Константин Шинкарев-Бисениек
ДОРОГОЕ ИМЯ

Юрий Бисениек, связной подпольного райкома партии (г. Дно Ленинградской обл.)

   Когда началась война, мне шел четырнадцатый год. Жил я вместе с братом Юрой и матерью в семье деда. Брат только что окончил среднюю школу. Хороший спортсмен, отличник учебы, Юра увлекался военным делом. В первых числах июля он появился на нашей улице с винтовкой за плечами: в городе был создан истребительный отряд, и брат стал его бойцом.
   Дновский железнодорожный узел - очень крупный и находится на важнейших магистралях страны. Фашистская авиация бомбила его часто. Но мы, мальчишки, да и многие взрослые, не верили в возможность оккупации нашего края.
   И все-таки наступил этот страшный день. 19 июля 1941 года на окраине города высадился воздушный десант врага. В полдень в Дно вошли немецкие танки.
   Юра исчез еще накануне. Забежал домой проститься. Мать и бабушка плакали, дед сердито стучал молотком, подбивая подметки. На мой вопрос "Где тебя искать?" брат ответил пословицей: "Ищи ветра в поле". Он у нас был в деда: любил острое слово, прибаутки, собирал и записывал разные поговорки.
   Дед наш - Александр Павлович Финогенов - был городской старожил. В прошлом железнодорожник, он, вернувшись в Дно с первой мировой войны инвалидом, долгие годы сапожничал и имел славу хорошего мастера. У нас в доме вечно толклись клиенты. И теперь к "Финогенычу" охотно шли люди, подавленные случившимся. У нас можно было, не вызывая подозрений гитлеровцев и полицаев, высказать свое горе и поделиться услышанным о тех, кого увел в лес председатель райисполкома Василий Иванович Зиновьев. О Василии Ивановиче всегда хорошо отзывалась мама. Она называла его питерским рабочим, путиловцем, настоящим большевиком.
   У мамы нашей, Анастасии Александровны Бисениек, была нелегкая судьба. В юности она работала в Петрограде на фабрике. Там и полюбила большевика-подпольщика. В декабре 1917 года его убили контрреволюционеры. Мама, как рассказывала нам бабушка Гликерия Степановна, чуть с ума не сошла. Потом она попала в Латвию. Спустя десять лет с трудом добилась возвращения на Родину. По злому навету ее арестовали. Почти год просидела она в тюрьме. А когда выпустили ее, ей оказал поддержку Василий Иванович Зиновьев.
   И вот к нам в дом из лесу неожиданно пришел посланец от него. Им оказался... наш Юрка. И хотя он не сказал мне тогда, что был связным подпольного райкома партии, я понял - брат пришел неспроста. Вечером Юра долго разговаривал с мамой, сбегал к двум-трем знакомым. И исчез.
   После прихода брата мама оживилась, стала часто куда-то уходить. Впоследствии я узнал: еще до оккупации Зиновьев и секретарь райкома Матвей Иванович Тимохин решили оставить ее в городе для подпольной работы.
   От меня все скрывали. Но я многое замечал. Однажды увидел, как бабушке, собравшейся на базар с двумя корзинами овощей, мама положила под морковь пачку листков. В другой раз подсмотрел, как дед взял от матери стопку советских газет и, ворча, спрятал их в "липку" (табурет сапожника), на которую сразу же уселся.
   Меня обижало, что меня считают маленьким и не поручают ничего. И вот в одно из воскресений, когда мать упаковывала бабушкины корзины, я подошел к ней и сказал:
   - А ведь я знаю, что под морковкой спрятано!
   Мама сердито ответила:
   - Не твое дело!
   И тогда я вскипел:
   - Как это -не мое? Дед и бабка - беспартийные, а я пионер! Если бы не война, уже комсомольцем был бы.

