В эту ночь Андрей Ефимович не ложился совсем: вечером его вызвали в обком партии, оттуда он пошел прямо на шахту, где пробыл до рассвета. Ночью он много раз думал о том, что надо бы забежать домой, уладить с семьей и тогда уже, освободившись от домашних забот, приниматься за дело. Но попасть домой он смог только утром.
Горьковатый запах угля, газа растекался по поселку, к нему примешивался запах увядающей зелени и яблок, который приносил ветер из садов. А солнце затопило широкие улицы таким ярким, таким веселым светом, что трудно было поверить в войну. Трудно было представить, что вокруг города сжимается железное кольцо фашистов и несколько часов назад гитлеровские асы обрушивали на шахты бомбы.
Хороша осень в Донбассе, когда по всем его дорогам, обсаженным кленами, акациями, тополями, разлетаются машины, наполненные янтарной пшеницей или корзинами с фруктами, и по железнодорожным магистралям мчатся эшелоны, то чернея грудами угля, то желтея вагонами-холодильниками с азовской рыбой.
Яркий день напоминал о радостях мирной жизни, но Андрей Ефимович не верил обманчивой тишине голубого неба. Он все замедлял шаги, прислушивался: земля вздрагивала от заглушённых расстоянием ударов. Фашисты забросили десанты в тыл Красной Армии, фашисты грозят городу со всех сторон — он это знал. Эшелоны с эвакуированными застряли возле Ясиноватой: путь на восток отрезан. Ночью в черном небе скрещивались широкие лучи прожекторов, гоняясь за невидимыми самолетами, моторы которых урчали где-то за облаками. Час-другой—и страшный ураган снова может обрушиться на город, а вывезти детей уже невозможно.
На крыльце Андрея Ефимовича встретила жена.
— Вот что, Анфиса, — начал было он, стараясь говорить бодро, чтобы не напугать ее. Она смотрела в лицо ему с такой суровой решимостью, что ему захотелось сказать ей все прямо, без обиняков.
Он обнял ее за плечи, увел в дом и сказал:
— Город окружен немцами. Сегодня же, сейчас же уходи с хлопцами в Марьинку.
— Тебя в армию берут? — спросила она хрипло, не отрывая взгляда от его осунувшегося от бессонной ночи лица.
— Я остаюсь пока здесь. Но спрашивать, Анфиса, не надо ни о чем. Понятно? Дети — это теперь твоя забота. Уходите к деду. Сегодня же.
— Хорошо, — выдавила она сквозь стиснутые зубы, и лицо ее побелело. — Сейчас собираться?
— Да, сейчас.
Она постояла посреди комнаты, как бы что-то соображая, провела рукой по глазам.
— Так я позову хлопцев. Скажи им, Андрюша, сам скажи.
Старший сын, десятилетний Егорка, вбежал со двора с грудастым голубем в руках и, блестя черными оживленными глазами, принялся рассказывать отцу, что в доме, на чердак которого ночью упала невзорвавшаяся бомба, уже действуют саперы.
— Ты откуда знаешь? — внешне строго спросил отец, но внутренне его радовала неустрашимость мальчика.
Младший сын, восьмилетний Толя, во всем старался подражать брату: гонял голубей, дрался с ребятами, и если ему доставалось от них, только морщился, но не плакал.
«Вполне самостоятельный мужчина», — шутя, говорил о нем Андрей Ефимович. Но Толя был еще слишком мал, неуклюж, и отчаянные шалости брата, в которых он принимал участие, не всегда проходили ему даром: то наглотается холодной воды, ныряя летом в пруде, и потом «кахикает» — как говаривала, сердясь, мать; то свалится с сарайчика, под крышей которого жили голуби, и ходит с ободранным носом. Анфиса Петровна была в постоянной тревоге за него: «И что за ребенок: от горшка на полвершка поднялся, а туда же — в драку лезет». Она не раз просила мужа: «Хоть бы ты его урезонил». Но Андрей Ефимович давал детям полную волю и только требовал: уважать и слушаться учителей и родителей, не обижать маленьких, никогда никого не обманывать.
Братья стояли перед отцом, как два маленьких крепких дубка. Черноглазый Егорка был худощав и порывист в движениях и на целую голову выше толстенького светлоглазого Толи. Мальчики не спускали с отца блестящих глаз и слушали его слова с видом солдат, вытянувшихся перед командиром.
— Пойдете с матерью в Марьинку, — сказал отец строго.
