XVII

   На другой день Сережка собирался в Полтаву. Хотя тут, на отлете, ему очень нравилось и тетка просила погостить, Сережка все же ладил свои лыжи. Он должен быть в Полтаве, на посту.
   С радостью думал о том, как будет докладывать товарищам о поездке, о встрече с секретарем обкома, об указаниях, полученных от него, как передаст Ляле партизанский подарок молодым подпольщикам - мешочек ракет.
   - Ты бы, Сережа, не уходил сегодня, - уговаривала тетя Даша. - Смотри, как снег скачет по полю. До вечера может такое засвистеть, что и света не увидишь.
   - Подумаешь! - беззаботно отвечал Сережка.- А как же бойцы на фронте?
   Вдруг тетя Даша бросилась к оттаявшему стеклу.
   - Ой, что это с нашими девчатами? Марийка кровью залита!
   Сережка вскочил на ноги.
   Через двор Люба вела под руку Марийку, а та хватала на ходу пригоршнями снег и прикладывала к носу. Снег мгновенно пропитывался кровью, она отбрасывала покрасневший комок и нагибалась за свежим.
   Сережка без шапки выскочил на крыльцо.
   - Что с тобой, Марийка?
   Она взглянула на хлопца из-под платка и засмеялась глазами.
   - Ее шеф ударил! - объяснила Люба.
   - Давай сюда! - крикнула тетя Даша.
   - Уже ничего, - сказала Марийка. - Не идет. Сережка взял ее под руку, а Люба сразу отпустила, почувствовав, что так надо.
   - Как это случилось? - спросил Сережка у сестры, в то время как тетя Даша возилась около Марийки, прикладывая к носу мокрое полотенце.
   - Я там не была, - сказала Люба. - Я спряталась в яслях, в соломе.
   - Не ври, - невнятно, в полотенце, сказала Марийка. - Ты все оттуда видела, как мышь из норы.
   - Ты, Любка, рассказывай толком, - нервно подгонял Сережка, думая, что все это имеет какую-то связь с листовками. - Рассказывай по порядку!
   - Идем мы утром на птичню, - послушно начала Любка, - и вдруг видим - легковые машины на ферме между корпусами. А тут Винько как раз бежит, батогом размахивает. "Давайте, - говорит, - девчата, в овчарню, немцы овец на пластинку будут записывать". Вбежали мы в кошару, а там уже народу полно: ходят между овец и шеф с переводчиком, и еще какие-то немцы с ними, и управляющий, и зоотехник, и наши свинарки, чабан, фуражиры. Немцы с какими-то блестящими аппаратами носятся, толкаются среди овец, как волки, что-то бубнят, а переводчик объясняет: они, говорит, будут передавать по радио чи на кино - уже и забыла - по всей Европе, и во Францию, и в Бельгию, и в Голландию, и в Париж, как, мол, быстро восстанавливается на Украине хозяйство без большевиков, под немецким руководством. Под боком у фронта, мол...
   - Где тот фронт?.. - вздохнула тетя Даша.
   - Не в том дело, где фронт. Им хочется передать, что, мол, близко от фронта, а они руководят и ничего не боятся.
   - Это, наверное, их репортеры, - высказал догадку Сережка, - журналисты.
   - Возможно, - согласилась Люба. - Поставили они какой-то аппарат, шеф подошел к нему и сказал речь. Ничего мы не разобрали, только: украинен, швайнен, мильхен... Потом переводчик обращается к чабану и говорит: им нужно, чтобы баран забекал. "Нехай бекает"; - говорит дед-чабан. "Так он не бекает". - "А что я ему сделаю, если он не бекает?" Крутили, вертели того барана, а он не бекает. И шеф рассердился, переводчик тоже. Опять к чабану: у них нет времени ждать, они спешат, надо, чтоб баран бекнул. Чабан как будто испугался, вытянулся в струнку. "Я ж говорю, нехай бекает, - отвечает он и смотрит в глаза переводчику. - Разве я ему не даю?" А баран вылупил зенки на шефа и молчит. А шеф на него свои - и тоже молчит. Тогда один немец разозлился и, недолго думая, сам по-бараньи: "Бе... бе... бе..." Мы с Марийкой прыскаем в рукава, а немец даже не улыбнулся.
   - Когда он бекал, на него все овцы смотрели, - хмыкнула Марийка.
   - Это еще не всё, - сказала Люба. - После этого стали они сгонять всех в тамбур. Я, как будто меня кто надоумил, прыг в ясли и притаилась: лежу, в щелочку поглядываю.
   - Я тоже в ясли хотела, так он меня за плечо схватил, - сказала Марийка. - "Паненка, сюда!" - кричит...
   - Я видела, как и тебя, и деда Левона схватили, и Винька, и доярок, и свинарок, и даже зоотехника. Согнали в тамбур, выстроили в два ряда, как хор, а впереди против них - тот аппарат, что записывает... "Пойте какую-нибудь украинскую", - приказывает переводчик. Все переглянулись меж собой и молчат. "Что ж вы, - говорит, - молчите? Разве вы не знаете украинских песен? Украинский народ - песенник... Ну, начинайте". А все опять молчат.
   - A y Наташи слезы кап... кап... - сказала Марийка.- У нее ж такой голос... всегда так выводила.
   - Тогда шеф что-то буркнул переводчику, и тот сам протолкнулся и стал между фуражирами. "Добре, - говорит, - я сам начну. Только кто не будет подтягивать... глядите мне". И начал:
   
   На вгородi ве-ерба ря-а-асна...
   
