Влетел Илья в Кравцы как бешеный. Не остывший, стучал в конторе по столу кулаком, требуя ответа от атамана:
— Кто был в хуторе из чужих на этих днях?!
Акиндей ошалело хлопал цыганским глазом, разводил руками.
— Все нашенские, гляди... Чужих вроде из наблюдалось, господин начальник.
Выручил Панька Гнида. Щерился из-за спины атамана — не вышла одурь еще из головы от попойки в соседнем хуторке, — сказал:
— Дак есть из чужих... А пан Качура?
От шутки полицая у Ильи вздулись черные узлы на шее. Панька не растерялся, объяснил:
— Сын ваш, Ленька... С позавчерашнего гостюет у меня.
Вобрал Илья голову в плечи. Зло искривленные брови выпрямились, опали. Забегали глаза. Не угадывал лиц. Ближе к лампе стоял Воронок—узнал по малому росту да белой овчинной папахе. Опустил, по обыкно-вению, рожу свою. Кому-кому, а Воронку понятно, зачем «пан Качура» в эту ночь в Кравцах... Поправил Илья кобуру, повелел Паньке: — Веди.
Входил в курень с твердым намерением арестовать сына. Уверен был, что к ночному ракетчику он имел самое близкое отношение. Иначе зачем очутился тут, в Кравцах? Уехал в Ермаковку... Совсем вбок. Умышленно громко стучал в горнице сапогами. Наклонился к кровати. Волосы зашевелились под папахой... Анюта, ей-богу, Анюта, когда была еще в девках. Тугие завитушки волос, резкие брови и улыбка... Что у матери, что у сына— одна привычка улыбаться во сне. Всхрапнул Лень-ка, перекатывая по подушке голову. Как от горячего, отдернул Илья руку. Взял страх: проснется!..
На носках вышел в прихожку. Избегая совестливого взгляда Воронка, отдал приказ облазить все сальские камыши и яры окрест хутора. Велел забрать всех полицейских, отослал даже своего телохранителя, калмычонка Даржу...
Не гадал Илько Качура, что подступит пора расплачиваться за все черное, содеянное им, кровью своих детей. Чужую пускал лихо, бездумно, а свою отдавать невмоготу. Жесток был сердцем, тяжел на руку. Ненавидел люто «голь» — она по-своему распорядилась с обширным подворьем его батьки, петлюровского ката. Мать померла, сгинул где-то и родитель. Один на один остался Илько со своей ненавистью. Рубал слепо, направо и налево, вымещал злобу. А приперло к стенке, увернулся от честной смерти. Хватило духу жить. С годами пустил корни. Молодыми побегами пошла от него новая зелень...
Разбудила Леньку тишина. Сквозь сон слыхал скрип дверей, топот ног. В выдавленный кружок в окне влетел с улицы перестук колес, голоса. Пока стучало, скрипело, спал мирно, уютно. А угомонилось — заворочался неспокойно в душной перине и проснулся. «Сон», — подумал, не открывая глаз. Потянулся, зевнул сладко. Что-то светлое переполняло его до краев. Бывало, он просыпался с таким ощущением каждое утро. Радовала выбеленная стена кухоньки, яркое солнце в конце степи, мать в белой косынке... Вскакивал с постели с каким-то трепетным ожиданием: что принесет этот день?
Перелег на прохладный край подушки. Перед глазами яркие вспышки ракет... Выворачивающий душу вой сирены накрыт грохотом вздыбленной земли и огня... Улегся гул, погас пожар, а чувство радостного, светлого не покидало. Напротив, оно росло. Еще не осознал явственно... «Аля!»
Открыл глаза. За окнами — утро. По всему, в доме никого нет. В прихожке, слышно, стучали ходики. Покойно и на улице. Не мог больше лежать. Отбросил одеяло, вскочил. Хотелось скорее выйти из духоты на свежий воздух, глянуть при свете дня на лица людей, а особенно— Али... Нет, пойдет к ней сейчас, вечера ждать не будет, как думал ночью, засыпая...
Насвистывая марш из «Веселых ребят», вошел в прихожку. За столом—отец. Один. Подпирал голову руками. Свалянные клочки русых волос свешивались на лоб.
Таким жалким и измученным Ленька еще не видал его. Глаза, глаза-то! Дикая тоска выжгла из них не только грозный блеск, но и цвет — из серых, с зелеными искрами, они стали белесыми, будто их присыпали пылью.
Застонала под ним лавка. Рука пересунула по скатерке папаху и осталась лежать на ней. Безвольным, расслабленным голосом спросил:
— Брата... подевал куда?
Отвисла белая шершавая губа. Закусил. И отвернулся к окну.
Сошлось у Леньки все внутри, сознался:
— В ярах, за Нахаловкой...
Ага, проболтался! Как рукой сняло оторопь. До звона в ушах сомкнул зубы, насупился. Ожили сразу и руки: застегнул ворот, одернул полы.
Напрасны были все его приготовления. Глядя куда-то в окно, отец проговорил отвердевшим голосом:
— Из хутора паняй зараз же. Да в станицу не являйся.
Тучи, иссиня-черные, с острыми красными краями, по бугор отрезали небо от степи. Силком пробивалось солнце Там, тут прорвет. Вдруг свет клином ударил в окно. Илья заморгал, чихнул. Утерся рукавом, недоуме-вающе оглядел пустую прихожку. Куда девался Ленька? Вот он... стоял... застегивал куртку... Нестерпимо закололо сердце. Полез под шинель, тер рукой, морщился. Отлегло. Вспомнил, сам отпустил...
