1.
Всю неделю аресты проходили днем и ночью, не только в самом городе, но и на рудниках, в поселках. В город доставляли людей пешим порядком, привозили арестованных на машинах, гнали их группами и в одиночку.
Бывшую машинистку Октябрьского райкома партии Веру Фоминичну Клюеву застали дома. На ее паспорте не оказалось отметки полицейского участка.
— Скрываешься от властей, коммунистка?—пригрозил ей полицай.
— А какая ты власть?—уклонилась от прямого ответа Клюева.— В холуях ходишь. Веди меня к своим начальникам. С тобой мне не о чем разговаривать,— отрубила она и набросила на свои худые плечи теплую кофту.
Притихшая мать стояла около печки. Старческими подслеповатыми глазами она хотела о чем-то спросить Веру, ко дочь не смотрела в ее сторону, собиралась покидать дом молча, спокойно.
— Кто же на тебя указал, доченька?—наконец-то решилась подать голос старуха.
— Молчите, мама. Не ваше дело,— уже покрывая голову косынкой, глухо ответила Клюева.— За ребенком присмотрите. Сиротинкой его не оставляйте... А я, может, вывернусь...
— Горе мое, горюшко...— не в силах сдержать слезы, заголосила мать.
Клюева только отмахнулась рукою. Ее лицо было спокойным. Тонкие губы сомкнулись в ровную полоску. Женщина указала полицаю на дверь.
— Веди меня... Вла-асть...— не скрывая охватившего раздражения, бросила она конвоиру и первой вышла из комнаты.
День был слякотным, хмурым. Косой дождь бесшумно падал на мостовую.
Поначалу Клюева и не поняла, куда ведут ее: то ли в тюрьму, на базарную площадь, то ли в полицейский участок. Гулкие сапоги конвоира цокали подковками. И то, что она, Клюева, идет под винтовкой, в первое мгновение не показалось страшным. Чем дальше от дома, от родного проулка — страх все больше и больше овладевал ею. Может быть, ее станут истязать за то, что она не явилась на регистрацию бывших активистов, месяц отсиживалась дома? От полицейских теперь невозможно укрыться; она ждала, верила, надеялась на то, что спасение жизни находится только в ее собственных руках.
— Ты меня по проулкам не крути,— наконец-то решилась Клюева предупредить конвоира. — К главному начальству доставляй меня... Слышишь? она узнала знакомого шахтинца-коммуниста Пушкарского. «И Григорий... Андреевич здесь,— невольно промелькнуло в мыслях. Клюева боялась, что арестованный увидит ее лицо.— Все, все... Только спастись, только уйти от смерти»,— будоражили мысли голову. Уже не смогла расслы-шать, как звякнул тяжелый засов, как затопали сапоги в глубине подвала.
— Иди! Чего испугалась?—опять привел ее в чувство хриплый голос конвоира.
По ступенькам крыльца едва поднялась, словно несла на плечах тяжелые мешки. Застойный, нежилой запах караульного помещения вызвал минутную тошноту. Перед глазами все еще мелькал опавший лист тополя, окровавленные клочки мужской рубашки, босые пятки знакомого человека, которые как-то мгновенно скрылись в подвале.
Шла по коридору и не замечала стука собственных каблуков.
«Держись, держись, Верка...— пыталась на ходу успокоить себя.— У тебя есть спасение... Ты должна жить...»
Конвоир грубо втолкнул ее в дверь.
— Обогреться просит, Василь Васильевич,— с нескрываемой усмешкой доложил конвоир человеку, который сидел за столом. У начальника, названного Василием Васильевичем, были строгие, недобрые глаза. Черный чуб выбился из-под его кубанки, прикрыл своим крылом пра-вую бровь.
— Фамилия? Коммунистка? — сухо спросил он.
Клюева затаила дыхание. Отвечать на вопросы русского она не хотела. Да и является ли здесь главным начальником этот чубатый верзила?
— Где работала при Советах?—уставился на нее Василий Васильевич.
— В Октябрьском райкоме партии,— наконец-то решилась ответить Клюева.
— Ого, какую севрюгу ты доставил мне, Пожидаев,— ухмыльнулся после ее слов начальник и спрятал под кубанку крыло своего черного чуба. — Такую рыбку сам потрошить буду,— заметил он.
Плечи Клюевой мгновенно расправились. Она сорвала с головы косынку, посмотрела злыми глазами на русского.
— И пальцем меня не тронешь,— предупредила она.— Я не какая-нибудь тебе потаскуха. С бабой ты, конечно, справишься... Да не дамся я. К немцу главному веди... А с тобой и разговаривать не стану, Все!
Василий Васильевич даже легонько присвистнул. Худощавая фигура стоявшей перед ним женщины вызвала недобрую улыбку. Первым желанием было подойти к ней и ударить кулаком, чтобы красной юшкой умылось это злое бабье лицо.
— А ну, Пожидаев, отвесь ей горячего салтисону...— переступив с ноги на ногу, приказал Василий Васильевич.— А то больно разговорчивая она...
Полицай уже сделал шаг вперед.
— Только попробуй... — сжала кулаки женщина.— Сдачу получишь, и в довеске не поскуплюсь,— посмотрела она злыми глазами на своего недавнего конвоира.
То ли к счастью, то ли к несчастью — в эту минуту Клюева ничего не понимала,— в дверях появился немецкий офицер. И полицай, и русский начальник застыли на месте, вытянулись перед офицером по команде «смирно».
— Вас ист дас, господа? Какой шум? Первым нашелся для ответа Василий Васильевич:
— С арестованной разговариваем. Зараз привели...
— Кто есть такая?—Офицер уставился на Клюеву. Клюевой было трудно разобраться в поблескивающих нашивках на офицерских погонах, но она поняла, что перед нею стоит не простой немец — и конвоир, и русский начальник, видать, побаивались этого статного офицера.
— Я работала в Октябрьском райкоме партии. У меня к вам секретный разговор. А эти...— Клюева кивнула на своего конвоира и русского начальника,— они принимают меня за коммунистку...
— О, беспокойный фрау,— развел руками немец. — Я ничего не понимайт. Партайн геноссе... Зер гут, зер гут. Прошу, фрау...— Теперь он распахнул перед Клюевой дверь.— Пожалуйста, прошу, фрау...
— Вот это другое дело... Благодарю вас, господин офицер,— улыбнулась немцу Клюева. В сторону полицаев бросила:— Учитесь вежливости у культурного человека, олухи... А то салтисоном горячим пугаете, видали таких!
Вместе с офицером Клюева покинула караульное помещение. Теперь она шла уверенным шагом по длинному коридору, не слышала, как чавкали промокшие туфли, легкий озноб оставил ее. Офицер любезно предложил ей сойти по ступенькам крыльца Сам провел ее ко второму флигелю. Так же любезно распахнул дверь, пригласил в свой кабинет, с подчеркнутой внимательностью указал на кресло.
Не прошло и двух минут, как в кабинете появилась молодая секретарша (Клюева почему-то решила, что эта девушка работает при немце именно секретаршей) На ней было темно-бордовое платьек глубокий вырез показывал высокую шею, украшенную поблескивающим медальоном. Пышная прическа, игривый завигок на лбу, черные глаза, яркая краска губ, тугой поясок на тонкой девичьей талии — все это заметила Клюева при первом взгляде на вошедшую.
