В конце учебного года состоялось итоговое заседание педсовета. Говорили об отметках, о передовиках, а затем, в конце, — об организации помощи в прополке полей ближайшего колхоза. Решили, что это будет вдвойне полезно: и колхозники поблагодарят, и с ребятами мы не потеряем связь. Помнится мне, я регистрировала ребят и увидела вошедшего Сережу. За плечами у него была походная сумка, на поясе болтался котелок, а сам он имел весьма деловитый, серьезный вид.

— Меня, меня запишите! — воскликнул он.

Я старалась быть строгой и немногословной.

— Условия работы знаешь?

— Знаю. Мне говорили ребята!

Я записала.

Ученики разбивались на звенья — бригады по 5—6 человек. Предусматривалось, что звено будет получать задание от полевода и потом же сдавать ему свою работу.

— В какое звено попадешь ты, кто будет у тебя руководом — я не знаю. Сегодня я не иду с вами в степь— болит нога, но, думается мне, ребята нашего класса меня не подведут, будут вести себя дисциплинированно и работать хорошо.

Молча выслушал меня Сережа.

А потом мне рассказывали, как быстро разобрался он в том, кто работает лучше, а кто старается уйти куда-нибудь в степь и полежать. Явившись в поле колхоза «Пятилетка», Сережа потребовал от своего звеньевого, чтобы задание было доведено до каждого индивидуально, чтобы знать, за что отвечать, а то «Федя-редя» (так окрестил он товарища по звену) сделает плохо, а позор ляжет на всех. Он говорил одно и то же до тех пор, пока задание не довели до каждого. Ловкий, быстрый, он с ним справлялся прежде, чем кто другой, потом ходил по очищенному полю, указывая то тому, то другому пропущенный сорняк.

Озлился один из группы, повернулся, говорят, к Сереже и чуть не с кулаками на него. Только добродушие Сережи спасло положение, да своевременное вмешательство учителя потушило готовый разгореться пожар.

— Ну чего ты сказился? — спрашивал Сережа.— Ведь плохо работаешь, так плохо. Кто же скажет, что хорошо, а ты от школы МЮДа. Ну, значит, на школу все вали. Подумай,— Сережа поднимал вертикально руку и патетически восклицал: — Ведь честь школы! А еще и класс есть, а еще — звено, а еще и ты, Федя-редя,— смеялся Сережа.

— Ну чего ты пристал,— говорил в данном случае ни в чем неповинный Федя-редя, чуть не плача, весь красный от злости.

— А ты хлеб не топчи, не танцуй, а если хочешь со мной драться, то потом, по дороге домой,— и Сережа демонстративно отошел в сторону от лентяя.

Степь колхоза подходила к полотну железной дороги. Недалеко была и станция Верхне-Дуванная. Ушли бригады полольщиков далеко от табора, и стало им с водой туго. Выделили специального водоноса, который ведром подносил воду. Первый выбор пал почему-то на Сережу. Сначала он исправно носил от табора воду, а потом вдруг, захватив пустое ведро, пошел на станцию. В два раза быстрее вернулся Сережа от станции, но с пустым ведром. А потом пошел туда же. На этот раз долго не было мальчика. Нет-нет да и остановится кто-нибудь и скажет:

— А что-то долго нет нашего посыльного.

Во рту сохло. Все чаще и чаще стали поглядывать на дорогу, по которой должен идти Сережа. Вот, наконец, и он показался. Странным было только, что пройдя несколько шагов, Сережа садился отдыхать. Ребята стали ему свистеть, махать, кричать и вот, наконец, он подошел. Бледный, с обведенными подсинькой глазами, болезненный оскал рта.

— Заболел,— сказал он и, отойдя к кусту, лег вниз лицом.

Напились ребята. Крикнули: «Привал-отдых!»—и все, как один, повалили к Сереже с расспросами и сочувствиями. Сережа долго отмалчивался, кривился, а потом рассказал о причине своей болезни.

— Подхожу я к станции, движется товарняк. Принимают на второй путь. Тут же быстро двигается какой-то человек, старается поскорее перейти железную дорогу. Проскочил под самым носом паровоза, и вдруг буфером его сбило.

Сережа болезненно поморщился и умолк. Вид окровавленного, кричащего человека, отдельно лежавшая нога, наверное, произвели на Сережу сильное впечатление. Его стало тошнить.

— Неженка я,— сказал он вскоре,— вида крови, мучений не переношу. Правда ведь, Анна Ивановна? Это нехорошо? А можно себя закалить?

