Нина Храброва
БАЛЛАДА ЖИГУРСКОГО ЛЕСА

   Вилис Петрович получил письмо из деревни, в которой он родился. Он взялся за телефонную трубку и долго звонил, отменяя и перенося заседания, и просил передвинуть срок редактирования статьи.
   На следующий день на рассвете он внес в машину разбухший портфель и целлофановый мешок с просвечивающими звездочками и полумесяцами домашнего печенья, и мы отправились в путь.
   Утро было раннее, серое, хмурое. Совсем бы осень, если бы не кусты в сережках, в весеннем соку. Этот сок окрасил голые, безлистые прутья в красные, желтые, палевые, лиловые и серебристые цвета, и кусты, как яркие шары, напоминали, что это хмурое утро - канун Праздника весны.
   - Ничего кустарник,- сказал Вилис Петрович, глядя в окно машины,- в некоторых случаях и кустарник тоже неплохо...
   И замолчал, задумался.
   Я знаю, о чем он думает, всматриваясь в повороты дороги, и не мешаю
   ему думать. Когда утро уже начинает переходить в день, он вдруг оживляется.
   - Между прочим, в этой реке раки во какие водятся, ей-богу, я не преувеличиваю - самые крупные в Латвии раки! А за тем леском в детстве я пас скот... Там, справа, и дальше, слева, наши ребята базировались... А здесь вот долго, очень долго держалась линия фронта...
   И нет больше полевой и лесной тишины. Сверкает и грохочет в памяти эта линия, и за лиловеющими кустарниками в зыбких мхах снова проступили партизанские тропы. Как пулеметной очередью, снова прошита память войной.
   
   * * *
   
   ...Третьего декабря у него был день рождения, и он шифром записал в свой потрепанный, в черных корочках, блокнот: "Двадцать два года - это не тот возраст, которым может гордиться командир партизанского отряда, поэтому день 3 декабря я держу в строгой тайне - неровен час, "детский сад" узнает и поднимет писк. Хотелось бы быть лет на десять постарше, и поплотнее, и ростом повыше, может быть, и не таким гигантом, как Батька, но в этом роде... В прошлом году в этот день мы шли в наступление под Наро-Фоминском. Что-то будет через год?".
   Эти строчки были написаны в декабре 1942 года в прифронтовой полосе, поздно вечером на привале, под глухой и невеселый шум зимнего леса. Автор их - молодой латышский коммунист, командир партизанского отряда. Настоящее при рождении данное ему имя известно немногим. Здесь, в отряде, все называют его Дадзис. По-русски это значит "репейник", и это второе имя кое в чем вполне соответствует характеру командира. За год войны он испытал и радость побед и горечь поражений. Позади - первый и в общем не вполне удавшийся партизанский поход в сторону Латвии. Но и неудача неудаче рознь: тот поход никак нельзя считать безрезультатным. Отряду не удалось пробить брешь в плотной стене фашистского наступления, но врагу был нанесен существенный ущерб. Главное же - Дадзиса и его товарищей тот первый поход сделал бойцами.
   ...Потом были курсы по усовершенствованию нелегких партизанских профессий, и вот дана команда! Форма одежды - зимняя, с собой взять парашютные сумки и - на Ленинградский вокзал. Их провожает Эрнст Америк, старый многоопытный подпольщик. Он конспиративен, немногословен, в Бологом он сходит, пожелав ребятам перебраться через фронт с крепкой шкурой - что может быть дороже, приятнее, лучше такого пожелания от видавшего виды подпольщика?
   Андерсон - это было партизанское имя Иманта Судмалиса - указывает конечную точку маршрута - в районе Себежа и Освейн, у границы Латвии и Белоруссии. Маршрут принимается без возражений. На Иманта Судмалиса можно положиться: в начале войны он воевал в одном соединении с белорусскими партизанами, лес ему известен, и характер Иманта тоже известен. Во вражеский тыл Имант привел группу комсомольских работников, в большинстве - девушек. Девушки очень молоды, им по 18-19 лет, это их группу теперь и называют в партизанском отряде "детским садом", и, пока можно, всячески облегчают им трудности перехода. Разведчик Петр Богомольников, любимец отряда и весельчак, в шутку напевает им детские песенки.
   В Торопце ночью сошли с поезда и направились на запад - в сторону Латвии.
