Николай Быков
ПРИНЕСТИ ЭШЕЛОН!

   Он приносил тридцать восемь раз. Не один - с ребятами.
   Когда подрывники шли на железку, то провожали их всем лагерем. Виновники такого парада стояли тесной группой, сосредоточенные, уже какие-то "нездешние", а вокруг них - провожающие. И конечно, девчата. Немного, сколько было. И каждая из них кого-то высматривает, кому-то улыбается, и вдруг одна замрет, застынет, то ли от острого, разом вспыхнувшего желания не пустить того, единственного, то ли в предчувствии беды для всех. А кругом лес молчит, люди торопливо докуривают, сплевывают, кряхтят, прощаются грубовато и до слез трогательно. А у штабной землянки стоят уже командиры, и среди них секретарь подпольного обкома партии - большой, широкий, с вислыми украинскими усами Федоров. Он говорит запомнившееся на всю жизнь:
   - Ну, хлопцы!.. Смотрите не приносите всякого дерьма. Порожняка там или чего еще... В общем, принести эшелон!.,
   Принести эшелон! Короткое, всегдашнее напутствие любимого командира. Приказ, который нельзя не выполнить.
   ...Он приносил тридцать восемь раз. Бывало, конечно, всякое. Но тридцать восемь принес. Не один - с ребятами.
   Сейчас, почти четверть века спустя, Владимир Владимирович Павлов, спец. корреспондент "Огонька", сам здорово описывает и взрывы на железке, и своих друзей-диверсантов, но тогда долговязый двадцатилетний Володька-подрывник не думал о значимости каждой "выигрышной" детали. Он знал одну партизанскую азбуку: лес - дом родной, а с железки надо принести не какое-нибудь дерьмо, а поезд.
   Только теперь, спустя четверть века, наплывают подробности - краски, звуки, запахи. Из них складываются, липнут друг к другу, лентой разворачиваются кадры большой - только им виденной, тысячу раз им пережитой - кинокартины о партизанском лесе.
   ...Лес обрывается неожиданно. Они лежат на опушке. В секрете. Снег... Снег всюду - стылым бруствером впереди, промятой свалявшейся периной под животом, острой заледеневшей корочкой под локтем, под самым носом. Снег дышит сыростью, холодом, смерзлись ресницы. Где-то рвут деревья и морозную тишину взрывы, все ближе хлещут свинцовыми бичами пулеметные очереди - по стволам, по товарищам. А здесь у них пока тихо. Лежат ребята, лежит и он, Володька.
   Кажется, в тот раз он видел, как волчица выводила из леса поздних волчат. Она уходила от выстрелов, спасала своих детей. Он видел, как она проминала грудью голубую тропу, как доверчиво - след в след за ней - тянулись волчата, высоко, под самое брюхо, поднимая озябшие толстые кривые лапы. Мать уводила их все дальше и дальше от людей, озверело убивавших друг друга, в глухие завьюженные овраги.
   В лесу остались люди. В лесу осталась смерть.
   Он сейчас припоминает, что о смерти, в общем-то, не думали. То ли молоды были, то ли было ее вокруг слишком густо. Тишина дышала смертью, небо наваливалось смертью, за каждым плетнем, окном чужой деревни - смерть. И все же о ней не думали. Падали друзья в болотца, в снег, оставались навсегда под насыпью. Пока не ты, вот и вся разница. Не твою сегодня плащ-палатку несут в лагерь, к той штабной землянке, откуда уходили.
