Молодая Гвардия
 

ОТАВА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глаза двадцать пятая

Весь вечер Мишку преследовал какой-то мотив. По-: рывался взять скрипку, подобрать. Но времени — в обрез. Спешил вычистить пистолет: бабка с матерью вот-вот вернутся (приглядывают в куте бурьян). С нетерпе-нием ждал Горку.

По тому, как залаял Тузик и с визгом бросился за сарай, догадался, что это он. Скрипнула осторожно дверь, просунулась косматая голова.

— Давай, давай.

Горка вошел на цыпочках. Не доверял бодрому приглашению — оглядел переднюю, вошел в горницу. Заслонился от вечернего солнца, глядевшего в окно.

— Кого застеснялся?

Головы Мишка не поднял — возился с пружиной. Управился, вздохнул облегченно. Целясь в мятый, оттертый до блеска бок самовара, нажал спусковой крючок. Звук напористый, масляный. Довольно подмигнул, спросил:

— Принес?

Вывернул Горка карман, на белую скатерть с арбузными семечками упало несколько патрончиков.

— Вроде они...

Вдавливал Мишка по одному их в магазин. Всем существом увствовал, как входил верхний на место. Поставил на предохранитель. Подбрасывая на ладони оставшиеся заряды, пожалел:

— Маловато.

— Сам же велел...

— Ну, не дуйся. Нынче дежурить веселее будет... Как ты думаешь? Магазин набит до отказа. Три и в запасе еще...

— А то.

Мишка убедил Горку не порывать с Никитой, водить всячески его за нос. Соглашаться на все, что тот велит. Не ждать самого, а ходить к нему в полицию или домой на доклад. И каждый такой «доклад» загодя согласо-вывать с ним, Мишкой. Чтобы не вызвать излишней ретивостью у полицая подозрения, «работать» не без корысти: выпрашивать постоянно что в голову придет — лампочку, батарейку, нож, а то и наган. Решено было следить за Никитой вечерами. Вчерашняя ночь прошла гладко. Ни в полиции, ни дома Никиты не оказалось после захода солнца. Облазили огороды, ярские сады. Нашли его у Картавки. Вернулся домой в полночь. Пьяные были и дружки его. Смеялись возле Качуров, курили, а потом разошлись кто куда. Никита не раздеваясь, с сапогами повалился в кровать, что на веранде, и захрапел...

— Стемнеет, опять к тополю... К нам не свисти, сам выйду.

По ступенькам крыльца кто-то поднимался. Мишка торопливо рассовал по карманам пистолет и запасные патроны, смахнул со скатерти арбузные семечки. Не знал, куда девать блюдце с постным маслом (смазывал пистолет), поставил на божницу, к иконам.

— Узнай, дежурит ли нынче Никита. Не шляться бы дурно по садам...

Горка, согласно встряхнув головой, задом пятился и горницы. Он-то уж по шагам определил, идет бабка Захаровна. Примерялся в незнакомой обстановке, как ловчее и без лишних жертв разминуться со старой в перед-ней.

Встала Захаровна на пороге, приглядывалась; со света в сумерках не шибко разгонишься с ее глазами. Угадала, усмешливо поприветствовала:

— А-а, голубок, припожаловал...

От ее ласкового голоса у парнишки заломило уши — отчетливо восстановил давнишнее ощущение. Двигался боком в обход стола. Ни на миг не упускал из виду руки Захаровны, висевшие плетьми, одна выше, другая ниже.

Уперся спиной в стенку и застыл, как кот, прижатый собаками к плетню. Затравленно водил глазами, ухмылялся.

— Я тебе, дьяволенок лупатый, дам «ты». Все ухи пообрываю.

Круто завернула Быстриха от ласки к угрозам, но сама посторонилась, освобождая выход.

Обернулся Горка в чулане, показал длинные передние зубы и исчез.

— Убег, нечистый.

