О ЧЕМ НЕ ЗНАЛА ОЛЬГА

I

Фронтовой документ Сергея Глушанкова

   После приезда в Ригу Сергей реально почувствовал надвигающуюся грозу. Говорили о немецких самолетах, нарушающих воздушное пространство СССР, о забрасываемых лазутчиках, об активизации местных фашистов, о концентрации крупных сил по ту сторону границы.
   И все же верить в войну никак не хотелось.
   Он много и, как всегда, увлеченно работал, стараясь помочь молодым латышским товарищам. Опыт, приобретенный в Смоленской комсомольской организации, пришелся как нельзя кстати. Жаль только, что он не знал латышского языка. Вот бы сюда Ольгу, с ее задором, боевитостью, способностью схватывать не только основную мысль, но и интонацию, с умением говорить на родном языке этих парней и девушек - пытливых, ищущих, желающих понять все и сразу.
   Он часто писал Ольге в Смоленск. Встретил мать с Роменой, они привезли от нее очередное теплое письмо. Прикинул: экзамены не будут долгими. Ответил в тот же день. Пожелал успехов, приписал в конце традиционное: "Ну пуха ни пера!"
   А в ночь на двадцать второе июня его разбудили громкие выстрелы зениток. Когда он выглянул в окно и увидел спешивших военных, то понял: произошло что-то более серьезное, чем учебная тревога.
   В ЦК комсомола Латвии ему сообщили: началась война. "Ничего,- подумал он, - скоро фашисты получат по зубам!" Он все еще представлял войну по фильмам и заверял себя, что долго она не продлится и что враг потерпит жестокое поражение. Так он ответил и Ольге в Смоленск, когда она прислала свою первую обеспокоенную телеграмму.
   Писем и других телеграмм почта ему не доставила: враг стремительно шел на Ригу, связисты едва успевали отправлять срочную служебную корреспонденцию.
   Пришлось спешно эвакуировать мать и дочку. Они уезжали с сотнями других мирных жителей. Путь поезда лежал на восток, точного адреса у эшелона не было.
   Глушанков попросил разрешения записаться добровольцем и уйти в действующую армию. Но его не отпустили: Центральный комитет комсомола продолжал действовать уже как боевой штаб молодежи, помогая организовывать народ на отпор врагу.
   Вскоре Сергея пригласил к себе председатель Совета Народных Комиссаров Латвийской ССР Вилис Лацис. Вид у него был чрезвычайно утомленный. Истинный патриот страны и сын своего народа, Лацис сердцем и умом понимал, что значит не- мецкая оккупация, и в какую беду попадают сейчас латыши. И он делал все, что можно было сделать для облегчения людских страданий.
   - Нам предстоит эвакуировать тех, кто по заданию партии и правительства работал в Риге до последнего часа, - глухо, усталым голосом сказал он Глушанкову. - Есть данные, что дороги на Москву и Псков перехвачены вражескими десантами. Остался один путь: через Валгу в Эстонию. Не исключено, что вы будете иметь стычку с каким-либо десантом немцев или латышскими фашистами. По возможности вы будете вооружены. С продуктами и бензином вам помогут в Руене. Вы рвались в бой, товарищ Глушанков. Считайте для себя это первым и очень серьезным боевым заданием. В Таллине вы можете назначить главного и отправить людей уже одних: дальнейший путь не будет таким опасным. А сами, как вы и пожелали, уйдете в действующую. Желаю вам удач и боевого счастья.
   И Вилис Лацис протянул ему два листка бумаги. Потом пожал руку. Документы Сергей прочел уже на улице.
   Первым был пропуск:
   "Предъявителю сего тов. Глушанкову С. В. с автомашиной разрешается свободный переход границы из Латвийской ССР на территорию Эстонской ССР через пропускной пункт г. Валга.
   Штаб гарнизона".
   Второй - отношение на имя председателя Руенского потребсоюза:
   "Предлагается вам отгрузить две машины продуктов питания и бензина для Совнаркома Латвийской ССР.
   Военным организациям прошу содействовать в продвижении указанных машин, сопровождаемых тов. Глушанковым.
   Председатель СНК Латвийской ССР В. Лацис".
   Не так мечтал встретить свой первый бой Сергей Глушанков! Всегда думал, что если призовут, - пойдет в цепи наступающих и будет гнать врага без передышки. А тут - сопровождать машины, двигаться не вперед, а назад.
   Среди тех, кого он сопровождал и за жизнь кого отвечал, были знакомые девушки из ЦК комсомола Латвии, работницы из аппарата ЦК и горкома партии, совнаркомовки. Были и мужчины, но ровно столько, сколько было нужно иметь на крайний случай, если придется защищать женщин и детей. Сергей смотрел на доверчивых, немного растерянных людей и понимал, что они надеются на него, как опытного человека, который не даст их в обиду. А ведь он пока что видел войну в кино и на сцене!..
   Сергей получил продукты и бензин, винтовки и патроны. Для себя выхлопотал наган: сподручнее. Спокойно, с улыбкой говорил людям о том, что дорога будет не дальней, что из Эстонии они еще могут вернуться в Ригу: фашистов не сегодня, так завтра опрокинут и сокрушат. Впрочем, эти слова он произносил искренне, веря и сам, что такое может произойти.
   Июльские дни были жаркими, а дороги пыльными. Старались ехать только в ночные часы. И не потому, что боялись жары или пыли. Немецкие самолеты с утра до вечера висели в воздухе и гонялись за каждой машиной, военной или мирной, с солдатами или с детьми.
   Однажды Сергей забылся во сне, но его разбудила автоматная очередь. Пули прошили верх кабины, в кузове вскрикнула и застонала женщина. Глушанков приказал шоферу гнать машину как можно быстрее, а сам открыл дверцу и высунулся из кабины. Сделал несколько выстрелов в сторону темных и густых кустов. Ответной очереди не последовало.
   - Местные фашисты колобродят, - пояснил шофер, когда они отъехали километра три от этого места. - Звери, но трусы порядочные. Три дня назад я вез на машине детишек, так они по ним тоже две очереди дали. Многих тогда покалечили. Мы стали их преследовать, а они - дай бог ноги. Молодец против овец, а против молодца сам овца!
   Сергей заглянул к пассажирам. Раненой уже оказывали помощь, одна из женщин неловко, но старательно забинтовала ей руку.
   - Враг обращен в бегство,- сказал Глушанков, чтобы хоть как-то успокоить своих подопечных. - Скоро будем в Таллине.
   Других происшествий этой ночью не было.
   Они встречали и обгоняли машины с пушками, пехотой, моряками. Глядя на них, Сергей думал: "Вот отправлю в тыл женщин - и в эстонский военкомат. Пора начинать воевать по- настоящему!"
   В Таллине ему сказали, что лучше всего продолжать путь в тыл на автомашинах; за поездами охотятся вражеские бомбардировщики. Бензином и продуктами обеспечили на сотни километров. Он выделил старших на каждую машину и главного на всю группу. Попрощался со своими спутниками и пошел в республиканский военкомат.
   Там Глушанкову сказали, что на него есть броня и что они не знают, как им поступить. Но он так настаивал, что ему в конце концов выписали предписание.
   Направлялся он в прославленную дивизию, которая недавно имела успех под Мярьямаа и гнала фашистов километров тридцать. Это радовало: значит, и он будет теперь не отступать, а наступать...
   По пути забежал на почту, чтобы послать телеграмму в Смоленск: надо успокоить Ольгу, что он жив и здоров и что мать с Роменкой благополучно выехали из Риги. Телеграмму на почте приняли, но предупредили: линия работает плохо, с перебоями, гарантировать доставку адресату они никак не могут...
   
