XIII

   Лыжи скрипели по снегу. Отталкиваясь легкими бамбуковыми палками, Ильевский будто взлетал на воздух, как самолет, берущий разгон против ветра.
   Кругом дымились поземкой белые поля. Теряясь в их просторах, далеко по горизонту виднелись сиротливые, как бы вымершие села в темных садах.
   Под вечер Ильевский подошел к совхозу.
   Сережка был уже как-то у тети Даши и хорошо запомнил эту местность. Внешне и сейчас тут как будто ничего не изменилось: те же стандартные, длинные корпуса свинофермы, стройные ряды коттеджей рабочих за низкорослыми молодыми посадками.
   Животноводческий совхоз "Жовтень" был создан в несколько месяцев посреди чистого поля, на ровном месте, и хозяйственные постройки и дома для рабочих выросли быстрее, чем молодые сады, которые не успевали угнаться за новыми зданиями.
   Амбары, силосные башни, паровая мельница - все уцелело. По дорогам с поля двигались арбы с сеном - фуражиры возвращались на ферму. В центре хозяйственного двора высилась мастерская, крытая белой черепицей. Строение было открыто всем четырем ветрам, снег на нем не задерживался, и надпись, выложенная через всю крышу красной черепицей по белой, была всегда видна далеко из степи: "Жовтень". Надпись тоже сохранилась.
   Тетя Даша жила в маленьком поселке, состоящем из нескольких домиков. Он прилегал к совхозному кирпичному заводу. Когда-то на этом заводе работал ее муж. Сейчас он был в Красной Армии, а она осталась тут, в поселке, хотя и работала на птицеферме, расположенной одиноко в степи, далеко отсюда.
   Сережке ближе было зайти сначала на птицефермy, но он не знал точно, работает ли там теперь тетя Даша, и потому решил раньше заглянуть в поселок.
   Чтоб тетя не подумала, что он, взрослый парень, боится мороза, Сережка снял из-под фуражки платок, которым мать повязала его. Он долго спорил с матерью, доказывая, что мороз только закаляет человека. Однако мать настояла на своем.
   Тетю Дашу Сережка застал дома. Она только что растопила печь и собиралась готовить ужин.
   - А где Люба? - едва успев поздороваться, спросил он.
   - Люба на работе.
   - Как на работе? - встревожился Сережа.
   Попасть на работу означало теперь почти то же самое, что попасть в концлагерь.
   - Устроилась на птицеферме. Уже завела себе подруг, не хочет возвращаться в Полтаву, - рассказывала тетка, улыбаясь. - Тут, говорит, легче дышать. Хоть немца не встречаешь на каждом шагу и жернова не крутишь: паек мукой выдают... А ты так вот в картузике и в хромовых сапожках и при- мчался?
   - Еще жарко было.
   - Жарко ему! Разувайся и лезь на лежанку. Придет Люба, будем ужинать.
   - А вы разве не работаете на ферме?
   - Давно уже бросила... Пусть молодые бегают в такую даль. А я перешла ближе, на свиноферму, ночной свинаркой.
   - У вас все, как и было,-удивлялся Сережка, - и птицеферма и свиньи.
   - Даже коров завели! На селах у колхозников забирают в счет налога, а сюда сгоняют. Еще и по масти подбирают: в "Перебудову" гонят только симменталок, а к нам - серых украинских.
   - А на мастерской до сих пор выложено "Жовтень"! - радостно сообщил Сережка.
   - Выложено. Как будто говорил переводчик, что надо снять, да кузнецы в один голос воспротивились: дырок, мол, наделаете над головой, и придется нам зимой работать под открытым небом. Черепицы ж у них нет, чтобы закрыть дырки... Так и осталось, душу каждому веселит. Для себя они, правда, там, в конторе, переделали название, забыла как. Знаю только, что теперь уже не совхоз... Вместо директора - управляющий, как при помещичьем режиме. Но мы все его зовем агрономом - это бывший наш агро- ном. Только разве в конторе, когда при шефе, тогда управляющим.