— Знаешь, Сережа, это не так просто, как тебе кажется. Ведь змею мы убиваем, зная, что укус ее смертелен. Волка тоже бьем — хищник, разорвет. Бьем и человека-врага, и не чувствуем ничего, кроме облегчения, если наше дело удается. А вот вид крови невинного человека, его страдания, всегда будут вызывать у нас чувство жалости, как и получилось с тобой.

Долго не спускал с меня глаз, Сережа. И под конец резюмировал так:

— Значит, врага убить — не будет тошно. А вот если невинный пострадает, тут надо закалить себя. Понял, Анна Ивановна! Теперь я понимаю, почему я суслика душу и не сморщусь, а синичку — убить жалко,— задумчиво закончил он.

Еще некоторое время повертел что-то в руках, а потом поднялся на пружинистых ногах и отошел прочь.

Возвращались ребята с работы обычно под веселую песню, чаще всего в строю, под марш Буденного.

Отец Сережи, Гаврила Петрович, уже давно (по инвалидности) покончил с забоем, но шахта тянула его и он устроился на подземном дворе конюхом. (Наряду с высокой механизацией некоторых шахт, встречались еще и такие, где вагончики с углем собирались партиями и отправлялись лошадьми). Спустят в шахту лошадь, и редко когда она выходила живой, а если и выходила, то уж обязательно слепой.

Вот как-то Гаврила Петрович, под хорошее настроение, стал рассказывать о том, как двенадцатилетним мальчиком спустился в шахту и с тех пор в течение тридцати лет в ней работал.

— А вот ты в шахте не бывал и не знаешь, как она там устроена, — неожиданно обратился он к Сергею.

— А ты возьми меня с собой и покажи,— загорелся Сережа.

С тех пор он неотступно ходил за Гаврилой Петровичем, стараясь угодить ему, предупредить его желания. Наконец, настал долгожданный день.

— Ну-ка, мать, собери Сергея в шахту со мной! Дай ему одеть что похуже. Хочет он посмотреть, как работает шахтер, пусть посмотрит.

Отец работал в ночную смену. В 10 часов вечера Сережа с Гаврилом Петровичем у ствола. С замиранием сердца, как потом говорил Сережа, вошел он за отцом в клеть. «А вот, как начал спускаться, я не заметил...»

— Приехали,— сказал отец.

Большая площадь — шахтный двор, у станков конюшни — три лошади.

— Вот и мой Трубач. Это я дал ему такое имя. Он начинает трубить, если в корыте нет корма. Сначала тихонько. Не обращаешь внимания — громче, а потом и совсем поднимет такой шум, точно тут в трубы играют.

Сережа потрогал морду Трубача, тот скользнул по его руке влажными губами. Гаврила Петрович точно преобразился. Куда девалась обычная грубость. Он суетился возле лошади, ждал одобрения от сына.

— Ишь ты, ищет нет ли чего в руке! — произнес он радостно.

Он вывел Трубача из стойла и повел его куда-то по коридору. Сережа шел позади.

На приличном расстоянии от центрального двора стояли вагончики, сцепленные между собой. К ним-то пристегнул барку Гаврила Петрович и, не успел Сережа сообразить, как они загрохотали по рельсам, растянувшись длинной цепью. Один, два, три.,.—считал Сережа. Вагончики «пришвартовались» к краю площади. Стоявшие здесь люди загоняли их туда, а потом поднимали «на-гора». Вся эта процедура, требующая ловкости, сноровки, проходила быстро.

Пока Гаврила Петрович собирал порожняк, Сережа увидел какой-то ход в виде коридора, боковые стены которого и свод были обшиты досками. Сюда-то и направился Сережа, здесь он увидел отгребщика, который лопатой отбрасывал уголь. Он продвинулся в сторону, дальше мерцала шахтерская лампочка, освещая полулежащую фигуру. Летели брызги угля, сплошной стеной стояла в этом месте пыль. Сережа остановился.

— Кто ты? Зачем сюда пожаловал? —окликнул мальчика человек.

При слабо мерцающем свете, у него чуть поблескивали зубы. Вид этого черного человека не мог напугать Сережу: часто таким видел Сережа отца. Приблизился еще один человек. Сережа с трудом узнал в нем Гаврютина, соседа по улице.

— Гаврила Петрович знакомит сынка с шахтой,— сказал Гаврютин, делая вынужденный перерыв.— Ну, смотри, смотри, ведь нам-то уж смена нужна! Старые мы стали, одряхлели.

— А куда вы, дяденька, пробиваетесь? Где конец-то всему?