Бабка прошла в горницу. Роясь в сундуке, отчитывала внука:

— Примануешь его тут. Нашел дружка-товарища... Окромя его, во всей станице нема больше...

Достала рушник полотняный, вышитый красными узорами; разогнула спину, повела носом:

— Постным маслом либо што отбивает? Не размолотил бутылку?

— Нужна она мне... — Мишка обидчиво поджал губы; спросил, лишь бы перебить этот разговор: — А мамка пришла?

Удостоверилась старая: бутылка с маслом целая ч невредимая стоит в шкафу. Задержалась у двери.

— Там бурьяну этого... Пропасть. Надо бить, покуда погода держит, а то зима спросит, где летом были. Возить чем, вот беда.

— Тачкой перевозим, — заверил Мишка.

С обидой глянула бабка на внука, недовольная, что тот быстро согласился. Но на вопрос все-таки ответила:

— Умывается... мать-то.

Пока Мишка заметал следы — подбирал с полу масляные тряпки, — вошла Любовь Ивановна.

— Ты вот где, сынок... А я заглянула на кухню, нет. Так славно прогулялась. Вечер какой!..

Прошла к зеркалу. Без блузки, в темно-синей узкой юбке. Шелковая трикотажная комбинация едва заметно спорила по цвету с голыми плечами. От свежей колодезной воды, рушника и закатного света вся она была голубовато-золотистая. Выпустила из-под косынки волосы; легкие, пепельные, они мешались со светом и источали запах полынной степи. Необычно ярко горели и. глаза, когда поворачивалась к сыну.

Мишка радовался настроению матери. Перенимая ее взгляд, улыбался уголками сомкнутого рта, но жесткая складка между бровями не распускалась. Мяк и тут же твердел взгляд. Непонятное творилось в их взаимоотношениях. Входило что-то новое...

Надела Любовь Ивановна махровый дымчатый халат, со вздохом облегчения опустилась на диван.

— Устала вот... С непривычки, должно. Рук не подниму. И голова кружится — давно не была столько на воздухе. Придвинься поближе...

Закинула мешавшие волосы за спину; оглядывая сына, наморщила нос — тоже что-то новое.

— Рубаху бы эту снял. И на рыбалку в ней, и дома... Достать белую?

Едва приметная усмешка тронула Мишкины губы. Что-то насмешливое появилось и в глазах: нашла, мол, время наряжаться.

— А что? Ты же не Горка. Взрослый парень. А белое идет тебе...

В дверь просунула голову Захаровна, зашипела:

— Машина... легковая. Вот, под калитку... Любовь Ивановна рванулась в переднюю, на бегу подпоясывая халат. Накинула дверной крючок, придавливая его рукой, повернулась. Сухим блеском светились ее округленные глаза.

— За тобой... В окно—: из спальни... В дверь стук.

— Миш-ша!..

Стук повторился. Громче, нетерпеливее.

Мишка глянул на мать осуждающе: забава детская, мол, удерживать дверь перед тем, кто хочет в нее войти без спросу. Конечно, не друг — враг. Ждал «их» каждый час; не могли они выпустить его на волю за здорово живешь. Оставили для своей черной надобности. И она, наверно, пришла, надобность в нем. По тому, как кинулась мать к двери, понял, что ждала этого часа и она. Был ей благодарен. Но бежать он не будет. Правая рука полезла в карман. На ощупь сдвинула предохранитель, сжала плоскую рубчатую рукоять. Тогда, на Салу, он об этом подумал слишком поздно; теперь времени хватило. Кивая на дверь, попросил: — Открывай, мама...

В голосе и в лице сына было что-то такое, чему она не могла противиться. Убрала крючок. Отступив, скрестила-на груди руки.

Дверь со скрипом подалась. Из темных сенцев выступил человек. Не военный — в сером костюме, фетровой шляпе. На согнутой руке — трость, выложенная серебром и зелеными камушками; белые пухлые пальцы вертели темные очки.