— К дедушке! — воскликнул Толя.
— А зачем? — спросил Егорка.
— Затем, что здесь оставаться нельзя. Видел, какие гостинцы посылают фашисты? Сейчас же собирайтесь.
— А ты пойдешь с нами? —спросил Толя.
— Нет, я не пойду. Я буду защищать город от фашистов.
— И я хочу с тобой защищать, — руки Толи сжались в кулачки.
— Подумаешь, герой, — фыркнул Егорка и легонько дернул брата за руку: — Ты почему не слушаешься папу? Давай корзину для голубей. Папа, мы голубей с собой возьмем. Хорошо?
— Берите, ваша воля. Только смотри у меня, Егор, чтобы не пришлось твоих голубей тащить матери. Ты сам за них в ответе. Понял?
Егорка слегка закинул назад голову, выпятил вперед губы и усмехнулся: «Об этом ты мог бы мне не говорить, папа», — было написано на его лице. Распушив крыло, нахохлившись, голубь сидел на руке мальчика, прижав головку в пышном оперенье к его груди и круглым синим глазом посматривал на Андрея Ефимовича.
— Вот что, Егор: поручаю тебе Толю. Присматривай за ним — ты уже большой.
Отец обнял детей, поцеловал и быстро вышел из комнаты.
Анфиса Петровна возилась возле крыльца, прилаживала колесо к широкой тачке.
— До вечера дойдете? — спросил Андрей Ефимович. Она повернула к кему краснее лицо.
— Дойдем, — женщина вытерла о подол платья руки, поднялась на крыльцо и стала возле мужа.
— Не беспокойся о нас, Андрюша,—сказала она, тронув его за руку. — Мы не пропадем.
Он привлек ее к себе.
— Добре, Фиса, добре. И вот что: я, если смогу, дам о себе знать. А ты помалкивай обо мне. Скажи: ушел на фронт. Сюда не показывайся. Не надо. Так будет лучше.
— А бате что сказать?
— Бате? — Он подумал. — Я ему дам о себе знать. Они поцеловались, и он ушел.
Вернувшись через несколько часов, он нашел дом на замке. В кухне на столе лежала сумка с сухарями и куском сала, возле нее стояла бутылка с молоком. Под сумкой белела записка.
«Папа, будь готов! Крепи оборону страны. Егорка, Толя и мама», — было написано на вырванном из тетрадки листе крупными печатными буквами.
Андрей Ефимович улыбнулся, медленно сложил записку и изорвал ее в мелкие клочки.
В квартире было аккуратно прибрано, и никаких следов поспешных сборов Андрей Ефимович не увидел. Он вышел во двор, постоял возле притихшего сарайчика — голубей под крышей не было, на низенькой дверце висел замок.
Солнце уже не светило так ярко, как утром: с запада наползала зловещая черная туча. Из соседнего дома вышла женщина. Андрей Ефимович бросил быстрый взгляд на ее встревоженное лицо и поспешно вернулся в дом.
Он присел к столу, охватил голову руками и застыл. Так он просидел несколько долгих минут, чувствуя, как стучит кровь в висках. В эти мгновения он прощался с той ясной, простой жизнью, какой жил до этого дня, и начинал полную опасностей жизнь подпольщика.
Вскоре от оторвал руки от висков, тряхнул головой и Встал. Взгляд его упал на пустую этажерку, где еще утром стояли красные тома сочинений Ленина. Анфиса Петровна спрятала книги. На стене висел ее портрет в белом свадебном наряде. Андрей Ефимович снял его, с горькой нежностью посмотрел в юное счастливое лицо и решительно рванул фотографию. Никаких следов своей прежней жизни оставлять в квартире, в которую могли ворваться фашисты, он не имел права.
К вечеру пошел холодный осенний дождь. Андрей Ефимович надел рабочий костюм, взял сумку с сухарями и салом и пошел на шахту.
Несколько дней бушевали грозные раскаты боев, в город ворвались фашистские танки, по их пятам проползла пехота — и внезапно наступила тишина. Только ветер с шумом и треском разгонял рыжие хвосты огня и дыма.
Появилось солнце, оно казалось усталым и задымленным; стены домов зияли черными провалами вместо окон, на мостовой валялись какие-то грязные клочья, продырявленная немецкая каска застряла в стволе расщепленного дерева, на развороченной панели, уткнув согнутый хобот пушки в разбитую витрину магазина, стоял танк.
Солнце осветило холмы, терриконы, копры—и погасло.