С девушкой офицер заговорил на своем языке. Она что-то бойко тараторила немцу, улыбалась ему и словно не замечала присутствия Клюевой.
— Вам предстоит, арестованная, вести разговор с заместителем начальника нашего городского гестапо господином Дэппэ.— Наконец-то разложив перед собою чистые листы бумаги, девушка посмотрела на Клюеву.-г- Я переводчица. Отвечайте на мои вопросы.
— А без свидетелей нельзя? — вздернула бровью Клюева.
— Господин шеф не очень хорошо знает русский язык. Мое присутствие необходимо...
— Вы, значит, при них служите?
— Совершенно верно... Фамилия?
По любезному взгляду офицера Клюева поняла, что без свидетелей ей все же не удастся разговаривать с немцем.
— Тогда пиши...—-согласилась она.— Клюева моя фамилия.
— Где работали при Советах?
— Я уже говорила. В Октябрьском райкоме. Машинисткой.
— Когда вы были арестованы?
— Нынче... Прямо дома.
Пока переводчица записывала, Клюева в упор смотрела на офицера. Она видела, как тот внимательно прислушивался к каждому слову, произнесенному переводчицей, как легонько отстукивал своими тонкими пальцами по зеленому сукну стола Разрисованная губной помадой красавица может задать еще один вопрос, другой, третий... Нет! Долгий разговор едва ли будет уместным при первой встрече с немцем. Его надо оглушить самым важным сообщением, главным козырем,, и тогда немцу не под силу будет побить ее карту. Мысли остановились на одном — сразу удивить немца... И она решилась. Даже встала во весь рост, отодвинула от себя кресло
— Неужели вы думали, что я сама к вам приду? Я месяц ждала...— выпалила Клюева.— А вы все ходите вокруг да около, как слепые котята...
Ее волнение, злая искорка в глазах не обескуражили ни немца, ни переводчицу. Дэппэ продолжал легонько стучать пальцами на зеленом сукне стола. Через какую-то секунду он забарабанил громче.
— Продолжайте...— любезно вставила девушка после объяснения с немцем.
Дэппэ всегда допрашивал арестованных вместе с переводчицей. Он и сам мог бы задавать им вопросы на русском языке, для этого у него имелся достаточный запас слов — «фамилия», «имя», «партизан», «коммунист». Ему нравилось то короткое молчание, когда он выслушивал перевод, мог осмыслить его, изучить поведение стоявшего перед ним человека.
— У меня весь подпольный райком здесь. — Клюева показала свой кулак.— Здесь... А вы каких-то партизан разыскиваете. За отрядом Вальки Мищенки гоняетесь, а такого отряда в городе не было и нет, они сбежали вместе с Красной Армией. Драпают теперь по Кавказу...
— Мищенкоф? Партайгеноссе шахта Артем?—не дождавшись перевода девушки, уставился на Клюеву немец.— Вы, фрау, хорошо знал Мищенкоф?
— Я всех наших коммунистов знаю,— отмахнулась рукой Клюева.— Сама бы его придушила... этого Мищенку... Да сбежал он. А чего ему здесь делать? Базы у него не было. Они вам пыль в г\аза пустили, вот вы и бегаете за ними со своими гончими. Ищите ветра в поле...
Дэппэ строго приказал, чтобы каждая русская фраза переводилась ему самым точнейшим образом. Он попросил, чтобы Клюева присела.
— Вы есть наш гросс друг,— заискивающим взглядом окинул он Клюеву.
Та понимала, что теперь-то она не будет сидеть в подвале под деревянным тамбуром. Немец заинтересовался самой мелкой картой — обыкновенной шестеркой,— теперь пришла пора ударить козырным тузом. Вся игра будет в руках ее, Верки Клюевой! И собственная жизнь сохранится, и немцы уберегут ее от беды — так решила она.
Проворными руками Клюева отстегнула поясок юбки, поспешила распороть край пояска и достала из-под рубца маленький бумажный пакетик. Она осторожно раскрыла его. За белой бумажкой находился черный, лоснящийся листок копирки.
— Вот!—расправила она на своей ладони копировальную бумагу.— Тут упрятаны все ваши хлопоты, господин офицер,— блеснула Клюева глазами и передала немцу копирку.— Месяц вас ждала, не решалась сама прийти, а теперь читайте.
Дэппэ ничего не мог ей ответить. Он поднес копирку к настольной лампе; на свету были видны русские буквы, ровной колонкой выделялись три строки машинописного текста. Догадавшись, что за ними скрывается разгадка какой-то важной тайны, Дэппэ приказал дословно, с малейшими подробностями, перевести ему весь машинописный текст. Клюева давным-давно запомнила содержание копировальной бумаги, но на ?цужом, непонятном языке он сейчас прозвучал совсем по-иному. И когда черноглазая дважды повторила фамилии подпольщиков — Холодова, Гудкова, Фисунова, потом до последней строчки перевела весь текст немцу, Клюева успокоила себя: червонный козырный туз даст ей только выигрыш! Жизнь ее будет спа-сена...
— Это не есть подлог?—все же спросил Дэппэ, но быстро бегающие глаза выдавали его восхищение.
— Что вы, господин офицер,— неловко вздернула плечами Клюева.— Я сама печатала решение райкома. Мне диктовал его товарищ Кожухов, наш секретарь. Два экземпляра... Эти-то экземпляры я Тихону Архиповичу отдала, а насчет копирки он и не подумал. Я для вас ее приберегла. Главные наши подпольщики все здесь указаны...
Дэппэ считал себя уравновешенным, сдержанным человеком, но теперь ему трудно было сохранить свое спокойствие. Получить копию решения райкома партии, в котором говорилось о руководителях городского подполья,— от такого сообщения едва ли можно оставаться спокойным. Хо-телось сразу же позвонить на квартиру .оберштурмбанфю-реру Хильфсготу, сообщить шефу о своем успехе, обрадовать его новостью, но прирожденная сдержанность взяла верх над минутной слабостью характера Дэппэ.
— О фрау Клюефа. Вы наш гросс друг.— Он вышел из-за стола. И когда женщина попыталась было встать перед ним, усадил ее на место, о чем-то бормотал, видно по-всему, благодарил, звонко пристукивая каблуками. Потом что-то приказывал своей черноглазой переводчице, опять жал руку Клюевой и, еще не в силах успокоиться, продолжал бормотать.
— Господин оберштурмбанфюрер благодарит вас, мадам Клюева, за оказанную нам большую, бесценную услугу,— пояснила переводчица и тоже протянула Клюевой свою тонкую девичью руку.— Немецкое командование считает вас своим другом. Мы не останемся у вас в долгу. Немецкое командование приносит вам глубокую благодарность за передачу очень важного документа. Сейчас будет вызвана легковая машина, и вас доставят обратно домой. Вы можете быть свободной.. В дальнейшем мы восполь-зуемся вашими услугами. Об этом просит передать вам, уважаемая мадам, господин шеф...
При последних словах Клюева опустила голову. Плечи ее ослабли. Глухим, грудным голосом она сказала:
— Из тюрьмы я не уйду.
