Илья Качура спустился с чердака в тот же день, как прошли через станицу гитлеровские войска. Первое время ходил по двору. Прищуренный хозяйский глаз лип ко всему отставшему, отвалившемуся, а крупные руки его, стосковавшиеся по домашней работе, с нетерпением играли молотком. Неотступно следовала за ним Анюта. По-девичьи, тревожно и пылко, светились ее глаза, горели, будто в первые годы замужества. Теплел взгляд и у Ильи, когда их глаза встречались. Болтали больше о пустяках, но взгляды...
Ленька понимал хорошо их смысл, — злился на мать, что она так легко отнеслась к случившемуся. Особенно не давали ему покоя тревожные мысли ночью, а днем, у обрыва, не так уж тяжким начинало казаться отцово преступление. Воевал год, бил фашистов не хуже других. Устал, потерял веру... А тут — дом. Не попади при отступлении часть в их степи, наверняка бы такого не стряслось. Это единственное, что как-то оправдывало отца в его глазах.
Отец на диво быстро смелел. Все чаще стал отлучаться из дому. Надевал темно-синий костюм, в каком, бывало, являлся на демонстрации да на заседания, и уходил. Постоянным спутником был у него дядька Макар. Вчера вернулся позднее обычного, выпивши. Радостный, веселый. Возле калитки обнял и поцеловал выбежавшую навстречу мать. Подмигнул ей, кивая на него, Леньку:
— Сын-то красавец!
— Наша, денисовская кровь, — пьяно хихикнул позади Макар.
— «Денисовская». — Отец оттопырил нижнюю губу.— У него дед был, батя мой, эх!.. Все вы, Денисы, в подметки ему не годитесь! Что? Ленька, ступай-ка сюда. Кому говорю!
Ленька, не взглянув на отца, прошел в сад.
— Вернись, не тебе велено! — прокричала вслед мать.
Илья помрачнел. Оттолкнул шурина и жену, пошатываясь, поднялся на веранду, не снимая пиджака, плюхнулся лицом вниз на ребячью кровать.
Непонятное творилось в доме. Нынче еще новость. Вернулся Ленька под вечер с рыбалки. Удилища бросил на крышу кухни. Вошел — голоса умолкли. Со света сперва не разобрал, в чем дело. Дядька Макар, как обычно, приткнулся на корточках к печке, дымил самокруткой. Отец сидел у стены на лавке, тоже курил, мать убирала со стола. Из-за ее плеча торчал братов русый вихор. Все вылезли, а он сидел за столом. Отощавшие бока, видать, набил уже, но глаза ненасытно перебирали оставшиеся куски баранины на сковородке. Ткнул вилкой в самый жирный кусок.
— Будет тебе на пустой желудок, — вздохнула мать,— прохватит еще. Трошки погодя опять сядешь.
Нехотя прожевывая, мыкнул в ответ Никита. На брата взглянул и снова вонзил глаза в сковородку.
Молчание затягивалось.
Отец часто засосал цигарку, на младшего глядел с прищуром, выжидающе.
— Улов-то!.. — встрепенулся безрукий. — Брысь, шкода!
Ленька успел отдернуть кукан из-под самого носа пятнистой кошки. Сорвал красноперку, бросил. Кошка, придавив добычу лапами и зубами, хмуро, недовольно глядела на ноги людей; выждав момент, прочь кинулась из кухни.
— Ишь, вражина, осерчала. — Макар оголил в улыбке коричневые корешки передних зубов.
Отец поднялся — лавка облегченно скрипнула.
— Послухай брата, — усмехнулся непонятно, злорадно или с горечью, поймав на себе Ленькин быстрый взгляд. Властно наступил на окурок солдатским кирзовым сапогом, вертанулся, сдирая подметкой земляной пол. Пригнул стриженую голову, руки в карманах, вышел. Слышно было, как хлопнула чуланная дверь. Наскоро собрав грязную посуду, ушла и мать.
Ленька кинул рыбу на стол. Откатывая мокрые, пропахшие илом штаны, спросил:
— Отсидел уже?
— Гм...
Кривая у Никиты усмешка. Силком сдержал подступившую отрыжку. Проморгав навернувшиеся слезы, обратился к дядьке:
— А батька навоевался?
— Да оно ить супротив такой махины устоять... Макар повертел сухой морщинистой шеей. От печки перебрался на высокий порожек. Зубчатым колесом выгнул худую спину. Солнце пекло ему выпиравшие остро из-под бязевой сорочки лопатки, просвечивало насквозь бескровные уши.
— Нам куда легче довелось в гражданскую. Никаких тебе «катюшов», «андрюшов»... Сабельки! Сошлись во чистом полюшке, померялись удалью, кто кого. А нонче, мать честная, и сверху, и с исподу, и с боков. Не очухаешься, откудова и шарахнет. А што? Оно ить до самого земного пупа ковыряет, окаянная сила, — глянул на Леньку. — Видал? Дуром поперли. Все на колесах, хучь ба один, паршивенький, пешком. А наши горемыки? Не-е, такого чертилу трехлинеечкой не остановишь, не-е...
— Под Сальском наш состав раздолбали, — перебил Никита. — Махану наделали, ой-ей. Котьку ериковского напополам...
Никита скривился — замутило; прикрывая рот ладонью, поспешно вылез из-за стола. В деревянной кадке зачерпнул кружку воды, выпил. Вода холодная, свежая— отлегло.
— Дядька Макар, дай закурить, — попросил он, утирая рукавом мокрые губы.
Безрукий пересел на ящик. Почесывая об стену нажаренную солнцем спину, протянул племяннику засаленный кисет. Кивнул в сторону дома:
— Батька не спустит штаны?
— Гм, батька...
Этим Никита хотел сказать, что он уже не мальчишка, а повидавший на свете не меньше, чем кто другой, и с мнением отца насчет курева считаться не стоит. Но когда в кухню внезапно вернулся отец, руку с дымящейся цигаркой отвел за спину. Отец заметил, сдвинул брови, но промолчал. (По всему, собрался уходить: надел праздничный костюм.) Прошелся взад-вперед по кухне, ломая за спиной пальцы, остановился возле Леньки. Буравя глазами темный угол — на сына не глядел, — сказал жестко, с непонятной откровенностью и злорадством:
— Ты, парень, не ерепенься дюже. Песенка большевиков спета.
Постоял, подрыгал ногою (тоже новое в нем) и вышел, кликнув:
— Пошли, Макар.
Дядька суетливо поднялся, успел шепнуть:
— Митинговать на площадь...
Никита щерил редкие зубы, вертя самокрутку.
— Что?
Ленька едва удержал набрякший кулак. Страшно обрадовался, увидав через оконце в калитке огненно-рыжий чуб Федьки Долгова.