   Главное - принести эшелон. Не обмануть доверия того большого вислоусого генерала. Ты принесешь эшелон - и снова сойдутся партизаны со всего лагеря, сбегутся те же девчата. Эшелон - это как подарок всем. Хорошо делать по-дарки людям! Володька всегда ощущал себя сильным и щедрым в такие минуты возвращения. "Люди, вы, кажется, говорили что-то насчет эшелона? Пожалуйста, мне не жалко..." Кто-то негромко заплачет над брошенной в молчащий круг плащ-палаткой, а ты идешь с живыми в штаб, и там тебя ожидает ритуал, разработанный генералом. Старший группы докладывал о диверсии. Потом Федоров давал ему заветную фляжку. Черника, настоенная на спирте. Глоток - твой. Тут было важно соблюсти меру достоинства и меру перемучившейся на задании души. А еще во времена табачного кризиса ты мог свернуть любой величины цигарку - с настоящим табаком! Но и тут не просто: трижды затянешься, хоть до пупа,- остальное неси товарищам во взвод. Там ждут и тебя самого, и затяжку из федоровской цигарки.
   Володя Павлов не раз докладывал о выполненной диверсии самому Алексею Федоровичу Федорову. Потому-то и помнит фляжку. А шагнул из штабной землянки - и ты уже во власти взвода и самых милых твоему сердцу друзей-товарищей. Вернуться в лес, вернуться домой - может ли быть праздник лучше! И снова ты самый щедрый человек на земле! Подходи, ребята, вот они, трофеи. И ложатся в жесткие красные ладони сигара, часы, спичечница и прочая немаловажная чепуха. Хорошо дарить - раздаривать трофеи, взятые у насыпи... А сам и не вспомнишь, сам и не расскажешь ребятам, как холодком землистым дохнула тебе в лицо сегодня смерть.
   ...Володя - первый номер - полз к насыпи. В руках заряд. Второй номер - такой же долговязый, как и он сам,- остался на другом конце шнура. И тут обнаружили немцы Володьку. Стеганула очередь. Теперь - не дыши. Прижался к заряду - и обомлел: чеки нет! Нет чеки, выскочила. И держался теперь боек взрывателя только на предохрани' тельной головке. На миллиметре, на самом краешке. Нет чеки... Заряд в руках. Твоя смерть в твоих руках. Пули ищут-ищут. Тогда-то смерть и дохнула холодком землистым... Гребанул по насыпи пятерней - есть! Вот она, чека раздвоенная проволочка на шнуре. Вставлять ее обратно строжайше запрещалось: взрыв неминуем...
   Володя вставил. Почти на руках, почти на весу. Руки онемели. А немцы подбегают все ближе. О смерти не думал, некогда было. Оглянулся на второго номера - нет его. Только близкие кусты трещат. И шнур безвольно лежит. Бросил, бежал. Он рисковал, вставляя чеку,- и ради чего? А немцы, вот они уже - ну, решай, парень, задачу жизни. Всей жизни. Тебе уже двадцать... Это очень много, когда парню двадцать лет. И обидно мало... Он приподнялся, ткнул заряд под рельс. Скатился с насыпи... Немцы замерли. Он упал, втерся в насыпь, дернул шнур. Взрыв! Комья земли по спине, по голове. Рвануло воздух, ударило ветром... Теперь в лес, домой.
   Бежали, грудью разрывая хитросплетения стволов, ветвей. Одной рукой берег глаза - не выхлестнуло бы лозиной, сучком, а другой ткнул раза три в бок второго номера. Ругаться нельзя - сзади погоня, над головами взвизгивают пули и сыплются серые клочья деревьев.
   Смерть шла по пятам, но он не думал о ней, о только что пережитом, а, скрипнув зубами, тыкал кулаком в бок товарища, обычно отчаянного храбреца, но который вечно что-нибудь делал не так. Тот молчал, только вздрагивал да из-редка улыбался: "Жив Володька... Бей-бей, дружище... Ну, думал, сейчас рванет, поминай как звали... Бей, друг, осечка вышла..."
   И так было... Ошибались, обычно, один раз. Володя Павлов, выходит, что не ошибался. Так уж выходит...