Брат Юрия, подпольщик со станции Дно, Константин Шинкарев-Бисениек (снимок военных лет)

   Мама улыбнулась, а потом сникла. Мне стало ее очень жалко. Но моментом нужно было воспользоваться, и я, вытащив из корзинки пачку листовок, сказал:
   - Это моя порция. А бабушке дед еще выдаст.
   С тех пор я стал частенько выходить из дому, неся за пазухой и в карманах листовки или газеты. Толкаясь на базаре, незаметно клал их на возы или сани крестьян, подсовывал под двери домов тех, чьи адреса давала мне мама, перебрасывал через колючую проволоку на территорию лагеря, где томились военнопленные.
   Сверстников своих к распространению газет и листовок я не привлекал: мать строго-настрого запретила. Но Костя Иванов, самый близкий мой приятель, конечно, получал от меня "нелегальную литературу", как с гордостью я тогда называл то, что присылали нам из партизанского отряда "Дружный".
   В конце сорок первого года в Дно часто останавливались крупные фашистские чины. Жил здесь некоторое время и командир карателей - генерал. Уж очень захотелось мне показать, что мы его не боимся. Ранним утром я пробрался к особняку, который он занимал, и быстренько прилепил к двери листовку. Еще с вечера на ней синим карандашом было написано: "Бандиту и вору фон Шпекку - лично".
   На чердаке противоположного дома у меня был облюбован "наблюдательный пункт". Забрался туда. Холодно, но сижу. Минут через сорок подкатила к подъезду черная красивая машина. Вышел генерал, увидел листовку и чуть не лопнул от злости. Кричал, ногами топал, отчитывал вызванного заместителя бургомистра. Смотрел я на взбешенного фон Шпекка и думал: "Боишься ты партизан, черт старый!"
   От матери мне попало. Нет, не за то, что листовку прилепил. За другое.
   - Вот возьмут они школьные тетради и определят, кто писал. А раз нас схватят, может ниточка и к другим людям потянуться. Осторожнее, сынок, надо быть. Мы не только партизанам, а и армии нашей нужны.
   Тогда я не задумался, конечно, над смыслом этих слов. И лишь спустя многие годы узнал о связи матери с армейской разведкой. Особенно после ухода из Дновского района партизанского отряда "Дружный".
   Люди, специально оставленные в городе, не только распространяли листовки и наши газеты, но и снабжали партизанские и армейские штабы разведданными. Помню, вторично приходил к нам из лесу Юра. Несколько раз - Саша Иванова, бывшая пионервожатая в нашем четвертом классе, Евдокия Ивановна Иванова - пожилая учительница из деревни Ботаног. В сорок втором мама часто встречалась с комсомолкой Зиной Егоровой, у которой были какие-то знакомые на военном аэродроме.
   Глубокой осенью и зимой первого военного года вблизи Дно часто случались крушения поездов с техникой и живой силой. Причин было, как правило, две: или железнодорожный путь подрывали партизаны, или паровозы взрывались от мин подпольщиков. Жители города и окрестных деревень радовались. А гитлеровцы бесились: чаще устраивали облавы, ввели очень строгий режим в зоне депо и станции. Мама скрепя сердце вынуждена была поручить мне не только распространение листовок, но и более опасные дела. Там, где не имел права под страхом расстрела на месте появиться взрослый, мог с корзиной яблок прошмыгнуть мальчишка.
   Как-то в конце февраля мать вернулась за полдень домой хмурая, легла на койку и заплакала. На вопрос бабушки: "Ты чего разревелась-то?" - не ответила. Вечером от клиентов деда мы узнали, что ночью на окраине города были расстреляны три машиниста: Валентин Эммануилович Капустин, Сергей Александрович Скриповский и Федор Николаевич Давыдов. Они были коммунистами - участниками подпольной диверсионной группы. Я знал, что мама встречалась с ними, и боялся за нее. Но они и под пытками никого не выдали.
   Говорят, что беда не ходит в одиночку. В те же напряженные тяжелые дни дошла до нас весть о гибели в бою за город Холм Василия Зиновьева.
   Летом и осенью сорок второго года я несколько раз сопровождал мать во время ее походов на различные явки в окрестные деревни. Ходили мы якобы к заказчикам деда за мукой и картофелем. Помню, что мама не раз добрым словом поминала комсомольца агронома Василия Лубкова, работавшего в немецкой экономии в поселке Скугры. В чем заключалась его подпольная деятельность, мне не было известно, но позже, когда Лубкова арестовали, все говорили о связях его группы с десантниками-красноармейцами.
   На всю жизнь мне запомнился день 4 января 1943 года. Мама накануне с кем-то встречалась, пришла взволнованная и почти всю ночь не спала. Утром подозвала меня и говорит:
   - Костик, ты не побоишься на лыжах съездить километров за пять-шесть от города?
   - С какой это стати бояться буду? - ответил я, а сам подумал: "Мамочка ты моя дорогая, знаешь ведь, что не побоюсь, а, видимо, сама боишься за меня".
   - Нужно, Костик, проникнуть к железнодорожному мосту и подсчитать, сколько зенитных орудий охраняют его.
   Быстро собравшись, я отправился в путь. Нелегкий он был. Ледяной ветер дул навстречу. Только что успел я кустарником пробраться в запретную зону, слышу, гудит самолет. Летел он низко, вдоль железной дороги. Гляжу - на крыльях красные звезды. У меня сразу все страхи пропали, а тут как засверкают огненные трассы - это пулеметы и зенитки заговорили- только успевай замечать. Помог мне в разведке летчик наш. Храбрый, видно, был человек. И бомбы свои сбросил метко. Одна в перила моста угодила, вторая рванула рядом с фермой.
   Летчик стал набирать высоту, а я решил воспользоваться суматохой и скатился с холма, поближе к зенитной батарее. И тут чуть-чуть не поплатился головой за свою опрометчивость. К горящему мосту бежали несколько солдат. Один из них заметил меня и "угостил" автоматной очередью.
   Как я ушел целым, не знаю. Пули легли рядом, раскололи лыжу... Через час я доложил маме:

Герой Советского Союза БИСЕНИЕК Анастасия Александровна

   - Шесть пушек.
   И нарисовал, как они расположены в березовой роще.
   - И тебя не заметили? Не обстреляли?
   Пришлось соврать, а лыжу вечером незаметно скрепить тонкой проволокой. Через несколько дней десантники подорвали все шесть орудий. А еще через неделю в газетах, переданных маме из советского тыла, мы прочитали сообщения о прорыве блокады Ленинграда.
   - Костик, - говорила мне мама, - и мы капельку ленинградцам помогли. Гордись этим, сынок. Только больше я тебя в разведку ни за что не отпущу. Один ты теперь у меня...
   Мама отошла к окну, как всегда, когда пыталась скрыть слезы. Я как можно спокойнее сказал:
   - Зря так говоришь. Не пропал наш Юрка. Он сам мне наказывал: "Ищи ветра в поле". Партизаны сегодня здесь, а завтра там. Скоро найдем его - не в поле, так в лесу.
   Но сердце матери - вещун. После товарищи Юры рассказывали мне: смело дрался мой брат, особенно отличился он во время налета партизан на Холм, а погиб от случайной пули.
   Весной сорок третьего провалилось несколько явок. Маму арестовали. Продержав несколько недель в тюрьме, неожиданно выпустили. Мать на некоторое время прекратила все свои встречи, затаилась. Затем, очевидно, решила восстанавливать связи, начиная с пригородных деревень. Ушла, а на третий день в дом к нам ворвались гестаповцы. Все перерыли, ничего не нашли, но увезли с собой деда, бабушку и меня. Держали, пока не вернулась мама. Тогда ее арестовали вторично, а нас выпустили. Дедушка от побоев на допросах вскоре умер. Мне пришлось занять его место на "липке".
   В августе верный человек передал: Бисениек в Заполянском лагере смерти. Я сразу отправился туда. Этот лагерь фашисты создали весной сорок третьего года на территории бывшего совхоза "Полонное", в нескольких километрах от города Порохова. Большинство узников были люди, не сломленные на допросах. В лагере их расстреливали.
   Удалось мне повидаться с мамой и раз и другой. На последнем свидании не попросила, а приказала:
   - Не смей больше приходить. Знаю точно: на днях меня расстреляют. Уходи, Костик, в лес. Уходи к партизанам немедленно.
   Никогда не забудется обратный путь в Дно. В груди все кипело. В голове рой мыслей - как спасти мать. Но что мог я и несколько товарищей по подполью сделать тогда? Лагерь сильно охранялся. Да и мама, истерзанная лютыми пытками, физически не смогла бы бежать из того проклятого места.
   13 октября 1943 года фашисты расстреляли мою мать. А я с Костей Ивановым ушел в лес. Партизанил. Потом стал солдатом Красной Армии.
   9 мая 1965 года, когда страна отмечала 20-летие победы над фашистской Германией, в газете я неожиданно увидел дорогое имя. Это был Указ Президиума Верховного Совета СССР. Моя мама удостаивалась звания Героя Советского Союза.
   Впервые за долгие годы я заплакал.