В 1957 году газета «Медицинский работник» устроила встречу медиков — бывших заключенных фашистских концлагерей.
Войдя в редакцию, я нерешительно оглядывалась по сторонам, ища место, и вдруг увидела знакомое лицо.
— Люба, Любочка!
Мы крепко обнялись, поглядели друг на друга и обнялись снова.
— Любочка, откуда ты?
— Из Тулы. Вот, познакомьтесь, мой муж.
На мой взгляд, Люба мало изменилась: все так же щурится, при улыбке на щеках появляются ямочки. После концлагеря она долго болела, сейчас в Туле работает врачом. Нежная, заботливая мать — все беспокоится о дочке, оставленной дома.
Вспомнили Равенсбрюк, и тотчас перед моими глазами встал погреб для трупов и задняя аллея... Однажды я видела на этой аллее Любу. Она шла, едва переставляя ноги, опустив голову. Даже на лицах полицаек, которые ее вели, можно было прочесть страх и какое-то участие. Только вечером я узнала, что произошло. Евгения Лазаревна сказала: «Сегодня нашей Любе дали двадцать пять».
Я встретила Любу, когда ее после экзекуции вели в штрафблок.
Мы очень дружно работали после освобождения. Тогда же Люба написала свои воспоминания. Расстались мы как-то незаметно, и теперешняя встреча наша была неожиданной для обеих. О ком мне было говорить на вечере воспоминаний в редакции, как не о Любе! Ведь на ее долю в лагере досталось едва ли не самое тяжкое испытание, но она вышла из него с честью. И я рассказала о мужестве Любы, отказавшейся делать патроны, работать на фашистов. Рассказала о том, как ее не испугали, не сломили ни побои, ни пытки.
Весь следующий день мы провели вместе.
А вскоре мы, Любовь Семеновна Конникова и я, вошли в состав советской делегации, приглашенной в Германскую Демократическую Республику на торжества, посвященные памяти жертв фашистского тер-рора. Торжества проходят ежегодно во второе воскресенье сентября. Во многих городах ГДР устраиваются в этот день митинги, на них приглашают представителей различных стран.
Рано утром 7 сентября 1957 года автобусы и машины двинулись в направлении небольшого городка Фюрстенберга, в окрестностях которого находился Равенсбрюк.
От лагеря остались лишь каменные стены, здания тюрьмы и крематория. Около них сооружался памятник жертвам фашизма, девяносто двум тысячам женщин, погибших в этом лагере. Множество людей — бывшие заключенные, их родственники, жители Фюрстенберга и других городов Германии возлагают цветы и венки у печей крематория. Затем посетители тихо ходят по камерам тюрьмы. Вот здесь страдали и гибли герои борьбы против гитлеровской тирании.
В одиннадцать часов площадь Фюрстенберга и прилегающие улицы были полны народа. Разноцветные флаги и плакаты украшали дома и трибуну.
Эмми Хандке открыла митинг. Потом представительница Демократического союза женщин Германии Ильза Тиле сделала доклад. Я выступала как представитель Советского Союза. Выступали француженка Ренэ Лаваль, полька Марта Барановска — все бывшие заключенные Равенсбрюка.
Долго не умолкали аплодисменты собравшихся. А затем их руки соединились вместе и поднялись вверх в знак взаимной дружбы.
За обедом к нам подходили представительницы Международной федерации женщин, мы пожимали руки испанке, канадке, индонезийке... Нас познакомили с французом, который уже много лет приезжает в Равенсбрюк, чтобы положить цветы к печам крематория, где сгорела его жена.
— Может быть, вы знали мою жену — мадам Ивонну Шолэ? — спрашивает он меня. — Я вам пришлю ее фотографию, может, вы узнаете ее по снимку.
Делегатка из Чехословакии приехала немного позднее нас.
— Либуша Прбшкова, — певуче отрекомендовалась она, — ты меня помнишь?
Я не знала в лагере, что ее зовут Либуша Прбшкова, но в моей памяти остались ее лучистые глаза, затененные густыми ресницами.
— Помню, Либуша, помню!
Мы сели рядом, и Либуша долго рассказывала о себе, о семье, показывала фотографии... Она из Лидице, одна из двухсот женщин, угнанных оттуда в Ра-венсбрюк в 1942 году. Мужчины Лидице были уничтожены все, даже пятнадцатилетние мальчики. В живых осталось только шестнадцать детей, восемьдесят два ребенка были замучены в душегубках. Чудом выжил сын Либуши Иозеф, которого она оставила четырехмесячным младенцем.
— Три с лишним года я ничего не знала о судьбе сына, — рассказывала Либуша. — Когда приехала домой, ему был пятый год, но он не говорил ни по-чешски, ни по-немецки и всего боялся... Вот погляди, это его фотокарточка.
Со снимка на меня глядели огромные грустные глаза худенького мальчика.
— Он все это время пробыл в детском приюте, а потом бабушка успела взять его, когда немцы уходили. Теперь ему пятнадцать лет, теперь он такой...
