Осенью к нам подходил фронт. Начали эвакуировать колхозный скот, стали рыть землянки. Как-то прихожу я из школы и слышу стрельбу. Стреляли орудия. Скоро стало слышно винтовки и пулеметы. Идут противные немцы!

Вся наша семья ушла в землянку. Сидим. Вдруг дверь в убежище падает от сильного удара, и входят немцы. Так вот они какие! Глаза, как стеклянные, не видят ничего и пустые, такие бывают у кукол. Голоса визгливые. Нахалы до невозможности.

Когда они вошли, бабушка отвернулась от них. Офицер увидел это, дернул бабусю за рукав, повернул к себе и ударил по лицу кулаком. Старушка упала, а мы, как мышата, забились в угол. Вдруг раздался выстрел, и на нас упала убитая мама. На руках она держала шестилетнюю дочку, пуля пробила ногу сестрёнки. Она заплакала, мы тоже закричали и бросились к матери.

— Молчать, русска собак, — заорал офицер. — Вошли вон!

Не слушаться было нельзя. Заливаясь слезами, простились с мамой, вылезли из окопа. Мама осталась там одна. Я нёс на руках раненую сестрёнку.

Осиротелые, побрели мы к первому попавшему дому и попросились переночевать. Нас пустили. Но не успели мы отогреться, как вновь явились убийцы и выгнали нас из дому вместе с хозяевами. И вот, осенней ночью, под проливным дождем, под рёв и разрывы снарядов, четверо маленьких ребятишек со старой бабушкой пошли куда глаза глядят по широкой грязной и ухабистой проселочной дороге.

Дошли до лесу.

— Детки, — говорит бабушка, — не найдем мы себе приюта в деревнях. Все едино немец ото всюду всех русских сгонит. Останемся здесь.

Я ответил за всех: «Будем жить в лесу».

Холодно было в лесу. Хотя раскидистые ели приняли нас приветливо, прикрыли, как могли, от ветра и дождя, но осень кончилась. Шла зима, холодная, ветряная, снежная.

Без куска хлеба, без крова жили мы в лесу три недели. Но и здесь помешали проклятым. Они «прочесали» лес, выгнали всех скрывающихся там и погнали в город Рузу.

Это был самый тяжёлый момент за мои четырнадцать лет жизни. Я просто не понимаю, как мы остались живы. Мы шли несколько дней совершенно голодные. Я нёс на руках раненую сестрёнку, которая совсем истощала и ослабла за три недели, проведенные в лесу.

Я уже изнемогал, я еле-еле держал легонькое тело сестрёнки. Мне говорили, чтобы я её оставил на дороге, иначе мы погибнем оба. Но, дорогие ребята, если у вас есть братья или сестры, вы поймете, почему я не смог этого сделать. «Лучше вместе погибнем, а не оставлю сестрёнку», — решил я и тащил сестру. А она, ребята, как будто догадывалась, о чем мне шептали люди на дороге, и ещё доверчивее и крепче прижималась ко мне. Большие серые глаза её так смотрели на меня, что я готов был сейчас же броситься на всю фашистскую армию и сразу бить их, бить, и бить...

Немцы форменным образом хотели нашей смерти, поэтому стоянки устраивались не в жилых теплых домах, а в разбитых сараях и в лучшем случае в конюшнях и хлевах.

После тех страшных дней прошло немало времени. Но, словно сейчас, я вижу их, помню каждый час, проведенный на страшном пути. Особенно памятен мне один случай. Не помню названия села, куда пригнали нас к ночи злые конвойные. Разместили на скотных дворах. Я с ребятами зашёл в конюшню и увидел, что там, на полу, лежит измученная лошадь. Ребята, если бы вы знали, как обрадовался я ей! Я положил к теплому брюху лошади замерзающих своих малышей и лег сам. Мы лежали в мокре, в навозе, острый запах лез в нос, но от лошади шло тепло, оно согревало нас. Мы любили эту бедную лошадку в ту ночь, как любят ребята свою мать...

А наутро пинками и ударами немцы подняли нас и угнали в холод, в снег, в мучения и неизвестность. Два с половиной месяца шли мы дорогой смерти. Один за одним умирали мои родные: сначала бабушка, потом малыши, я остался один.