Река Миус неширока. Местами ее можно перейти вброд, но правый берег крут и обрывист, а за рекой в открытой степи стоит высокая гора, которую называют Саур-Могила. Старинное народное поверие говорит, что этот высокий курган был насыпан в стародавние времена турками над могилой султана, которого порубали запорожские казаки.
Недалеко от Саур-Могилы на Миусе расположено большое село Димитровка. Река разделяет его пополам—одна часть села находится на правом гористом берегу, другая растянулась вдоль реки по левому отлогому берегу. Зимой фашисты начали спешно укреплять правый берег Миуса. Жителей села фашисты выгоняли из хат, которые превращали в доты и дзоты; жители перебирались на левую сторону реки и селились на хуторах совхоза, раскиданных по степи; а кто посильнее и помоложе, бросал совсем родные места и уходил на восток, навстречу Красной Армии.
Чабан Федор Алексеевич Ванцай покинул Димитровку еще осенью 1941 года; он погнал тогда скот колхоза в Ставрополье; в 1942 году, когда немцы прорвались на северный Кавказ, Федор Алексеевич вернулся на Миус к сестре. Но он не нашел родных. Села он не узнавал: в окнах домов торчали дула пулеметов и пушек, немцы хозяйничали во дворах; на левом отлогом берегу в землянках ютились многодетные солдатки да больные старики. Люди рассказали чабану, что сестра его ушла с детьми к свекру в Приазовье и что еще осенью его искал внучатый племянник Гриша Ванцай, который пришел с матерью и приятелем.
Федору Алексеевичу незачем было оставаться в селе, и он отправился искать сестру.
Это был рослый старик, в гордой осанке которого чув-ствовалась не только огромная физическая сила, но и сила душевная. В шестьдесят лет он держался прямо, пожелтевшими зубами мог раскусить орех, его карий глаз был дальнозорок и замечал в степных просторах и суслика возле норки, и рыжую лисицу, заметавшую пушистым хвостом пыль на тропках, и волка, подбиравшегося к жилью,—во время войны в Приазовье появились волки. Старый чабан как в молодости, так и теперь отращивал чуб на голове и, разговорившись, подкручивал лихо разметавшиеся усы, пожелтевшие на концах от табака: трубка по-стоянно торчала во рту старика. Желтыми были и кончики его пальцев. Он чабанил несколько десятков лет, еще с того времени, когда землями в Приазовье владели помещики, и приобрел среди крестьян славу человека, знающего почем фунт лиха. Федор Алексеевич любил поговорить, любил, как это нередко бывает у стариков, рассказать молодежи о прошлом; правда и вымысел переплетались в его рассказах: ле1енду о Саур-Могиле он передавал с той же убежденностью в истине своих слов, как и быль о Красной Армии, которая в гражданскую войну гнала через эти степи к морю полчища Деникина.
И теперь, побродив по берегам Миуса, старик многое приметил и многое крепко намотал на ус.
К вечеру он пришел на хутор. До войны недалеко от Саур-Могилы находилась ферма овцеводческого совхоза. На берегу пруда стояли кирпичные кошары для овец, а за прудом, в роще, красовались белые домики рабочих. Теперь все было выжжено, постройки разрушены бомбежками еще в 1941 году, фруктовые деревья вымерзли. Около воды валялись части сожженного немецкого самолета. Ночные тени наползали на землю, и развалины хутора казались еще более мрачными. В ясную погоду отсюда видна синеющая (вершина Саур-Могилы; теперь весь горизонт, со всех сторон затянули грифельно-серые тучи.
Федор Алексеевич присел на камень, спустил с плеча торбу, в которой лежал кусок кукурузного хлеба и несколько вареных картофелин. Старик задумался. Тяжела была чабану эта картина разрушения хутора, который он знал в дни его процветания. Он так глубоко задумался, что и не заметил, как к нему подошел хлопчик в потертом овчинном полушубке.
— Дядя, — окликнул он старика. Чабан поднял голову.
— Эге, есть и здесь живые люди, — повеселел старик.
Он вгляделся в лицо паренька, и лохматые брови на его обветренном огрубевшем лице полезли вверх.
