V

   Дни наступили серые, бесцветные, похожие на сумерки. Повеяло ранними осенними холодами. После восьми вечера город замирал; никто, кроме немцев, не имел права появляться на улицах. Ночи стали неестественно длинными.
   И все-таки ночью люди чувствовали себя лучше. Днем фронт не был слышен, но по ночам еще доносились его глухие отзвуки. В темном небе вспыхивали далекие, едва заметные "лампады", развешанные самолетами, с каждым днем отодвигаясь все дальше на восток. Стекла на веранде уже не откликались на вздохи далеких орудий тонким, едва уловимым звоном.
   В первые дни Ляля, уступив просьбам больной матери, никуда не выходила из дому. К ней тоже никто не приходил. С утра до вечера читала, как бывало раньше, когда готовилась к серьезным экзаменам. Немцы на Кобыщанах еще не появлялись, они расположились пока преимущественно в центре города. На глухой улице баснописца Гребенки, как и раньше, паслись под заборами козы, равнодушные к войне и к миру.
   Константин Григорьевич осуществил свое намерение и пошел на работу в городской пункт скорой медицинской помощи. Немцы пока не вмешивались в дела этого скромного учреждения, и врач приступил к делу с таким независимым видом, словно оккупантов и вовсе не было в Полтаве!
   Хозяйством занималась тетя Варя.
   До революции в ближних к Полтаве селах учительствовали сестры Варвара Григорьевна и Надежда Григорьевна, или просто Надя, как звали ее тогда. Шестнадцатилетняя Надя приглянулась земскому фельдшеру Константину Убийвовку, юноше с бравыми усами, с вышитой петухами манишкой во всю грудь.
   Но началась империалистическая война, и Константин Григорьевич, надев серую шинель, пошел мерять Галицию и высокие Карпаты. Восемь лет верно ждала его Надя. Поженились они в революцию.
   У маленькой Ляли сразу же оказалось как бы две матери. Для одинокой бездетной тети Вари золотоволосая девочка сестры стала горячей отрадой сердца.
   Выйдя на пенсию, тетя Варя осталась жить в семье сестры. Жилистая, сухая, маленькая, она вела все хозяйство, никогда не уставая, никогда не болея, ни о ком, кроме самой себя, не забывая...
   С тех пор как немцы заняли город, тетя сердилась на все и на всех. А с базара возвращалась всегда злая-презлая.
   - Вы только подумайте! - еще с порога закричала она однажды. - Вы только подумайте!
   Ляля медленно закрыла книжку и молча посмотрела на тетю Варю.
   - Подхожу я к базару, и вдруг появляются два лоботряса, заглядывают в кошелку и "ком, паненка, шляфен в тюрьму", и еще ржут, мерзавцы! Если б соседки не заступились, потянули бы, собаки, я вам говорю. Вот настало времечко, вот настало! Говорят, полную тюрьму уже набили. Врача Гринберга повели со всей семьей, с женой и детьми. Самого маленького жена держит на руках, а он смеется. Ох!..
   - Ляля, дай мне воды, - попросила мать, тяжело дыша.
   - ...А по Пушкинской, - продолжала тетя Варя, - гнали наших пленных. Раненые ковыляют, никто их не перевязывает, вся улица в крови. Один нагнулся поправить обмотку, отстал на шаг, конвоир выстрелил из автомата прямо в упор. Тот и не дернулся, бедняга. Такое делается!..
   Ляля молча встала, подошла к гардеробу и сняла с вешалки свое синее пальто.
   Надежда Григорьевна чуть слышно застонала.
   - Ты куда, Ляля?
   - Пойду к Сережке... душу отвести...
   - Теперь опасно, Ляля. - Материнские глаза с тоской умоляли: не уходи!
   - Не тревожься, мама. Я буду осторожна.
   - Ты надеваешь пальто! - ужаснулась тетя Варя. - И модельные?
   - Они мне не жмут, - сказала девушка.
   - Не в том дело - жмут или не жмут! - рассердилась тетя. - Сейчас все стали надевать лохмотья. Сегодня на базар вышли, как нищие. Я дам тебе свою старую корсетку...
   - Тетя Варя, не нужно мне твоей корсетки,- сказала Ляля сдержанно. - Я буду ходить, как хо- дила.
   И она надела пальто и белый берет. Тетя беспомощно держала в руках залежавшуюся, побитую молью корсетку.
   - Я ненадолго, мама... Прошу тебя - не волнуйся.
   - Но ведь там...
   - Ничего. Дочь твоя не растеряется. Недаром ее столько учили и воспитывали.