И снова на меня с фотокарточки глядит мальчишеское лицо, но теперь глаза сверкают весельем.
— Либуша, что ты сейчас делаешь?
— Работаю. Я председатель Лидицкого Совета. Снова вышла замуж, у меня теперь есть дочка, тоже Либуша.
Соседка Либуши прикалывает к моему платью памятный знак — маленький кирпичик на пестром шнурочке. На кирпичике вытиснено слово «Lidice». Это символ того, что, несмотря на страшные разрушения, вот из таких кирпичиков строится новая Лидице, лучше и красивее прежней.
Кто-то обнимает нас сзади.
— Шарлотта, длинная Лотта! — восклицаем мы и целуем немецкую коммунистку — старого товарища по заключению.
— А у меня к вам дело! — решительно заявляет она.
Когда Лотта была освобождена из концлагеря и попала наконец домой, она, поправляясь после тяжелой болезни, стала вышивать подушку, чтобы подарить ее советской военнопленной — узнице Равенсбрюка. Сейчас она видит перед собой двух таких женщин, меня и Любу, но подушка одна! Мы советуем ей сделать подарок той, кого она лучше помнит по лагерю.
На следующий день после большого митинга в Берлине происходило заседание Международного комитета бывших заключенных Равенсбрюка. Нас приветствовали Роза Тельман, Ильза Тиле и поляк Александр Шурек — заместитель генерального секретаря ФИРа. В свое время Шурек был одним из бойцов интернациональной бригады в Испании, а во вторую мировую войну — участником французского движения Сопротивления.
Споров на заседании было много. Председателем избрали голландку Брехт ван дер Мюйзенберг, милую справедливую Брехт. Мы все хорошо знали ее в концлагере. Все такая же прямая, высокая, с почти седой головой и умными, ясными голубыми глазами, которые могли излучать тепло и сверкать решимостью...
Брехт ван дер Мюйзенберг искусно вела собрание, вот уж действительно «в атмосфере дружбы и взаимопонимания!»
Француженка Роз Герэн — депутат Национального собрания Франции, та, что первая заявила протест против назначения нацистского генерала Шпейделя на пост командующего войсками НАТО, рассказала нам, как трудно работать борцам за мир во Франции и в других капиталистических странах.
На этом собрании были женщины различных взглядов, но их связывало общее чувство — любовь к детям. Этой любовью дышало обращение ко всем женщинам и матерям мира, выработанное Международным комитетом бывших узниц Равенсбрюка.
«В каких бы концах света мы ни жили, какую окраску кожи и какое бы мировоззрение мы ни имели — нас всех соединяет любовь к нашим детям, которым мы дали жизнь, любовь к нашей семье и нашему народу.
Сегодня война и атомная опасность угрожают не только отдельным народам, но и всему человечеству. Поэтому нам нужно умножить наши силы и солидарность для того, чтобы добиться запрещения изготовления и употребления атомного оружия.
Мы — женщины Равенсбрюка, испытавшие ужас концентрационного лагеря, не хотим, чтобы наши дети когда-либо пе-режили страх этого ужасного места».
Каждый делегат был обязан опубликовать это воззвание в газетах своей страны.
У нас в Советском Союзе оно было напечатано в Ленинграде и в Туле — местах жительства делегаток.
Когда мы уже собрались уезжать, ко мне подошла невысокая худенькая женщина и протянула руку.
— Тони, — назвалась она.
— Тони? — переспрашиваю я. — Та самая Тони? Она понимает по-русски и смеясь кивает головой.
А я почти кричу председателю нашей делегации генералу Алексееву:
— Владимир Петрович, вы помните, я вам в вагоне рассказывала о Тони — женщине, приговоренной в концлагере к смертной казни, которую заключенные обменяли на одну умершую, а затем вырезали номер 224
Тони Лер (слева) на встрече бывших заключенных Равенсбрюка в Париже. с ее руки, чтобы эсэсовцы не могли ее найти. Так вот это та самая Тони!
— Здравствуйте, — говорит Тони по-русски генералу. — Вот что осталось от номера!
Она показывает широкие белесоватые рубцы на предплечье.
Генерал склоняется и осторожно целует эти рубцы.
— Храбрые вы женщины! — с чувством говорит он.
К сентябрю 1957 года Эрика выписалась из больницы и была уже дома. Она встречала нашу делегацию на вокзале, принимала нас у себя дома, бывала вместе с нами на заседаниях и собраниях. Я тихонько наблюдала за ней.
Эрика всегда со вкусом одета, держится просто, но с достоинством. Лишь один раз я видела ее донельзя смущенной. ^Это было у нее дома. Бербель играла в школу и вызвала мать к доске отвечать урок по русскому языку. Эрика теребила носовой платок и неуверенно произносила русские слова, бросая умоляющие взгляды на Бербель, но жестокосердная учи-тельница властно требовала: «Дальше, дальше!»
После урока мы весело смеялись, сидя на диване, и Эрика, вытирая вспотевший от усилий лоб, извиняющимся голосом говорила:
— Не дается мне русский язык, не знаю, что делать...