   - Жмет? - спросил Сережка.
   - Как тебе сказать... При нем еще терпеть можно. Балакают, что он нарочно согласился стать управляющим, чтоб худшего не прислали и чтоб хозяйство сберечь для наших. Людей не бьет, на работу без паспортов принимает и в лагерь еще никого не загнал. При шефе кричит, ругается на рабочих, а без шефа - человек как человек. Один раз пленные настоящую забастовку устроили: отказались идти в наряд, так он скрыл это от шефа и конвоирам сказал, чтоб молчали. Не разберешь: чи боится наших, чи в самом деле нашим духом дышит... Говорят, - таинственно зашептала тетя Даша, - как будто к нему частенько партизаны наведываются и приказывают, что да как он должен делать.
   От этих слов у Сережки перехватило дыхание.
   - Разве у вас есть партизаны?
   - А где же их нет? Теперь они всюду есть. На Октябрьские у нас целый митинг состоялся. Сколько народу сошлось! Как будто до войны. Секретарь райпарткома целый час выступал, еще лучше говорил, чем до войны, аж на душе после его речи полегчало. А за совхозом на всех шляхах в это время партизанские караулы стояли...
   - Здорово! - воскликнул Сережка. - А у нас в Полтаве не было возможности. Скажите, полиция тут есть?
   - Недавно поставили... Только она больше возле конторы болтается, ну еще около пленных два дар- моеда...
   - Собаки?
   - Пока что зубов не показывают. Где-то целыми днями самогон глушат.
   - Повесить бы их! - предложил Сережка с беспощадностью, какой тетка никогда раньше не замечала в нем.
   - Им уже в афишах было предупреждение: "Пленные, готовьте винтовки, а полицаи - веревки!" Придет и на них время... А вот шефа нашему совхозу дали, так такого и свет, наверное, не видел. Хорошо, что еще не часто приезжает, а ночевать тут и вовсе боится. Степь, говорит. На машину - ив город. Старый, плюгавый, ноги в галифе, как соломинки. Все, говорят, хвалится, что Гитлер ему скоро подарит имение, то есть наш совхоз, в полную собственность. С землей и с людьми. "Тогда, - говорит, - я сам закатаю рукава и возьмусь вести хозяйство".
   - А разве он умеет?
   - Кто его знает... Сам он отставной офицер, а говорит, что до той войны где-то было у него имение... Подожди-ка, где ж это... Ага, в Африке. Там, говорит, было.
   - В Африке? - насторожился Сережка. - Так он плантатором был?
   - А что оно такое - плантатор?
   - Плантатор, тетя Даша... это такое... это такое... что никогда его у нас не будет! - неожиданно воскликнул парень.
   Во дворе вдруг послышался девичий голос:
   - Лыжи, лыжи! Сережкины лыжи! И вслед за этим в комнату влетела Люба, румяная, с инеем на блестящих кудряшках.
   - Сереженька! - с порога кинулась она к брату. - Я твои лыжи узнала! А Марийка говорит: "Давай заберем и сиганем в поле!" Так палок нету... Ой, какой ты! Как же там наша мамуся? Говори! - тормошила она брата, заглядывая ему в глаза.
   - Мама, как всегда, в порядке. А ты ушла и забыла нас.
   - Забыла! Еще что выдумаешь!
   - А почему до сих пор не приходила?
   - Что я, немцев не видела? - выпалила Люба. - Вернусь в Полтаву, когда немцев не будет.
   - А тут не немцы?
   - Не столько, сколько в Полтаве. Проскочат большаком на машинах, а сюда только иногда за яйками. Подкатят к кладовой, выпишут - и айда, не оглядываясь, как будто с краденым от погони.
   - То правда,- вмешалась тетя, подавая ужин.- Налетят: тут дернут, там схватят - и драла. А узел как был завязан, так и остается...
   - Какой узел, тетя Даша? - спросил Сережка.