— Почему, мадам Клюева? Вы оригинал,— изумилась переводчица.
— Не уйду, и все!
Черноглазая поначалу не могла сообразить — в каком тоне можно передать шефу об отказе арестованной возвращаться домой. Она взглянула на Дэппэ, потом опять на женщину, даже растерялась.
— Вас ист дас? —виновато спросил немец.
— Из тюрьмы я не уйду. Сажайте меня... Что хотите со мной делайте! — уже не своим голосом закричала Клюева и разорвала косынку.— Не уйду я из тюрьмы.
Она кричала и не слышала, о чем переговаривалась черноглазая с немцем. Потом откинула голову на спинку кресла, закрыла лицо руками, уже не кричала, а только хрипела: в
- Не уйду! Делайте, что хотите. Не уйду!
- Почему?—Переводчица положила на ее вздрагивающие плечи свои легкие руки.—Почему вы не хотите уходить домой, мадам?
- Меня убьют наши,..— Из груди Клюевой вырвался глубокий вздох,—Наши... Шахтинцы убьют... Понимаете? Не уйду я из тюрьмы. Оставьте меня здесь... Я работала в райкоме... Признаюсь. Сажайте!
Дэппэ нашелся не сразу. Но переводчица поняла его с полуслова.
— Милая мадам,— промолвила она с кроткой учтивостью.— Мы оставим вас у себя... Вам надо обсушиться, отдохнуть, успокоить свои нервы. Вы промокли... На дворе дождь. Господин шеф согласен оставить вас до утра... Вы будете в тепле, отдохнете...
На этот раз Клюева не поверила вкрадчивому тону черноглазой и ее ласковым словам. Она встала с кресла, скомкала в руках разорванную косынку, соглашаясь принять любую уготованную ей судьбу. Сама направилась к выходу.
— Я провожу вас, мадам...— последовала за нею переводчица.
Они вдвоем вышли из кабинета оберштурмбанфюрера.
На дворе уже совсем стемнело. Перестал дождь. Часовой окликнул женщину, но, узнав переводчицу, прошел в глубину двора. Клюева даже не попыталась взглянуть на ворота. Она шла рядом с переводчицей.
— Мы можем быть самыми счастливыми людьми,— вдруг шепнула ей черноглазая.— Война пройдет, и все забудется. Советы сюда не вернутся... Запомните мое имя — Ирэн. Я тоже русская. Тоже хочу сохранить свою жизнь, поэтому и нахожусь здесь. У нас на кухне работает моя мама... Вы переспите у нее, там тепло, хорошо... и покушать вам дадут.
Клюева шла и не понимала черноглазую, даже не хотела слушать ее ласковых слов. Все казалось пустым и безразличным.
2.
Дэппэ торжествовал: наконец-то гестапо напало на след, по которому можно отыскать подпольный центр шахтинских коммунистов. Три фамилии — Холодов, Гудков, Фисунов — не значились в списках арестованных, их не было в числе расстрелянных, не упоминались они и в донесениях агентуры. Пока что один он, оберштурмбанфюрер Дэппэ, владеет списком подпольного райкома партии. Он заставит найти этих трех коммунистов, где бы они ни скрывались, хотя бы в самой преисподней! Лично будет допрашивать партизанских главарей, всю душу вытряхнет из них, но ликвидирует осиное гнездо!
До сегодняшнего дня гестапо, оказывается, ходило по ложному следу, пыталось ликвидировать партизанский отряд матроса Мищенко, а такого отряда и не существует в городе, черт возьми! Фридрих Мольс и здесь оказался профаном, не смог предотвратить взрыва шахт, не обеспечил себя активной агентурой, забил всем голову несуществующими подпольными организациями «ППП» и какой-то «КШ», хотя поджогами немецких складов, взрывом эшелона на Каменоломне, большевистскими листовками занимается подпольный райком — не миф досужего выдумщика, а реально существующее осиное гнездо партизан. Нет, Дэппэ не позволит обводить себя вокруг пальца! Оберштурмбанфюрер Хильфсгот должен будет поставить выскочку Мольса на свое место, теперь шеф не посмотрит на большие берлинские связи Мольса, Дэппэ уже представлял восторг шефа, когда тот узнает о копирке, прочитает перевод списка руководителей подпольного райкома; эта черная, поблескивающая бумажка стоит нового Железного креста, новой награды и повышения в звании!
— Мы хорошо заканчиваем сегодняшний рабочий день, Ирэн!—поделился Дэппэ своей радостью с переводчицей, когда она вернулась в кабинет.
— Я завидую вам Эта Клюева — настоящая находка. У нас не было еще арестованного, который попросился бы оставить его в тюрьме... Она — оригинал. А вы счастливчик, шеф.
— За мое счастье можно с вами поужинать, Ирэн?
— А что скажет шеф?
— Я попрошу пройти со мной сейчас к шефу. Там и поужинаем. — любезно предложил Дэппэ и, не скрывая лукавой усмешки, заметил: — Или вы предпочитаете ужинать только с шефом?
— Вы шутник, Дэппэ. — Ирэн как бы не поняла намека офицера.— Я же и с вами ужинала,— поправила она свой беспокойный локон.
— О, это были счастливые минуты, Ирэн.
Договорились все же пойти вдвоем к шефу Надо быстренько написать ему перевод этой бесценной копирки. Завхоз Буш в одно мгновение доставит шнапс, любимые Ирэн конфеты с ананасовой начинкой — Дэппэ распорядится лично о хорошем столе. Счастливый день должен закончиться счастливой компанией. Телефонный звонок к Бушу как бы отрезал все пути для раздумий Ирэн. Она согласилась пробежать к Бушу, чтобы выбрать на его складе любимую закуску, прихватить шампанское.
Дэппэ охватили раздумья; ему все же не хотелось делить добычу с шефом. Хильфсгот может обойти и самого Дэппэ, забрать ключ от осиного гнезда в собственные руки. Но нет! Драгоценную копирку заполучил он, Дэппэ, значит, и орден Железного креста украсит только его грудь. Десятки расстрелянных коммунистов стоят одного подпольного райкома. За раскрытие, за разгром такой организации командование не поскупится и на два Железных креста. Шеф есть шеф, обходить его не позволяет честь офицера.
Оберштурмбанфюрера он застал на квартире. Как всегда, тот проводил свободное время за своими этюдами. Гостиная была заставлена мольбертами, беспорядок художника, видно, нравился хозяину квартиры. На этот раз фламандский пейзаж не заинтересовал Дэппэ, он лишь искоса посмотрел на полотно с незаконченным портретом Ирэн.
— Вы можете поздравить себя, шеф! — вместо обычного приветствия выпалил Дэппэ.
— Вам нравится мой последний этюд?
— О нет! Дрезденской галереи у вас все равно не получится, мой друг...— заметил Дэппэ.— Ваша слава в моих руках.— И он поспешил распластать на ладони копирку.— .Читайте, шеф! Здесь ваша слава...
Опытным глазом Хильфсгот осмотрел копировальную бумагу. Мелкие буквы отчетливо проглядывались перед светом настольной лампы. Шеф не понимал русского текста, но вместе с тем догадывался, что Дэппэ желает сообщить ему какую-то приятную новость.