   Они собрались в лесу, все очень разные, часто жестокие, но с одной целью - воевать, врагов убивать. Их тоже убивали. Но он сохранил с тех пор в памяти не лицо войны, не законы вооруженного леса, а удивительную атмосферу товарищества, мужской дружбы, когда раненый - обуза, но тем не менее никто не бросал раненых. Он запомнил и расправы над предателями во всех их подробностях, и вечера, когда нежная девушка, корреспондент "Комсомолки" Леночка Карастоянова читала им, подрывникам, пока еще первые главы "Василия Теркина". До того, как прилетела в соединение Лена, во взводе были одни парни. И вдруг вошла в землянку... она. На двадцатилетних диверсантов это, согласитесь, не могло не произвести впечатления. Володя Павлов, москвич, с улицы Новослободской, вспомнил маму, вспомнил Москву, вспомнил, что давно не держал в руках книги, давно не слышал музыки, которую так любили в семье, там - дома.
   Он оглядел друзей. Володя Клоков. Он привел Павлова к подрывникам,- кто тогда думал, что быть ему профессором! Гриша Мыльников, большеногий такой, что сапоги подобрать - целая проблема. Вася Кузнецов, сибиряк, чалдон, не знавший страха. Николай Зебницкий... Люди что надо. Сейчас смешно и гордо вспоминается, с каким азартом жило это отчаянное лесное братство тогда, в те годы. С азартом отбивали у врагов обозы, ставили мины на железке, с азартом придумывали себе невероятнейшую одежду. А с каким азартом, бывало, проходила дележка тола! Когда тола оставалось мало, его делили, как сахар-на кусочки, на граммы. И вот, когда уже и делить нечего, обязательно кто-нибудь скажет:
   - А у меня есть еще немного. Дам, если возьмете на диверсию!
   И брали, и давал. Последний тол - из личной "заначки". Когда уже не было, быть может, ни табака, ни спирта. Но тол всегда у кого-нибудь находился. Потому что без тола никак нельзя, без тола и лес не лес, и война не война. А ведь главное в их жизни тогда было - убивать, как можно больше убивать фашистов.
   С тем же Зебницким был такой случай. Поставил мину, а ее обнаружили. Зебницкий видел: немец обнаружил и собирается мину снимать. Он ее ставил, а тот снимает. Но поставить мину - значит встретиться со смертью, поцеловаться и разойтись - на этот раз похорошему. И после такого немец собирается мину снять! Зебницкий не вынес. К черту выдержку, хладнокровие и все, что еще должно быть у идеального подрывника! Он не идеальный - Николай выскочил из укрытия и заорал:
   - Э-эй! Ты!.. Ты, гад, что ее - ставил? А ну, катись!.. И дал очередь. И не позволил снять его мину. Тоже азарт.
   Огонь, которым горели двадцатилетние парни, солдаты лесного воинства.
   Такими они запомнились Володе Павлову на всю жизнь. Таким он был сам.
   ...Был теплый хороший вечер летом 1943 года. Отряд, измученный переходом, готовился к ночлегу. Два друга, Володя Павлов и Володя Клоков, соображали насчет ужина. Рядом кто-то спустил ставок, и теперь там можно было разжиться карпишком. Только двинулись с плетюхой, оклик:
   - Павлов, Клоков, к Егорову!
   Егоров - заместитель командира соединения по диверсионной работе - встретил подрывников на пороге хаты.
   - Орлы, есть дело. Завтра ставим мины. Новые - те, что я привез с Большой земли. Но сначала надо испытать одну. Пойдете?
   Они пошли, усталые, без ужина. Пошли.
   МЗД-5 - мина хитрая, надежная. У нее электрохимический замыкатель. Закопаешь ее между рельсами, она и созревает. Может созревать полчаса, а может и месяц, это как подрывник пожелает. Удобно! Партизан нет, а на путях взрывы, гестапо мечется, даже своих собственных комендантов вешает, а понять ничего не может. Вот какую новинку привез Егоров, но сначала нужно было ее испытать, освоить. И они пошли.