   - Совхоз наш, рабочие - они как узел. Немцам хочется распустить его на нитки, они и так заходят и сяк, и руками и зубами, а не берет... Ну, садитесь ужинать.
   За ужином Люба, поблескивая черными глазами, хвалилась перед братом:
   - Я хотела на птицеферме диверсию сделать.
   - Ты смотри! - сомкнул брови Сережка. - Какую?
   - Хотела колодец совсем закрыть, мусором засыпать.
   - Вот глупенькая... - усмехнулась тетя Даша.
   - Но Марийка меня отговорила. Это наша со- седка, тут, через стену, - объяснила Люба. - Она тоже на птицеферме. Она и при наших была там.
   - Лучшая моя ученица, - сказала тетя Даша: - Мария Силовна.
   - "...Не надо, - говорит, - Люба, мусором засыпать. Немцы были, и их нет, и воды им этой не пить, а нам потом - попробуй выкопай новый колодец. Колодезный дед Кошка, - говорит, - меня за это съел бы!"
   - Это она в отца пошла такая хозяйственная, - сказала тетя Даша. - Батько ее, Сила Гаврилович, - мастер на все руки: и сапожник, и столяр, и стекольщик... Корпуса на ферме стеклил. Предусмотрительный человек! Перед тем как вступили немцы, он все стекла в корпусах ночью вынул и где-то закопал до того дня, когда наши вернутся. Теперь окна соломою заткнули. Свинарки и мерзнут, а терпят.
   - А если б шеф узнал, погнал бы его в лагерь? - спросила Люба.
   - Разве тут один Сила Гаврилович? Тут почти все. Тот части трактора где-то "затерял", тот камень на мельнице так отделал, что только отруби свиньям и можно молоть. Если б начал шеф докапываться, пришлось бы ему весь совхоз гнать в лагерь. Шеф и рад бы всех нас перевешать, да не может: надо ж кому-нибудь в "имении" работать.
   После ужина тетя Даша собралась в свинарник на ночное дежурство.
   - Ты, Люба, хозяйничай тут за меня. Сережку на лежанке положи, бо он с дороги. Трубу закроешь, дверь запрете. А я пойду свиней стеречь: может быть, пока на них сало вырастет, и наши вернутся...
   Оставшись с глазу на глаз с сестрой, Сережка рассказал ей, для чего он, собственно, пришел. Веселая и озорная Любка умела хранить тайну. Польщенная доверием брата, девочка просияла.
   - Я позову Марийку. - Она уже хотела постучать в стену, но Сергей задержал ее руку. - Не волнуйся, Сереженька, - успокаивала Люба брата, как взрослая. - Марийка совсем-совсем наша. Самая что ни на есть наша! Ты ее еще не знаешь! Я б тебе сказала про нее одну тайну, только это было бы нечестно с моей стороны.
   - Если она в самом деле наша, "самая что ни на есть наша", то какие могут быть тайны?
   Любка подумала и, видимо, согласилась с этим, наклонилась к уху брата и, хотя они были в комнате одни, зашептала приглушенно:
   - Она прячет знамя!
   - Что? Какое знамя?
   - Знамя, настоящее знамя! Ой, как это хорошо, Сереженька! Я позову ее, пусть она сама тебе расскажет. Это у нее выходит так складно, как сказка!
   - Сама сначала расскажи.
   - Ну, слушай. Еще осенью, когда сюда только вступили немцы, на птицеферму к ней зашли двое наших напиться. Оба со шпалами, наверное командиры. Только руки у них все в ранах и лица обожженные. Напились, спасибо сказали, еще спросили Марийку, как ее зовут. Один подает блокнот, говорит: "Напиши, как зовут". Потому что они глухие и ничего, наверное, не слышали. А она написала: "Мария Силовна". Это ее до войны весь совхоз так называл, по отчеству, потому что она была знатной, ее куры неслись лучше, чем у других. Куры ее любят: она как идет через двор, так вся ферма за ней влет, а некоторые даже на плечи садятся...
   - Ты короче, - перебил сестру Сережка. - Ты про знамя говори.
