Олесь Гончар
ПАРТИЗАНСКАЯ ИСКРА
Киноповесть

  Пламенеет летний день. Стоят, на корню осыпаясь, хлеба. Некошеные, нетронутые, они склонили тяжелые колосья, опаленные солнцем.
   Лето сорок первого года... Черным ураганом надвигается с запада война. В руинах лежат пограничные заставы. Пылают села и города. Зловещими дымами заволакивается горизонт.
   В начале августа грохот фронта докатился до Крымки, живописного украинского села, привольно раскинувшегося посреди широкой черноморской степи.
   Вместо взрослых, ушедших на фронт, на страже золотых колхозных нив в эти тревожные дни стоят подростки - ученики Крымчанской средней школы.
   Степная вышка. В дозоре - босой чубатый юноша с охотничьим дробовиком на плече и смуглая, как мулатка, девушка. Это крымчанские старшеклассники Парфентий Гречаный и Полина Попик. Они внимательно следят за небом. Прислушиваются,
   Откуда-то из-за Буга встает тяжелая темно-синяя туча, хотя хлеба еще залиты солнцем. Еле слышный грохот перекатывается по горизонту.
   - Гремит... Ты слышишь, Парфен? Гром или?..- тревожно спрашивает девушка.
   - Это гром, Поля.
   - Как ты думаешь... они... они... эти придут сюда?
   - Никогда. Ни за что!
   - А почему же всю ночь за Бугом горят "паникадила"?
   - Это над их могилами "паникадила".
   В небе слышен гул самолета. Дозорные прислушиваются.
   - Парфен, это наш?
   - Какой наш... Ты же слышишь, как он гудит: гу-у, гу-у, гу-у.
   Гул нарастает. Виден силуэт вражеского самолета. Снизившись, он обстреливает сторожевые вышки над хлебами. Вот он уже над вышкой, где стоят Гречаный и Поля. Летят отколотые пулями щепки.
   Прошумел, промчался самолет, а юноша и девушка все еще стоят на вышке в оцепенении, в своих первых неожиданных объятьях: в минуту опасности девушка с перепугу приникла к его груди да так и застыла, а он, неуклюже прижав ее, тоже замер, словно прикрывая ее своим телом.
   Первой опомнилась Поля. Смущенно оттолкнулась руками от парня.
   - Парфен, ты не ранен?
   - Нет, а ты?
   - Кажется, нет.
   Поднимая облака пыли, к вышке приближается верхом на коне возбужденный Семка Пугач - их одноклассник. Придержав коня, он кричит:
   - Эй, вы! Пока вы тут нежностями занимаетесь, мы там парашютиста поймали!
   - Где же? - поражение вскрикивает Гречаный.
   - Кумарнянским хлопцам попался, они его в свой сельсовет повели... Ну да пусть уж. Кому диверсант, а кому трофеи!
   При этих словах Пугач сильным взмахом руки распускает за собой в воздухе огромный кусок шелкового парашюта. Испуганный конь прямо с места галопом мчится в село.
   Некоторое время Поля и Парфен молча смотрят вслед всаднику, наблюдая, как волочится в пыли изодранный его трофей.
   - Вот махновец! - почти с восторгом говорит Парфен, улыбаясь широкой простодушной улыбкой:
   - Он тебе нравится?
   - Ну как же? С малых лет вместе росли, на одной парте сидели. А почему ты об этом спросила, Поля?
   - Да так... Посмотри, какая туча собирается...
   - Не зря же весь день так парило.
   Туча разрастается, становится все темнее. Степные птицы, предчувствуя бурю, тревожно мечутся в воздухе. Набегает тень, шумят под дуновением ветра далекие посадки.
   - Говоришь, не придут сюда... А почему же так тревожно становится вокруг? Беженцы, зарева по ночам, вчера Балту, говорят, взяли. А от Балты и до нас уже рукой подать.
   - Нет, не бывать им здесь, Поля, не бывать! Иначе... Иначе - лучше умереть.
   
   ...Рыдают села.
   Спасаясь от войны, по улице бежит какая-то женщина, растрепанная, исступленная. Оглянулась с ужасом, вскрикнула:
   - Ой, что же это будет! Светопреставление наступает!
   Через Буг переправляются тяжелые немецкие танки, выкрашенные под цвет африканских пустынь. Мадьярская кавалерия вступает в город Первомайск. Степными дорогами движутся румынские королевские войска.
   Туча все сильнее затягивает небо. Вот уже остается незатянутым один лишь светлый проём - небесная арка на востоке. Все остальное потемнело - хлеба и посадки; и далекие села в пойме Кодымы уже виднеются в каком-то голубом, неестественном мареве - словно ночью при луне.
   Все меньше становится голубая небесная арка на востоке.
   Вечереет.
   Над потемневшей безлюдной степью стоят двое на вышке, промокшие до нитки, а дождь ручьями стекает у них по щекам. За ними, там, где только что голубела на востоке небесная арка, уже размывается по небу вечернее волокнистое облако, полное воды, полное седых дождей.
   
   Видно, как кто-то, натужась, срывает вывеску с сельского клуба. Металлическая изогнутая вывеска с надписью "Колхозный клуб с. Крымки Первомайского района", сорвавшись, с грохотом летит на землю. Вместо нее появляется другая, в черной, словно траурной, рамке:
   
   ЖАНДАРМСКИЙ ПОСТ
   с. КРЫМКИ
   ГОЛТЯНСКОЙ ПРИМАРИИ
   
   Внутри клуба - грохот и крик. Жандармы, поставив оружие в козлы, растаскивают сцену, ломают декорации к "Наталке-Полтавке".
   Во дворе перед клубом стоят группой начальник жандармского поста - франтоватый лейтенант Анушку, капрал Цикулеску и сельский полицай Романюка. Этот последний все время пугливо косится на огромного породистого пса, лежащего у ног лейтенанта.
   Анушку указывает на помещение клуба:
   - Внутри там нужно так разгородить, чтобы получился мне кабинет, вам - казарма, а там вон проломаем дверь и пристроим камеру для заключенных. Как ты считаешь, - полушутя обращается он к Романюке, - большую камеру нужно строить?
   - О, нужно построить такую, чтобы в нее можно было затолкать все село! У нас тут, скажу я вам, пан локотенент, сплошные бандиты... - он кивает в сторону улицы, - вон какие стоят!
   Поодаль, посредине улицы, застыли настороженной стайкой дети - мальчики и девочки школьного и дошкольного возраста. Романюка кричит им: "Чего глаза таращите? А ну, шили отсюда!"
   Дети, сорвавшись с места, бросаются наутек.
   Лейтенант обращается к псу:
   - Ты видишь, Консул, как нас тут боятся. Но для большей уверенности, для безопасности мы тут построим... форт. Забаррикадируемся. - Величественным жестом он показывает вокруг. - Все эти деревья - вырубить. Территорию поста окопать глубоким рвом, насыпать высокий вал. Тут будет цитадель, форт. Капрал Цикулеску, немедленно начинайте работу.
   - Слушаю, домнул локотенент!
   - А кто же, извиняйте, будет копать? - спрашивает Романюка.
   - Пан Романюка, это вы меня спрашиваете, кто будет копать? После этого вы, Романюка, болван! Черт возьми, есть у вас в Крымке молодые люди с хорошими мускулами или, может, таких нет? А если нет, так я вас самого заставлю!
   - Да, есть, есть, - услужливо вытягивается Романюка. - Что касается этого, не извольте сумлеваться.
   
   В этот же день молодежь выгоняют на работу. Вот капрал с Романюкой приближаются к подворью Гречаных.
   Возле дома сидит Карпо Данилович, отец Парфена. Он мельчит табак. Парфен помогает: берет у отца приготовленный табак н просеивает его сквозь сито.
   Залаяла собачонка. Романюка с жандармом, вынырнув из-за сарайчика, неожиданно вырастают перед Карпом Даниловичем. Нахмурившись, он поднимается, начинает медленно сворачивать цигарку. Собачонка неистовствует...
   - Чей собак? - грозно спрашивает капрал.
   Карпо Данилович смотрит на него исподлобья:
   - А что?
   - За собака - штраф!
   Карпо Данилович свернул цигарку, готовится прикуривать. Романюка, взяв сито с табаком, молча подносит его капралу. Капрал, понюхав, чихает, закашливается, грозно спрашивает:
   - Чей табак?
   - А что? - отвечает вопросом Карпо Данилович.
   - На табак - налог! Монополия его величества короля и матери королевы!
   Карпо Данилович молча высекает огонь, прикуривает.
   - Зажигалка чей?
   - А что? Может, и на зажигалку налог?
   - Угадал! - вмешивается Романюка. - И на зажигалку тоже!
   Карпо Данилович неторопливо сворачивает огромный кукиш.
   - А на это?
   Полицай замахивается на него плетью, но ударить не успевает: между ним и отцом будто из земли вырастает Парфен. В майке, мускулистый, широкогрудый, он сверкнул на полицая смелым, полным презрения взглядом.
   - Куда на старого руку поднимаешь? Если так уж охота ударить - бей меня!
   - Тебя мы еще успеем, - рявкает Романюка, опуская нагайку. - Ты нам еще для работы нужен... А ну, живо! Бери- лопату! За нами ать-два!
   Мать, Лукия Кондратьевна, выбегает из сеней встревоженная, испуганная:
   - Снова, что ли, на окопы?
   - На окопы, на окопы, - гудит Романюка.
   - На какие же теперь окопы, если фронта того уже и не видно и не слышно?
   - Фронта не видно, а окопы... велено рыть.
   С лопатой на плече, конвоируемый капралом и Романюкой, Парфен неторопливо выходит со двора.
   
   Спины, спины, спины... Голые, загорелые, мускулистые.
   Раздевшись до пояса, обливаясь потом, трудятся на земляных работах молодые невольники. Копают глубокий ров, насыпают вал, который должен отделить от села территорию жандармского поста.
   На переднем плане видим Гречаного и его самых близких друзей и ровесников - Дмитрия Попика, Александра Кучера, Андрея Бурятинского, Ивана Беличкова, Михаила Кравца, Семку Пугача... Ров становится все глубже, вот уже хлопцы по пояс стоят в земле.
   Крыша клуба. Раскорячившись, стоит над всем селом жандарм, прилаживает радиоантенну. Внизу сквозь раскрытое окно видно, как внутри помещения, там, где должен быть кабинет начальника поста, устанавливают приемник. Оттуда прорываются сначала отдельные слова, треск и хрипение, а потом слышно передачу.
   Гречаный и его друзья, замедлив работу, прислушиваются к радиопередаче.
   "Мы, генерал Ион Антонеску, верховный главнокомандующий армии, повелеваем:
   1. Территория, оккупированная между Днестром и Южным Бугом, входит в подчинение румынской администрации и отныне и вовеки будет называться Транснистрия.
   2. Губернатором Транснистрии назначаем господина Георгия Алексяну.
   3. Чиновники, назначенные на работу в Транснистрии, будут получать двойную плату - в леях и марках,
   4. Резиденцию управления Транснистрии назначаем в городе Тирасполе.
   Выдано в главной ставке, сегодня..." И опять - треск и хрипение. Парфен, со злостью вогнав лопату в землю, поворачивается к товарищам:
   - Хлопцы, что же это творится, а? Была Украина, советская земля, а теперь будет какая-то Транснистрия?
   Ребята молчат, застыв в суровых, задумчивых позах.
   На крыльце клуба появляются лейтенант Анушку и полицай Романюка с каким-то портретом в руке. Несет он его торжественно, как икону.
   Романюка замечает, что хлопцы стоят.
   - Чего стали? Кланяйтесь! Не видите, короля несу!
    Хлопцы, повернувшись спиной к королю, ревностно принимаются за работу.
   Анушку указывает плетью на гвоздь над дверью:
   - Здесь!
   Романюка, поднявшись на цыпочки, принимается прилаживать над входом портрет короля Михая. Как ни повесит - все криво получается.
   - Идиот! - злится Анушку.
   Из дверей клуба в это время с треском вылетают декорации - поломанный, изувеченный полтавский пейзаж. Жандармские сапоги выталкивают через порог книги клубной библиотеки, ударами отбрасывают их дальше во двор, до самого рва. Видно, как руки юношей, оставив лопаты, жадно потянулись к книгам.
   Анушку замечает это.
   - Назад! Кому говорю!
   - Вишь! Какие грамотные! Интеллигенция! - презрительно замечает Романюка.
   - Запомните, пан Романюка, раз и навсегда: отныне из местной молодежи готовим для Великой Романии лишь хороших крестьян, скотоводов, землекопов... Интеллигенция ваша нам не нужна - своя осточертела.
   Взяв собаку за ошейник, Анушку величественно направляется в помещение. Подражая ему, Романюка точно так же чванливо идет осматривать вырытый ров.
   - Мелко, мелко, - строго покрикивает он на хлопцев. - Берите еще на одну лопату!
   - Берем! - Хлопцы налегают на лопаты.
   - И шире! Чтобы никакая собака не перескочила!
   - Пан полицай! Да вы уже и так его не перепрыгнете!
   - Вы бросьте зубы скалить! - багровеет Романюка. - Как бы это вам боком не вышло!
   Снова захрипело радио. Торжественно передается приказ:
   "...Все жители этой территории отвечают своей собственной жизнью и жизнью семей за любой вред, причиненный румынским или союзным войскам.
   За саботаж, за всякое повреждение военного имущества и материалов, за нарушение железнодорожного полотна, за перерезывание телеграфных и телефонных проводов виновные будут наказываться расстрелом на месте".
   - Слыхали? То-то же, запомните! - Подкрутив усы, выпятив грудь, Романюка важно зашагал к клубу.
   Голос по радио: "Будьте рассудительны! Не совершайте недружелюбных актов по отношению к армии и чиновникам, которые будут вами управлять. Выдавайте тех, которые имеют террористические или саботажнические намерения, точно так же и тех, которые - вопреки нашим приказам - все еще укрывают оружие. ."
    Пугач. Тогда выдайте меня, хлопцы!
    Гречаный. Что ты плетешь? Неуместны здесь твои шутки, Семка!
    Пугач. Я не шучу. Меня каждый может сейчас выдать, потому что я... я тот, который укрывает оружие!
   Хлопцы невольно оглядываются.
   Гречаный. Тоже мне герой... Думаешь, ты один такой?
   Кравец. Если уж на то пошло, то я, признаться, тоже имею некоторые "недружелюбные намерения".
   Бурятинский. А я, по-вашему, с паном Антонеску на мировую пошел? Будьте уверены, Бурятинский тоже кое-что имеет за душой...
   Дмитро Попик. Оружия теперь на полях ого-го-го; кому не лень-насобирал.
    Беличков. Но придется ли воспользоваться этим оружием?
   Гречаный. Запасы, вижу, у вас есть... - он косится в сторону клуба.-А вот только стоит ли здесь нам о таких вещах говорить?
   Кучер. Так, может, соберемся где-нибудь? В другом месте, а?
   В это время поблизости зашелестела кукуруза, и возле рва появилась шустрая девчонка с узелком в руке.
   Кравец толкает Гречаного:
   - Парфен, сестра вон! Полдник принесла.
   Девчонка бросает Парфену узелок с харчами и сообщает:
   - Там и записка.
   - Хорошо... Ну, все. Сматывайся домой! - приказывает Парфен.
   Девчонка снова зашелестела в кукурузе. Пока хлопцы угощаются пирогами, Парфен читает записку.
   Бурятинский, уплетая пирог, обращается к портрету короля:
   - Косо же они тебя повесили, уважаемый гражданин король, косо, косо...
   Гречаный, дочитав записку, рвет ее на мелкие кусочки.
   Пугач. От кого это?
   Гречаный. Это Владимир Степанович весточку подает.
   Кравец. Где он?
   Гречаный. По людям... На полулегальном, можно сказать, положении.
   Дмитро Попик. А семья?
   Бурятинский. Семья его выехала.
   Гречаный. Выехала, да поздно: вынуждена была вернуться. Сейчас в Катеринке у одного колхозника в чулане ютятся.
   Пугач. Что же он пишет тебе?
   Гречаный. Да... встретиться нужно.
   Беличков. Не новую ли школу хочет открыть?
   Гречаный. Может, и откроет. Ведь первое сентября приближается...
   И, по-рабочему плюнув в ладонь, Парфен с размаху загоняет лопату в землю, со злостью отваливая глыбу за глыбой, перекапывая рвом знакомую, сотнями ног утрамбованную тропинку, которая вела раньше от улицы к двери колхозного клуба.
   
   Разухабистый, разноязычный гомон заполняет улицу, движется к центру села. Развихренной ордой наступают на Крымку румынские королевские войска.
   Трещат сады. Ветер разносит перья по дворам. В плетеные каруцы летят охапки награбленного имущества. В воздухе - свист кнутов, ругань...
   Нахмуренные, сосредоточенные хлопцы, прекратив работу, исподлобья следят за продвижением шумной, возбужденной колонны вражеских войск. Поодаль, за спинами хлопцев, видно, как медленно падают срубленные деревья сельского парка. Перед клубом догорают сваленные в кучу книги и декорации.
   Идут и идут войска. Артиллерию тянут на волах погонщики, босые или в чувяках, пошитых из автомобильных скатов, сидят с кнутами верхом на волах.
   При виде этой картины Бурятинский не может сдержать улыбки.
   - Эй, пан, -- обращается он к королевскому вояке, оседлавшему худого крутолобого вола. - Куда едешь, пан?
   - Ла Москва! - отвечает чужеземец, не уловив насмешки.
   - А не далеко ли собрался, пан?
   - Ла Москва, ла Москва! - отдаляясь, утопают в общем гомоне слова ездового.
   Вслед за регулярными войсками с выкриками повалили ватаги длинноволосых, полуодичавших румынских цыган.
   Из окна клуба высовывается Романюка и громко кричит, обращаясь к хлопцам:
   - Видите, и господа цыгане пожаловали к нам! Это их сюда специально из самой Романии перебрасывают, чтобы они помогали нам колхозы растаскивать! Первыми посадниками на новых землях будут.
   - Таких патлатых мы еще и не видели, - переговариваются между собой хлопцы. - Мародеры из них, видать, первоклассные.
   На крыльце появляется Анушку со своим неизменным псом.
   - Вот они идут, наши конквистадоры, первые носители великой идеи румынизма...
   Скрипят цыганские каруцы, бредут ватаги, опьяневшие от грабежей, жадные, крикливые. На обочине дороги два разъярившихся цыгана, сцепившись, едва не зубами вырывают друг у друга из рук живого поросенка.
   - Какая идея - такие и носители, - задумчиво говорит Гречаный.
   