   Заслон вправо, заслон влево. Как всегда. Потом пропустили патруль, значит, есть час свободного времени - до следующего патруля. Поставили не быстро, минут сорок с непривычки возились. Ничего, поставили, откатились в лес, ждут...
   Поезд! Сейчас рванет... Прошел - и ничего. Потом - второй, третий. Ждали - и ничего. Без эшелона же не возвратишься. И ждать уже нельзя - солнце высоко!.. И вдруг взрыв! Паровоз стал поперек пути, огонь, стрельба, а вокруг белым-бело! Муку везли на фронт. Не довезли...
   Так началась операция на Ковельском узле. Немного эшелонов проскочило через этот узел в те месяцы - с июля по декабрь 1943 года. Павлов ходил на диверсии под Маневичами, натыкался на засады, подрывников искали гестаповцы, но они были неуловимы. Тридцать четыре эшелона - таков его ковельский счет!
   Ему часто везло.
   Вышел раз на опушку и нарвался на патруль. Немцы опешили: человек из леса! Бросились за насыпь. Ему бы тоже ретироваться, а он - кулак им. Яростный кулак, большой, костлявый. Высоко поднял. И потом уж смылся. Те огнем по пяткам, да не достали. А в лес не пошли. Страшно. Так просто в лес не пойдешь.
   Тоже вот был случай. Поставили на железке последние мины. Возвращались с эшелоном в лагерь соединения. Февраль, вьюжило. Ехали на санях. Ехали весело и беспечно - без разведки. Заскочили в село: "Немцы есть?" - "Ушли..." Ну, ушли, так ушли. А немцы-то в соседней деревне стояли. Только околицу миновали - они! Стоят, руки в карманах.
   Партизаны развернули лошадей и - наутек. А Володя Павлов до встречи-то ехал первым. Теперь, когда развернулись, оказался последним. Стегнул лошадь, привстал и не удержался, погрозил автоматом. Фашисты загалдели, да время-го уж упущено. Погнали партизаны прямо в Городок. Подлетели возбужденные, с гиканьем к селу, а из него выходит колонна солдат. Тут уж грозить автоматом было некогда: побросали подводы и - через поле, через снега бежать. Зло высвистывали, провожая, пули...
   Снова выручил лес.
   И все же немцы решились переступить смертельную границу. Стянули силы, осуществляя глубоко продуманный коварный план. Обычно партизан нелегко было застать врасплох. Глаза и уши партизанские были в каждой деревне. Тайно напасть на партизан было немыслимое дело. Бывало, операция врага еще только начинается, еще только выходят его авангардные колонны за околицу, а уж лес готов встретить их огнем либо заметает следы последних кострищ, колею последней партизанской повозки...
   Но на этот раз несколько дивизий высадилось в чистом поле. Минуя населенные пункты, каратели рванулись в лес, взяли его в огненное кольцо, рассекли на части. И началось!..
   Командование соединения приняло решение: раз лес стал ловушкой, увести людей, миновать чистое поле, замерзшую реку и дальше в другой лес. Это было и неожиданное и смелое решение. И рискованное. Но единственно правильное в сложившейся обстановке. Во чистое полюшко, где ветры заметут следы многотысячной армии партизан!..
   Жизнь прожить - не поле перейти. Старая присказка, которую вспоминают частенько к месту и не к месту. Тут другое дело. Перейти это поле - означало тогда жить. Командиры уводили партизан через поле жизни. Сзади - горели, умирали леса. Взрывы рвали чащобу. Впереди белая глубоко заснеженная равнина, кустарничек в изморози, лед реки. Белая, стылая неизвестность. Но не было иного выхода, как двинуться ей навстречу.
