Это было в апреле 1945 года, когда наш истребительный авиационный полк, действуя на Берлинском направлении в составе 1-го Белорусского фронта, продвигался вперед на запад, на Берлин. Мне было приказано отправиться во главе передовой команды в район деревни Бернойхен, где уже был подготовлен полевой аэродром, а вернее, взлетно-посадочная площадка для нашего полка.

Истребителей, перелетавших со старого на новое место базирования, надо было встретить, создать условия для благополучной посадки на новом поле и принять самолеты. Передовая колонна обязана была и подготовить размещение личного состава.

Когда мы вместе с начальником связи полка А.А. Барковским зашли в деревню Бернойхен, которая расположена вдоль шоссе, идущего на Потсдам, к нам подошел небольшого роста, юркий старичок лет семидесяти, в белом полотняном костюме и на ломаном русском языке объяснил, что все дома здесь временно заняты проезжими немецкими беженцами, а он является их уполномоченным для переговоров с нами. Узнав от нас, что мы будем часть домов занимать для размещения личного состава, старичок добавил, что ночлег в этой деревне — это для них всего-навсего своеобразный привал в пути и через пару часов вся эта масса уйдет дальше в своем направлении. Он повернулся было уходить, но наше любопытство заставило его задержаться. Мы спросили, откуда он знает русский язык, и он нам ответил, что еще в Первую мировую войну, в 1915 году, он попал в плен к русским и там научился. Ушел «парламентер», и больше мы его не видели.

Через два часа мы вернулись с аэродрома и застали деревню пустой — беженцы уехали. С минуты на минуту мы ждали прилета наших самолетов и были обеспокоены тем, что место для размещения летчиков еще не готово. Стали осматривать дома в этой деревне. После отъезда беженцев домики были пусты — ни людей, ни мебели. В одном таком пустом доме мы увидели девочку лет пяти-шести. Она стояла у окна и, увидев нас, страшно испугалась, держалась обеими руками за подоконник и смотрела в окно. Мы подошли к ней, но она еще больше испугалась. Стала громко плакать и нервном трепете сквозь слезы произносила слова: «Комрад, комрад», как бы прося пощады. Она была похожа на ту попавшуюся в сети беззащитную маленькую птичку, которая в страхе и отчаянии, стараясь спастись, бьется всем телом и трепещет в момент, когда к силку приближается рука птицелова.

Видя перед собой нас, советских воинов, которыми фашисты так стращали детей, одинокая, покинутая и запуганная малютка считала, что жить осталось ей считаные минуты. Вскоре сюда подошел еще один офицер — старший лейтенант Беличенко, знавший немецкий язык. Девочка все продолжала рыдать и жалобно произносить слова: «Комрад, комрад». Нам стало ее очень жаль, и мы, как могли, старались успокоить. Фашисты, отступая под нашими ударами, распространяли клеветнические слухи о том, что советские войска убивают мирное население, не щадя и детей. Нас волновал вопрос: кто и почему мог оставить одного ребенка в пустом доме, где не было даже и табуретки, чтобы присесть. У каждого из нас в мыслях было: где же мать? Где родители? Как это жестоко. С помощью нашего «переводчика» начался разговор. Выяснилось, что здесь ее бросила родная тетка и сама тетка уехала вместе с беженцами, которые только одну ночь ночевали здесь, в этом населенном пункте. Узнали, что зовут ее Тереза. Девочка сказала, что мама ее в Берлине. Причину отрыва от матери нам узнать не удалось, да мы и не настаивали. Но удивительно и (странно) непонятно, почему родная тетка не захотела взять племянницу с собой. Обычно детей за провинности наказывают. Так неужели это была мера наказания в такую минуту жизни? Разве в припадке безумия была допущена жестокость — разлука, и, может быть, навеки с маленькой крошкой. Почему родная тетка не подумала о том, где же одинокую, беспомощную малютку застигнет первая же после разлуки темная и, может быть, ненастная ночь. Она была одета только в платьице и больше ничего. А может быть, холод и мрак ночи вместо тепла и материнской ласки. А может быть, в углу этой хаты с наступлением темноты заплаканная и голодная уснет. Утром проснется, увидит яркие краски дня, и с детской наивностью и простодушием будет звать к себе маму или тетю, но их не окажется. Кто придет на помощь? Неужели сердце тетки не будет болеть, терзаемое угрызениями совести за расправу над беззащитным ребенком. Все это выглядело сомнительно, чудовищно и осталось неразгаданной тайной. Тереза продолжала стоять у окна и держалась обеими ручонками за подоконник. Лицо было заплаканное, глаза были опухшие от слез. На вопрос о том, почему держится руками и не отходит от окна, девочка сказала, что у нее ранены ноги и стоять без опоры очень больно. Мы тут же вызвали полкового врача, который был в составе передовой команды. Принесли и поставили табуретку, усадили девочку. Несвежее осколочное ранение обеих ног было обнаружено в мякоти ниже колен, отчего ноги распухли, и ей действительно было больно. Доктор раны промыл и сделал перевязку, после чего стал убеждать нас в том, что раны неглубокие и неопасные, нужен только уход. Дитя перестало плакать. В солдатском котелке принесли горячей пищи и накормили и напоили чаем. У авиаторов нашлись запасы шоколада — угостили девочку. Получая лакомую плитку, она смотрела на нас и не верила, она с лица повеселела.