   Смеркается. Хлопцы возвращаются с работы домой. Перед тем как разойтись, останавливаются на перекрестке. Заметно, что у каждого на груди под рубашкой вырисовывается книжка.
   Гречаный обращается к Кучеру:
   - У тебя что?
   Кучер ударяет себя кулаком в грудь:
   - Шиллер!
   Гречаный переводит взгляд на Беличкова. Тот повторяет жест Кучера:
   - Иван Франко!
   Гречаный смотрит на Мишу Кравца:
   - Герцен.
   Очередь дошла до Бурятинского.
   - А мне попалась брошюра об уходе за скотом, но я же не виноват: что попалось, то и спасал.
   Степь. Шумят и шумят полевые посадки, которые разделяли раньше земли соседних колхозов. Далеко от села, вдоль одной из таких посадок, колючих, густых, не спеша идут Владимир Степанович Моргуненко и трое любимых его учеников: Парфен Гречаный, Дмитро Попик и Андрейка Бурятинский. В руках у Моргуненко суковатая палка, на плечах простой брезентовый дождевик. Все заметно взволнованы встречей.
   - Владимир Степанович, где же вы теперь? - спрашивает Бурятинский.
   Моргуненко улыбается.
   - А я теперь так: и нигде и всюду. Школьному учителю, знаете, хорошо: куда ни пойдет - по всей округе у него ученики и ученицы найдутся, всюду ему пристанище дадут... А вы как же там? - обращается он к Гречаному.
   - Да как... Все пошло вверх тормашками. Решили - пойдем вместе к вам, посоветуемся.
   - А вот вместе ходить теперь как раз и не того.. Приказ разве не слыхали?
   - "Больше трех не собирайтесь"... - процитировал Дмитро Попик. - Но мы из дому как раз втроем и тронулись...
   - Выходит, я уже четвертый? - не без лукавства замечает Моргуненко. - Ну да ладно: весь грех на мне.
   - Как нам дальше быть? Скажите, Владимир Степанович, - спрашивает Гречаный. - Учили вы нас тогда, когда было легко, учите и теперь, когда трудно.
   Шумит от дуновения ветра посадка, то тут, то там уже подернутая осенней желтизной. Моргуненко задумывается.
   - Посоветовать... научить... А как вам самим сердце подсказывает?
    Гречаный. Сердце подсказывает... действовать!
   Дмитро Попик. Бороться!
   Моргуненко. Я рад, что вы сами это поняли. Бороться - в этом теперь весь смысл нашей жизни.
   Они выходят на опушку. Отсюда неожиданно открывается перед ними широкий вид на долину реки Кодымы. Видно Катеринку, Крымку и другие прикодымские села. По дальним дорогам двигаются через степь черные фургоны вражеских обозов.
   Все остановились, задумчиво окидывая взором родную степь.
   Гречаный. Транснистрия...
   Попик. Владимир Степанович, как вы думаете: на сколько это? На месяц... на два?..
   Моргуненко. Может быть, и надолго. Во всяком случае, нужно готовиться к длительной борьбе.
   Бурятинский. Главное - начать. А с чего начать? Может, клуб - их пристанище - сжечь?
   Моргуненко. Сжечь - это от вас никуда не уйдет. Сначала нужно создать крепкую, боеспособную организацию. Парфен, подберите самых надежных, создайте из них для начала что-нибудь наподобие комитета - боевое ядро.
   Попик. Нам бы хотелось, чтобы с размахом, чтобы всех сразу поднять.
   Моргуненко, нагнувшись, поднимает с земли заржавелую обойму, набитую патронами.
   - Начинать нужно с малого, вот с такого,- подает он обойму Пречаному. - Ибо даже большое пламя возникает, как известно, из маленькой искры.
   Хлопцы с интересом рассматривают обойму.
   Гречаный. Наши... Невыстрелянные.
   Бурятинский. Какой-нибудь бедняга не успел, видать, выстрелить.
   Парфен рукавом стирает с патронов ржавчину.
   Учитель некоторое время следит за его неторопливыми движениями, говорит словно про себя:
   - Думал ли я когда-нибудь, что буду вкладывать в эти умные руки... патроны вместо книг.
   Попик. Мы уже оружие собираем, Владимир Степанович. У нас там все просто рвутся в дело.
   Моргуненко. Это хорошо, но помните, друзья, что мы будем иметь дело с врагом опытным, с тем, который всю Европу покрыл тюрьмами и концлагерями, который давно набил себе руку на массовом истреблении народных борцов... И вот вы, почти дети, вступаете на путь смертельной борьбы с таким врагом. Это будет нелегко, и тут нужно обладать выдержкой, чтобы не отдать жизнь зря. Как жаль, что в школе мы не учили вас методам борьбы с врагом.
   Попик. Кое-что мы знаем об этом, Владимир Степанович, из ваших же уроков истории. Знаем, как воевали первые комсомольцы в отрядах ЧОНа, как героически держались они в застенках белогвардейских тюрем во время гражданской войны.
   Моргуненко улыбается, внутренне согретый каким-то воспоминанием.
   - "Райком закрыт - все ушли на фронт..." Сильно, не правда ли?
   Гречаный. Сильно.
   Моргуненко. Вот так мы начинали...
   Бурятинский. "Райком закрыт..." Э-эх, ну как тут не позавидовать!
   Моргуненко. Отваги, храбрости, я верю, у вас тоже хоть отбавляй, но вот осмотрительности, выдержки, рассудительности... В трудную минуту вспоминайте, друзья, Ильича в Разливе, как умел он взвешивать перед опасностями каждый свой шаг... Нет, что ни говорите, а жаль, что в школе мы не учили вас таким вещам.
   Гречаный. Теперь уже не жалейте, Владимир Степанович. Пускай не учили вы нас технике борьбы, явкам и конспирации, зато учили, как родную землю нужно любить.
   Моргуненко. Это правда, Парфен. Это важнее. Это в конце концов самое важное.
   Попик. Вот они, наши родные колхозные поля, сады... Все теперь дотла разорить хотят...
   Бурятинский. Цыганву свою пригнали, какие-то раскулаченные коршунами слетелись, чтобы растаскивать колхозное добро.
   Попик. Набрасываются, тащат, ломают... Душа болит смотреть, Владимир Степанович.
   Моргуненко. Инвентарь и строения могут растащить, но то, что в душе... - он пристально всматривается в Гречаного.
   Гречаный. А то, что в душе, - никогда.
   
   Расступаются тучи, всходит месяц.
   Мерцающая лунная дорожка ложится через заросшую кувшинками и лилиями Кодыму. Вдоль берега, торопясь, идет юноша. Легкой походкой, в хорошем настроении Парфен возвращается домой после встречи с Моргуненко.
   На берегу, у колодца, Поля берет воду. Незаметно подкравшись к ней из-за спины, Парфен шутливо закрывает девушке глаза.
   - Ой, кто это? - тихо вскрикивает Поля. Парфен молчит.
   - Парфен, это ты?
   Парфен, отпустив ее, смеется.
   - А как ты узнала?
   - Узнала... откуда это ты?
   - Да в степи... восход луны встречал.
   - Один? - улыбается девушка и уже намеревается брать ведра на коромысло.
   - Давай я помогу, - Парфен выхватывает у нее из рук ведро.
   - Бери ты одно, и я одно...
   Взяв по ведру, они медленно направляются по тропинке вверх, через поле высокой кукурузы, мимо вишневых садов.
   Заходят в сад.
   - Хотела я тебя об одной вещи спросить, Парфен, - поставив ведро, останавливается под деревом Поля. - Вот ты был у нас в школе секретарем комсомольской организации, был у нас свой школьный комитет. А как же теперь? Неужели допустим, чтобы так все и замерло, чтобы всему - конец?
   - Нет, этого допустить нельзя.
   - Так как же быть? Мы с Марусей Коляндрой сами уже думали что-нибудь начать... У нас, признаюсь тебе, и знамя есть.
   - Знамя? Откуда? Как?
   - А так...
   
   Сцена из недалекого прошлого.
   Ночь отступления. Трассирующие пули вражеских автоматчиков уже пронизывают Крымку.
   Дверь колхозной конторы открыта настежь, в пустом помещении гуляют сквозняки, ветер гоняет по полу какие-то бумаги. Неожиданно, выбежав из конторы, появляются на крыльце в отблесках недалекого пожара две девушки, крымчанские старшеклассницы: Поля Попик и ее подруга, рослая, круглолицая Маруся Коляндра. У Маруси в руках - радиоприемник, у Поли - красное полотнище колхозного знамени, наспех оторванного от древка. Тревожно оглянувшись вокруг, девушки бросаются в заросли садов и огородов...
   
   - Поля, так это же просто здорово! Где оно?
   - Постой, я сейчас тебе его покажу.
   Метнувшись в глубину сада, Поля вскоре возвращается, разворачивая при лунном свете красное, с золотой бахромой полотнище знамени.
   Парфен смотрит на него как зачарованный.
   - Сколько раз видел, сам на демонстрациях носил, а сейчас, ты веришь, Поля... словно бы вижу впервые.
   - Было и раньше родным, а теперь, в неволе, оно нам в тысячу раз роднее становится.
   - Поля... Если я тебя позову с ним прийти куда-нибудь... скажи - придешь?
   - Зови. Приду!
   
   Воскресенье. Всюду возле домов полно цветов. На них еще лежит, сверкает утренняя роса. Особенно привлекают глаз своей красотой стройные, высокие мальвы. Насквозь просвеченные солнцем, облепленные снизу и до верхушки то розовым, то густо-красным цветом, они целыми зарослями горят возле каждого дома и, разросшись, заполняют собой, словно празднично убранные девчата, весь двор, проникают на улицу.
   Нарядно одетые Поля и Маруся спускаются по огородам к берегу, отвязывают лодку. Кладут в лодку какой-то сверток. Обе они чем-то взволнованы, спешат.
   - Дай весло!
   - Отталкивайся!
   Прыгают обе в лодку, вот-вот должны отчалить от берега. Неожиданно с пригорка спускается - уже подвыпивший - полицай Романюка.
   - Эй, куда это вы разогнались, девчата?
   Поля замерла на месте.
   - На Кудыкину гору, дядька, - отвечает Маруся.
   Поля тем временем старается поскорее оттолкнуться от берега.
   - Нет, нет, подождите, - ухватившись за борт лодки, задерживает их Романюка. - Не вы первые сегодня спешите туда. Что у вас там затевается? Признавайтесь!
   Маруся. А что?
   Романюка. Ну, ну, меня не проведешь, я все вижу. Какие-то лоботрясы перед вами уже шмыгнули на тот берег... Есть у меня, девчата, крепкое подозрение.
   Маруся. Какое подозрение, дядька?
   Романюка. Во-первых, не называй меня дядькой, потому как я с тобой, дорогая, свиней в колхозе не пас.
   Маруся. А как же мне к вам обращаться? Ну, пускай будет пан Романюка.
   Романюка. И Романюка на меня не говори, потому как теперь я уже не Романюка.
   Маруся. О! А кто же вы?
   Романюка. Теперь я... Романеску. Так меня их писарь вчера и в книгу свою записал.
   Поля. Ну так, пан Романеску, пускайте же нас!
   Романюка. Подождите. Я тоже с вами.
   Маруся. Вот те и раз! Вам-то что нужно?
   Романюка. Говорю же вам, что есть у меня крепкое подозрение... Что у вас в узелке приготовлено?
   Поля. Уже и на узелок подозрение?
   Романюка. Да, есть. Подозреваю, что у вас там сегодня с хлопцами... гм... хороший выпивон затевается.
    Поля. Что вы! Мы совсем не пьем!
   Романюка. Рассказывайте... У меня нюх такой, что за версту аромат самогона чую. Ну, отталкивайтесь!
    Девчата, переглянувшись, уступают Романюке место. Поля стоя энергично работает веслом, направляет лодку на тот берег. Романюка, нахмуренный, дремлет на лавке. Выплыв на середину реки, девчата словно бы невзначай начинают раскачивать челн.
   - Эй, перестаньте раскачивать лодку! - кричит Романюка.
   Поля смотрит на подругу смеющимися глазами.
   - Мы не качаем.
   - А почему же она качается?
   - Это вы ее сами качаете.
   - Как это я могу сам?
   - А так, что вы пьяный, а мы - трезвые, - объясняет Маруся.
   - Это я еще не пьян, девчата. Знаете, какая моя норма? Кило триста первача...
   В этот момент девчата так качнули лодку, что она, зачерпнув воды, переворачивается. Полицай, отфыркиваясь, барахтается в воде. Поля с Марусей плывут к противоположному берегу. В поднятой руке Поля держит свой загадочный сверток.
   Поляна в роще на Кодымском острове. Играет патефон. Хлопцы, расположившись на траве вокруг него, тихонько подпевают. Кроме Гречаного, здесь Дмитро Попик, Исаченко, Герасименко, Пугач, Беличков, Кучер, Кравец и самый маленький из всех - подвижной, веснушчатый Бурятинский.
   Гречаный поднимается:
   - Что-то наших девчат долго нет. А ну, Аидрейка, ты, как самый маленький, смотайся к берегу, выглянь.
   Бурятинский подпрыгивает, весело козыряет:
   - Есть, товарищ нач! - и скрывается за вербами, в лозняковых зарослях.
   Кравец потягивается:
   - С кем бы побороться, хлопцы? Кто из вас соответствующую силу в себе чувствует?
   - Давай! - соглашается Пугач.
   - Да я же тебя сразу положу.
   - А ты сначала попробуй...
   - Хотя ты у нас и атлет, Михайло, а Пугача ты, ей-же-ей, не положишь! - подзадоривает Исаченко.
   - Наш Семка на одном самолюбии удержится, - подтверждает Гречаный.
   Подогреваемые хлопцами, Кравец и Пугач начинают бороться.
   В разгар схватки из зарослей появляется с видом победителя Бурятинский с развернутым знаменем в руке. Вслед за Бурятинским - девушки, обе мокрые, веселые.
   Бурятинский. Хлопцы! Знамена есть! - Он передает знамя Гречаному, - А холуя Романюку девчата в Кодыме утопили!
   Поля. К сожалению, не утопили.
   Маруся. Ненароком из лодки зыхлюпнули.
   Герасименко. А как этот бандит в лодке у вас оказался?
   Поля. Сюда хотел переехать... Подозреваю, говорит, что у вас там сегодня выпивон затевается.
   Гречаный. Выпивон... Это совсем неплохо, что они нас будут считать гуляками.
   Кравец. Вот шкура! Даром нализаться захотел.
   Маруся. Ну, мы же его и напоили: даже пузыри носом пускал.
   Бурятинский. Девчата, да это же гениально! Да за это вас расцеловать нужно!
   Приподнявшись на цыпочки, хочет поцеловать Марусю в щеку, а она, смеясь, отталкивает его.
   - Это ты, Андрейка, уже ухаживаешь за мной?
   - А что? Ухаживаю!
   Маруся насмешливо смотрит на него сверху вниз:
   - Не дорос ты еще для этого, хлопче.
   - Что ты имеешь в виду? Мои веснушки или мои сто сорок сантиметров роста?
   - И то и другое.
   - Напрасно. Ты не смотри, что я такой... Знаешь пословицу: мал золотник, да дорог.
   - Ну, хватит вам уже, - останавливает Гречаный. - Хотя место такое, что вряд ли кто сюда заберется, но все же... Бурятинский!
   - Я!
   - Ты будешь наблюдать вон оттуда, со стороны Катеринки.
   - Можете положиться, как на каменную гору!
   - Пугач!
   - Ну, я Пугач!..
   - Ты встанешь вон там, со стороны реки...
   - Почему именно я?
   - Странный вопрос... А почему не ты?
   - Хорошо. Прости. Иду.
   
   Возле жандармского поста сушится развешенный на кустах Романюкин мундир. Романюка без штанов сидит в тени, беседуя с капралом. Возле них на газете бутылка самогона, огурцы.
   - Чаще бы ваш локотенент в Голту отлучался... Можно было бы каждый раз вот этак посидеть да покалякать, - мечтательно говорит Романюка.
   - В Голте у него, кажется, паненка есть.
   - А скажите мне, домно капрал...
   Капрал обиженно перебивает:
   - Сколько раз тебе вдалбливать, не называй меня "домно"! "Домно" по-нашему - это женщина, госпожа, мадам... А я покамест еще в штанах, как видишь, и потому зови меня не "домно капрал", а "домнул капрал"!
   - Слушаюсь, дом... дом... э-э... пан капрал.
   - До-ом-нул капрал. Понимаешь? Перепутаешь еще раз - так я тебе морду разрисую. - Он достает из кармана часы на цепочке, долго смотрит на них.- Тэ-экс. Пора мне уже и патрулей поднимать. А ну, иди в казарму, буди их.
   - Пан капрал, увольте меня от этого.
   - Почему?
   - Во-первых, я без штанов - они меня не послушают, а во-вторых - без чина я, еще кто-нибудь в морду спросонок ногой съездит...
   - Не съездит!
   - Съездит... Да и зачем вам их будить, пан капрал, пускай себе спят, пускай на ночь сил набираются. Главное, им ночью не дремать, а днем... днем я за своих жителей спокоен.
   - Гм... Спокоен?
   - Ну, известно, не за всех, не всегда, а сегодня воскресенье, праздник, пьяных много предвидится... Пьяный человек для нас с вами не страшен.
   - А пьяные у вас не того... не буйные?
   - Да это ж больше свои все. У старосты пьют? Пьют. У "фольксдейча" пьют? Пьют. Еще вон там за рекой, на острове, знаю, молокососы приобщаются. Ну и пускай себе приобщаются. Пьяному зато никакая крамола в голову не полезет...
   
   В это время на острове юные патриоты принимают присягу. Посредине поляны пламенеет красное знамя. Вот первым подходит к нему Гречаный, становится на колени, взволнованно целует кончик багряного полотнища.
   - Здесь, перед красным революционным знаменем, под которым наши отцы осуществили первую в мире социалистическую революцию, я, Парфентий Гречаный, торжественно клянусь: все свои силы, а если понадобится, то и жизнь, отдать борьбе за освобождение родной земли, за честь и независимость своей Советской Отчизны!
   Озаренные солнцем, суровые и вдохновленные подходят к знамени один за другим, становятся на колени:
   - Я, Полина Попик, торжественно клянусь...
   - Я, Дмитро Попик, торжественно клянусь...
   - Я, Александр Кучер, торжественно клянусь...
   - Я, Иван Герасименко, торжественно клянусь...
   - Я, Иван Беличков, торжественно клянусь...
   - Я, Юрий Исаченко, торжественно клянусь...
   - Я, Мария Коляндра, торжественно клянусь...
   - Я, Михайло Кравец, торжественно клянусь...
   Перед глазами проходят картины родной земли.
   Стоят в окопах измученные, заросшие воины-возможно, даже отцы этих подростков-и в напряжении словно прислушиваются к их далеким голосам. Еле слышным эхо доносятся до окопов слова юношеской клятвы.
   
    Радостный, возбужденный Гречаный стоит с товарищами на открытом возвышении островка. Он стал словно бы взрослее.
   - Теперь, когда создан комитет и принята присяга,- говорит он, обращаясь к товарищам, - когда все мы связаны между собой на жизнь и на смерть, разрешите передать человеку, через которого дошел до нас голос Одесского подпольного обкома партии, что мы, юные патриоты, не дадим пощады оккупантам! Не один из них найдет себе могилу здесь, в степях Черноморья!
   Поля смотрит на Парфена влюбленными глазами.
   - Передай, Парфен, - воинственно, горячо восклицает Бурятинский, - даром, что малые, а бить будем так, что щепки от них полетят.
   - И еще одно, товарищи, - продолжает Гречаный. - Нужно дать название нашей организации...
   - В самом деле, как же без названия? - разводит руками Маруся. - Но какое?
   - Нужно такое, чтобы оно было, как огонь! - краснел, восклицает Кучер.
   - Именно, как огонь! - одобрительно заговорили товарищи. - Чтобы сердцам горячим отвечало!
   - Декабристы в сибирской ссылке, - снова заговорил Гречаный, - мечтали об искре, из которой возгорится пламя. Великий Ленин назвал первую большевистскую газету "Искрой".
   Поля медленно, слово за словом, вспоминает строки стихотворения:
   
   Не пропадет наш скорбный труд;
   Из искры возгорится пламя...
   
   - Друзья! - взволнованно говорит Парфен. - Пусть наша организация носит название... "Партизанская искра". Пусть из малой нашей искры разгорится великое пламя священной партизанской борьбы!
   В это время слышно, как нарастает хор многочисленных молодых голосов. Они поют песню "Партизанской искры".
   
