А мне еще помнится, мне еще снится

Все то, что ни с кем не должно повториться.

Разрывы бомбежек, обстрелов ракеты

И слезы, и слезы от горя и страха...



ВОЙНА! Это новое для меня слово я слышу от отца. Что оно означает?

Ярким солнечным днем в саду под открытым небом за обеденным столом сидит мама с 3-месячным Игорем на руках, рядом на стуле сижу я, кажется, капризничаю. Есть не хочется. Очень жарко. Мне пять с половиной лет.

В стороне от стола стоит мой папа. Он смотрит в бинокль и говорит, что бомбят станцию, что это - война.

Мы всей семьей в Белоруссии, куда мой папа, Самотыя Станислав Ксаверьевич, командирован с мая по ноябрь 1941 года на полевые работы по топогеодезической съемке.

Мы с мамой, Зинаидой Федосеевной, приехали к нему в июне на все лето. Уезжали мы из Старо-Дорожского района БССР 26 июня 1941 года.

Вместе с другими людьми мы торопливо и довольно долго шли по какой-то территории, но явно не по дороге. Песок попадал мне в сандалии. Я отставала, просилась на руки. Но мама несла Игоря, папа - портфель с документами и пакет с инструментами. Меня подгоняли словами. Потом мы тряслись в кузове грузовика, который мчался по лесной дороге без остановок, а затем до темноты сидели на железнодорожной станции.

Я засыпала, несмотря на грохот, лязг, визг, вой, вспышки света и еще какие-то звуки. Нас то подсаживали на открытую железнодорожную платформу товарного поезда, то снимали с нее. Было страшно, но рядом - мама и папа. И очень хотелось спать.

МОГИЛЕВ... Это тоже новое слово для меня. Светлое солнечное утро. Привокзальная площадь заполнена солдатами. Выгоревшие гимнастерки, выгоревшие пилотки, забинтованные руки, ноги, головы. Увидев голову солдата, похожую на снежный шар, только с прорезями для глаз и рта, испуганно прячусь за мамину спину.

Наконец пришел папа, и мы сели в плацкартный вагон пасса-жирского поезда.

ЛЕНИНГРАД. Набережная лейтенанта Шмидта, дом № 3, квартира 13. Мы дома, все вместе, нас четверо: папа, мама, Игорь и я. На календаре 30 июня 1941 года. В нашей коммунальной квартире четыре комнаты, четыре семьи и трое мужчин. У них серьезные разговоры, газеты, они обсуждают сводки по радио. Я с двоюродной сестрой (она с родителями живет в соседней комнате) бегаю во двор играть. Нам весело и легко, никаких забот. Вскоре мужчины уходят на фронт. Мой папа ушел 1 августа. Я видела его только раз в военной форме. Он погиб, а точнее - пропал без вести на Ленинградском фронте зимой 1942 года. Но об этом мы узнали только после войны.

БЛОКАДА... Мы остались втроем - мама, Игорь и я. Воздушные налеты, бомбежки, ночные обстрелы стали привычными. Было страшно, но мы перестали спускаться в бомбоубежище. В феврале 1942 года умер мой братик Игорь, ему было всего 11 месяцев. У мамы отнялись ноги. Она слегла. Я не заметила, как она из красивой, цветущей женщины превратилась в немощного дистрофика. Нас осталось двое.

С этого момента я, видимо, внутренне ощутила свою полную незащищенность. Никто не провожал меня в детский сад, не приводил обратно. Ужас охватывал все мое существо, сердечко сжималось в комочек, ноги подкашивались каждый раз, когда я выходила из комнаты, где на диване оставалась мама. Но надо было идти.

По темному коридору на ощупь я добиралась до входной двери, спускалась во двор, затем в темный тоннель, по правой стороне которого черной дырой дышал дверной проем бомбоубежища, по узенькой лестнице поднималась и выходила на набережную. Здесь было светлее и можно передохнуть от леденящего страха и двигаться дальше по 7-й линии мимо Андреевского рынка, потом по Большому проспекту и свернуть на 2-ю линию к детскому саду.

Встречных прохожих не помню. Только мертвые люди попадались на моем пути, то в сугробе на краю тротуара, то у входных дверей или под аркой дома, мимо которого я проходила. Однажды увидела мертвого человека почти у входа в детский сад, а когда через какое-то время нас вывели на прогулку, с другой стороны лежал второй труп.