   - Ну, они напились и пошли степью. Идут себе, не оглядываются: глухие ж, бедные, оба. И не чуют, что за ними по большаку уже мотоциклы: др-р! др-р! др-р!
   - Ну?
   - Ну... Догнали и на месте обоих... А Марийка все это видела с фермы и, как только немцы поехали дальше, подбежала к командирам. Осмотрела их, думала - еще живы. Нет, не живы. И видит: на спине у одного из-под гимнастерки, посеченной пулями, как будто кисточка золотая. То у него под сорочкой знамя было зашито! Распорола она двойную спину сорочки и вынула знамя. А оно насквозь промокло от крови, еще теплое и тоже пробитое пулями. На нем портрет Ленина вышит и написано: "Танковый полк".
   Сережка вздрогнул.
   - Где оно?
   - Не знаю... Не перебивай! Марийка его где-то спрятала, и никто не знает где... А командиров похоронили вечером девчата доярки. Обмыли им лица, перевязали рушниками и там же похоронили.
   - Позови ее, - сказал Сережка.
   Люба постучала в стену.
   - Только ты с ней не очень, - предупредила девушка. - Она и обругает, если что не так ей покажется, дорого не возьмет. У нее и батька - он теперь ходит стеклить по селам - всех ругает. Каждому в глаза высказывает, кто чего заслужил...
   Через минуту на пороге показалась девочка лет пятнадцати с косами веночком, живая, подвижная, с острым носиком, в золотых капельках веснушек.
   "Словно побрызгана солнцем!" - подумал Сережка.
   - Знакомься, Марийка, - обратилась к ней Люба, - мой братишка Сережка.
   Марийка, стрельнув в парня яростными глазенками, крепко тряхнула его руку.
   - Вот он принес, - сказала Люба, с гордостью подавая листовку, которую Сережка перед этим достал из сапога. - Читай!
   Марийка читала, медленно расцветая.
   - Ой, сколько ж тут освобождено! - напевно сказала она и глянула на Сережку. - И какие все названия хорошие!
   - Если б там еще Полтава! - Люба всплеснула ладошками.
   - У меня не одна такая, - с гордостью заявил Сережка. - Я привез их... для людей. Только для наших людей, - подчеркнул он, глядя на Марийку. - Как ты думаешь, удастся их тут распространить?
   - Такое спрашиваете! - Марийка дернула плечами. - А почему нет?
   - Кто тут у вас... из самых наших?
   Марийка задумалась.
   - Дядько Михайло, - начала она медленно, уверенно перечислять, - Оникий Петрович, Виньково-довоз, дед Кошка, столярная бригада, девчата Козловских, кладовщик Левко, дед Герасим, Галя Остаповская, тетка Приська, тетка Устя, бабка Чайниха, тот, что с волами возится, бабка Миниха, старший конюх, и второй конюх, и третий конюх, и Шура-воспитательница, и все харьковские, которые в общежитии, и все пленные...
   - У меня не хватит, - засмеялся Сережка. - У меня всего полтора десятка.
   - Жаль, - серьезно посмотрела на него Маринка. - Жаль. А еще жив колхоз "Червоный маяк" нужно, и в "Хвылю коммунизма", и в "Колос"...
   - Туда я не поеду, - сказал Сережка. - На этот раз не поеду.
   - Вас никто и не просит, - несколько свысока посмотрела на него девочка. - Думаете, нам это впервые? Нам не то что... нам харьковские даже целые газеты приносили. Как только принесут, так батько ящик со стеклом под руку - и пошел на села. Там у нас всюду то знакомые, то родичи.
   - Теперь родичей больше стало, чем раньше! - засмеялась Люба, тряхнув черными кудряшками.
   - Горе людей роднит, - ответила Марийка, как взрослая. - Давайте мне все листовки, а я уж их доставлю кому надо. Сегодня и сделаю.
   - Как именно? - поинтересовался Сережка.