   Поздно вечером, замаскировавшись в сарайчике Гречаных, при тусклом свете закопченного фонаря хлопцы очищают от ила, смазывают и собирают вынутый из реки станковый пулемет. Их трое. Парфен, Иван Беличков и Михайло Кравец. Разговаривают полушепотом.
   Парфен рассматривает корпус пулемета.
   - Вот штука так штука! Это же кто-то из него фашистов косил! И как тебе удалось, Михайло, нащупать его на дне Кодымы?
    Беличков. Я уже думал, что водолаз наш акклиматизировался под водой. Жду, жду, а его все нет, где-то по дну ходит... Медвежьи легкие.
   Кравец. Наше дело солдатское. Сказано - добыть оружие хоть из-под земли, а мы решили заодно и под водой, поискать. Только вода уже - ух, ледяная!
   Гречаный. И как он мог там оказаться, на дне?.. Правда, во время отступления там на мосту такое творилось...
   Кравец. Илом его здорово прихватило. Мы вот с Беличковым словно бы и не жалуемся на здоровье, а хорошенько попыхтели, пока вытащили.
   Беличков заглядывает в отверстие ствола:
   - Подумать только: такая маленькая дырочка, а сколько в ней смертей таится!
   Кравец. Хватит тебе мудрствовать там над дырочкой... Паклю подай!
   Беличков. А ты подвинься! Разлегся здесь, как пан латифундор*. (* Латифундор (рум.) - помещик.)
   Кравец. Ну, ты не очень... А то схватишь у меня латнфундора!
   Парфен. Тише вы, петухи, а то еще услышат... Отец иногда ночью к корове встает.
   Беличков. Что отец - то не страшно.
   Парфен. Все же я не хотел бы его в наши дела впутывать: стар, здоровье неважное.
   Парфен не видит, что в двух шагах от него, за камышовой перегородкой, притаившись в темноте, прислушивается к их разговору отец, Карпо Данилович Гречаный. Сквозь щелку в камыше старику хорошо видны и хлопцы и пулемет.
   Парфен. Нет, ежели что, пусть уж мы сами будем за все в ответе.
   Кравец. Это верно. Стариков нам сюда нечего впутывать.
   Беличков. Лента не заходит...
   Парфен. Дай сюда! - Он пробует втянуть пулеметную ленту, но у него тоже ничего не выходит. - Вот черт!
   Выйдя из-за перегородки, перед хлопцами неожиданно появляется Карло Данилович.
   - Тато! - испуганно вскрикивает Парфен.
   Карпо Данилович присаживается возле сына.
   - А ну дай-ка, брат, я посмотрю, что оно тут не пускает...
   Некоторое время он молча налаживает пулемет. Хлопцы в напряжении следят за ним. Наконец лента зашла. Карпо Данилович, улыбнувшись в усы, покровительственно и со скрытой любовью смотрит на сына.
   - Ну, видел? Ты не забывай, что твой старик когда-то Перекоп штурмовал... А вы еще тут от него прятаться вздумали. Малышня!
   
   Осень. Плывут по Кодыме осыпавшиеся листья. Ветер пригибает к земле полуобнаженные деревья у дороги. Из-за Буга в Крымку прибыла собирать очередную дань немецкая грабь-команда. Огромные грузовики стоят возле открытых настежь колхозных амбаров, возле фермы... На одну из машин летят мешки с зерном, на другую - картофель, куры в клетках, на третью, что возле фермы, грузят свиней. Этой работой заняты рядовые-немцы и румыны, между ними суетится полицай Романюка, взмокший, запыхавшийся.
   Капрал Цикулеску стоит в сторонке молча, сосет цигарку, исподлобья следит, как идет погрузка. К нему подходит немецкий офицер.
   - Почему гуляйт, почему не работайт?
   Капрал показывает ему на свои нашивки.
   - Гер официр, ми ест капрал, ми не должны работайт...
   Офицер, размахнувшись, бьет румына в зубы:
   - Доннер веттер, я вас всех научу работайт!
   Полицай Романюка, увидев, как немец избивает румына, принимается за работу с удвоенной энергией. Вот он, поймав за уши огромного кабана, тащит его в машину...
   Наконец все готово. Немцы-конвоиры закрывают борта, взбираются в кузова, машины одна за другой отправляются из села. Румыны чертыхаются вслед им. Один из румынских солдат, подняв с земли перо из петушиного хвоста, втыкает его себе за ухо. Это, мол, все, что нам осталось.
   Капрал Цикулеску стоит, отплевываясь кровью. Романюка, приблизившись к нему, пробует утешить:
   - Как он тебя долбанул!
   Капрал в ответ бьет Романюку по морде.
   
   Лесопосадка у дороги.
   Шумит ветер, облетают осенние листья с деревьев. Во рву, замаскированный листьями, еле виднеется станковый пулемет; трое - Гречаный, Пугач и Дмитро Попик - залегли около него, в молчаливом напряжении наблюдают за дорогой.
   Опускается раннее осеннее предвечерье.
   
   Кабинет лейтенанта Анушку. На стуле возле стола сидит собака Консул. За ним на стене большой черный крест с распятьем.
   Постучав, входят капрал с Романюкой. Оба некоторое время удивленно топчутся перед Консулом. Затем из боковой двери появляется щеголевато одетый Анушку.
   - Уехали? - спрашивает он капрала.
   - Уехали, черти бы на них верхом ездили!
   - Ну, ты мне осторожнее о союзниках!
   - Хоть и разжалуйте, хоть и на фронт! Осточертело! Не могу я, честный капрал королевского жандармского легиона, терпеть от них такие оскорбления. Транснистрия! На кой черт нам эта Транснистрия, если мы с вами здесь не хозяева?
   - А кто же, по-твоему, хозяева?
   - Вон кто хозяева, - капрал кивает на окно.- Как за своим, приезжают сюда машинами из-за Буга. Забирают все самое лучшее, да еще и в морду тебя бьют!
   - Тише! Успокойся, старина Цикулеску! У нас с ними есть такая договоренность: мы собираем - они забирают.
   - А для нас что же тогда остается - перо из хвоста? Пшеницу уже всю под метлу вымели, каждый день на самолетах в райх ее отправляют. Самого лучшего бугая забрали. Жеребца взяли. Теперь вот и до свиней очередь дошла.
   - Докладывай, что они там сегодня брали? Капрал кивает на Романюку:
   - Пускай вот он докладывает, у меня губа распухла - говорить невозможно...
   - Да что же... овес брали... да и кур обратно ж... да и свиней же аккурат... - нерешительно перечисляет Романюка.
   - А свиней каких?
   - Да как раз тех, которых вы на откорм велели поставить, - подсказывает капрал.
   - Сколько?
   - Да и на расплод не оставили, - сообщает Романюка.
   - Даже и любимого вашего борова потащили, - злорадно уточняет капрал.
   - А о борове они откуда разузнали? Ведь он же отдельно стоял?!
   - Сам герр офицер соблаговолил поинтересоваться, -говорит Романюка.
   - А-а, так это ты им показал. - Он отпускает Романюке звонкую пощечину. - Это чтоб знал, что для Великой Романии боровы тоже нужны!
   - И за что вы меня избиваете, герр локотенент?
   - Чтобы одному, а не двум одновременно служил!
   - Побыли бы вы в моей шкуре... Живем в таком открытом месте, что тут не то что я, и петух вынужден петь на два райха... На Великую Германию и на Великую Романию одновременно.
   В этот момент откуда-то из степи еле слышно доносится пулеметная очередь. Все настораживаются.
   
   На дороге возле лесопосадки бой. Внезапно обстрелянные из зарослей, немцы спрыгивают с подбитых машин и в панике удирают в степь.
   Сечет и сечет пулемет. Немецкий офицер лежит, распластавшись, посреди дороги. Трое ребят, возбужденные боем, быстро скрываются с пулеметом в тумане вечерней степи.
   
   Кабинет лейтенанта. С грохотом раскрывается дверь, влетает встревоженный часовой:
   - Немецкие машины... по дороге в Голту... обстреляны... Офицер убит... Среди конвоя есть жертвы!
   - Кто стрелял?
   - Господин локотенент, если бы я знал! Разве, может, вот эти? - он кладет на стол листовку.
   - Офицер убит... Что же это будет? Где налетчики?
   - Налетчики успели скрыться где-то в степи.
   Анушку истерично кричит:
   - Аларма! Тревога! В ружье! Ты чего стоишь! - набрасывается он на капрала.
   - Куда бежать? Офицера уже не поднимешь, а тех... смотрите, ночь наступает, где мы их догоним в степи? - развязно отвечает капрал.
   - Молчать! Ищи! Найди!.. Марш!
   Капрал вытягивается:
   - Есть!
   Романюка, воинственно щелкнув карабином, пятится за капралом к выходу, бормочет:
   - Я так понимаю: поймал не поймал, а погнаться нужно.
   Лейтенант, оставшись в кабинете один, некоторое время разъяренно бегает из угла в угол. Вдруг он останавливается, пораженный, у стола: на глаза ему попадается оставленная часовым листовка. Анушку начинает вполголоса читать:
   "Молодежь... Колхозники и колхозницы... Саботируйте все мероприятия проклятых оккупантов... Не давайте им продуктов... За их грабежи, за их злодеяния... Красная Армия живет, она вернется... "Партизанская искpa". - Он бросает листовку, словно она обожгла ему руки.
   - "Партизанская искра"... Это что-то новое. Хотел бы я знать, что это?
   
   Позднее время, уже за полночь.
   Внизу, над речкой, после проведенной операции Гречаный прощается с товарищами. Трясет руку Дмитра.
   - Смотри же, не напорись на патруля.
   - Обо мне не беспокойся.
   Неслышно, как хороший разведчик, Дмитро исчезает в темноте. Гречаный хочет попрощаться с Пугачом, подает ему руку. Но Пугач отстраняет руку:
   - Я с тобой немного пройду, Парфен.
   - Пожалуйста.
   - Мы с тобой в последнее время так редко остаемся один на один. Когда ни зайдешь к тебе - все друзья, друзья, друзья...
   - Ты что - ревнуешь?
   - В школе мы были как-то ближе, а теперь все почему-то не клеится у нас... Иногда ссоримся из-за каких-то пустяков... Я даже объяснить себе не могу, откуда между нами эта рознь. И чем дальше, все больше и больше.
   - Разве это у тебя только со мной? А с другими?
   - Потому что другие на тебя смотрят: куда ты - туда и они.
   - Не потому, Семка, не потому...
   - А почему? Меченый я между вами, что ли? Отваги мне недостает или делу меньше других предан?
   - Не в том дело.
   - А в чем? Чем я вам не подхожу? Вот на последнем комитете начальником штаба назначили Дмитра Попика. Это же ты так захотел! А между нами говоря, какой из него начальник штаба? Сухарь, делец, протоколист!
   - Ты до сих пор не можешь успокоиться, что не тебя...
   - А хотя бы и так: почему бы и не меня? Разве я не мог быть твоей правой рукой?
   - Все не то ты говоришь, Семка... "Я, я, я..." На каждом шагу якаешь, по любому поводу, а потом еще и обижаешься на товарищей... Товарищи ценят тебя - жаль, что ты их не всегда умеешь ценить.
   - Семка такой, Семка сякой, Семка эгоист, преувеличивает роль своей личности в истории. Это я уже не раз слышал, Парфен.
   - А как раз в этом и ищи причину всех твоих недоразумений с товарищами.
   - Как хочешь, а я не могу жить только для других. Вот ты говоришь о друзьях, что я их мало ценю, - а они меня очень ценят? Так ли уж их интересует, что там творится в сердце у Семки Пугача? А меня иногда, веришь, такая хандра беспросветная охватывает, так начинает мне душу давить, что и свет не мил.
   - Вот когда в дело окунешься с головой, некогда будет хандрить.
   - В деле действительно легче. Вот как сегодня... Когда мы лежали там, в посадке, я вовсе как-то на думал о себе, а о нашем, об общем деле думал.
   Гречаный улыбнулся:
   - Значит, нам нужно чаще выходить на такие операции.
   - Не зря ведь говорят, что бой очищает... Почему ты остановился, Парфен?
   - Да так...
   - А-а-а, Полин колодец...
   Парфен смотрит в сад, где едва виднеется Полина хата.
   - Интересно, спит она уже? Наверно, спит... Пора и нам, Семка.
   - Я сейчас еще так наэлектризован, что все равно не усну.
   - А я буду спать как убитый. Будь здоров!
   - Будь здоров...
   Они расстаются. Парфен идет по огородам дальше, а Пугач еще некоторое время смотрит на тропинку, которая ведет через сад к Полиной хате.
   - Эх, Поля, Поля, - искренне вырывается у него. Еще немного постояв, словно в ожидании, он тоже направляется домой.
   
   Когда Пугач заходит в дом, навстречу ему из-за стола, прервав ужин, поднимается незнакомый мужчина. Он заросший, в поношенной одежде, как с дальней дороги. На скамье лежит связанная двумя узлами дорожная парусиновая торба.
   - Семик, - ласково обращается Пугачиха к сыну, - подойди поздоровайся: это же твои отец.
   Сын стоит насторожившись, словно ждет чего-то недоброго. Отец приближается, первым протягивает ему руку.
   - Хотя ты, наверно, и комсомолец, однако не стыдись, не стыдись подать руку своему репрессированному отцу... Ходил же в комсомольцах, а?
   - Ходил, ну и что?
   - Да ничего, это я не к тому, чтобы заявлять на тебя... Я теперь тоже вроде пролетария: и золото на рудниках мыл и уголь под землей рубал... А ты откуда же это так поздно?
   - Отчитываться перед вами не собираюсь.
   - Ух, колючий!
   - Семик, - вмешивается мать, - да будь же ты с отцом поласковее! Неужели тебе твой Моргуненко стал дороже родного отца!
   - Кто это Моргуненко?
   - Да есть тут один. Всеми ими верховодит.
   - И моим сыном тоже? Не верю! Ему теперь самому было бы к лицу всей Крымкой заправлять!
   - Слыхал? - поворачивается мать к сыну. - А то дружков всяких позавел, которые и в подметки ему не годятся, а крутят им, как хотят... Ну, садитесь уж к столу.
   Отец, потерев руки, занимает почетное место в красном углу, внимательно рассматривает сына.
   - Вот так и вырос ты без отца. Видать, и не вспоминал тут обо мне?
   Сын, низко наклонившись над тарелкой, молча, торопливо ест.
   - ...А я, бывало, рубаю уголь в забое, а у самого наша Крымка да вы с матерью из головы не выходите. Вокруг меня ад черный, подпорки трещат, а мне все левады зеленые да хутора мерещатся... Там, думаю, на Украине как раз весна наступает, сады вишневые расцветают... Было, было. Говорят, ты, сынок, учился хорошо?
   - Все годы на "отлично" шел, всех в классе опережал, - подтверждает мать.
   - Так уж и всех... - глухо говорит сын.
   - Говорю тебе, что всех, - не унимается мать.- Хоть какую трудную задачу зададут, кто первый решает? Пугач!
   - От природы, значит, башковитый... Теперь если бы на румынский или на немецкий наловчился, то, гляди, и переводчиком мог бы стать.
   Сын трахнул ложкой о стол.
   - Хорошего же вы мне желаете: переводчиком... Переводчиков этих мы еще, как собак, будем ве- шать!
   - Не горячись, сын, не горячись, - принялась успокаивать мать. - Мы же тебя не силуем.
   - Это так, к слову пришлось, - примирительно сказал отец. - Не хочешь переводчиком, так...
   - Ничем я у них не хочу! - страстно воскликнул парень, вскакивая из-за стола.
   - Я знаю, чего ему хочется, - вздохнув, покачала мать головой. - Ему, если бы наши вот возвратились, чтобы дальше учиться можно было... Об Одесском мореходном он только и мечтал.
   - Подожди, - говорит отец, - еще, может, и румыны куда-нибудь набирать будут... Курсы какие-нибудь откроют, что ли.
   - Ждите, они вам откроют, - со злостью восклицает сын. - Концлагеря они открывают, а не школы! Только дурак может ждать ласки от оккупантов!
   - Ну, ну, - поднимается из-за стола отец, изменившийся, грозный. - Говори, да не заговаривайся, хлопче! Не желаю я твою агитацию слушать, понял?
   - Ну, хватит уж вам, - примирительно говорит Пугачиха. - Только встретились и уже воюете. Уступи батьке, Сема, ты же все-таки меньший.
   - Не уступлю! Ничего не уступлю! Зачем он пришел сюда, кто его просил? Говорили ведь, что его в шахте привалило...
   - Вот так ты родному отцу рад?
   - А чему радоваться? Не радость - один позор ты нам в дом принес. Какими глазами теперь товарищи мои будут на меня смотреть? К комсомольцу, к активисту раскулаченный отец с Соловков возвратился!
   - О дружках своих теперь забудь. Вижу, каким вы тут духом дышите. С моим приходом не они, а я тебе ум вставлять буду!
   - Без вашего обойдусь!
   - Вряд ли. Вряд ли, говорю тебе, хлопче!
   Отец грозно надвигается на сына. Мать, заламывая руки, порывается мирить их:
   - Яков! Семко! Хватит же вам, ну что же это вы такое затеяли?
   Отец обращается к сыну:
   - На дальнейшее запомни: порядки ваши я здесь поломаю. Вот так бродить где-то по ночам, домой возвращаться перед рассветом... это у меня не выйдет!
   - Может, побежите жандармам заявите?
   - Попробую без них управиться.
   - Ах так? В роли домашнего жандарма? Если так, я больше в эту хату не вернусь! - и он решительно шагает к порогу.
   - Сынок! - кричит мать.
   Отец сразу же меняет тон:
   - О-о, какой... Этот с характером... Этот наплевать себе в кашу не даст.
   - Ну, хватит уж, сынок... - успокаивает мать. - Не сердись: это же батько пошутил с тобой.
   - Признаю, признаю, - соглашается отец. - Пускай уж сегодня твое будет сверху.
   Сын смотрит исподлобья:
   - А завтра?
   - А завтра... там будет видно.
   - Знаете что... если уж нам под одной стрехой суждено жить, то давайте договоримся так: вы в мою жизнь не вмешивайтесь, а я не вмешиваюсь в вашу. Вы идете своей дорогой, а я своей.
   - Согласен. - Отец протягивает сыну руку. - Будь уж ты в этой хате комиссаром, а я... я просто хозяином буду...
   Худощавая мальчишечья рука крепко зажата в потрескавшейся, грубой, старческой.
   
   Свирепствует зима. Валит снег, метет метель. До самых окон замело, завалило сугробами Крымку.
   От хаты к хате шагают по снегу полицейские, мечутся на конях жандармы. В новом дубленом тулупе к чьему-то окну пробирается Романюка. Ударяет прикладом в раму так, что даже стекла сыплются, вопит:
   - На работу! На расчистку железной дороги! Скорее!
   Лают собаки, всюду по селу слышен властный, грозный приказ:
   - На работу! На работу! Занесло железную дорогу!
   - С лопатами! Мигом!
   