— Где же перевод?! — вскрикнул он
— Пожалуйста, шеф...
Глаза Хильфсгота округлились. Он затаил дыхание. Дважды перечитал текст перевода. Потом вновь посмотрел на копирку. На лице Хильфсгота выступил румянец.
— Вы... Вы — гений, Дэппэ! — наконец-то пришел в себя Хильфсгот.
— А разве мой шеф не гениален ? — в свою очередь переспросил Дэппэ, довольный возбужденностью шефа.
— Где достали бумагу? Когда? От кого получили?
Короткий рассказ Дэппэ был выслушан шефом с тем подчеркнутым вниманием, на которое не всегда приходилось рассчитывать Круглое лицо Хильфсгота запылало румянцем, даже синеватый шрам заметно посветлел. Под его бровями вздрагивали тонкие прожилки. В глазах вспыхивала довольная искорка, на мгновение она потухала и вновь появлялась — по всему можно было догадаться, что шеф принимает уже какое-то очень важное решение, оценивает каждое слово Дэппэ
Видно, некстати появилась в дверях Ирэн; из-за ее спины выглядывал завхоз Буш. Руки этого толстяка были нагружены пакетами, бутылками шампанского, кольцами колбасы.
— Отставить, господа...— холодно промолвил шеф.—-У меня срочное дело,— пояснил он, снимая китель с вешалки.— Ирэн мне нужна, хорошо, что вы пришли, фрау... И господин Дэппэ... Сейчас же пройдем к этой... Клюевой... А Буш тем временем накроет стол. У нас еще будет свободное время, господа...
Дэппэ насторожился: шефу хочется самому взять в собственные руки ключи от гой завидной тайны, которая скрывается пока что за текстом райкомовской копирки. Поэтому-то шеф так торопливо застегивает пуговицы кителя, не может отыскать фуражку, пробежал за нею в спальную комнату, вернулся к вешалке.
— Что же вы стоите, господа? — недовольным взглядом окинул он присутствующих и схватил с полки фуражку.— Служба не ждет...
В машине все молчали. Дэппэ не мог простить себя за то, что поспешил объясниться с шефом: разговор о копирке можно было оставить и до утра; теперь Хильфсгот повернет все дело только в свою пользу, сам Дэппэ останется с пустыми руками. Ирэн сожалела о позднем времени, о вкусном ужине, который принесли от завхоза, но вместе с тем ей хотелось узнать о причине необычной возбужденности шефа. Она догадывалась, что Дэппэ, конечно, успел похвастаться перед начальником гестапо своей ново-стью; список подпольного райкома несомненно находится в руках шефа, поэтому господин Хильфсгот торопится на службу даже в неурочное время — с ним этого никогда не случалось.
— Арестованную... ко мне!—приказал шеф, как только машина остановилась во дворе гестапо.
Вместе с Дэппэ Ирэн ушла в помещение тюремной кухни. Им открыла дверь повариха — худощавая молчаливая старуха.
— Где женщина, мама?—сразу же спросила Ирэн.
— Отдыхает... Кушает... Я дала ей переодеться во все сухое,— объяснила старуха.
Клюева сидела у печки. Свою мокрую кофту и черную юбку она успела сменить на широкое клетчатое платье. Заметив переводчицу и офицера, женщина не поднялась с табуретки, продолжала хлебать из миски какое-то варево.
— Вас приглашает шеф, мадам,— обратилась к ней Ирэн.— Пройдемте с нами... Биттэ...
— Теперь начнется...— недовольно буркнула Клюева,— обогреться не дадите...
— Шнель, шнель...— торопил ее офицер. Его возбужденный взгляд не предвещал ничего хорошего. Покорно набросив на голову платок, Клюева направилась к выходу.
— Ночевать-то придет она?—участливо спросила повариха.
Ирэн одернула ее:
— Ты не вмешивайся в наши дела, мама...
— Молчу. Молчу, доченька...
После кухонной теплоты Клюева сразу же почувствовала вечернюю прохладу. Она закрыла лицо платком, вобрала плечи, видела перед собою только широкую спину офицера. Дробный перестук каблучков переводчицы слышался позади. Вот ступеньки лестницы скрипнули под сапогами немца, он распахнул дверь и любезно, как и в первый раз, уступил дорогу Клюевой.
Ее привели в кабинет. Теперь за широким столом, освещенным зеленым абажуром, сидел тучный, одутловатый немец. И по тому, как застыл у стола господин Дэппэ, как он внимательно выслушивал тучного немца, как засуе-тилась с бумагами черноглазая переводчица, Клюева поняла, что на этот раз с нею поведет разговор самый главный начальник гестапо. Ему-то следует рассказать о себе подробнее—скорее определится ее собственная судьба. На первые вопросы — имя, фамилия, где работала,— она отвечала бысвро, без единой запинки. Потом переводчица спросила:
— Желаете работать с нами? Будете помогать немецким властям?
— Я сама решила...— ответила Клюева.— Для вас сохранила копию решения бюро райкома. Какая же помощь еще требуется от меня?—пристальнее всмотрелась она в бабье, одутловатое лицо главного немца.
— Мы отправим вас домой,— пояснила черноглазая слова шефа.— Вы будете сообщать нам адреса подпольщиков,,..
— Из тюрьмы я не уйду!—опять отрубила Клюева и без спроса уселась в кресло.— На воле меня убьют наши... Партизаны узнают про копирку и прикончат меня. А я хочу жить! Жить хочу!—закричала она.
— О! Вы умный фрау...— улыбнулся Дэппэ.— У вас большой голос. Мы должны вас немножко побить...
При этих словах он замахнулся на Клюеву, но не ударил ее, сразу же опустил руку. Главный немец почему-то затопал ногами. Клюева поджидала удара стоявшего рядом офицера. Но тот улыбался.
— Бейте! Стреляйте меня!—опять закричала Клюева.— Я пропащая... Я больше ничего не знаю.
Теперь улыбался и главный немец. Переводчица сказала, чтобы Клюева кричала громче, ее никто не будет останавливать — об этом просит и господин шеф, и господин Дэппэ.
— Кричите! Делайте громкий крик, фрау,— размахивал своими длинными руками Дэппэ перед лицом арестованной.— Вы умный, фрау. Кричите! — На этот раз он больно ущипнул Клюеву.
Словно от ожога, Клюева подскочила в кресле. Закричала во весь голос. Главный немец даже прислонил ладони к своим ушам. Он продолжал улыбаться и не хотел останавливать воплей женщины. Горло Клюевой пересохло, она не кричала, а хрипела, не понимая, для чего заставляют ее наполнять комнату душераздирающим криком.
— О, вы умный, фрау...— склонился над нею Дэппэ.— Ирэн объяснит вам... Вы настоящий, талантливый артист.
Капельки холодного пота сбегали по лицу Клюевой. Она уже не могла кричать Уловила взгляд переводчицы и только широко открытыми глазами спрашивала: для чего все это?
