В жизни осажденного Ленинграда февраль 1942 г. был, пожалуй, самым тяжелым. Погас электрический свет, бездействовал водопровод, остановился весь городской транспорт. Скудный паек — 125 граммов хлеба — выдавался населению с перебоями. А тут еще несмолкаемый, берущий за душу грохот: с утра до вечера — артиллерийский обстрел, с вечера до утра бомбежка.

На всю жизнь мне запомнился один из февральских дней 1942 года...

Как-то утром заходит ко мне в землянку однополчанин, капитан Егоров, говорит: нас двоих вызывают в штаб армии. На фронте в этот день было относительно спокойно, хотелось отдохнуть, но... приказ есть приказ. Натянул полушубок, сунул в карман несколько кружочков печенья «Мария» из командирского пайка, и в путь.

Возле поселка Рыбацкое проголосовали попутной машине, забрались в кузов, едем. Недалеко от Финляндского моста мотор «зачихал». Машина остановилась. Подняв капот, шофер поковырялся в моторе и со вздохом сказал: «Стоять будет с полчаса, не меньше».

Мы не захотели ждать и, выбравшись из кузова, зашагали по безлюдному шоссе.

Миновали мост, и тут встретилась маленькая девочка. Одета она была в просторные валенки и теплое пальто, голова закутана в большой, очевидно, мамин платок. Девочка протягивала нам старый медный примус.

- Тебе что, девочка? — спросил я.

— Это вам...

Мне подумалось, что, глядя на наши закопченные полушубки, она приняла нас за мастеровых, сумеющих починить ее примус. Присев на корточки, я пытался объяснить, что она ошиблась.

— Нет, это вам, — настаивала девочка.

— Да зачем он нам, — откровенно недоумевал я, — мы чинить примуса не умеем.

— Так вы же военные?.. И звездочки у вас на шапках... И наган есть...

— Это правильно рассудила, военные мы.

— А примус-то цветной?

— Тоже правильно, цветной.

— Тогда возьмите его.

— Зачем?..

— Вы из него бомбу сделайте и фашистов бейте... Да вы не бойтесь, мама меня не заругает... Берите. Она сколько раз говорила, что примус отдать надо, а сама все не несет и не несет. Ей некогда, она на важном заводе работает. А сегодня опять по радио сказали, что цветные примуса надо на войну отдавать. Вот я и принесла.

Мне, прошедшему через огонь трех войн, много неожиданного пришлось встретить, но тут я не смог сразу найти решение. Глядя на девочку, я думал: «Какая сила заставила ее, слабенькую, голодную, в лютый мороз выйти на улицу с этим кусочком меди? Неужели так велико в ней интуитивное чувство гражданского долга. Ведь она же еще совсем-совсем дитя!»

— Как тебя зовут, девочка? — наконец спросил я.

— Тамара.

— Вот что, Тамарочка, примус мы возьмем. Спасибо тебе за него, от всей Красной Армии спасибо. Понимаешь!

— Понимаю... А бомбу вы сделаете?

— Обязательно сделаем!

— И фашистов бить будете?

— Будем, до тех пор, пока ни одного не останется.

— Тогда я пойду, — серьезно сказала Тамара, — мы здесь за углом живем.

— Погоди, погоди! — вспомнив о печенье, остановил я Тамару.

Достав из кармана свой небогатый паек, посмотрел на Егорова. Тот развел руками: у него тоже нашлось лишь несколько кружочков. При виде такого лакомства глазки Тамары заблестели.

— Это все мне? — принимая подарок, недоверчиво спросила она.

— Конечно, — убеждал я, досадуя, что не захватил из землянки всей пачки.

Подождав, пока Тамара скрылась за углом, мы пошли дальше.

Нужно было что-то делать с примусом, не нести же его в штаб армии?

Я мог бы бросить его в любую подворотню, но как оскорбил бы я этим маленькую Тамару.

Попросив Егорова подождать, я пустился на розыски пункта приемки цветных металлов. С полчаса порыскав по соседним улицам и переулкам, я все же его нашел, под квитанцию сдал Тамарин примус и, довольный, возвратился на шоссе.

Шагая рядом со мною, Егоров говорил мечтательно:

— Как по-твоему, может случиться так, что из примуса отольют какую-нибудь деталь к снаряду, снаряд попадет именно в твой дивизион и после удачного залпа слетит голова тупого немца, пришедшего на нашу землю, чтобы отнять у Тамары самое дорогое для нее — Родину? Как думаешь, может такое быть?

— Конечно, может! — ответил я.

Позади раздался сигнал нашей попутки. Минут через двадцать мы были уже в штабе армии.

Увидеть Тамару мне больше не довелось. До сих пор помню ее: маленькую, слабенькими ручонками протягивавшую старый, медный примус.