   Открытое поле, занесенное снегом полотно железной дороги. Дует резкий ветер. Крутится, свистит поземка...
   Из окружающих сел конвоиры гонят к насыпи на работу молодежь. Вот через поле навстречу ветру идет с лопатами на плечах толпа крымчанской молодежи, впереди - Гречаный, Бурятинский, Кравец, завернутая в теплый материнский платок Поля Попик и другие искровцы.
   Колонну, двигающуюся из Кумарей, возглавляет высокий, шалопутный на вид Володя Вайсман: Во главе новоандреевской молодежи - Даша Дьяченко.
   Горят румяные с мороза лица, бьет из-под сапог сухой снег, все ближе сходятся к переезду отряды крымчанских, кумарянских, новоандреевских юношей и девушек. Тут много старшеклассников. Воспитанники одной школы - Крымчанской десятилетки, - они хорошо знакомы между собой.
   Вот Гречаный обменивается приветствием с Дашей, с Вайсманом, слышны восклицания, шутки...
   - Привет Крымке!
   - Привет Кумарам!
   - Здравствуй, Даша!
   - Здравствуй, Парфен!
   - О, и Бурятинский здесь! Здравствуй, лицейский друг! Что это на тебе за пифагоровы штаны?
   - А на тебе что это за архимедов кобеняк?
   Даша Дьяченко, веселая, коротко постриженная, в кокетливой вязаной шапочке с помпоном, став на рельс, пробует, балансируя, идти по нему. Оступившись, смеется и с наивным видом обращается к конвоиру:
   - Пан конвоир, зачем это вы нас сюда пригнали?
   - А вот сейчас узнаете...
   Раздается хриплая, грубая команда:
   - Прекратить разговоры! Девчатам - налево! Хлопцам - направо! Стройся!
   Поля с Дашей работают рядом.
   За ними поодаль, согнувшись, пританцовывает от холода конвоир, а еще дальше - сколько окинешь взором - вихрится поземка, уходит в белую даль забитая сугробами колея. Даша обращается к Поле:
   - Чистим, расчищаем... а для кого?
   - То-то и дело, - говорит Поля. - На наших глазах будут ходить здесь эшелоны, одни на запад, другие на восток. Одни с народным добром и невольниками, другие - с танками и пушками против наших братьев...
   - И после этого ты вот так спокойно можешь работать? В то время как и твой и мой отец на фронте, в окопах, в снегах! Поля, до чего же мы дошли?!
   - Тише, не кричи.
   - И ты примирилась? Комсомолка, отличница, пионервожатая! Нет, я тебя не узнаю!
   - Что ты от меня хочешь? Чтобы я сейчас вот здесь бунт поднимала? Чтобы на конвоира с деревянной лопатой бросилась?
   - А хоть бы и так! - запальчиво восклицает Даша. - Ох, я бы их всех! Кто-кто, а я-то уж на них насмотрелась! Три недели от границы под их бомбами, под пожарами шла...
   - А у нас здесь? В Богдановке противотанковые рвы с живыми людьми запрудили, возле совхоза по аэродромному полю ежедневно военнопленных гоняют, чтобы мины для них ногами вытаптывали. Нет, Поля, так дальше терпеть нельзя, нужно действовать, что-нибудь делать...
   - Я за это, Даша, нужно.
   - Уже думала я, не создать ли нам какую-нибудь девичью организацию из самых отчаянных девчат-террористок, чтобы в постелях их, проклятых, душить, мышьяком травить! Скажи, ты бы вступила?
   Поля оглядывается.
   - Как раз об этом я... имею поручение с тобой поговорить.
   - Поручение? - удивляется Даша.
   - Да, поручение. Дай мне ответ, Даша: согласилась бы ты вступить в настоящую боевую подпольную организацию?
   - О-о, Поля, ты еще спрашиваешь... Но где, где же она есть?
   - Об этом узнаешь потом. А сейчас давай работать, а то конвоир уже на нас косится.
   - К чертям конвоира! К чертям их всех! Поля! Милая! Дай я тебя обниму!
   Поля, смеясь, отталкивает Дашу.
   - Работа-ай! Стреляй буду! - кричит конвоир.
   
   На другой стороне насыпи работают хлопцы. Вот отбрасывают снег Бурятинский, Гречаный, Вайсман. Вайсман рассказывает:
   - А то еще было у меня с ними такое приключение: при отступлении наши оставили за Кодымой разное имущество, и я - после всего уже - насобирал себе там с полмешка батарей "БАС-80". Знаешь эти батареи, Парфен?
   - Нет, не слыхал.
   - Ну как же, чудесные батареи. Новенькие, целенькие, заряженные - просто грех было их не использовать. Нашел проволоку, раздобыл лампочку, дай, думаю, брошу луч света на темную эту Транснистрию... Смонтировал все как следует и вечером, когда хорошенько стемнело, включаю домашний свой агрегат. Мама моя родная, что тут поднялось в наших Кумарах! Еще бы: во всем селе темно, нигде ни лампочки - запрещено ведь пользоваться светом, - а у Володьки Вайсмана вдруг "лампочка Ильича" вспыхнула!
   - Вот здорово! Солнце среди ночи! - восхищается Бурятинский.
   - Да, наделало это солнце шуму, - продолжает Вайсман. - Прибежал перепуганный староста, прибежал запыхавшийся полицай: кто светит, почему светит? Что это за свет такой, который корнями идет из самой земли!.. "А ну рви провода, забирай батареи и с нами в сельуправу - марш!.." Мама уже каганец налаживает, плачет: "Говорила же я тебе, Володька, не выдумывай, потому они твоего света нутром не выносят". - "Выйдите, - говорю, - мама на минутку". И к сестре: "И ты, - говорю, - выйди". Остались мы в хате втроем: полицай, староста и я. Староста у порога бороду комкает, а полицай изо всех сил старается - провода пообрывал, запасные батареи из-под скамьи сапогом выбрасывает. "Дай, - говорю, - я сам". Беру батарею, да в зубы его этой батареей - раз! Да в зубы - два! "Иди, - говорю, - и молчи, а наябедничаешь румынам, так еще хуже будет: за мной вся Красная Армия стоит!" И верите, так это их ошеломило, так они оторопели оба, что и сопротивления мне не оказали... И хотя с освещением пришлось-таки проститься, но и он, гад, после этого издали меня узнает, десятой улицей обходит...
   - Значит, когда хорошенько дашь им по зубам, это помогает? - смеется Бурятинский.
   - Факт! Сразу культурнее становятся, - подтверждает Вайсман.
   - Подумать только, - задумчиво говорит Гречаный, - среди такой темноты "лампочка Ильича" вдруг засветилась... Днепрогэс в Кумарах, а?
   
   Снова то место, где работают девчата.
   Даша игриво обращается к конвоиру:
   - Пан конвоир, вы бы позаботились, чтобы нам сюда хотя бы баян или еще что прислали. И работа пошла бы веселее.
   - Для такой красивой домнишоары... - конвоир достает из кармана губную гармошку и задубевшими руками прилаживает ко рту.
   - Нет, это не то... - Даша оборачивается к девчатам. - Давайте, девчата, споем, что ли. Оттого, что носы повесили, теплее не будет.
   Маруся Коляндра запевает на мотив "Раскинулось море широко" печальную невольницкую песню, ее подхватывают хором...
   
   Розкинулись рейки широко,
   На них ешелони стоять.
   Вивозять в Нiмеччину хмуру
   3 Украiни наших ребят.
   Прощайте, зеленi парки,
   Вже бiльше по вам не гулять,
   Я iду в Нiмеччину хмуру
   Свiй вiк молодий коротать...
   
   На стальной, седой от изморози рельс встает Гречаный, слегка ударяет по нему каблуком. Обращается к Вайсману:
   - Скажи мне, Володька, какая, по-твоему, сила нужна, чтобы сталь эта треснула?
   Бурятинский, работающий в сторонке, замечает:
   - Нужна сила крепче стали.
   - Не тебя спрашиваю.
   Вайсман разглядывает рельс.
   - Чтобы такую штуку подорвать, не очень много и нужно: три толовых шашки, и все полетит вверх тормашками!
   - Толовые шашки... Но ведь нужно же их иметь!
   - У одного моего знакомого есть, только без запала... правда, запалы к ним могут от гранат подойти.
   - Так это же дело!
   - А то есть еще один хороший способ: песок в буксы...
   - Помню, Володька, у тебя когда-то на железной дороге было полно приятелей.
   - И сейчас есть. А что?
   - Другой на твоем месте давно бы уже попробовал на станцию через них устроиться...
   Бурятинский предостерегает:
   - Тсс... Фараон идет!
   Когда конвоир прошел, Вайсман продолжает:
   - Знаю, о чем ты думаешь, Парфен. Если что - у меня есть там надежная рука. Но сейчас мы покамест решили... Скажи, ты о "Партизанской искре" слыхал?
   Гречаный пожимает плечами:
   - "Партизанская искра"? Что это такое?
   - О-о, темный ты человек... Да ее листовки уже все окружающие села облетели. Какая-то смелая, сильная организация... Кто говорит, что из Савранских лесов она к нам достает, кто - из Первомайска... В Первомайске листовками "Искры" румынские тыловики на базаре торгуют, из-под полы их продают.
   - Даже на этом спекулируют? - смеется Гречаный.
   - Я сам у одного плутонера за пачку табака выменял.
   - Рискованный торг! А если бы в сигуранцу попал?
   - Нам ли с тобой, Парфен, сигуранцы бояться? Не я буду, если с этой "Искрой" не свяжусь!
   - Это ты серьезно?
   - Совершенно.
   - Тогда будь в воскресенье на Кодыме на катке. Там к тебе подойдет один пацан. Знай, Володька, что он будет говорить с тобой от имени "Искры".
   - Вот за это спасибо, - взволнованно благодарит Вайсман. - Жизнь начинается снова!..
   - Хлопцы, смотрите, состав какой-то ползет! - кричит Бурятинский.
   На горизонте из-за лесопосадки вьется дымок, медленно вырастает темный лоб паровоза.
   
   Курятся и курятся снега. Эшелон приближается. Подползает медленно, словно бы прощупывая путь. За паровозом длинной цепью краснеют товарные, наглухо закрытые вагоны. Вот они, постукивая, покатились, стали на рельсах. Немцы-часовые гремят железными засовами, со скрежетом раздвигают тяжелые, покрытые инеем двери.
   - Вы-хо- ди!
   - Ком арбайтен!
   - Бистро! Бистро!
   Девчата, замерев на месте, напряженно следят, как под окриками и ударами конвоиров высыпают из вагонов люди, проваливаясь глубоко в снег. Забинтованные головы, изможденные, осунувшиеся лица. Несмотря на лютый холод, некоторые из них еще в легком летнем обмундировании.
   - Пленные! - восклицает с ужасом Даша.
   - Куда они? - волнуется Поля.
   - Тоже, видно, на расчистку дороги, - говорит Маруся. - Вишь, вон уже и лопаты мелькают...
   Охрана привычно разводит пленных вдоль насыпи, определяет участки; многим из них выпадает работать рядом с девушками.
   - Шнель! Шнель!-звучит то тут, то там.
   Между Полей и Марусей Коляндрой работает смуглый, черноволосый юноша. В момент, когда часовой отлучается, между ним и девушками завязывается разговор.
   - Девчата, не знаю, как вас... - обращается пленный.
   - Меня - Маруся, ее - Поля, а вас?
   - А меня... Азизов, помкомвзвода Азизов.
   - Тяжело вам приходится, - в голосе Маруси сочувствие.
   - Не жалейте нас, - сурово говорит Азизов. - Скажите, где мы сейчас находимся?
   - Вы не знаете где? - удивляется Поля.
   - На Украине, на Одессщине, в Черноморских степях, - уточняет Маруся.
   Азизов удивленно оглядывается вокруг:
   - Черноморские степи... Вот они какие. А мы думали, что нас куда-то на север везут.
   - Разве не говорят? - спрашивает Маруся.
   - День и ночь держат нас в этих темных телячьих вагонах. Куда-то везут, а куда - никому неизвестно. И дни затерялись, и стороны света перепутались... Когда снегом дорогу где-нибудь переметет - выгонят, расчистим - и снова цурюк по вагонам... За столько дней вот с вами первыми встретились, живое слово услышали.
   Азизов дует на пальцы.
   - Возьмите мои рукавицы, - предлагает Поля.
   Азизов берет рукавицы.
   - Благодарствую!
   - К такому климату вы, видно, не привыкли? - спрашивает Маруся.
   - Непривычен.
   - Откуда вы родом?
   - О-о, я из далеких краев, девчата... Из тех краев, где круглый год солнце человека греет, где таких суровых зим, как вот у вас, не бывает никогда...
   - У нас они тоже не всегда лютые, - говорит Поля.
   Азизов, задумавшись, некоторое время работает молча, потом вдруг, выпрямившись, останавливает свой острый, пытливый взгляд на темных пустых ва- гонах.
   - Знать бы все-таки, куда они нас везут? - говорит он, словно самому себе. - Снова за проволоку, в бараки, в душегубки, живыми в могилу? Нет, рано... Пока бьется вот здесь, - он касается рукой груди, - живыми встанем из могил и за все, за все расквитаемся!
   
   Заметно, как надвигается вечер. Темнеет небо, усиливается ветер, поднимается вьюга. Азизов, ежась, кутается в легкую свою шинель, натягивает на уши пилотку.
   - И чем вас согреть? - оглянувшись, Поля вдруг достает из-за пазухи листовку.
   - Возьмите, может, вам после этого станет теплее...
   Азизов читает листовку, лицо его светлеет. Вот он в радостном возбуждении бросается к ближайшему из пленных:
   - Замурин, Замурин! - горячо обращается он к товарищу. - Смотри, последняя сводка! Немцы разгромлены под Москвой!
   Листовка перелетает из рук в руки. Там, где она мелькает, одно за другим светлеют, озаряются изможденные, страдальческие лица.
   Долговязый офицер, начальник охраны, проверив наступление темноты по своим часам, напыщенно подает команду:
   - Пленных - по вагонам!
   Засуетились вдоль насыпи конвоиры.
   Азизов прощальным взглядом смотрит на девчат.
   - Ну, сестры...
   Глаза Маруси наливаются слезами. Вдруг ее, видно, осенила какая-то мысль. Оглянувшись вокруг, она бросилась к Азизову:
   - Падайте! Падайте вот здесь! - И она указала лопатой место.
   Азизов, с полуслова поняв ее, какой-то миг колеблется и... проваливается в снег.
   Завихрилось, закружилось над ним - дружно заходили лопаты в девичьих руках. Через миг там, где упал Азизов, вырос снежный сугроб.
   Тем временем конвоиры, свирепствуя, загоняют пленных в вагоны, всюду слышно характерное, картавое:
   - Цурюк! Цурюк! Темнеет.
   Снова со скрежетом закрываются двери вагонов, щелкают железные засовы, эшелон медленно трогается в темноту.
   На насыпи становится безлюдно. Утомленная работой молодежь толпами возвращается домой. Вот сквозь просветы вьюги бредет через поле группа крымчанской молодежи. Надя Буревич, обняв Марусю, горячо шепчет ей на ухо:
   - А мы видели, как вы своего узбека снегом присыпали... Однако мы тоже не дремали...
   Девчата на ходу одновременно оглянулись в сторону насыпи.
   А там - тьма и безлюдье, только ночная вьюга гуляет. И вдруг то тут, то там поднимаются, встают из снежных могил живые люди. Отряхнувшись, плотнее напяливают пилотки и белыми тенями трогаются куда-то в ночную метельную степь.
   
   Уездный префект Модест Ромулюс, приземистый мужчина в золотом пенсне, развалившись за столом, сердито отчитывает своего адъютанта, вытянушегося перед ним в струнку:
   - Я вам прощаю взяточничество. Я вам прощаю пьянство. Но дойти до того, чтобы нам, потомкам великих римлян, торговать на базаре большевистскими листовками... позор!
   - Господин префект, уверяю вас, что сам я на этом базаре ни единого раза не был...
   - Сам не был, но ведь долю выручки имеешь? Не зря ведь эти листовки даже из наших подвалов сотнями пропадают... Признайся, почем берешь?
   - Уверяю вас, господин префект... - адъютант пожимает плечами, - чтобы я листовками... Разве, может, Потопяну.
   - Потопяну ты оставь, с Потопяну я сам поговорю! - Передохнув продолжает: - Кто там дальше?
   - Локотенент Анушку.
   - Это тот пижон? Пускай войдет.
   Адъютант, щелкнув каблуками, выходит. Вместо него появляется Анушку.
   Префект обращается к нему:
   - Итак, локотенент, за своими амурами вы снова проморгали того... э-э... Моргуненко. Очевидно, вы забыли, что без него я запретил вам появляться в Голте?.
   - Господин префект, разрешите доложить: вышеупомянутый Моргуненко оказался осмотрительнее, чем мы предполагали. Он, видимо, почувствовал, что над ним нависает опасность. Возможно также, что его предупредило население. Засады ничего не дали. После принятых нами мер исчез в неизвестном направлении и больше на территории, вверенной моему посту, не появлялся!
   - Разини! Трутни! Куда же он мог исчезнуть?
   - Преступные его следы теряются где-то в Голованивских и Савранских лесах: там таких полно, господин префект.
   Префект все больше раздражается.
   - Про Саврань вы мне не рассказывайте, про Саврань я без вас знаю! Вы лучше у себя под носом следите! Ведь вы так и не выяснили, кто это немцев тогда из посадки обстрелял, а на нашу голову до сих пор неприятности сыплются. Теперь еще эта таинственная "Партизанская искра". Говорят, она вас снова листовками засыпала?
   - Должны признать, господин префект... Но, по нашим данным, "Партизанскую искру" тоже нужно там искать, в Савранских и Голованивских лесах.
   - По каким это "вашим данным"?
   - Гардианы * (* Гардиан (рум.) - жандарм) мои совместно с полицаями обшарили все вверенные мне села - и никаких признаков. Не иначе, как все это оттуда, из Саврани, к нам импортируется...
   - Идиоты ваши гардианы и вы вместе с ними... Вот, - он берет со стола листовку. - Детской рукой, ученическим почерком... - Читает: - "Людей, которые борются в Савранских лесах, фашисты объявляют бандитами и призывают нас, чтобы мы остерегались их, выдавали при случае... Но мы знаем цену этим фашистским россказням. Не бандиты, а братья наши и отцы бьются там, в Саврани, за Родину, за наши колхозы..." Такие вещи не импортируются, запомните это себе, локотенент: корни их нужно искать на месте.
   - Мы стараемся, господин префект...
   - Вы стараетесь... Как вы стараетесь? Романия Маре требует от вас более старательной службы, локотенент!
   - Слушаюсь!
   - Полицию прочистите! А то понабрали там всяких пьянчуг и лентяев... Что у вас, толковых людей нет?
   - Но ведь толковые не хотят, не идут!
   - Кхм... И старосту замените. Поставьте человека с твердой рукой! Желательно из тех, обиженных большевиками...
   - Есть у меня такой на примете... Будет сделано!
   - В дальнейшем особенно советую обратить внимание на молодежь. Ибо, к сожалению, у нас есть основания утверждать, что украинская молодежь всюду выражает недовольство нашим режимом в Транснистрии и что ее умы, как и раньше, продолжают направлять специально оставленные в тылу опытные коммунисты такого типа, как Моргуненко...
   - Обещаю: мои гардианы этого Моргуненко на аркане к вам приведут.
   - Вот это я понимаю! Идите!.. Идите и помните, что всех нас разгонят, если мы в ближайшее время не раскроем эту "Партизанскую искру".
   
   Все большему числу оккупантов и их прислужников не давала покоя таинственная "Партизанская искра".
   Между тем юношеская организация росла, мужала, все более расширялось поле ее действий. Далеко от фронта, в Черноморских степях, в разбросанных вдоль Кодымы селах ее руками, ее именем творились героические, священные дела...
   Буревестниками разлетаются по селам искровские листовки, пылают в кюветах подбитые автомашины, взлетает в воздух мост, и все быстрее и быстрее мечется по своему кабинету доведенный до истерики лейтенант Анушку.
   Тем временем откуда-то издалека медленно наплывает уже знакомая, величественная мелодия любимой песни "Партизанской искры". Сквозь мелодию слышны отрывками слова присяги:
   "Мы, дети своей Родины, в это грозное время... по велению собственной совести..."
   Поляна в зарослях на острове. Пушистые, покрытые инеем вербы окружают ее. Это та же поляна, на которой первые искровцы принимали присягу. На фоне заснеженных деревьев ярко пламенеет то же самое колхозное знамя, которое стало ныне боевым знаменем организации.
   Вновь вступающие в организацию девушки и юноши один за другим подходят к знамени.
   - Я, Надежда Буревич, торжественно клянусь...
   - Я, Михайло Клеменюк, торжественно клянусь...
   - Я, Юхим Ющенко, торжественно клянусь...
   Сияющий, сказочно заснеженный лесок вдруг сменяется такими же белыми, по-весеннему расцветшими тернами и вишнями. В этих цветущих садах дают клятву новые вступающие: Соня Кошевенко, Владимир Белоус, Михайло Чернявский, Григорий Боголюк...
   Знакомая мелодия партизанской песни нарастает все сильнее. И вот уже вместо весны - осень, шумят дожди с ветрами, сквозь бурный багряный листопад проходят силуэтами новые члены организации. Слышны четкие суровые слова присяги.
    Полищук Семен. ...В любое время дня и ночи явлюсь в указанное место...
   Демиденко Петро. ...Безоговорочно приступлю к исполнению любого поручения...
   Паламарчук Владимир. ...жизнь отдам...
   Терниченко Владимир. ...жизни своей не пощажу...
   Волошин Александр. ...за любимую Родину...
   Тамара Холод. ...за честь и свободу!..
   