Особенно врезалось в мою детскую память, как на снегу перед Андреевским собором лежала седая женщина в темно-вишневой кофте с растрепанными волосами, раскинутыми руками. Ее ноги были обернуты розовым байковым одеялом. И сейчас, через столько лет я помню это потемневшее лицо, белый снег, седые волосы и темно-вишневую кофту.

Возвращаться домой из детского сада было уже не так страшно. Мертвых в сугробах не было. Встречных прохожих я сторонилась, всех подряд, кроме жильцов нашего дома. Их оставалось немного. Мы хорошо знали друг друга в лицо. Проходить через темный тоннель с открытыми дверями в бомбоубежище вместе со взрослым соседом, вернее соседкой, было намного спокойнее.

А дома с тревогой меня ждала мама, очень слабенькая, лежачая, почти не двигающаяся. У мамы шевелились только руки. Я рассказывала ей обо всем, что было в детском саду, что видела на улице и во дворе. А утром все повторялось сначала.

ДЕТСКИЙ САД, 2-я линия, дом № 14,1-й этаж. На моем шкафчике для пальто опознавательная картинка - барабанные палочки и барабан. Там, на улице, за входными дверями остаются или отодвигаются на время все уличные страхи. В детском саду светло, уютно. Здесь совсем иная жизнь. Распорядок дня - завтрак, игры, рисование, прогулка, обед, тихий час, полдник, музыкальный час. Такая занятость притупляла чувство голода.

В игровой комнате на стене репродуктор, он всегда включен. Рисуя, мы слушаем сводки Информбюро, музыкальные передачи, чаще всего - песни. Многие из них мы знаем наизусть и тихонько подпеваем: «Эх, тачанка-ростовчанка», «По долинам и по взгорьям», «Чайка смело пролетела». Но самая любимая песня - это марш артиллеристов.



Артиллеристы, точней прицел,

Разведчик зорок, наводчик смел.

Врагу мы скажем - нашей Родины не тронь,

А то откроем сокрушительный огонь.

Для защиты свободы и мира

Есть гранаты, готова шрапнель

Наши пушки, и наши мортиры

Бьют без промаха в цель.

Артиллеристы, точней прицел...



Мы подпеваем репродуктору, поем песню в музыкальный час и на прогулке, завидев человека в военной форме. В ответ слышим: «Хорошая песня, молодцы, детки!».

Много лет спустя, уже в своей взрослой жизни, я неоднократно спрашивала у моих ровесников, жителей блокадного Ленинграда, помнят ли они эту песню. К моему удивлению, никто из тех, с кем я беседовала, не вспомнил этого марша, хотя, я точно помню, что он звучал по радио зимой 1941 - 1942 года ежедневно.

Сравнительно недавно по одному из телевизионных каналов демонстрировался фильм «Нежный возраст» киностудии им. Горького (выпуск 1983 года) о курсантах артиллерийских училищ 1941 года.

Неожиданно с экрана полилась знакомая мелодия и прозвучали слова - «Артиллеристы, точней прицел...» Я готова была расплакаться. Это был отголосок войны и страшной блокады, ровно через 68 лет, эхо далекой, суровой ленинградской зимы 1941 — 1942 года.

И снова нахлынули горькие воспоминания израненной детской души.



Не надо блокады! Не надо блокады!

Бомбежек, обстрелов не надо! Не надо

Холодных, голодных, опухших детишек,

Умерших сестренок, умерших братишек.

А мне еще помнится, мне еще снится

Все то, что ни с кем не должно повториться.

Разрывы бомбежек, обстрелов раскаты,

И слезы, и слезы от горя и страха,

Лепешка из кофе и старой горчицы,

Из всякого, что под рукою случится,

И капля тепла от малютки-буржуйки,

И невской воды драгоценные струйки.

И мама худая, совсем молодая

С лицом потемневшим, таким постаревшим,

Что даже знакомые не узнавали,

А встречные попросту бабушкой звали.

А в памяти дальше мелькают страницы,

Моих однолеток недетские лица,

Моих однолеток, моих одногодок,

Бредущих по снегу нетвердой походкой

Под грохот снарядов, под стукметронома

От детского сада, до детского дома...

Все это, конечно, давно пережито,

Но боль не прошла и ничто не забыто.