   На рассвете Дадзис придирчиво оглядывает отряд. Ему по-дружески нравятся эти ребята. Лица хорошие, живые. Отдых пошел им на пользу, настроение у всех хорошее, все полны самых лучших надежд. Одеты ребята тепло и лучше прошлогоднего вооружены. В дороге их вооружение усилилось: командир калининских партизан Кривошеев подарил им целых два пулемета Дегтярева. Такой подарок могут оценить только партизаны! И Имант Судмалис оценивает:
   - Приходилось ли вам танцевать польку без музыки? Худо было. Ну, так я вам скажу: бой без пулеметов куда хуже!
   Ребята понимающе ухмыляются: многие из них уже знают, что такое бой без пулеметов.
   И они идут - пока среди своих еще... Идут и поют о голубой речке Гауе и золотой латышской ржи. И вдруг примолкают - слушают гул: близок фронт, там артиллерия поет свою грозную песню.
   Четвертого декабря в блокноте Дадзиса появилась шифровка: "Бывают же на свете чудеса!".
   Теперь память расшифровывает эти пять слов. Воскрешает густую тьму декабрьской ночи и ветер, швырявший в лицо хлопья мокрого снега. Горестный запах гари от прифронтовых деревень. Тревожные мысли о том, что в снегу остаются следы многих ног. И снова ветер, свистящий и воющий в печных трубах, в древних, могучих, только и уцелевших от огня трубах русских печей. И снова тревога - вот впереди железнодорожная насыпь, открытое место, здесь надо растянуться цепочкой и ступать точно след в след, будто один человек шел, а не целый отряд. И они ступают след в след, и дыхания их не слышно, и шлепанье сапог тонет в шорохе мокрого снега. Пусть идет снег - он закроет следы!
   Насыпь прошли на самом бойком месте - на перекрестке железной и шоссейной дорог. Едва успели войти в лес, как разом повернулись к шоссейке: услышали рычание моторов, увидели на дороге снопы притушенного света. Не потребовалось никаких команд, мгновенно сработало шестое чувство: все оказались на земле. В двадцати метрах от них, вжавшихся в слякотную землю, рыча и переваливаясь на ухабах, прошли немецкие машины. И затихли вдали. А ребята встали и молча пошли дальше. И тогда Дадзис подумал: "Бывают же на свете чудеса!". Отряд вооруженных людей под носом у немцев незамеченным перешел линию фронта. И потом, на коротком привале, кодом записал эти слова: "Бывают же на свете чудеса!".
   Так, кодом, он и описывает, как они шли через войну. Спешили уйти поскорее и подальше от передовой, целые сутки шли без сна, без привала, без передышки. К вечеру ударил мороз, обледенела мокрая одежда. Почернели от усталости лица. Только не садиться, не выпускать оружия!..
   На рассвете после безостановочного суточного перехода они пришли в небольшую деревню Поддубье. Разведчики доложили, что немцев в ней нет, а старосту они арестовали. Выставили вокруг деревни посты и расположились в избах - поспать. А через два часа были разбужены криком часового: "Немцы!". Партизаны заняли оборону вокруг деревни, командир лежал под русскими березами - он так и записал после боя: "Лежал под русскими березами",- а в березах свистели пули, и немцы черной цепью ползли на партизан. Выждав, сколько надо, командир крикнул: "По ползущим фашистам - огонь!" - и они обрушили шквал огня, и фашисты уползли, оставив на поле боя убитых и оружие - ура! - трофейное, добытое в бою, драгоценное, как жизнь, оружие! После боя поддубьенские бабы разобрались, что эти говорящие на чужом языке парни - свои, да к тому же - орлы, и кормили их - из последнего - немудрящей, зато горячей едой...
   Много таких записей в книжечке командира - о том, как дневали в снегу, а ночью шли, меняя направление, и все-таки вступали в стычки с немцами. След в след переходили дороги, на животе переползали по льду речки и реки. Встретились с отрядом белорусских партизан, у них командиром был Владимир Марго, тоже оказался учитель, поговорили о педагогике и о войне. А потом вместе вели трудные бои и побеждали.
   Конечно, случалось и так, что им приходилось убегать, и на бегу командир говорил ребятам: давай-давай, не жалей ног, голова целее будет, раз в бой вступать нельзя, гордым быть не приходится, в данном случае это не отступление, а маневр, надо силы беречь. А бывало и так, что они встречались с врагом нос к носу, и тогда поступали по тактике, сформулированной Имантом Судмалисом, никогда не терявшим чувства юмора: "Не стесняйтесь, ребята, подпустите немца поближе, так, чтобы цвет глаз различить можно, и вот тут-то и давайте огонька!"
   Они раздобыли лошадей и повозки, реквизировав их у пособников немцев, и в повозках везли пулеметы и раненых.