   Вихрится осенний листопад. Ветрено, моросит дождь.
   Под покровом вечерних сумерек на подворье Пугачей появляется Полина Попик. Заметив Семку, который в этот момент собирает на огороде солому, девушка с оглядкой спешит к нему. Они прячутся под скирдой.
   - Забежала сообщить тебе, что завтра - комитет. Собираемся у Дмитра в двенадцать часов дня,- говорит Поля.
   - Дня? А где же ваша конспирация?
   - О конспирации не беспокойся. Романюка женится, завтра свадьба...
   - Ах, я и забыл: это же он овдовевшую цыганку берет!
   - По случаю его свадьбы молодежь села получила разрешение свободно собираться завтра по домам на величальные выпивки и гулянья.
   - Свадьба... Даже такое ничтожество играет свадьбу... А когда же мы с тобой, Полинка, сыграем?
   Поля улыбается.
   - Покамест это не стоит в повестке дня.
   - Ты права, сейчас нам рано об этом говорить... Но потом, потом?
   - Что - потом?
   - Скажи, согласилась бы ты жить когда-нибудь под этой крышей? - он указывает на темную соломенную кровлю своей хаты.
   - Зачем ты опять начинаешь этот разговор?
   Пугач настаивает:
   - Скажи, согласилась бы?
   - Нет! - резко говорит Поля.
   Наступает длительная, гнетущая пауза. Ее прерывает Пугач:
   - Я тебя понимаю, Поля... Не под такими стрехами тебе жить! В виллах, в хоромах ты жить достойна!
   - Оставь!
   - Или ты уже другим зафрахтована? Другого тайком любишь?
   - А хотя бы и так.
   - Я догадался об этом... Знаю, кто он, только одно мне, Поля, неясно: чем он тебя так зачаровал, чем твое сердце заполонил? Не тем ли, что мы сами его над собой поставили, сами своим вожаком сделали?!
   - Ничего ты в этом, вижу, не понимаешь... Даже слушать тебя противно... Прощай!
   Пугач взволнованно бросается ей наперерез:
   - Нет, не пущу! Постой, выслушай меня хоть раз! Ты знаешь, как я еще со школы за тобой... А ты ему теперь сердце свое отдала... Поля... Полинка! Не такой ты достойна любви! Моей! Моей ты достойна!! Я тебя буду так любить, как ни он, как никто!
   Поля вырывается из его объятий.
   - Не дури! Пусти!
   - Разве мало других девчат - пускай выбирает... Но ты... ты... ты не для него! Ведь ты, как и я, необыкновенная, особенная, ни на кого в селе не похожа. Я стану капитаном дальнего плавания... Я стану не знаю кем... Поля, выбрось его из сердца! Будь со мной! Ну? Будь! Будь! Будь!
   - Пусти!
   - Поля, послушай меня. Ты ослеплена им, мы сами сделали из него кумира! Но для любви... Уж больно обыкновенный он для тебя, больно... простой!
   Поля, высвободившись из объятий, поправляет платок на голове.
   - На этот раз ты сказал правду. Обыкновенный он и простой. Может, за то и люблю.
   
   Крестьянская хата с рушниками, с фотографиями; в красном углу возвышается большой, давно уже, видно, связанный снопик пшеницы.
   Собирается комитет.
   В ожидании, пока сойдутся все, Гречаный с Дмитром Попиком склонились над шахматами. Михаил о Кравец побренькивает на балалайке. Бурятинский с комичными гримасами пританцовывает. Девчата - Полина и Маруся, грызя семечки, весело подзуживают хлопца:
   - А ну, а ну, докажи, Аидрейка, что ты тоже кавалер!
   Входят Беличков с Вайсманом. Бурятинский встречает их.
   - Ага, вот и наш Иван Иванович с новым членом комитета.
   Вайсман, поздоровавшись со всеми, останавливается перед снопиком пшеницы:
   - Ай, и колосистая же! Дмитро, что у тебя за пшеница такая?
    - О-о, это знаменитая "кодымка",:
   - "Кодымка"?
   - Неужели не слышал?
    Поля. Что ты удивляешься: не все же на свете, как ты, хлебороб. Володя у нас больше железнодорожник, а хлеб готовый ест.
   Беличков. Ты его о шпалах да о костылях спроси.
   Гречаный. Или о том, какими батареями лучше полицаям зубы окислять...
   Вайсман. "Кодымка"... Хм... Это что - новый сорт какой-нибудь?
   Дмитро. Наоборот, очень старый, еще, вероятно, деды наши и прадеды его вывели. Раньше эта пшеничка, брат, господствовала в наших краях, а потом как-то запустили ее мало-помалу да и вовсе вывелась... А вот как-то перед войной взялся наш дядька Павло дом перекрывать. Рвет стреху, сбрасывает снопы старой сторновки на землю, как вдруг секретарь райкома едет. Остановил машину, подошел к сторновке, стал из нее один за другим колоски выбирать... "О, да это же у вас, дядька, хата "кодымкой" крыта!" И к нам, к ребятне: "Юные натуралисты, поручаю вам, переберите хорошенько всю эту сторновку, да так, чтобы ни единое зернышко не пропало..." Помнишь, Парфен, мы с тобой тогда навыминали триста зерен.
   Вайсман. Ну, а потом?
   Дмитро. Потом на пришкольном участке посеяли, оттуда на колхозный сортучасток перенесли, и так пошло... Это уже у нас ого-го-го сколько семян было бы, если б не война...
   Парфен. Знаете что, друзья, снопик этот - единственное, что у нас осталось от нашего колхозного богатства. На сортучастке во время боев "кодымка" погибла, и нигде ее теперь нет, вот только у нас.
   Вайсман. О, так это же ценность какая!
   Маруся. Нужно ее сохранить!
   Кравец. До прихода наших... обязательно,
   Парфен. А это мы вот поручим Дмитру - по линии комитета.
   Беличков. Сохраняй, брат! Весной еще, может, и посеем.
   Бурятинский. А что? Выгоним варваров и посеем!
   В это время с улицы доносятся удары в бубен, пьяные свадебные выкрики.
   Кравец. О, пан Романюка едет! Старую молодуху везет!
   Маруся. Вишь как: с выкриками, со звоном, с цыганскими бубнами, - она шутливо обнимает Бурятинского: - Когда уж ты, Андрейка, с бубнами по селу меня прокатишь?
   Бурятинский. А ты не смейся!
   Поля. Говорил же он тебе, что соломенный парень золотую девку берет.
   Беличков. Гляньте-ка в окно на того жениха: у него уже и нос посинел...
   Бурятинский. Сказано ведь - ненадолго старый женится.
   Кравец. Если не взбесится, то повесим.
   Пронеслась свадьба, все стихло.
   Гречаный. Пора бы и начинать... Но почему это Пугача нет?
   Беличков. А он знает?
   Поля. Знает.
   Гречаный. Ну, так как?
   Бурятинский. Семеро одного не ждут. Начинай.
   Гречаный. Дмитро, как там твой патруль?
   Дмитро. Мама на часах. Считаю, что этого достаточно.
   Гречаный. Лучших часовых, чем наши мамы, в самом деле вряд ли найдешь. Итак, начинаем заседание, товарищи. Вчера через Владимира Степановича нам передали очень важное поручение. Возможно, самое важное из всех, которые были до сих пор: приступить к организации диверсий на железной дороге, в частности, на перегонах Врадиевка - Каменный мост и Каменный мост - Голта... Эту задачу ставит, перед нами подпольный обком партии и Украинский партизанский штаб.
   Внезапно открывается дверь, входит Пугач. У него измученный вид, будто он не спал ночь. Все, примолкнув, ждут, что он скажет.
   Пугач. Я пришел вам сказать...
   Гречаный. Ты лучше скажи, почему ты опаздываешь? Дисциплина для тебя существует?
   Пугач. Товарищи, у меня есть одно предложение. Разреши, Гречаный.?
   Гречаный. Говори.
   Пугач. Я предлагаю провести чистку организации.
   Все удивленно переглядываются.
   Гречаный. Почему чистку? Если кто-нибудь персонально из членов организации вызывает у тебя возражение, ты нам скажи.
   Пугач. Не в том дело!
   Гречаный. А в чем же?
   Пугач. Провала не хочу - вот в чем! За массовостью погнались, разрослись, разбухли, а о том забыли, что каждый день под угрозой смерти ходим.
   Кравец. Ты же у нас герой - тебе ли смерти бояться?
   Пугач. Смерти я не боюсь, но и провала не хочу.
   Беличков. А кто его хочет...
   Пугач. Где ярмарка, где суматоха - там провала со дня на день жди. Замахнулись на всю Первомайщину, насоздавали всюду групп и ячеек, а какая от этого польза? Разве узким кругом, вот таким, как сейчас у нас здесь, мы меньше сумели бы сделать?
   Гречаный. Так что же ты предлагаешь? Распустить организацию?
   Пугач. Да, распустить! Освободиться от балласта, оставить один лишь комитет, боевое ядро.
   Кравец. А затем?
   Пугач. А затем - оружие в руки и в рейд! До каких пор нам сидеть в этой Крымке? Я задыхаюсь здесь!
   Гречаный. Все это звучит красиво, но об одном ты забываешь, товарищ Пугач: есть сила, которая нами руководит, направляет наши поступки, ставит перед нами задания. И если нам сегодня приказано действовать здесь - значит, нужно здесь.
   Дмитро. Да что говорить... Разве мы его не знаем, этого бунтаря-одиночку?
   Бурятинский. Видать, снова с отцом из-за чего-нибудь поссорился, а на комитет пришел зло сгонять.
   Пугач. Не из-за чего-то, а из-за вас же ругаюсь с отцом! Не могу я дальше с этим типом в одной хате жить! Каждый день мне в душу плюет, надругался над всем, что мне дорого!
   Гречаный. Знаем, что тебе не сладко. Но организацию из-за твоего старика распускать не станем.
    Поля. Столько труда вложить... И теперь самих себя распустить перед лицом врага?
   Маруся. Да как у тебя язык поворачивается!
   Пугач. Не назад, а вперед зову вас! В рейд, в степь!
   Бурятинский. С ветром воевать?
   Пугач. Ну, я свое сказал. Не хотите - как хотите. Сидите себе здесь, как наседки. Держитесь за мамины юбки, а с меня хватит. Без вас пойду! Один буду воевать!
   Люто хлопнув дверью, он вылетает во двор.
   
   Через некоторое время фигура его уже одиноко маячит в степи, далеко от Крымки. За спиной у него торба, та самая, с которой отец его год назад возвратился домой. Возле степного кургана он останавливается, оглядывается вокруг.
   Ветер гонит по стерне увядшее перекати-поле.
   
   ...Идет комитет. Выступает Вайсман:
   - А делаем мы это так: идем к будочнику, забираем у него ключи, забираем лапы...
   Бурятинский. Лапы? Какие это лапы?
   Вайсман. А это такие лапы, что без них ты, брат, костыль не вытащишь.
   Кравец. А нельзя ли так, чтобы целый рельс вытащить?
   Вайсман. Можно. Для этого нужно прежде всего разболтить пути...
   Гречаный. Я даже слыхал, что железнодорожники умеют паровоз на паровоз пускать.
   Вайсман. А почему же! Недавно вон под Одессой как раз такой случай был... Еще как лбами стукнулись!
    Гречаный. К этому мы еще вернемся. Главное сегодня было - выделить людей.
   Кравец. На месте оно там само покажет.
   Резко открывается дверь, вбегает Даша Дьяченко.
   Поля. О, Даша! Ты откуда?
   Даша. В церкви у вас на венчании была. - Смеется. - Я теперь к венчаниям внимательно присматриваюсь! Чтобы, когда придется, не растеряться перед гражданином попом...
   Дмитро. Ты все шутишь?
   Даша. Какие шутки! Совершенно серьезно пришла вот посоветоваться с комитетом: как мне быть?
   Гречаный. А что?
   Даша. Сватаются ко мне! - В голосе ее отчаяние.
   Бурятинский. Ну, для девки это еще не велика беда!
   Даша. Что ты в этом понимаешь, пацан! - Обращается к Гречаному. - Совершенно серьезно говорю. Я хочу знать ваше мнение.
   Гречаный. Если ты уж так на этом настаиваешь... Давайте заодно рассмотрим и это... Итак, в разном - о сватанье к члену организации Даше Дьяченко. Выкладывай.
   Маруся. Вам шуточки, а ей, может, замуж идти.
   Бурятинский. С богом, дитя мое, ежели люди случаются.
   Гречаный. Бурятинский, перестань. Ну, Даша, кто там к тебе?
   Даша. Ах, чучело какое-то... Но расскажу все по порядку. В совхозе дела подвигаются хорошо... Почти каждый день бываю там на поденных работах. С пленными установлен полный контакт. Но вот беда: с окончанием полевых работ их снова бросили за колючую проволоку, в бараки.
   Маруся. И Азизова?
   Даша. И Азизова и Замурина - всех. А барак - это могила: холод, голод, болезни. Если мы их оттуда не вырвем, всем им там будет конец.
   Гречаный. Этого допустить нельзя.
   Кравец. Нужно их оттуда вырвать, чего бы это нам ни стоило.
   Вайсман. Замурин - железнодорожник. Вы мне его только дайте, я его завтра же стрелочником устрою.
   Гречаный. Даша, что требуется для их спасения?
   Даша. Немного: мне нужно пожертвовать собой.
   Гречаный. Не понимаю.
   Даша. Объясню. Простейший способ спасти их - это выкупить. Для этого нужно задобрить начальство...
   Беличков. У нас нечем!
   Даша. Есть один тип, который берется это сделать. Но за такую услугу он требует плату.
   Поля. Какую?
   Даша. Хочет, чтобы я пошла с ним... под венец.
   Кравец. Вот шкура! Кто он такой?
   Даша. Сундук его фамилия.
   Бурятинский. О, Сундуклей! Это тот, который до войны сметану из совхоза возил?
   Даша. Он и сейчас возит.
   Поля. А ты его любишь?
   Даша. Лучше не спрашивай об этом, Поля. Спекулянт, проныра, терпеть его не могу! Такой тупой да - жадный...
   Маруся. Может, ты его перевоспитаешь!
   Даша. Да я уже хоть с моста да в воду. Главное - тех бы из-за проволоки вырвать.
   Дмитро. А ты уверена, что он выполнил бы свое обещание?
   Даша. В этом как раз я уверена. Скажу - так он намертво часовых споит.
   Гречаный. Все равно на это мы не можем пойти.
   Бурятинский. Дашу, нашу красавицу, да за этакого хапугу? Да как он смеет, негодяй!
   Поля. Но ведь речь идет о спасении жизни стольких бойцов!
   Кравец. Лучше мы пойдем ночью, часовых перебьем...
   Даша. Такой риск вам всем на себя взять... А так - без крови, без выстрела, я одна...
   Вайсман. Нет, пусть уж лучше наши головы летят, чем тебе душой в этом кривить!
   Даша. Давайте оставим. Не буду кривить. Заставлю себя.
   Поля. Немного полюбишь?
   Даша. Я его перевоспитаю... Так и запишите, - с горькой улыбкой заканчивает она.
   
   После заседания члены комитета собираются расходиться по домам. На миг они останавливаются группой перед снопиком пшеницы.
   Беличков. Дмитро, ты бы не держал ее вот так на виду.
   Маруся. А то еще какой-нибудь капрал коням скормит.
   Дмитро (помолчав). Знаете что? Раздам я эти колоски по людям! Мало ли что может случиться... А так, если даже с одним и произойдет что-нибудь, народ их сохранит...
   Гречаный. Это идея!
   Дмитро. Первым - вам, друзья! - Развязав снопик, он раздает каждому по колоску.
   Кравец (разглядывая свой колосок). Не скрываю: патроны люблю, а колоски - еще больше.
   
   Жандармский пост, кабинет лейтенанта Анушку.
   С шумом открывается дверь, и в кабинет вваливаются крайне встревоженные Яков Пугач с Пугачихой.
   Пугачиха. Пан жандарм, отдайте нам нашего сыночка, отдайте дитя! Не виноват он, ей-же-ей, ни в чем не виноват!
   Анушку. Подождите, о ком речь?
   Пугач. Сын наш пропал из дому...
   Пугачиха. Сема! Семочка!
   Анушку. Но при чем здесь я?
   Пугач. А мы решили, что у вас он, в кутузке. Может, вы за что-нибудь... прищемили его?
   Пугачиха. Еще вчера дома был, а вот сегодня прибежала из церкви, ни его, ни торбы - только сухари в чулане рассыпанные лежат.
   Анушку. Странно... Куда же он мог исчезнуть? Не махнул ли он в Савранские леса, к тем бандитам?
   Пугачиха. Что вы, бог с вами, пан жандарм! Чтобы мой Сема да в леса... Разве ему жизнь не дорога?
    Анушку. Странно, странно... Это я буду иметь в виду... Должен бы я тебя за сына заложником взять, Яков Пугач.
   Пугач. И вы - заложником? Да мало ли я пробыл при советах заложником? Мало на Воркуте настрадался?
   Анушку. Вот только принимая это во внимание, я и не беру тебя сейчас под стражу. Больше того - я тебя старостой сделаю.
   Пугачиха. Ой, горюшко! Не было еще этой петли на шее!
   Анушку. Сделаю, но обещай мне: как только твой сын появится - сразу же дашь мне знать!
   Яков. Да пусть только появится - я шкуру с него спущу! Палкой к вам его пригоню! Чтоб надоумили! Чтоб родителя своего почитал!
   
   Открытая пустынная степь. Ветер гонит по полям увядшее перекати-поле. Против ветра, навстречу перекати-полю, упрямо шагает усталый, с осунувшимся бледным лицом юноша. Это Семка Пугач. Уже пустая, без сухарей торба легко болтается у парня на спине, ветер играет ею.
   Подняв воротник, Пугач стоит с палкой на огромном седом камне-валуне. Путь дальше пересекает ему какая-то неизвестная степная речка. Спрятавшись в глубоком русле с характерными для этого края голыми каменистыми берегами, она уже кое-где подернута первым льдом.
   Хлопец, видимо, колеблется: брести ему на тот берег или нет.
   Неожиданно из-за каменных глыб перед ним появляется группа пленных - изнуренных, оборванных. Один из пленных снизу обращается к Пугачу:
   - Эй, парень! Что за речка?
   - Не знаю... Может, Синюха.
   - А ты почему здесь?
   - От властей убегаю.
   - Так айда с нами! Мы тоже убегаем.
   - Не из совхоза ли?
   - Угадал. Девушка одна, спасибо ей, вызволила... Ну так как, присоединяешься? На ту сторону, а там - в леса! Вместе партизанить будем!
   - Нет, я здесь буду бить их. Индивидуально.
   - Один в поле?
   Пугач промолчал.
   Поеживаясь от холода, пленные один за другим входят в замерзающую речку, пускаются вплавь на ту сторону.
   Пугач остается одиноко стоять на валуне. Парня, видно, мучают какие-то неразрешенные сомнения.
   - Хотел бы я знать, - говорит он, мрачно глядя на речку, за которой в степи уже скрываются пленные, - Синюха это или не Синюха?
   