— Постой, постой. Ты кто такой?—спросил он, беря подростка за руку и поворачивая его к свету.
Широкое, круглое лицо мальчика с облупившейся на носу кожей расплылось в улыбке...
— Дядя, а вы не узнали меня.
— Гришуха! Ах, чертяка. Как же ты сюда попал?
Ночь быстро надвигалась, в темноте пропадали постройки, только на пруде еще серело. Гриша поднял торбину старика.
— Пойдем, дядя, в хату, а то холодно.
Через несколько минут они очутились в подвале со-жженного дома. Старик вошел, нагнув голову, в низкую дверь и остановился.
— О, да тут и правда хата, — удивился он.
Окна в подвале не было, и свет снаружи не проникал. Посередине стояла железная печка, труба от нее поднималась к низкому потолку, а затем, изогнувшись коленом, уходила в отверстие. Бока печки были раскалены, от нее несло жаром. На перевернутом бочонке горел каганец. Вдоль стены стояли сбитые из досок нары, на которые была накидана солома. Пахло дымом, печеным картофелем.
Чабан снял отсыревший плащ, положил его на кучу к печке. Потирая озябшие руки, он расспрашивал племянника.
— Что ты здесь делаешь? А мама где? Зачем ты отбился от нее?
— Я не отбился. Мама живет на хуторе у тети. Я вчера ходил к ним. Картошки принес, — присев на корточки, Гриша выхватывал из золы куском проволоки картофелины с запекшейся корочкой.
— А почему ты здесь? Один?
— Я не один,
— С кем же ты?
— С Колей Саламатиным.
— Что еще за Коля?
Перебрасывая с руки на руку горячие картофелины, обжигаясь и дуя на руки, Гриша рассказывал, как они с Колей по заданию учителя Саввы Григорьевича Матекина распространяли в поселках листовки и как после смерти Саввы, спасаясь от преследований полицаев, ушли из города, как скитались по шахтам, пробираясь в Димитровку.
— Пешком пришли?
— А то! Конечно, пешком.
— Отец где?
— Не знаете где: фрицев бьет.
Гриша отодрал с картофелины розовую корочку и с таким аппетитом начал есть рассыпчатую ароматную массу, что и старику захотелось отведать печеного картофеля.
— Меня ты не угощаешь? —укорил он хлопчика.
— Ой, дядя, берите, берите,—смуглое лицо Гриши за-лилось краской, — я совсем забыл.
— Забыл, что и дядя хочет покушать. Ну-ну, не мель-тешись, я и сам возьму, — старик отодвинул мальчика плечом и, нагнувшись, начал выгребать из поддувала картофель. — А где твой дружок?
— Он пошел..
Но куда пошел Коля, чабан так и не понял. Что-то объяснял Гриша, но так путано, что старик начал подозрительно посматривать по сторонам. И вдруг он заметил на земле возле бочонка пустую консервную коробку. «Американские консервы? — удивился чабан. — Откуда они здесь?»
И он совсем уж подозрительно взглянул на Гришу, кото )ый как ни в чем не бывало уплетал картофель.
- Консервами угостил бы, — заметил чабан, поднимая юробку и вертя ее в руках.
Гриша поперхнулся:
- Консервы? Какие консервы?
Чабан поднес коробку к лицу, понюхал: свежие, и запа^ колбасы еще не выветрился.
Эх, Гришаня, Гришаня! Не так прост твой старый дяд>|, и не провести тебе его».
Говори прямо: где ты взял вот это, — потребовал чабан, поднеся к лицу хлопца коробку.
- Вот это? Это? — Гриша заморгал веками, плечи его поднялись вверх; он бросил наземь очистки, вытер губы тыльйой стороной ладони и юркнул в дверь.
Чабан только хмыкнул от изумления. Да-а, что-то тут не та»:. Он еще раз понюхал коробку и, окончательно убедившись, что она совсем недавно была открыта, натянул на голову шапку и пошел к низенькой двери, желая понять, куда исчез мальчишка. Но дверь раскрылась, и в подвал спустился рослый парень в полушубке, подпоясанном узким кожаным ремешком. Из-за его плеча выглядывало смуглое лицо Гриши, сзади виднелась сутулая фигура хлопца в ватнике; лицо у него было бледное, глаза хмурые. Вслед за ним шла женщина, лицо которой до самых глаз было укутано платком.