   17 декабря они увидели синие Освейские леса - там, на границе России, Латвии и Белоруссии, действовали партизаны, с которыми им предстояло встретиться и вместе с ними более года бороться против захватчиков. Запись Дад-зиса была в тот день очень короткой: "Дошли!". А память расшифровывает это единственное слово, и, как тогда, опять обжигает глаза незабытой радостью встречи с родиной. И опять, как тогда, захватывает дух от гордости, от сознания своей силы и человеческого достоинства, от того, что они - горстка! - не испугались, не остановились, просочились сквозь толщу врага, что выстояли и не устали от похода, от опасности, от войны. И не устанут, пока не отвоюют свободу и родину.
   В Освейских лесах отряд остановился, и взводы стали предпринимать боевые вылазки в Латвию. В каждую вылазку они наносили внезапный удар по врагу и возвращались с пополнением: взводы стали обрастать латышами - теми, которые не захотели или не успели эвакуироваться и которым довелось узнать, что такое оккупация. В партизаны шли незаурядные парни: на весах войны они взвесили Жизнь и Свободу и выбрали Свободу.
   За короткое время взводы стали отрядами, а отряды - партизанской бригадой численностью в 1500 бойцов, и Дадзис из командира небольшого отряда стал партизанским комбригом. Вскоре он повел бригаду в Северную Латвию, в районы Карсавы, Резекне, Балви и Валки, чтобы поддержать наступающую действующую армию и ускорить освобождение Латвии, Риги. Северная Латвия... Низинный, болотистый, лесной край. Бедные деревни. В одной из них жил и он, Вилис, и учился. А вот тут, на этих кочках, он сидел и делал два дела: пас скот и читал книжку - зарабатывал деньги и готовился к поступлению в учительский техникум.
   Противно вспомнить, как тогда некоторые парни в техникуме захлебывались от националистических речей латышских фашистов, от человеконенавистнической литературы. Фашизм становился модой. А его дядя Август - революционер и подпольщик с 1905 года - тогда еще предвидел, в какое страшное безумие выльется эта "мода". Дядя был остер на слово и умел одной немногословной фразой прокомментировать кровавые и лживые фашистские лозунги, так что Дадзис всякий раз морщился, услышав их еще раз от кого-нибудь из соучеников.
   Тут, в этих местах, он стал и учителем, и комсомольцем, и пионервожатым, и секретарем волкома - все сразу! - в сороковом году. Всего три года отделяют его от той жизни, он еще не успел забыть извилистых дорожек в латгальском лесу. Теперь на переходах он был для партизан не только командиром, но и компасом, неукоснительно выводя их на ту самую опушку, на которую следовало и на которой немцы каждый раз попадали врасплох. Ну, не каждый раз, бывало, конечно, что немцы его заставали врасплох. Однажды у этого вот леса, на этой самой поляне...
   - Вы только посмотрите, какая красивая поляна, ей-богу, я не преувеличиваю, самая красивая в Латвии поляна, но к чему она здесь, черт побери! Понимаете, если бы тут был лес, мы бы попросту прошли незамеченными...
   А было так. Во время одного перехода их след обнаружили немцы - и пошли по пятам. Надо было убегать, потому что не было сил принять бой - усталость была немыслимая после шестидесятикилометрового перехода. Сначала опасность прибавила сил, но немцы висели и висели на хвосте, и некоторые сдали и стали отставать. Отстала и одна санитарка из "детского сада". Она на глазах теряла силы, плелась сзади всех - вот-вот опустится в снег. И тогда ей уже не подняться и останется только застрелиться, потому что уже слышен шум преследования. А он ничем не может помочь ей. Он только оглядывался и видел, как она слабеет. И тогда он тоже отстал, подошел и сказал тихо и твердо:
   - Иди! Быстрее! Иначе...
   Ему тогда было двадцать три года - самое время для объяснения в любви.
   И она дошла, и с тех пор всегда идет рядом с комбригом - комсомолка из "детского сада", партизанка, мать двух старшеклассников, его жена.
   Так и удирали они из последних сил и не заметили, как вдруг выскочили прямо на эту со всех сторон открытую поляну. Выскочили - и замерли: вот теперь-то их и увидят немцы, и тогда, пожалуй, дело будет плохо. Но тут же шарахнулись назад, в подлесок на опушке, прошли полтора километра и, совсем утратив силы, решили залечь вон в тех самых кустарниках. Кустарники были все в инее, а партизаны - в белых маскхалатах. И немцы потеряли их след, потому что надвигались сумерки. Потоптавшись на этих самых следах и смешав их со своими, они решили повернуть обратно и прочесать лес.