   Ночь. В доме Гречаных собираются ближайшие друзья Парфена перед выходом на задание. Возле печи на соломе сидят по-зимнему одетые Вайсман, Дмитро Попик, Кравец, Бурятинский. Бурятинский курит. Все серьезные, сосредоточенные.
   Парфен, одетый в лыжный костюм, обувается. Мать его - Лукия Кондратьевна - стоит над ним с коптилкой в руке.
   Окна в хате старательно закрыты. Слышно, как на улице воет вьюга.
   Лукия Кондратьевна говорит:
   - Я уже тебя и не спрашиваю, сынок, куда? - чтобы не закудыкивать, чтобы не помешать вашему делу...
   - Да какое там дело, мама... Я же вам говорил уже - на станцию идем, к товарищу на именины...
   - Именины... пускай будут именины... Когда же тебя домой ждать?
   - Вы только не беспокойтесь, мама. Может случиться, что мы там и заночуем.
   - На дворе такое поднялось... А вы на ночь глядя... Может, ты бы отцовскую телогрейку надел?
   - Нет, и свитера достаточно. Мне нужно, чтобы и легко и тепло... - он встает: - Хлопцы, я готов.
   В этот момент дверь открывается, и из сеней в хату заглядывает запорошенный снегом Карпо Данилович.
   - Парфен, тут еще к тебе...
   Парфен удивленно смотрит на товарищей:
   - Еще?
   - Семко пришел... Пугач Семко.
   Хлопцы удивленно переглядываются.
   - Так почему же он топчется там, в сенях?
   Карпо Данилович оборачивается к сеням:
   - Заходи!
   Входит засыпанный снегом, по-нищенски ободранный Семко Пугач.
   - Здравствуйте!
   - Здоров! Некоторое время они - Парфен и Семко - стоят молча, встретившись взглядами, и словно бы изучают друг друга. Ждут, пока мать, накинув платок на плечи, уходит вслед за отцом в сени.
   - Ну, где ты был? - наконец сурово спрашивает Парфен.
   - Где был, там уже нет...
   Кравец и другие хлопцы поднимаются.
   - Ты с нами загадками не говори! Тебя спрашивают, где ты был?
   - Вы только без крика... Не для ругани я к вам пришел. Да, ваша правда была. Теперь я это понял... Видите, какой я есть? - он трясет лохмотьями. - В степи я был один, как тот казак Голота... Тяжело одному, ох, тяжело... Сырую кукурузу грыз, в скирдах, как зверь, спал...
   - Пока снегом тебя оттуда не выкурило? - насмешливо вставляет Бурятинский.
   - Не смейтесь... Какой там ни есть Пугач, но он и там, на глухих степных дорогах, о своем долге не забывал... - Развязав торбу, он подходит с нею к столу. - Вот вам мои трофеи! Принимайте!
   Широким жестом он кладет на стол простреленную офицерскую фуражку.
   - Фашистского офицера в поле с мотоцикла сбил... Это его фуражка. А это его документы... А это его "вальтер".
   На присутствующих все это, видимо, производит впечатление. У Бурятинского загораются глаза.
   - Нет, ты-таки там не зря свои початки грыз!
   Вайсман рассматривает дырку на фуражке, показывает ее Гречаному.
   - Попал как, а? За одно такое попадание я бы ему... смягчил наказание.
   Гречаный стоит, что-то обдумывая. Пугач с заметным волнением ждет его слова.
   - За самовольную твою отлучку, за твою эту махновскую безалаберность, - обращаясь к Пугачу, медленно говорит Гречаный, - мы должны были бы сейчас судить тебя здесь суровым партизанским судом... Однако на этот раз...
   - Давайте спишем, - подсказывает Бурятинский.
   - Не следовало бы, - сомневается Дмитро Попик.
   В разговор вступает Вайсман:
   - А я списал бы... За счет его крученой индивидуальности.
   - Но в последний раз, - уточняет Кравец, Гречаный соглашается с хлопцами:
   - Такой у нас день сегодня, такое настроение, что пусть.
   Пугач взволнованно хватает со стола револьвер, протягивает его Гречаному.
   - На! Возьми, Парфен... В знак возобновления нашей дружбы!
   Парфен берет револьвер. По открытому мальчишескому его лицу видно, что подарок ему нравится.
   - Благодарю. А фуражку и документы спрячь...
   Пугач складывает свои трофеи в торбу.
   - Это еще нам тоже может пригодиться... Вы, вижу, куда-то собрались, хлопцы?
   - Собрались.
   - Неужели на задание?
   - А почему - неужели? - вопросом отвечает Гречаный.
   - Эх, пошел бы и я вместе с вами!..
   - Нет! Ты приводи уж себя в порядок. И еще одно: чем ты объяснишь жандармам свою отлучку из села?
   - А я к ним не пойду. Я три дня теперь на печи, в горячем просе буду отлеживаться.
   - А все-таки - когда спросят?
   - Скажу, что к тетке в Балту ходил.
   - Задал же ты, Семка, и нам и себе задачу... А мы на тебя тут злились, эх, если бы ты под горячую руку нам попался!.. Ну пошли, хлопцы.
   В хорошем настроении они один за другим выходят из хаты.
   - Счастливой вам дороги, сыночки, - слышит Парфен из темноты голос матери.
   На дворе - метель. Сыпучим снегом бьет хлопцам в лицо. В конце сада они расходятся: Пугач идет в одну сторону, Парфен с хлопцами - в другую.
   
   Зимнее солнечное утро. Базар в селе Врадиевке. Над всем базаром господствует пронзительный голос какого-то вояки, который ударился в торговлю:
   - Камушки к зажигалкам! Зажигалки к камушкам!
   Вдоль молочного ряда с независимым видом идет шеф местной полиции Антон Щербак. Молча заглядывает в один кувшин, в другой. Наконец берег у какой-то тетки крынку с ряженкой и, отставив ногу, жадно пьет. Напившись, утирается и трогается дальше.
   - А деньги? - бросает тетка ему вслед.
   Полицай возвращается.
   - Деньги? Какие еще деньги?
   Размахнувшись, изо всех сил бьет тетку нагайкой по плечам.
   Тетка, присев, голосит.
   В другом месте идет замухрышного вида солдат с огнетушителем.
   - Кому огнетушитель! Кому огнетушитель! - натужно, с цыганским акцентом выкрикивает он.
   Мимо него в этот момент проходит Даша Дьяченко с авоськой.
   - Купи огнетушитель, паненка! - пристает к ней румын.-Дешево отдам!
   - Пан легионер, зачем он мне? - улыбаясь, бросает на ходу девушка.-Да и маленький он у вас: им не только пламя, искру хорошую не погасишь...
   И, приветливо махнув солдату рукавичкой, исчезает в толпе.
   В ряду среди женщин Поля Попик продает веники. К ней приближается Щербак. Красивая девушка, видимо, привлекла его внимание.
   - Что продаешь, комсомолка?
   - Разве не видите, веники.
   Щербак небрежным движением переворачивает веники ногой.
   - А зачем это... гм... веники?
   - Как зачем? - простодушно смотрит на него Поля. - Всякий мусор на свалку выметать.
   Женщины поблизости еле сдерживают смех. От Щербака это не укрылось.
   - Ну, ну! Выметать... На что ты намекаешь?
   - Пан полицай! Да это же она не про вас! - дружно заступаются за Полю женщины. - Это же оно так-такт и есть... Мусор из хаты нужно выметать!
   Полицай, кашлянув, трогается дальше. Через несколько шагов он оборачивается:
   - А тебя я заприметил - слышишь, комсомолочка! - Поля молчит. - Врадиевская?
   - А то какая же еще?
   - Ну, я тебя еще найду. Может, поженимся малость...
   Пошел, играя плетью, дальше.
   - На свалку, ха-ха-ха!.. - смеясь, заговорили Полины соседки. - Хорошо же ты его отбрила. В Домановке вот так же полицай к одной приставал, так она его древесным спиртом угостила - к утру и глаза у него на лоб повылазили...
   - Чтобы не приставал, а то привыкли глумиться...
   - Недолго уже им глумиться... - серьезно говорит Поля.
   - Недолго думаешь, доченька?
   - Под Сталинградом целую фашистскую армию разбили. Вот почитайте... - она торопливо раздает женщинам листовки.
   Подходит Даша, обращается к Поле:
   - Как у вас тут торговля идет, тетушка?
   - Да ничего, как видите, распродала товар: всего три веника осталось.
   Даша подмигивает:
   - А я уже. Наклоняется над вениками
   - Это я, видимо, заберу себе. - Она берет веники и обращается к женщинам: - Замуж выхожу, так хочу свекрови подарок преподнести. Вот этот - свекрухе, а этот - свекру. А этот, с самой крепкой ручкой, - муженьку! Чтобы до новых веников хватило...
   Женщины смеются. Даша, уложив тем временем веники в сумку, выпрямляется, улыбается Поле:
   - Ну, а о цене... по дороге договоримся. Ведь мы с тобой, кажется, спутницы, сестра?
   
   Степная, наезженная среди ослепительных снегов дорога. Неторопливо идут по ней, возвращаясь с базара, Даша и Поля. Дорога проходит по возвышенному месту, так что отсюда девчатам хорошо видны знакомые села внизу, заснеженные поля за ними, высокая железнодорожная насыпь на горизонте...
   - Так, значит, фату уже шьешь? - спрашивает Поля.
   - А что я могла? Рисковать жизнью ребят? Или ждать, пока пленных в бараках поморозят? А так- разлетелись кто куда: одни в леса, другие по селам рассыпались.
   - Ты знаешь, Замурина хлопцы уже на станцию устроили, стрелки переводит.
   - Теперь пойдут дела. Азизова в Петровке укрывают, он уже работу там ведет.
   - Великое дело ты сделала, Даша, вот только какой ценой... Ты не жалеешь?
   - Что ты, Поля!
   - Все-таки пересилила себя... Снова такая же веселая, шутишь...
   - И смеюсь и шучу, а у самой все время под сердцем словно гадюка бьется... Жениться, сойтись навеки - какое это счастье для других, как ждут они свой свадебный день! А мне что остается, Поля? Вот так жить, хлопцев в школе с ума сводить - и вдруг добровольно отдаться в руки какому-то лопуху... Мечтала - моряка полюблю, думала - полюблю такого, что поцелуями его сожгу, а тут... Ох, Поля, с ума сойти можно!
   .. - Рада бы тебе чем-нибудь помочь, Даша, но чем, чем?
   - Знаю, нечем: сама на это пошла. Только и радости, что не напрасно терпеть буду, - из бараков они разлетелись.
   Откуда-то издалека еле слышно доносится гудок паровоза. Поля резко останавливается, застывает на месте.
   - Чего ты, Поля?
   - Видишь, вон из Каменного Моста эшелон выходит, набирает разгон... И эшелоны ходят, и хлопцев наших нет. Что случилось? Как пошли еще вчера ночью на станцию, да так до сих пор и нет.
   - Кто повел?
   - Парфен...
   - Может, пока придешь, они уже и с задания возвратятся.
   - Но с чем? Ой, вряд ли, Даша, вряд ли... Целую ночь уснуть не могла, все передумала. Что бы это могло быть? И их нет, и поезда ходят... Вишь, пошел и пошел без задержки...
   - Длиннющий какой... Видно, военный.
   Поля хватает Дашу за плечо:
   - Глянь... Или это мне только кажется... Вой словно бы и другой дымок из-под посадки!
   - Встречный! - кричит Даша в радужном воз- буждении.
   - Идет!.. Идет!.. А там же одна колея, понимаешь? Одна!!!
   На полной скорости летят навстречу друг другу два эшелона: один - немецкий, другой - румынский. Первый - с фронта, второй - на фронт. На платформах - покрытые седым инеем танки и самоходные пушки. Те, которые с фронта, - продырявлены, покорежены, те, которые на фронт, - с грозно поднятыми в новых чехлах стволами.
   С каждой секундой все сокращается расстояние между эшелонами. Внезапно вырвавшись из-за посадки, они быстро сближаются на повороте, и ничем уже их не сдержать, не остановить... Раздается адской силы удар, видна гора вздыбленных в небо вагонов, страшный грохот раскатывается на всю округу...
   На горе, на высокой дороге, Поля и Даша под этот грохот бросаются друг другу в объятия, плачут и смеются...
   Поля взволнованно и радостно глядит в ту сторону, где столкнулись поезда.
   - Даша, голубушка, даже не верится, что это наши хлопцы там... Так подстроить!
   - Подростки, юноши, а дела какие... Эх, Поля! Таких любить! Не то что мой Сундук!
   Весь врадиевский базар, высыпав на околицу, обратил свои взгляды туда, к далекой железнодорожной насыпи.
   Беспорядочно громоздясь, там горят разбитые вагоны, цистерны, рвутся боеприпасы.
   В припадке бешенства Щербак мечется верхом на коне, разгоняет людей:
   - А ну, назад! Чего вытаращились? Крушение не видели, что ли?
   - А что, - слышно из толпы, - уже на ваше крушение и смотреть нельзя?
   - Нельзя! Разойдись! Конем затопчу!
   - Топчи, топчи... Всех не перетопчешь...
   - Тут затопчешь, а там все-таки горит!
   
   Горят вагоны. Клубится в небе черный дым. Ослепительно сияет под солнцем заснеженная бескрайная степь. Поля и Даша, обнявшись, стоят вдвоем на дороге в молчаливой задумчивости.
   
   Старый Пугач шагает по улице в сопровождении двух жандармов. Сворачивает с ними к себе во двор.
   Пугачиха встречает его на пороге, пораженная, перепуганная.
   - Яков, зачем ты их привел?
   - Говорил я тому сорвиголове: пойди сам к ним, заявись - не послушал... Ну, так пускай же теперь не он к ним, так они к нему!
   - Яков, опомнись!
   - Где он? - спрашивает жандарм.
   - Отощал он совсем, простудился, - жалобно причитает мать.
   - Где он, спрашиваю?
   - На печи он парится, сердешный...
   - Идите, идите, припугните его! Надоумьте! - говорит Пугач. - Потому как для него отцовское слово уже не закон!
   Жандармы исчезают в хате. Слышно, как заголосила там Пугачиха. Через минуту жандармы выволакивают на двор полураздетого Семку, который бешено отбивается от них, стараясь вырваться.
   - Говорил я тебе: пойди заявись офицеру, - обращается к сыну Пугач.
   Под материнские причитания жандармы тащат хлопца на улицу.
   - Чего же ты стоишь, почему не защищаешь ребенка? - кричит Пугачиха мужу.
   Пугач, наконец, понял, что они забирают сына с собой:
   - Куда же вы его, куда?
   - Вишь, навел, душегуб! Родного ребенка на растерзание отдаешь! -
   Пугач забегает вперед, в исступлении падает перед жандармами на колени:
   - Пан! Пан! Пустите его! Я же только припугнуть просил!
   Жандарм, оттолкнув старика сапогом, сопя, тащит парня дальше.
   Старый Пугач на коленях ползет за ним, в ужасе умоляет:
   - Богом прошу вас, отдайте! Один он у меня! Один!!
   
    Партизанская землянка в Савранском лесу. В землянке трое: командир партизанского отряда, Моргуненко и уполномоченный Украинского партизанского штаба Красюк. Последний только что вошел.
   Командир отряда представляет Красюка Моргуненке:
   - Знакомьтесь, товарищ с Большой земли...
   Красюк подхватывает:
   - ...который спустился с маленького неба. Правда, не совсем удачно: на полпути повис на верхушке сосны.
   Моргуненко пристально смотрит на Красюка:
   - Если не ошибаюсь... товарищ Красюк?
   - Так точно, Красюк.
   - Одно время вы были, если я не ошибаюсь, секретарем горкома партии в Первомайске.
   - А вы, если не ошибаюсь, товарищ Моргуненко, Владимир Степанович, директор Крымчанской средней школы?
   - Добавьте - бывшей.
   - И добавляю - и будущей.
   Командир отряда обращается к Красюку:
   - Товарищ Моргуненко и сейчас вот к себе в Крымку собрался. У него там организация из его воспитанников действует.
   - Слыхал, слыхал... Это как раз хорошо, что я вас встретил. Видите, Владимир Степанович, я прибыл сюда с группой десантников по заданию Украинского партизанского штаба. Какая цель нашего прибытия? Силы на местах настолько созрели, что штаб считает целесообразным провести некоторую реорганизацию. На базе отдельных отрядов и подпольных групп решено создать в Прибужье большое партизанское соединение. В него войдут отряд Черного, Кривоозерская боевая группа, Домановская и другие. Сюда же должна войти и ваша юношеская "Партизанская искра".
   - Об этом можно им передать?
   - Передайте. Готовьте их к немедленному выходу в леса.
   - Какая это будет радость для них... Это же их мечта.
   - Судя по всему, у вас там действует прекрасная молодежь. Передайте им привет с Большой земли, передайте, что грохот, поднятый ими на железной дороге, был слышен и на Большой земле.
   - Передам. Все передам.
   Командир отряда провожает Моргуненко к выходу, спрашивает:
   - А как добираться будете?
   - Доберусь. Не впервой, - успокаивает Моргуненко.
   - Однако на этот раз будьте особенно осторожны, - предупреждает командир отряда. - У нас есть сведения, что там...
   - Начались аресты?
   - Да.
   - Я знаю об этом. Именно поэтому и хочу поскорее быть там, на месте событий.
   
   Хата Гречаных. После боевой операции на железной дороге Парфен, раскинувшись на лежанке, крепко спит. Он в том же самом лыжном костюме, в котором выходил ночью на задание.
   На дворе уже смеркается.
   Стукнув дверью, в комнату опрометью влетает Маня. Вся в снегу, подбегает к лежанке, начинает изо всех сил тормошить брата:
   - Парфен! Парфен! Вставай!
   Парфен неохотно поворачивает к сестре свою чубатую, растрепанную голову:
   - Что, уже утро?
   - Не утро, а вечер! Ну, встань же! Аресты в селе!
   Парфен сразу же вскакивает, садится.
   - Митю Попика взяли, Ваню Герасименко, Кучера Шурку... А на Пугача отец сам жандармов навел...
   - И его... И Пугача взяли?
   - Его первым... Еще с обеда в сигуранце сидит!
   - Мотай сейчас же к Бурятинскому! Вызовешь, шепнешь ему: "На остров. Немедленно!" Пускай всем, кому успеет, передаст. Ясно?
   - Ясно.
   - Беги!
   - Бегу!
   Девчонка стремглав бросается в дверь. Парфен, достав из-под подушки револьвер, дозаряжает его, торопливо набивая обойму патронами.
   
   На острове. Уже совсем стемнело. Скрипят под дуновением ветра голые деревья, шумит камыш.
   На поляне, плотным кольцом окружив Гречаного, стоят искровцы - члены комитета, члены боевых групп.
   Парфен говорит:
   - Положение угрожающее. Начались аресты. Мы еще не знаем пока, какая причина, но нужно как можно скорее предупредить товарищей, чтобы все были начеку. Волошин!
   - Я!
   - Тебе задание: пробраться сейчас в Кумары - предупредить группу Вайсмана. Давай мчи...
   - Есть! - он исчезает в темноте.
   - Паламарчук!
   - Я!
   - В Андреевку! Предупредить группу Даши Дьяченко.
   - Есть! - убегает.
   - Холод!
   - Я!
   - В Каменную Балку. Известить Надю Буревич!
   - Есть! - неслышно исчезает в камышах.
   - А нам нужно попытаться освободить товарищей - Герасименко, Попика, Пугача...
   Неожиданно для всех из-за дерева появляется Пугач.
   Пораженный, Парфен не в силах скрыть своей радости:
   - Семко! Вырвался! Выпустили?
   - Как видишь... - глухо отвечает Пугач.
   - Вот здорово! А хлопцы?
   - Хлопцы еще там.
   - Разве вы не вместе были? - спрашивает Бурятинский.
   - Вместе, но... они еще там.
   - Ну, а мы тут в связи с вашим арестом аврал подняли. Созвали всех, кого успели известить...
   - Товарищи, - обращается ко всем Пугач. - Выслушайте меня. Выслушайте, а тогда хоть и убейте здесь.
   - Что с тобой, Сема? Что случилось? - пораженный, спрашивает Парфен.
   - Меня выпустили после того, как... как я назвал вас!
   Парфен потрясен:
   - Ты... кого ты назвал?
   - Тебя назвал. Полю назвал! Кравца! Бурятинского! Вайсмана! Дашу! Всех, всех! - в отчаянии кричит он.
   - Прикончить его!
   - Вот здесь, как собаку!
   - Хлопцы! Только не сейчас, - молит Пугач. - Еще не все пропало. Еще есть выход!
   - Какой?
   - Напасть на пост. Убить офицера, забрать список назад!
   - Думаешь, он не успел его уже десять раз передать?!! - кричит Чернявский.
   - Не успел! Я знаю - не успел! Это только что было... Он свернул его! Положил к себе в карман френча!
   Гречаный приказывает:
   - Кравец! Бурятинский! Немедленно на дорогу! Обрезать провода на Голту!
   Кравец и Бурятинский без слов бросаются выполнять приказ.
   - Ну, а с тобой что, - обращается Гречаный к Пугачу. - Пулю тебе в лоб?
   - Как хотите! Знаю, виноват перед вами... Но дайте ночь, дайте мне одну эту ночь! Я искуплю вину! Я сам убью офицера, с мясом вырву у него тот список!
   - Теперь вырвешь... - замечает Исаченко.
   - Вырву! Он в кабинете ночует! Жандармы разойдутся на посты, в секреты... Поручите - и до утра список будет у вас.
   - А почему? Поручите, пускай искупит... - предлагает Маруся. - Расквитаться успеете!
   Поля обращается к Пугачу:
   - Расскажи, как это случилось? Тебя били?
   Пугач показывает ей руку.
   - Вот пальцы распухли - иголки загоняли под ногти. Ох, как там истязают! Как бьют!
   - А других... Митю, Ивана разве не били? - спрашивает Исаченко.
   - Били и их. О, как еще били!
   - Но ведь они же молчали? - говорит Парфен. - Или у них, по-твоему, нервы не такие чуткие, как у тебя?
   - Думаешь, он меня побоями взял? Сапогами по мне топтали - терпел. Иголки загоняли - терпел, а вот когда уже под вечер подвел он меня к окну и сказал: смотри! - тут во мне словно бы что-то обор- валось... Посмотрел я, а там небо горит, и грачи над домами летают... Дети кричат на катке... И все это будет, а меня - нет? Эх, друзья, сложный это мир - человеческая душа! Да и кому бы стало легче, если бы они меня в труп превратили? А главное - я был уверен, что, как только выйду, вас предупрежу и в то же время себя, свою, жизнь сохраню для организации.
   - Бесчестная жизнь для организации не нужна! - замечает Беличков.
   Гречаный говорит:
   - Ясно одно - нападения на пост не миновать. Не будем же мешкать. Я предлагаю такой план: в помещение врываемся мы вдвоем - я и Пугач. Там больше не нужно. Я беру на себя снять часового, освободить из камеры товарищей. Тебе, Пугач, - уничтожить офицера, добыть список...
   - Будет сделано! - с готовностью соглашается Пугач.
   - Группы прикрытия возглавит Исаченко со своей пятеркой. Вам передается пулемет, ибо, если подоспеют жандармы из обходов, вам придется плохо.. Девчата - Поля и Маруся - будут при вас: возможно, нужно будет кому-нибудь делать перевязку. Все ясно?
   - Ясно! - раздаются голоса.
   - Тогда за оружие. Вам, девчата, захватить бинты и факел. Сбор назначаем у Михайлишиной хаты.
   