Зоркий глаз чабана сразу определил, что хлопчик в ватнике.:—это и есть Коля, а парень в полушубке не просто так забрел на разбитый хутор. Чабан сразу раскусил, с кем имеет дело. Он подкрутил седые с желтизной на концах усы, сдвинул со лба шапку, которая весь вечер так и торчала на голове, снова пристроился на чурбачок возле печки и запыхтел трубкой. Закурил и парень. Девушка присела на нары. Рукой она держалась за щеку, и чабан с усмешкой подумал: «Зубы болят у тебя, сердеч-ная».
Парень сказал чабану, что пробирается с сестрой в Донбасс, к родным; идут они с Кубани, куда ходили за хлебом; в устье Дона попали в зону боев и едва вырвались, а теперь вот застряли на этом хуторе.
— И ни туда ни сюда: и назад дорога закрыта, и через Миус не перескочишь. Там, говорят, фашисты такого понастроили, что и мышь не пролезет.
Чабан ухмыльнулся в усы, пыхнул—над трубкой поднялась струйка дыма.
— А тебе кортит как раз на Миус идти? «Что-то ты теперь скажешь»,—подумал он.
Парень и бровью не повел, только приподнял со лба рыжеватые волосы.
— Кортит не кортит, а надо. Дома семья сидит рез хлеба.
— Миус можно обойти.
— Обходить далеко. Этак и до лета проваландаешься. На 180 километров, люди говорят, тянутся укреплений.
«Эге, — подумал старик, все больше веселея, — так ты и скажи. Уж я знаю, что тебе надо».
И он принялся подробно рассказывать о том, что Увидел на Миусе.
Девушка, сидевшая на нарах, подалась вперед, ее серые глаза уставились в лицо чабана. Парень бросил на нее быстрый взгляд.
Чабан рассказывал основательно, подробно. Сначала он счел нужным назвать себя, рассказал о своих злоключениях — это чтобы верили ему,—а потом начал толковать о том, какие немцы строят укрепления в Димит-ровке.
— Не могу, правда, сказать, сколько там этих дотов...
— Сто двадцать семь,—не вытерпел Гриша, который опять возился возле поддувала с картофелем. Коля пристроился на соломе в темном углу за печкой и жевал кусок хлеба.
— Не знаю, не считал, — чабан глянул на ребят и еще сильнее запыхтел трубкой.
Парень сидел на бочке; на его лице, окутанном сизым дымом махорки, ничего нельзя было прочесть.
— А как, через Димитровку можно пробраться в Донбасс? — спросил он.
— Да оно все можно, если есть подходящий документ.
— Главное, чтобы печать была, — подсказал Коля. «Вот какие шустрые, все знают», — подумал Федор Алексеевич.
— Документы у нас есть. Мы, когда уходили с шахты — я на шахте работаю, а вот она — в столовой, — так запаслись пропуском от коменданта.
— И печать на нем есть? — блеснул глазами Гриша.
— Есть и печать.
— Немецкая?
— А то какая же? Ясно, что немецкая. И для большей убедительности парень показал старику, и ребятам бумажку, на которой стояла большая фиолетовая печать. Чабан приметил имена: Павел и Надежда... — Ничего, подходяще, — проговорил он и покрутил усы. Ночь они провели вместе. Топчан уступили девушке, а остальные, все четверо, улеглись на соломе, которую разостлали толстым слоем на земле возле печки. Поближе к стене легли ребята, рядом с ними устроился старик; парень улегся с краю, ближе к двери.
