Недавно отметили 70-летие снятия блокады Ленинграда. В центральной рассказовской библиотеке прошло мероприятие, посвящённое трагическим событиям в городе на Неве.

 

…Перед началом возле читального зала раздевались школьники, весело галдя. Я внутренне засомневалась: «Можно ли как-то тронуть их сердца, впечатлить, растрогать?» И как же замечательно, что выступить перед собравшимися пригласили живого свидетеля тех дней — Антонину Михайловну Чиликину.

 

…Мы потом встретились снова с Антониной Михайловной — у неё дома. Она рассказывает и начинает плакать. Тогда, в библиотеке, плакала не только она, но и те, кто её слушал. Блокаду она застала двухлетней девочкой.

 

— Антонина Михайловна, Вы в Ленинграде родились?

 

— Мы родились в Петродворце. Когда началась война, мама была беременна младшей сестрой, Людмилой. У мамы после родов было осложнение на ноги и мы не смогли выехать сразу.

 

Маме было 33 года, она необыкновенной красоты была, у неё были прекрасные косы, и эти косы отрезали потом за два кусочка хлеба. Мама выступала в театре, у неё не было артистического образования, но она великолепно пела и играла на гитаре.

 

Отец был кадровый офицер, он служил в воинской части в Петродворце, и он только и сказал, уезжая: «Мария, собери детей, я сейчас за Вами приеду». И больше мы его не видели.

 

— А у Вас были ещё родственники в Ленинграде?

 

— Очень много. Папины сёстры погибли все в блокаду, папина мама, бабушка наша, тоже погибла в блокаду.

 

— Мама рассказывала, как питались, как выживала Ваша семья?

 

— Если б не Ленинград и ленинградцы, мы бы не выжили. Это особой породы народ, особого склада. Когда люди видели женщину, увешанную детьми — я у мамы на спине привязана, Людмилка на груди, и две пришиты по бокам — люди невольно, если был кусочек хлеба, всё равно его отдавали, особенно солдаты.

 

Конину ели. Тамара, старшая сестра рассказывала, а мама подтвердила, что однажды на Ладожском озере была убита лошадь. Со всех сторон к ней ползли люди, чтобы оторвать хоть кусочек конины, и мама тоже поползла, оставив нас всех. И вот она притащила куски этой конины. Это был праздник.

 

— Были ли случаи людоедства во время блокады?

 

— Было людоедство. Мама рассказывала — были специальные сараи, куда свозили трупы, более-менее свежие. И мясные места — бёдра, грудь — всё вырезалось. Это поедалось.

 

Было даже такое, чтобы младших детей убивали, чтобы спасти старших.

 

— Что осталось ещё в памяти?

 

— Я еду на маме и слышен гул самолётов, и когда бомба летит, кажется, что она именно на тебя летит. И этот жуткий, неимоверный страх, что она именно в тебя вопьётся, даже не голод непереносим, не холод, а этот жуткий страх.

 

И когда мама шла с нами, привязанными, то кругом трупы валялись.

Когда бомбёжка началась, мама всех нас накрыла, а Жанна, сестра, спрашивает у неё: «Мамочка, а почему этот дядя не встаёт?» «А он мёртвый, он не встанет, доченька». «Мамочка, а можно я умру?»

 

И помню мамину молитву: «Николай-угодничек, Мария, Пресвятая Богородица, спаси моих детушек». Как будто это вчера было, помню. Она постоянно молилась.

 

Когда кончилась блокада, за нами приехал дядя Петя на вокзал. И увёз нас всех четверых в одном одеяле — с кровавым поносом, во вшах… И я помню, что мы всё время ехали. И мне казалось, что ехать — это естественное состояние людей, что все должны ехать, потому что пока мы ехали с Ленинграда до Мичуринска, я видела только этот народ, что был на вокзале.

 

Когда нас встретила в Мичуринске подвода, колёса были окованы железом. И нас положили на эту телегу, которая ехала по мостовой, выложенной булыжниками. И вот этот грохот, я помню этот грохот, я лежу на дне, сидеть-то мы не могли, голова моя бьётся об эту телегу, а я только и шепчу, как мама научила: «Боженька, скорей бы всё закончилось, ну, скорей бы всё закончилось».

 

У меня была полная дистрофия и приобретённый порок сердца — я задыхалась. Старшая сестра Тамара вследствие блокады всю жизнь мучилась с ногами, а средняя сестра — Жанна, она у нас самый большой урон получила от этой блокады. Она с 1937 года, ей было уже 4 года. Она лет до 15 дико кричала по ночам. Старшая сестра понимала, что происходит в блокаду, мы — ничего не понимали, а на её плечи легло это жуткое понимание блокады, обстрелов, то, что мама плакала постоянно, что голодали.

 

Почему мы выжили — это загадка. Или это порода такая, всё-таки у меня бабушка, папина мама, была финка, отец поляк. Может, смешение этих кровей повлияло…

 

Мама, когда очнулась от блокады, попала в больницу, провела там три года, психика была нарушена. Пока мы были в Ленинграде, пока был этот жуткий период — она держалась. А потом расслабилась — и всё…

 

Младшая, Люда, ходить научилась только в 9 лет.

 

— Ваша мама после войны была в Ленинграде?

 

— Мама в Ленинград не могла ездить, она там падала в обморок. Она несколько раз там была, и со мной ездила, но это не поездки были, а муки…

 

Всё меньше и меньше становится среди нас свидетелей военного лихолетья. Они делятся с нами своими воспоминаниями — чтобы мы знали, чтобы помнили, что такое фашизм. Нам, к счастью, не довелось испытать и сотой доли того, что выпало им.

 

«Лишь бы войны не было» — так говорят люди, жившие в то время. И они — правы.

 

Марина Турсина
Опубликовано tvolk.ru