   - Половину сама разнесу, в общежитие сбегаю, к Лиде Кузнецовой, а половину завтра батько на села понесет.
   - Мы вдвоем по совхозу пойдем! - подпрыгнула Люба. - Марийка, ладно?
   - Как хочешь... Где они?
   Люба заглянула в Сережкин сапог.
   - Нету!
   - Сейчас принесу. Я их в хату не беру, держу на дворе, и вы так делайте: мороз закаляет.
   Девочки засмеялись.
   Накинув на босу ногу тетины калоши, Сережка вышел в сенцы и вскоре вернулся с бамбуковыми лыжными палками.
   - А где ж листовки? - удивилась Люба.
   Сережка с таинственным видом фокусника постучал палкой о диван, и из нее высунулась тоненькая трубочка свернутой бумаги.
   Марийка смотрела на парня, как на чародея.
   - Ты только подумай!..
   Довольный произведенным впечатлением, Сережка воткнул трубочку обратно в палку и передал ее Марийке. Марийка взяла бамбук двумя руками, как торжественно преподнесенный подарок.
   Люба схватила вторую палку и постучала ею о диван.
   - И тут есть! Эту я себе возьму.
   - Поставь на место, - приказал Сережка, отбирая у сестры палку. Он достал листовки и, не разворачивая, передал Марийке.
   Она сунула их за пазуху.
   - Это батьке.
   Сережка поглядывал на девочку, переминаясь с ноги на ногу.
   - А теперь скажи мне одну вещь, Марийка, - он подыскивал слова. - Скажи... где знамя?
   Марийка сверкнула глазами на Любу. Та залилась румянцем.
   - Какое знамя?
   - Знамя танкового полка.
   Марийка молчала, прерывисто дыша.
   - Не знаю, - наконец сказала она.
   - Это неправда. - Сережка посмотрел девушке прямо в глаза. - Ты ж его где-то прячешь?
   - А хотя б и прячу? - с вызовом подняла голову Марийка. - Ну и что?
   - Я хочу тебя попросить передать его мне. - У меня есть товарищ один, он танкист, и кажется, из того полка. Он день и ночь думает об этом знамени.
   - Думает! Что ж тут удивительного! Теперь все о нем думают! Из наших рабочих не один, так другой подходит и спрашивает тишком про него: как да что...
   - Но ведь он танкист из этого полка...
   - Я тоже из того полка! - сердито выпалила девочка. - Разве я из немецкого, что ли?
   Сережка не знал, что ей ответить.
   - Так не дашь? - спросил он.
   - Не дам!
   - Она хочет грамоту получить за то, что сохранила, - сказала Люба.
   - Глупая ты!
   Марийка покраснела.
   - Тогда хоть скажи, где оно хранится, - настаивал Сережка. - Надежно?
   Девочка хитро улыбнулась.
   - Закопала в землю и сама сейчас не найду того места, где закопала. И никто не найдет. Хожу, и кажется, что всюду закопано - и здесь, и тут, и там.
   - Как же это так? - наивно испугалась Люба. - А когда придут наши?
   - Тогда, может быть, и найду, - засмеялась Марийка. - Тогда обязательно найду!
   "Чертенок, а не девчонка", - подумал Сережка.
   Девочки стали собираться. Сережка тоже начал одеваться, но Марийка решительно его остановила:
   - Вы не ходите, вас тут еще не знают. Меня впустят и ночью, даже если спать легли. Мы их быстро...
   - Я готова, - сказала Люба, надев набекрень свою шапочку.
   - Пойдем, я надену кожушок, - и Марийка, уже с порога повернувшись к Сережке, задержала на нем взгляд. - Мы быстро вернемся. Когда вернемся, будем песни петь. Будем, а?
   - Ладно, - согласился Сережка, неожиданно покраснев.
   Девочки вышли.
   Сережка некоторое время стоял посреди хаты и, закинув руки за голову, улыбался. Марийка как будто оставила в хате свой звонкий голосок, и парень сейчас зачарованно слушал его и не мог наслушаться.