Холодной шершавой ладонью будто провели у Мишки под рубахой. Взглянул еще раз в полнощекое, выбритое до синевы лицо. Да, он, комендант! Узнал сразу и голос.

— Мир дому сему...

Комендант, сняв шляпу, застыл в почтительном поклоне. Не поднимал полуприкрытых веками глаз, только очками продолжал замедленно вертеть. Мишке сбоку хорошо видать на щеке бордовый шрам с рваными краями, белый висок и розовое маленькое ухо.

— А-а... Николаевич. Привет, привет молодому поколению, — он вскинул черные густые брови. — Гм, известно мне... у русских гостей встречают приветливее. Не так ли... Любаша?!

Мишка быстро глянул на мать. Что с ней?! В гла-за~х— ужас, рот полуоткрыт... Судорожно сдавила обеими руками воротник халата у самого подбородка, удерживала крик. Стал рядом. Она обернулась. Глядела и не узнавала.

— Ты почему здесь? К бабушке ступай. Кому я сказала?! Уходи!

Еще больше удивила Мишку ее внезапная перемена от страха к злости. Поймав насмешливый взгляд коменданта, вышел, не прикрыв за собой чуланную дверь.

Молчание тянулось долго. Любовь Ивановна сумела взять себя в руки. Оправляла складки халата, растрепанные волосы, а сама глядела в окно, на залитые вечерним солнцем верхушки деревьев. Вспышка ужаса в глазах погасла. Медленно возвращался к лицу и теплый живой цвет. Ноги только гудели в коленях и отказывались держать. С надеждой поглядела на пустой диван, но сесть не решилась. Надо выстоять!

Первым заговорил он. Дрожали веки, кривились уголки губ — силком удерживал выпиравшее злорадство, торжество.

— Боялся, не угадаешь. Гм, Любаша... Даже имя с трудом выговариваю. Отвык.

Любовь Ивановна зябко повела плечами.

Комендант повесил шляпу и трость на вешалку. Хотел освободиться и от очков, посадил на нос, но рывком сдернул.

— Похоронила...

Прошел в горницу, стал посредине, оглядываясь.

— Давненько не бывал в этих хоромах. Сколько?.. Лет двадцать, считай, а? Больше. Все так же... Комод, буфет... Диван вот разве... Даже самовар на том месте... под образами.

Ткнул пальцем в комод, будто сам себя проверял, не спит ли? Продолжал наигранно спокойным голосом:

— Вот явился... На счастье глянуть... твое... Довольна? Тонко вызванивала посуда в шкафу. «Или это в ушах у меня?..» — подумала Любовь Ивановна, растирая висок. А откуда-то издалека все доносится глухой, странно знакомый голос:

— Думал, за Волгой ты...'Сына сразу узнал твоего... За Петьку принял сперва.

Неслышно вошла Захаровна. Скособочившись, уперлась плечом в косяк горничной двери, комкала в сухоньких руках завеску. Выцветшие глазки что-то искали на полу.

Раскачиваясь на широко поставленных ногах, комендант с усмешкой глядел на нее сверху, ждал, пока поднимет на него глаза. Дождался, спросил:

— Не узнаешь, Захаровна?

— Старая Захаровна стала... Внуки вон какие повырастали.

— Высохла, сморщилась, а все такая же...

— Какая уж есть... В сырую землю гляжу.

— Хитришь. Небось думаешь дождаться зятя да внука из-за Волги, а?

— Бога гневить нечего, — Захаровна вздохнула. — Своя печаль чужой радости дороже.

— И в бога веришь! Слабо красный зятек агитировал. Не поддалась. Даже иконы не сняла.

— А в шею, добрый человек, никто не гнал. Сама по себе жила.

Комендант тяжко опустился на стул, тарабанил по скатерти.

— Выходит, не узнаешь, Захаровна... Так, так... А дочка признала вот...

Быстриха, лишь бы не уйти с пустыми руками, достала из шкафа какую-то тарелку и вышла.