Достал сигареты. Вместе с пачкой попалась какая-то скомканная бумажка. Развернул: приговор Никите. «В ярах... за Нахаловкой», — отчетливо встали в памяти Ленькины слова.
Вчера ночные патрули принесли ему до десятка таких листков — содрали в разных краях станицы. Жестокие, беспощадные слова приговора писаны слабой детской рукой, на листах школьных тетрадей. Под приговором — короткая подпись: «Скиба». Еще не умолкли в Кравцах взрывы, а в станице было уже известно: большевистские штурмовики навел на аэродром ракетчик с земли. Никто в полиции не сомневался, что это был Большак. Так и есть...
Илья заходил по прихожке. Заблестели глаза, вернулась краска в позеленевшее от бессонницы лицо. «Упустили зверя... Дорого еще обойдется...» Задержался у окна. Из кухни Ленька выводил велосипед. Рассказывал что-то Гнедину. Тот скалился, потирал руки... Распрощались у ворот. Не ускользнуло: сын не подал полицейскому руки, отделался едва заметным кивком.
Умеючи держит сын марку «пана Качуры». Только с ним, родным отцом, беспощадно откровенен... Ничего не стоит даже плюнуть в лицо... Открытая, вызывающая ненависть и презрение. А что он, отец, может выставить против? Плеть? Приклад? Раскаленный шомпол? Все это испробовано на его друзьях... Волосы шевелились под папахой у Ильи, когда он пытался представить сына на месте Долгова Федьки или Беркутова в той полутемной комнатке с цементным полом...
Погодя кликнул Паньку. Расспросы повел без строгостей, чтобы не вызвать подозрения к сыну; в душе ругал себя за горячку в конторе.
— Пьянствовали небось? Панька переминался у порога.
— Кутили тут, спрашиваю, без просыпу с Ленькой, а?
— Да не...
— По морде вижу...
Подбодренный мирным тоном Качуры, Панька осмелел:
— Ей-богу, господин начальник. А ежели по правде, я малость пропустил. На крестины звали там до одних. А что касаемо Леньки... Насчет этого он не мастак. Другая нужда его завела до нас.
Илья покосился. Дым задержал, боялся дыхнуть: не прослушать бы, какая еще «нужда».
— Краля тут одна...
— Кто?
— Да деваха... Не хуторская, из Ростова.
Илья ворочал языком во рту сигаретку. «Вот оно в чем закваска... С умом поставлено: девку даже приспособили». Спросил как можно спокойнее:
— Очутилась как она тут... ростовчанка?
— У родичей. С матерью они. Вскорости после немцев явились. Такая, знаете, бедовая... Полковнику-румыну шарики за ролики завела. Другую неделю из хутора не выберется. И полк свой бросил. Тут, в соседних хуторах, квартируют. Ворюги, спасу нет. Скирды последние потравили, до катушков догреблись...
— Ну? Ну?
Подогретый явным интересом гильфполицая, Панька и вовсе развязал язык:
— Так он, Ленька, отбил ее у румына. Вчерась на виду всего хутора увел из-под носа барона. В степь...
— Свадьбится, выходит? — Илья подбил пальцем усы.
— На мази дело.
Вскоре Качуре удалось видеть «кралю» своими глазами. Атаман прислал сообщение: в контору нагрянуло какое-то высокое начальство. Страх и служба заставили его ехать на доклад к хозяевам. Дозволил и полицаю сесть в тачанку рядом с кучером. Вывернулись из тесного проулка, Панька, указывая кивком, сказал подобострастно:
— Гляньте, она...
Кучер тронул лошадей рысью. Но Илья успел окинуть взглядом тонюсенькую девчурку с мальчишеской челкой и ярко-дерзкими глазами. С трудом удержался, чтобы не оглянуться. Передохнул свободнее — понимал, замести следы сына будет сподручнее. Два человека опасны — пан Терновский и Воронок. Этого чернозевого пса можно заставить молчать, а комендант... Крепко, за самое горло он держит его, Илью Качуру.
Но та рука вдруг разжалась. Упала плетью, как перебитая. Протискался Илья между машин, тесно обступивших контору. У крылечка встали перед ним два автоматчика. Тотчас расступились.
— Пан Качура?
Илья поднял голову. В дверях — офицер, молодой, незнакомый. Тонкие белые усики дергались на припухлой юношеской губе — едва сдерживал какое-то радостное волнение. Щелкнул весело каблуками и, подкинув руку к лакированному козырьку, представился:
— Обер-лейтенант фон Дёрр, комендант Терновской станицы;
На недоуменный взгляд гильфполицая новоявленный комендант вздел кверху руки, покрутил головой, как бы говоря: на этом свете все так случайно и недолговечно...
— Вернетесь в станицу, жду вас у себя. Откозырял, крутнулся на каблуках и пошел играющей походкой. Занес уже в кабину ногу, обернулся:
— Слыхал, у вас партизанами убит сын... Скорбно. Генерал Гросс... и я приносим вам соболезнование.
Водил Илья Качура шеей, как бык, выпряженный из ярма, хватал ртом утреннюю прохладу. Дышать стало вольнее, но во всем теле он внезапно ощутил ноющую боль. Едва дотащился до тачанки.