— Вы наивная, мадам...— как бы понимая ее безмолвный вопрос, пояснила черноглазая.— Там, внизу, в подвале...— Ирэн показала рукою на пол,— там ваши бывшие друзья, коммунисты. Вы должны кричать... Там поймут,
Старик-сосед тоже легонько подвинулся, и Клюева смогла свободно распрямить ноги. Голову она положила на колени женщины. Хотелось только одного — безмолвно пролежать, до утра, не слышать людского стона. Сама почувствовала, как вздрагивали плечи — или от холода, или от страха, заполнявшего эту каменную темноту.
— Ты плачешь, милая?..— опять склонилась над ее лицом женщина и согрела щеки теплым дыханием.— Поплачь, поплачь... Легче будет, боль отойдет... Сама-то с какой шахты будешь?
— Городская я...
— Здеся много городских. Поутру схватили и в подвал понапихали. Целый день возили...
— Что же с нами будет?—В голосе Клюевой слышались страх и озабоченность. Она принялась всхлипывать, хотела вызвать слезу. Как на грех, ресницы оставались сухими. Чтобы не выдать себя на тот случай, если теплая ладонь женщины коснется ее лица, Клюева смочила слюной свои пальцы и провела ими под глазами.
— Что же с нами будет?—вновь прошептала она.
— Коммунистов, говорят, на Ростов отправляют сразу же, а простых, может, выпустят,-*-старалась успокоить ее женщина и припала теплой ладонью к бровям Клюевой.— А ты плачешь... Обойдется все... Не кручинься, ми-; лая...
— Коммунистка я..
— Тогда к добру не готовься... Слезами тут не поможешь... Не признавайся — и весь твой сказ.
— Звери ведь немцы... — промолвила Клюева и всхлипнула громче.
— Такая уж порода выродилась... — согласилась с нею женщина.
— А вы — коммунистка?—переждав минуту, вновь,; поинтересовалась Клюева.
— Простая я... За сына схватили. Он убег за Дон, а| меня в каталажку. Сына-то своего я не выдам... Ему еще жить придется, бог его укроет у добрых людей... а я отжила свое.
Эти материнские слова кольнули под самое сердце. Вот лежит она на коленях чужой, незнакомой матери, согрев вается ее теплом, и не знает эта убитая горем женщина. какие черные мысли заполонили душу самой Клюевой. Подобно горячему камню они давят на сердце, обжигают душу — и страшно на людях признаться в своих черных мыслях. Все, кто попал в эту душную камеру, живут одной большой надеждой, они ждут утра, дышат телесной испариной и верят в свое спасение. Зачем вспоминать о собствен-ной душе? Она осталась за калиткой тюремного двора, а скорей всего — еще раньше покинула самоё Клюеву? «Гадина ты, Верка, не человек, у тебя нет души, ты зверь, собака, последняя падаль... — терзала себя недобрыми словами.— Свои люди не выдадут... В это верит простая мать, сыновью жизнь сохраняет... А ты, Верка? Должна утром рассказать немцам об этой матери...-Да есть ли у тебя душа, Верка?» Мысли набегали чередою, одна мрачнее другой. Все тело охватывал холодок, она и не заметила, как глаза наполнились настоящей, неподдельной слезою.
— Ты не плачь, милая... У всех у нас одно горе...— шептала женщина. И Клюева хотела представить суровое, изрезанное глубокими морщинами лицо склонившейся над нею чужой матери. Хотела и не могла. Густая темнота скрадывала все — и эти шершавые женские руки, и доски подвальной двери, и стены, и тела людей.
— Да будьте вы все прокляты! — уже не помня себя, забилась в угол Клюева. И люди подумали, что эти грозные слова арестованная посылает немцам.— Я жить хочу! И пропадите вы все пропадом... Отдайте только мою жизнь. Душу мою отдайте! У меня тоже есть ребенок! Я тоже мать!..
Теперь она испугалась своего голоса. Людской говор прокатился по всему подвалу. Женщина теснее припала грудью к лицу Клюевой, дрожащими руками укрывала ее оголенную похолодевшую спину.
— Ты успокойся, милушка, успокойся... У всех одно горе... Зачем терзать людское сердце,— не переставала шептать старая,— может, хто уснул... А другой и сам уже вволю накричался... и ты успокойся.
Холодная дрожь не покидала Клюеву. Она мысленно ругала себя последними словами за то, что подняла крик е подвале. С истеричкой разве станут поутру откровенничать заключенные? Каждый боится за свою судьбу... У каждого своя тайна... И у нее тоже есть тайна... своя, Черная, непроглядная, как эта темнота... Нет, она сохранит свою тайну, выйдет на волю, будет жить... И какое ей Дело до судьбы чужой матери! Ее сын ведь тоже убегает от смерти. Хочет жить. И она, Верка Клюева, также хочет жить! Ну и что с того, что она когда-то была коммунисткой? Была, да сплыла... Вся вышла... Нет в городе коммунистов! А жизнь будет, пусть хоть собачья, паскудная жизнь, но будет... Будет!
На участливые вопросы женщины она теперь не обращала внимания. Глаза привыкли к темноте. Она отчетливо видела дверь подвала, переплет железных балок на потолке. Под самым потолком, в левом углу, виднелось небольшое продолговатое оконце, перехваченное густыми железными прутьями. Ночной сумрак едва-едва просачивался через него в камеру, бросал бледные отсветы на головы, на плечи людей.
Клюева никого не хотела видеть и ничего не хотела замечать, желала оставаться только со своими тревожными мыслями.
Собственно говоря, с чего все началось? Почему она оказалась в этой душной камере? Разве не могла она выехать из города вместе с товарищами? У нее были на руках проездные документы... Секретарь райкома Тихон Архипович обещал дать машину... Но отцовским домом полностью могла завладеть сестра Анька! Ведь по всему было видно, что сестра не собиралась убегать далеко из города, трезвонила о том, что немцы недолго продержатся в Шахтах. Значит, она, Верка,— убегай за Волгу, на Урал, мыкай нужду по белому свету, а сестра Анька отсидится в донских хуторах, выждет свое время и приберет к рукам все родительское подворье. Нет, дудки! Не на такую нарвалась, милая сестричка! Сколько драк и ссор у нас было с тобой из-за отцовского дома?! До поножовщины дело доходило. Лучше уж я, Верка, останусь в городе и полностью завладею родительским подворьем. Но как же быть с немцами? Любая черная душа сразу же донесет им, что Верка Клюева числилась коммунисткой, работала в райкоме. Где найдешь защиту при возможном аресте? Райком, конечно, оставит в городе подпольщиков — об этом она догадывалась уже по тому, что Тихон Архипович печатал характеристики на активных коммунистов,— но разве подпольщики смогут защитить ее, Верку Клюеву, от ареста и прикрыть от немецкой пули? В те тревожные дни все казалось страшным, любая надежда на спасение рушилась, выглядела несбыточной. И вдруг... Тихон Архипович вызвал как-то Клюеву в свой кабинет, попросил принести туда пишущую машинку и продиктовал ей совершенно секретное решение о создании подпольного райкома партии. Клюева по-своему оценила доверие Тихона Архиповича. Он, помнится, сам подал ей два листа добротной бумаги, Клюева заложила между ними новую копирку и быстренько отпечатала секретное решение. Тихон Архипович принял из ее рук два экземпляра, взял с нее честное партийное слово, что тайна этого документа останется только между ними; Клюева и не заметила поначалу, как унесла копирку вместе с машинкой, обнаружила это лишь в своей комнате. Чтобы случайные посетители не увидели копирку на столе, упрятала ее под бумагами. И сама позабыла об этой копирке. С работы как-то принесла домой десяток чистых листов, взглянула — и ахнула! Между ними лежала злополучная копирка. В первое мгновение хотела уничтожить копию секретного решения бюро: по ней можно было узнать и про секретаря подпольного райкома партии товарища Холодова, и про его помощников Гудкова и Фи-сунова. Руки не посмели разорвать копирку. А вдруг в этом черном, лоснящемся на свету клочке бумаги — личное ее спасение? Долго думала, как ей поступить: уходить ли теперь из города или оставаться и ждать немцев? Пусть даже ее арестуют новые власти... Но она заявит, что осталась в городе по собственному желанию: когда-то была коммунисткой, а теперь раскаялась. Подпольщиков райкома, несомненно, будут разыскивать, может, и не найдут сразу, не дознаются, кто был оставлен в партизанах... А у нее, Верки Клюевой, есть документ, имеется копирка, по которой немцы узнают о подпольном райкоме. Чем же другим можно заслужить доверие у новой власти; немцы и жизнь ей сохранят, и работу найдут, куском хлеба не обидят, и отцовский дом отдадут в ее полное владение. Тогда-то вряд ли сохранит свою буйную голову сестричка Анька! Пускай возвращается из-за Дона! Она ведь тоже была коммунисткой? Была. Депутатом горсовета ходила? Ходила. С нее-то немцы больше спросят, ничего ей не простят, первую пулю в лоб пустят. И поделом... Не сможет сестричка улизнуть от немцев. А она, Верка Клюева, и себя сохранит, и целехоньким приберет родительское подворье к рукам. «Не жить нам под одной крышей. Анька!»— твердо решила тогда она.