   
 &nbs p; 
   
   
    

II

Фронтовой документ Сергея Глушанкова

   Снаряд просвистел над головой и разорвался метрах в двадцати. За ним второй, третий, еще и еще.
   - Попали мы с тобой, браток, в артиллерийскую вилку, - сказал усатый, заросший щетиной сержант. - Не судьба умереть - живы будем, а судьба...
   Взрыв снаряда полыхнул так близко, что Сергей закрыл глаза, чтобы не ослепнуть.
   - Рот держи открытым, иначе оглохнешь! - посоветовал сержант, прижимаясь к Глушанкову, - Барабанные перепонки, они...
   Он не договорил. За ними упали уже два или три снаряда. И впереди грохнуло так, что, казалось, треснуло тусклое небо над головой. Тучи земли взметнулись ввысь и опускались подобно грязному дождю. Не будь рядом большого камня, сержант и его товарищи могли бы распрощаться с белым светом, но камень оказался не хуже брони.
   - Жив? - спросил сержант.
   - Жив, - ответил Сергей.
   - Не напугался?
   - Нет.
   Артиллерийская стрельба на какое-то мгновение затихла. Сержант пополз по траншее, пересчитывая своих подчиненных. После артналета из двенадцати бойцов в строю осталось девять.
   - Сейчас фрицы будут наступать, - сказал сержант.
   Глушанков осмотрелся и вдруг понял, что пистолет для такого боя не оружие, что надо будет найти винтовку или карабин.
   В дивизии Сергей настойчиво просился на передовую, но его послали сотрудником в дивизионную газету "За Родину", которая к тому времени потеряла половину своего немногочисленного состава. Газету надо выпускать, и делать ее нужно боевой, зовущей на подвиг. Это сказал ему комиссар дивизии. Война есть война и служба есть служба. Возражать не приходится. Так Сергей Глушанков стал военным журналистом. Он стремился быть среди героев боев, чтобы видеть их в действии и чтобы самого его не мучила совесть: он тоже на передовой, вместе с теми, о которых пишет.
   Он пополз по траншее, поднял валявшийся рядом с убитым бойцом карабин, отстегнул патронташ с обоймами патронов и вернулся к сержанту.
   - Шел бы ты, браток, в дивизию, пока тихо, - посоветовал сержант.
   - В дивизию я всегда успею, - ответил Сергей.
   На опушке леса показался танк, темный и неуклюжий. За ним медленно выползали второй, третий и четвертый. За танками бежали вражеские автоматчики. Танки обрушили огонь на траншеи, и Глушанков закрыл глаза, чтобы не засыпало мелким серым песком.
   - Ничего, их сейчас встретят наши, - спокойно проговорил сержант.
   За спиной глухо ударили пушки, снаряды со свистом пролетели над головами пехотинцев и стали рваться перед вражескими танками. Большой свечкой вспыхнула первая машина, задымила вторая.
   - Очень хорошо! - похвалил сержант. - Так их! - и смачно выругался.
   Но два танка все еще шли вперед, и за ними семенила пехота, поливая местность автоматными очередями. Из-за камня все было хорошо видно. Сержант прицелился и выстрелил. Рядом часто и отрывисто захлопали винтовочные выстрелы бойцов. Прицелился и нажал на спусковой крючок Сергей Глушанков. За танками упало несколько автоматчиков. Сергей обрадовался как мальчишка. Сержант, словно понимая настроение своего соседа справа, громко и одобрительно бросил:
   - Твои!
   Била наша артиллерия и непрерывно стреляли наши бойцы. Вражеские танки повернули обратно. Побежала к лесу и пехота. Бить по ней стало сподручнее. Глушанков целился и стрелял. Тут ему припомнились учебные стрельбы в Смоленске. В тир они ходили гурьбой, обком комсомола в полном своем составе. Старший лейтенант из подшефной части учил их изготовляться к бою, брать цель на мушку, нажимать на спусковой, крючок. Как это сейчас пригодилось!
