Я сама ленинградка, и День Победы мне довелось встретить в Ленинграде. Я училась тогда на первом курсе Академии художеств, куда поступила осенью 1944 года.

Я хорошо помню жизнь и обстановку в институтах тех времен. Плохо одетых студентов (ботинки у многих отчаянно разваливались, пальто неудержимо расползались), карточки (многим не каждый день доставалось досыта поесть), великое преобладание девушек на факультетах, много инвалидов среди молодежи, и без рук, и без ног, и на протезах, и на костылях.

Мы находились на полном, как теперь говорят, самообслуживании. На обязанностях студентов лежали заботы по отоплению института, мы сами выгружали дрова из барж на Неве, сами таскали их в академический двор, сами пилили и кололи, сами топили печи. Сами следили за чистотой своих аудиторий, сами зимой убирали снег с мостовой против дверей института. Чего, чего вообще не приходилось нам делать в те годы! Мы стеклили и мыли окна, сажали деревья, разбирали развалины.

В здании нашего института стоял страшный холод. Мы занимались в пальто, в шапках, в валенках. Каменные помещения огромных аудиторий, выстудившиеся за годы войны и блокады, невозможно было прогреть слабо накалявшимися, давно уже отслужившими свой век печками. Да кроме того, и окна многих помещений были лишь отчасти застеклены, а множество оконных рам были попросту забиты фанерой. Мы сами же и забивали осенью, прежде чем начать учиться. Зимой фанера покрывалась инеем, в щели вокруг нее, дуло, и холодный ветер с набережной проникал в аудитории.

И тем не менее, мы учились. Учились с энтузиазмом и удовольствием, и наши студенческие годы представляются нам сейчас, видимо, как и всем когда бы то ни было учившимся людям, самыми лучшими, светлыми и прекрасными годами жизни.

Молодой дух был бодр, и бодрость эта к весне 1945 года все нарастала, оттого что все ближе приближался день Победы. В конце апреля его уже ждали со дня на день. Сводки Совинформбюро уже сообщали о боях на подступах к Берлину, а затем в самом Берлине.

И день этот наступил. Как ни ждали его, как ни готовились к тому, что он вот-вот придет, все равно он был каким-то внезапным и неожиданным, как взрыв всеобщего счастья.

Еще дома, по радио, мы узнали, что сегодня День Победы, что объявлен он нерабочим днем, и тем не менее мы все собрались у себя в институте. Конечно, не учились, а в ожидании митинга в безудержном веселье, как дети, гонялись по набережной, кружились, сцепившись за руки. Хотелось сделать что-то необыкновенное. Сорваться с места и полететь в голубое весеннее ленинградское небо, над водным простором Невы, над домами, деревьями. Духовная радость Победы словно обрамлялась, дополнялась тем, что произошла она в один из самых лучших месяцев года — май, месяц цветения, рождения листвы, произрастания семян.

Ленинградский день был чудесен! Солнце ослепительно сияло. Легкими мазками зеленой краски покрыла природа траву и ветки деревьев в садах, скверах и парках. Удивительный город, имеющий замечательную способность вообще необыкновенно красиво блестеть в солнечных лучах, и утренних, и полуденных, и вечерних, блестел, по-моему, в этот день как-то особенно празднично и ярко. Хотя то, что всегда составляет как бы ореол его блеска: его золотые купола и шпили, были в те дни замазаны серой краской, хотя кругом было еще так много разрушенных домов, а прекрасные памятники стояли в укрытиях из мешков с песком и досок, все же в этот день, я помню, все вокруг солнечно и радостно блестело. Блестели стекла домов, блестел гранит и мрамор в облицовке дворцов и набережных, блестела молодая листва на деревьях, блестели трамваи, весело позванивая весенними звонками. Особенно нарядно блестела широкая Нева. Вся в бликах солнечного света, вся в ряби мелких волн, радостно играла она живыми переливами синевы и золота. Блестели лица людей, блестели глаза, и во многих из них блестели радостные слезы.

Люди обнимались на улицах, на ходу читали и отнимали друг у друга газеты, с налету окружали какого-нибудь человека в военной или морской форме и начинали его качать, высоко подбрасывая вверх, в голубой воздух. От радости мы все полезли на сфинксов, стоящих против Академии художеств. Я хорошо помню длинного, долговязого студента в очках, сидящего верхом на сфинксе и кричащего оттуда: «Ура-а!» Фамилии, конечно, уже не помню. Мы все подавали друг другу руки, влезали туда и все кричали: «Ура!»

