ПРОЛОГ

Подпольщица Ольга Грененберг

       - "Наше дело правое. Мы победим". Так вы писали в своих листовках. Победили?
   Гестаповец презрительно ухмыльнулся. Перед ним стояла заключенная. Она была так избита, что едва держалась на ногах. Все лицо ее - в синевато-желтых подтеках. Затасканный тюремный халат в крови, запекшейся и потемневшей. Кровоточила рассеченная бровь, и молодая женщина часто встряхивала головой, смахивая алую струйку.
   - Победили, - ответила она.
   - Вот как! - он захохотал. - Тогда почему я сижу в кресле, а вы стоите передо мной, я луплю вас как хочу, а вы даже царапнуть меня не можете.
   У нее руки крепко скручены за спиной. Если бы они были свободны! Руки уже посинели от тонких веревок и кажутся чужими. Ей не хочется отвечать этому гнусному человеку. Но не подумает ли он, что молчание означает сломленный дух и что он, гестаповец, победил?
   - Скоро вы будете сидеть на скамье. Когда вас будут судить, - произнесла она спокойно и веско как нечто давно решенное.
   - И кто же меня будет судить? Не вы ли, Ольга Грененберг?
   - Народ. От моего имени тоже.
   - Какой народ? Латышский?
   - Советский. В том числе и латышский.
   - Вы очень плохая латышка! - закричал он, не сдержавшись. - Такие вот латыши отдали нас русским в сороковом году!
   - Латыши сами восстановили у себя Советскую власть, которую вы при помощи немцев и англичан задушили в восемнадцатом году. Советской власти существовать вечно.
   - Но есть еще мы, кто не позволит этой власти возро- диться!
   - Кто это мы? - она с уничтожающей улыбкой взглянула ему в глаза.
   - Настоящие латыши.
   - Вы нацистские холуи, вы для фашистов что-то вроде овчарок, вынюхивающих следы. Только овчарка ищет преступника, совершившего зло, а вы хватаете невинных! У вас нет ничего общего с латышами. Придет день, и, если вас не повесят по какой-то случайной причине, вас проклянут собственные дети, когда узнают, чем вы занимались в рижской центральной тюрьме в годы оккупации.
   - Вы отличный оратор. И часто вы держали свои речи?
   - Сколько было нужно, чтобы воспитать ненависть к вам и веру в нашу близкую победу.
   - Но мы в Риге на правах хозяев, а вы?
   - Вы хозяева временные, случайные и потому такие ничтожные. А мы хозяева постоянные.
   - Хороши хозяева! - ехидно заметил гестаповец. - Ваша одежда, ваша еда, ваше жилище... разве это для хозяев? Ваш любимый Сергей где-то около Эстонии, а вы даже письма послать ему не можете!..
   - Я его живого встречу! - вырвалось у нее.
   - Живого? - он криво усмехнулся. - Вряд ли! "Хозяева", подобные вам, красный флаг никогда больше не увидят. Наша артиллерия так хороша, что от вашего Сережи, наверное, давно осталось только мокрое место!
   - Но наша артиллерия лучше! Она по Берлину скоро бить будет!
   Гестаповец уставал после побоев. Когда он отдыхал, то обычно проводил время в беседах с истязаемыми им людьми. Одни сурово отмалчивались. Другие дерзили. Эта после изобличения ее на очной ставке ведет себя нагло и вызывающе. На что она надеется? На выручку друзей? Но они давно схвачены и сидят в этой же тюрьме. На помощь Красной Армии? Пока она придет в Ригу, в тюрьме не останется ни одного заключенного. Ольге Грененберг уже объявлено о казни, а она даже не дрогнула и не заплакала, когда выслушала приговор. И когда он бьет и пытает ее, она молчит или шлет проклятия в адрес немецких фашистов и их латышских прислужников. Что она за человек? Почему не молит о спасении жизни и не валяется в его ногах? Почему за долгий срок заключения она не назвала ни одного единомышленника и не раскрыла ни одной явки? Чем все это объяснить? Разве что большевистским фанатизмом!