   Сергей пробыл с бойцами еще долго. Когда отбили две атаки - отправился в редакцию. Временами он полз, местами делал стремительные перебежки, иногда лежал в воронке или за камнем, ожидая, пока прекратится огневой налет.
   К утру он был в редакции. Через час секретарь сдавал в набор корреспонденцию С. Глушанкова, сотрудника пока еще без воинского звания. В заметке поднимались на щит славы бойцы отделения усатого и храброго сержанта, отразившие яростные атаки противника.
   Днем или вечером он отправлялся в поход, а к утру приносил свежие материалы, наполненные яркими и непосредственными впечатлениями, воспевающими все новых и новых героев. К великому огорчению корреспондента, пути к передовой становились все короче и короче. Дивизия отступала, и враг с каждым днем приближался к Таллину.
   В бой шли балтийские моряки, латышские рабочие-добровольцы, таллинские ополченцы, милиционеры и девушки-ком- сомолки. Фашистов сдерживали, но остановить и тем более повернуть их вспять не могли. Правда, было и удачное контрнаступление под Марьямаа, когда враг отступил на три десятка километров. Но это произошло в июле, а теперь уже по- ловина августа. Враг сумел выйти к Финскому заливу и разрезал восьмую армию на две части. Таллинская группировка оказалась отрезанной с суши и имела теперь сообщение только по Финскому заливу. Бои шли уже на дальних подступах к Ленинграду, к последней смертельной схватке готовились и защитники Таллина.
   Сергей по-прежнему часто пропадал в войсках, а точнее, в подразделениях первой линии. Его восхищали люди, видевшие перед собой одну цель: врага надо остановить любой ценой, чтобы потом гнать его до Берлина. Но до Берлина было так далеко, а Таллин находился в нескольких километрах от: линии фронта.
   Враг захватил Меревялья, Пириту, поднялся на горку, что возвышалась над живописным парком Кадриорг, а затем спустился в этот парк.
   Бои завязались на восточной окраине Таллина.
   А Сергей Глушанков все еще ходил на редакционные задания. Случалось - залегал в цепь и отражал очередную атаку противника. Иногда ему хотелось сказать, что пора всем взять в руки оружие и идти в конец Нарвской улицы, где уже находились немцы. Но всякий раз он вспоминал слова комиссара о том, что война будет долгой, что победит тот, у кого сильнее нервы и больше мужества. Можно потерять еще один город, но нельзя потерять Родину. Если придется оставить Таллин - дивизия перейдет на другой участок и будет сражаться с прежним ожесточением. И снова бойцы будут читать пахнущую краской газету "За Родину", в которой найдут имена отличившихся воинов - свои имена.
   Писем от родных не получал. Да и как он мог их получить? Ольге в телеграмме он не назвал номер полевой почты: не знал в то время и сам. Письма, вероятно, не дошли: кругом такая кутерьма. Он часто мечтал о том, что где-нибудь встретит Ольгу: она в тыл не поедет, не такой у нее характер. И тогда Сергей напишет свой самый лучший очерк. О радистке Ольге Грененберг... Или о медицинской сестре... А точнее - о славном и хорошем человеке...
   Но пока это оставалось только мечтой: как может Ольга попасть на этот участок, если он давно отрезан с суши? Обстановка под Таллином становилась все сложнее. Настал и такой день, когда помрачневший редактор сказал, что завтра газета не выйдет, что нужно срочно погрузить кассы со шрифтами и двигаться в порт и что Таллин, наверное, будет оставлен нашими войсками этой ночью.
   С камнем на сердце шел боец и журналист Сергей Глушанков к гавани. Ему не хотелось смотреть людям в глаза и оглядываться. За то, что город этой ночью будет занят противником, он считал виновным и себя, комсомольца и коммуниста, человека в военной гимнастерке и с пистолетом на правом боку.
   