Потом в одном из академических залов был митинг. Рядом с этим залом, тут же по коридору, лежала в развалинах от попавшего в нее в 1941 году снаряда живописная мастерская, в которой некогда работал Т.Г. Шевченко.

Митинг, посвященный Дню Победы, открыл заместитель директора нашего института, который всю блокаду провел в Ленинграде и оберегал оставшиеся там ценности из трех академических музеев: архитектурного, скульптурного и живописного.

Все говорили хорошие импровизированные речи, никто не читал по бумажке, никто заранее не готовился, все говорили от души слова, которые просились из сердца. Кто хотел сказать, просто поднимал руки, выходил на сцену и говорил. Я тоже, помню, сказала несколько слов.

Особенно запомнившимся было выступление одной студентки живописного факультета. Она говорила, и голос ее срывался, ее душили слезы. Я сейчас уже не помню точных слов ее речи, но хорошо помню, она говорила о том, что мы не должны забывать, какой ценой досталась нам наша Победа. Говорила о том, сколько молодых, талантливых, недоучившихся в Академии художеств и в расцвете сил ушедших на фронт не вернулись больше в свой институт, сколько погибло в блокаду и как тяжелы и невосполнимы эти утраты. Смутно помню, что кто-то говорил мне потом, что все, о чем сказала эта студентка на митинге Победы, было слишком глубоко близким ее душе. У нее на фронте погиб муж, учившийся вместе с ней до войны в Академии художеств, талантливый молодой художник.

Ее речь произвела на всех нас очень большое впечатление. Не померкла наша радость, но мы все как-то сразу словно посерьезнели. Конечно, в безудержной радости своей невозможно было забыть тех, кто не дожил до этого счастливого дня, кто отдал за него самое дорогое — жизнь! Мы почтили тогда погибших вставанием.

А потом, вечером, на Неве был салют. Мы так и не были еще дома с утра, но пошли туда, к Эрмитажу, все вместе, большой студенческой толпой.

Простите меня за откровенность, но газета ваша молодежная, и, может быть, стоит рассказать об одном маленьком и глубоко личном, но тогда таком важном для меня событии, происшедшем в этот день. Сейчас, на расстоянии лет, об этом приятно вспоминать. Сейчас об этом можно говорить легко, с улыбкой, а тогда... Тогда это было тайной, сокровенной тайной, о которой не знал никто. В День Победы, двадцать лет назад, мне тоже было двадцать лет, и то, что в душе были песни, а у песен тайны, как пелось в популярной тогда песне, — это было естественным.

Мы учились в разных институтах и виделись очень редко, а видеть дорогое лицо так хотелось! И вот случилось так, что в День Победы среди великого множества людей, собравшихся на набережной, мы случайно встретились и стояли рядом и вместе смотрели на салют. Счастье Победного дня зажглось для меня тогда еще сильнее и ярче. И мне думалось о том, что поистине счастливый этот день, если в нем происходят такие удивительные совпадения, если он всем стремится послать радость.

А салют был необыкновенным, неповторимым!

Много я видела после этого салютов и в Москве, и в Ленинграде, но такого, кажется, не было никогда. Толпы людей стояли на набережной и смотрели на праздничный свет ярких огней, взрывавшихся над Невой. Вместе с огнями, казалось, взрывались от радости сердца. Город, который так много дней жил в кромешном мраке светомаскировки, город, отвыкший от огней, света, город, который на протяжении лет освещался лишь заревом пожаров, вспышками орудийных выстрелов, лучами прожекторов, вдруг освещался, открыто, мирно, морем фантастического салютного света. Люди, которые на протяжении лет так много слышали всякой стрельбы — разрывы бомб, уханья орудий, хлопанья зениток, слушали мирную салютную пальбу, как музыку, не вздрагивали, не прятались. Радужный свет освещал поднятые вверх, к мирному небу, счастливые лица, хотя тяжесть пережитого и отражалась еще во многих и многих из них.

Красота, волшебство зрелища усиливалось еще тем, что огни салюта разливались над Невой. Отраженный темной, словно густой водой, мириады разноцветных огоньков неслись навстречу друг другу, словно пытаясь обнять своим чудесным светом город, так много испытавший, так тяжело страдавший и так удивительно выстоявший в этой войне.