— Мда-а... Много из Сала воды утекло. Обмелел... Рылся в карманах, искал сигару. Раскуривая, глянул искоса на Любовь Ивановну.

— Вырастила Петра. На карточке на меня похож. Упругими струями выходил из ноздрей дым. Глаза его как-то сразу потеряли искристый блеск. Появилось в них недоброе, потаенное... Хлопнул в ладоши.

Вошел Вальтер. Отвесил хозяйке легкий поклон.

— А это мой сын, — представил комендант. — Законный наследник. Кое-кому и перед ним придется ответ держать тут...

Тягуче заскрипел под ним стул. Наморщившись, он коротко бросил:

— Ну-ка, молодого пана.

Брови у Любови Ивановны дрогнули.

— Прошу... Не надо его сюда... Глаза их встретились.

Подвигал он во рту языком сигару. Махнул. Вальтер вышел.

— Гм, скрываешь...

Любовь Ивановна уже ругала себя за испуг. Потуже скрестила на груди руки, желая собрать воедино волю и силу.

— С Петькой ладят?

— Им нечего делить.

— Коммунары, гм...

Поднялся комендант. Прохаживаясь, под скрип половиц заговорил:

— Потянуло на родину... Степь, Сал... Никак не надышусь полынным воздухом... Сыну имение свое показывал. Постарел сад. Новый поднялся рядом. А тополя! Могилку нашел... матери-покойницы. Под той грушей... возле беседки, что была... От домов — ямы одни... И бурьяны... Колька твой спалил... — Остановился против нее. А он высоко прыгнул. От пастуха... в дивизионные комиссары! Это генерал, по-прошлому.

Пыхнул дымом. Раз, другой. Опять заходил, подыскивая по скрипу половицу, по какой ступал.

— Жалею, не встретились... А у нас с ним есть о чем поговорить...

Крутнулся на каблуках, выставляя напоказ шрам.

— Видишь?! Его роспись. На всю жизнь память. На самом виду. А другая... тут. Усмехаешься? Не-ет. Из могилы встал бы! А пришел... Вот так... заглянуть в твои глаза.

Винным перегаром ударило. «Пьяный», — подумала Любовь Ивановна, невольно отступая. Прислонилась спиной к печке. Ощутив опору за собой, приободрилась. Глядела ему в глаза с нескрываемой насмешкой.

— Целую вечность ждал этого часа... Дождался! Лопнуло твое счастье. Как пузырь... мыльный! Месяц-другой и — к черту! Выпущу большевистский дух... из каждого! Слышишь?!

— Слушаю...

Остыл вдруг комендант. Насупился, угрюмо свесил голову.

— Ты даже не спросишь... Где скитался? Что делал?

— Дела твои известны... Весь мир знает.

— Не трави душу... Старая рана, но кровоточит...

Отошел к открытому окну. Глядел в палисадник, шевеля сцепленными за спиной руками, будто силился разорвать невидимые путы. Говорил глухо, с придыханием:

— Когда-то и я начинал ее... жизнь... И вера была, и надежда... и ты. Всего лишили. Оторвали с мясом... Как падаль выбросили... в помойную яму!

Повернулся, грохнул кулаком по столу. Глаза горели исступленно, как у полоумного.

— Нет! Жив еще поручик Терновский! Серый скот! На виселицу! Всех! И земля... К черту!

Рвал галстук с почерневшей шеи; задыхался, скаля золотые зубы.

В дверях— Вальтер.

— Оберет Браун... Пая Терновский глядел непонимающе на сына. Убрал со лба растрепавшиеся волосы, поправил галстук.

— Оберет Браун? Что нужно, этой ищейке? Опять?! Я хозяин тут! Потомственный хозяин, слышите?!

Погрозил кому-то кулаком.

— Утром будет сам барон...

— Барон Грос-сс?!

Испугом округлились глаза коменданта.

<< Назад Вперёд >>