   
   

III

Фронтовой документ Сергея Глушанкова

   Транспорт, забитый бойцами, ранеными и здоровыми, уходил из Таллина поздним вечером. На горе Ласнамяе вспыхивали зарницы выстрелов, а через мгновенье Сергей видел фонтаны воды, поднятые разорвавшимися снарядами. Судов было много, и все были переполнены военными и гражданскими, мужчинами и женщинами, стариками и детьми. Глушанков представил Ромену на месте этих ребятишек: ужасно! Где мать, и где дочка? Доехали они до места назначения или их разбомбили в пути? Письмо с дороги, если мать его и послала, дойти не успело: Рига была уже занята противником. А что с Ольгой? Последний экзамен у нее должен быть шестого июля. Сдавала она его или ушла на фронт? Когда-то они поклялись друг другу" что в случае "чего", оба уйдут в армию добровольцами. Не сидит она дома, да к дома нет: Смоленск; захвачен фашистами, восемнадцатого июля, там уже почти полтора месяца враг. Как навести справки, если он даже приблизительно не знает, где может находиться она, а она не имеет представления о местонахождении его? Может, она и узнала про него, но письма на таллинский участок фронта доходили не всегда, часто суда с грузом топили подводные лодки и самолеты противника. Знать бы где свои близкие люди, легче было бы на душе...
   Вечер был пасмурным и дождливым. Не прошло и часа, как Таллин скрылся из виду. Судно вышло в Финский залив. Что встретит оно ночью и каким будет утро? Хотя бы начался самый страшный ливень, тогда не появятся в небе немецкие стервятники.
   Стонали раненые и плакали дети. Сновали медицинские сестры, от которых пахло йодом и нашатырем. Врачи приспособили какой-то закоулок и делали там самые неотложные операции. Сергей всегда с почтением относился к врачам, сейчас ему хотелось обнять каждого из них: и эту седую женщину с прямоугольником в петлице, и юношу, видно, этим летом закончившего институт, и заросшего бородой профессора, выполняющего обязанности рядового хирурга. Сергей тоже напросился на помощь, и теперь помогал санитарам относить в закоулок раненых. Ему стало лучше оттого, что он что-то делает, что он хоть немножко помогает врачам и раненым.
   А в заливе то там, то здесь вспыхивало пламя, и Глушанков догадывался, что какое-то судно или наскочило на мину, или торпедировано подводной лодкой, или подожжено дальнобойной артиллерией с берега. И уже совсем стало не по себе, когда они проходили мимо судов, трескуче пылавших высоким факелом. Где пассажиры - с этих судов? Сгорели живыми или успели выпрыгнуть и спастись? Или их поглотила морская пучина?
   К утру он так выбился из сил, что врач, тоже порядком уставший, сказал, что можно будет и отдохнуть, что неотложные операции сделаны и первая помощь оказана всем, кто в ней остро нуждался. Сергей прилег и тотчас уснул.
   Разбудили его оглушительные очереди крупнокалиберных пулеметов. Со сна он сразу и не разобрал, где находится: на море или на суше. Потом пришел в себя и понял: судно шло в открытом заливе, и берега, несмотря на солнечную погоду, видно не было.
   Ох, уж это солнце, как оно некстати поднялось сегодня над головой и даже не спряталось за тучами! Немецкие летчики отлично видели каждую цель и могли выбирать то, что для них важнее. Впрочем, они ничего не выбирают и швыряют бомбы на первое попавшееся судно, если даже на борту у него красный крест, а потом поливают его огнем из крупнокалиберных пулеметов.
   Новое судно тонуло на глазах Сергея. Он видел, как бросались в воду люди, как летчики добивали плывущих из пулеметов. Его душило чувство собственного бессилия, когда он наблюдал гибель людей и ничего не мог сделать для их спасения...
   Противник был справа и слева, в Финляндии и на эстонском берегу. А до Кронштадта еще так далеко! Хотя бы скорее наступали сумерки со своей спасительной темнотой. Но солнце все еще висело над головой. Никогда не желал так Сергей Глушанков, чтобы тучи прикрыли солнце, как в этот августовский день тысяча девятьсот сорок первого года!