   На месте сбора - у необитаемой, заброшенной Михайлишиной хаты - стоит Парфен. По рву, меж зарослей березы, пробирается с незажженным факелом в руке Поля. Приблизившись к Парфену, переводит дыхание.
   - Никого еще нет?
   - Мы первые с тобой.
   - Я так спешила... Хотела хоть немного с тобой вдвоем побыть... А то когда теперь придется... Ведь это все-таки бой.
   - Бой.
   - Говорят, что человек перед боем заранее может почувствовать, погибнет он или нет.
   - Я не верю в предчувствия.
   - Я тоже, но почему-то верится, что оба мы будем жить, живыми встретим утро... Владимир Степанович уже знает, что у нас тут поднялось?
   - К сожалению, нет. С ним у меня встреча на завтрашний вечер назначена. А нам, правду говоря, сейчас его очень недостает.
   - Не унывай, Парфен, все будет хорошо. Вот расштурмуем их, проклятых, очистим от них нашу Крымку...
   - А потом?
   - А потом очистим весь наш Прибужский край...
   - А потом?
   - А потом уже и весна будет.
   - Ты спички захватила?
   - На вот, возьми... Скажи, Парфен... Неужели ты никогда не догадывался о моих чувствах к тебе?
   - А ты о моих?
   - Иногда... немножко... а теперь вот решила: побегу, увижу и все ему скажу. А то вот так убьют невзначай, а он и знать не будет, какие чувства в сердце носила одна девушка к нему...
   - Нет, Поля, я знал, я знаю, да разве можно об этом не знать?
   - Это правда.
   - Одна ты для меня - раз и навсегда. А что не говорил тебе до сих пор об этом, то... Разве сейчас время об этом говорить? Знать, что тебя любят, самому любить - это же счастье какое! Как-то даже стыдно быть таким счастливым, когда вокруг столько несчастных, когда весь народ наш в горе...
   - Может, это и в самом деле грех, что мы в такое время полюбили друг друга?
   - Нет, то, что я чувствую к тебе, не может быть грехом. Это как солнце. Куда ни иду, что ни делаю, все время словно бы чувствую на себе твой взгляд. Как луч солнца, всюду он меня настигает... И тогда хочется сделать еще больше, еще лучше, чтобы ты могла гордиться мной.
   - Вот так и мне... Никогда не бываю одна - все словно бы вдвоем и вдвоем мы, все вижу глаза твои, улыбку... Парфен, нужно же было, чтобы такое радостное, такое светлое чувство пришло к нам в такую страшную годину?!
   - Может, для того и пришло, чтобы окрылить нас... А, тсс! Кажется, хлопцы идут.
   Группой подходят хлопцы, таща за собой пулемет.
   Исаченко обращается к Поле и Парфену:
   - Простите, если помешали...
   Поля прижимается к Парфену:
   - Нам теперь уже никто не помешает. Никто и ничто!
   
   Ночь. В помещении жандармского поста темно. Свет горит лишь в кабинете лейтенанта Анушку. В кабинете двое - Анушку и его собака Консул. Растерянный, в расстегнутом френче, офицер нервно крутит ручку телефона.
   - Алло! Алло! Голта! Голта!
   Телефон не отвечает. Выругавшись, Анушку утомленно откидывается на спинку кресла.
   В этот момент Консул, насторожив уши, стал передними лапами на стол.
   Раздается выстрел. Гаснет свет. В полутьме видно, как падает на пороге часовой и как Гречаный, переметнувшись через него, бросается к двери камеры освобождать товарищей.
   Пугач с разгона открывает дверь в кабинет Анушку. Навстречу ему бросается Консул. В темноте завязывается смертельная борьба. На дворе, в районе поста, поднимается тревога.
   В это же время в Катеринке над убогой постелью дочери склонились Моргуненко и его жена. Он одет по-походному, лишь снял шапку, держит ее в руке. Услышав далекую стрельбу, настораживается:
   - Где-то за рекой. Словно бы в Крымке... Что бы это могло значить?
   Жена старается скрыть тревогу:
   - Видно, жандармы снова перепились... На прошлой неделе тоже вот так пьяные открыли ночью стрельбу.
   - Уже и пулемет строчит... Нет, Шура, это не пьяные.
   - Утром узнаем...
   - Утром? Нет, я должен сейчас все узнать...
   - Сейчас? У кого же ты спросишь сейчас?
   - Ночь темная, я смогу незаметно пробраться на ту сторону...
   - В Крымку? Да ты слышишь, какая там перестрелка разгорелась... Там настоящий бой идет!
   - Именно потому, Шурочка, именно потому... - он наклоняется над дочерью, нежно гладит ее по головке. - Не болела?
   - Нет.
   - Меня вспоминает?
   - Часто.
   Стрельба нарастает. Моргуненко еще мгновение молча стоит над дочерью, потом кланяется ей, кланяется жене и, надев шапку, направляется к двери.
   Над Крымкой разгорается зарево: горит жандармский пост. Отблески пожара ложатся на дома, на снег, на деревья. Где-то внизу, возле реки, строчат автоматы, жутко рассыпается в небе зеленоватое сияние ракет.
   Кровавое зарево, пылающее над Крымкой, и тревожные сигналы ракет уже замечены в Первомайске.
   Весь жандармский легион поднят на ноги. В помещениях надрываются телефоны, по улицам пролетают связные-мотоциклисты, в воздухе носятся тревожные выкрики:
   - Аларм! Аларм! Аларм!
   Вдоль садов, пригибаясь, бегут трое: возбужденный после боя Гречаный и измученные пытками, только что выхваченные им из жандармерии Дмитро Попик и Иван Герасименко. Руки у освобожденных еще скручены проволокой, и Гречаный на ходу старается развязать их.
   Запыхавшиеся, останавливаются на окраине села под старой почерневшей скирдой. Гречаный, обрывая проволоку, развязывает набрякшие руки товарищей. Когда затянутый узел не поддается, он с яростью разгрызает его зубами.
   Стрельба постепенно затихает, отодвигаясь все дальше и дальше.
   Герасименко. Что-то пулемет наш перестал подавать голос.
   Дмитро. Патроны, видать, вышли.
   Герасименко. А те секут...
   Дмитро. Вишь, где уже ракеты пускают... и вот, и вон... Неужели это наших туда оттеснили?
   Герасименко. Наверно, рассеяли их по селу.
   Дмитро. Куда уж без патронов... Силы явно не равные...
   Гречаный, развязав, наконец, узел, сердито швыряет обрывок проволоки на землю.
   - Куда же это Пугач пропал?
   Герасименко. Не нравится мне вся эта история с Пугачом...
   Дмитро. Мне он не нравится еще с тех пор, как после блужданий вернулся со своими трофеями... Может, и трофеи его - сплошная липа?
   Появляется Пугач - запыхавшийся, возбужденный.
   Пугач. Хлопцы! Кучер в перестрелке убит! Но зато и жандармов там накосили!
   Гречаный. А офицер твой где?
   Пугач. Пока я с Консулом... Офицер удрал!
   Гречаный. Со списками?
   Пугач. К сожалению... Через окно выпрыгнул. Я трижды пальнул ему вдогонку, но ведь темно - черта лысого попадешь!
   Дмитро. Одним словом, промазал.
   Герасименко. Теперь к утру карателей жди...
   Гречаный. Что ж, Семко... список остался у них. Предательство твое по-прежнему в силе. Люди будут гибнуть из-за тебя, а ты думаешь жить? Нет, ты первым... умри!
   Стреляет Пугачу в грудь. Тот падает.
   Вот уже нет под скирдой никого, лишь скрюченный труп Пугача темнеет в отблесках зарева, да вдали, на пустыре, одиноко догорает наспех воткнутый в снег факел.
   
   Утром в Крымку, в Кумары, Каменную Балку и другие села, в которых действовала "Партизанская искра", нагрянули карательные отряды оккупантов.
   Соскочив с грузовиков, каратели с оружием наизготовку, цепь за цепью наступают на бунтующие села. Вот уже зарыдали матери, как во время татарского нашествия.
   Облавы, обыски, аресты...
   Разъяренные каратели рыскают по улицам и дворам, хватают юношей и девушек, скручивают им руки и с остервенением избивают их. Подталкивая прикладами, каратели гонят связанных людей к машинам и с разгона бросают в кузова...
   
   Большая, с двухэтажными нарами камера в первомайской тюрьме. Тут уже набито несколько десятков только что захваченных по селам искровцев и тех, кого подозревают в связях с ними. На нарах видно Тамару Холод, Марусю Коляндру, Полю Попик... Поля, наклонившись, делает в этот момент перевязку отцу Парфена - Карпу Даниловичу, который, как и отец Беличкова, очутился здесь, среди молодых узников. В углу прямо на полу сбились группой Вайсман, Кравец, Беличков-сын, братья Волошины, Клименюк... На верхних нарах примостились двое самых молодых заключенных - искровские связные. Друзья по школе, оба еще под впечатлением неожиданной встречи, они с изумлением рассматривают друг друга.
   1-й парнишка. Ты смотри! Павлик! Разве и ты связной?
   2-й парнишка. А чем я хуже тебя?
   1-й парнишка. Ну, ты смотри. Если бы жандармы нас тут не свели, я бы до сих пор не знал, что ты, Павлик, тоже искровец!
   2-й парнишка. Я тоже никогда не подумал бы о тебе! Куда, думаю, такого малыша - да в "Искру"!
   1-й парнишка (вдруг ощетинившись). Ох, великан нашелся! Да у нас в Кумарах таких, как ты, по десятку на мизинец берем...
   2-й парнишка. Что там ваши Кумары... У нас, в Стёпкове, таких, как ты, по двадцать на килограмм идет!
   Голоса их тонут в общем шуме.
    Тяжелые, окованные железом двери то и дело открываются, и часовые вталкивают в камеру новых арестованных.
   Вот на пороге появляются трое пленных - Азизов, Газизов, Замурин - в окровавленных шинелях.
   - Здорово, братцы!
   - Здорово, братья!
   Девчата, у которых руки не связаны, бросаются помогать им добраться к нарам. Маруся Коляндра осторожно ведет прихрамывающего Азизова. Посадив его с краю на нары, она выпрямляется, стоит, взволнованная, перед ним, и Азизов ловит на себе ее пристальный, горячий взгляд.
   Азизов. Почему вы так смотрите на меня?
   Маруся. Так... Приятно мне смотреть на вас.
   Поля. Вы в душу ей запали еще с тех пор, с железной дороги.
   Азизов. Это правда, Маруся?
   Маруся. Правда.
   Азизов. Будь добра, сядь возле меня, девушка...
   Маруся садится, с гордостью кладет руку на его плечо:
   - Хоть здесь да посидим рядом.
   В коридоре снова слышен гомон часовых, позвякивание железа.
   - Кого-то в кандалах ведут, - говорит Маруся.
   Дверь открывается, и порог переступает веселый, закованный в толстенные цепи Бурятинский. Без шапки он кажется совсем маленьким, хрупким. Камера встречает парня радостными восклицаниями:
   - О, да это же Андрейка наш!
   - В кандалах, как декабрист!
   - Идет один, а звону - словно десятерых ведут!
   Бурятинский весело рассказывает:
   - Это меня Романюка в нашей кузнице так заковал. "На этого хлопца, говорит, нужны хорошие кандалы, потому как он из-под самого носа ускользнет!" Снял вот с колодца цепь и накрест меня заковал!
   При этом Бурятинский еще раз, словно бы для развлечения товарищей, потряс своими кандалами.
   А в двери тем временем появляется Даша Дьяченко - красиво причесанная, в длинном подвенечном белоснежном платье, которое виднеется у нее из-под накинутого на плечи пальто.
   - О, Даша! - бросились к ней девчата. - Неужели тебя прямо со свадьбы сюда?
   Даша улыбается:
   - Да, чуть ли не со свадьбы... Только начали меня девчата наряжать, а тут и эти явились...
   - А где же твой Сундук Сундуклеевич? - спрашивает Бурятинский.
   - Его еще там, на месте, отпустили.
   - Видно, взятками откупился?
   - Мне самой пришлось за него просить... Он как набросился на меня, как поднял крик! "Это ты все наделала, из-за тебя и меня на цунгундер берут!" Вот еще, думаю, и в тюрьме будет точить меня, как червь-древоточец... "Господа, говорю, отпустите вы его, бога ради, разве ж вы не видите, что это рохля, а не муж. Неужели вы думаете, что я могла ему душу открыть?" Посмотрели они на него и не стали задерживать: Бедняга страшно обрадовался, схватил свой "сидор" с харчами и бросился наутек...
   - О "сидоре" не забыл?
   - Еще бы! Как схватил да как рванул от машины - только его и видели. Ни разу и не оглянулся, даже попрощаться со мной забыл. А я ведь как-никак все-таки невеста, а? Попрощаться все-таки должен был? - с горьким смехом заканчивает Даша.
   - Вот это жених! - восклицает Бурятинский.
   - Теперь, мне, Андрейка, ничего не остается; как только тебя в кавалеры взять. - Она шутливо обнимает Андрейку, который рядом с ней выглядит совсем маленьким.
   Из угла, где лежат связанные хлопцы, постепенно нарастает песня, печальная, невольничья. Вот уже могучий разлив ее наполняет камеру...
   В этот момент дверь широко открывается, и на пороге появляется Моргуненко. За ним в камеру входят префект Ромулюс и шеф полиции Щербак.
   Никто из арестованных, видно, не ожидал встретить Моргуненко здесь, поэтому все сразу встали, потянулись вперед, окружили своего учителя. Он стоит с приветливой улыбкой, словно в классе перед началом урока. Видит перед собой Вайсмана, Полю, Бурятинского, Дашу, родителей Гречаного и Беличкова, Азизова и Замурина... Маленьких связных наверху.
   Щербак обращается к арестованным, кивая на Моргуненко:
   - Вот он, ваш заправила... Долго же мы за ним охотились! Это его благодарите за то, что сюда попали. Это он, он ввел вас в заблуждение! Он всех вас взбаламутил!.. Ну, что же вы стоите? Бейте его!
   Никто не трогается с места.
   - Ну, что же вы? Если бы не он - гулять бы вам сейчас на свободе... Он вас погубил! Плюйте на него!
   Снова молчание. Потом из толпы слышится девичий голос:
   - Этого мы не можем... Это наш учитель.
   - Учитель? Бандюга он теперь, а не учитель! Сколько молодых жизней погубил, а вы его жалеете? Бейте, говорю! Кто первый ударит, тому - свобода. Кто не спасует, того господин префект сегодня же на волю выпустит.
   Все переводят глаза на префекта.
   - Да, выпущу, - подтверждает он.
   - Ну? - Щербак обращается к самым сильным хлопцам. - Такие молодцы и боятся... Воля же, воля вам обещана! Ну, кто первый?
   Голос Вайсмана. А это точно, что... волю дадите?
   Префект и Щербак в один голос:
   - Точно, точно!
   Вайсман обращается к Щербаку:
   - Тогда развязывай...
   - О, сразу видно, что казак! - обрадовался шеф полиции.
   Все затаив дыхание следят, как Щербак торопливо развязывает Вайсману руки. Когда развязал, Вайсман не спеша делает несколько движений, чтобы разогнать кровь: туго связанные руки затекли. Щербак нетерпеливо ждет. И вот, наконец, Вайсман, отодвинув передних, размахивается и изо всех сил бьет... Щербака в морду.
   - На тебе, гад!
   От сильного удара юноши Щербак вылетает за дверь. За ним, близоруко спотыкаясь на пороге, пятится в коридор и префект Ромулюс.
   
   На следующий день утром в кабинете Ромулюса идет инструктаж. Перед префектом стоят в оцепенении лейтенант Анушку, адъютант префекта и еще несколько жандармских офицеров. Префект едва сдерживает ярость:
   - Стыд и срам, господа. Допустить, чтобы какие-то сморкачи, какие-то сельские девчонки бросили нам такой вызов, взбудоражили всю округу! Повторяю - это позор. Поезда пускают под откос, повсеместно ведут против нас пропаганду, по ночам с неслыханной дерзостью нападают на наши посты... А мы? Мы хлопаем ушами, а затем, ясно, нам только и остается, что в неглиже совершать ночные перебежки от своих блок-постов до Голты...
   - Господин префект, разрешите... - пытается вмешаться Анушку.
   - Не разрешаю! Ничего не разрешаю! Хватит! Превратить всю префектуру в клокочущий кратер вулкана! Вооруженные ржавым оружием дети бросают вызов жандармскому легиону... Больше я не желаю покрывать вашу расхлябанность и получать за нее звонкие пощечины из Бухареста!
   При этих словах офицеры удивленно переглядываются.
   Префект замечает их удивление:
   - Да, да, из Бухареста! Или вы думаете, что там ничего не знают о ваших юных разбойниках?
   - Но мы же их разоблачили... - неуверенно оправдывается Анушку.
   - Этого мало. Мы их можем расстрелять - этого тоже будет мало. От нас требуют другого. Преступники должны публично отречься от своих преступлений и своих убеждений... Слышите?
   - Так точно! - подтверждает адъютант.
   - Если мы этого от них не добьемся, там, в Бухаресте, это будет расцениваться как наше поражение, как крах всей нашей воспитательной деятельности в Транснистрии, как, наконец, доказательство того, что местная молодежь осталась глухой к нам, к самой идее румынизма.
   - Главное было выловить их, а все остальное - мелочи, - слышится голос одного из офицеров.
   - Не думаю. Воспитанные колхозным режимом, эти юные фанатики покамест не проявляют ни малейшего желания отказаться от своих убеждений и третировать своих вожаков... Сломить их дух будет не легко. Сегодня из Ольвиополя на помощь нам прибудет несколько опытных офицеров СС. Вместе с ними, я надеюсь, господа, мы достигнем намеченной цели. Ясно, что для достижения этого все средства считаются дозволенными... Итак, действуйте.
   Офицеры, вытянувшись, берут под козырек.
   