Прислушиваясь к гуденью в печке, которую доверху заложили чурбачками, чабан думал, что вот уже второй раз на его веку немцы разоряют Димитровку. В 1918 году солдат царской армии Федор Ванцай пришел домой с войны, где он четыре года кормил вшей. Он шел домой, чтобы пахать и сеять, а пришлось взяться за оружие. Он бил белых генералов, бил немецких оккупантов, он сражался против интервентов 14 держав. Защищал право своего народа на мирный труд. Он отстаивал Советскую власть — это была его власть, она была за него, бедного хлебороба. А когда после гражданской войны его младший брат — отец Гриши—пошел на шахту, Федор не возражал: уголь нужен Советскому государству. В 1930 году бедняки Димитровки пошли в колхоз — Федор без колебаний вступил на новый путь: он знал, что Советское государство поможет колхозникам машинами.
24 года он строил свое социалистическое государство. Читая в газетах, слыша в клубе на лекциях о том, что Советское правительство борется за мир, он всем сердцем поддерживал эту политику, потому что государство — это был он сам. Другой политики он не хотел, и теперь, страдая за родную землю, которую заливали кровью гитлеровские бандиты, он рассудил так: среди немецких солдат есть и крестьяне, есть и рабочие. Почему же они пошли на землю России убивать и грабить? Не потому ли, что они еще не понимают той простой истины, какую понял Федор Ванцай: война нужна капиталистам, а рабочие и крестьяне хотят жить в мире и дружбе? Народы хотят не войны, а мирного труда.
Ничего не выйдет у Гитлера, не покорить ему советский народ. Да разве он, Федор Ванцай, когда-нибудь склонит голову перед захватчиками? Немцы понаставили пушек в хатах колхозников, ощетинили пулеметами берега Миуса, на Саур-Могилу подняли мощные перископ*)!. «Глаза и уши Донбасса». Ну нет! Как ни смотри в пeрископ, а он, Федор Ванцай, найдет в своей степи такую балочку, такую тропку, по которой Красная Армия проберется в самое сердце врага.
Старик даже усмехнулся под кожухом, который натянул на голову. Перископ перископом, а главное все-таки— глаза человека.
И как ни тяжела была жизнь в оккупации, как ни болели ревматические, нахоженные ноги, Федор Ванцай чувствовал себя сильным и думал о том, как помочь Красной Армии, как помочь этому славному парню и его спутнице, которые — он был уверен в этом — не зря пришли на Ми-ус, не зря связались с ребятами, которые и там, в Донбассе, распространяли листовки, и здесь, конечно, не в бабки играют.
Не спал и Гриша, ворочался на соломе, жаркие мысли отгоняли сон.
В то время когда дядя Федор вступил в колхоз, он только родился. Немцев 1914 и 1918 годов он не знал, он только читал о них. Живых немцев он увидел в 1941 году; они жгли, убивали, грабили; и Гриша сначала испугался. Но когда он немного привык и присмотрелся к оккупантам, они показались ему глупыми. Вот хотя бы солдаты, которые стояли у них на квартире. Они ругались, пили водку и кричали, что Гитлер непобедим и что Красная Ар-мия никогда не прогонит фашистов. А ведь это ложь. Савва Григорьевич говорил, что Красная Армия разобьет фашистов,—так и вышло: под Москвой разбили, да? Под Сталинградом разбили. Ну конечно, кто может поверить, что немцы навсегда останутся в Донбассе? Красная Армия — это отец Гриши, это отец и брат Коли Саламатина, это брат дяди Федора, это двоюродные братья Гриши, это те красноармейцы, палатки которых стояли недалеко от пионерского лагеря и которые учили Гришу ездить верхом на лошади.
Как же они могут не прийти? Разве отец оставит Гришу. Разве он позволит, чтобы фашисты угнали его в рабство в Германию? Да тут и думать нечего. Красноармейцы выгонят фашистов из Донбасса.
Но тут мысли Гриши перенеслись к Саур-Могиле. Он представил себе, как красноармейцы идут через степь к Димитровке, — ас кургана видна вся степь, до самого моря. Немцы хвастают, что и мышь не проскочит к Миусу. А как же он с Колей подкрадывался к самой горе, и никто их не заметил. Гриша даже нарочно поднимался во весь рост, желая проверить, увидит ли его засевший на горе фашист, и Коля нарочно шуршал сухой травой, желая привлечь внимание «слухача», сторожившего на горе. Фашисты не стреляли, значит, они их не заметили. Коля го-ворит: это потому, что солнце било в глаза немцам, ослепляя их. Гриша видел себя на белом—обязательно -на белом—орловском скакуне; как ураган, скачет Гриша, а за ним идут, сомкнув ряды, красноармейцы. Гриша ведет их к Саур-Могиле. Солнце бьет в глаза немцам, и они ничего не видят.