   При ярком солнечном освещении они шли не один час. Сергей уже стал подумывать о том, что так они могут дойти до Кронштадта и благополучно высадиться на берег. Земля, она вещь куда надежнее, чем эта плавучая смерть, колыхающаяся на мутных волнах и готовая при первом ударе развалиться на части или погрузиться на морское дно. Его меньше беспокоила личная безопасность, плавать он умел. Но в трюмах стонали раненые, часто впадавшие в беспамятство. Что будет с ними, если судно начнет тонуть? А с теми, кто не умеет плавать? А с малолетними детишками?
   Говорили, что Кронштадт уже близок. И тем обиднее было увидеть стремительно несущуюся девятку бомбардировщиков. Они шли с финской стороны. И также стремительно начали снижаться... Сергей понял, что новый удар предназначался для его судна. Было жутко и страшно. Но он сделал попытку пошутить, что мы, мол, и в огне не торим, и в воде не тонем. Ему никто не ответил. Все как загипнотизированные смотрели на эти темные самолеты.
   Бомбы падали с отвратительным свистом и поднимали вокруг парохода бурлящие водяные смерчи. Одна крупная бомба угодила в середину судна, вторая попала в его носовую часть. Два взрыва последовали почти одновременно. Судно сильно накренилось и как бы собиралось опрокинуться. Матросы потянули лодки и стали спускать их на воду. Но третья бомба упала на эти лодки и разметала их.
   Судно медленно погружалось в мутные воды. Кто- то крикнул, что надо спасаться, кто-то уже прыгал в воду, кто-то отплывал от парохода, отмеряя пространство торопливыми саженками. Сергей помог спуститься в уцелевшую лодку раненому, потом протянул ему плачущего, напуганного ребенка. Но лодку уже отнесло от парохода. Тогда ребенка схватил молодой матрос и вместе с ним перемахнул через борт.
   В воду прыгали все, кто мог.
   Сергей быстро снял сапоги, брюки, рванул гимнастерку. Спохватился: там документы. Вынул партийный и комсомольский билеты, портрет Ромепа Роллана с автографом, справки и удостоверения, положил все это в фуражку. Надвинул фуражку на уши и, придерживая ее левой рукой, прыгнул вниз. Сначала он ушел так глубоко, что ему показалось: не вынырнет. Энергично замахал правой рукой. Запасов воздуха в легких едва хватило. Зато когда оказался на поверхности, глотнул кислорода такую дозу, что чуть не задохнулся. Надвинув фуражку еще глубже, он поплыл от парохода. Пулеметные очереди уже хлестали по воде, и он был вынужден часто нырять. Он не имел представления, сколько может продержаться в холодной воде, но желание жить было огромным, и он поплыл к большому бревну, за которое уцепилось полдюжины выпрыгнувших из судна.
   - Держись, парень! - глухо крикнул ему незнакомый боец.
   Бревно было скользким, и Сергей никак не мог за него ухватиться. Потом он увидел большой ржавый гвоздь и взялся за него пальцами. Держаться на воде стало легче. "Только бы не появились самолеты",- подумал Глушанков.
   Ноги Сергея сводило от холода, сердце готово было лопнутъ от напряжения, ныла контуженная голова. И все же он был счастливчиком, для сотен его товарищей судьба оказалась куда безжалостней. "Как хорошо, - вдруг подумал он,-что со мной рядом нет Ольги!"
   Вечером вдали зарычали моторные лодки. Откуда они? Свои или чужие? А если чужие?.. Даже и пистолета нет, чтобы пустить в себя последнюю пулю. "Ничего, Финский залив глубок!" - подумал Сергей. Но лодки оказались своими, кронштадтскими. Их, окоченевших, со сведенными судорогой руками и ногами, едва оторвали от бревна и переместили на утлые, но быстрые посудины.
   Кронштадт Сергей никогда не видел. Теперь этот мрачноватый с виду город показался ему самым чудесным на земле.
   