   Прочесывать кустарники они не стали - видимо, из тех соображений, что кто же зимой станет залегать в прозрачных кустарниках? А партизаны лежали в этих прелестных заснеженных кустарниках, переводили дух и сторожко наблюдали, как немцы, то удаляясь, то приближаясь, в четырехстах метрах от них прочесывают лес. Так и ушли ни с чем. А партизаны, соснув в кустах, ночью поднялись и скрылись.
   Так каждый взвод из восемнадцати отрядов и подотрядов ходил на задания. Вели рельсовую войну, пускали под откос поезда. Заваливали дороги. Взрывали штабы. Карали предателей, и всюду, где проходили, оставляли на посту верных людей, тех, кто в 1944 году восстанавливал Советскую власть. Открывая дороги наступающей Красной Армии, отвлекали огонь на себя.
   
   * * *
   
   Письмо, полученное комбригом с родины, было из Лиепнаской школы-интерната и подписано пионерской дружиной имени героически погибшей латышской партизанки Эмили Аустринь. Ребята просили комбрига приехать к ним и назначали место встречи: Жигурский леспромхоз, 216-й квартал Куправского лесничества.
   В леспромхозе на станции узкоколейки нас подхватил вагончик, прикрепленный к мотовозу, и мы углубились в Жигурский лес. Совершенно неожиданно здесь он оказался высоким и густым, как тайга. По бокам узкоколейки - осушительные канавы, в лесу еще чувствуются следы высохшего болота.
   - Удобства,- усмехается комбриг,- прямо не верится, что тут вот и ходили мы чуть не по пояс в воде. Какая глушь была, сырость, вечная полутьма, вечная тишина! А теперь лес корят, хвойную муку делают, эстакады, рельсы, металл, лесопромышленная индустрия.
   Он протягивает молодому директору леспромхоза лист бумаги:
   - Возьмите постановление Совета Министров республики о том, что здесь учреждается заповедник и лес вырубать нельзя.
   - Да разве мы вырубим,- обиженно говорит парень,- только ведь санитарную рубку на этом участке ведем, без нее лес гибнет, старый он...
   Мотовоз встал, и мы пошли в лес.
   Комбриг шел впереди, трогал руками стволы. Может быть, здоровался с ними? Понемногу сырость, полутьма и великая тишина окружили нас. Земля, как кольчугой, была покрыта прошлогодней жухлой листвой.
   - Осторожно,- вдруг сказал комбриг,- пулеметное гнездо!
   Видели ли вы когда-нибудь пулеметное гнездо в партизанском лесу? Это просто неглубокая круглая яма в земле, настил из бревен и досок и всегда на посту пулеметчик. И вот здесь еще такое гнездо, и еще. Они расположены кругом - огненным настороженным кругом партизанской обороны. В центре круга - Барсучья гора. На склонах ее - штаб партизанской бригады. Из круглых ровненьких бревен - в четыре ската шалаши: штабной, разведчиков, бойцов. Кухня и баня. Вбитый в землю стол. Толстые бревна вместо скамеек. В одном шалаше на полусгнившем ящике - ржавые остатки карбидной лампы, котелок, кожух авто- мата.
   Как же это сохранилось все, не сгнило, не рассыпалось за двадцать лет?
   Ничего не сохранилось, все сгнило и рассыпалось. И все восстановлено, как было: недаром дружит комбриг с пионерами Лиепнаской школы. Однажды он показал им это место и начертил план лагеря. И они стали строить пулеметные гнезда, шалаши, скамейки. Им помогали учителя и бывшие партизаны, в том числе и В. П. Самсон. С тех пор он и любит ездить сюда.
   И вот он опять стоит здесь, в тишине и мраке похожего на тайгу леса. Мы все молчим и, наверное, все думаем о тех, кто жил здесь и кого настигла вражеская пуля. И все вздрагиваем, когда в тишине вдруг раздается крик "ура!". Но чего нее вздрагивать, ведь это лиепнаские ребятишки,- налетели на комбрига, суют ему букетики подснежников. Он берет их бережно, складывает на стол - на такой же, на каком чистил оружие в те далекие годы: сбитый из колышков и досок.
   А в небо уже летит оранжевое пламя и дым костра, и холод северной ранней весны, как и тогда, отступает за ближние стволы.
   Ребятишки все тесней обступают комбрига и просят:
   - Расскажите, как вы тут жили, как воевали!