   О чем бы сейчас ни вспоминал Владимир Владимирович, он вновь и вновь возвращается к февралю 1943 года, к событиям, разыгравшимся в Клетнянских лесах на Брянщине, в ее северо-западном углу. Части четвертой танковой армии немцев при поддержке пехотных дивизий и других сил карателей обложили всю округу. Соединение Федорова уходило из Клетнянских лесов. Тысячам людей, пушкам, долгому обозу с ранеными и имуществом надо было или преодолеть эту "полосу препятствий" - шлях, реку Ипуть, ее высокий правый берег, огромную заснеженную пустошь,- или погибнуть.
   И в ту страшную минуту Володя остался впервые без своих ребят из взвода подрывников. Без тезки Володи Клокова, без Гриши Мыльникова, без чалдона - Васи Кузнецова и без многих-многих других, милых сердцу товарищей. Уходила с соединением, уходила навстречу своей смерти и Лена Карастоянова.
   И вот они уходили. А он оставался. Павлову приказали заминировать след. Приказ взводного. И хотя он всей душою восставал против приказа - почему он, почему не другой? Почему один? Подрывники всегда ходят по двое... Володю неосознанно мучили предчувствия.
   Тихо. Ветер ворочает тяжелые дымы пожарищ. Луна, как пятак, то и дело закатывается за чугунные плиты туч. Удаляется скрип тысяч ног, сотен саней. И вдруг - ракета. Вторая. Обнаружили!.. Разведка стукнула немцев - те откатились. Но вскоре вернулись с танками. И там, куда ушли Володины товарищи, куда ушла Лена, взметнулись столбы огня. Все смешалось: земля, огонь, снег, разорванные стволы и тела. Захлебывались пулеметы, чавкали мины, заходились в бешеном лае орудия. Кричали, бились лошади. Люди падали, вставали. Люди уходили дальше и дальше - сквозь огонь и ночь. Они должны были перейти поле. Поле смерти- для одних и поле жизни - для других.
   Володя рванулся было за ними, туда, где дрались и умирали товарищи. Там оставалось самое дорогое в его жизни. К своим! Еще не поздно... На плечо легла тяжелая рука:
   - Стой! Ты что, с глузду зъихав? Смерти захотел? Не спеши, найдет!..
   Это был начальник разведки замыкающего отряда Геннадий Мусиенко.
   Володя слизывал слезы. Он остался. Таков был приказ. Не все ушли. Огонь разорвал колонну. Часть арьергарда отползала назад, в Клетнянский лес, окруженный карателями. Отряд Тарасенко, в котором начальником разведки был будущий друг Павлова Геннадий Мусиенко, тоже вернулся в лес. Шли куда глаза глядят, только бы подальше от огня и танков, утюживших чащобу, подальше от лая автоматов и собак. И остались партизаны, как тогда говорили, под анютиными глазками - под открытым небом. Как найти брешь в блокаде, как найти своих, федоровцев. Кто уцелел? Кто перешел поле?
   Командир отряда имени Щорса Тарасенко и комиссар Михайлов послали в поиск четверых: Геннадия Мусиенко, Ваню Кашина, Валеева и его, Володю Павлова. Поставили задачу: найти Федорова, доложить командованию обстановку и вернуться за отрядом, за отбившимися людьми.
   Ушли. Все четверо в белых маскхалатах. Павлов помнит, что у него были много раз подшитые и потому особенно удобные, разношенные валяные сапоги и черный - под халатом - кожух. Чулки тоже хорошие. С опушкой из чернобурки. Штаны совсем уж богатые - трофейные с кожаными леями. Ушанка. Под левой рукой, чуть сзади - автомат, за голенищем - финский нож и ложка.
   Шли не лесами, а напрямую, чтобы в четыре перехода пересечь открытую безлесную равнину, сократив дорогу втрое. Риск? Конечно, только ведь у партизан иначе не бывает.
   Прежде всего надо было достать лошадей. Мусиенко, старший группы, предложил подкараулить в сумерках кого-нибудь из местных жителей. Долго ждали. Деревенька как обезлюдела. А уже все густо синело вокруг, наливалась земля бесконечной февральской ночью. Но вот мелькнула фигура, ближе.