   
   

IV

Фронтовой документ Сергея Глушанкова

   Все познается в сравнении. Когда Сергей Глушанков уходил из Таллина, плыл на транспорте и чуть было не утонул в Финском заливе, ему казалось, что хуже этих дней и часов ничего быть не может и что такие ужасы никогда не повторятся. Но вот сейчас, в Невской Дубровке, он уже думал иначе: там были цветочки, здесь ягодки.
   В Невскую Дубровку он попал не сразу. Когда его выловили и доставили на берег, он снова попросился в строй. Его переправили в Ораниенбаум, а оттуда в таменгонтский лес, где размещались штаб и политотдел восьмой армии. Армия, с боями отходившая от самой границы, была совершенно обессилена, но все еще продолжала наступать, занимая то небольшой поселок, то важную высотку. Глушанков прибыл тогда, когда готовился очередной контрудар. Начпоарм, подвижной и черноволосый полковой комиссар, Сергей Иванович Панков был чрезвычайно занят, но нашел несколько минут, чтобы поговорить с молодым политработником. "Заведовали лекторской группой в ЦК комсомола Латвии? - спросил он.- Отлично! Я представляю вас на утверждение в должности лектора политотдела армии и к званию "старший политрук". Не спрашиваю, справитесь ли вы с этой работой. В этом я уверен, потому и выдвигаю".
   Сергея редко видели в лесу под Таменгонтом, где находился штаб. Для армии наступили трудные дни, и она сражалась каждый день и каждый час. Противник захватил Новый Петергоф, Стрельну, Лигово, и связь осуществлялась только по заливу, под артиллерийским огнем противника. Бойцов нужно ободрить, а лучшее средство для этого - быть вместе с ними. Он попадал и под бомбежки, и под артобстрелы, и под пулеметные очереди - наравне с другими. Но никто так и не увидел его унылым или надломленным - запас бодрости оказался у него весьма прочным.
   В конце октября штаб и политотдел армии перебазировались в район Озерки - Колтуши, чтобы руководить операциями на Неве, главным образом на Невском плацдарме. Это был тот "пятачок", который уже тогда вспоминали недобрым словом. Около двух километров по фронту и метров шестьсот в глубину. Нева широка, быстра и с леденящим звоном несет месиво шуги. Противник видит каждый ее метр и весь срез по правому берегу, откуда переправляются бойцы и техника. И ведет огонь - кинжальный из пулеметов, навесной - из минометов. Часто прилетают и тяжелые снаряды, их враг шлет издалека. Днем к реке подойти нельзя из-за отличной видимости, ночью над Невой висят осветительные ракеты. На берегах лежат непохороненными трупы наших бойцов и командиров. Плохо с вывозкой раненых и переброской пополнения. Лодочный парк разбит, поэтому из Ленинграда доставляются любительские, или, как их здесь называют, обывательские лодки. Надо попытаться построить какой-то мост и переправить танки. Надо! А как это сделать? Иногда часть при подходе к реке и ее форсировании теряет две трети своего состава. Под понтонером за одну смену разбивается десятка два-три лодок, а он чудом остается в живых и продолжает свое дело.
   Надо, надо, надо!.. Это говорят все начальники, этого требуют строгие директивы, этого ждет голодный, блокированный Ленинград.
   - Военный совет армии назначил вас комиссаром всех невских переправ,- сказал Глушанкову начальник поарма Папков.- Задание трудное. На Неве сейчас есть прекрасные специалисты, мастера своего дела: заслуженный руководитель ЭПРОНа Фотий Иванович Крылов, начальник инженерных войск фронта генерал Бычевский, начальник инженерных войск армии полковник Германович, командиры понтонных и саперных батальонов. Что требуется от вас? Личное мужество, его вам не занимать. Теплое слово, в котором нуждаются люди на переправах. Забота о них. И, конечно, в самые ближайшие дни собрать останки павших и похоронить их с почестями. И, наконец, вы отвечаете вместе с командиром переправ за доставку людей и грузов на тот берег и эвакуацию раненых с того берега. Хотел бы подчеркнуть, что вы отвечаете чуточку больше: на Неве вы полномочный представитель нашей партии!