— Коля, Коля, а Красная Армия близко? —тихонько толкает хлопец товарища в бок.
— Близко, — шепчет Коля. —А где близко?
— За Ростовом.
— А Ростов где?
— Ты что, забыл, где Ростов? На Дону, вот где.
И снова только солома шуршит да похрапывает дядя Федор.
— Они скоро придут? — снова шелестит шепот хлопчика.
— Скоро.
— А когда скоро?
Холод подполз от двери к ногам, закрутило в голени, раненной еще в 1914 году, и чабан проснулся. Он откинул кожух, сел и начал растирать ногу. В подвале было темно, только в печке светился маленький огонек. Стоя на коленях, девушка раздувала в топке огонь. Хлопцев и Павла
не было.
— Где же ребята? — спросил старик.
— Ушли.
— А ты что не с ними?
— Я печку разжигаю. Надо картошки сварить. Вот и вы голодные?
Чабан чувствовал, что она нарочно отводит разговор в сторону. «Хитрая!»
Он закурил трубку, накинул на плечи кожух и вышел.
Уже совсем рассвело. Ласковый, голубовато серый туман плыл над степью. На востоке алело. Ветер разорвал облака, вдали смутно проступали очертания высокого кургана. На его окутанной туманом вершине что-то поблескивало.
«Ат, каты, на Саур-Могилу пушки подняли», — в сердцах сказал про себя старик.
С ведром в руке вышла Надя.
— А что, на кургане тоже укрепления?—спросила она, останавливаясь возле чабана.
— Тоже!—он иронически усмехнулся. — Там все изрыли, сверху донизу. Или шапку шукают? — он насмешливо повел бровью.
— Какую шапку?
— А ты не знаешь? О, так ты и понятия не имеешь, что эта за Саур-Могила. Вот слушай: порубали казаки хана турецкого Саура и тело его поганое в степи бросили на съедение волкам, только шапка ханская уцелела. Закопали янычары ту шапку, сверху курган высокий насыпали и говорят: не мы, так дети наши придут из-за моря за шапкой Саура, так надо, чтобы видно было, где она лежит. Да только, — веселые морщины разбежались от прищуренных глаз старика, — наш казак перехитрил янычар: выкопал шапку хана и в море забросил, а в курган положил свою, казачью шапку, с красным верхом. С того часа как появятся в море турецкие лодки, туманом окутается Саур-Могила—и не знает вражья сила, куда ей плыть, где искать шапку своего хана.
— Красивая сказка,—задумчиво промолвила девушка.
— Сказка сказкой, а народ знает, — старик повел плечами и горделиво Еыпрямился, кожух спустился с одного плеча и полой коснулся земли, — народ знает: не жить на нашей земле врагу. Расступится мать-сыра земля и погло-. тит врага.
— Сама-то она не расступится, — улыбнулась Надя,— выбивать надо фашистов с кургана. Туго придется здесь красноармейцам.
Чабан покосился на девушку: вот как ты рассуждаешь, 'целую стратегию развела.
Он взял из ее рук ведро и пошел к пруду. Надя поднялась на груду камней, огляделась: далеко-далеко расстилается сине-желтая степь, тихие шорохи плывут по ветру, тени бродят.
За Миусом видны лиловые отроги Донецкого кряжа, и как грозный часовой стоит Саур-Могила, словно вслушивается в посвист ветра, в шелест травы. Караулит степь.
«Железные ворота Донбасса, — думала девушка.—Как их разомкнуть?»
Старик принес полное ведро воды. Надя спустилась к нему.
— Слышала я, толковали люди про Саур-Могилу. Это, говорят, «глаза и уши Миус-фронта».
