Наутро все, давясь от смеха, шепчут друг другу, что обер-швестер и сестры СС нацепили на рукава и на головы повязки с красным крестом.
Я оказалась права: Красная Армия действительно перешла Одер...
Вечером я целую и тереблю Мари-Клод:
— Мы будем свободны, ты понимаешь, мы будем свободны! Не услышим больше сирены, не увидим ни старшей сщдиды, ни сдсдер СС, ни гнусных полицаек, ни эсманов! Мы будем ходить под руку или заложив руки в карманы; мы будем есть хлеб с маслом и чи-тать книги. Мы пойдем в лес и будем рвать цветы...
Я еще долго говорила, опьяненная близостью счастья, а Мари-Клод тихо лежала около меня. Наконец, обиженная ее спокойствием, я восклицаю:
— Ты не рада? Или ты уж так отвыкла от всего, что не можешь почувствовать прелести жизни?
— Какая ты счастливая, Антонина, что вернешься в Советский Союз! Ты знаешь, что если будешь свободна, то сможешь жить и трудиться для своей Родины. А я? Я, конечно, тоже буду жить и трудиться для Франции. Но какова будет моя жизнь? Кто знает, что ждет мой народ, что принесет нам окончание войны...
Мое возбуждение от предвкушения мелких радостей жизни померкло, зато горячая волна гордости заполнила меня всю. Гордости, что моя Родина — Советский Союз.
Между тем продолжались лагерные будни. Трудно быть врачом в лагере, но еще труднее быть там советским врачом. Как надежды многих в Европе возлагались на Красную Армию, так и надежды больных возлагались на нас. Уж кто-кто, а советский врач должен был помочь. И у меня не хватало сил разрушать их надежды, отказывать, хотя многочисленные просьбы отнимали время, предназначенное для отдыха.
С питанием становилось все хуже и хуже. Были дни, когда мы не получали и тоненькой пластинки хлеба, довольствовались кофе и супом из брюквы. С каждым днем в морг уволакивали все больше больных.
Временами мы стояли на краю пропасти. Раздавали пакеты Красного Креста чешкам, и женщины, назначенные в югендлагерь и спасенные нами благодаря тому, что мы обменяли их на умерших, стали громко признаваться в своей подлинной национальности и называть свои настоящие фамилии, чтобы только получить посылку. Осталось в живых лишь несколько евреек, спрятанных нами по ревирам. И вот стали раздавать посылки еврейкам. Мы думали, что это провокация, и негодовали на людей, которые ради посылки выдавали и себя и нас. Но и это прошло благополучно.
Появились машины Красного Креста и начали забирать больных француженок, голландок и норвежек для отправки в Швецию. Мы сначала боялись этому верить, но товарищи, работающие за пределами лагеря, сообщили, что больных действительно пересаживают на машины со шведским гербом и сопровождают их люди в шведской военной форме.
Мы с Мари-Клод стали устраивать отъезд Николь, но она несколько раз снова убегала в блок, чтобы быть вместе с нами, увидеть русских солдат и уехать после освобождения лагеря в Советский Союз.
Я старалась внушить ей, что в Советский Союз она должна попасть как делегатка французской молодежи. Это подействовало, и мы отправили нашего маленького Мышонка дожидаться очередного транспорта Красного Креста.
Ждать надо было долго, и мы с Мари-Клод время от времени бегали ее проведать. Однажды мне сообщили, что машины уже подъезжают, и я бросилась туда в последний раз обнять Николь. Я ожидала слез, и каково же было мое удивление, когда я увидела Николь с лукавыми глазами. Она повела их в сторону одной больной, готовой к отправке. Сгорбленная, повязанная платком по самые глаза, в роговых очках, прижимающая к лицу носовой платок, Сиене была неузнаваема.
У меня сердце возликовало. Если уж доктор Трайте устроил Сиене на этот транспорт, значит, шведский Красный Крест не миф, не очередной фашистский обман. Значит, наша Николь попадет в настоящее место. А что можно потом ожидать от Сиене? Какую личину наденет она после разгрома Германии? Для кого будет она снова шпионить, изображая из себя жертву концлагеря? К кому устроится на службу?
Но многие эсэсовцы не могли поверить, что для них скоро наступит конец. Одна из сестер, высокая Маргарита, пришла однажды в блок и вызвала меня. Сидя передо мною, она спрашивала:
— Правда, что вы русская?
- Да.
— Правда, что вы из Ленинграда?
— Да.
— Правда, что немцы были близко от Ленинграда?
— Да.
— Вы знаете, фюрер сказал, что немцы еще раз будут там, и я этому верю.
Я опустила глаза. Улыбка могла мне стоить пары пощечин, если не больше. С каким удовольствием я бы плюнула в это тупое, фанатичное лицо, но за долгие годы я привыкла отказывать себе в радости. Когда, подняв голову, сестра Маргарита вышла, Марианна разразилась смехом.
— Она, право, сумасшедшая, эта сестра Маргарита. Неужели и я была такая же и так же слепо верила во все, что говорили фашисты?
А Мари-Клод, тоже присутствовавшая при этом разговоре, теребила меня за рукав и, пытливо наморщив лоб, спрашивала:
— Скажи, скажи: вот это — то, что по-русски называется «круглая дура»?
— Да, именно это, моя дорогая!
С 15 апреля началась бешеная отправка транспортов. Все работоспособные были угнаны.
Трайте вызвал к себе в кабинет врачей. С необычно взволнованным выражением лица он сказал:
— Красная Армия приближается, скоро мы вынуждены будем уехать. Больных мы не сможем эвакуировать, их придется оставить здесь. С ними мы должны оставить небольшое количество медперсонала. Кто хочет остаться?
Единодушный ответ: «С большим удовольствием» — заставил его нахмуриться.
Он указал на меня и еще на двух молодых русских врачей, затем на двух полек, чешек, немок, австриек — всего человек десять.
Обращаясь к иностранцам, он добавил:
— Я вас оставляю, чтобы вы защищали интересы больных вашей национальности перед Красной Армией. До прихода русских старшей остается доктор Курт, с приходом Красной Армии она передает больных доктору Антонине, которая будет являться ответ-ственной. По возрасту она самая старшая из русских врачей. Можете идти. До свидания.
— Нет, не до свидания! Мы тебя больше никогда не увидим. Прощай навсегда! — счастливо шептали мы, выходя из его кабинета.
