Многое в жизни забывается. Но День Победы забыть невозможно.

Мы тогда стояли на разъезде № 53 в Алма-Атинской обл., проводили капитальный ремонт железнодорожного полотна.

Все было как обычно. Женщины готовились к работе на новых участках, и вдруг в комнату влетел Зильберштейн Адаш. Он подскочил к своей невесте, схватил ее за руки и стал их целовать.

«Ну вот, Марина, — лепетал он сквозь слезы, — ты вчера сказала при всех, что когда война кончится, тогда пойдешь за меня. Так теперь у тебя причины нет оттягивать наш брак. Война кончилась!»

Сказав это, он поцеловал ее в лоб и, оставив ошарашенную у окна, стал хватать всех подряд женщин и целовать, приговаривая: «Родненькие вы мои, все, все!» И, бросая одну, хватал другую, пока не обежал всех.

Женщины сначала визжали, смеялись, отбивались от его поцелуев, а потом с тревогой стали переглядываться: мол, не рехнулся ли парень? А он в свою очередь с удивлением смотрел на них: «Да вы что, чумные? Чего же вы не радуетесь! Война-то ведь и в самом деле кончилась! Посмотрите, что делают наши хлопцы, и вы убедитесь». Он выкрикнул это и пулей вылетел на улицу с криком «ура!».

Мы все сразу ринулись к двери.

Мужчины, увидев в окна бегущих женщин, тоже стали выскакивать из общежития. Целовались друзья и те, кто был в ссоре.

Из мужского общежития выскочил молоденький вихрастый парниш-ка—у нас его называли Тыныныка за то, что он всегда подражал языком гармошке. Так вот этот парнишка выскочил с гармошкой и на миг заглушил людской гул, растянув ее до отказа. Народ на миг умолк и обратился в сторону играющего, но только на миг. Когда гармонь начала отчеканивать «Во саду ли в огороде», толпа колыхнулась в одну, в другую сторону, а потом, как по команде, заходила, завертелась в кругу, и началась массовая пляска. Даже тот, кто никогда не был плясуном, притаптывал в такт музыки. Но вскоре ее не стало слышно. Дети прыгали, визжали, кувыркались, барахтались и кричали как ошалелые «ура». Куры, бродившие по двору, шарахались в стороны и кудахтали, перепуганные, петухи «ругались», повзлетав на сараи, привязанные у соседних дворов собаки неистово лаяли, видя такой переполох. Пыль облаком окутала нас, но она нам на сей раз не мешала. Гудела и дрожала матушка-земля от русской пляски не хуже, чем от канонады.

Завстоловой выскочил с Василисой-поварихой из-за угла, и каждый на свой обед не смог бы остановить нас. И долго бы продолжалась пляска, если бы не путеобходчик Берсигуров.

Он ехал на своем ишаке за кураем в сопки и, увидев такое веселье, удивился. «Что это вы, товарищи, веселитесь?» — спросил он бригадира, стоявшего в сторонке. «А ты разве не знаешь, что война кончена, конец горю», — сообщил ему бригадир.

Тут наш Берсигуров еще раз посмотрел на пляшущих и на бригадира и со словами «Ой бай, надо моей байбище сообщить скорей такую новость» ринулся к своему «рысаку». Да только от радости перепутал зад его с головой, и, оглядываясь на людей, он быстро вскочил на ишака задом наперед, размахивая руками и стегая ногами ишака, он чуть не упал, когда тот потащил его в ту сторону, в которую Берсигурову теперь меньше всего хотелось ехать. Как он ни крутился, а перевернуться ему не удалось лицом к голове своего транспорта. Тогда он руками уперся о круп ишака и, растопырив широко ноги, спрыгнул с него.

Мы сначала смеялись, а потом смех перешел в рев и визг.

А бригадир, привыкший к угрюмости своих подчиненных, любовался этим весельем, этой радостью, которую немыслимо высказать. Он стоял и плакал. Казалось, боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть, не нарушить этот смех и веселье, не прервать этот крик: «Конец войне!» — чтобы все это не оказалось сном и не исчезло с прекращением торжества.

За мир — это великое слово! Как оно перевоплотило людей! Сколько влило в них энергии и силы, сколько радости! А какие мечты родились мгновенно у каждого человека. Пусть же вечно звучит нам ласковой музыкой слово «мир» и пусть навсегда исчезнет война!