«Ага. Вот что тебе интересно знать», — и чабан заговорил:
— Оно, конечно. Бывало, еще мальчишкой поднимался с корешами на макушку горы. Глянешь сверху — на сто километров видит глаз, а то и больше. И море видно. Вот оно как. — Он продолжал тем же спокойным тоном человека, который о многом передумал, многое знает и готов поделиться своим опытом с молодыми, готов предостеречь их от ошибок.
— Тут если биться — беда. Немцы далеко видят с кургана; нашим придется наступать вон оттуда, — он махнул рукой в степь, — а она вся насквозь видна.
Ветер дул с Миуса, неся на степь влагу; озерки засинели в лозняке. Солнце выглянуло сквозь поредевшие облака. Вдали был виден высокий берег Миуса; там в кручах— щели, словно прищуренные злые глаза врага; над кручами стоят дома, в стенах вместо окон торчат черные дула.
— Ты... вот что я тебе скажу, — заговорил чабан, взяв девушку за рукав полушубка и отводя к кустам,—в село вам ходить не след. Я и сам с ребятами все высмотрю, не бойся: глаз у меня зоркий, и ребята — шустрые. Вы с Павлом пойдете по селу — немцы сразу приметят вас. К нам они уже присмотрелись. Мы тут люди обжитые. Не бойся, я знаю, что вам надо. В лоб на Саур-Могилу идти нельзя. Мы походим по Миусу, брод поищем — не везде же они мин понатыкали.
Девушка смущенно перебирала концы платка. - Не опасайся, не опасайся, девушка. Я здесь каждую нору сусличью знаю, меня не проведешь. Так и скажи там: чабан Федор Ванцай проводит ребят на ту сторону. Как вдарят с тыла по Саур-Могиле — никакие перископы не помогут фашистам.
Павел с ребятами пришел после полудня. На печке в чугунке стоял горячий картофель, но разведчик не стал есть. Он позвал Надю и, когда она вышла к нему из подвала, сказал:
— Рация у тебя в порядке? Сейчас же свяжись с майором. Немцы подтягивают к Саур-Могиле свежие силы, за рекой строят вторую линию укреплений. Хорошо бы сюда парочку бомбовозов.
* * *
Майор Авдеев поднялся из блиндажа наверх. Стоя возле дерева, верхушка которого была срезана, а на стволе чернел след ожога, майор всматривался в затянутое вечерней синевой поле. Вдали на горке смутно виднелись деревья, ветродвигатель с обломанными лопастями, силосная башня, а за ними — степь, синие туманы, облака, низко повисшие над землей. Тихо, только где-то далеко стрекочет мотор самолета.
Майор поежился от холода и спустился в блиндаж. Радист, сидевший возле радиоприемника, поднял на командира воспаленные глаза.
— Придут, товарищ майор, обязательно сегодня придут, — сказал он бодро. — Павел никогда еще не нарушал данного слова.
Разведчики пришли ночью. Залепленные грязью, про-голодавшиеся, но веселые.
Па вел снял полушубок, Надя раскутала голову и поправила сбившиеся на затылок косы.
— Ели? Нет. Давай, Алеша,— майор усадил разведчиков за стол, радист поставил банку консервов, положил сухари. Налил из фляжки водки в стаканчики.
Когда Павел и Надя поели, майор приказал доложить о результатах разведки. Он слушал, пощипывая пальцами кожу на щеке, и казалось, что мыслями он далеко.
— Все? — спросил он, когда Павел замолчал.
— Все.
— Чабана и ребят мы используем. Завтра же я пошлю туда человека. Тебе и Наде предстоит другая задача. Мы перебрасываем вас в Сталине.
— Домой?
Серые глаза Нади были полны строгой решимости. Лицо Павла сияло.
Майор улыбнулся.
— Загорелись. Так вот, слушайте внимательно. Степан Скоблов схвачен.
Надя вздрогнула и прикрыла рукой глаза.
— Убили?—глухо спросил Павел.