Теперь надо успокоиться. При новой власти, может, по другой, более счастливой дорожке пойдет ее личная жизнь. Ведь Красная Армия отступает, ее загнали до Кавказа, гонят, говорят, за Волгу — вряд ли теперь вернутся Советы в шахтерский край...
А если немцы не поверят? Плюнут на копирку и Оставят ее, Верку, в этом сыром подвале. Даже расстреляют вместе с коммунистами Скажут: ты укрывалась от регистрации. Дудки! Они уже клюнули на приманку. Теперь-то господа офицеры непременно изловят Тимку Холодова и всех его дружков. Так будет! От этого не уйти подпольщикам. Говорят, парторг шахты Воровского уехал вместе со всеми жителями из города. Бабьи сплетни! Не для этого Тимка шушукался в райкоме с Тихоном Архиповичем секретарем горкома. Помнится, даже не попрощался с нею, когда вышел в последний раз из кабинета секретаря. Н очной ставке она сама опознает и уличит Холодова.
Надо ждать. После темной ночи всегда приходит светлое утро. И дождь омывает пыльную траву. И после по жарища на земле прорастают молодые зеленя. Все, все образуется. Надо только переждать... Терпение — мат спасения... Когда отрезают чужую руку, другому человеку не больно. Каждый смертный живет своею жизнью.
Вот уже и рассвет пробуждается в узком оконце. Даже на зорьке не под силу сомкнуть глаз. Веки опухли от бессонницы, стали тяжелыми, непослушными. Глаза словно запорошило мелким песком. В камере нечем дышать. Потная испарина поднялась к потолку и повисла зеленоватым пологом.
— Ноги небось отекли у вас, мамаша,— участливо спросила Клюева и подняла голову с коленей женщины.— До утра на них пролежала...
— Я все вытерплю,— глухим голосом ответила соседка.
При блеклом утреннем свете ее лицо казалось восковым. Густая седина спадала на лоб, у надбровья виднелся синий кровоподтек. Клюева обернулась и только теперь увидела десятки голов заключенных. Люди сидели вдоль стен, распластались на полу, иные уже стояли и молчаливо переминались на месте. Общая камера могла вместить человек пятнадцать-двадцать, но сейчас в ней находилось более полусотни заключенных; женщины теснились поближе к выходу, мужчины заполнили почти всю камеру — их было больше. На иных виднелись армейские гимнастерки, флотские тельняшки, другие были одеты в простую домашнюю одежду. В заднем простенке чернела глубокая ниша, под ее кирпичными сводами тоже слышались приглушенные мужские голоса.
Клюева привстала на отекшие колени. Прямо перед нею сидел бородатый суровый старик, тот самый, что задыхался вечером от кашля. Поодаль от него прислонился к стене мужчина помоложе. Белая разорванная рубашка открывала широкую грудь. Он закинул к стене худое лицо, тяжко дышал, и было видно, как острый кадык выступал на его шее. Клюева признала в этом человеке того самого заключенного, которого впервые увидела на тюремном дворе, когда полицаи волоком тащили его в подвал.
Человек почему-то уклонился от ее пристального взгляда. Клюева перелезла через ноги старика, разглядела свободную доску пола и уселась рядом с человеком в белой рубашке.
— Не признаешь меня, Григорий Андреевич?—-тихо шепнула Клюева.
Новый сосед молчал. Острый кадык вздрагивал, и было слышно, как тяжко дышалось этому человеку. Его лица она не могла разглядеть, но заметила коричневый сгусток крови на подбородке, широкую ссадину на левом плече.
— Тяжко тебе, Григорий Андреевич?—опять шепнула Клюева.
— Ты, наверное, обозналась,— нехотя выдавил человек.
— Разве? Не может быть... не признал?
— Нет...
— Мы же свои люди...— не отступала Клюева. Она чувствовала горячее дыхание человека. Пушкарский, конечно, узнал Клюеву по голосу, может быть, он видел, как ее втолкнули в камеру, слыхал, несомненно слыхал ее вчерашний крик. — Я помню, ты приходил к нам в райком, Григорий Андреевич.
— Не называй моего имени,— глухим, внутренним голосом ответил человек.— Фамилии моей не называй, прошу тебя... И себя не выдавай.
Она как будто согласилась, поняла просьбу человека. Оторвала чистый лоскуток от своего рукава и приложила его к окровавленному подбородку Пушкарского. Тот ответил лишь гортанным вздохом, собрался с остатками силы, чтобы отвернуть лицо к стене.
— Оставь меня в покое...
— Я же помочь тебе хочу, Андреевич.
— Другим... им помоги...— уже сердито бросил он и заскрипел зубами.— Отстань от меня...
На обоих никто не обращал внимания. Даже сидевшие рядом не могли уловить приглушенного шепота. Клюева переждала еще одну минуту молчания.
— Мы же коммунисты, Андреевич...— вновь прошептала она почти над самым ухом Пушкарского.— Должны помогать друг другу. Кто тебя выдал? Может, эта гадина и на меня указала?
— Молчи...
— Не ожидала я от тебя такого. В одной беде мы оказались...
Теперь Пушкарский и сам опустил лоб на голову Клюевой. Он припал горячими губами к самому уху женщины, дышал тяжело, с трудом выдавливал слова.
— Где ты взяла это платье? Ведь тебя пригнали в черной юбке. Я все видел. Ты стояла у дерева, а меня тащил в подвал Ванька Пискун и еще один... Скажи...