   - Тихо! Ничего худого не сделаем. Кто в деревне? Оробевший паренек, не сводивший глаз с автоматов, отвечал быстро и на редкость точно. "Лошади у мельника, добрые лошади, кованые, мельница - во-она она".
   Отошел и тут же вернулся: "Дяденьки, постойте!.. Мельник-то наш полицай. Обижать не след!"
   Мусиенко ничего не ответил, только рукой махнул - иди, мол...
   А потом прошептал Володе в ухо: "Видал дипломата? Смекнул, кто мы, но не уверен... Предупреждает, как хошь понимай".
   К мельнику брать лошадей пошли Павлов и Кашин. Мусиенко и Валеев отправились добывать вторую пару.
   Лошадей почувствовали сразу - вот они, во дворе, дышат шумно, нервно переступают с ноги на ногу, чуют чужих, видно. В доме свет погашен. Ваня Кашин остался на улице. С автоматом наготове. Володя стукнул в заиндевевшую дверь. Внутри завозились. Еще стукнул - негромко, с намеком, "свои", мол... За стылым, враз забелевшим окном метнулся свет. За дверью кто-то припал к косяку, просту-женно протянул: "А-а, Вася... Сичас, сичас..."
   Открыл, впустил в темноту теплых сеней. Володя глубже натянул белый капюшон, чтоб не выдала красная лычка на шапке. Шагнул в сени, навстречу заспанному голосу мельника. Тот оказался разговорчивым. Не суетился, но принимал гостя без оглядки, явно стараясь задобрить.
   - Припозднился... Все за бандитами советскими гоняешься? Ох и горело вокруг, страсть!..
   Гость отвечал односложно - угу... Но хозяин не обращал внимания. Человек с мороза. Хозяйка уже чего-то ставит. Бутыль початая, заплывшая холодным салом картошка в сковороде. На стене большой, в рост, портрет Гитлера. В углу, у печи,- винтовка. Володя принял стакан, отхлебнул разом половину душной жидкости и навалился на картошку. Хозяин рассказал, как у них тут население супротивничает, а полицаев мало. Да и побили многих. Он называл имена: "А энтого знаешь?.." Гость жевал, кивая капюшоном, потом выдохнул:
   - Лошадей дай. Верну...
   - Надолго? - спросил хозяин, как-то вдруг поскучневший.
   - Дня на три... Верну...
   Володя, оголодавший, все не мог оторваться от холодной сковороды, а хозяин тем временем скрутил ему цигарку. Взял ее из рук мельника зубами, чуть привстал, потянулся к лампе. Тянуться далеко, капюшон сбился, сполз. Свет лег на шапку, на приоткрывшуюся партизанскую лычку. Рука на автомате. Хозяин, взявшийся было снова за бутыль, окостенел. Кровь сошла с одрябшего лица. Володя не сдержался, улыбнулся. Не мог не созорничать:
   - Что? Не Вася? Обознался?..
   В следующее мгновение хозяин метнулся в дверь. На улице ударила короткая автоматная очередь. "На печь!" - это хозяйке. Рванув портрет Гитлера со стены, опутав первой попавшейся веревкой шесток и дверь, предупредил нарочито строго: "Заминировано... Не сшибись, бабка! До утра чтоб ни гу-гу!.." А сам - в сени, во двор. Чуть не споткнулся о мельника. Ваня уже выводил лошадей. Кое-как запрягли...
   - Не могли без шума? - строго встретил Мусиенко. Но в общем-то он был доволен.
   Ночь. Тихо. Только тронули - и запел снег под полозьями. К своим, к своим, домой!..
   ...Это был отчаянный переход. Отчаянный и страшный. Не лесами, а через деревни, в которых стояли каратели. Шли бы со своими, и пусть было бы так же холодно, так же голодно, только бы шли со своими, федоровцами,- тогда не помнилась бы эта дорога, как помнится она теперь. Было так, а не иначе. Был отчаянный, полный чуткой животной настороженности и огромного осознанного риска переход по безлесному району. Затянувшийся бой без единого выстрела, застава на санях...