   Камера пыток. На столе посредине камеры лежит Моргуненко, потерявший сознание после истязаний. Его отливают водой. Придя в себя, он видит перед собой перекосившееся от злости худое лицо офицера-гестаповца. За гестаповцем в ожидании стоят несколько чинов румынской жандармерии.
   Гестаповец обращается к Моргуненко:
   - В последний раз советую тебе: проси пощады...
   Слабым, но постепенно крепнущим голосом Моргуненко отвечает:
   - Пощады? На своей... на родной своей земле? - улыбается. - Нет, не могу просить.
   Снова со всех сторон сыплются на него удары...
   
   Стена в той же камере. Черные железные крюки, забитые под самым потолком. Выкручивая юношам руки, палачи подвешивают на крюках одного за другим - Вайсмана, Кравца, Клименюка, Беличкова, Бурятинского... Обращаются к каждому по очереди:
   - Кайся!
   И каждый отвечает:
   - Нет! Нет! Нет!
   Когда очередь доходит до Бурятинского, парень в ответ показывает палачам язык.
   
   На допросе Маруся Коляндра. Офицер таскает ее по камере за косы.
   - Где "кодымка"? Где колоски?
   Девушка в ответ плюет ему в лицо.
   Ее сменяет Даша Дьяченко, растрепанная, в изодранной одежде. Огнем толстой раскуренной сигары офицер тычет ей в лицо, в шею, в грудь, приговаривая при этом с раздражением:
   - Проси! Проси! Проси!
   И девушка каждый раз выкрикивает ему в ответ:
   - Нет! Нет! Нет!
   
   Видна смуглая, красивая девичья рука, прищемленная дверью. Палачи допрашивают Полю Попик.
   Офицер все сильнее и сильнее прижимает дверью руку девушки:
   - Где Гречаный?
   Поля, стиснув зубы, молчит.
   - Ты должна знать. Ведь это же любовь твоя...- Еще сильнее налегает плечом на дверь. - Или, может, ты и от любви теперь отрекаешься?
   Превозмогая невыносимую боль, Поля тихо отвечает:
   - Нет, не отрекаюсь.
   - Тогда ты должна знать, где он. Скажи, и ты свободна.
   - Ничего... ничего я вам не скажу!
   - Где? Где? Или, может, его уже и в живых нет?
   С болью, с гордостью, с угрозой в голосе Поля кричит:
   - Вы его еще услышите!
   В бешенстве офицер изо всех сил нажимает плечом на дверь.
   
   Густой туман застилает поле. Из тумана медленно выходит оборванный, похудевший Парфен. За ним прихрамывает. Дмитро Попик. Еще дальше плетется Герасименко, грызя сырой початок кукурузы.
   Неожиданно из тумана перед ними возникает скирда, а чуть дальше - заросшая травой, полуразрушенная пустая хата.
   Гречаный присел, пристально всматривается вперед:
   - Хлопцы! Да ведь это же Михайлишина развалюха! Ей-же-ей!
   Дмитро приседает рядом:
   - Нужно же такому случиться... Трое суток блуждали по степям да буеракам и теперь снова в Крымку вернулись...
   Герасименко. Видать, так суждено нам, хлопцы...
   Гречаный. Вот что значит без компаса да без карты...
   Герасименко. Просто какой-то заколдованный круг... И уже вечереет.
   Дмитро. Какое же решение примем?
   Гречаный поднимается, чешет пятерней свой густой взъерошенный чуб, в котором запутались соломинки и остья.
   - Пробиться сквозь немецкие пикеты за Буг нам не удалось, хлопцы. Побродили в тумане по степям да буеракам, пооборвались в зарослях терновника и теперь вот снова стоим перед Крымкой. Что остается делать? - он смотрит на изорванные ботинки Дмитра, смотрит на Герасименко, который, согнувшись, босиком стоит на снегу:
   - Трое суток мы ничего не ели, нам нужно раздобыть какой-нибудь еды, одежды, обуви... И если уж судьба или туманы привели нас в Крымку, к родным очагам, то я предлагаю временно разойтись, скрыться на несколько дней, кто где сможет... Наберемся сил, разведаем, что там и как, а потом снова...
   - Где мы потом соберемся? - уточняет Попик.
   - Через три дня в полночь на острове... Там, где принимали присягу. - Он подает товарищам руку.
   - Ну, до скорой...
   - До скорой...
   Простившись, друзья скрываются в тумане.
   
   Поздно вечером Парфен пробирается через сад к отцовскому дому. Подкрадывается к окну, заглядывает. Цыгане! Прямо посредине комнаты на полу горит костер. Дом в запустении: ни рушников, ни икон на стенах... Черные лохматые чужеземцы вповалку спят на каком-то тряпье вокруг огня. Старая цыганка в полудремоте сосет трубку.
   С трудом оторвавшись от родного окна, юноша в изнеможении идет в темноту искать какого-нибудь пристанища.
   Вот старая, запущенная при оккупантах колхозная кузница. Без окон, без дверей... Оглядываясь, Парфен заходит внутрь, шевелит в горне давно погасшие угли. Нет тепла - один шлак... Смотрит на потолок. Темнеет дыра на чердак. Подтянувшись на руках и опираясь ногами о стену, он карабкается на чердак.
   
   Солнечное утро. Капает со стрех. Через запущенный колхозный двор идет полицай Романюка с Яковом Пугачом. У Романюки на плече карабин, в руке - обрывок толстой цепи. Они идут в направлении кузницы..
   - Вот, пан староста, - обращается Романюка к Пугачу, - хочу выклепать из этой цепи еще несколько наручников. Не одного ведь еще придется заковать.
   - Куйте, куйте... - грустно отвечает Яков. - Всех бы их нужно заковать... Все они одним духом дышат.
   Романюка взмахивает цепью:
   - У хорошего хозяина хомут всегда наготове... Пан локотенент теперь строго спрашивает с нас...
   Они заходят в кузницу, осматриваются. Вдруг Романюка замечает на стене отчетливые следы - отпечатки ботинок, потянувшиеся куда-то на чердак.
   - Тсс! - таинственно подает он знак Пугачу, и оба на цыпочках пятятся к порогу. Побледневший Романюка через минуту уже на дворе:
   - Кар-раул! Кар-раул!!! - вопит он.
   И вот уже отовсюду мчат к кузнице жандармы, полицаи, посадники-цыгане... Шеф полиции Щербак появляется верхом на белом, забрызганном грязью коне. Суета, переполох... Анушку отдает своим гардианам приказ направить на крышу кузницы пулемет. Романюка, брызгая слюной, торопливо объясняет лейтенанту:
   - Там их целая банда! Полный чердак! Логово! Гнездо!
   Крупнокалиберный пулемет строчит по соломенной кровле кузницы.
   После длинной пулеметной очереди Анушку кричит вверх, в сторону кузницы:
   - Эй, кто там есть? Вы окружены! Выходите! Сдавайтесь!
   И снова сечет пулемет вдоль стрехи. Когда и эта очередь умолкает, запыхавшийся Романюка обращается к офицеру:
   - Нет, это ничего не даст! Простыми пулями их не возьмешь. Тут нужны те, которые с огнем! Поджечь! Выкурить!
   Еще стрельба - и вот уже кузница окутывается дымом, горит.
   Видно, как с задней стороны кузницы, обращенной к огородам, поцарапанные юношеские руки энергично прорывают дыру в соломенной кровле. Вот уже, задыхаясь от дыма, в прогалине между перекладинами появляется Парфен и, не колеблясь, прыгает оттуда на землю.
   Бежит через сады и огороды, проваливаясь в почерневшем снегу, который уже пожух, подтаял внизу. Он слышит, как сзади нарастает дикий вопль и крики погони:
   - Вот он! Вот он! Лови его! Перехватывай! Взять живьем! Живьем!
   Парфен перескакивает через старый, полуобвалившийся плетень, и знакомая широкая улица открывается перед ним. Он бросается, чтобы пересечь ее, но из-за угла вдруг вылетает на полном скаку Антон Щербак и гонит коня прямо на него, на Гречаного.
   Гречаный быстро оборачивается, выхватывает револьвер.
   Звучит выстрел, и Щербак, взмахнув руками, падает с коня.
   Шум погони тем временем приближается, вот уже преследующие озверелой толпой ринулись на улицу, и вдруг Романюка, бежавший в числе первых, оторопело вытаращил глаза: вместо шефа полиции Щербака он видит верхом на том же коне... Гречаного!
   - Стой! Бей! Держи!
   Но Гречаный уже пришпорил коня и, приникнув к гриве, птицей пронесся вдоль села. Под растрепанной русой шевелюрой видно его лицо - вдохновенное, смелое... Пролетает по улице мимо хаток, залитых солнцем. Мимо садов, которые уже чувствуют приближение весны, мимо родительского двора, мимо Полиного двора... Видит у ее дома прошлогодние, морозом побитые мальвы...
   Все село уже шумит, отовсюду слышится нарастающий шум погони. Все ближе свистят пули... Конь под Гречаным спотыкается, падает. Преследующие приближаются:
   - Взять живым! Живым взять бандита!
   Оставив раненого коня и отстреливаясь на бегу, Гречаный сворачивает вниз, к реке.
   Речка уже повесеннему набухает, талые воды плесами .разлились поверх льда. Прыгнув с крутого берега, Парфен бросается через речку на знакомый остров, на тот остров, где принимали присягу. Слабый лед изгибается, пружинит под ногами, талая вода разлетается густыми солнечными брызгами.
   Вот он уже на острове. Останавливается за пнем старой вербы, переводит дыхание.
   Сияет солнце, шелестит под весенним ветерком прошлогодний камыш...
   А там, в селе, не прекращается крик. Весь берег усыпан жандармами, полицаями, цыганами...
   - Вон он! За вербой притаился! - доносится оттуда. - Стой, не стреляй! Приказано взять живьем!..
   Несколько жандармов подъезжают к берегу на телеге, запряженной парой добротных коней, и останавливаются на самом видном месте, напротив острова.
   - Эй, ты, там! - встав на телеге, кричит Романюка Гречаному. - Сдавайся! Оба твои дружка уже связаны. Вот, полюбуйся!
   И в подтверждение своих слов он приподнимает над телегой, грубо схватив за чуб, мертвого Дмитра Попика...
   Парфен, стиснув зубы, прицеливается в Романюку из-за вербы. Романюка успевает присесть, спрятаться за телегой.
   - Гардиане! - истерично кричит вспотевший, забрызганный грязью лейтенант Анушку, собрав возле себя жандармов. - Неужели мы здесь будем до вечера вести баталию с этим обнаглевшим мальчишкой? Ждать больше невозможно. Позже, под покровом темноты, он может ускользнуть из наших рук! Этому не бывать! Мы должны взять его живьем! Я призываю вас! Я приказываю! Я сам поведу вас на штурм! За мной!
   ...С опущенными ветвями стоят на острове старые плакучие вербы. Шелестит прошлогодний камыш. Маленькая серая птичка качается вверху на стебле камыша...
   Жандармы и полицаи, рассыпавшись цепью, бредут, наступают через речку на остров. Все ближе, ближе... Гречаный старательно целится из-за вербы. Выстрел. Романюка тяжело грохнулся, распластался на льду.
   - За мной! - в исступлении выкрикивает Анушку. - Вперед!
   Еще выстрел. Падает раненый Анушку.
   - Вперед! Вперед!
   Наступающие бегом бросаются в атаку на остров.
   Гречаный, притаившись за вербой, проверяет обойму. Остался один патрон. Один...
   Уже трещит поблизости камыш, сопят запыхавшиеся наступающие.
   - Сдавайся!
   - Не дождетесь!
   И Гречаный, выпрямившись во весь рост, стреляет себе в грудь.
   
   Тюрьма.
    По тюремному коридору шагает взад-вперед приземистый солдат-часовой в короткой шинелишке - тот самый, который ехал в сорок первом году верхом на воле и кричал "ла Москва!". Время от времени он заглядывает сквозь окошко в камеру, набитую искровцами. Теперь здесь уже не слышно ни смеха, ни шуток, как это было в первый день ареста. На нарах, на полу почти без движения лежат полуживые, измученные пытками люди. Изредка прорвется где-то стон, звякнет железо цепи, и снова тишина.
   Девчата лежат на нарах рядом, губы у них искусаны до крови, запекшиеся, пересохшие.
   - Воды бы хоть капельку, - слышен слабый голос Даши.
   - Хотя бы губы намочить, - добавляет кто-то из угла.
   Звеня цепями, с пола поднимается Бурятинский. Встать ему нелегко: он весь избит, лицо в синяках, лишь чуб, как и раньше, торчит на голове непокорным вихром. Подошел к двери, потянулся к окошку...
   - Эй, папаша! Воли не даешь, так дай хоть кружку воды.
   - Не велено, - сурово отвечает часовой.
   - Эх ты... А видно, ведь и сам не буржуй...
   Часовой пугливо оглядывается:
   - Бессараб я, парень... чабан я... Но... не велено.
   - Так никто же не видит!
   - Неважно...
   - Нет у тебя сердца, папаша... Был бы ты на моем месте, я бы тебе подал... - он обессиленно опускается под дверью на пол.
   Нахмуренный часовой шагает дальше по коридору. В конце коридора - бак с водой, металлическая кружка возле него. Вот часовой останавливается над баком, стоит, словно прислушиваясь к самому себе... Потом быстро берет кружку и, зачерпнув воды, торопливо, с оглядкой несет ее к двери камеры.
   - Товарищ, на! - испуганно шепчет он, просовывая кружку в окошко. - Пей!
   Хотя Бурятинского мучит жажда, однако сам он не пьет - передает воду девчатам.
   - Вот вам от румынского чабана...
   Даша, сделав глоток, передает кружку Поле.
   - Ох, сразу легче стало.
   Кружка пошла из рук в руки.
   Из камеры тем временем просовывается сквозь окошко к часовому тугой золотистый колосок пшеницы.
   - На вот тебе, папаша, от наших девчат... Вернешься домой, посеешь: редкостный сорт!
   Торопливо спрятав колосок за пазуху, чабан подгоняет узников:
   - Кружку, кружку! Скорее!
   В тот момент, когда рука его касается кружки, в коридор заходит гестаповец с несколькими офицерами.
   Гестаповец замечает кружку у часового:
   - Это что такое? Ты приказа не знаешь?
   Офицеры набрасываются на старика, ударами кулаков сбивают его с ног.
   - В карцер его! В карцер!
   И уже видно, как по тому же коридору, шагает с винтовкой другой часовой - худощавый юноша в румынской солдатской униформе.
   - Эй ты, студент! - вдруг окликают его из камеры. - Передай своему напарнику... тому, которого в карцер потащили... Передай, что мы все приветствуем его... Что мы никогда не забудем его кружки воды!
   
   Тот же тюремный коридор. Юноша-часовой прислонился к двери камеры и внимательно прислушивается. Из глубины камеры до его слуха доносится задушевный девичий голос:
   
   Гетьте, думи, ви хмари осшiнi!
   Тож тепера весна золота!
   Чи то так у жалю, в голосiннi
   Проминуть молодiї лiта?
   
   Нi, я хочу крiзь сльози смiятись,
   Серед лиха спiвати пiснi,
   Без надiї таки сподiватись,
   Жити хочу!
   
   
   
   В окошке перед часовым неожиданно появляется лицо Бурятинского:
   - Слушаешь, браток?
   - Слушаю.
   - Это наши девчата "Contra snem spero" читают,
   - Contra snem spero? О, да это же по-латыни! Без надежды надеюсь!
   Увлекшись разговором, часовой не замечает, как чья-то белая в перстнях рука крепко хватает его за ворот. Его волокут в глубь темного коридора.
   - Куртя марциала! - слышится оттуда. - Военно-полевой суд!
   Под низкими нарами в полутьме Поля и Даша ведут тихий разговор.
   - Только теперь, только отсюда, видно, можно полностью постичь, полностью оценить то, что было, - говорит Даша.
   - Как нам легко дышалось, какие мечты каждый из нас лелеял...
   Подруги закрывают глаза, и перед ними в мечтах проходят родные причерноморские степи. Мчатся на Первомайск машины с красными знаменами, золотятся, переливаются пшеницей бескрайные колхозные поля... Среди пшеничных волн идет веселый Парфен, на ходу прикасаясь рукой к ласковым колосьям... Все вокруг залито солнцем...
   - Ох, Поля, Поля... - простонала Даша, не открывая глаз.
   - Ты слышишь, Даша, как где-то далеко впереди... за войной, за горем... пшеница шумит?
   - Слышу.
   - Это ж наша "кодымка" шумит... Не пропадет она, нет. Люди ее сохранят...
   
   Степь. Сквозь нее вдаль, словно до самого солнца, пролегла талая предвесенняя дорога. Под конвоем жандармов и эсэсовцев с собаками идут по этой дороге искровцы, связанные попарно за руки ржавой колючей проволокой... В первой паре - старый Гречаный и Моргуненко, во второй Вайсман и Кравец, в третьей - Поля Попик и Даша Дьяченко, в четвертой - Азизов и Маруся Коляндра, и дальше - все парами, парами, длинной мученической колонной...
   Камера, в которой сидели искровцы, уже пуста. Дверь ее некоторое время открыта настежь. Потом кто-то - нам он не виден - с силой толкает через порог в камеру двух румын: сначала чабана, а за ним юношу-часового. Они уже без поясов и погонов. С тяжелым грохотом закрывается за ними дверь. Потрясенные, стоят оба румына посредине камеры, с недоумением оглядываясь вокруг.
   Вскоре их внимание привлекают надписи, оставленные искровцами на стенах.
   Старый чабан обращается к юноше:
   - Прочти мне, парень, потому как я... неграмотный.
   Юноша читает медленно, торжественно:
   "Да здравствует Родина"...
   "Слава Красной Армии"...
   "Contra snem spero"...
   
   В степи.
   Старая, по-весеннему разбитая дорога из Голты на Крымку. Под яркими лучами солнца оседает, жухнет потемневший снег на полях. Ноги тяжело месят снежную водянистую кашу разбитой дороги. Идут и идут колонны искровцев. Проходят через знакомые села, и люди провожают их скорбными взглядами. Проходят в долинах мимо придорожных лугов с высокими камышами, и Поля сдержанным движением указывает Даше в ту сторону: маленькая серая птичка, словно бы в предчувствии весны, весело качается на стебле камыша... Может, это та же самая, которая качалась перед взором Парфена в его предсмертный час.
   Миновали села, пересекают набухшие талыми водами степные балки. Вот уже кто-то из передних взволнованно воскликнул:
   - Крымка!
   Все зашагали быстрее: с каждым их шагом мир растет, становятся все шире открытые, по-весеннему светлые горизонты. Вскоре перед их взором открывается вся пойма Кодымы, родные села, утопающие в солнечном мареве, железная дорога, которая проходит по горе...
   Пораженные прекрасным видом родного края, этим необозримым разливом солнца после тесной удушливой камеры, передние невольно остановились, к ним быстро подтянулась вся колонна, и вот они уже стоят группой на взгорье под ясным небом, полной грудью вдыхая влажный весенний воздух, устремив свои взгляды вперед с каким-то радостным просветлением...
   
   Начальник конвоя в это время подает знак...
   Гулко застрочили автоматы.
   Еще строчат автоматы, а из земли уже вырастает высокий обелиск из седых прибужских гранитов, и словно бы сами собой чеканятся золотом на граните имена героев "Партизанской искры".
   Чеканятся имена, вместо выстрелов звучит уже, нарастает такая же светлая, как этот солнечный предвесенний день, музыка. Звучит музыка, шумит, колосится на бескрайных степных просторах "кодымка", и над разливом хлебов живыми проходят по горизонту герои "Партизанской искры".
   Такими были они в жизни. Такими погибли. Такими же, вечно молодыми, простыми и прекрасными, войдут они в историю своего народа, в историю его борьбы, страданий и бессмертных подвигов.