— Ты обознался, Григорий Андреевич.
— Нет, я запомнил... Перед смертью все запомнишь...
— Меня в этом платье арестовали... Немцы били меня...
— Не криви душой, сука... У тебя ни одной царапины; нет на морде,— сказал последние слова тихо, но потом собрался с силой и оттолкнулся от стены. Глаза его налились кровью. И весь вид человека был таким, что он готовился поднять руку на свою соседку, но силы опять по-кинули его.
— Клюева... говорю, оставь меня. Клюева...— заклокотало в его горле.
— Выдавать, значит, меня решился?..— припала она губами к лицу человека и ощутила холодный солоноватый пот на его щеках.
— Дети наши разберутся во всем... — только и сказал в ответ Пушкарский. Он опять откинул, голову к стене, надрывно застонал, обмяк. — Перед моим смертным часом уйди от меня, Верка...
Последние его слова услышали люди. Моложавый хлопец в тельняшке успел подхватить голову Пушкарского и опустил ее на свои колени. Человек еще дышал, острый кадык выступил вперед, натянул сухие прожилки шеи.
— Вы знали этого человека, товарищ?—обратился матрос к оторопевшей Клюевой.
— Нет, не знала... Он, видать, с какой-то шахты, а я городская,— решила уйти со своего места Клюева.— В бреду человек буровит лишнее.
За оконной решеткой уже слышались шаги часовых. Во двор въехала легковая машина, на мгновение заслонила собою утренний свет оконца и исчезла за стеною.
— Ой, страшно, маманя,— опустилась Клюева к женщине, около которой пробыла всю ночь.— Страшно умирать...
— На людях не страшно, милая...— понимающе заметила старая.— Ведь тута, в подвале, все свои люди... Ты не надрывай свое серденько... Кондратьевной меня звать. Прислонись ко мне и успокойся...
Первыми вызвали на допрос двух моряков. К дверям прошел тот моложавый хлопец в тельняшке, что хлопотал около Пушкарского. Другой был постарше, поскладнее в плечах.
— Держитесь, краснофлотцы! — крикнул им вслед звонким голосом моряк, стоявший у стены.
Люди притихли в камере.
— Уже четвертое утро их вызывают,— зашептала старая женщина над ухом Клюевой.— Допытываются, будто в Шахтах скрывается ихний командир. А ребята не выдают командира...
— А много здесь моряков?—полюбопытствовала Клюева.
— Шестеро... Они, сказывали, в плен попали... На переправе. В Шахты их пригнали с Дона. Первые недели держали в полицайской тюрьме, тоже допрашивали, били их... ничего не дознались, а теперь в гестапу пригнали и каждодневно измываются над ними...
Сверху, над потолком, послышались грохот, крики.
— Началось...— глубоко вздохнула женщина. Что-то тяжелое падало на потолок, вновь поднималось, стучало по доскам. Непонятные немецкие выкрики заглушали мужской стон. На минуту этот гвалт и топот затихали наверху. Потом опять слышались голоса, глухие удары.
— Молоденького бьют... Он завсегда так-то кричит,— будто за всех посочувствовала соседка Клюевой.
— Алексей выдюжит, мамаша,— отозвался на ее голос высокий моряк, стоявший у стены.— Каждому надо крепиться, товарищи,— обратился он ко всем.— А если наш Алеша не вернется... Запомните. Родом он из Новороссийска. Жил на балке Красно-Зеленых, около пивзавода, там, где три колодца... Если кому удастся выйти на волю, дожить до победы — найдите Алексееву мамашу и расскажите ей всю правду о сыне... Фамилию его и я вам не скажу, товарищи, он — простой русский человек...
Клюева закрыла уши ладонями. Она уткнулась головой в колени старой женщины. Не слышала, о чем говорил высокий моряк, что творилось наверху. В ушах звенело, по всему телу пробегали ледяные мурашки. Она видела перед собою только окровавленную тельняшку молодого хлопца, его хохолок, быстрые глаза и тонкие ребяческие губы — таким он запомнился Клюевой, когда хлопотал над ослабевшим телом Пушкарского.
«Я пропаду. Меня выдадут. Скажет Пушкарский. Он запомнил чужое платье. Здесь же, в подвале, меня растерзают»,— одна страшная догадка сменялась другою и чудилась еще более страшной. Прикосновение теплой руки соседки вызывало новую дрожь в теле; вот сейчас к ней протянет свою жилистую руку высокий моряк, он наступит ногою на горло, задушит, раздавит...
— Жутко мне, мамаша...— Не понимая, зачем она признается в своем страхе перед старой женщиной, Клюева сжалась в комок, сильнее обхватила обеими руками колени соседки.
Гулкий перестук сапог по ступенькам подвала заставил прислушаться. Дверь камеры широко распахнулась, и Клюева увидела, как на пороге появился молодой хлопец. Он держал тельняшку в руках. Вся грудь моряка — крест-накрест — была исполосована кровяными лентами. Не переступив порога, хлопец плашмя грохнулся на пол.
— Арестованная Клюева... Выходи!—вдруг донеслось из-за двери.
В первое мгновение зычный голос полицая испугал Клюеву. Она растерянным взглядом посмотрела в лицо своей соседки. Почувствовала, как старческая узловатая рука сжала ее ладонь. Иссохшие губы соседки прошеп-тали:
— Слабенькая ты... Но держись, держись...
Клюева поднялась на ноги. Переступила через тело молодого хлопца, даже не обернулась, чтобы распрощаться С теми, кто настороженно смотрел на нее.
4
В кабинете были Дэппэ и переводчица Ирэн. Черноглазая предложила скамейку Клюевой, сама уселась рядом с немцем.
— Как провели ночь, мадам?—поинтересовалась переводчица.
Клюева смолчала: ведь не для того же ее привели из подвала, чтобы расспрашивать о бессонной ночи! Черноглазая хочет высказать сочувствие... Зачем? Для чего? Клюева понимала нелепость вопроса переводчицы.
— Я в ваших руках... Спрашивайте,— промолвила она и опустила голову.
— Фрау устал... Я понимайт... Фрау желает отдохнуть, шляфен,— заговорил в свою очередь Дэппэ.— Мы будем гуманны,— выдавливал он непонятные слова, перебирая бумаги на столе.
Клюеву раздражало теперь все: и эта назойливая обходительность, и шелест бумаги, и тягостная минута молчания. В висках стучало. Если ее вызвали для нового допроса, так почему же медлит немец, почему молчит переводчица? Пусть спрашивают, пусть кричат на нее, топают ногами... Так будет лучше. Ведь люди в подвале прислушиваются сейчас к каждому стуку, который должен доноситься из этого кабинета... А они — немец и переводчица — как назло не приступают к допросу, перебросятся между собою двумя-тремя непонятными словами и опять умолкают
Наконец Дэппэ встал из-за стола, прошелся к окну. Гулкий перестук каблуков, вероятно, слышался даже в подвале. Неровные доски пола скрипели под его размеренными шагами. Офицер подошел к арестованной, о чем-то спросил ее на своем языке. Ирэн сразу же перевела вопрос офицера:
— Вы встречали в камере, мадам, своих старых знакомых?