   Главное, есть лошади. Пара кованых на все четыре, откор-мленых на даровом, отнятом у крестьян зерне. И ночь веселее, когда летишь под редкими стылыми звездами вот на таких лошадях! Спят каратели...
   Перебрались по глубоким снегам через Беседь - реку, которую будто бес скрутил. Хлестнули по саням мерзлые лозины, скатились на лед, взлетели на другой берег и - дальше, дальше. Впереди село. Есть ли немцы? Нет?.. А уж рассвет настиг. Куда податься? Забрехали собаки. Потянулись дымы над припавшими к сугробам избами. Синим светом утра заливало огороды. Решились. Миновали околицу, свернули в проулок. Никого. Выбрали с ходу отличный крытый двор и туда загнали лошадей. Двое в избу, а двое, не распрягая, задали корм лошадям. И тоже в избу.
   Мусиенко скомандовал: "Хозяева на печь. Извините. Верить - верим, а до вечера никого не выпустим. В нашем деле иначе нельзя"... Потом Геннадий расставил своих: одного - к окну с автоматом, второго к дверям. А двое спать, спать, спать!.. Тихо в избе, словно вымерли все. Те, что на печи, в напряженном страхе. Знают: придут немцы - всем конец... Гарнизон-то гитлеровский вот он, рядом, в школе стоит.
   К счастью, зимний день короткий. А загустела ночь - и снова в путь! Визжат полозья, стучат копыта. Ночь обступила, спасительно накрыла дорогу, весь мир остылым своим тулупом. Луна. Вот она ни к чему выкатила, дурища. А все бабье любопытство: кто, зачем, куда? И в самом деле, кто там, вон на тех трех подводах, что тянутся под луной через такое же бескрайнее серебристое поле? Кто? Руки на автоматах. Те, наверное, тоже замерли в напряжении - кто? Голоса не подали. Пусть молчат, пусть катят своей дорогой. Бегут лошади, спины заиндевели. Тихо. Руки на автоматах.
   Вторую дневку провели под открытым небом, в мерзлых кустах. Обтопали снег, затаились. Вечером заслышали выстрелы. Погоня? Значит, подъем и скорее дальше, в близкий Новозыбковский лес. Там знал Павлов одного лесника, вернее, его сына, на связь с ним ходил. Только бы добраться до леса. Лес - дом родной.
   Лесник впустил, но ничего не сказал о партизанах. Не знаю - и точка. Хоть убей - не знаю. Вот так же одна бабка. Володя раза три спрашивал: были или нет партизаны? Молчит, старая, головой мотает, ни черта не поймешь у нее: "Охти, якись были оружные людишки..."
   Хитрая: бес их ведает - кто они, эти четверо в белых халатах? Раз про партизан выспрашивают - не иначе полицаи... Ко всему - один и лопочет как-то не по-нашенски... Где ж бабке знать, что Валеев - чуваш? Володя уж было за грудки ее взял - вывела из терпения, но тут же сам отлетел в сторону. Над ним стоял старший группы Мусиенко.
   - Ты что же это? Женщину? Да ты пойми, что каждый вот так душу из нее трясет! Каждый требует сказать, где партизаны? А если она скажет? Если она завтра врагу про тебя, сукин сын, скажет? Прости, мать...
   Володя тогда понял - смутно, очень смутно,- но что-то понял, большое, чистое, наверное, самое главное в жизни... Мусиенко заставил просить прощения у старухи. "Бог простит, сыночек... Ничего я не ведаю... Обогрейтесь покуда... Бог простит... Война..."
   И лесник молчал. А ведь кто он - знал Павлов.
   К счастью, пришел к ночи сын, тот самый парень, что знал Володю. Он страшно обрадовался: да, были федоровские партизаны, были! Отыскался след соединения - это как праздник.
