" нацистов. С того жуткого дня и возненавидел фермер фюрера, его подручных, высказывался о них так, что "осмотрительные" земляки зажимали уши.
   Местные власти, зная о близких отношениях деда Фишера и Гидлера, не осмеливались трогать языкастого старика: как знать, может, у него это от уверенности в том, что никогда не будет наказан, и замахнувшийся на него простой смертный окажется еще и виноватым?
   Знакомый Фишеру полицейский чиновник не раз советовал: "Не лучше ли тебе сменить местожительство?"
   Вот Фишер и сменил - подальше от того, что напоминает ему гибель сына, что тревожит его честолюбивую душу.
   Все это было находкой - счастливейшей находкой для Елены: из одного болезненного честолюбия не выдаст ее фермер прихвостням фюрера, убийцам сына.
   Елена стала действовать увереннее.
   Выходить в эфир в Нерубайском, Усатове было трудно. Каратели в этих селах держали наготове пеленгаторы круглосуточно. Свою рацию Бадаев использовал теперь только для самой необходимой связи с Москвой. А нужно поддерживать связь с новыми отрядами, группами партизан в Савранских лесах, в Котовске, Первомайске... Это Бадаев поручил Елене.
   Шифровки для передачи в эфир доставляли ей Лида и Коля, они так и ходили по селам Сухого Лимана как сироты-нищие: привыкшие к ним полицейские пе обращали на них внимания: мало ли бродит таких по пригородам Одессы. Отличная была у Елены связь с катакомбами.
   И вдруг она прервалась. Нет ни Коли, ни Лиды. Неделю, вторую... Стало холодно, и они могли, конечно, простудиться; жившие в катакомбах быстро схватывали простуду, но в таком случае Бадаев прислал бы других связных.,. Марцншек, например... Говорил ей Бадаев и о такой связной. Но никто не появлялся. Елене стало ясно: случилась беда.
   А случилось вот что.
   Промерзший до костей Коля возвращался с Сухого Лимана в Нерубайское. У первого же дома его окликнули. Он кинулся было бежать, но дорогу преградили жандармы, выскочившие из соседних домов. Коля понял: засада! Но откуда узнали, что он связной? Третий месяц знают его как бездомного побирушку. В катакомбы он спускался только по ночам: далеко в степи к лазу подползал по канаве - заметить никто не мог.
   Жандармы связали ему руки, повели к хате. Навстречу вышел офицер с седоватыми висками, холеным лицом. На чистейшем русском языке дружелюбно сказал:
   - Здравствуй, Коля!
   Набросился на жандармов:
   - Что вы скрутили его? Нашли преступника!.. Развязать!
   Жандармы молча развязали пареньку руки, но по-прежнему придерживали за длинные рукава стеганки.
   - Вот что, Коля, - тем же дружеским тоном продолжал офицер, - маленьких мы не обижаем. Не бойся. Хотим даже помочь тебе... Сколько будешь скитаться по селам, попрошайничать? У тебя же отец есть, мы знаем. Он в катакомбах и боится выйти оттуда. А мы решили простить его... Там, может, тысячи людей, не всех же расстреливать?! Человек ты грамотный. Вот, читай!
   Офицер протянул Коле листовку с инструкцией гестапо: не расстреливать партизан, выходящих из катакомб и сдающихся властям добровольно. Но добровольно никто не сдавался. Коля знал об этой инструкции еще неделю назад - ее зачитывал в катакомбах Бадаев, Коля помнил его слова: "Ласков волк, да клыки остры".
   - Дадим тебе, Коля, пару таких листовок и записку, - еще доверительнее сказал офицер, - спустишься в катакомбы, передашь одну листовку отцу, другую Мурзовскому... Знаешь такого? Ему и записка. Главные из катакомб уже вышли, сдались... Незачем сидеть и остальным. Пусть только не бросают в катакомбах оружие, телефоны, рации... Все пусть захватят с собой... Об этом и в записке сказано: захватить все списки, шифры... Понял?
   Колю словно ошпарили кипятком. "Главные... сдались". Он не был в катакомбах несколько дней, неужели действительно там нет уже ни Бадаева, ни Никитича, ни Тамар?
   Сдаться они не могли - в это Коля не поверит ни за что на свете... Мог кто-то выдать. Узнали же от кого-то жандармы о нем, о том, что в катакомбах его отец... Это мог знать только тот, кто сам бывал в подземном лагере партизан... Жандармы там не были... Кто предал?.. Кто?! В засаде с жандармами должен кто-то быть, сами они партизан не знают...
   Незаметно Коля заглянул в окно хаты и увидел человека, не раз бывавшего еще до оккупации в сельсовете у отца и спускавшегося потом в катакомбы. Коля не мог ошибиться, это он... Гладко выбритый, с пролысиной на затылке...
   Сидел поодаль от окна. Не связан, значит, не схвачен. Не охраняется даже дверь в хату. Коля понял: этот... с пролысиной на затылке предатель и есть! Надо известить об этом всех партизан. Жандармы посылают его к отцу, к Мурзовскому с листовками... Надо этим воспользоваться...
   Отмахнулся паренек от державших его полицейских.
   - Отцепитесь!.. Согласен!
   Взял у офицера листовки, записку.
   Каратели довели Колю до размурованного бокового въезда в штольню. Заходить вглубь они не решились: в пяти-шести метрах от входа валялись в темной штольне убитые солдаты.
   Коля пошел по штольне один.