— Да...
— Кого? Скажите фамилию! — торопилась узнать Ирэн
Клюева понимала: назови она сейчас фамилию Пушкарского — участь этого человека будет решена, из общего подвала его немедленно переведут в камеру смертников. Если утаить от немца разговор с Пушкарским — накличешь беду на собственную голову, немец заподозрит в укрывательстве коммуниста. А может, и за ней кто следил в камере?
— Я одного только встретила там... других не знаю,— попыталась было Клюева уклониться от прямого ответа!
— Его фамилия?
— Пушкарский...
— Имя?
— Григорий Андреевич...
— Коммунист?
- Да.
— Вы его лично знали, мадам?
— Да. Меня он тоже знает...
И по тому, как Дэппэ осторожно присел в свое кресло, как он откинулся на спинку, вслушиваясь в объяснения переводчицы, Клюева поняла, что немец удовлетворен ответом. Ирэн поблагодарила Клюеву за откровение, объяснила, что этого несговорчивого Пушкарского допрашивали и полицаи, и сам господин Дэппэ, но арестованный упорно молчал, вытерпел вчерашние побои, наотрез отказался давать какие бы то ни было показания.
— Я благодарю вас, фрау,— добавил Дэппэ.— Вы большой услуг нам дали. Зер гут, фрау...
Клюева невольно закрыла глаза. В одно мгновение она вновь представила белую разорванную рубашку, окровавленный подбородок Пушкарского, его острый кадык, словно почувствовала на своем лице холодный вздох этого человека.
— Вы расстреляете его? —открыла глаза, чтобы взглянуть на офицера.
— Это есть партизан...— отрубил тот.— Фрау сделала нам добрый услуг, показала партизана...
— Нет, нет...— замахала руками Клюева.— Я не знаю. Он коммунист. Но не партизан... Я не знаю этого. Лишнего говорить не буду...
Ирэн поспешила успокоить ее.
— Вы все сказали, мадам. Господин Дэппэ верит вам, и он благодарит вас за весьма ценные сведения. А вы не волнуйтесь. Скажите, кто еще в камере называл себя коммунистом?
— Никто... Я ни с кем не разговаривала...
— Но слышали разговор других?
— Нет.
— Вы, мадам, должны говорить только правду,— настаивала переводчица. В ее голосе послышалась угроза.— Как вели себя моряки после допроса?
— Я ничего не знаю...
— Кто из них главный?
— Не знаю.
— Вы должны были, мадам, узнать и рассказать нам! — Ирэн впервые повысила голос. Клюева заметила, как побагровело лицо переводчицы.
Объяснение черноглазой с господином офицером, видно, не предвещало доброго исхода для Клюевой. Она это заметила по тому, как немец положил свой тугой кулак на край стола, сжал тонкие губы. Не дослушав переводчицу, Дэппэ заговорил сам, и в его гортанном клекоте, в чужих непонятных словах также слышалась угроза. Теперь он смотрел на Клюеву выпученными глазами и говорил, говорил, бросая свои непонятные слова прямо ей в лицо.
«Опять попаду в подвал...» — решила про себя Клюева и вновь почувствовала тупую боль в висках.
Голова шла кругом. Хотя бы скорее заговорила черноглазая, ведь она-то знает, чего требует господин офицер. Пусть объяснит; Клюева повторит каждое слово Пушкарского, расскажет про высокого моряка, сообщит о признании старой женщины. Обо всем расскажет господину офицеру— лишь бы он снова не бросил ее в темный, душный подвал...
Багровые пятна исчезли с лица Ирэн. Опять в ее голосе послышалось доброе участие. Поначалу она предупредила, что господин Дэппэ может остаться недовольным, если мадам Клюева вздумает упорствовать. Только откровенность даст ей возможность получить отдых, хороший обед, мягкую постель. В противном случае мадам отведут в подвал, ее будут содержать вместе со всеми заключенными.
— Что же от меня требуют?—не смогла сдержать подступившей слезы Клюева. Она почувствовала, как ослабли руки, как щемящая боль отозвалась во воем теле.
— Условия наши весьма определенные,— пояснила Ирэн.— Господин Дэппэ желает, чтобы вы, мадам, указали ещё на других коммунистов, которые содержатся в общей камере. При каждом посещении подвала вы обязаны называть нам трех коммунистов. Пушкарского вы узнали... Это прекрасно. Назовите еще двух, и тогда ваш сегодняшний допрос закончится. Всю неделю мы не будем вас беспокоить... Я жду... Господин Дэппэ ждет.
Клюева мысленно прикинула: если указать на высокого матроса, который призывал своих друзей к стойкости, тогда этого хлопца непременно переведут в камеру смертников... Но ведь в подвале останется еще пять матросов.. попади туда Клюева, хлопцы придушат ее ночью за своего товарища... А является ли этот высокий моряк коммунистом? Нет, про матросов надо смолчать...
— Женщина там есть... Старая,— процедила Клюева.— Я рядом с ней всю ночь просидела. Она мне сказала, что ее схватили за сына-коммуниста. Он красноармеец и скрывается за Доном. Наверное, в партизанах воюет...
— Она тоже коммунистка?—спросила Ирэн.
— Не знаю... Ну раз сын коммунист, то яблоко от яблоньки недалеко падает.
— Фамилия?
— Тоже не знаю. Кондратьевной себя назвала, а про фамилию смолчала.
— Запишем ее,— согласилась Ирэн.— Бог с ней, старушка отжила свое. А мне вас жалко — и ночь вы не спали, мадам, и на допросе очень задержались,— успела шепнуть она Клюевой, когда Дэппэ вышел из-за стола и направился к окну.
— Спасибо вам, девушка,— то ли за сочувствие к себе, то ли за то, что допрос может быстрее закончиться, шепнула Клюева переводчице.
Дэппэ опять возвратился к столу.
— На одну коммунистку мадам указала,— доложила Ирэн.
— Очень хорошо,— улыбнулся тот,— фрау большой умница... Зер гут, фрау!
В эту минуту Клюева вспомнила про свою сестру.
— Пишите, девушка.— Она даже привстала со скамейки.— Эта коммунистка ходит на воле, скрывается от властей. Она депутат горсовета. Ее давно пора отправить на тот свет. Самая злейшая моя вражина... Настоящая коммунистка, будь она проклята...
— Кто такая?
— Сестра моя Анька! — выпалила Клюева и грузно опустилась на скамейку.— Вот вам и будет третья по счету...
Ирэн удивленно повела тонкой бровью.
— Ее надо еще арестовать, мадам.
— Так арестуйте. Я дам точный адрес и фамилию назову, все расскажу... Нам все равно вместе не ходить по этой земле. Или я, или она должна рассчитаться с жизнью. Пишите ее...
Когда Ирэн посоветовалась об этом с Дэппэ, тот мельком взглянул на свои ручные часы, кивнул в знак согласия. Так, по крайней мере, поняла Клюева господина офицера.
Фамилия сестры была записана третьей по счету.
А уже через пару минут Ирэн любезно проводила Клюеву на кухню, распорядилась от имени господина Дэппэ, чтобы мать накормила женщину вкусным обедом и постелила ей мягкую постель.