   И снова ушли четверо в ночь. Лесник сам вывел на дорогу, указал, куда идти. Только все казалось, что лошади едва-едва тащатся. А может, и вправду выбились из сил? Вон сколько отмахали за четыре перегона!
   В пятую ночь нарвались на немцев. Показали им зубы и откатились к Ново-Сергеевке. То была своя, партизанская деревня. Там и Мусиенко, и Павлова, и Кашина, и Валеева каждый мальчишка знал в лицо... В этом-то селе и открылся четверым след большого движения. Федоров? Здесь прошло родное соединение! Дорога взрыхлена сотнями лошадей, взбита, раскатана полозьями. А вот и рубчатый след проти- вотанковой пушки - партизанской пушки... Свои! Как он сейчас измучился, истосковался без них, и даже без их грубости, и даже без их насмешек. Все бы отдал, чтобы только еще раз выйти вместе с Клоковым на железку. Вчера переваливали в одном месте железнодорожное полотно, и так хотелось мину поставить. Руки чесались - рвануть бы!..
   Зашли в хату, хозяйка горшки да миски на стол. Ставит, приговаривает:
   - А наши-то пошли на Соловьевку. Только вы с опаской. Ночью там бой был!
   И вот наконец она - Соловьевка. Хотелось выстрелами поднять всю округу, орать, шуметь, разбудить каждую избу...
   Володя сразу бросился искать своих. Где тут подрывники? Нашел. Влетел в избу. Повскакали ребята: "Володь-ка! Откуда? Черт! А ну, дай-ка я тебя!.."
   Миша Воловик, парторг, сел на скамью, молча стал стаскивать сапоги. Хорошие сапоги. Его, Володькины. Павлов сразу, еще от порога, узнал их. Как оставался тогда, то попрощался с ребятами, а сапоги бросил на взводную повозку. Сейчас Миша молча снимал сапоги.
   - Брось ты, Мишка! Оставь их... Носи!.. Я вернулся, ребята. Живой я, братцы!..
   Живой. И среди своих. И снова дома - в соединении Федорова. Теперь надо поскорее получить новое задание. И рвать, рвать поезда. С горючим. С танками. С гитлеровскими солдатами... Только вот еще отыскать - сегодня же - Леночку Карастоянову, отдать ей пистолет, маленький такой, изящный пистолет (был случай в дороге - добыл), и уж после этого напроситься на задание.
   Володя Павлов так и не отдал ей маленького подарка. Лена Карастоянова была убита. Месяц назад. Пулей в сердце...
   Жизнь прожить - не поле перейти. Лена не перешла того поля. А он, Володя, перешел. И он, и Мусиенко, и Ваня Кашин, и Валеев. Им повезло. И ему тоже. А может, он и не мог иначе, не мог не перейти, потому что не может человек остаться один, жить без своих, без соединения, в котором стал человеком и героем.
   ...Снова уходили на задание. Под левой рукой автомат. В мешках за спиной - тол. В нагрудном кармашке - взрыватели. Тонкие, как карандаши. Снова молча докуривают возле штабной землянки. Стоят в кольце провожающих. Перешучиваются. Поругиваются незлобно. Девушки тоже провожают. Как всегда. И обязательно одна какая-нибудь украдкой смахивает слезы. Потом вышли командиры, и вместе с ними Федоров - большой, широкий, с вислыми украинскими усами. Он говорит запомнившееся на всю жизнь:
   - Ну, хлопцы... Смотрите, не приносите всякого дерьма. Порожняка там или чего еще... В общем, принести эшелон!..
   Принести эшелон. Всегдашнее напутствие любимого командира. И - приказ, который нельзя не выполнить.
   Владимир Павлов приносил их тридцать восемь раз. Самых разных. Не один - с ребятами. Конечно, на железке всякое случалось. Но тридцать восемь принес...