   К Неве он шел, бежал, полз, как говорится, применительно к условиям местности. Земля вокруг разворочена тысячами, десятками тысяч снарядов и мин. А они сыплются и сыплются. Временами приходилось лежать в воронке или в канаве, пока огневой налет не прекратится. И - снова к реке. Только у Невы понял, что все трудности у него впереди.
   Он с понтонерами переправлялся на тот берег и, захватив раненых, несся на лодке обратно. Ее относило в сторону, под огонь немцев: каких-то двести-триста метров, где на берегу сидят окопавшиеся гитлеровцы; там понтонер беззащитен и будет расстрелян автоматным огнем. Глушанков гребет вместе со всеми, не давая лодке скользить по течению, направляя ее на переправу - пятую, шестую или седьмую. Иногда в шуговой гуще шлепаются мины, и Глушанкова с товарищами засыпает мокрым снегом и осколками холодного синеватого льда. Но вот лодка достигла правого берега. Теперь надо помочь раненым: если они могут идти - довести до медпункта, не могут - помочь санитарам положить их на носилки и доставить куда нужно.
   Глушанков считал, что он будет иметь право призывать людей и требовать от них только в том случае, если лично сам познает, к чему можно звать и чего можно требовать. Он сутками находился на берегу, в этом кромешном аду, и помогал решать подчас необычные, очень трудные задачи. И в то же время он был агитатором. Восхищаясь бойцами, он прославлял их, говорил, что Родина и Ленинград никогда не сбудут того, что сделали они в сентябре, октябре и делают сейчас, в ноябре сорок первого года. Он ставил в пример красноармейца Ильгама Шалялютдинова, который под огнем противника управлял двенадцатиместной лодкой и совершил за смену двенадцать рейсов туда и обратно; лодку его пробило осколками, но он заткнул отверстия шапкой и рукавицами; мокрый, продрогший до костей, глухой от взрывов, он не покинул свой боевой пост и не ушел с берега до тех пор, пока не перевез больше сотни бойцов и не вывез несколько десятков раненых... Или сержант Ефимов, под которым была пробита резиновая лодка: он вплавь добрался до левого берега и невесть каким образом притянул за собой миномет... Или лейтенант Федоров, утащивший из-под носа немцев больше пяти дюжин исправных рыбацких лодок и доставивший их на переправу... А капитан Маякевич, геройски погибший при переправе тяжелых танков? А медсестра Надя Ефремова, только в течение одной ночи вынесшая с берега сто двадцать пять раненых бойцов и командиров? Героев было много, рассказывал о них Глушанков с любовью и признательностью. Он знал цену героизму и мужеству, знал потому, что прошел эту суровую школу вместе с героями и сам был героем.
   Рядом с ним были генералы и полковники, за плечами которых - военные училища и академии. А его опыт форсирования водных преград ограничивался плаванием по Днепру в Смоленске, прогулкой на катере по Даугаве и тяжким вынужденным путешествием по Финскому заливу. Что ж, надо учиться!.. И он учился, начинал с азов, не стесняясь посоветоваться с рядовым понтонером, инженером или прославленным адмиралом.
   Не будет преувеличением сказать, что Глушанков впервые увидел в деле, причем в большом, мужественном и таком нужном, инженеров, в частности военных. Человек по натуре своей впечатлительный, Сергей не находил слов, чтобы оценить смелые и мудрые действия этих людей. Хотя бы вот этого коренастого Ивана Георгиевича Зубкова. Представитель сугубо мирной профессии (до войны он начал строить метро в Ленинграде), Зубков сделал столько доброго для фронта, будто тем и занимался, что всю жизнь воздвигал оборонительные рубежи. В Невской Дубровке он помогал наладить паромную переправу тяжелых танков. И это - под носом противника! Испробовал все и - нашел верное решение. Борис Владимирович Бычевский, словно непробиваемый, долгими часами находится под обстрелом и изыскивает новые, самые неожиданные способы переброски живой силы, техники, боеприпасов и продовольствия на левый берег Невы. А майор, Алексей Владимирович Писаржевский, этот ловкий и хитрый знаток маскировки, не раз обманывавший врага и вводивший его в заблуждение остроумными, оригинальными и дерзкими приемами. На всю жизнь сохранил к ним Глушанков глубочайшее уважение.