   Он рассказывает, время от времени вспоминая обо мне и оборачиваясь, чтобы рассказать по-русски. Потом увлекается, и тогда начинает переводить завуч школы - молоденькая женщина. Она добавляет от себя:
   - Понимаете, он все время рассказывает о своих друзьях, о себе он просто не умеет рассказывать, а ребята - слышите? - просят, чтобы он рассказал о себе. Только что он рассказал о Герое Советского Союза Иманте Судмалисе, а теперь рассказывает о комиссаре Оттомаре Ошкалне. Жаль, что мы, кажется, и на этот раз ничего не узнали о нем самом, а мы ведь исследуем самым подробным образом историю всей партизанской бригады.
   Я сочувственно киваю - мне тоже надо узнать поподробнее и побольше о нем, и мне он тоже очень мало рассказал о себе и, хуже того, просто попросил не писать о нем.
   - Писать надо о тех, кого нет в живых, чтобы не умолкала о них слава,- вот что сказал он мне.
   А теперь он в окружении ребят отправился от шалаша к шалашу и дальше - на место летнего лагеря: ребята хотят восстановить и летний лагерь и дотошно расспрашивают его обо всем.
   Потом ребята угощают нас бутербродами, принесенными в рюкзаках, а комбриг учит ребят делать вертелы из веток осины и раскрывает свой разбухший портфель. Оказывается, портфель битком набит охотничьими сосисками, ребята надевают сосиски на острие вертел и жарят их так, как учит комбриг: на угольях, но ни в коем случае не на пламени. Из целлофанового мешочка быстро исчезают звездочки и полумесяцы печенья, присланные для ребят женой комбрига, а в мешочек наливается вода и осторожно укладываются подснежники - для нее.
   И тут еще раз мы слышим удивленные и обрадованные крики, и комбрига облепляют комсомольцы еще из одной - из Зелтынской школы. От Зелтыней до Куправы 70 километров, у ребят двухдневный поход, они узнали о восстановленном партизанском лагере и пришли его посмотреть - и вот, встретились здесь нечаянно с самим комбригом! Ну и везенье же у них, у зелтынских!
   Горит костер, высоко взлетает его пламя, и светятся синие ребячьи глаза.
   Вечером в Лиепне, в школе-интернате, комбриг заходит в отряды имени погибших героев: Марии Марциневич, братьев Богомольниковых, Иманта Судмалиса, Волдемара Эзерника, Зенты Озола. Комбриг просил ребят узнать о них все, что возможно. И когда они начали расспрашивать и запрашивать, читать и искать, тогда в пионерской дружине и родилась мысль - присвоить отрядам их имена. И присвоить тогда, когда герои станут для ребят родными, когда ни один этап их коротких жизней не останется неизвестным. Надо увидеть, с какой любовью украшены в классах портреты героев, с какой нежностью записаны в отрядных тетрадях их биографии и истории их подвига,- и поймешь, с какой силой вошла в ребячьи сердца партизанская просьба комбрига.
   Такой уж у него в жизни закон - всюду, где прошел, оставлять надежных людей.
   
   
 &n bsp; * * *
   
   Ночью мне надо успеть на поезд. Раздумываю, где лучше сесть - в Валке или в Валмиере, а может, успею в Цесисе?
   Комбриг что-то подсчитывает, глядя на часы.
   - В Сигулде,- решительно говорит он,- мы будем там за двадцать минут до отхода поезда, и незачем вам ехать в Валку или в Цесис и мерзнуть в ночных нетопленных вокзалах. Не забывайте: отопительный сезон кончился, а холод никак не хочет с этим считаться!
   Видно, есть у него в жизни и еще один закон - заботиться обо всех, даже о заезжих журналистах.
   Ровно за двадцать минут до отхода поезда мы влетаем в Сигулду, к вокзалу. Здесь все залито луной, и тихо, так тихо и мирно, словно никогда не было тех дней за огненным кругом пулеметных гнезд.
   Я сажусь в поезд, а комбриг Дадзис, такой невоенный в своем модном коротком пальто и берете - ученый секретарь Латвийской Академии наук, философ, кандидат наук, автор многих трудов, редактор новой Малой Латвийской Энциклопедии, Герой Советского Союза и депутат Верховного Совета республики Вилис Петрович Самсон - уезжает в Ригу, и с утра начнет наверстывать все упущенное за этот проведенный в Жигурском лесу день.
   А я вот, написав эти строки о нем, боюсь, что Вилис Петрович обидится на меня: он ведь железным голосом наказывал мне писать только о его боевых товарищах...