— Трудно сказать, что с ним. Арестовали его вскоре после взрыва на заводе. Боюсь, что Ёфимыч и Степан не сумели уберечь организацию от предателя. Ты должен заменить Скоблова. Пойдешь в Рутченково к Татьяне Петровне. Она свяжет тебя с Борисом Орловым. У него получишь явки. Ефимычу передай: главная задача—проверить состав диверсионных групп. Каждого человека. Понимаешь?
Павел кивнул.
— В последнее время они там что-то притихли, очевидно, в связи с арестом Степана. Подними дух у товарищей, и главное—действуйте как можно решительнее. Ежедневно, ежечасно сейте панику в тылу врага—сейчас это особенно необходимо. Ты понял?
— Да.
— Ты, Надя, заменишь радистку. Рация уже заброшена на самолете.
Девушка молча кивнула головой.
— Подробные инструкции получите завтра. А теперь—отдыхать.
— Есть отдыхать! — в один голос сказали Павел и Надя.
— Выспаться хорошенько. У тебя красные глаза, — он повернул голову к Наде.
— Отдохну — и пройдет.
— Ну, спать!
— Когда лететь? —спросил Павел. — Скоро.
ТРЕТИЙ РАССКАЗ МАТЕРИ
Мы собрались ложиться спать, а за окнами как загрохочет, чуть стекла не повысыпались. Я выронила подушку. Выскочила во двор, глянула, а над городом—столб огня, дыма. Взрывы один за другим. Глянь — во двор вбегает Борис, без шапки, пиджак нараспашку. Подбежал и кричит: «Степан дома? Нет? Где Николка?» Выскочили Ми-колай, Саша. Хохочут всe. Опять я услышала Борисово «мирово!» Прошу: «Ой, смотрите, ребята, попадетесь!» Борис смеется: «Мы, тетя Ивановна, никогда не попадемся».
Всю ночь грохали взрывы. Утром Саша пошла на базар. Прибежала назад и — к Степану. Рассказывает, какая в городе паника; забегали полицаи, жандармы. Начались облавы. Девушка едва вырвалась.
Болит у меня сердце: «Ой, неспроста все это, ребята!»
Ночью, мы уже и спать легли, слышу — в дверь со двора кто-то царапает. Вышла в сени. «Тетя Ивановна, откройте!» Батюшки-светы: Диденко! Ввела в дом, не зажигая огня, постелила на полу. Он лег и сразу заснул. Утром глянуло ка него и обмерла: лицо черное—не то в саже, не то в синяках. Он прокинулся и хотел сразу же уйти. Я не пустила: «Куда ты такой пойдешь? Людей пугать? Обожди хоть до вечера». Дала поесть и увела в чулан. «Спи, — говорю ему, — отсыпайся». Не прошло и часа, в дверь—полицаи. «Где твои дети? Почему они по ночам шатаются?» Гляжу на зверя, в его буркалы, душа в землю уходит, а прямо стою. Потаенно, в сердце, Степановым слова слышу: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». Ой сыну! Я тебя растила, я за тебя и в огонь пойду. И хоть сердце дрожит, а голос не дрогнул: «Мои сыны пользу приносят. Старший все время работает. И меньшой работает, на шахте. И старик. А девчонка больная, порок сердца. И ночью они нигде не шатаются». А в чуланчике Евгений притаился, не дышит. Ну, думаю, как заглянет туда окаянный зверь — всем гибель.
Полицай покрутился, вещи по своей привычке разрыл, что получше — прикарманил. И убрался.
Евгений вышел, как осиновый лист дрожит. «Тетя Ива-новна, вы мне_голову спасли». — «Ладно, непутевый, иди, досыпай, а то как бы змей в окно не подглядел. Один раз сошло с рук, вдругорядь попадемся, головы не удержишь на плечах». Запрятали его опять в чулан.