   - И что же? - Глаза у Сережки стали большие, а черные стрелки бровей испуганно прыгнули вверх. - Подтягивали?
   - Подтягивали, - сдерживая смех, рассказывала сестра. - Шеф смотрит: рты у всех открываются и закрываются разом, как будто тянут все, а слышно только одного переводчика, он ревет, как бык. Немцы нервничают у своих аппаратов, а шеф подходит до деда Левона и наставляет ухо к его рту. И тогда - шлеп деда по уху. "Ты, - говорит, - симулянт, ты, - говорит, - не поешь". Подходит до другого, а тот тоже рот раздирает аж до ушей, а звука никакого! И третий и четвертый - все так, только зевают, как рыбы. Как будто хор немых. Со стороны глянешь на них, будто все горланят что есть силы, а слышно только одного переводчика.
   - Когда он наставил ухо к моему рту, - сказала Марийка, - я хотела плюнуть ему в ухо. Такое воло- сатое...
   - А ты тоже зевала, Силовна? - спросила Марийку тетя Даша.
   - Зевала. Все зевают, и я зеваю. Он меня за руку как ущипнет, как зипищит: "Ты осёль!"
   - А что потом было! Ой, что было!.. - Люба восторженно глянула на подругу. Марийка подбадривала ее взглядом. - Шеф быстро заговорил с переводчиком, тот выскочил из хора и окрысился на рабочих. "Это, - говорит, - наверное, старинные песни, и молодежь их уже не знает. Выберите, девчата, сами себе по вкусу, такую, знаете, громкую, широкую, украинскую, ну!" И вдруг, - Люба задыхалась от удовольствия, - вдруг я слышу Марийкин голосок:
   
   Широка страна моя родная...
   
   Сережка весь задрожал.
   - Неужели? - радостно и удивленно взглянул он на Марийку. - Так и начала, Марийка?
   - Так...
   - Так, как вчера мы тут с тобой пели, Сережка,- сказала Люба. - Только переводчик не дал ей дальше... Крикнул что-то шефу, шеф вытаращил глаза и с размаху кулаком ее прямо в лицо. Она и упала...
   - Я не упала, - сказала Марийка тихо. - Меня кто-то сзади подхватил.
   - А шеф лютый, аж посинел. Начал всех тыкать кулаком, даже переводчику чуть в морду не заехал. Потом уселись в машины и зафырчали до конторы.
   - Не до конторы, а к пленным, - поправила Марийка.
   - Да, я и забыла, Винько ж рассказывал. Шеф, говорит, думал, что если пленные под конвоем; так сразу ему споют.
   - Тоже не пели?
   - Стояли, говорит, все как один, сцепив зубы, даже никто рта не раскрыл. Так шеф приказал со всех снять сыромятные постолы, что он им выдал на той неделе, и погнать по снегу на три часа...
   - Я ж говорила, что там все наши, - сказала Марийка. - Бо как только пригнали их с Полтавского лагеря, переводчик начал спрашивать, кто из них перебежчик, кто, мол, сам перебежал к немцам. "Выйдите, - говорит, - такие, пан шеф даст вам более легкую работу".
   - И много вышло?
   - Та хотя б один! Стоят и в землю смотрят...
   - Сережка, - обратилась к брату Люба, - а могли б люди во Франции через те аппараты всё услышать? Всё услышать...
   - Что - всё?
   - Как Марийка запела "Широка страна...".
   - Думаю, что могли.
   - Я ж так и знала! - просияла Марийка.
   
   В полдень Сережка отправился домой.
   Снег кружился, срываясь в метель, пел под лыжами, ветер подгонял в спину. Миновав совхоз, Сережка еще раз оглянулся. Сквозь седую мглу краснела надпись на черепице мастерской.
   Потому ли, что задание было так блестяще выполнено, потому ли, что он вез матери добрые вести о Любе, потому ли, что в совхозе жила веселая и смелая девочка Марийка, - парень не знал, почему именно, но было ему так хорошо, что он не шел на лыжах, а словно летел. Ему казалось, что он, как Уленшпигель, мчится свободно с птицей на плече, с песней на устах. Какие хорошие есть люди на свете: и секретарь обкома, и Марийка, и тетя Даша, и Люба, и дед Левон. Сергей хотел бы всегда разговаривать с такими людьми только языком песни!
   Он мчался вдоль большака, снег скрипел под его лыжами, столбы бежали навстречу, исчезали за спиной.
   Из пепельных сумерек вынырнула Полтава.