   Он подошел к ней в, отдохнувший за эти минуты, ударил по голове. Бил до тех пор, пока не свалил ее на пол. А потом стал пинать ногами - в голову, живот, грудь. С каждым ударом он свирепел и ожесточался, словно она была причиной того, что залпы русских орудий гремят уже на территории Латвии и ему приходится думать о том, куда лучше бежать: с немцами в Германию, где их все равно разобьют, или в Швецию, куда он успел отправить награбленные ценности: кольца, браслеты, колье, броши, серьги, золотые зубы. Не все схваченные были такими, как эта. У этой и взять было нечего.
   Она уже лежала без сознания, а он пинал и пинал. Остановился, отдышался. Взял со стула ведро холодной воды и вылил его на голову заключенной. Она пришла в себя и хотела подняться. Он еще дважды ударил ее сапогом и приказал убрать из комнаты.
   Ее выволокли за дверь и бросили на холодный цементный пол. Там она снова пришла в себя. Хотела подняться и не могла. Надзиратель схватил ее за руку.
   - Становись, стерва! - прохрипел он.
   - Наши скоро будут здесь, - едва выговорила она. - Отвечать придется.
   - Нам заодно отвечать. Когда придут ваши, вы уже будете коптиться в аду со всеми грешниками.
   - Если есть ад - он приготовлен для таких, как вы.
   Надзиратель ударил ее по голове и стал толкать в спину.
   Она едва переступала. Болели и ноги, и грудь, и голова. В глазах было темным-темно, сердце замирало и готово было остановиться.
   Дверь в камеру отворилась. Сильные руки надзирателя толкнули заключенную, но она удержалась на ногах.
   - Оленька, опять тебя били? - воскликнула седая женщина и перекрестилась. - Сколько же можно, мученица ты наша святая!
   Ольга подняла голову, улыбнулась.
   - Ничего, пройдет. Наши, слышно, еще ближе подошли к Риге. Крепитесь, дорогие!
   Кто-то развязывал ее посиневшие руки, кто-то принес кружку воды, и она жадно пила, обливаясь, кто-то расчесывал ее слипшиеся от крови волосы - чуткие и отзывчивые люди! Впрочем, как знать? Среди них могут быть и провокаторы, они, наверное, есть в каждой камере. Но Ольга считала, что в ее положении опасаться нечего. Главное теперь - успокоить других. Быстрее погибает морально сломленный, сильный духом живет дольше.
   - Нам осталось ждать недолго, - проговорила она медленно, но уже громче. - Наши сделают хороший рывок, и Рига свободна. Фашисты боятся этого часа. Но он для них еще придет!..
   Говорить было трудно. Из носа и рта ее лилась кровь. Голова по-прежнему кружилась так, что Ольга боялась упасть. Это заметили женщины. Они взяли ее под руки и повели к жесткому топчану. Бережно положили ее на голые доски. Потом содрали со своих топчанов дырявые одеяла и подложили их под Ольгу. Ей захотелось сообщить о предстоящей казни, но она передумала: зачем расстраивать этих людей? Еще неизвестно, поведут ли на казнь ее одну или ей суждено умереть со всеми обитательницами этой проклятой камеры № 5.
   Высокая сутуловатая женщина принесла мокрую тряпку и протянула ее Ольге. Ольга приложила тряпку ко лбу и почувствовала облегчение. Казалось, что и голова болеть стала меньше, и дышать легче, и сердце заработало ритмичнее. Подержав тряпку на лбу, Ольга стала вытирать кровь с лица, шеи, груди.
   - Ты усни, милая, лучше тебе будет, - посоветовала старушка.
   - А Аше уже хорошо! - стараясь быть бодрой, быстра ответила Ольга.- Они оттого злые, что гибель свою почувствовали. Как осенние мухи!.. Ничего, это последние их укусы!
   - Словам твоим да сбыться бы, доченька!
   - Сбудутся. Не сегодня, так завтра.
   - Поспи, поспи хоть немножко.
   Женщины прикрыли ее одеялом, поправили жесткую подушку, в которой, было похоже, напихан грубый камыш, и отошли от ее койки. Она закрыла глаза, но спать не могла. Вспомнила злые слова гестаповца о предстоящей казни, подумала, что жить осталось мало, и у нее больно защемило в груди. "Ничего, - успокоила она себя, - жила правильно. По Островскому жила!"
   И припомнилась ей жизнь, как одно мгновенье.
   Она вспомнила ее, и ни в чем не могла упрекнуть себя. Были ошибки, но даже праведники их не избегают. Путь ее был прямой. Честный и смелый. Трудный, но целеустремленный...