   Оценили и они его, молодого комиссара. Фотий Иванович Крылов не без восхищения сказал: "Диву даешься, что за молодежь пошла. Опыта не хватает, так он умом, смелостью, риском возьмет!" А начальник переправ генерал Зайцев так охарактеризовал своего соратника: "Я участник трех войн. Много видел политработников. Глушанков - хороший, настоящий комиссар".
   Нева стала одеваться в панцирь синеватого льда, и Глушанков в числе первых пошел по нему к тому берегу. Прошел, убедился в прочности. Потом пошли бойцы, потянулись ящики с боеприпасами, медленно поползли легкие пушчонки. А с той стороны едут уже на санях-волокушах раненые - быстро и почти удобно.
   Донесения комиссара невских переправ, пусть не всегда написанные четким военным языком, свидетельствуют о неукротимом энтузиазме их автора, о желании его сделать все, чтобы с честью решить трудную боевую задачу в районе Дубровки.
   "С 20.00 16.Х1.41 по 11.00 17.Х1 переправлено бойцов 917 чел., по льду 400, танков 3, пушек 12, боеприпасов 216 ящиков, продовольствия 5250 кг, снаряжения 200 кг, эвакуировано раненых 209 чел. Имелось 27 обывательских лодок, 1 весельный катер. К утру все, что мы имели в качестве задания (исключая 2 пушки), перевезено на левый берег р. Нева. Просим оперативный отдел штаба армии загрузить нас на следующую ночь не позднее наступления темноты. Переправа людей может быть проведена в больших размерах, для переправы грузов будут использованы санки".
   "С 11.00 20.Х1.41 по 21.Х1.41 г. переправлено по льду 1063 чел., пушек 45 мм - 2 шт., продовольствия 1900 кг, боеприпасов 249 ящиков, снаряжения 150 кг. Эвакуировано раненых 8 человек, пушек 45 мм - 45 шт. Все, что имелось к перевозке, в течение ночи было перевезено полностью...
   Примечание. Нами заготовлены и переданы санчастям более 30 санок для перевозки раненых".
   И так - каждый день. За любой такой цифрой - труд людей, тяжкий, неизмеримый. Непрерывные бои, ночи без сна, голодный паек основательно измотали бойцов. Героями были все: генералы и бойцы, коммунисты, комсомольцы, беспартийные. Слабых духом в Невской Дубровке не было и не могло быть.
   Сергей получил здесь вторую контузию. Обычное, а если учесть, что его не убили и не ранили,- редчайшее явление для Невской Дубровки.
   Нева принесла ему первую боевую медаль "За отвагу". Хорошая солдатская награда!..
   Трудно было Ленинграду, но совесть у старшего политрука Сергея Венедиктовича Глушанкова чиста: он делал все, что мог, чтобы облегчить страдания ленинградцев, чтобы вызволить их из беды и опасности.
   Его не покидала мучительная тревога за судьбу Ленинграда, был он обеспокоен и за участь близких, родных для него людей.
   Он наводил справки, писал друзьям. Обрадовался весточке от матери: живы, но болеют, высадили их с поезда в Горьковской области, теперь они находятся в больнице. Мать сообщила, что Ольга в сентябре была жива, она работала в военном госпитале и прислала два письма, но теперь письма почему-то приходить перестали. Сергей в тот же день ответил матери и написал начальнику военного госпиталя. Ему ответили: из госпиталя ее отозвали в другую часть. Послал письмо по новому адресу. Ответ пришел быстро: Ольга Эриестовна Грененберг пропала без вести.
   "Пропала без вести..." Убита? Раненой захвачена в плен? Как это случилось? Когда и при каких обстоятельствах? Он задавал эти вопросы в своих письмах, но ответы оставались лаконичными и, как думалось Сергею, холодными и равнодушными: "Пропала без вести".