— Эге-ге, чего захотел! Конец ему подавай. А мы не знаем этого. Наше дело рубай. А про то инженер знает, что и как. На то он и учился. Под Каменку скоро пойдем, это я знаю,— говорил Гаврютин, вновь принимаясь за обушок.

Все запомнил Сережа. Был он и еще в некоторых штреках, забирался в гезенки, и всюду его принимали полусерьезно, полушутливо, узнав, что он сын Гаврилы Петровича.

К концу смены, когда старый Тюленин порядком устал, отогнав несколько партий, к стволу шахты пришел и Сережа, с угольными расцветками на лице. Он тоже устал в своих наблюдениях и теперь, примостившись на чурбане, вяло жевал хлеб.

— А я уж думал, ты заблудился. Ведь ты, как сквозь землю провалился. Я и не видел куда. Я-то думал, что ты за меня отгонишь какой состав, а ты... на тебе... скрылся на всю смену.

— А еще ты меня возьми сюда! Вот я тогда и погоню тебе вагончики.

— Ладно. Когда-нибудь возьму...

На этом и порешили.

Все высмотрел в шахте Серено. Сразу запомнил массу названий, которыми оперируют старые рабочие.

— Почти на другой день — рассказывала Александра Васильевна,— Сережа стал копаться во дворе, за сараем, а когда я, через неделю, примерно, заглянула туда (да и то только потому, что у меня стали исчезать дрова), то увидела всю шахтную постройку снаружи. А сынок еще хвастал, что все всамделишнее. Посмеялись мы над трудами Сергея. И только отец так с сомнением сказал: «Да ведь раз только был в шахте Сережа-то, а смотри, как он все воспроизвел!»

Стали с того времени в нашем дворе играть целые табуны таких же пацанов. Чего и кого тут только не было! И главный инженер, и начальник участка, и отгребщики, забойщики и другие мастера. Вот только раз Виктор Лукьянченко что-то закапризничал и не захотел «спускаться в шахту» в роли простого забойщика. Уговорил он и своего дружка «забойщика» не делать этого.

— Ну и ладно! Мы обойдемся и без вас.

Роли были распределены. Сережа выполнял роль главного инженера. А все же его заботило: кто же все-таки главное лицо на шахте, в производстве? Сережа пришел ко мне с этими своими сомнениями,— рассказывает Анна Ивановна.— Начал называть массу всяких горных специальностей.

— Ну знаешь, Сережа, я тебя что-то не пойму.

— Да я, Анна Ивановна, стал думать, что на шахте главными людьми являются забойщики,— и он мне рассказал случай с Лукьянченко.— Ведь он делает самое главное — добывает уголь. Без забойщика и всем другим делать будет нечего. Только забойщик, говорят, получает и денег меньше, и паек меньше, чем главный инженер.

Вот как из детской игры могли возникать вопросы жизни!

Я рассказала, почему у нас нормировался паек рабочего по степени его значимости в производстве. Сказала я и о том, что только в нашей стране победившего социализма, где нет эксплуатации человека человеком, возможна такая постановка вопроса. Не то в капиталистическом мире, где всеми благами пользуется тот, кто не работает.

— А ведь рабочих больше, чем богачей? Так чего ж они их не побьют?

— Не все ясно представляют, почему им тяжело живется.

— А у нас, Анна Ивановна, все понимают, что нам стало лучше жить! Даже отец говорит — при царе пропал бы, а теперь живу — дают пенсию и труд нашли полегче...

Мои коллеги — Анна Сергеевна и Анна Ивановна — могли рассказать бесконечное количество подобных запоминающихся историй о пытливом мальчике Сереже Тюленине и его друзьях-товарищах.

— Вот такого ученика мы передали вам в пятый класс.

Я была бесконечно благодарна за эти рассказы, предоставившие уйму материала для того, чтобы взяться за дело, работать и не сталкиваться больше с шумливой гурьбой, к которой мы сразу не сумели подойти. К сожалению, мы забыли о самом главном при первом знакомстве с детьми, об их верности старым традициям и старым привязанностям. До нашего прихода в класс дети, оказывается, жили своей интересной жизнью и начинать первый урок надо было с открытия этой жизни, а не с простого, механического открытия классного журнала и обычных сухих церемоний знакомства.

Но, потерпев неудачу, я и мои коллеги с тем большим энтузиазмом взялись за работу в пятом классе. Каждый понимал, что перед нами интересные, сильные, хорошие ребята, которые ждут от нас новых открытий.