Не понимая русскую речь, ласку и внимание она поняла. Явление все изменилось. Больше она нас не боялась. Нам стало легче на душе от того, что мы в сознание ребенка, отравленное ядом фашистской враждебной про-паганды, внесли струйку жизненной правды. О чем думала Тереза, трудно было сказать, но настроение можно было прочитать по выражению лица. Дошла доброта до сердца детского. Неувядаемые ростки человеческой дружбы, новой социалистической морали даже на фронте, на линии огня, у самого подхода к фашистскому логову, были жизнеутверждающими и по своей силе превосходили все. Мой дружок АА. Барковский, зная о том, что я по профессии педагог, школьный учитель, обращаясь ко мне, в шутку сказал: «Ну что же, я уйду на аэродром и организую встречу ястребков, они вот-вот должны прилететь. Я уж постараюсь сам все сделать. Я — связист, мне и положено быть на старте, а ты продолжай здесь педагогическую деятельность. Взаимопонимание достигнуто, с этого и начинается детская привязанность к учителям. Проводи урок». Но нас уже здесь было не трое и не четверо. Здесь собралось несколько человек, поэтому шутку все слышали, но было не до шуток. Судьба ребенка волновала всех. Девочка повеселела, но жалость к ней не уменьшилась. Наоборот, узнав о том, что ребенка бросили раненого, все страшно возмутились. В эту минуту таких переживаний раскатился громом звук моторов в воздухе. Летят самолеты, а мы вот здесь. И когда мы вышли, увидели, что в небе советские самолеты пролетают через нашу точку на боевое задание, но не наши.

Нам пора уходить. Но что же делать с девочкой? Вскоре после этого мы увидели в окно, что с КП аэродрома мчится полным ходом связной. Это он спешит нам что-то сообщить. Думай, предполагай что. Наверно, получена шифровка, что-то срочное. Чего и не ждали. С каждой минутой гонец приближался и, наконец, предстал и доложил, что рядом с командным пунктом в сарае, наполненным сеном, находились два немецких солдата, вооруженные автоматами, они сами сдались. «А куда же вы их дели?» — спросили его. «Мы их отвели и сдали в нашу комендатуру», — последовал ответ. Это значит, когда мы проверяли исправность оборудования в по-мещении командного пункта, они сидели в этом сарае совсем недалеко от КП. Как же батальон аэродромного обслуживания готовил летное поле и не поинтересовался этим сараем, возмутились мы. И лишь потом связной рассказал, что солдаты-пехотинцы из комендатуры брали сено для лошади в сарае и на них наткнулись.

Два пожилых гитлеровских солдата стояли в углу, в оцепенении подняв руки к верху. «Значит, они не сами вышли и сдались?» — спросили его. «Они были уже без оружия, автоматы были брошены под ноги. От-казались служить Гитлеру. Ребята-пехотинцы позвали нас. Зайдя в сарай, я им скомандовал: "Эй вы! Фюреры! А ну выходи". И мы вместе отвели их в комендатуру», — ответил посыльный. Доклад связного приковал внимание. Его окружили и слушали с переживанием. «Быть может, и вокруг этой девочки тоже что-нибудь затеяно фашистами, а мы так наивно увлеклись ее судьбой», — сказал одни из наших офицеров. Все посмотрели на него и промолчали. Этот случай встревожил и насторожил нас и был причиной того, что нашим нарядом в домах были проверены чердаки и сараи во дворах Бернойхена. Зайдя в последний на восточной окраине двор, наши вооружен-ные патрули быстро вышли оттуда и направились к нам. Мы стояли у того же домика, видели их и заметили, что наряд быстрым шагом движется сюда снова с каким-то донесением. Неужели опять что-нибудь вроде тех двоих сдавшихся вояк? Старший наряда доложил, что в том, окраинном дворе еще три семьи приезжих беженцев не выехали и только сейчас погрузились на телеги. Направляясь в сторону на Потсдам, подводы с беженцами вскоре подъехали, и мы попросили их остановиться. Мы на руках вынесли раненую девочку и спросили, что они знаю о ней. Одна женщина подтвердила, что малютка была на попечении своей тетки и больше ничего. С согласия хозяев мы посадили ее на одну из подвод, где тоже были дети. Собрали ей скромный пакет с продуктами на дорогу. Наша подопечная, поняв, что ее отправляют, не хотела с нами расставаться. Она, глядя на нас невинным взглядом, снова заплакала, но сейчас уже не от боязни. Это уже разлука вызвала детские слезы обиды. Телега тронулась. Обращаясь к нам, Тереза подняла ручонки, будто крылышки, на которых хотела взлететь и вернуться в наши объятия. Телеги медленно удалялись на запад. Так и расстались.