И еще я помню, как встречали воинов-фронтовиков, вернувшихся с войны в город. Это было не в День Победы, а чуть попозже, не помню уже месяц и день этого события, но хорошо помню, что было это летом, таким же теплым и ясным солнечным днем.

О встрече воинов-победителей всем было заранее известно, и с утра множество людей с подарками, с пакетами заполнили ленинградские улицы. Ждали долго, неутомимо, ждали несколько часов, и вот, наконец, появились они, кого ждали с такой надеждой и волнением.

Они шли не в парадной форме, они шли так, как будто только сегодня вылезли из окопов. Они были покрыты потом и пылью, многие в железных касках на головах, в выгоревших на плечах добела гимнастерках, в скатанных через плечо шинелях, с винтовками, автоматами за плечами, с полевыми сумками, фляжками, в тяжелых кирзовых солдатских сапогах. Они шли медленно и устало, но ярко улыбаясь белыми зубами, блестевшими на фоне коричневых, загорелых потных лиц. Грудь у каждого была увешана орденами, позвякивавшими медалями, на рукавах у многих краснели нашивки из маленьких красненьких ленточек, обозначавших число ранений, полученных на фронте.

Были в этом строю всякие, разные, высокие и низкие, худые и широкоплечие, со светлыми голубыми глазами и с темными, черными. Лица у одних были типично русскими, у других с казахским разрезом глаз, у третьих с грузинской горбинкой носа, были старые и молодые, усатые и безусые, красивые и совсем нет, с погонами офицеров и рядовых, но все они составляли одно целое, одну славную колонну Победителей, и ко всем ним вместе горело в сердцах встречавших их людей огромное чувство благодарности и любви.

Что делалось кругом — трудно описать!

Люди сбегали с тротуаров, бросались к ним, обнимали их и целовали, и плакали, и одаривали непременно хоть чем-нибудь, кто чем мог. Им дарили папиросы и табак, вышитые полотенца и носовые платки, белый хлеб и пироги. Совали в руки портсигары, кисеты, мундштуки, трубки. Там, смотришь, кто-то розовый кусочек мыла туалетного протягивает, там пачку белой почтовой бумаги, там вязанные на спицах носки. Многие дарили просто пакетики, пакетики разные, то ленточкой перевязанные с бантиком, то просто в газетную бумагу завернутые. Посторонним глазам не видно, что в пакетиках, но всем было видно, что непременно что-нибудь дорогое для дарящего, что от души хотелось подарить. Подарки дарили не только отдельные люди, их встречали и дарили им представители от организаций, преподносили им хлеб-соль. Я помню, видела, как два солдата несли вдвоем огромный пирог, подаренный какой-то фабрикой.

Они так и шли по улицам, увешанные подарками, нагруженные пакетами, с пачками папирос в руках, с кирпичиками белого хлеба, с пирогами, с цветами, и все улыбались и улыбались всем яркими улыбками белых зубов на загорелых, уставших, но счастливых лицах.

Трудно было тогда достать цветы, негде было купить папирос, мыла, белого хлеба. И папиросы, и мыло, и хлеб — все выдавалось по карточкам, а белый, который с нашей сегодняшней точки зрения был совсем серым, выдавался вообще только по детским карточкам. И тем не менее, все это нашлось у людей, нашлось для солдат.

И снова радость захватывала сердце. Радость оттого, что Победа, что не только светло светят окна на улицах по вечерам в городе, но что вот и воины пришли, вернулись в свой родной дом.

Но, конечно, несмотря на все радости совершавшегося в 1945 году, невозможно было забыть того, что было пережито в 1941-м. И вспоминалась блокада, и голод, и обстрелы, и тысячи погибших от голода, от бомбежек, от обстрелов, и в боях за прекрасный и любимый свой город.

И вспоминалось увиденное в 1942 году на Дороге жизни, по которой тысячи ленинградцев выезжали на «большую землю». Вдоль подъезда к озеру много располагалось солдатских землянок, и я видела сама, как порой, когда вереница автомашин, везших измученных, голодных ленинградцев, почему-либо останавливалась, из землянок этих выбегали солдаты и совали в руки голодным людям кусочек хлеба или солдатской колбасы, сухарь или еще что-нибудь в этом роде, съестное, спасительное.

Любовь народа к своей армии и армии к народу — не в этом ли было одно из условий нашей Великой Победы?

Вот так я помню и часто вспоминаю те неповторимые и счастливые

Победные дни...