Вечером, перед тем как идти на дежурство, Степан усадил меня в спаленке на кровать и молвит: «Кто бы ни наведался, хоть бы и сама Диденчиха, будет спрашивать про Евгения—где, мол,—ты его ,и в глаза не видела. Поняла?» — «Чего ж тут не понять? Поняла». — «И вот что, мама. Про взрывы эти тоже лучше помалкивай».—«Степа, а что это было?» Он по всегдашней своей привычке обнял меня за плечи: «Не надо про это сказывать».—«Ты только мне откройся, чтобы я знала». Он посмехнулся: «Ох и хитрая ты, мамаша. Ну ладно, слушай сюда: на заводе снаряды— фьють! Все погорело». У меня аж сердце захолонуло. «Кто это сделал?» — шепчу. «Смелые люди сделали». — «У Диденко лицо в ожогах. Уж не он ли...» — «Что ты, мама? Рано ему за такие дела браться. Евгений вызвался казарму поджечь, ну и чуть не попался. На словах-то он храбрый. Ночью он уйдет — мы на село его от-правим. Надо паркя выручить из беды».
В ночь я не сомкнула глаз. С вечера Степа ушел на дежурство. И Диденко ушел. Микола и Саша спят. Спит старик. А у меня сердце ноет: виданное ли дело, завод взорвали. Теперь фашисты и не так залютуют. Ноет сердце, словно накликает беду.
Утром приходит бабушка Бориса. Вошла, села, по сторонам озирается. Вижу, не в себе человек, а не спрашиваю: привыкли друг от друга хоронить свои мысли. Поговорили о том о сем. Бабушка и пытает: «А что, Степан скоро придет?» — «Да уж время. Пора бы ему дома быть». Проходит еще с полчаса. Нету Степы. Сердце у меня неспокойно, а молчу, на окна поглядываю. «Мало ли что, — уговариваю себя, — припоздал с работы». Вот уж к полудню/ время подошло. Степана нету. Бабушка ушла, так ничего и не сказала мне. А чую, было что сказать. И говорю Саше. «Беги, дочка, к Орловым, узнай, зачем бабушка искала Степу. Может, беда стряслася, так пусть скажет. Может, страшная беда — все лучше знать, чем так-то, невесть что думать». Пошла Саша к Орловым, вернулась и словно каменную гору свалила на меня:
— Валя Бойке арестована.
— Где Степа?
— Никто ничего не знает.
Проходит день — нету сына, и весточки не шлет. Проходит ночь—сердце мое высохло. Сыну, сыну! Куда идти, где искать, кому в ноги кинуться, у кого помощи просить?
Сокол мой! Или растерзал тебя лютый змей и косточки твои по полю раскидал?
Степа пришел ко мне ночью, во сне, и молвит: «Ты, мама, не беспокойся. Двум смертям не бывать, одной не миновать». Прокинулась я. За окнами—темь, ветер гудит, а мне чудится, что это змей над домом крылья распустил.
Села на кровати. Сердце — как молот. Стучит.
Учителя растерзал, сына в тюрьме гноишь, думаешь, на поклон пойду, слезами, думаешь, изойду. Так нет же.
Взбудила Сашу, шепчу: «Ты, доченька, поменьше возле старой штольки крутись, как бы кто не подглядел. Я сама буду выносить «сор». Слышишь, доченька?» — «Слышу, мамонька, слышу, родная».—«Степу забрали. Теперь мы с тобой за оружие ответчики. Береги, доченька, автомат, он еще пригодится—не Степе, так Миколке с отцом, не Миколке с отцом, так нам с тобой. Поняла, доченька?» — «Поняла, мамонька, поняла, родная».
За окнами — темь. Ветер гудит.
«Страшно, мамонька», — дочка жмется ко мне, дрожит. Обняла ее: «А ты про хорошее сгадывай. Задула непогода, тучу нанесла, закрыла туча солнышко. Да разве оно погасло? Солнышко никогда не сгаснет, оно завсегда светлое да горячее. Чуешь, дочка: летят наши соколы. Разгонят соколы тучу черную, и солнышко — вот оно! Снова над миром сияет!»
Саша пригрелась: «Буду сгадывать про хорошее».
Заснула она.
«Сыну, подай весточку. Скажи: чи живой ты еще? Чи смотрят твои ясные очи на белый свет? Сыну!»
Чую: старик покашливает. И он не спит.
«Васыль. что нам теперь делать?»
«Спи, Катя. Утро вечера мудренее. Сама говоришь: не сгасло солнышко. И нам присветит. Вернет сына».
